Владимир Ли. Берег надежды. Часть I. Сны далекого детства

Автобиографическая повесть

Матери моей, родившей

и воспитавшей девятерых детей,

посвящаю…

1. Две ветви одного дерева

Я родился в январе 1947-го в небольшом узбекском городке Ангрен. Когда мне исполнилось четыре года, мой дед по отцу, Ли Вон Гык, тяжело заболел, слег и, умирая, собрал вокруг себя домочадцев. Старшему сыну, Ли ДукСону, он завещал главенство рода, передал свои права и обязанности, а остальным строго наказал во всем ему повиноваться.

Затем к нему подвели поочередно пятерых внуков.

Троих — от Ли ДукСона, и двоих — от Ли И Сона, второго сына. Четыре внука от старшей дочери жили тогда далеко, в Букинском районе, и потому не могли присутствовать на церемонии прощания. Всего дочерей у деда было пять, одна из которых обитала где-то в Китае, потерявшаяся еще в 1928 году в Приморье при самовольном переходе российско-китайской границы. Возможно, она живет там и поныне.

На тот момент я был самым младшим из внуков. А потому дед любовно погладил меня по голове и сказал:

— Кормите его белым хлебом, может, бог даст, большим человеком станет…

Я смотрел на угасающего деда и, конечно же, не совсем понимал сути происходящего.

Он тихо умер к утру следующего дня, и безутешный женский плач возвестил жителям улицы Арычной о смерти еще одного переселенца. Деду было семьдесят лет.

Что же касается белого хлеба, то наказ этот мои родители, даже если бы очень захотели, выполнить были не в силах. Не знаю почему, но ни лихие годы войны, ни насильственное переселение в Среднюю Азию, ни трудные послевоенные годы не истребили в них дух размножения. Мать рожала мне братишек и сестренок почти каждый год. Андрюша, появившийся на свет до меня, и Олежек, возвестивший о своем появлении сразу после меня, умерли еще младенцами. Остальные чудом выжили и, забегая вперед, скажу, что в 1964-ом мама моя, Пак Людмила Георгиевна, советским государством была награждена за рождение одиннадцатого ребенка медалью «Мать-героиня» первой степени.

Деда я, конечно же, помню очень смутно. О нем мне рассказывала часто тетя по отцу, Ли Нюра, более пятидесяти лет прожившая на Бектемире, что под Ташкентом. Она у деда была младшенькой, и к моменту переселения ей было всего семь лет.

Ли Вон Гык, говорят, был очень строгим, его боялись даже соседи. Он слегка прихрамывал на левую ногу — результат увечья, полученного еще на Дальнем Востоке. В молодости он слыл отчаянным парнем, неоднократно вместе с другими смельчаками пересекал незаконно российско-китайскую границу, переплывая реку Амур под градом пуль.

В 1937-ом в составе переселенческого колхоза «Восточный партизан» семья деда обосновалась в Нижнечирчикском районе Ташкентской области. Правда, бабушка моя, Тян Анастасия, за два года до этого в возрасте 44 лет после продолжительной болезни умерла в Приморье, оставив на попечении супруга семерых детей.

Говорят, она была родом из интеллигентной семьи, слыла мастерицей на все руки, знала всю свою родословную до пятого колена. И еще говорят, что ей не было равных за кухонной плитой. Почти весь 1935-й год она пролежала в больнице во Владивостоке, а когда врачи вынесли неутешительный вердикт, дед привез ее домой и до самой кончины сам за ней ухаживал: делал уколы, кормил с ложечки, морально подбадривал.

Хоронили бабушку всем селом, народу собралось уйма. Вспоминали о ее добрых делах, о ее бескорыстии и мягкосердечии. Ли Вон Гык тяжело переживал потерю жены. Он был старше нее на одиннадцать лет, но в свои 55 выглядел молодцом. Смерть супруги добавила ему седины, он как-то весь обмяк, безвременно постарел. Но надо было продолжать жить, жить ради детей.

В день, когда всех односельчан погрузили в товарняк, и до отправки поезда оставалось всего несколько часов, дед пришел на могилу жены проститься. Его душа, его сердце навеки оставались здесь, на этой земле, где, может, провел он свои лучшие годы, и которые теперь останутся жить только в печальных воспоминаниях.

Через месяц после переселения за ним приехали двое в штатском. Увозили Вон Гыка на старенькой «полуторке» по единственной проселочной дороге, ведущей в областной центр. Необъяснимый страх сковал сердца вдруг разом повзрослевших детей, которые молча провожали самого близкого человека в неизвестность. И только младшая дочь, Нюра, в последний момент вырвалась из рук старшего брата и бросилась вслед машине:

— Абоди! Абоди…

Долго еще клубилась за «полуторкой» густая осенняя пыль. А когда она улеглась, ветер погнал тугие волны по необозримым зарослям бурого камыша. Небо затянуло свинцовыми тучами, и стал накрапывать мелкий холодный дождь. Девочки долго и безутешно плакали, а сыновья, чтобы скрыть непрошенные мужские слезы, ушли на берег реки Чирчик.

К счастью, деда отпустили через два месяца. Он вернулся домой похудевший, осунувшийся, с букетом обострившихся болезней. По ночам надсадно кашлял, выходил из землянки на морозный воздух и подолгу дымил самокруткой. На вопросы односельчан относительно его ареста ничего не отвечал, а особо любопытствующих посылал так далеко, что у тех сразу отпадала охота к излишним расспросам.

Вон Гык слыл мастером на все руки, но особливо хорошо клал печи. Не важно какую — русскую или корейскую. Ту и другую он мог так искусно выложить, что все вокруг только диву давались. Его часто приглашали ремонтировать домашнюю утварь: паять кастрюли, собирать развалившуюся мебель, чинить утюги и тачать сапоги. В молодости он работал конюхом, и это ему тоже здорово пригодилось в Узбекистане. Дед часто повторял:

— Не ленитесь учиться всему тому, что подсовывает вам жизнь. Придет время, и ваше умение в том или ином деле обязательно будет востребовано.

Сегодня, когда молнией канули в Лету прожитые десятилетия, с удивлением осознаешь, как стопроцентно был прав старый Вон Гык.

Похоронили деда на ангренском кладбище, рядом с копром шахты № 9. Здесь, в забое, добывали уголь два его сына. Тут проходил трудовой фронт, сюда в годы войны направлялась значительная часть мужчин-переселенцев.

Через тридцать лет старое кладбище попало под снос — расширяющийся угольный разрез поглотил почти всю историческую архитектуру города: бараки, ветхие одноэтажные застройки, каменные дома, возведенные сразу после войны плененными японцами. Останки усопших перезахоронили, и теперь могила Вон Гыка находится рядом с могилами двух его сыновей.

Что же касается деда по матери, то это был интеллигент до мозга костей. В Приморье он долгое время проработал учителем начальных классов, водки не пил, слыл педантом, своих пятерых сыновей и двух дочерей воспитывал в большой строгости. С самого рождения он почему-то был наречен русским именем Георгий, чем очень гордился и ни от кого не скрывал, что отец его был зажиточным кулаком.

Помнится, в день смерти «вождя всех народов» он выстругал аккуратное древко, прикрепил к нему красное полотнище с траурными лентами и полез на крышу дома. Закрепив флаг на чердачном коньке, Георгий Пак торжествующе окинул взглядом соседние дома и был глубоко огорчен тем, что первенство в этом деле принадлежит не ему: алые полотнища развевались еще над многими фасадами.

Мне шел тогда седьмой год. Я с любопытством разглядывал лица мужчин, понуро собравшихся вокруг деда. Кисет с махоркой, пущенный по кругу, настраивал их на доверительную беседу. Говорили тихо, вполголоса — в стране был объявлен траур. Из разговоров взрослых я понял, что умер «очень мудрый» и «очень великий человек».

Как и тысячи депортированных в 1937 году корейцев дед не знал, кто был истинным организатором и вдохновителем этого чудовищного переселения. Ведь еще живы старики, которые, не зная всей правды, упрямо твердят: «Сталин не виноват, при нем нам жилось хорошо…».

В конце 50-х, когда корейцам разрешили передвигаться по стране, Георгий Пак, собрав свой скудный скарб, отправился вместе с семьей на Дальний Восток — спешил к исходу жизни на родину предков. Его память все еще хранила незабываемые картины Приморья: благоухающие сады, ухоженные поля, многочисленные корейские селения со своим национальным укладом, языком, обычаями. Но на родной стороне дед к великому своему разочарованию увидел совсем другое: одичавшие поля, заброшенные села, разорившиеся после войны рыбацкие поселки…

Его надежды, как видно, не оправдались. С тех пор в нем что-то надломилось: строже стали черты лица, а в глазах затаилась тоска. Через год он вновь возвратился в Ангрен и вместе с сыновьями стал строить на окраине города дом.

Пак Георгий умер в середине 60-х. Его тоже похоронили на ангренском кладбище. В земле, к которой он так и не прикипел душой. Он прожил на ней свои последние четверть века, как старое дерево, пересаженное на непривычную почву.

Забегая вперед, скажу, что из 14 детей — ровно столько суммарно было их у обоих дедов — на сегодня в живых не осталось никого. Факт печальный. Зато живут и здравствуют в разных странах — ближних и дальних — около ста их внуков, правнуков и праправнуков. Факт исключительно отрадный! Значит, не оборвется хрупкая нить, соединяющая поколения, и уцелевшая вопреки всему генетическая память не позволит нам всякий раз — по поводу и без — прикрываться удобным зонтиком обстоятельств и незримо превращаться в манкуртов.

2. Ш А Х Т Е Р Ы

До девяти лет я жил в Ангрене. Потом отец, рассорившись с родственниками и шахтным начальством, двинул в другие края, шукать, как он сам выражался, счастья. Благо, к тому времени с переселенцев сняли запрет на свободу передвижения. Куда только не забрасывала его судьба! Ему пришлось пройти через многие испытания, сыпавшиеся на его голову, как из рога изобилия. Вместе с ним мыкала горе и его многострадальная семья, которая количественно прирастала каждые полтора-два года. В 1966-м я закончил одиннадцатилетку, но пока я дожил до этого счастливого момента, переменил дюжину школ, поскольку отец имел большую «охоту к перемене мест» и вел, мягко говоря, цыганский образ жизни.

Впечатления раннего детства живут во мне наиболее ярко и выпукло. Хорошо помню длинные одноэтажные бараки из жженого кирпича, в которых жили семьи шахтеров-переселенцев. Их начали строить в годы войны и возводили вплоть до середины пятидесятых. Потом им на смену пришли легкие финские домики, в которые вселялись в основном добровольцы, приезжавшие по комсомольским путевкам на строительство Ангренской ГРЭС.

В память врезалась незабываемая картинка: на пустыре, на месте будущей электростанции строители забивают первый колышек. Спустя некоторое время здесь, как по волшебству, появляется палаточный городок, а еще через год — дюжина красивых улиц из легких финских домиков.

Города — как люди: у каждого своя биография. Нет двух абсолютно одинаковых городов, как нет двух абсолютно одинаковых людских судеб. Но есть в жизни каждого города памятные вехи, общность которых для всех очевидна. Скажем, первая палатка на месте будущего города, первый герой труда, первое орденоносное предприятие. Растут города — растет и их летопись. И уже вместо слова «первый» в ее страницы юбилейной позолотой вписываются слова «сотый», «тысячный», «миллионный». Мой родной город — не исключение… Он рос вместе со всей страной, добывал уголь и золото, строил заводы и фабрики, растил детей и заботился о ветеранах. Живя долгие годы в других местах, я радовался любой весточке об Ангрене. И позже, где бы я ни находился, меня всегда, до щемящей боли в груди, тянуло на малую родину. Недаром ведь говорят, что все мы родом из детства…

Когда я пошел в первый класс, мы уже жили в своем доме. Пусть крошечном, всего в две комнатки, но собственном. С сенями, покосившимся деревянным сараем и щедрым огородом, где летом росли огурцы, помидоры и огромные ярко-рыжие подсолнухи.

Зимой мне нравилось валяться на корейской печи-кудури, покрытой камышовой циновкой. Дети постарше спали в другой комнате, а младшие вместе с родителями — на печи-лежанке, которая сохраняла тепло до самого утра.

Никогда не забуду запаха толстых сдобных лепешек, испеченных на сковороде в топленом свином жире. На улице темно и холодно, отец собирается на шахту в ночную смену, а мать копошится возле керогаза, готовя ему тормозок. Облачившись в резиновые сапоги и промасленную телогрейку, запихав за пазуху узелок с немудреной пищей, он открывает дверь и растворяется в морозной ночи. Пешком ему идти до шахты около получаса. Я лежу на теплой печке-лежанке и мысленно иду рядом с отцом по узенькой тропинке вдоль шумной, темной речки. Мне становится страшно, и я никак не могу понять, почему это взрослые придумали работать ночью, разве нельзя все это делать днем?

Мне никогда не доводилось спускаться в шахту, в забой, на глубину в несколько сот метров. Говорят, новички чувствуют себя там не совсем уютно. Отец мой, Ли И Сон, нареченный в миру русским именем Николай, пришел на шахту вслед за старшим братом, Ли ДукСоном. Оба были мобилизованы повестками военкомата, но поскольку корейцев на фронт не брали, ими пополнялись ряды трудармейцев.

К моменту переселения ему исполнилось семнадцать. Односельчане прочили ИСону большое будущее, поскольку учился он блестяще, а на собраниях демонстрировал такие образцы ораторского искусства, что даже учителя диву давались. По приезде в Узбекистан отец умудрился поступить на учебу на горный факультет какого-то института, где проучился почти три года, пока не был призван в Трудовую Армию.

В забое шахты № 9 ему пришлось начинать с нуля. Двадцатидвухлетний мужчина — к тому времени он уже был женат на моей матери — схватывал все буквально на лету. Был крепильщиком, горнорабочим очистного забоя, десятником, мастером, начальником участка. Никто из корейцев-переселенцев и не мечтал о такой карьере. Максимум, чего достигали его сотоварищи, — должность десятника. Это позже, уже в семидесятых, когда на смену старшим приходили в шахту их дети после институтов, на многих инженерных должностях сидели мои соплеменники.

Отец в отличие от многих его сверстников прекрасно говорил по-русски. Оказывается, первые четыре года он учился на родном языке, остальные семь — на языке Пушкина и Толстого.

И тут я перехожу к описанию трагической страницы в жизни моего отца. Да и не только отца, а всей его семьи, поскольку он был ее единственным кормильцем. С первого дня работы на шахте он стал прикладываться к рюмке. Сначала робко, затем все чаще и смелее, а к исходу десяти лет пребывания на шахте о нем заговорили как о пропойце и скандалисте.

Все имеет свою первопричину. Не исключение из этого правила и мой отец. Их , причин, на мой взгляд, было несколько. Первая и, видимо, главная заключалась в том, что в 1941-м его насильно женили на моей матери.

А история эта такова.

Колхоз «Восточный партизан» — хозяйство небольшое по меркам того времени, занималось в основном рисосеянием. Чуть больше ста дворов приехало тогда на новое место, а спустя несколько лет около половины из них отпочковалось и ушло искать лучшую долю в низовья реки Аму-Дарьи. Остались те, кто был связан между собой дружбой, семейными узами, добрососедством или совместной работой.

Дед по отцу, Ли Вон Гык, и дед по матери, Пак Георгий, были друзьями. Их дома в Приморье и камышовые лачуги в пойме реки Чирчик стояли рядом. Они дружили, как сейчас выражаются, семьями, и ничто, казалось, не могло нарушить это, проверенное временем, священное чувство единения людей.

Так случилось, что отец, которому к тому времени исполнилось девятнадцать, охваченный юношеским пылом, шутки ради , стал приставать к восемнадцатилетней соседке Люде. И шутки ради, не думая о последствиях, вступил с ней, мягко говоря, во взрослые отношения.

Случилось это в разгар зимы, когда новоиспеченный студент, сдав успешно экзаменационную сессию, приехал домой на каникулы. Вскоре шутник вновь отбыл на учебу в столичный град, где , спустя некоторое время , встретил красивую девушку по имени Пхил Таня, тоже студентку, и влюбился в нее без памяти. Девушка ответила ему взаимностью, и все бы пошло своим чередом, если бы… не обстоятельства, которые иногда круто меняют жизнь человека.

О более чем близких отношениях своей дочери Люды со вторым сыном Вон Гыка Николаем вскоре узнал старый Георгий. Долго он шептался об этом происшествии в кругу семьи, пока, наконец, не решился пойти к своему другу и выложить ему все как есть. В истории сей не было бы ничего сверхъестественного, если бы Люда не была… беременна. Во всяком случае, Георгий был до глубины души возмущен именно этим фактом. Чтобы выкарабкаться из щекотливого положения, друзья решили детей тут же поженить, для чего вызвали для крутой беседы главного виновника происшествия, — моего будущего отца.

Сказать, что были слезы, уговоры и истерика — значит, ничего не сказать. Отец категорически все отрицал, а когда услышал о женитьбе, упал на пол и стал биться головой об стену. Но старики были непреклонны — сумел нашкодить, найди смелость взять ответственность на себя, будь, в конце концов, мужчиной! Это был приговор, и предпринять что-либо практически было невозможно.

Сестры жалели брата, но помочь ничем не могли. Незадолго до этого он рассказывал им о своем увлечении, показывал фотографию Тани, круглолицей и веселой, говорил, что скоро познакомит ее с родителями. Но жизнь, увы, внесла свои коррективы. Этот жестокий поворот в судьбе моего отца подтвердил непреложную истину, о которой он тогда еще не знал: за все в этой жизни надо платить, и платить не абы как, а сполна.

Зачатый вне законного брака, по молодости и неосторожности, мой брат Илюша появился на свет осенью 1942 года. Ли И Сон, в простонародье Николай, был спешно вызван из института домой на смотрины своего первенца. Был ли рад новоявленный отец рождению сына, никто не знает. Но то, что он в тот день впервые вдрызг напился, видели многие. Затем он беспробудно пил еще три дня, а на четвертый — укатил опять на учебу…

Встречался ли мой отец после насильственной женитьбы со своей новой любовью, тоже никто не знает. Но то, что после третьего курса он решил бросить учебу — факт неоспоримый, подтвержденный официальной справкой. Злые языки говорили, что институт он оставил после того, как Таня Пхил вышла замуж и уехала в другой город. Может и так.

Только очень кстати оказалась повестка военкомата, которая забросила его в Ангрен и с головой окунула в водоворот шахтерских буден.

Если говорить о второй первопричине, побудившей Ли И Сона к не совсем трезвой жизни, то она заключается в том, что он не выдержал испытания славой. Как же! Первый парень на деревне, грамотей, Цицерон, студент вуза, командир шахтеров! Повсюду только о нем и говорят, особенно в среде соотечественников-переселенцев. Как тут не закружиться голове! Не знал он тогда, к сожалению, что испытание славой и властью выдерживают очень немногие.

Есть и третья первопричина — деньги и собутыльники. Шахтеры получали неплохую по тем временам заработную плату. Ну почему не посидеть после работы часок-другой в пивнушке и не оставить там половину месячной получки? Особенно, если домой идти не очень хочется, а здесь

так много закадычных друзей, которые с тобой хоть в огонь , хоть в воду, до тех пор, пока звенит в кармане монета?

Долгие годы я пытаюсь обелить отца, оправдать его болезненную тягу к спиртному. Стараюсь вогнать себя в его шкуру и до конца понять: так ли был тяжел груз обстоятельств, что не нашлось другого выхода, и оставалось только безропотно плыть по течению, забыв обо всем на свете?

Шахтеры — народ бесшабашный, у них широкая натура. Помню, как они собирались по каким-нибудь памятным датам во дворе у дяди Дук-Сона. Женщины готовили что-нибудь вкусненькое, подавали на стол, потом уединялись в свободной комнате и до утра играли в корейские карты «хато». Мужики же всю ночь пили, пели мелодичные песни на родном языке, вспоминали былое. С восходом солнца жены уводили своих мужей по домам: одних волокли, другие с трудом ковыляли сами, третьи сопротивлялись и все норовили остаться еще на часок.

Это я сейчас понимаю, что многие из них пили не просто так, а чтобы отвлечься от тяжелых дум, хоть на какое-то время сбросить с себя груз повседневных забот.

На строительстве первых шахт в военные и послевоенные годы работало немало моих соплеменников. Они составляли более половины от общего числа рабочих. В Ангрене до сих пор помнят пионеров освоения «узбекской угольной кочегарки» Пак Петра, ТянХак По, Дон Бен Суна, Пан Чан Пана, Юн Хва Гука, Тян Семена, Хон Федора, Цой Павла и многих-многих других. Худенькие, невысокого роста, в ватниках и стоптанных башмаках, они поначалу производили впечатление ребят робких и нерешительных.

Но парни эти были отнюдь не робкого десятка. Судьба вписала в летопись их жизни немало суровых страниц. Из горькой чаши лишений и невзгод все хлебнули с лихвой. Но ребята не сломались, выдюжили и продолжали творить историю диаспоры.

Нетрудно представить себе шахту того времени. В забоях преобладал примитивный ручной труд, была очень низкой квалификация кадров. Плюс ко всему, на тех первых шахтах разрабатывался начальный, самый верхний пласт угля, на глубине всего лишь 55 метров. Естественно, давление кровли было максимальным и деревянные крепи буквально через неделю после проходки распирало так, что откатчицы — а ими в основном работали женщины — не могли протащить вагонетку с углем. Сменным мастерам приходилось постоянно носить с собой топор, чтобы в местах зажима обтесывать стойки. От чудовищного давления распирало и рельсы. Слабым звеном было электрохозяйство. Для индивидуального освещения шахтеры пользовались лампой Вольфа, зачастую они были без стекол. «Идешь по штреку, а дым от ламп, как во время пожара», — вспоминали они. Обвалы в этих условиях были неизбежны.

Старожилы города рассказывали, скольких людей они потеряли из-за различных аварий. Это и понятно: ведь почти все делалось вручную — кирка, лопата, вагонетки на человеческой или, в лучшем случае, лошадиной тяге, работа до седьмого пота, часто по две смены подряд и никакой техники безопасности. Мало кто за долгие годы подземного труда не получал здесь травм.

Один из тех, кто получил в забое тяжелое увечье — крепильщик Ким ОХен.

Он приехал в Ангрен добровольно уже после войны. В шахту спустился впервые в 48-ом. Всего год проработал он под землей, как случилось несчастье. Сорвавшаяся вагонетка с углем, набирая скорость, едва не унесла его жизнь. О Хен успел отскочить в сторону, но поскользнулся и упал, оставив на рельсах два пальца правой руки. Вагонетка травмировала ступни обеих ног, повредила тазобедренный сустав. После длительного лечения он стал калекой, ему дали инвалидность. В неполные 25 лет молодой шахтер стал пенсионером. Ему пришлось потом всю жизнь прирабатывать, чтобы помочь жене поднимать пятерых детей.

Старожилы подсчитали: каждый второй шахтер того поколения травмирован, некоторые дважды. Каждый пятый стал инвалидом. И это при том, что в те годы суточная производительность шахты составляла всего 400 тонн. С левобережья реки Ангрен, где стоял копер шахты, до эстакады (погрузочного пункта) вагонетки с углем тащила лошадь. Одна лошадиная сила одновременно могла транспортировать 18 вагонеток!

Поистине «техника» была на грани фантастики.

В жизни шахтеров той поры были и светлые моменты. К ним, несомненно, можно отнести прибытие в марте 1943 года «солидного» подкрепления — девушек-добровольцев из разных уголков огромной страны. Поскольку мужских рук в разгар войны не хватало, власти решили бросить на трудовой фронт женскую рать. Полторы тысячи хрупких, необученных девчушек ринулись в бой, как говорится, не ради славы…

Для многих из них работа в шахте была началом трудовой биографии.

Что и говорить, они тоже хлебнули лиха. Страшное колесо войны прошлось и по их неокрепшим душам, оставив в сердцах глубокие , незаживающие вмятины.

После смены они выходили на поверхность черные, с угольной пылью на лицах, в грубых рабочих спецовках и шахтерских касках. Но когда они субботними вечерами облачались в свои женские наряды и выходили погулять, их было не узнать! Сколько свадеб было сыграно в те далекие годы! Белолицым девушкам нравились черноволосые узбекские и корейские парни, и они с удовольствием выходили за них замуж. Разыгрывались и жестокие семейные драмы по причине того, что некоторым женатым мужикам «седина вдруг ударяла в бороду, а бес вселялся в ребро».

Молодые и красивые, женщины эти взвалили на свои хрупкие плечи то, что считалось под силу только сильному полу. Вместе с мужчинами они делили все тяготы, в том числе и бытовые. Не хватало телогреек, обуви, спецовок, медикаментов. Но несмотря ни на что, люди выстояли.

Жили трудно, но дружно. Досуга почти никакого, но чтобы, скажем, был конфликт на национальной почве — такого никто не припомнит. Одной семьей жили украинец Григорий Данющенко и татарин Гунар Шакиров, кореец Цой Се Иб и еврей Ян Гринблат, узбек АбдурахманМаматов и русский Федор Мариничев, белорус Михаил Снопок и донской казак Степан Богомаз.

Был, говорят, и такой курьезный случай. Невесть откуда появился в системе общепита в те тяжелые времена армянин Карп Степанович по кличке «Пивная бочка». Заправлял он торговлей спиртным. Туго тогда было с деньгами, а до получки далеко. Вот и подкатывали к «Пивной бочке» шахтеры: налей, Степаныч, до получки, под карандаш». И Степаныч по доброте душевной никому не отказывал, наливал всем подряд, аккуратно записывая должников в специальную тетрадь.

Закончилась война, и в один из дней приехало высокое начальство вручать горнякам медали «За доблестный труд». В новом, добротно отстроенном клубе собралось тогда очень много народу. И когда в списке награжденных первой зачитали фамилию Карпа Степановича, зал взорвался от смеха и аплодисментов. Его вклад в успехи шахтеров в годы войны был неоспорим!

3. О СОБЫТИЯХ РАЗНЫХ — ПЕЧАЛЬНЫХ И НЕ ОЧЕНЬ

Непролазные камыши, покрывавшие в то время значительную часть Ангренской долины, стали причиной вспышек малярии. Эта напасть безжалостно косила людей. У соседки, бабушки Марии, малярия отняла внука. Не успела старая женщина оправиться от горя, как случилась другая беда — утонула в речке Ангрен тридцатилетняя дочь Юля. Это был не первый случай, когда разбушевавшаяся в весенний паводок река уносила человеческие жизни. В теплый солнечный день выходили женщины на берег постирать белье, садились у самого края стремнины, весело переговариваясь между собой, били по мокрому белью деревянными колотушками и не подозревали, что подмытый берег вот-вот отломится и понесет их вместе с тазиками по вспененным бурунам. Даже опытный пловец едва ли спасется в подобной ситуации. Две женщины выплыли самостоятельно, одну, уже в бессознательном состоянии, спас случайно проходивший мужчина, а Юлю только мельком и видели на белом гребне взбесившейся волны…

Река, особенно горная, непредсказуема. Весной она подмывает берега на десятки, а то и сотни метров, меняет русло, затапливает и разрушает селения. Зачастую она приносит человеку непоправимые беды, но она и выручает его в трудную минуту! Недаром переселенцы обустраивались вдоль малых и больших рек. Корейцам, испокон веку занимавшимся на Дальнем Востоке земледелием и рыболовством, близость реки вселяла надежду и уверенность в завтрашнем дне. Потому и заселяли они ареалы рек Сыр-Дарья, Аму-Дарья, Чирчик, Ангрен и других.

Изредка, в свободные часы, переселенцы выходили на природу, которая начиналась сразу за околицей. Радовали глаз поляны, усеянные цветами, родники с кристально чистой водой, густо заросшие травой холмы и предгорья, где в несметном количестве водились ужи, черепахи, ящерицы. А охота и рыбалка? В то время корейцев трудно было удивить дичью или рыбой. Но даже они несказанно дивились обилию живности в предгорьях Кураминского хребта.

Мы, пацаны, сутками пропадали на речке. Купались, загорали, ловили рыбу. Фабричные снасти тогда были редкостью. Самая распространенная снасть — это закидушка, где все было самодельным: крючок из сточенной булавки, леска из скрюченных в несколько слоев ниток и грузило из простого речного камешка. Но как клевало! В семь лет я приносил домой рыбины, при виде которых глаза у домочадцев округлялись, а отец шутливо говорил: « оглядите их внимательно, они, наверное, от рождения слепые». Все радостно смеялись в предвкушении вкусной, наваристой ухи.

Однажды дядя по матери, Виктор, притащил на речку мешок, в которой барахталась кошка. Ее решили утопить, поскольку она съела целый

выводок цыплят и принялась за взрослых кур. Положив в мешок увесистый камень, и, перевязав горловину проволокой, Виктор бросил кота с обрыва прямо в бушующие волны. Но не прошло и несколько секунд, как над бурунами взвился черный блестящий ком, который стремительно стал приближаться к берегу. Дядя кинулся навстречу чудом освободившейся из подводного плена кошке и занес над ней огромный булыжник. Еще секунду и он размозжил бы ей череп, но бедное животное, собрав последние силы, сделало стремительный прыжок и мертвой хваткой вцепилось своими острыми когтями в прыщавое лицо молодого палача.

Мы, мальчишки, молча наблюдавшие за этой дикой сценой, оцепенели от ужаса. Виктору пришлось приложить немало усилий, чтобы отодрать обезумевшую кошку от своего лица. Наконец он поднял ее высоко над головой и изо всех сил бросил на прибрежные камни. Добивали бедное животное всей толпой и уже мертвую бросили в реку.

Левая щека и нос дяди обильно кровоточили. Ранки от когтей были настолько глубокими, что остановить кровь подручными средствами никак не удавалось. Прыгни кошка чуть-чуть выше, и мог безвозвратно пострадать глаз. Виктор обмыл в воде раны, зажал их мокрой майкой и помчался домой.

Шрамы в виде мелких оспинок дядя носил потом всю жизнь. А мы, ребятня, с тех пор намертво усвоили, что кошки очень мстительны и с ними надо быть предельно ласковыми и осторожными.

С дядей Виктором связано еще одно, довольно экзотическое воспоминание. Однажды осенью к речке подогнали бульдозер, который несколько дней кряду перемещал булыжники и гальку, чтобы сделать отвод воды в новое русло. Когда часть реки перекрыли, образовался рукав длиною в полкилометра, из которого вода убыла настолько резко, что рыба, находившаяся на этом отрезке, не успела скатиться вниз. Что тут началось! Жильцы близлежащих улиц — и стар, и млад — ринулись на мелководье собирать голыми руками будто с неба свалившуюся живность. Некоторые особи были довольно крупных размеров, особенно маринки. Через пару часов вся рыба была аккуратно уложена в тазы, ведра, мешки и доставлена счастливцами на свои кухни.

Через неделю, когда многие уже стали забывать об этом происшествии, к реке вышел прогуляться дядя Виктор ( несмотря на то, что ему было всего 17, мне, шестилетнему, он доводился единокровным дядей по материнской линии). Над тем местом, где несколько дней назад людям выпала рыбная халява, с криком кружили чайки. Видимо, было чем поживиться здесь белокрылым птицам, а иначе чем объяснить их скопление на небольшом пятачке? Обследуя отгороженное и уже почти засохшее русло, Виктор обнаружил вдоль нависающего берега несколько обширных водных островков с глубокими ямами посередине. В них кишела мелюзга, в основном пескари и вьюнки. Они-то и были объектом внимания прожорливых чаек.

Возле одной из ям подле самого берега, из которой торчала огромная черная коряга, дядя стоял очень долго, потом вдруг стал скидывать с себя одежду. Мы побросали свои ребячьи дела и побежали посмотреть: неужели ему взбрело в голову купаться в такую холодрыгу?

Виктор разделся до трусов и осторожно, боясь поранить босые ступни об острые камни, стал входить в омут. У противоположного берега, где вода была ему по пояс, он нащупал пальцами ноги яму-углубление, и, набрав в легкие воздуху, нырнул. Через мгновение, с криками «Поймал, поймал!» дядя выскочил на отмель, с трудом удерживая в руках извивающуюся рыбину. Это была крупная маринка , серовато-оранжевого цвета, отдельные экземпляры которой изредка попадались на крючок удачливым рыболовам.

Мы с любопытством ощупывали дядин трофей, не переставая шумно удивляться: «Ух, какая чурка!», «Вот это балык!», «Смотри, укусит!».

Между тем Виктор снова полез в воду, на этот раз быстрее прежнего выскочил на берег и бросил на камни точно такую же по величине и окраске рыбу. Через полчаса я насчитал на берегу двенадцать маринок, а дядя все не унимался.

Вдруг над водоемом раздался резкий вскрик. Вынырнув очередной раз с уловом, дядя с ужасом увидел, что держит в руках огромную змею, которая по толщине ничем не уступала пойманным рыбам. Отбросив гадюку к коряге, Виктор в три прыжка достиг берега и от поразившего его стресса в бессилии опустился на песок. Лицо его было бледно, рот исказила блаженная улыбка.

Спустя несколько лет, в далекой Каракалпакии, примерно то же самое произошло и со мной. Но это уже другая история и к ней мы, возможно, еще вернемся. А пока поведаю вот о чем.

Однажды в морозный февральский день мать с отцом по случаю воскресного дня были приглашены на обед к деду Георгию, жившему со своим семейством через три дома от нас. Уходя, мать строго наказала мне никуда не отлучаться и присматривать за двумя младшенькими сестрами, Наташкой и Лоркой, пяти и трех лет. Годовалую же Райку родители, завернув в одеяльце, прихватили с собой в гости.

Примерно с часик я добросовестно исполнял роль заботливой няньки: читал сестрам сказки, рисовал самолетиков и человечков, строил им смешные рожицы. Потом мне все это надоело, и я решил во дворе покататься на самодельных санках — искусно гнутой арматуре в виде уточки. Чтобы малышки были у меня на виду, я пододвинул кровать, на которой они стояли, вплотную к окну. Держась за подоконник, они с любопытством смотрели, как я лихо катаюсь с горки, кувыркаюсь в снегу, зарываюсь в сугробы. На какое-то время я потерял их из виду, и вдруг из открытой форточки раздался пронзительный детский крик. Вбежав в комнату, я не сразу сообразил, что же произошло. Наташка, вогнав голову в худенькие плечи, испуганно стояла возле опрокинутой табуретки и молча показывала пальцем на младшую сестру. Та же сидела на полу и отчаянно терла обеими руками глаза. Рядом валялись алюминиевая ложка и эмалированная кружка. В нос ударил резкий запах уксуса.

Я понял: случилось что-то ужасное. Лорка кричала как резаная. Не теряя времени, я выскочил на улицу и бросился к дому деда за родителями…

Взору прибежавших родственников и соседей открылась страшная картина — глаза трехлетней сестренки, особенно зрачки, от ожога, будто вареные, приобрели светло-голубой оттенок, хотя от рождения они были карими. Лорка продолжала истошно кричать, размазывая по лицу остатки уксусной кислоты.

В этой суматохе нарисовать ясную картину случившегося было невозможно. Ревела Наташка, голосила мать, отец в порыве ярости занес, было, руку над моей головой, но чья-то широкая спина услужливо прикрыла мое тело от неминуемой затрещины. Телефонов в то время ни у кого не было, а потому вопрос вызова «Скорой» даже не возникал.

Взвалив кричавшую от боли бедняжку на спину, отец бросился вон со двора в единственную во всем городе больницу, которая находилась в трех километрах от нашего дома. Следом кинулись дядя Виктор и тетя Люба, сестра мамы…

Часа через три дядя вернулся. Один. Остальных врачи отправили на «Скорой» в Ташкент в специализированную клинику ТашМИ. Пролежала Лорка там около месяца. Ей делали дважды операцию и очень удачно. Зрение постепенно восстановилось, и впоследствии она даже не носила очков.

Вечером того же дня, когда все разошлись по домам, Наташка сбивчиво рассказала матери, что же все-таки произошло. Сначала девочки с интересом смотрели, как во дворе бесится на санках брат, потом им это порядком надоело, и они спустились с кровати к буфету.

— Хочешь шипучку? — спросила она сестренку. — Папа шипучку любит и пьет ее каждый день.

Лариска утвердительно кивнула головой.

Наташка вытащила из буфета кружку, положила туда щепотку сахарного песку, немножко пищевой соды и залила все это уксусной эссенцией. Набрав полную ложку полученной смеси, она поднесла ее ко рту сестренки. Почувствовав на губах обжигающую боль, малышка машинально ударила рукой по ложке снизу вверх и выплеснула уксус себе на глаза…

Ничто из ничего не возникает. Дети часто копируют действия взрослых. В данном случае малышки не раз видели, как отец с глубокого похмелья делал себе освежающий коктейль из вышеперечисленных ингредиентов и залпом, прямо на их глазах, выпивал. Причем, на лице его читалось такое блаженство, что детям захотелось обязательно это попробовать. Откуда же им, несмышленышам, было знать, что на 99 процентов сей самопальный напиток должен состоять из воды, а не уксуса!

Вообще в нашей семье подобные ЧП случались почти с каждым ребенком. О них, возможно, я еще расскажу. А пока поведаю еще об одном трагическом происшествии, связанном опять же с Лариской.

Случилось это двумя годами позже, в жаркой Туркмении. Десант из шести семей-переселенцев седьмой месяц орошал потом арендованные в одном из колхозов Куня-Ургенчского района восемь гектаров земли. На дворе стояла поздняя осень, страда вот-вот должна была завершиться.

Днем солнце еще довольно-таки прилично прогревало воздух, а ночами холод покрывал землю инеем так плотно, что поутру казалось, — выпал снег.

Уборочная затянулась из-за сильных проливных дождей, спутавших рисоводам все карты. В начале октября установилась жаркая погода, и страду решили передвинуть на недельку позже, давая возможность зерну дозреть. И вдруг с неба хлынуло как из ведра. Вызревшие стебли под тяжестью воды враз полегли на большинстве чеков. Помрачнели лица земледельцев от такого природного сюрприза.

Вместо запланированных двух-трех недель на уборку уходило времени в два раза больше. В лачугах из камыша, обмазанных с двух сторон глиной, по ночам стало нестерпимо холодно. В семьях, где были малолетние дети, не знали, как уберечь их от простуды. У дяди Дон Чера, бригадира, и у дяди Ки Ле времянки наполовину врыты в землю, а потому там по ночам намного теплее.

— Еще два-три дня и — домой, — успокаивал бригадир. — Женщины с детьми пусть перебираются в мою землянку, а я буду ночевать у Ки Ле.

Домой — это значит — в Ходжейли, небольшой станционный городок в Каракалпакии, до которого всего полсотни километров. Там, в корейском поселке, у каждого переселенца есть пусть убогая, но своя глинобитная хибарка. Пока родители гнут спину на сезонной работе, здесь с началом нового учебного года дети постарше ходят в школу и живут самостоятельно, без какой-либо опеки взрослых.

В то злополучное утро мать как обычно встала задолго до восхода солнца. Немудреный крестьянский завтрак был почти готов — из прокопченного котелка шел густой пар, разнося вдоль камышовых хижин запахи соевой пасты, капусты и чеснока. Самодельный очаг, врытый в землю прямо во дворе рядом с времянкой, с жадностью пожирал охапки свежеобмолоченной рисовой соломы. На востоке медленно занималась заря, зажигая яркими искорками выпавший за ночь иней. Своим холодным дыханием погода напоминала, что зима уже на носу.

Наскоро позавтракав, отец взял вилы и ушел на свою делянку.

Ежась от утренней сырости, выползла из землянки дяди Дон Чера Наташка. Несмотря на то, что ей в июне исполнилось семь, ее не пустили в школу — оставили нянчиться с годовалым Трофимом, а заодно присматривать за трехлетней Райкой и пятилетней Лоркой. Лариска два дня подряд хныкала, капризничала, — видно ей не здоровилось, и все норовила быть поближе к матери. А та бы рада уделить больному ребенку часик-другой, да недосуг — работы и в поле, и у обеденных котелков через край.

Вслед за сестрой, плача и размазывая слезы по немытым щекам, выскочила из балагана хворая Лорка.

— Возьми ее на спину, — сказала Наташке мать, обдавая кипятком почерневшие от печной копоти алюминиевые кружки. — Идите к костру и немного погрейтесь, а я приготовлю вам завтрак…

Неподалеку от времянки дяди Ки Ле, на самом краю поля тлели остатки ночного костра. Здесь поочередно с вечера до утра дежурили члены бригады, охраняя свежеобмолоченное зерно от возможных посягательств местных воришек.

Взвалив сестренку на спину, Наташка обвязала ее вокруг себя простыней-пологом из цветной ситцевой ткани. Так, как это делают все кореянки, когда работают по дому или совершают прогулки на большие расстояния — очень удобно и относительно комфортно.

Подойдя к дымящемуся костру, заботливая няня, сама еще ребенок, подбросила туда охапку сена и , когда пламя разгорелось, повернулась к огню спиной — сестре так будет теплее…

К несчастью, край простыни, волочившийся по земле,вполз в огонь и тут же вспыхнул. Языки пламени, пожирая ткань, вплотную подошли к бедрам Лариски, где был накрепко стянут ситцевый узел. Раздался истошный детский крик.

Даже на большом расстоянии было видно, как юлой мечется Наташка. Все разом вскинули головы — и те, кто работал в поле, и те, кто находился непосредственно у времянок. Первым рядом с детьми оказался дядя Паша. Он тщетно пытался развязать тугой узел. Огонь обжигал руки, не давая возможности схватить обуглившуюся ткань покрепче. Наконец кто-то догадался вынести из землянки ведро воды…

В районной больнице, куда привезли на попутной машине пострадавшую, женщина-хирург с укоризной выговаривала убитой горем матери:

— Ах, мамаша-мамаша, как же вы не углядели, как могли допустить такое? И чего люди рожают, если не могут обеспечить ребенку нормальную жизнь? Не понимаю…

Лорка перенесла тогда болезненную операцию на бедрах и ягодичных мышцах. Раны со временем затянулись, но рубцы от ожогов остались на всю жизнь.

4. К НОВЫМ МЕСТАМ В ПОИСКАХ УДАЧИ

Однажды весенним днем 1956-го отец пришел с ночной смены раньше обычного. Не позавтракав, быстро переоделся, взял из потертого чемоданчика какие-то бумаги и, хлопнув дверью, куда-то умчался.

Он вернулся домой поздно вечером, вдрызг пьяный и, потрясая кулаками, долго ругал шахтное начальство. Потом объектом своей брани он выбрал родственников, коих у него было немало, перемыл им все косточки, облил нецензурными словами и, вконец обессилев, забылся тревожным сном.

Наутро он сказал матери, что с шахты уволился, а заодно — поссорился с братом Дук Соном и теперь срочно уезжает из Ангрена, потому что жить здесь больше не может.

— Денежный расчет тебе контора пришлет, вам на первое время хватит. Куда еду и сам пока не знаю. Но, как устроюсь, подам весточку…

С этими словами, сказанными жене напоследок, он затворил за собой дверь и направил свои стопы к дороге, ведущей в неизвестность.

День этот, как роковая черта, за которой началась для многодетной семьи череда нелегких жизненных испытаний.

О нем не было слышно ровно три месяца. Все это время мать жила в тревожном ожидании, деньги давно кончились, и она влезала в долги, чтобы прокормить пятерых детей.

Родственники по-разному относились к нашей семье. Одни — со стороны матери — всегда положительно отзывались об отце, никогда вслух не высказывались по поводу тех или иных его действий. Оно и понятно: кто захочет зла своей дочери или сестре? Другие — со стороны отца — разделились на два лагеря, причем осуждающих было намного больше. Среди тех, кто искренне жалел и желал добра своему единственному брату, был Ли Дук Сон. После смерти деда он взял на себя всю ответственность за тех, кто был младше него. В его доме после смерти родителей росли и воспитывались сестры Вера и Нюра, многочисленные племянники из разных мест приезжали в Ангрен учиться и жили у хлебосольного дяди по нескольку лет, в том числе я и мой старший брат Илюша.

После отъезда отца дядя частенько приходил к нам домой, искренне переживал за судьбу брата, как мог, успокаивал маму, оставлял немного денег и, тяжело вздыхая, уходил.

И вот однажды, ближе к полудню, к дому подъехала бортовая машина «ЗИС». Из кабины вышел отец, бодрым шагом прошел во двор, заглянул в комнаты и, никого не застав, постучался к соседям.

Баба Мария, увидев беглого соседа в добром здравии, очень обрадовалась, стала приглашать его в дом.

— Извините, но времени в обрез, машина ждет, — холодно ответил отец. — Вы, случаем, не знаете, где мои?..

— Да они все на огороде копаются, — сбросив с лица улыбку, процедила сквозь зубы старушка.

Прямо перед домом, закрывая обзор на огород, плотной стеной стояла кукуруза. Ранней весной мать разбросала на участке несколько горстей отборных кукурузных зерен, пошурудила поверх них граблями и через две недели всходы проклюнулись так густо, что пришлось растения прореживать.

Завидев отца, мать от неожиданности так и застыла на грядке с тяпкой в руке. Рядом, на расстеленной поверх травы байковом одеяле, сидели дети: годовалая Райка, дошколята Наташка и Лорка. Я, второклассник, ползал на четвереньках возле матери и дергал руками сорную траву.

— Все живы и здоровы? Молодцы! А теперь в дом и — собираться! Едем на новое место жительства.

— Куда, куда едем-то? — невольно вырвалось у матери.

— В дороге узнаешь… Некогда рассказывать!

Мать кинулась в дом собирать в дорогу скудный скарб. Мы, дети, сгрудились во дворе и молча смотрели, как она обреченно суетится, как выносит из комнат нехитрую утварь и неумело раскладывает во дворе.

Водитель «ЗИСа», парень-узбек, быстро разобрал две железные кровати и вынес к машине. Затем погрузил узел с матрацами и одеялами, тазик с кухонной посудой. Поскольку ни мебели, ни других громоздких вещей в доме не было, кузов наполовину остался пуст.

Весть о нашем поспешном отъезде мгновенно облетела улицу. У машины собралось с десяток соседей, а также мамины родители, дядя Виктор и тетя Люба со своим семейством.

Когда детей посадили в кузов поверх узлов с вещами, взрослые стали спешно прощаться. Мать обняла родителей и всплакнула, видимо, чуяла, что расстается с ними надолго. Отца своего, Пак Георгия, дочь в тот день лицезрела в последний раз — он умер через двенадцать лет, и ей не удалось приехать на похороны. А матушку свою она увидит снова только через четверть века.

Среди провожающих не было родственников моего отца, поскольку жили они в другом конце города, и о нашем внезапном отъезде не знали. Моего старшего брата Илюшу на время летних каникул забрал к себе дядя Дук Сон, таким образом помогая нашей семье избавиться от лишнего едока-иждивенца.

— Пусть пока поживет у них, осенью приедем и заберем, — успокоил домочадцев отец.

Вскоре машина тронулась с места, медленно выехала на проселочную дорогу, поднимая за собой густые клубы пыли. Соседи прощально махали ручками до тех пор, пока «ЗИС» не скрылся за крутым поворотом.

Тогда я не совсем еще осознавал, что покидаю город своего детства навсегда. Лет через двадцать я вернусь в родные места, но уже ненадолго. А еще через четверть века, когда в одночасье развалится могучий Советский Союз, жизнь раскидает моих уже взрослых восьмерых братьев и сестер и их семьи по самостийным странам СНГ, заставляя вживаться в новые для них политические, экономические, социальные и прочие условия. Вот уж поистине, будто именно про нас сказал когда-то поэт: «В Казани он татарин, в Алма-Ате — казах, в Одессе — украинец и осетин — в горах…»

С тех пор прошло ровно полвека… Другое было время, другие нравы, другой политический строй. Словом, была совершенно другая жизнь, другие моральные и духовные ценности. Схожим осталось только одно — неукротимое стремление каждого переселенца выжить! Выжить вопреки всем обстоятельствам, с которыми сталкивает его судьба.

Говорят, самым жестоким проклятьем, которое человек может пожелать своему недругу — это сказать ему: «Чтобы жить тебе в эпоху крутых перемен». История предоставила нам горькую возможность испытать это дважды. Блажен тот, кто в тяжкую годину не сломался, не совершил непоправимых ошибок и при этом остался верен себе и своим жизненным принципам.

Я все это к тому, что скоропостижный отъезд из Ангрена был фатальной ошибкой Ли И Сона, которая повлекла за собой череду многих других просчетов. Многодетная семья, в результате необдуманного решения отца, была обречена на серьезные жизненные испытания.

Итак, ровно пятьдесят лет назад, видавший виды грузовой «ЗИС» увозил нас из родного города в сельскую глубинку. В места, где вынужденные переселенцы жили еще так, будто только вчера их выгрузили из товарных вагонов и спешно расселили вдоль этой довольно крупной речушки, берущей начало за сотни километров, в заснеженных горах.

Это был колхоз имени Вильямса, впоследствии переименованный в «Ленинизм». Имя известного ученого предали забвению из-за того, что, он, якобы, вместе с группой единомышленников занимался лженаукой.

Колхоз, как вы понимаете, был коренной, узбекский, специализирующийся на выращивании главной монокультуры — хлопка. Чем же тогда занимались здесь переселенцы? Конечно, сеяли рис.

Ежегодно, с наступлением теплых весенних дней, у колхозной конторы появлялись так называемые сезонники. Приезжали они из разных мест, подолгу беседовали с местными корейцами, живущими в хозяйстве оседло уже не первый год, подробно справлялись об условиях работы. И уже потом шли к председателю заключать договор.

Поскольку ничего другого переселенцы в те годы делать не умели, они брали в аренду бросовые земли по обе стороны реки, которые в летнюю пору превращались в непролазные камышовые топи. Их нужно было освоить: провести необходимые дренажные работы, осушить, выкорчевать корешки и коренья, насыпать защитные дамбы, перед планировкой вспахать, нарезать чеки и только потом приступать к севу.

Так случилось, что отец приехал сюда совершенно случайно, вместе с попутчиком, ехавшим в колхоз наниматься на сезонную работу.

Председатель долго пытал бывшего шахтера расспросами, внимательно изучил представленные документы и неожиданно предложил:

— Нам позарез нужен завмаг. Вы грамотны, хорошо владеете русским — лучшей кандидатуры на эту должность и не сыскать. Если согласны, то приступайте к работе хоть завтра…

Сарай-времянка, куда привез нас «ЗИС», находился в полукилометре от центра колхоза. Мощеная булыжником дорога делила надвое глинобитный кишлак, южная часть которого уходила глубоко в степь и упиралась в подножие горного хребта. Северная же часть кишлака резко обрывалась в низину, где до самого горизонта плотной стеной стоял камыш. Вот здесь-то небольшими колониями в 10-15 дворов, в приземистых камышовых мазанках, обмазанных со всех сторон толстым слоем глины, и жили со своими семьями переселенцы-одиночки.

По разным причинам и в разное время они ушли из дальневосточных колхозов, депортированных в 1937 году всем составом в Казахстан и республики Средней Азии. То были крупные артели, объединяющие от 100 до 400 дворов. Впоследствии часть из них прославилась своими трудовыми достижениями, превратившись в так называемые места компактного проживания корейцев. Другие из-за экономических неурядиц вскоре распались, а члены этих хозяйств разбрелись по всей Средней Азии в поисках лучшей доли.

…Времянку отец снял у местного колхозника. Комнатка в девять квадратных метров с одним маленьким оконцем, да небольшие сени, где стоял глиняный очаг — вот и все жилье. Земляной пол, несмотря на летнюю жару, отдавал сыростью, нестерпимо пахло плесенью.

Водитель «ЗИСа» быстро разгрузил машину, пожелал нам удачи и укатил в неизвестном направлении.

Довольно-таки обширная усадьба не была обнесена дувалом — важная примета того времени. Через соседские дворы и огороды можно было пройти в любом направлении. Кишлак в основном состоял из саманных домиков, многие из которых утопали в зелени: нескончаемая череда тополей вдоль дорог дарила путнику спасительную прохладу, раскидистые кроны карагачей и ажурные сплетения виноградников надежно укрывали строения от знойного летнего солнца.

Железные кровати мы поставили по обе стороны комнаты, разобрали тюки с кухонной утварью и постельными принадлежностями. Мать и дети подавленно молчали: по сравнению с нашим обжитым и уютным домиком, оставленным в Ангрене, эта лачуга напоминала жалкую конуру. Да и как располагаться на ночлег, если всего две койки, а домочадцев шестеро?

— Что-нибудь придумаем, — успокоил отец.- Пока тепло, можно спать и во дворе.

Ближе к вечеру к дому подъехала арба с большими, с человеческий рост, колесами. Поверх охапок свежескошенной травы сидели женщина и две девочки школьного возраста. С облучка спрыгнул мужчина лет тридцати и, завидев нас, приветливо поздоровался:

— Э, Николай-ака, келдингизми? Здравствуйте! Хурсандмиз, хурсандмиз…

Видно было, что хозяин плохо говорит по-русски. Но его открытая улыбка и неподдельная радость говорили сами за себя и в переводе не нуждались.

— Мана, Люда-опа, это моя жена, Айгуль, дочки Санобар и Гульчехра… Не стесняйтесь, живите, как у себя дома. Здесь вас никто не обидит…

Все это Шакир-ака сказал на своем родном языке. Сегодня, по прошествии пятидесяти лет, детально вспоминая ту первую нашу встречу с узбекской семьей, я сам дословно перевожу его добрые слова на русский. А тогда никто из нас и слова не знал по-узбекски. Мать в ответ тоже улыбалась и согласно кивала головой.

Айгуль-опа в одно мгновение разожгла очаг и сварила кушанье, чудесный вкус которого я до сих пор ощущаю во рту. Особый смак маставе — именно так называлось это национальное блюдо — придавали несколько нитей вяленого бараньего мяса, которое в связке висело на гвозде под самым потолком.Тогда я впервые услышал, что мясо солят и вялят длинными ленточками для того, чтобы сохранить его как можно дольше. Ведь о холодильнике в те времена приходилось только мечтать!

С тех пор я не раз пытался изобразить на кухне что-либо подобное, но мастава Айгуль-опы осталась для меня блюдом непревзойденным.

Дня три мы обустраивались на новом месте: возвели из камыша легкий навес, сделали небольшую лежанку из старой циновки, которую нам любезно предоставил Шакир-ака. Позади времянки из обломков кирпича соорудили очаг, утопили в него котел, обмазали глиной и уже на второй день готовили себе горячую пищу.

Потихоньку к новому месту стали привыкать и сестренки. Рядом с домом протекал небольшой арык, в котором можно было плескаться в жаркий день. Айгуль-опа разрешила брать на огороде спелые помидоры. Правда, огород был жиденький — в нем кроме помидоров, укропа и перьев зеленого лука ничего больше не росло.

Хозяева каждый день всей семьей уезжали на арбе в пойму реки, где им колхоз выделил десять соток земли для выращивания риса. В разгаре был сезон прополки, и они возвращались с работы очень поздно.

Отец тоже каждый день с утра уходил в сельский магазин — один единственный на весь колхоз, где он состоял и заведующим, и продавцом, и экспедитором, и даже уборщицей. Вечерами он возвращался домой с авоськой, где лежали банка тушенки, сгущенное молоко, пачка рафинада, чай и даже сушки! При виде продуктов, которые раньше мы покупали очень редко, мать светлела лицом, в душе ее затеплилась надежда: теперь-то заживем лучше, сытнее.

Так продолжалось ровно неделю. Затем отец все чаще стал возвращаться с работы выпившим. В авоське с продуктами он приносил каждый вечер домой бумажный сверток с дневной выручкой — оставлять деньги на ночь в магазине было, по его мнению, небезопасно.

Домочадцам же он строго-настрого запретил ни под каким предлогом не появляться у него на работе:

— Это же не частная лавка, а государственный магазин! Что люди о нас подумают! — изрекал он нетрезвым голосом.

Мать никогда ему не перечила, и тут тоже смолчала — не принято в корейских семьях женам встревать в мужнины дела. Раз говорит, значит так надо.

Но однажды, придя с работы подозрительно трезвым, он подозвал меня и как-то невесело сказал:

— Завтра пойдешь с мной. Хватит тебе баклуши бить, будешь мне помогать в магазине.

Я чуть не подпрыгнул от радости. Мне надоело целый день слоняться возле дома, возиться с сестренками, собирать на полянке хворост и кизяк для растопки очага.

Мама, как обычно, восприняла это решение молча, но женским чутьем, данным ей от природы, поняла: у отца на работе что-то случилось.

В тот душный летний вечер я не мог и предположить, что с этого дня должен навсегда распроститься со своим относительно беззаботным детством.

Мне было тогда девять лет и семь месяцев.

5. ГОРЬКИЙ ПРИВКУС ХЛЕБА НАСУЩНОГО

Магазин стоял в центре колхоза, на краю мощенной булыжником дороги. Рядом — клуб, здание сельсовета, через дорогу — одноэтажная школа с небольшим двориком и медпункт.

Когда отец отворил дверь магазина, в нос ударил резкий запах гниющей рыбы. К нему примешивалась гамма других неприятных запахов — то ли плесени, то ли отстойной воды в деревянной кадке. На полу валялся огрызок бублика со следами острых зубов прожорливой крысы. По всему видно было, что здесь давно не то что не мыли полов, но и не подметали.

— Начнем с уборки, — сказал отец. — В подсобке найдешь ведро, тряпку, швабру, веник. Вода в арыке, за клубом…

Я не знал, что такое «подсобка», но все искомое нашел в соседней комнате, где в беспорядке лежали различные продуктовые и не продуктовые товары. Больше всего было водки — ящики стояли аж до самого потолка.

Пока я убирался, в магазин заходили и выходили из него люди, здоровались с отцом, что-то покупали. Один из них, завидев меня, улыбаясь, притворно воскликнул:

-Ну и помощник у тебя, Николай. Богатырь! Силен, коли швабру подымает. Теперь-то уж точно в магазине будет полный порядок!

Это был дядя Ваня, Иван Пияев, знакомство с которым мне еще предстояло. Он работал в колхозе механиком в тракторном парке.

Делая уборку, я очень старался. Особенно сильно пыхтел, когда выжимал половую тряпку — не хватало силенок. Тогда я попросил отца разрезать ее наполовину, и мне стало намного легче.

Весь мусор я сгреб и отнес на свалку. Единственное, что я не смог сделать — это разгрести содержимое двух деревянных бочек, из которых и шел неприятный запах. Об этом я сказал отцу, и он, улучив момент, выкатил бочки во двор, вывалил их содержимое на землю, а в пустую тару велел мне натаскать воды из арыка.

Свой первый рабочий день я отработал так, что к вечеру стали болеть мышцы ног и рук. От ведерных металлических ручек на ладонях появились водяные волдыри, часть из которых тут же лопнула, причиняя острую боль. Однако я всем своим видом показывал, что работа мне не в тягость, и что я не даром ем свой кусок хлеба.

Вечером, когда мы с отцом приковыляли домой, мать покормила нас и стала подробно расспрашивать, что и как. Но отец ответил за меня одной фразой:

-На славу сегодня потрудился. Завтра будет со мной торговать за прилавком. А сейчас -марш в постель!…

Ночью я спал, как убитый. Утром все тело ныло так, будто меня долго били розгами. Однако я быстро вскочил, сбегал к арыку и умылся. Кушать не хотелось, но, чтобы успокоить мать, проглотил кусочек хлеба и отхлебнул глоток чая.

До сих пор отчетливо помню своего первого покупателя, вернее, покупательницу. Это была русская женщина чуть старше средних лет, в простеньком ситцевом сарафане, с плетеной корзиной в руках. Она уверенно зашла в магазин — видно, бывала здесь частенько — и, увидев за прилавком мальчонку, сначала удивилась, затем, сдержанно улыбнувшись, спросила:

— Как тебя зовут?

Я ответил.

— А в школу ты ходишь?

— Хожу.

— Дядя Коля — твой папа?

— Да.

— Вот оно что. А где он сейчас?

— В контору ушел, я вместо него… Вам чего отпустить?

Женщина еще раз внимательно посмотрела на меня, ее глаза излучали какое-то невидимое тепло. Я положил в ее корзину то, что она просила, посмотрел на бумажке расписанный отцом ценник на основные товары , взял деньги и отсчитал сдачу.

— Меня зовут Зинаида Федоровна. Я твоя будущая учительница. Сейчас мы делаем в школе ремонт. Вон, видишь через дорогу? Первого сентября ты придешь туда в третий класс. Еще увидимся, до свидания…

Так я задолго до начала нового учебного года познакомился со своей новой учительницей.

С этого дня начались для меня рабочие будни. Через неделю я уже чувствовал себя в магазине, как рыба в воде. Исчезла первоначальная неловкость, сковывавшая мои движения, появилась уверенность в своих силах. Да и покупатели ко мне стали привыкать: не строили удивленных лиц, не кидали в мой адрес шутливых реплик. Единственное, что я не мог долго освоить это «складать и вычитать» на счетах. Тогда я стал брать деньги за товары частями — чуть дольше по времени, зато надежно.

Отец, видя, что способный ученик может работать относительно самостоятельно, стал частенько отлучаться: то в контору, то на базу, то в райцентр по экспедиторским делам. Причем все чаще он возвращался в магазин навеселе, уединялся в подсобке и продолжал методично, рюмка за рюмкой, опустошать содержимое бутылок, благо их здесь в ящиках было видимо-невидимо. Бывало, после работы, заперев магазин на замки, мы шли с ним домой — правой рукой я поддерживал вихляющее тело подвыпившего отца, а левой прижимал к себе узелок с дневной выручкой.

Мать, чуя, что все это добром не кончится, пыталась, было, слабо протестовать. Но отец решительно пресекал любые попытки встревать в только ему одному известные мужские дела.

Так незаметно прошло лето. А первого сентября я пришел к Зинаиде Федоровне и сел за парту. Школа состояла из двух корпусов: в большом корпусе обучение шло на узбекском языке, в маленьком, где было всего четыре класса — на русском. Процентов на девяноста классы с русским языком обучения были заполнены детьми корейских переселенцев. Здесь я впервые столкнулся с таким большим количеством себе подобных сверстников, которые чаще всего изъяснялись между собой на своем родном языке.

Ежедневно после окончания уроков я перебегал дорогу, залетал в магазин, где меня уже ждал с нетерпением отец, бросал в угол холщовую сумку с тетрадками и вставал за прилавок. Почему-то здесь мне нравилось больше, чем сидеть за школьной партой.

По-сути, учеба стала для меня чистой формальностью и была отодвинута на второй план. Уроков я дома не учил, правда, изредка в подсобке делал письменные задания, чтобы хоть как-то успокоить учительницу. Зинаида Федоровна никогда меня не ругала, но когда мое отставание по многим предметам приняло необратимый характер, стала заниматься со мной после уроков . Конечно, мне, как любому другому ребенку, не терпелось быстрее убежать из класса, а каждодневная работа в магазине допоздна не оставляла даже малую толику времени на детские шалости. Думаю, Зинаиду Федоровну никто не заставлял возиться со мной после уроков дополнительно. Она шла на это добровольно, руководствуясь лишь зовом души и долгом педагога. Это сегодня, с высоты прожитых лет, я могу по достоинству оценить ее поступок и даже объяснить, почему она это делала. А тогда ее излишнее усердие эгоистично воспринималось мною, как посягательство на мою и без того усеченную детскую свободу…

С малолетства я любил рисовать. Самым желанным моим уроком в школе был урок ИЗО. Откуда пришла эта страсть, и сам не знаю. Помню только, что еще шестилетним пацаном часто приходил в дом деда, Пак Георгия, и видел, как его младший сын, а значит, мой дядя, Лаврентий, подолгу корпит над листом ватмана. Остро отточенным простым карандашом он рисовал портреты знаменитых людей, да так искусно, так похоже, что я часами мог наблюдать за этим священным действом.

На свой первый урок в колхозной школе я принес альбом, заполненный моими рисунками. Помимо всего прочего здесь были портреты известных поэтов, писателей, артистов. Рисовал я их, конечно же, не с натуры. Они представляли собой жалкие копии того, с чего я их срисовывал. Однако многим нравилась моя детская мазня. А Зинаида Федоровна, внимательно перелистав альбом, серьезно сказала:

— У тебя большой талант, надо его развивать.

Спустя годы, когда я учился уже в старших классах и в другом городе, мое желание стать художником не ослабло, а наоборот укрепилось. И после окончания школы я отбыл в столицу поступать в театрально-художественный институт на факультет живописи. Но судьба распорядилась иначе, и мечте моей так и не суждено было сбыться.

Зато это увлечение детства не раз выручало нас в трудные минуты, а каким образом — о том речь впереди.

В делах и заботах незаметно пролетела осень. С наступлением холодов жить в неотапливаемой времянке, да еще при острой нехватке спальных мест стало практически невозможно. Девочки сильно простужались, по ночам их мучили приступы кашля. Мы, дети, укладывались вчетвером на одной кровати, так сказать, «двойным валетом» и под одним одеялом. Тесновато, но относительно тепло.

Наконец в конце ноября отец пригнал бричку, запряженную лошадью, и мы стали грузиться. Шакир-ака выражал искреннее сожаление по поводу нашего вынужденного переселения, сокрушался, что из-за отсутствия отапливаемого помещения не может нам помочь.

Айгуль-опа вынесла на прощание узелок со свежеиспеченными лепешками, обняла маму, и мы выехали со двора.

Минут через двадцать подвода остановилась на другом конце села, возле колхозной рисорушки. Рядом стоял аккуратный саманный домик, крытый шифером.

— Все, приехали. Заносите вещи, жить теперь будем здесь, — сказал отец и распахнул двери.

В доме — две небольшие комнаты и сени. Полы — местами прохудившиеся, но деревянные. В одной из комнат стояла русская печь, которую, по виду, давно не топили. Во второй комнате стояли две железные кровати, которых нам так не хватало в прежней хибарке.

Мы быстро разгрузились, занесли в дом вещи, начали обустраиваться. Отец поехал на подводе в магазин, чтобы привезти разбитые ящики для растопки печи и чудом сохранившийся уголь — около тонны его лежало в углу подсобки.

У рисорушки стояла арба — двое мужчин разгружали мешки с шалой. Из помещения вырывался на улицу размеренный шум работающей мельницы.

Вскоре приехал отец с щепками и углем, затаренным в бумажные мешки из-под вермишели. К вечеру, когда все топливо было аккуратно уложено в сенях, хозяин телеги распрощался и уехал домой.

До самой полуночи мы занимались растопкой печи -она никак не хотела разгораться, не было тяги и дым шел не в трубу, а обратно в горловину, в комнаты, выкуривая всех на улицу. Но постепенно печь прогрелась, появилась тяга, и к утру воздух в комнатах стал намного теплее.

В первых числах декабря пошел снег. Легкий и пушистый, он медленно оседал на еще не промерзшую землю и тут же таял.

Я исправно продолжал ходить и в школу, и в магазин, но начавшаяся зима доставляла мне немало неприятностей. За лето я вытянулся, и сохранившаяся с прошлого года теплая одежда на меня не налазила. На своей видавшей виды ручной швейной машинке мать сшила из старья подобие курточки, но она плохо грела. Прохудившиеся ботинки пропускали воду, и в ненастную погоду я ходил в мокрых носках. Ко всему прочему в магазине тоже было холодно — «буржуйка», стоявшая у окна, не топилась, видимо, с тех пор, как ее сюда поставили. В такие моменты я завидовал сестренкам, которые цельный день сидели дома, и теплая одежда им нужна была только в минуты посещения туалета во дворе.

В середине декабря я захворал и слег с высокой температурой. К врачам в то время редко кто обращался, особенно с простудными заболеваниями. Всю неделю я метался в жару, почти не ел из-за отсутствия аппетита.

На третий день меня пришла проведать Зинаида Федоровна. Когда-то она работала медсестрой в военном госпитале. Посмотрев мое горлышко, тут же поставила диагноз: фолликулярная ангина. Быстренько сбегала в медпункт и принесла нужные лекарства — для приема внутрь и полоскания.

Зинаида Федоровна мельком оглядела наше незавидное жилье, ласково потрепала меня по худющей руке и, прощаясь, сказала:

— Поправляйся быстрее, мы тебя ждем в школе.

Ее гостинец — пирог с яблочным повидлом — девочки умяли в шесть секунд, оставив мне малюсенький кусочек…

6. У САМОЙ ЧЕРТЫ. ШКОЛА ВЫЖИВАНИЯ

Не успел я оправиться от болезни, как мать зачем-то засобиралась в Ангрен.

-Так нужно, — говорила она. — Я мигом, туда и обратно. Всего два дня. Вы тут без меня как-нибудь сами…

Сколько себя помню, мама никогда не отлучалась так далеко. Для нее это путешествие — волнительное событие, как первый самостоятельный шаг для годовалого ребенка. Она сама ни за что не отважилась бы на такую поездку. Но отец был категоричен. Да и мама, скрывая цель своего отъезда, решительно вышла на трассу и с первой же попуткой умчалась до Той-тюбы. Там она должна была пересесть на другую машину, едущую уже до города шахтеров.

Вечером второго дня она выросла на пороге дома и, обессиленная с дороги, плюхнулась на кровать. Увидев нас живыми и здоровыми, она счастливо улыбнулась, порылась в своей матерчатой котомке и протянула увесистый сверток.

— Это тетя Таня и дядя Дук Сон прислали вам гостинец. Там рисовый хлеб и рисовые оладьи. Ешьте, пока совсем не затвердели…

То, зачем она ездила в Ангрен, не осуществилось. Это я понял, когда отец, вернувшись с работы, стал подробно расспрашивать мать о поездке. Говорили они на корейском, но из отдельных слов, доступных моему пониманию, я составил общую картину разговора.

Мать ездила к родственникам, чтобы взять денег в долг. Причем речь шла об очень крупной сумме. Таких денег не было ни у родственников отца, ни тем более — у родственников мамы. Все уверяли, что рады бы помочь, но, увы…

Отец поначалу громко и матерно ругался, затем неожиданно притих, с минуту молча посидел возле печки и, сказав, что скоро придет, захлопнул за собой входную дверь.

Он вернулся глубокой ночью, о чем-то долго шушукался с матерью, которая временами всхлипывала и повторяла одну и ту же фразу по-корейски: «как же мы будем жить?… как же мы будем жить?»…

В ту ночь спать они так и не ложились. Отец вытащил из-под кровати маленький фибровый чемоданчик — когда-то он носил в нем на шахте конторские бумаги, — положил туда сменное белье, полотенце, зубную щетку, кусок мыла и бритву. Около пяти утра он открыл дверцу печки и поочередно бросил в огонь паспорт, военный и партийный билеты, ключи от магазина, стопку еще каких-то бумаг. Подождав, пока все это сгорит дотла, коротко бросил матери:

— Не ищите меня. Когда придет время, я сам подам весточку.

С этими словами он захлопнул за собой дверь и бесшумно растворился в предутренних сумерках…

В ту памятную морозную ночь в чужой квартире, на краю далекого кишлака, без работы, без родственников, без средств к существованию тихо голосила женщина на третьем месяце беременности, с четырьмя малолетними детьми, старшему из которых не было еще и десяти.

О корейской женщине-переселенке, верю, будут еще сложены легенды. Ибо трудна и горька была ее судьба, и не найдется на всем свете адекватной меры, которой можно было бы по достоинству оценить ее многострадальный путь.

Верная жена, заботливая мать, хранительница семейного очага. Как правило, прекрасная домохозяйка. Незаменимая помощница мужа во всех его делах. Таков в общих чертах коллективный портрет переселенки. Вся ее жизнь проходила в трудах и заботах о ближних. Были ли в той жизни светлые пятна? Конечно, были. Да и много ли нужно было женщине для счастья? Здоровы, сыты, одеты дети — вот оно и счастье. А если в доме покой, муж трудяга, не пьет, не скандалит — счастье вдвойне. Жить для себя? Это грех, да и некогда было думать ей о таких пустяках.

Нашей маме не повезло вдвойне. Мало того, что она вышла замуж за человека, который ее не любил, так еще и большая часть их совместной жизни была отравлена пагубным пристрастием мужа к спиртному. Но мама не роптала. Она стойко переносила все тяготы, которые преподносила ей немилосердная судьба. Иной раз казалось, что, несмотря ни на что, она его все же любила. Во всяком случае — первые десять-пятнадцать лет. И даже тогда, когда в пьяном угаре он поднимал на нее руку, а мы, дети, из жалости к матери пытались осудить отца, мама резко нас осаживала, давая понять, что не пристало детям обсуждать поступки родителей, какими бы они ни были неприглядными.

В 37-ом ей было неполных шестнадцать. Первые четыре года она училась в корейской школе и еще четыре — в русской. По тем временам — очень даже неплохо. Ее отец, честолюбивый учитель Георгий, стремился дать своим детям максимальное по тем временам образование. Да и воспитывал он их, особенно дочерей, по восточным канонам, прививая безропотность и послушание.

В кругу родственников о маме говорили разное. Особенно ее женская половина. Одни жалели, другие осуждали. Осуждали «за непротивление злу насилием», то есть именно за те качества, которые методично насаждал в своих дочерях на протяжении многих лет педант Георгий. И даже старший брат мамы, Петр Георгиевич, однажды проездом посетивший сестру на далекой станции в Каракалпакии, увидев наше убогое житие, в сердцах воскликнул: « И как же ты терпела все эти годы?! Надо было давно пнуть и детей, и мужа и возвращаться домой, к родителям!».

Легко сказать — «пнуть». К тому времени нас у матери было уже восьмеро, не считая двух умерших еще в младенчестве. Дядя Петя даже не остался ночевать — да и куда его положишь! — оставил сестре триста рублей и с первой же попуткой уехал в Нукус, куда он был командирован по работе из Ангрена.

Создавалось впечатление, что мама всю жизнь носит в себе тяжелый груз чьей-то — и своей, в том числе, — вины. Вины перед близким, в общем-то, человеком, чья жизнь сложилась так нескладно из-за непредсказуемого стечения обстоятельств.

Опять же, забегая вперед, скажу — мама умерла в 1982 году в возрасте 59 лет. С тех пор сменилось немало весен, но ее лицо в моей памяти наиболее отчетливо запечатлелось по 1956-му году, когда нас так неожиданно, так безоглядно покинул отец. Запомнилось, наверное, еще и потому, что это был самый тяжелый период не только в ее, но и в нашей жизни — моей и сестренок.

Она так и не смогла толком объяснить детям, куда же уехал отец и скоро ли вернется. Так же, как не решилась им сказать, что у него в магазине крупная недостача денег, и он испугался неизбежного в таких случаях уголовного наказания. Да если бы и сказала, дети все равно бы не поняли.

Через месяц, когда в доме закончились скудные запасы муки и рисовой сечки, начался голод — самый настоящий, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А еще через месяц нечем стало топить печку — угля хватило только до середины января…

Рисорушка, стоявшая буквально в тридцати метрах от нашего дома, работала круглосуточно и без выходных. Туда-то и пришла мама, когда дети на ее глазах стали пухнуть с голоду.

Мельник, дядя ГымЧер, внимательно выслушал беременную женщину, проникся ее горем и сказал:

— Будете подметать двор вокруг рисорушки, разгребать из-под агрегата шелуху и ссыпать ее в мешки. Ежедневная оплата — два килограмма сечки. В свободное время можете просеивать отруби — в них тоже остается немного дробленого риса. Думаю, этого хватит, чтобы прокормиться.

Дядя ГымЧер и словом не обмолвился об отце: многие в колхозе догадывались, почему так скоропостижно исчез «буфетчик» Николай. На вопросы односельчан относительно внезапно исчезнувшего мужа мать коротко отвечала: «Не знаем, утром ушел из дому и не вернулся».

Более двух месяцев на двери единственного в колхозе магазина висел замок. Это причиняло большие неудобства — за самым необходимым сельчанам приходилось ездить на попутках в райцентр. Естественно, в контору поступали многочисленные жалобы от колхозников. Дважды к нам приезжали на машине руководители хозяйства, расспрашивали маму об отце, но ответ ее был однообразен и краток: «Не знаем». Руководители молча качали головами и, потоптавшись во дворе, уезжали.

В конце января во двор въехал новенький блестящий «виллис», из него вышли двое и постучали. Мама была на рисорушке, я открыл дверь и увидел перед собой мужчин средних лет в военных шинелях, но без погон. Они с большим пристрастием оглядели наше убогое жилье, потрогали руками холодную печку, с сочувствием посмотрели на укрытых рваным ватным одеялом испуганных сестренок и молча вышли. Затем один из них, тот, что был повыше ростом, вернулся и велел мне позвать маму.

— У вас есть ключи от магазина? — спросили ее высокий. — Нету? А муж ваш где, тоже не знаете? Ладно, разберемся… Завтра к десяти утра приходите к магазину, будем делать переучет. И сына с собой возьмите, вам там без помощника не обойтись…

Наутро мы с мамой, напялив на себя все , что могло нас согреть в эту злую январскую стужу, подошли к сельмагу. Знакомый «виллис» уже стоял у здания сельсовета, вокруг которого прохаживалось несколько мужчин. Завидев нас, «высокий» коротко бросил:

-Начинайте!

Тот, что стоял с ломиком в руке, подошел к двери магазина и стал срывать с петель висячие замки. Не прошло и минуты, как дядя Ваня Пияев,- а это был именно он, наш колхозный механик,- первым вошел в магазин. Следом протиснулись остальные. Взору вошедших открылась ужасающая картина: весь пол и прилавок были усеяны остатками двухмесячного пиршества крыс и мышей. Огрызки бубликов, чешуя и скелеты копченой рыбы, разноцветье конфетных оберток — все это напоминало мусорную свалку после ночного нашествия бездомных котов.

— Ну что ж, приступим, — опять скомандовал «высокий». — Вы, мамаша, будете взвешивать селедку из уцелевших бочек, а мальчик займется пока уборкой. А вы, товарищ Пияев, и вы, товарищ Ашуров, будете понятыми…

Дядя Ваня нашел во дворе немного дров и попытался разжечь буржуйку. Но дым не желал выходить в трубу — пришлось работать в насквозь промерзшем помещении. От холода не гнулись пальцы, веник примерзал к ладони, в прохудившейся обувке коченели ноги. Тогда я стал работать на бегу и вприпрыжку. Это здорово помогло, и я немного отогрелся.

Глянув на маму, я всем своим нутром ощутил, насколько же сейчас холодно ей. Она голыми руками вытаскивала из бочки промерзшую селедку, складывала в оцинкованный тазик и, заполнив его доверху, выносила во двор к большим напольным весам. После часа такой работы ее руки стали красными, как раковые клешни, а губы посинели, будто их обвели фиолетовыми чернилами.

— Позвольте, я вам помогу, — дядя Ваня предпринял, было, попытку облегчить мамину участь, но резкий окрик «высокого» его остановил.

— Займитесь своим непосредственным делом, — холодно сказал он. — Записали, сколько кило в средней бочке? Вскрывайте вон ту, крайнюю, там, кажется, мороженая камбала…

Работа длилась до позднего вечера. В обеденный перерыв «высокий» со своей командой были приглашены на плов к председателю колхоза, откуда они вернулись сытые и разомлевшие.

Дядя Ваня, зайдя в подсобку, протянул мне сверток и сказал:

— Ну что, совсем замерзли? Вот, поешьте немного. Тут лепешка и горсть плова.

В моей детской душе постепенно нарастала волна благодарности к этому, в общем-то, чужому, но доброму дяде. Спустя некоторое время , когда нас снова сведет судьба, я с удивлением узнаю, что дядя Ваня — муж Зинаиды Федоровны, моей школьной учительницы. Видимо, он многое знал о нас именно с ее слов, потому и пытался хоть как-то помочь.

Ревизия закончилась к исходу следующего дня. «Высокий» составил акт на нескольких страницах и велел под ним подписаться всех, кто принимал участие в этом нудном и дотошном мероприятии. Поставила свою подпись на документе и мама.

Когда магазин опечатали и «высокий» вместе со своим напарником стали садиться в машину, мама набралась смелости и спросила:

— А вы не скажете, какая у мужа растрата? На какую сумму?

— Через неделю вы должны явиться в райотдел милиции, в семнадцатый кабинет

Запомнили? Ровно через неделю, во вторник, в десять часов. Там все и узнаете. И не вздумайте не прийти!

С этими словами «высокий» захлопнул дверцу «виллиса», машина резко взяла с места, обдав нас выхлопным газом, и, спустя мгновение, скрылась за поворотом.

В назначенный день мы с мамой, ни свет, ни заря, вышли на трассу и стали голосовать. Подобрала нас старая полуторка, которая двигалась, как черепаха, чихала, дергалась и, наконец, заглохла совсем.

Через полчаса мы пересели в телегу на тракторной тяге. И наше движение к цели затянулось настолько, что, когда мы нашли в райотделе этот злосчастный семнадцатый кабинет, то была уже половина двенадцатого.

Я остался ждать в коридоре и слышал, как «высокий» громко отчитывал маму за опоздание. Потом он вышел из кабинета, и я увидел на нем милицейскую форму с капитанскими погонами. Спустя минуту, маму повели на второй этаж, где она пробыла около часа. Затем в сопровождении все того же капитана ее завели опять в семнадцатый кабинет, велели подписать какие-то бумаги, угрожали, что, если она не признается, где находится муж, то ее тоже упрячут в тюрьму. Но поскольку она действительно не знала его местонахождение, то ее односложные ответы никак не могли удовлетворить ретивых сыщиков. Наконец, измученная и обессиленная, она буквально выползла из кабинета, я подхватил ее под руку и мы, спустившись по крутым ступенькам, медленно побрели в сторону автостанции.

Когда мы отошли на довольно-таки значительное расстояние от здания районной милиции, мама остановилась и перевела дух. Устало опустилась на скамейку и тихо заплакала. Потом тихие всхлипы переросли в громкие рыдания, она закрыла лицо ладонями и уткнулась в колени. Я не знал, что делать, обнял маму и вместо того, чтобы ее успокоить, горько заплакал сам…

С этого дня мама резко изменилась. Она стала какая-то неулыбчивая, в ее движениях и разговоре появились несвойственные ее характеру решимость и твердость. Допрос, который ей учинили люди в погонах, причем в очень унизительной форме, дал толчок каким-то внутренним силам, и она именно с этого момента начала яростную борьбу за жизнь своих пятерых детей, один из которых находился еще в утробе.

Первым делом мама пошла на прием к председателю колхоза. Не знаю, что она там говорила, но в тот же день нам привезли целый мешок муки. Через пару дней Иван Пияев завез два полных канара свежих опилок и канистру керосина. Опилки, замешанные на керосине, хорошо горели в печке, и мы почти неделю радовались домашнему теплу.

Но мама знала, что помощь эта единовременна, — значит, надо искать другой, более надежный путь, который бы позволил нам дотянуть до теплых весенних дней.

Наиболее приемлемый вариант появился в лице мельника дяди ГымЧера. Он рассказал о наших бедах в своем хуторе, расположенном в низине, в пойме реки. Здесь в камышовых мазанках жила небольшая колония переселенцев — дворов, примерно, в пятнадцать. С самого краю, у подножия громадного холма, растянувшегося в обе стороны на много километров, стояла, крытая камышом и рисовой соломой, хижина, в которой доживала свой век чета Югаев. Старику было за восемьдесят, старухе — почти столько же. Их-то и уговорили хуторяне принять на безвозмездный постой многодетную одинокую женщину.

Выбор пал на них еще и потому, что в доме было две комнаты с печками-кудури, каждая их которых имела автономный вход. Плюс к этому старики давно и безнадежно хворали, им нужен был постоянный присмотр и уход.

— Ну что, переедем? — спросила меня мама. Спросила просто так, для самоуспокоения: я знал, что она уже дала согласие на переезд дяде ГымЧеру, и мой ответ, по-сути, ничего не решал. Но поскольку она считала меня уже почти взрослым, то сочла необходимым обязательно со мной посоветоваться.

Нашу нехитрую домашнюю утварь мы перевозили, вернее, перетаскивали вместе с мамой в плоском оцинкованном тазике, смахивавшем на длинное деревянное корыто. Тащили по затвердевшему снегу, обвязавшись веревками, точь в точь, как бурлаки на Волге тянут баржу в известной картине Ильи Репина.

Громоздкие вещи — железные кровати, два колченогих стула, прохудившийся бачок для воды — мы брать не стали, сложили их в углу рисорушки. Дядя ГымЧер обещал привезти их попозже на арбе. Он предложил нам помощь и в доставке остальных вещей, только просил пару дней подождать. Знакомый арбакеш был в недельной отлучке, где-то у дальних родственников — «вот приедет и в тот же день завезет». Но мама не хотела лишний раз загружать дядю ГымЧера и вежливо отказалась — «сами дотащим».

Отказалась и… пожалела. Волочь переполненный тазик с вещами целых три километра по отвердевшему снежному насту оказалось делом нелегким. Даже несмотря на то, что большая часть пути шла в низину по пологому спуску. Через каждые десять-пятнадцать метров приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. Щеки щипал легкий морозец, мы сильно вспотели и, боясь простудиться, тащили свой скарб после небольших передышек с двойным остервенением.

К нашему приходу старик со старухой хорошо протопили нашу печь-лежанку стеблями сухого камыша, и мы с мамой в полном бессилии, оставив тазик с вещами на улице, блаженно распластались на теплой кудури. Просохнув и отдохнув, отправились в обратный путь — уже за детьми, которые с нетерпением ждали нас в пустых комнатах навсегда покидаемого нами чужого жилья…

7. ТРУДНАЯ ЗИМА НА ХУТОРЕ

 

Здесь, на хуторе, впервые за много месяцев мы по-настоящему отогрелись. Печь-лежанка размером два на три метра протапливалась так хорошо, что дети не могли нарадоваться спасительному теплу. Самое главное — печь не дымила и принимала в свое жерло любое топливо. Даже прохудившаяся от времени камышовая циновка, с зияющими дырами величиной с ладонь, не могла омрачить радужного настроения.

Несколько дней я не ходил в школу — заготавливал топливо для нашей печки. Дедушка Югай дал мне корейский серп, посаженный на длинную ручку, толстую веревку и, взобравшись на пригорок, показал рукой на горизонт, где за неоглядным ровным снежным полем плотной серой стеной лежал засохший камыш.

-Ты сам не сможешь, давай я пойду с тобой, — предложила мама.

Однако я решительно захлопнул за собой калитку и почти бегом кинулся к видневшемуся вдали камышовому изобилию.

Минут через двадцать, прошагав по сугробам метров пятьсот, с удивлением обнаружил, что до цели еще очень далеко. Ослепляющая белизна сплошного снежного покрывала провоцировала зрительный обман, скрадывая фактическое расстояние от поселка до камышовых зарослей. Поначалу казалось: вот же они, окаянные, совсем почти рядом. Ан не тут-то было! «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается» — вспомнил я народную мудрость.

Необозримое открытое пространство, которое я преодолел с таким трудом, оказалось рисовым полем, где еще пару месяцев назад кипела осенняя страда. Кое-где из-под снега ежиком торчала колючая стерня. То и дело я натыкался на обмолоченные снопы, разбросанные там и сям.

Наконец я вплотную приблизился к заветному камышу. Издали казалось, что он стоит плотной стеной, образуя непроходимые заросли. На самом же деле, слегка подсохший и задубевший на морозе, камыш торчал из сугробов ершистым пучком крепких стеблей со скрюченными листьями. Пучки эти отстояли друг от друга на расстоянии двух-трех шагов. Отдельные стебли, переломившись посредине, цеплялись между собой верхушками метелок, причудливо переплетались, создавая обманчивую картину тугайной чащобы.

О, камыш! Ты навсегда останешься в памяти корейских переселенцев. С одной стороны — как его злейший враг: сколько сил, здоровья, терпения, мудрости ты у них отнял, сколько людских судеб изломал, прежде чем позволил обуздать себя на бескрайних болотистых просторах, раскиданных вдоль больших и малых рек республик Средней Азии и Казахстана. С другой стороны, ты останешься в их памяти — как величайший друг и незаменимый помощник, который не дал им умереть от холода, был хорошим строительным материалом, дешевым и доступным топливом, сырьем для циновок, национальных головных уборов и многих других полезных вещей. Вечная тебе память!

Конечно, не об этом думал я тогда, полвека назад, когда окоченевшими пальцами пытался срезать неподатливые камышовые стебли. Прошp style=»text-align: justify;»- А вы не скажете, какая у мужа растрата? На какую сумму?ло немало времени, прежде чем мне удалось связать первый сноп. Да и тот получился на редкость хиленький, и я, обвязав его веревкой, потащил волоком домой.

Моей вязанки хватило всего на одну растопку. Мама, желая меня подбодрить, хвалила: «Вот видишь? А я думала, ты не справишься».

На восьмой день моего отсутствия в школе на пороге нашей хижины появилась Зинаида Федоровна. Она ни о чем не спрашивала, не ругала, а просто сказала: «С понедельника приходи на занятия. Учиться-то все равно надо»…

Дорога в школу занимала около часа. Два с лишним километра мы с ребятней из хутора преодолевали играючи — учебников тогда выдавали очень мало, и в матерчатых самодельных сумочках кроме двух-трех потрепанных тетрадей ничего не было. Мы бежали вприпрыжку, обгоняя друг друга, играли в снежки, беззаботно и весело смеялись — много ль ребенку надо, чтобы ощущать себя счастливым?

В дороге на какой-то момент наши голоса вдруг разом смолкали — узенькая тропа проходила по местному кладбищу и упиралась в высокий глиняный дувал. В нем зияло большое отверстие, через который мы поочередно протискивались и продолжали свой путь дальше. О кладбище ходили всякие легенды, и ребятишки боялись его пересекать в одиночку, особенно в вечернее время. Хорошо, что была еще дорога в обход, по большаку, — времени уходило в два раза больше, зато душе спокойнее.

В школу я ходил нерегулярно: мама пропадала на рисорушке, топлива для нашей печки катастрофически не хватало, да и за сестренками нужен был догляд. Хотя они под напором суровых жизненных испытаний вели себя уже далеко не по-детски: могли сами поесть, убраться, сходить за водой на родничок, который бил из-под земли в ста метрах от нашей хижины.

Вскоре и мама перестала ходить на работу — нечего было молотить. Запасы шалы у колхозников ближе к новогоднему празднику иссякли, плюс к этому в соседних хозяйствах открылись свои крупорушки, и мельница наша не выдержала конкуренции. Ситуация усугублялась еще и тем, что маме стало невмоготу ходить на работу пешком — шел пятый месяц ее беременности. А ведь туда и обратно больше шести километров!

Почти через день мы с мамой ходили косить камыш. Но с каждым разом ей становилось делать это все труднее и труднее. Наконец она попросила у меня листок бумаги и написала письмо своему брату Трофиму в Ангрен. Их, единокровных братьев, у нее было шестеро. Трофим по возрасту среди них был третьим и младше мамы на девять лет. Она просила его взять отпуск на недельку и оказать помощь в заготовке топлива. Просила просто так, особо не надеясь, что тот бросит работу, семью и поедет по заснеженной зимней дороге к черту на кулички помогать бедствующей сестре.

Но он приехал! Какая это была радость для всех нас, особенно для мамы! Молодой,- ему исполнилось всего двадцать пять — здоровый, косая сажень в плечах, он привнес в нашу жизнь, хоть и на короткое время, уверенность и спокойствие. Его улыбчивое лицо, немногословность, надежность во всем, что он делал — располагали к нему окружающих.

А как он работал! Уже через пару дней сарай был почти заполнен отборным сухим камышом, а через неделю снопы пришлось складывать на огороде, прямо под открытым небом.

— Думаю, до весны хватит, — сказал он маме, прощаясь.

Он уехал также внезапно, как и появился, а вместе с ним исчезло что-то несоизмеримо большее, чем простое осознание надежной мужской опоры. Мы тепло вспоминали дядю, доедая его гостинцы — фруктово-ягодные карамельки, вкус которых давно подзабыли.

Мама тихо всплакнула и в знак признательности брату решила: если родится сын, наречь младенца его именем. Так в середине мая в нашей семье появился еще один ребенок, недоношенный в утробе семимесячный Трофим. Но этому событию предшествовали еще долгие три месяца борьбы за выживание.

Наша хозяйка, бабушка Оля, — ее настоящее имя то ли Ок Тя, то ли Ок Су — сделала большие запасы солений на зиму. В сараюшке стояли три деревянные кадки из-под селедки: в одной , сдобренная чесноком и жгучим перцем, лежала корейская капуста, в другой — помидоры, в третьей — огурцы. Сами они со стариком всего этого почти не ели, поскольку болели желудком и в периоды обострений большей частью лежали на печи. Мама как могла за ними ухаживала: ходила за водой, готовила пищу, стирала, заваривала им лечебные травы.

Видя, как мы мучаемся с нехваткой еды, бабушка сказала:

— Все, что в сарае в кадках — ваше, ешьте, не стесняйтесь, иначе пропадет. Хорошо, что с осени, пока могла еще шевелиться, собрала в огороде все до единой помидоринки. Будто чуяла, что мне вас сам бог пошлет. Значит не зря солила, не зря… А мы со стариком свое уже отжили. Помирать давно пора, только смерть не торопится нас брать-то, вот беда…

Несмотря на возраст и болезни старик со старухой нещадно курили. В сарае под самым потолком в два ряда висели высушенные стебли табака, которые они сами на огороде и выращивали.

Комната, в которой они обитали, прокурена была так, что въедливый запах табака пропитал не только стены, но и хозяйственную утварь, одежду, циновку, занавески. Даже от самих стариков исходил такой крепкий табачный дух — нюхнешь и уже курить не обязательно, голова сама идет кругом.

На хуторе поговаривали, что дед с бабкой к куреву пристрастились не просто так, а с потайным интересом — летом на опекаемом ими огороде соседи видели не только заросли конопли, но и кустики опийного мака. Хотя в тот период выращивание подобного зелья законом, видимо, не особо пресекалось, и небольшие плантации опия росли почти в каждом дворе. Правда, в отличие от дня сегодняшнего продукт сей использовался исключительно в лечебных целях, и никакая массовая наркомания стране не угрожала. Время было суровое — не до блажной дури.

Через две недели после отъезда дяди Трофима дедушке Югаю стало совсем плохо. Он лежал на теплой циновке, укрытый стареньким байковым одеялом, и слабым голосом просил бабу Олю дать ему покурить. Но старуха убрала от него подальше все курительные принадлежности и в ответ на его просьбу показала кулак: мол, чего захотел — сам при смерти, а все туда же со своими пагубными привычками!

Дед молча сверлил свою супругу слезящимися глазами, затем отвел взор в потолок и предался печальным воспоминаниям.

В поселке говорили, что у старой четы до переселения было пятеро детей. Двое из них — старшие сыновья — еще в начале тридцатых перебрались нелегально в Китай, да так там и остались. Связи с ними не было никакой, и это обстоятельство не давало им покоя. Младшую дочь они потеряли под Казалинском, в Казахстане — она умерла осенью 37-го, в дороге, от острого отравления. Еще один сын был призван в Трудовую армию и безвестно сгинул где-то в Коми, на лесозаготовках. И только вторая дочь жила после переселения вместе с ними почти десять лет. Нашли ей хорошего жениха, вот-вот должны были сыграть свадьбу, но злая судьба нанесла еще один жестокий удар — она попала в автокатастрофу и, не приходя в сознание, умерла в больнице.

Стоит ли говорить, какую страшную душевную боль пришлось испытать несчастным старикам в тот период? Даже сейчас рассказывать об этом тяжело, а каково было им тогда? Поистине велико человеческое мученичество, однако не беспредельно. Они долго держались, но неизбывное горе постепенно подточило и их здоровье.

Опять же, забегая вперед, скажу: старики умерли через полтора года, почти одновременно. Жили мы уже тогда в далекой Каракалпакии. Печальную весть об их кончине привез нам знакомый переселенец, приехавший двумя годами позже к берегам Арала. Мама всплакнула, вспоминая тетю Олю и дедушку Югая, и горестно сказала:

— Если бы не они, в ту страшную зиму мы бы не выжили. Пусть земля им будет пухом…

В те дни на хуторе произошло трагическое событие, потрясшее всю округу.

В середине февраля установилась тихая безветренная погода. Зима, чувствуя приближение теплых дней, подарила ребятишкам прощальный снегопад, длившийся почти двое суток. Мириады пушистых льдинок медленно ложились поверх старого, местами уже почерневшего снежного наста, облачая землю в новый, ослепительно белый наряд.

Был воскресный день, и ближе к полудню к излюбленному месту к пологой горе покататься на санках пришла почти вся ребятня хутора. Смех, визг, общий восторг. Почти все взрослые по случаю выходного дня уехали в райцентр на рынок за покупками, в лачугах остались немощные старики да дети.

В разгар безудержного мальчишеского веселья вдруг кто-то крикнул:

— Смотрите, дом горит! Леха, ваш дом горит!..

Эти три лачуги стояли особняком, метрах в пятидесяти от края хутора. Видимо, место это для возведения легкого камышового жилья было выбрано потому, что оно находилось на холме, в центре которого росло большое раскидистое дерево. Здесь жили три семьи. В тот день, к счастью, в двух хижинах не было никого — взрослые уехали на базар, а дети-школьники как раз играли на катке. А вот в третьей…

Лешка Ким — он учился в четвертом классе — при возгласе «Дом горит!» резко вскинул голову, на лице его запечатлелось сперва удивление, затем — недетская гримаса ужаса. Какое-то мгновение он стоял в оцепенении, потом вдруг сорвался с места и что есть силы побежал к горящей хижине. Вслед за ним бросились остальные ребятишки.

Огонь сделал свое страшное дело в считанные минуты — камышовая лачуга горела как порох. Когда дети подбежали к дому, пожар уже стал ослабевать, из раскаленного пекла раздавались глухие щелчки — от перегрева лопалась глина, которой были обмазаны стены жилища.

Леха от нахлынувшего волнения потерял дар речи и все время показывал рукой на догорающее пепелище: мол, там, в доме, были больная бабушка и две сестренки — четырехлетняя Катя и двухлетняя Юля. Подбежавшие на крик дядя Гоша и тетя Зина — единственные, кто в тот день из взрослых остался на хуторе из-за болезни, ничего не смогли предпринять, слишком неожиданно и стремительно все произошло.

Ближе к вечеру приехали с рынка родители Лешки — тетя Лиза и дядя Моисей. У бедной женщины тут же подкосились ноги, и она, упав на почерневший от копоти снег, забилась в истошно плаче.

К тому времени страшная весть уже облетела ближайшие селения. Толпа облепила место трагедии. Присланные председателем колхоза люди на водовозке залили последние тлеющие очаги пожарища и извлекли оттуда обуглившиеся останки несчастной бабушки и двух малолетних девчушек. При виде этой ужасающей картины никто не смог сдержать слез. Детишек отогнали подальше от страшного места, чтобы не травмировать их психику.

Тетя Лиза проплакала всю ночь — к утру у нее отнялись ноги, а черные как смоль волосы на голове покрылись серо-пепельной дымкой. После похорон она пролежала в районной больнице больше двух месяцев, а затем они всей семьей уехали куда-то в Казахстан, поближе к своим родственникам.

Этот нелепый, полный трагизма случай закрепил в сознании печальную мысль о том, что жизнь наша до боли скоротечна и, увы, непредсказуема.

8. УРОКИ РИСОВОГО ПОЛЯ

Весна в тот год выдалась ранняя. Уже в конце февраля установились такие теплые дни, что по берегам арычков, вдоль холмов, по проталинам, с южной, прогревшейся на солнце стороны проклюнулась и пошла в рост изумрудная травка. Вскоре в садах местных жителей зацвел урюк, чуть позже — вишня.

Жизнь на селе постепенно стала пробуждаться от зимней спячки. Все чаще можно было наблюдать, как на завалинке греют свои кости старики. Баба Оля соорудила во дворе из деревянных ящиков крохотный топчан и каждый день выводила дедушку Югая понежиться на солнцепеке. После перенесенной болезни дед настолько ослабел, что не мог передвигаться самостоятельно. За долгую зиму его шоколадного цвета кожа нисколько не посветлела, а только чуть-чуть потускнела, обнажив на исхудалых руках и шее бугристые сплетения жил.

— Земля скоро проснется, — сказал он как-то маме. — Сходи к бригадиру, пусть выделит тебе соток двадцать. Думаю, осилите вместе с мальчонкой. А иначе еще одну зиму не одолеете… Насчет семян, скажи ему, пусть не беспокоится — я дам. Осенью вернешь с процентами, — добавил он, улыбаясь.

С первыми погожими днями как-то незримо стало ощущаться, что хутор потихоньку готовится к весенней страде. Все чаще на оголенном пятачке в центре поселка стали собираться мужики-хуторяне. Грелись на солнышке, дымили махоркой и неспешно вели разговоры о предстоящей посевной. Беседы эти вроде никого ни к чему не обязывали, но именно здесь исподволь разрабатывались тактика и стратегия будущей многомесячной борьбы за урожай.

Бригадир рисоводов, Ким Ен Себ, жил со своей семьей в крайней мазанке на северной стороне хутора. Рядом с его домом проходил небольшой сбросовый канал, через который был переброшен пешеходный мостик из бревен. Сразу за каналом начиналось отвоеванное у камышей поле,- около двадцати гектаров,- на котором в те годы ничего кроме риса не произрастало.

— Со стороны кладбища, в низине, скапливается вода. Надо бы там прорыть дренажный арык метров на пятьдесят. — Бригадир вопросительно посмотрел на хуторян.

— Что ж, дело общее, пророем. — Сергей Чанхович Пак лихо скрутил «козью ножку» и, подпалив, сделал несколько глубоких затяжек. — Вот как земля подсохнет, так сразу и начнем, чего тянуть…

— И еще. Жена буфетчика, Люда, она живет с детьми у Югаев, просит немного земли. Думаю, надо помочь, не возражаете?

— Землей-то помочь можно, только справится ли, вот вопрос, — высказал свое сомнение дед Хо Ен, по кличке «Хоттабыч». — Ведь на сносях она, а сыну ее, главному помощнику, всего десять лет от роду. Да и не занималась она этим никогда — чай, не оладьи рисовые печь на кухне.

— Потому и советуюсь с вами, — в сердцах сказал бригадир. — Всю зиму семья бедствовала, и если ничего не предпринять, им будет совсем худо. В общем, решайте…

— Чего ж решать-то, в распадке, с северной стороны, с прошлого году земля стоит непаханая, трактором туда не сунешься — топь мешает. Если сможет вскопать лопатами, ну, скажем, наймет кого-нибудь, то о чем речь? Пусть пробует, — подал голос сидевший с самого краю дядя Сан Бин. — Там как раз соток двадцать и будет…

Вот так на неофициальной бригадной сходке решился вопрос о выделении нашей семье небольшого клочка земли под рис.

Недели через три пригнали трактор и начали пахоту. Дядя Ен Себ показал маме делянку и сказал:

— Копать здесь придется вручную. Вы пока начните, а там бригада чуть-чуть освободится и поможет.

На следующее утро мы взяли у дедушки Югая две лопаты и вышли в поле. Погода выдалась теплая, солнечная. Нам казалось, что с работой этой мы потихоньку справимся сами и никакая помощь нам не нужна.

О, как жестоко мы ошибались!

Маме раньше приходилось участвовать в копке огорода, правда, только на приусадебном участке. Но то на огороде, где объемы — любому пенсионеру под силу. А тут масштабы такие, что даже здоровому мужику пыхтеть, как говорится, до ишачьей пасхи. К тому же, почва здесь, особенно ее верхний слой, сплошь утыкана сплетениями кореньев камыша, осота, других сорняков. Лопата никак не желала вонзаться в землю, а при сильном надавливании черенок не хотел слушаться и вываливался из рук. Хорошо еще, что мозоли на ладошках были набиты раньше, при заготовке топлива зимой — вновь появившиеся волдыри рядом со старыми мозолями уже не так сильно болели.

К вечеру первого дня стало ясно — нам с мамой с этой работой не справиться. Вконец уставшие и измученные, мы пришли домой и рассказали о наших сомнениях дедушке Югаю.

— Не отчаивайтесь, — успокоил он. — Наймите на пару дней кого-нибудь из местных, они помогут вскопать вам участок. Расплачиваться с ними буду я, семенной шалой. Мне уже семена ни к чему, все равно продавать.

— Но…- хотела, было, возразить мама.

— Никаких «но»…- отрезал дедушка Югай. — Раз начали, надо доводить дело до конца. Результат, я думаю, обязательно будет. Главное, чтобы зерно попало в чрево земли в срок. А там, как говорится, цыплят будем по осени считать.

Через мельника дядю Гым Чера мама решила обратиться за помощью к Ивану Пияеву. Механик пришел к нам в субботу, и не один. Следом, держа остро отточенную лопату на плече, во двор ввалился наш бывший хозяин Шакир-ака. Широко улыбаясь, он вежливо поприветствовал стариков, поздоровался с мамой. После непродолжительной беседы с дедом Югаем Пияев велел мне проводить их до нашей делянки.

Никогда раньше мне не доводилось так близко наблюдать работающих в поле здоровых крепких мужчин. Повязав головы платками, чтобы пот не скатывался на глаза, скинув ситцевые рубахи, землекопы энергично задвигали лопатами. Со стороны казалось, что делают они это играючи. Однако вскоре я увидел, как постепенно становятся мокрыми майки на их спинах и груди, как во время редких перекуров глубоко и часто они дышат. «Вот он, — философски подумал я, — нелегкий хлеб земледельца». За два дня мужики не только вскопали всю нашу делянку, но и разрыхлили почву, нарезали чеки, протянули к отводному каналу дренажный арычок.

— Ну, что, рисовод, принимай работу, — весело подмигнув, дядя Ваня вытер рубахой мокрые от пота плечи и шею, присел на корточки и закурил.

Шакир-ака сделал несколько резких взмахов лопатой, уплотняя край дренажного русла, затем медленно обошел весь участок и только после этого присоединился к дяде Ване. Вытащив из кармана шароваров пузырек с насваем, он отсыпал на раскрытую ладонь щепотку крупнозернистого зеленого порошка и ловким движением отправил под язык. Спустя мгновение на загоревшем лице проявилось такое неземное блаженство, будто его с головой окунули в божественную нирвану.

-Вах-вах, как харашо, — истекая сладостной истомой, изрек Шакир-ака.

Вдали за холмами, в сизовато-огненном мареве догорал еще один весенний день. На противоположном конце пашни натужно урчал старенький «ДТ». Распугивая ворон, он упрямо нарезал неровные квадратики рисовых чеков — бригада заканчивала подготовку поля к долгожданному севу.

Через неделю, на исходе апреля, чеки залили водой и приступили к, так сказать, малованию. Прежде чем набухшее зерно (его прямо в мешках замачивают два-три дня в глубоких ямах) разбросать по чекам, нужно массивной деревянной малой, напоминающей обыкновенную бытовую швабру, разровнять и утопить выступающие над водой комья почвы, одновременно взбаламучивая ил. Разбросанное следом зерно в итоге покроется тонким слоем растворенного гумуса, что явится надежной гарантией хороших всходов.

Мы с мамой то и дело ходили на ближайшую от нас делянку, на которой работали дедушка Хо Ен со своей женой и сыном. Долго приглядывались к тому, как они маловали землю, как уверенными ритмичными движениями разбрасывали посевное зерно, как оно равномерно веером ложилось точно в означенное пространство. Наведывался к нам частенько и бригадир. Дядя Ен Себ давал дельные советы, подсказывал, как надо поступать в тех или иных ситуациях.

Словом, мы кое-как отсеялись и стали ждать результатов.

К тому времени в доме стало нечего есть, и мама опять пошла на рисорушку — благо ближе к весне колхозники потащили на мельницу свои неприкосновенные

зерновые запасы. Я почти каждый день ходил вместе с соседским пацаном Игнатом на рыбалку. Игнат был намного старше меня, но почему-то школу не посещал и целыми днями пропадал то на речке, то на озерах. Ловили рыбу мы не на удочку, а большим полукруглым сачком с длинной продолговатой мотней на конце. Обычно Игнат находил на речке узкую протоку с быстрым течением, вставлял в русло свой огромный сачок, а я бежал метров на двадцать вверх по течению, прыгал в воду и с шумом гнал рыбу в западню. Результат, как правило, превосходил все наши ожидания — без улова домой мы никогда не возвращались. Причем, каждый раз большую часть рыбы Игнат отдавал мне. «Бери, бери, — говорил он, — тебе нужнее…».

В середине мая мама от стрессов и непосильного труда почувствовала недомогание и слегла. А на следующее утро нас разбудил плач ребенка — на циновке, укутанный стареньким байковым одеялом, лежал крохотный Трофим. Мама не доносила его в своем чреве восемь недель, и он появился на свет семимесячным. Схватки начались внезапно, ночью, и чтобы никого не беспокоить роженица вышла в сарай. Освободившись от бремени, отрезала пуповину, перевязала ее и, укутав младенца одеяльцем, занесла домой.

Пока мама растапливала печь-лежанку и готовила завтрак, мы с любопытством разглядывали новоявленного братика. Он был совсем крохотный, с красной морщинистой кожей, со скрюченными ручонками и ножками. А поскольку у роженицы не прилило еще к груди молоко, Трофим инстинктивно открывал ротик и, не получив питания, заходился в истошном крике.

Трофим был восьмым по счету ребенком у мамы. В будущем ей предстояло подарить миру еще троих. Но из одиннадцати детей, появившихся на свет в период с 1942 по 1964 годы, только двоих принимали акушеры в роддоме. Остальные девять рождались в домашних условиях, без обязательной в таких случаях медицинской опеки.

Тут, как говорится, комментарии излишни.

Грудной ребенок в доме — это всегда масса хлопот и проблем не только для матери, но и для домочадцев. Больше всего доставалось главной няньке — шестилетней сестренке Наташке. Иной раз она с ним так намается, что вечером сама валится с ног. С самого рождения Трофима преследовали всевозможные болячки. На его здоровье сказывалась и острая нехватка материнского молока. Прикармливали ребенка рисовым отваром и жиденькой кашицей из тщательно проваренной рыбы.

Между тем в поле поверх водной глади распушились узенькие стебли рисовых всходов. Об этом я с радостью сообщил маме и дедушке Югаю.

— Вот и хорошо, — сказал старик, поглаживая седую бороду, — теперь осенью обязательно будем с урожаем. Главное теперь — осилить прополку.

Прополка риса… В те годы это была самая трудоемкая и изнурительная часть борьбы за урожай. Она велась почти три долгих летних месяца исключительно вручную. Это нынче производство товарного риса переведено на промышленную основу и осуществляется в основном в специализированных хозяйствах, где почти все процессы механизированы, и доля ручного труда сведена к минимуму. Сейчас сорняк уничтожается гербицидами, который распыляется на огромных пространствах спецтехникой. Легли на плечи машин и многие другие виды работ, такие, например, как малование, весенний сев, осенняя жатва, обмолот зерна и даже скирдование. А в те далекие годы все вышеперечисленное делалось главным образом на человеческой тяге.

Представьте себе такую картину: полдень, жара плюс сорок. Вы стоите по колено в воде и, не разгибая спины, согнувшись в три погибели, проворно шарите правой рукой под водой у самых кореньев. Наметанный глаз автоматически выхватывает на поверхности воды умело маскирующиеся стебли сорняка, а натренированные пальцы уже поддевают его под самый корень и тащат наверх, к солнцу. Обезвреженные таким образом стебли сорной травы тут же перекладываются в левую руку, а правая опять ныряет под воду.

И так до бесконечности…

Уже через несколько дней интенсивной прополки за вашей спиной остается широкая полоса очищенного от сорняков поля. Любо-дорого посмотреть! А спереди, почти до самого горизонта — плотная стена камыша, осота, другой сорной травы, не дающая нежным стеблям риса пробиться к солнцу. И ты стоишь не разгибаясь, по колено в воде, с восьми утра и до восьми вечера, и от тупой, изнурительной работы, от нестерпимой жары, бьющей по темени, потихоньку трогаешься умом. Хорошо, если ты в поле не один, если рядом горбатится кто-то еще, а лучше, если их, горбатящихся, несколько. Тогда непомерные тяготы эти кажутся вполне преодолимыми. В миру, как говорится, даже самая паскудная работа не так страшна.

В тот год, впервые ступив на рисовое поле, я не вылазил из него уже все последующие девять лет, пока не окончил школу и не был призван в Армию.

За лето каждый на своей делянке делает обычно по три прополки. Ази-тизими — первая, тубори — вторая и себори — третья прополка. Некоторые проходят по всему полю еще и четвертый раз — небори-тизими, — срезая верхушки только крупных сорняков, возвышающихся над уже набравшими силу упругими стеблями риса. Кроме того, в чеки дважды вносятся минеральные удобрения. Сначала -фосфорные, затем, спустя недельки две-три, — азотные. После внесения подкормки растения наливаются сочным темно-зеленым цветом и быстро идут в рост.

Мы с мамой пропололи свои двадцать соток всего два раза. Не буду описывать, как нелегко нам это далось, поскольку мама за день по нескольку раз отлучалась, чтобы покормить грудью оставленного дома Трофима. Иногда мы брали ребенка в поле вместе с нянькой-Наташкой, и они целый день томились в камышовом шалашике, изнывая от нестерпимой полуденной жары. А поскольку надо было что-то еще и кушать, я частенько отлучался то на рыбалку, то на сбор ежевики, которая в изобилии росла здесь по краям каналов, то на колхозные поля за кукурузными початками или картошкой, рискуя быть пойманным и избитым бдительным сторожем.

Так в насущных хлопотах пролетело лето. В сентябре я снова сел за парту, но не прошло и недели, как школу закрыли в связи с начавшейся хлопковой кампанией. Не трогали только первоклашек — они продолжали учиться. А мы исправно по утрам собирались в школьном дворе и под руководством Зинаиды Федоровны шли на ближайшие поля собирать «белое золото». Повязав на шею фартуки, юные хлопкосборщики, которых из-за кустов-то не было видно, разбредались по необозримому пространству в поисках легких пушистых коробочек.

Ближе к полудню вереницы учеников с наполненными фартуками стекались к центру поля, где бригадный учетчик ловко взвешивал на весах собранный хлопок, фиксируя в тетради напротив вашей фамилии количество килограммов.

Затем юные сборщики разбредались небольшими группками по укромным местам, вытаскивали из сумочек и карманов небольшие сверточки и приступали к скромному обеду. Ели, естественно, всухомятку, поскольку всеохватывающая «битва» за большой урожай в силу своей великомасштабности не могла снизойти до решения таких малюсеньких проблем, как обеспечение детей горячим чаем или еще проще — кипятком.

У меня в котомке чаще всего ничего не было на обед — да и откуда ему было взяться? Потому я старался прийти «взвешиваться» немного раньше или чуточку позже остальных. Вывалив хлопок в общую кучу, я находил где-нибудь поблизости сухой арычок, стелил на дно фартук, ложился на спину и подолгу смотрел, как по голубому небу величественно плывут свободолюбивые облака.

Но как бы я ни пытался скрывать, мои обеденные «посты» не прошли мимо внимания всевидящей Зинаиды Федоровны. В один из дней, в самый разгар обеда, она незаметно подошла ко мне и протянула половину своего бутерброда:

— Возьми, поешь немного. А то так долго не протянешь…

И чтобы меня не смущать, положила ломоть серого хлеба с яблочным повидлом на мой фартук, а сама так же быстро исчезла, как и появилась.

Потом она почти каждый день делилась со мной своим немудреным обедом, а я, голодный, просто физически не мог отказать ей в этом удовольствии и, давясь слезами, ел чужой, щедро пропитанный человеческой добротой хлеб.

Я проучился в сельской школе всего два года — в начале зимы мы тихо покинули так тепло приютивший нас хутор и уехали к берегам Арала.

Шли годы, семья часто переезжала с места на место. Вместе со школами, естественно, менялись и учителя. Сегодня многих из них я вспоминаю с большой теплотой. Но образ Зинаиды Федоровны Пияевой, простой сельской учительницы, занимает в моем сердце особое место. Из-за давности лет стерлись из памяти черты ее лица, но уроки доброты и душевного бескорыстия, которые она несла в себе и, сама того не ведая, щедро раздаривала людям, отозвались, я в этом уверен, благодатными всходами.

…Хлопковая страда была в самом разгаре, когда дядя Ен Себ объявил бригаде о начале страды рисовой. Под тяжестью налитого зерна золотистые колосья потучнели и начали клониться к земле — самый раз приступать к жатве. Чуть промедлишь — и подсыхающие стебли могут не выдержать веса и по принципу домино полечь на большинстве чеков. Тогда разразится катастрофа, и уборка урожая затянется на неопределенно долгое время. Да и погода, миновав бархатный период бабьего лета, может внезапно преподнести сюрприз в виде дождя или мокрого снега.

— На хлопок больше не ходи, — сказала мне мама. — Приступим к уборке риса, это сейчас важнее. Даже если тебя отчислят из школы.

Зинаида Федоровна согласилась с доводами мамы и пообещала переговорить с директором.

Дядя Ен Себ, видя, что на нашей делянке урожай вызрел не хуже, чем у других, выделил нам в помощь двух наемных работников.

Весь октябрь я провел в поле. Научился косить, вязать снопы, собирать их в крестообразные скирды, в которых зерно остается сухим даже в дождь и снег.

В начале ноября мы завершили страду и завезли домой двенадцать мешков шалы — нешелушенного риса, что, по мнению дяди Ен Себа, очень даже неплохо. Больше всего радовался дедушка Югай. Еще бы! Ведь это его идея так успешно воплотилась в жизнь.

— Вот видите, — возбужденно говорил он, — осень весны мудренее. Теперь риса хватит не только на зиму, но и на продажу.

Тихо радовалась урожаю и мама. Ей не терпелось быстрее свезти рис на базар и на вырученные деньги купить детишкам обнову — они давно поизносились и ходили, в буквальном смысле, полураздетыми. И еще мама мечтала заменить на печке-лежанке зияющую во многих местах дырами камышовую циновку.

Вскоре большую часть зерна мы обмололи на мельнице дяди Гым Чера и в ближайшее воскресенье вывезли пару мешков свежего риса на Букинский базар.

Базары нынешнего времени, н/pаверное, мало чем отличаются от базаров тех далеких лет. Во всяком случае, многолюдной толчеей, ярмарочной пестротой и разноликостью они схожи точно. Правда, товаров цивильных, с заводской или фабричной маркой, тогда было поменьше — все больше продавались изделия, сделанные народными умельцами своими руками. Не было, как сейчас, и красивых, чистых павильонов. Торговали в основном с земли, разложив ассортимент прямо перед собой.

На рынках того времени можно было видеть немало моих соплеменников. Да это и неудивительно! Ведь почти в каждом колхозе Ташкентской области — где больше, где меньше — жили переселенцы. А некоторые хозяйства были населены исключительно корейцами.

Многие картинки из жизни базаров того времени ушли в историю, а, вернее — в небытие. Ведь и на Пскентском, и на Тойтюбинском, и на Букинском, на многих других рынках существовали корейские торговые ряды, где народные умельцы-переселенцы продавали сделанные своими руками национальные изделия. Только одно их перечисление заняло бы немало времени. Это, в первую очередь, сельхозинвентарь: серпы на длинной ручке, тяпки различных конфигураций, соломенные и плетенные из сухих стеблей камыша шляпы. Это изделия для домашнего быта: ножные рисорушки из дерева, просеиватели рисовой шелухи из ивовых прутьев, черпаки воды из грушевидных плодов семейства тыквенных, камышовые циновки и многое другое. Здесь можно было купить острогу и дальневосточные мордушки для ловли рыбы, национальную одежду, готовые кушанья и полуфабрикаты корейской кухни. Сейчас из всего вышеперечисленного на рынках осталась, в основном, только еда.

Тот воскресный день для всей нашей семьи был, пожалуй, самым радостным и счастливым за долгие месяцы нищеты и безденежья. Мама истратила почти все деньги, вырученные от продажи риса. Мы купили малышкам обувку и одежду, много вкусной снеди, кое-что из необходимой кухонной утвари. Но больше всего радовались дети новой циновке — она так удачно легла на нашу лежанку, приятно отсвечивая желтоватым глянцем искусно отделанного камыша, что мы тут же распластались на ней и блаженствовали до полуночи.

А через два дня ближе к вечеру маме передали записку, в которой карандашом, неровным почерком отписывалось, чтобы семья срочно готовилась к отъезду. На сборы отпускалась ровно неделя, поскольку в означенное время за нами должна заехать легковая машина. «…И никаких лишних вещей — с собой взять только самое необходимое!».

Записку ту написал наш беглый отец, казалось, целую вечность не подававший о себе никаких вестей.

Накануне отъезда проститься со мной пришла Зинаида Федоровна. Она принесла папку с моими школьными документами и подарок — красочную книгу с иллюстрациями. На обложке, подбоченясь, стояли Чиполлино в обнимку с синьором Помидором. На титульной странице аккуратным почерком было выведено: «Надо очень многое познать, чтобы стать Человеком. Люби книгу, и она поможет тебе идти по жизни».

Тогда я еще не мог в полной мере осознать, какую важную роль сыграла в моей жизни эта милосердная женщина. Осознание пришло много позже, с годами, когда я научился самостоятельно отличать добро от зла. А в тот промозглый день, стоя рядом с учительницей у камышовой изгороди, продрогший на холодном ветру, я, по своему детскому недоразумению, хотел, чтобы она поскорее ушла.

И она ушла. Ушла так же тихо и незаметно, как и появилась, пожелав мне и всей нашей семье счастливой дороги.

С тех пор о ней я ничего не слышал.

Книгу, которую подарила мне Зинаида Федоровна, я выучил тогда наизусть, и сегодня, спустя полвека, с удовольствием читаю эти запавшие в душу детские стихотворные строки своим внукам:

Я, веселый Чиполлино,

Вырос я в Италии,

Там, где зреют апельсины,

И лимоны, и маслины,

Фиги и так далее.

Но под синим небосклоном,

Не малиной, не лимоном,

Я родился — луком!

Значит, деду Чиполлоне

Прихожусь я внуком!

Или:

Я синьор-Помидор,

Красен я и пышен.

И служу я с давних пор

У графиней — Вишен.

Хоть и смотрят свысока

Две графини-Вишни

На меня, на толстяка,

Я у них — не лишний!

…Спустя тридцать лет душа позвала меня в дорогу, и я с трепетом посетил памятные для меня места. Но сколько я ни бродил, ничего из того, что было здесь раньше, не обнаружил. На месте хуторов и камышовых топей, где жили и работали переселенцы, до самого горизонта стояли ухоженные хлопковые и кукурузные поля, сочные люцерники. От Той-Тюбы до Буки, и дальше, до Беговата, протянулась новая шоссейная магистраль. А там, где раньше пролегал через реку Ангрен гладко укатанный шинами автомобильный брод, соединявший два районных центра, разлилось во всю ширь рукотворное Ташкентское море.

Мне бы радоваться этим масштабным переменам, но душе моей вдруг стало до боли грустно и одиноко, будто я безвозвратно потерял в этих местах что-то очень близкое и дорогое.

Брег надежды. Часть II — https://koryo-saram.site/vladimir-li-bereg-nadezhdy-chast-ii-v-samanny-h-lachugah/

Берег надежды. Часть III — https://koryo-saram.site/vladimir-li-bereg-nadezhdy-chast-iii-sud-by-lyudskie/

Telegram