В. Ю. Янковский. Моя Корея

Моя Корея

Эссе

Взгляните на карту мира. Этот полуостров, словно вставший на дыбы конь, вклинился между Японским и Жёлтым морями совершенно самостоятельной частью суши. И вблизи, в натуре, тоже сильно отличается от соседних территорий. Отличается крутыми, ча­сто неприступными скалистыми горами, кристально чисты­ми ручьями и речками, фигурными соснами, бурными водопадами…

А гостеприимный трудолюбивый народ — отличается среди всех восточных народов своими гуманными (культурными) традициями. Уважением к старшим, к предкам, к природе. Где существует правило подавать или принимать подаваемое не одной, небрежно, а обязатель­но почтительно двумя руками? В Корее этому приучают ребятишек с раннего детства. Где вы ещё встретите современные захоронения на высокой крутой горе? А в этой стране натыкаетесь на ухоженную мо­гилу очень далеко от жилья, и обязательно на высокой горе, откуда открывается отличный вид на окружающую местность; чтобы покой­нику было не скучно лежать. (На каменной плите у подножия могильного холма стоят чашечки для подношений от родственников усопшего).

Дружба нашей семьи с населением СТРАНЫ УТРЕННЕЙ ПРО­ХЛАДЫ имеет давние исторические корни. Мой дед отдавал им предпочтение перед прочими. На корейцев можно положиться даже в самых сложных жизненных коллизиях. «Я всегда предпочитал до­верять табуны своих лошадей честным и ловким корейским парням, и они никогда не подводили…» Такую характеристику я встретил в его труде «ОПЫТЫ КОНЕЗАВОДСТВА В ЮЖНО-УССУРИЙСКОМ КРАЕ» за 1879 — 1906 года». Не говоря уже о том, что большая часть его дружины по борьбе с маньчжурскими разбойниками хунхузами состояла из корейских переселенцев. Недаром дед заслужил почётное прозвище НЭНУНИ, что означает «ЧЕТЫРЁХГЛАЗЫЙ»: это за его меткую стрельбу, продемонстрированную в совместных походах. Его сыновья продолжили традицию. Старший, Юрий, мой отец, с мамой Маргаритой Шевелёвой, взяли на воспитание в бедной переселенче­ской семье девочку, которая стала старшей сестрой в нашей семье — Златой Юрьевной. А второй сын, Ян Михайлович с женой Ангелиной Шевелёвой удочерил младшую сестру Златы — Анастасию Яновну. И мальчика, тоже чистокровного корейца ЦОЯ, который стал ИНДИСОМ ЯНОВИЧЕМ ЯНКОВСКИМ.

Правда, за это пострадал при советской власти. В 1937 году, как сам написал позднее двоюродному брату — автору этих строк — «Я почему-то оказался должен товарищу Сталину десять лет». Которые провёл в ГУЛАГе. Но, уже, освободившись и работая учётчиком в одном из среднеазиатских колхозов, наткнулся в списках по рабочей силе на фамилию «Янковский. Ю.Ю.». И разыскал моего младшего брата Юрия. Помог, как мог. Это национальная черта корейской на­ции: помогать друг другу при всех обстоятельствах.

Неудивительно поэтому, что при бегстве от власти большевиков (вешавших помещиков от Балтийского моря до берегов тихого Океа­на), отец наш — Юрий Михайлович Янковский остановил свой выбор на соседней дружественной Корее.

К тому времени сюда вернулось много бывших поселенцев Юж­ного Приморья. А наша семья находила приют в течение четверти века. Покуда рука СМЕРШа не дотянулась до всех белоэмигрантов, спокойно проживавших в соседних Маньчжурии и Корее. И, по прин­ципу: лучше засудить десять безвинных, чем оставить — не дай бог — одного виновного на воле, не прибрала к рукам главных членов семьи. Во второй раз, после 1922 года, отняв всё нажитое беспримерным тру­дом. Это трагическая история.

Однако автор задался целью набросать отдельные портреты и эпизоды своих личных отношений с корейцами на протяжении всей сознательной жизни; с отроческого и юношеского возраста. Когда страна обитания приобретает образ ВТОРОЙ РОДИНЫ.

Мы, три брата: Валерий, Арсений и Юрий довольно быстро осво­ились в чужой, казалось бы, обстановке. Особенно, конечно, благода­ря приобретённой через отца полулюбви — полупрофессии — зверобо­ев. Отсюда, естественно, и широкие знакомства с глухой провинцией, бытом. С людьми, населяющими дальние уголки этой неповторимой земли. С её языком и обычаями.

Теперь принято писать имена и фамилии корейцев так, как этого требует классическое правописание: фамилия, и, отдельно, имя, состоявщее обычно из двух слогов. Раньше писалось по-другому: фа­милия и имя слитно. К примеру: Хван Бон Сон, на севере произно­сится как Хван Бонсони; Ма Тон Сиг, — как Ма Тонсиги. И так далее. Поэтому, вспоминая дальних знакомых и друзей, я буду называть их так, как они произносились в годы моей далёкой юности. И, уверен, произносятся и сейчас на северо-востоке страны, о которой я веду повествование.

Первым, кто оставил неизгладимый след в моей памяти, был про­фессиональный охотник — Хван-посу (Хван-охотник). О нём у меня есть отдельный рассказ.

В 1930 году, спасаясь от раскулачивания, (к нам в Корею), в город Сейсин, как он тогда назывался, прибежал давний друг и соратник отца по борьбе с хунхузами — русский, (крещённый кореец) Алексей Петрович Шин. По-корейски Син Ён Джин. (Корейцы называли его соответственно Син Ёнджини). Алексей Петрович, сын легендарного в Корее героя СИН СОЛЛЕ, был тоже профессиональным зверобоем, перенявшим многие неписанные «законы» аборигенов Уссурийско­го края — УДЭГЕ и ТАЗОВ. Японцы, в то время распоряжавшиеся в Корее как в своей вотчине, всячески избегали давать в руки корей­цев огнестрельное оружие. Опасаясь возможного применения это­го оружия против себя. Однако отцу, под личную ответственность, удалось получить в полиции разрешение на владение винтовкой для Шина, и тот стал законным владельцем оружия. Алексей Петрович быстро освоился на исторической родине и весной 31-го года отпра­вился в высокогорный район Намсан на охоту за пантами изюбря. Там встретил очень уважаемого коллегу, промысловика Хван-посу и вскоре прислал добытые панты. И записку с приглашением меня и брата Арсения. Так мы познакомились с будущим героем новеллы «Хван-посу». Это была очень незаурядная личность. Невысокий, но кряжистый богатырь являл собой удивительное сочетание деревен­ского философа-спартанца и всегда весёлого, готового помочь то­варища. Когда мы, готовясь к многодневному походу, скрупулёзно укладывали рюкзаки, Хван, сидя на крылечке, безмятежно посасывал короткую трубочку; как будто грядущий далёкий поход его вовсе не касается, на замечание Шина: «Хван-посу», ты собираешься?» хозя­ин фанзы весело расхохотался: «Разве настоящим таёжникам нужно столько барахла? Вот, винтовка, харчи, трубка… Ой, забыл полотен­це!» Он забежал в комнату и вынес старенькое полотенчико, которое заткнул за пояс. «Вот теперь я готов!»

Броды на горных речках, которые мы преодолевали, борясь с те­чением, с палками в руках, Хван брал запросто, прыгая по только ему заметным под водой камням, ни разу не оступившись. Раз — и он уже на другом берегу…

Когда мы строили в горах зимовье, он брал на плечо многопу­довое бревно и нёс подпрыгивая, как в танце. Было много успешных охот. А несколько лет спустя он вдруг явился в белоснежном нацио­нальном халате с бантом на груди. И попросил одолжить ему одну из моих винтовок. На лето. Он собрался в поход на легендарный в Корее потухший вулкан Пяктусан. Опять же, за пантами изюбря. Дать неле­гально нарезное оружие, — угрожало очень серьёзным наказанием, но я не смог отказать старому другу. И он, попав в лапы медведя, покале­ченный, привёз-таки укутанную в плащ мою винтовку «Спрингфилд» в целости и сохранности…

Их было много — друзей промысловиков. Другой, Хан Тэ Джун, а попросту Хан Тэджуни, тоже поражал своей бескорыстной дружбой. Узнав, что мы, братья и отец прибыли на базу в 25 верстах от стан­ции железной дороги, глубокой ночью, сквозь тайгу, по крутым горам пришагал с одной палкой в руках, чтобы позвать на охоту за гора­лами. Просто из чувства дружбы и солидарности. И если в соседней Маньчжурии людей уводили, пленили и пытали просто ради выкупа, то в Корее можно было «спокойно спать под любым кустом». Это ли не показатель добропорядочности и культуры? Чем дальше в горы, чем беднее жители, тем доброта и гостеприимство всё больше бро­салось в глаза. Хозяева, у которых всё угощение состоит из варёного картофеля, соевого (бобового) вегетарианского супа, миски крутой чумизной (просяной) каши и квашеной с перцем капусты — кимчи, не приступят к еде, пока не усадят гостя. Часто впервые увиденного. Такого я не встречал ни в одной азиатской стране. (Хотя много раз бывал в Японии и Китае).

…Утром Тэчжуни возглавил наш поход за горалами. Преодо­лев несколько перевалов, вышли к правому, корейскому берегу по­граничной реки Туманган. На другом берегу — Маньчжурия. Стоял на редкость тихий вечер. На пологом мысу под скалами приютились три фанзы. Из высоких труб, словно свечки, поднимаются к небу не­подвижные серо-голубые дымки. На крыльце самой большой фанзы целый лес посохов, ряды галош-чуней. Значит, все гости в сборе. Ока­залось, хозяин, старый друг нашего проводника, отмечает ХАНГЯБИ — своё 60-летие. Это значит, он отработал свой мужской век и уходит на почётный покой.

   В большой комнате за длинным низеньким столом чинно сидят седобородые старцы. Перед каждым деревянные палочки и плоские бронзовые ложки. На подносиках — варёная курятина, вяленая рыба, очищенные от скорлупы яйца, рисовые лепёшки и разные салаты — кимчи с огненно красным перцем. И рюмки в виде чашечек, вмести­тельных пиал. На столе несколько чайников с горячей водкой — сури. Старший сын хозяина аккуратно разливает водку по чашечкам.

Мы оказались в числе почётных гостей. Выпили за здоровье юби­ляра по одной, второй. Гости порозовели, разговорились. Об урожае, о рыбалке и, конечно об охоте. Закурили. Причём тамада, старший сын присел в углу, чтобы отец не видел его курящим. Таковы правила этикета.

А хозяин рассказывает о своей детской охоте. Как воровал у деда единственную на всю деревню фузею, заряжающуюся чёрным поро­хом с дула шомполку; как дед наказывал его своим суковатым посо­хом. Как обещал больше не трогать, но страсть пересиливала…

Однажды увидел большого чёрного медведя, сидящего на тол­стом корявом дубе. Тот ломал усыпанные жёлудем, непосильные для человека, дубовые ветки, складывал их под задницу, создавая для себя подушку, вроде вороньего гнезда, и так увлёкся, что не заметил под­кравшегося против ветра мальчишку.

— Я подполз, долго целился, затаив дыхание, но попал точно в шею белогрудика. Медведь грохнулся на землю не пикнув. Вспорол брюхо, заглянул — каков желчный пузырь — и ахнул: почти полбутылки! (В Корее тех лет за такую медвежью желчь можно было выменять быка). Рад безмерно, но ружьё-то опять брал без спроса, опять нужно дер­жать ответ. Заглянул в комнату деда. Вроде спит. Только хотел поста­вить ружье на место, а он открыл глаза.

Бормочу: дедушка, я медведя убил, а сам голову прячу: сейчас по­сохом или аршинной трубкой своей по башке врежет… Жду, а он этак весело даже: «а ЁРИ (желчь) большая?» «Во какая», говорю, и показы­ваю. С этого дня дед разрешил мне охотиться с его ружьём открыто.

На следующий день мы с братом взяли в скалах трёх крупных горалов. Хан Тэдчжуни был очень доволен, хотя едва не покалечил­ся, сбитый одним из горных гозлов со скалы. Но самым счастливым казался конопатый лавочник из Сейсина, который осуществил свою мечту — напился целебной крови, — «кровопийца Ким». Хозяев награ­дили целой тушей. Остальное подарили Хану. А мы увезли домой три прекрасные шкуры с нежной и тёплой серо-буро-розовой шерстью, лучшей среди всех копытных.

…После службы переводчиком в армии, по окончании войны между СССР и Японией, меня обвинили в том, что живя в Корее, я оказывал помощь международной буржуазии. Но как можно её не оказывать, живя в буржуазной стране? Обвинили в уплате «добро­вольных сборов» в пользу японской армии в её войне с Китаем. В слу­шании (подслушивании, прослушивании) советского радио, которое вещало на весь мир. Короче, в феврале 1947 года меня увезли в товар­ном вагоне за решетками «домой» во Владивосток, а затем и дальше: на Чукотку, в Певек, порт на берегу Северного Ледовитого океана.

Самым близким нашей семье в Корее был Иван Чхон Чан Гын — очень оригинальная личность. Ещё мальчишкой он сбежал из ро­дительского дома. На попутной парусной шаланде добрался во Вла­дивосток. Не умея ни читать, ни писать, парень на все руки, прошел в чужой стране «огонь и воду, и медные трубы». Небольшой, но жи­листый и подвижный, быстро освоил тот дальневосточный русско-корейский жаргон, который чужд коренным жителям Руси, но с давних пор близок и понятен жителям восточных окраин. Он стал Иваном Чен. Оказался соседом с нашим первым жильём в Стране Утренней Прохлады, первым связующим звеном с местным населе­нием. Живой, подвижный, вечно полный ярких идей, Иван предстал незаменимым помощником нашего отца. Зная горячее желание Юрия Михайловича как-то обзавестись потерянными при бегстве из При­морья оленями, Иван помог осуществить этот замысел. Мы втроём: папа, я и Иван, под его руководством, доехали до железнодорожной станции Пурен, где ещё стояла старинная каменная крепость коро­левской империи. Оттуда, по тележной просёлочной дороге продела­ли многочасовой путь в горы, и, не веря глазам, увидели в окружении высокого частокола мечущихся при нашем приближении четырёх пятнистых оленей! Хозяин, пожилой охотник Ким Чун Бон радушно пригласил переночевать в его фанзе. И, конечно, через Ивана, расска­зал (поведал) о том, как дикие животные оказались у него в загородке. Об этом, мне кажется, не написано ни в одной приключенческой по­вести, ни даже в фантастическом романе. Обычно диких зверей ловят в замаскированные ямы, в петли, но это часто ведёт к калечью. И вот, в гористой провинции Канвон-до нашлись удивительные следопыты, научившиеся брать быстроногого «цервуса» живым голыми руками… Как? Наблюдательные таёжники уловили, что весной, при появлении первой травки, олень отказывается от зимнего корма, быстро худеет и теряет силы. Слово «канвондо» стало синонимом этой профессии. Стронутый следопытом олень сперва легко убегает. Но, неотступно преследуемый постепенно лишается сил настолько, что ложится и подпускает человека вплотную. На это уходит несколько дней. И весь секрет заключается в том, чтобы не потерять след. При снежном по­крове это не сложно, но в это время года снега давно нет, а следопыт умеет не терять след НИГДЕ, даже на сухой и каменистой почве. Но даже тогда, когда олень подпускает вплотную, преследователь его не хватает, чтобы тот не умер от испуга. Оставляют ещё на ночь. И тогда берут голыми руками и вывозят из леса…

Ким Чун Бон в который раз прикуривает от уголька в жаровне маленькую на аршинном бамбуковым мундштуке трубочку. У него старорежимная причёска: все волосы собраны на макушке в виде шишки, заткнутой серебряной иглой. Он нетороплив и немногосло­вен. Позднее мы стали приезжать к нему на охоту за кабанами, а он, приезжая в город, был нашим гостем и спал на кушетке в отцовском кабинете. Отец купил у него всех четырёх оленей, которые с годами образовали целое стадо благодаря ценным пантам обеспечившее бла­гополучие всей нашей семьи. А в 1946 году отнятое, конфискованное по приговору Военного трибунала. Не смотря на полную посмертную реабилитацию отца, государство не выплатило ни копейки компенса­ции за этот грабёж.

В пересыльной тюрьме в Хабаровске мы с одним корейцем ока­зались рядом. Угрюмый, взятый в Пхеньяне — как большинство — ни за что, но стандартно обвинённый в шпионаже, пожилой кореец не знал ни слова по-русски, но умел гадать по линиям руки, предсказы­вая будущее. Мы разговорились. «А ну, покажите вашу ладонь»! Я протянул левую руку. Он взял её в свои две, долго хмурился. «Сколь­ко вам лет?» Я ответил, тридцать шесть. Он ещё раз внимательно изучил линию жизни. «Да-а. В сорок вас ждёт серьёзный кризис. Если переживёте, будете жить далеко за семьдесят…» Я вспомнил его слова в лагере на прииске Красноармейский под Певеком весной 1951 года, когда вдруг почувствовал: что-то не ладно. Слабость, боль под лопаткой, апатия. Такое состояние длилось месяца два. Потом постепенно прошло, но предсказания азиата-гадальщика я вспоми­нал не раз: как раз исполнилось сорок…

За семь лет, проведённых за Полярным кругом, я ни разу не слы­шал корейской речи. В мае 55-го наконец прилетел в Магадан. По­сле льдов и снегов он показался настоящим ЮГОМ. Из аэропорта на 13-м километре, на такси приехал в морской порт Нагаево. По при­глашению друга охотника по Маньчжурии, а потом и по лагерю — Фё­дора Тимофеевича Селеткова. Его отпустили «на материк» на три года раньше. Он успел жениться и приобрести домик вблизи бухты. Охотился по договору с птицесовхозом Дукча на морского зверя; вы­ращивал с новой женой Ириной Митрофановной картошку и гнал отличную бражку из дикой оранжевой рябины, которой богаты мага­данские окрестности.

Селетковы выделили мне маленькую комнату. Имея полугодовой отпуск, я наслаждался полусвободой ссыльного. Заводил знакомства, в основном среди таких же бывших зеков, ходил на базар; он очаро­вал много лет невиданной сметаной и варенцом. Ходил в приличную баню, менял и носил в прачечную белье. Приёмщиком в Нагаево ра­ботал бывший харбинец, тоже недавно освободившийся кореец Геор­гий, — Жора Хан. Он в совершенстве владел русским, на корейском мы говорили примерно на одном уровне. Однажды я застал там незнако­мого корейца Кима, болтавшего, как и мы, то на одном, то на другом языке. А когда я пришёл через неделю за своим бельём, Жорка встре­тил меня со смехом. «Ты представляешь, прошлый раз, как только ты ушёл, этот Ким говорит: как твой знакомый Валерий здорово говорит по-русски!» Тот Ким вскоре уехал, но Жора любил вспоминать этот каламбур.

Знакомство и дружба с Ханом вскоре переросли в широкое зна­комство со всей корейской диаспорой Магадана. Я стал как бы нео­фициальным членом этого общества. Бывал приглашаем на разного рода торжества, праздники. И вот новый случай. Уже много позднее на Пасху 1959 года, мы с женой Ириной Казимировной, отсидевшей, кстати, в два раза больше, чем я, возвращались из гостей. Возвраща­лись в город ночью из посёлка Дукча. Я нёс на руках завёрнутого в одеяло двухмесячного сына Арсения. В ожидании автобуса у ворот совхоза собралось полдюжины пассажиров. И вдруг, — зелёный огонёк попутного такси! Подняли руки, мотор остановился. Шофёр опустил стекло, выглянул: «О, нет, товарищи, больше, чем положено, взять не смогу, вас слишком много».

Темно, но я разглядел, что за рулём, хоть и не знакомый, но точно кореец. Сказал несколько слов на его языке. Вдруг: «А, Янковский? Слышал, слышал о вас. Ладно, садитесь сколько влезет!» И развёз всех по домам. Народ был в восторге.

По выходе на пенсию, при помощи корейских друзей, удалось вступить в жилищный кооператив во Владивостоке. И здесь нашлись земляки. Во Владивостоке и Уссурийске. Там, после укуса энцефалит­ного клеща в походе за женьшенем, когда рука отказывалась подни­маться выше плеча, меня излечил иглоукалыванием уссурийский зна­харь из Страны Утренней Прохлады.

И, наконец, Владимир. Здесь поначалу не было никаких знако­мых. Как-то мы с женой отправились на базар на улице Батурина. Там я сразу заприметил несколько брюнетов, мужчин и женщин, торгующих ароузами и дынями. Приезжими из Средней Азии и откуда-то с Дона. Пригляделся, прислушался. Ага, между собой толкуют на знако­мом дальневосточном диалекте. Подошёл к крайнему. Он перебирал товар, опустив голову. «И чаме ольмямника?» — (Эти дыни почём?). Он буркнул что-то на своём языке, поднял голову, и вдруг: «Ты отку­да такой взялся. Глаза голубые, а по-нашему так здорово говоришь?» Рассказал в двух словах — откуда. Он встал и крикнул: «Тёти, дяди, идите сюда. Тут русский по-нашему разговаривает!» Когда мы поки­дали рынок, были потрясены. Нам натащили столько арбузов и дынь, что без телеги их было не унести. И — бери всё бесплатно! Трогательно до слёз. Думаю, подобные примеры национальной близости и соли­дарности в мире — большая редкость. Однако это характерная нацио­нальная черта. В этом большая сила, и, несомненно, залог успеха.

Я долго состоял в переписке с писателем Степаном Кимом из Узбекистана. С литератором Кан Сан ХО из Петербурга, написавшем очень значительную повесть о трагической участи советских корей­цев, направленных Сталиным советниками к Ким Ирсену; попавшим в конце концов к нему в немилость. Многие из них погибли в застен­ках. К сожалению, повесть эту не удалось издать по политическим со­ображениям, и она исчезла. А называлась: «Монумент, построенный на крови». Автор — Иван Афанасьевич Кан Сан Хо, уже тогда не моло­дой, вероятно скончался. Восстановить с ним связь мне не удалось.

Профессор Ким Рё Хо, москвич, студент московского вуза, жена­тый на русской, не раз навещал нас во Владимире. Он привозил к нам целую группу сеульских корейцев, которые настойчиво просили меня спеть классическую песню «АРИРАН». И мы пели её хором, за столом.

Наконец я познакомился с выдающейся личностью. Вилорий Владимирович Тен, руководитель областного управления мелиора­ции Владимирской области, сын подвергшегося выселению с Даль­него Востока в 1937 году большого семейства. Его дед бежал в начале двадцатого века от оккупировавших Корею японцев. А отец, уже по команде Сталина, был изгнан с насиженных мест в Приморском крае, и переселён в Казахстан.

Бог знает, сколько этих несчастных переселенцев погибло в пути в жутких, нечеловеческих условиях. Однако выжившие довольно 6ыстро встали на ноги. Как специалисты рисоводы подняли это хозяй­ство. Окрепли, дали многим детям высшее образование. И те, бла­годаря трудолюбию и взаимной поддержке, стали благополучными гражданами российского государства. Вилорий Владимирович Тен сделал карьеру как талантливый руководитель. Благодаря достигну­тому объехал почти уже весь мир. Мы познакомились и подружились из-за любви к природе и прежде всего охоте. Это наше общее увлече­ние. Правда, мы далеко не всегда сходимся в политических взглядах, спорим и не соглашаемся друг с другом, но в пределах культурной по­лемики. А в целом мой друг Тен очень добрый, хлебосольный человек. Талантливый, прекрасный рассказчик. Мы оба порядочно забыли корейский язык, но время от времени перекидываемся фразами на северном диалекте, на котором болтали с детства. Он неизменно вни­мателен. Мы встречаемся на природе. Он познакомил меня со многи­ми владимирскими корейцами. В общем, я стал у них тоже немного своим. И горжусь этим.

Вилорий Тен свёл меня с многочисленными родственниками. Как глава корейской общины на владимирщине перезнакомил с предста­вителями местной и даже московской интеллигенции. В том числе с обаятельным энергичным предпринимателем, женатым на русской (владимирской) красавице, — Леонидом Шином.

А теперь шаг назад, на дорогой сердцу Дальний Восток. Предсе­датель общества корейских предпринимателей Приморского края Ва­лентин Петрович Пак совершенно бескорыстно, лишь в силу уваже­ния и симпатии — как к «земляку» — помог материально осуществить издание краеведческого сборника «ВАЛЕРИЙ ЯНКОВСКИЙ»; пред­принятое руководством Приморской государственной публичной библиотеки им. A.M. Горького и общества изучения Амурского края. И прислать мне значительную часть тиража. А одним из ведущих ре­дакторов оказалась Ирина Алексеевна Югай, тоже кореянка. Помогли многие. Не говоря уже о директоре библиотеки А.Г. Брюханове и его заместителе Н.С. Иванцовой. Всем им низкий поклон.

Но и это далеко не всё. С тех пор, как я вновь прикоснулся к род­ным берегам, перебравшись из Магадана во Владивосток, меня не по­кидала мечта: как-нибудь добраться до любимой северо-восточной Кореи, взглянуть на горы и долы своей романтической юности. Хотя там вряд ли что-либо сохранилось. Руководство современной Се­верной Кореи всячески уничтожает неугодные следы прошлого. Я дважды обращался письменно в посольство КНДР в Москве с горя­чей просьбой разрешить мне посетить могилы мамы и бабушки; что испокон веков считалось священным долгом всех потомков. Однако, увы, не удостоился даже ответа. Что делать, это новая прокоммуни­стическая идеология.

Однако новые друзья во Владивостоке, милейшие корреспон­дентки местных газет: Тамара Калиберова и Ольга Мальцева, в союзе с Валентином Петровичем Паком приняли на себя деликатнейшую миссию: добиться разрешения посетить бывшие курорты семьи Ян­ковских — Новину и Лукоморье. Сфотографировать то, что осталось. И то, чего уже не осталось. Им эта идея показалась интересной. Ока­жет ли теперешняя власть КНДР своё гуманное отношение к истории — не знаю. Но я напряг свою память и, вернувшись на десятилетия назад, нарисовал наглядную схему части суши, которая сохранилась в душе и сердце. И — на всякий случай послал этот чертёж потенциаль­ным членам проектируемой экспедиции.

ДОПОЛНЕНИЕ К ТЕКСТУ

О своих тёплых дружественных отношениях с главой корейской диаспоры во Владимире и области Вилорием Владимировичем Теном я уже сказал. Но считаю необходимым перечислить хотя бы часть лиц, с которыми он перезнакомил, с которыми состоялся ряд встреч и которые, как мне кажется, считают меня немного своим. Это его родные и близкие, друзья.

Тен Владимир Вилорьевич, его сын Володя. Тен Татьяна Вило-рьевна, дочь. Тен Владислав Владимирович, брат. Его жена Римма Дегуновна. Дочь, Светлана Владиславовна. Сын, Александр Владис­лавович.

Далее: Дон Константин Иванович. Дон Эльза Тимофеевна, жена Дона. Дон Игорь Константинович, их сын. Цой Валерия, дочь.

Шин Леонид Георгиевич. Шин Дмитрий Леонидович, его сын.

Наконец очаровательная Светлана Денгировна Ким, корреспон­дент владимирской газеты «МОЛВА». И многие, многие участники встреч, на разного рода торжествах корейской диаспоры, куда быва­ют приглашены и члены семьи Янковских.

На этих встречах побывали и познакомились со мной — как «рус­ским корейцем» такие известные персоны, как Василий Иванович Цо, — президент Общероссийского Объединения корейцев с супругой,

Вячеслав Николаевич Ким — вице президент ООК с супругой.

Нелли Николаевна Эм, директор корейской средней школы в Мо­скве, доктор педагогических наук.

Дмитрий Иванович Цой, президент Тверского филиала ООК.

Гана Анатольевна Пак — член исполкома ООК.

Эльвира Дмитриевна Цой — секретарь ООК.

Я горжусь знакомством со всеми перечисленными людьми. Гор­жусь тем, что я внук польского шляхтича Михаила Ивановича Янков­ского; он отбыл сибирскую каторгу за участие в Польском Восстании 1863 года, поселился на Дальнем Востоке, стал большим другом ко­рейцев. Другом, которого помнят потомки.

 Источник: https://www.all-korea.ru/knigi-o-korei/valerij-ankovskij/13-razbojnikov

Telegram