고종
Начало правления клана Мин
Хотя формально Кочжон объявил, что будет править самостоятельно, автору кажется резонным уделить внимание портрету лиц, чья политика будет определять курс развития Кореи в это критическое время. Конечно, личность скорее катализирует или замедляет общественно-политические процессы, но в нашем случае историки нередко задаются вопросом о том, как развивались бы события, управляй Кореей кто-то другой.
Добродушие Коджона, его стремление общаться с иностранцами отмечают многие источники[1], равно как и отсутствие характера, суеверность[2], политический инфантилизм и наивность [3]. Мягкий, добросердечный и, в принципе, неплохой человек был слишком нерешительным для того места, на котором оказался, и того времени, в которое ему пришлось руководить страной. У него не было ни дипломатической хитрости, ни политической интуиции, ни талантов лидера, ни даже той жесткости, которая отличала его отца. К тому же он всегда придерживался консервативных взглядов и весьма неблагосклонно относился к любым административным изменениям [4].
Коджон патологически не умел извлекать уроки из своего политического опыта, не учился на собственных ошибках, был человеком очень непоследовательным, даже трусливым, и легко поддавался внешнему влиянию. Начав править самостоятельно, Коджон следовал всем конфуцианским нормам, а когда они окончательно перестали отвечать требованиям времени, просто отстранился от выработки властных решений, завися от того или иного временщика и заявляя в критических ситуациях, что тот или иной шаг был принят им под давлением. Не случайно не раз имевший с ним дело Ито Хиробуми говорил, что к нему неприменимы такие слова, как «слово чести».
И хотя южнокорейская историография проявляет определенную тенденцию к тому, чтобы сделать из Кочжона своего рода страстотерпца (выдавая его нерешительность за проявление глубокого пацифизма и неприятия насилия, из-за которых он не мог допустить, чтобы народ пострадал по его вине), мне это очень напоминает попытку ряда российских историографов обелить Николая II, который, безусловно, несет ответственность за судьбу погубленной им страны.
У иностранцев Коджон обычно вызывал сострадание и сочувствие. А. Гамильтон писал о Коджоне как о «добрым милостивом, приветливом государе, желающем внедрения прогресса в свою страну», который «работал по ночам до самого рассвета»[5]. Изабелла Бишоп отмечала, что « его поза и манеры не без чувства достоинства», а « натуральная доброта хорошо известна»[6]. Однако она же писала о том, что « к сожалению, для человека, чьи указы стали законами страны… он нуждается в твердости характера и хваткости цели. Многие лучшие проекты реформ потерпели неудачу из-за его слабости воли[7]».
Однако, как кажется автору, наиболее развернутое и эмоциональное описание того, что представлял собой Кочжон с психологической точки зрения оставил В. Серошевский.: «(он) всецело находится во власти окружающих, требования которых естественно все возрастают… толпа все новых любимцев, наперсников, кудесников, жадная и властолюбивая, стремится захватить вакантные места. У императора постоянно не хватает денег… Между тем от него все требуют подачек и он вынужден все давать и давать… Он столько раз видел измену друзей, жестокость любимцев, надменность вчерашних рабов… неимоверное поклонение при жизни и после смерти, а в сущности вечный плен, огромная возможность причинять всякое зло и бесконечно малая совершать добро, — вот судьба корейских императоров»[8].
Так что на самом деле власть перешла к королеве, точнее – к новому правящему клану Мин, и некоторые историки, в том числе авторы учебника Understanding Korean History, открыто называют период с 1873 по 1894 гг. периодом правления королевы Мин[9], биографии которой мы тоже уделим внимание.
Теперь о королеве. В восемь лет она потеряла родителей, в 16 ее выдали замуж за пятнадцатилетнего короля. В основе брака лежали сугубо прагматические соображения: Тэвонгун выбрал для своего сына жену из относительно худородного клана, рассчитывая избежать ситуацию, при которой родственники жены вана немедленно приобретают политический вес и начинают заниматься разграблением страны.
Поначалу королева и Кочжон тяжело переносили друг друга. Кочжон не особенно занимался конфуцианским самообразованием, зато амбициозная королева уделяла меньше внимания увеселениям и больше – книгам. Более пяти лет Коджон не проявлял интерес к ней как к женщине, и королева даже заявляла, что муж презирает ее, но, по мере развития модернизации страны, она сумела привязать мужа к себе.
Борьба между королевой и Тэвонгуном стала открытой после того, как ее сын умер через четыре дня после рождения. Тэвонгун публично заявлял, что королева не способна выносить здорового ребенка мужского пола, в то время как королева считала, что дело в лекарствах, которыми ее пичкали по указанию свекра Тэвонгуна. Впрочем, стоит вспомнить, что два сына и дочь королевы, рожденные позднее, не дожили до одного года, а единственный сын, который прожил дольше, страдал отклонениями развитии[10], — умственная отсталость наследника престола была видна невооруженным глазом[11]. Между тем, дети Кочжона от иных женщин были полноценными.
Пытаясь добыть наследника, Тэвонгун подтолкнул сына к одной из наложниц, и в апреле 1868 г. она родила ему сына, которого Тэвонгун объявил наследником престола. Однако, когда Тэвонгун утратил пост регента, королева немедленно лишила эту наложницу всех титулов и отправила ее в деревню, где ее ребенок вскоре умер при не совсем ясных обстоятельствах. Статус королевы поднялся после того, как 8 февраля 1874 года она наконец родила наследника. Постепенно королева и ее клан заняли доминирующие должности при дворе, и сама королева принимала активное участие в дворцовой политике.
В общем, новый семейный клан, сменивший у власти Тэвонгуна, оказался не сильно отличающимся от тех, с которыми он боролся с точки зрения коррупционности и протекционизма . Место Тэвонгуна занял один из старших братьев королевы Мин Сын Хо, довольно быстро заработавший репутацию коррупционера и в 1874 году ставший первой в истории Кореи жертвой покушения с помощью бомбы. Неизвестные передали ему шкатулку, которая при открытии взорвалась, убив его вместе с частью семьи[12].
Большинство историков полагает, что здесь не обошлось без Тэвонгуна[13], однако это ничего не изменило – на смену одному брату пришел другой, Мин Тхэ Хо. Среди иных заметных коррупционеров, которые пользовались высокой должностью для достижения своей личной выгоды, и были объектом множества жалоб, отметим Мин Ён Чжуна[14].
Во внутренней политике клан Мин привечал конфуцианских ученых, восстановив разогнанные Тэвонгуном частные академии. Они отменили ряд новшеств Тэвонгуна, в том числе использование дешевой валюты. Однако финансовое положение страны продолжало ухудшаться. Это вызывало дальнейшее ослабление административной системы, постоянные локальные бунты и общий рост преступности. В.М. Тихонов приводит по этому поводу целый ряд впечатляющих примеров[15] вплоть до истории с подделкой государственной печати[16].
В 1875 трое друзей бывшего регента, возглавляемые Чо Чхун Сиком, обратились к Его Величеству, прося вернуть Тэвонгуна к власти. За это они были приговорены к смертной казни, и только благодаря личной просьбе экс-регента их наказание было сменено на вечное изгнание. Тем не менее, Чо был убит в ссылке[17].
Во внешней политике Мины не отходили от китаецентризма, но пытались быть более контактными с внешним миром хотя бы в силу логики фракционной борьбы: раз Тэвонгун был против иностранцев, королева и Ко не могли не быть за.
——-
[1] Гамильтонъ Ангьюсъ. Корея. С.-Петербург, Издание А. С. Суворина, 1904. С. 67.
[2] The Passing of Korea, стр. 346
[3] Корея глазами россиян (1895-1945). Российское корееведение в прошлом и настоящем. Том V. М., 2008. С. 37-38
[4] The Passing of Korea, стр. 152
[5] Гамильтонъ Ангьюсъ. Корея. С.-Петербург, Издание А. С. Суворина, 1904. С. 68.
[6] Korea and her neighbors, p 253
[7] Korea and her neighbors, p 255-56
[8] Корея глазами россиян (1895-1945). С. 141.
[9] Understanding Korean History. С. 158.
[10] Korea and her neighbors, p 253
[11] Letters from Joseon. С. 105.
[12] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 218
[13] The Passing of Korea, стр. 120
[14] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 248
[15] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 386
[16] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 397
[17] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 219
https://makkawity.livejournal.com/3468923.html#cutid1
***
Открытие страны и первые шаги в сторону реформ
Насильственное открытие Кореи началось практически через год после снятия Тэвонгуна. К этому времени достаточно четко выявились четыре силы, четыре сверхдержавы, претендовавшие на то, чтобы Корея была в их сфере влияния. Три из них – Россия, Китай и Япония имели с ней общие границы. Четвертая, Америка, пыталась установить свое господство и в этом регионе.
Первый успешный шаг был сделан Японией, где о Корее как о грядущем направлении экспансии заговорили сразу же после Реставрации Мэйдзи. Страна Восходящего Солнца попыталась пересмотреть свои торговые отношения с Кореей сразу же после начала модернизации, но немедленно натолкнулась на жесткое противостояние. Уже в 1869 г. один из корейских чиновников в Пусане заявил представителю Цусимы, что Корея не потерпит титулования нового японского правителя императором, поскольку император только один, и он в Китае. А когда в 1873 г. японцы, уже одетые в современные костюмы, предприняли следующую попытку, префект Тоннэ заявил им, что люди, одетые в столь варварскую одежду, вообще не могут считаться японцами и потому не имеют права на торговлю в его регионе[1].
Возможно, именно это заявление окончательно разозлило японских «ястребов» во главе с Сайго Такамори, который потребовал от своего правительства немедленных и решительных действий, отстаивая идею покорения Кореи вооруженным путем (сэйканрон). Аргументы Сайго при этом очень напоминали те аргументы, которые использовал Т. Хидэёси: из-за своего географического положения Корея является «кинжалом, нацеленным в сердце Японии», и потому контроль над этой территорией жизненно важен для Страны Восходящего Солнца, а сам поход станет «средством быстрого сплочения национальных сил государства, а также — решения ряда внутренних проблем»[2].
Сайго так активно выступал за присоединение Кореи, что был готов обеспечить Японии повод к войне ценой своей жизни. Он намеревался отправиться посланником в Корею и, с учетом судьбы предыдущих миссий, вести себя там так, чтобы точно быть казненным за оскорбление величества, после чего можно было начинать войну из-за убийства посла.
Однако более прагматично мыслящие члены кабинета министров, включая Ито Хиробуми (этот выдающийся государственный деятель, автор Конституции страны и неоднократный премьер-министр еще не раз встретится нам в контексте корейско-японских взаимоотношений), отказали ему в этом. Сайго ушел в оппозицию, впоследствии подняв восстание против режима, который сам помогал создавать, и кратковременная междоусобица в Японии несколько отсрочила то время, когда ее руководители решили всерьез заняться Кореей.
Впрочем, Х. Хальберт утверждает, что японский посланник Ханабуса бывал в Сеуле в 1871 -72 гг с неофициальным визитом. Ему предоставили жилье во дворце, где он находился в постоянной связи с королевой. Ханабуса показывал интересные вещи западного производства, поразив двор и завязав полезные связи[3].
В 1876 г., использовав инцидент с японским судном «Унъё», имевший место осенью предыдущего года[4], японцы отправили в Корею эскадру из шести кораблей под командованием генерал-лейтенанта Курода Киётака, который должен был подписать с Кореей неравноправный договор.
Так как Тэвонгун к этому времени уже не управлял страной, ван поддался на уговоры королевы и чиновников. Сыграли свою роль не только страх перед Японией[5], но и логика фракционной борьбы. Японцам позволили высадиться на о. Канхвадо, и с 12 января 1876 г. начались переговоры.
Корейско — японский неравноправный договор от 27 февраля 1876 г. был составлен по образцу англо — японского договора, заключенного перед Реставрацией Мэйдзи[6]. Первая статья договора объявляла Корею независимой, то есть свободной от китайского влияния суверенной страной и равноправным субъектом международного права. В корейском тексте использовано слово «чаджу[7]», которое мы привыкли переводить как «свобода», но разночтения в текстах переводчиков наводит на мысль о том, что это корейское слово не абсолютно тождественно русскому или английскому его варианту. В английских переводах этот термин звучит то как «свободная (или «независимая»), то, как у Б. Камингса, как «автономная» (читай — «самоуправляемая»)[8].
Кстати, рабочими языками при заключении первого японо-корейского неравноправного договора были японский и китайский. Прокорейски настроенные историки типа Владимира Ли даже пытаются представить это как «дискриминационный казус», однако при этом забывается то, какой статус был у корейского языка в то время: хангыль был языком для женщин, низкопробной литературы и военных шифров. Использование его как основного рабочего языка началось много позже усилиями прогрессистов. Что же касается китайского (вэньяня), то, особенно с поправкой на формальный вассалитет Кореи, именно он был тогда официальным языком делопроизводства и дипломатических документов[9]. Надо отметить, что большинство российских дипломатов, действовавших в Корее, также было китаистами и изначально общалось с представителями корейской знати на китайском языке.
Под влиянием новых веяний корейский двор начал отправлять в Японию и Китай, а затем — в Европу и США, «ознакомительные» миссии, состоящие из молодых дворян, в задачи которых входило изучение процесса модернизации. Небольшие группы из 5-6 талантливых молодых людей во главе с высокопоставленным членом правительства изучали устройство государственных учреждений, промышленность, военную технику, систему образования и т. п., а затем составляли доклады с говорящими названиями наподобие «Что я видел и слышал на Западе» (кор. Сою Кёнмун). Способные молодые люди учились западным наукам в европейских школах Китая. Многие из этих юношей впоследствии стали видными политическими деятелями — как традиционалистами, так и сторонниками прогресса. Под их влиянием двор стал проводить реформы, направленные на переустройство государственной системы и армии по европейскому образцу, в стране появились войска нового строя пёльгигун, обучаемые японскими сержантами. Большинство солдат этой новой армии было сынками янбанов, каждый из которых был окружен достаточным числом слуг, стиравших его форму, чистивших его оружие и даже помогавших ему во время строевых упражнений и марш-бросков[10]. Но даже «зачаточная» по масштабам военная реформа 1881 г. вызвала финансовый кризис, и в то время как сотни японских офицеров проходили обучение в Европе, у корейского двора хватило средств и возможностей только на отправку троих военнослужащих на учебу в Японию[11].
В 1880 г. по образцу китайской канцелярии Цзунлиямэнь была создана Общая Канцелярия (Тхонни киму амун), ставшая центральным органом проведения реформ. В 1881 г. — офицерская школа и специальные ведомства по переводу с европейских языков на китайский и корейский научно-популярной литературы и внедрению в Корею иностранных машин и механизмов.
В 1883 г. создано специальное управление по покровительству торговцам. Была открыта первая в Корее типография промышленного типа, построен телеграф для обеспечения связи внутри страны и с соседними Китаем и Японией.
В августе 1883 г. открылась первая государственная школа современного типа Тонмун хакса, в которой преподавались иностранные языки. Затем при поддержке вана была создана школа, где иностранцы учили представителей высшего дворянства английскому, математике, географии и политике[12].
С 1883 г. начала издаваться на корейском языке газета «Хансон сунбо» («Сеульское обозрение»), которое распространяли и в столице, и в провинциях. Целью издания было просвещение народных масс в духе патриотических и прогрессивных идей и современных знаний.
За 7 лет после подписания договора 1876 г. импорт и экспорт Кореи выросли в 14 раз, ввоз японских товаров увеличился более чем в 10 раз, а американских и европейских – почти в 19[13].
***
[1] Cumings B. Korea’s place… Р. 99, 100.
[2] Толстокулаков И. А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. С. 211.
[3] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 217
[4] Националистические историки описывают этот инцидент как сознательную провокацию. Дескать, под предлогом «поисков питьевой воды» японцы высадились на берег без разрешения властей, зная, что корейской армии в таких случаях предписывалось открывать огонь.
[5] Джеймс Палэ считает, что то, что Пак Кю Су, отвечавший за внешнюю политику после ухода Тэвонгуна, пошел на подписание договора 1876 г., спасло страну от насильственного открытия путем крупномасштабного военного вторжения.
[6] Разбор корейско-российского договора 1884 г. в сравнении с японо-корейским договором 1876 г. см. в книге «История Кореи (Новое прочтение)» на с. 214-216 и 218-225.
[7] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 382
[8] Cumings B. Korea’s place… Р. 102. Кстати, не забудем, что в английском языке существует две «свободы» — freedom как «свобода от», или внешняя свобода, и liberty – как внутренняя свобода, или «свобода для».
[9] История Кореи (Новое прочтение). С. 214
[10] Breen M. The Koreans… Р. 101.
[11] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 395
[12] Understanding Korean History. С. 183-184.
[13] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I. С. 336.
https://makkawity.livejournal.com/3469552.html#cutid1
***
Действиям клана Мин благоволил всесильный генерал-губернатор столичной провинции и выдающийся реформатор Ли Хунчжан, в ведении которого находились корейские дела. Российская и советская историография придерживаются в отношении этой личности другого мнения, однако влияние, которое оказал этот человек на новую историю региона, безусловно, очень велико[1].
Следует помнить, что в то время, между опиумными войнами и японско-китайской войной 1894-1895 гг. Китай проводил так называемую «политику самоусиления»[2]. Внешнеполитическая направленность этой политики заключалась в том, чтобы «бить варваров руками варваров», натравливая их друг на друга или лавируя между ними. Естественно, Ли Хунчжан поощрял подобную тенденцию и в Корее, одновременно пытаясь сохранить там гегемонию : «Если Корея заключит договоры с другими государствами и обеспечит себе их посредничество, то Япония не сможет грубо и бесцеремонно обращаться с Кореей»[3].
Однако Ли Ю Вон не поддержал эту идею, вежливо ответив, что перед лицом мощи Китая ни Япония, ни Запад «не осмелятся»[4].
Ли дал «добро» на обучение корейских студентов в Китае, где европейское знание постигалось подконтрольно, и порекомендовал вану в качестве первого приглашенного финансового советника и начальника таможенной службы немца фон Меллендорфа (ранее – немецкого консула в Тяньцзине), рассчитывая на то, что обласканный им иностранец будет проводить в жизнь политику маньчжурского правительства.
Кроме того, Ли активно пропагандировал в Корее книгу под названием «Корейская политика»[5] (или, если переводить более точно, «Корейская стратегия» (кит. «Чаосянь цзэлюе»), автором которой был известный китайский дипломат и реформатор Хуан Цзунсянь, соратник Кан Ювэя и китайский посланник в Токио. Книга рекомендовала корейскому правительству обучать молодежь иностранным знаниям, открыть порты, посылать студентов на учебу за рубеж и привлекать к преподаванию иностранных учителей[6].
Одновременно в книге всячески развивался тезис о природной агрессивности России по отношению к Корее и о необходимости дружбы с Америкой, которая, в отличие от России или Японии, находится далеко и не будет иметь к стране каких-либо территориальных претензий[7]. Общую суть стратегии Хуан обозначил так: оставаться близкими с Китаем; пойти на сближение с Японией; быть союзниками с Америкой.
Особое внимание Хуан уделил рассуждению о протестантизме. Дескать, если католические миссионеры нередко ведут себя весьма агрессивно, протестанты придерживаются политики невмешательства во внутренние дела стран. И хотя он похож на католичество, разница между ними велика и сравнима с различиями учения Чжу Си и концепции Ван Янмина.
Заметим, однако, что в отношении России автор «Корейской политики» был неправ. Степень агрессивных стремлений России по отношению к Корее была гораздо меньше, чем он предполагал. Даже известная миссия адмирала Путятина не имела приказа заключить с Кореей неравноправный договор. Кроме того, по сравнению с поведением японцев, французов и американцев, русские вели себя гораздо более корректно, не грозя оружием и не чиня разбоя[8].
Через Ким Хон Чжипа, который в 1880 г. был официальным посланником Кореи в Токио, а затем инициатором ряда структурных реформ, в том числе создания МИДа, книга была передана вану и в следующем, 1881 г. была переведена на корейский язык, оказав значительное влияние на выработку идеологии как в новое, так и в новейшее время, хотя реакция на эту книгу была весьма бурной. Традиционалисты резко выступали против общества, где нет ни монархов, ни почитания отцов. Кроме того, Россия, США и Япония были для них одинаково варварскими государствами, равно противными Корее в силу своей природы. Ким Хон Джипа даже предлагали казнить как предателя[9] или как минимум уничтожить все копии текста[10].
22 мая 1882 г. был подписан неравноправный договор с США, которому предшествовала сложная дипломатическая подготовка. Американцы действовали уже через Ли Хунчжана, и договор был составлен фактически без особенного участия корейской стороны. Ли Хунчжан представил американцам четыре проекта договора и фактически вел переговоры с США от имени корейского двора, а потом навязал ему уже готовый договор. Ли настаивал на том, чтобы в договоре был указан вассальный статус Кореи по отношению к Китаю, но глава американской делегации объяснил, что законы западного международного права не позволяют заключать договор с зависимой страной. Под давлением императора к договору было приложено разъяснение о том, что Корея является вассалом Китая, но с точки зрения международного права этот документ силы не имел.
Одним из важных элементов корейско-американского договора было обещание «добрых услуг» в критической ситуации. Корейцы воспринимали это как обещание военной помощи, но, забегая вперед, скажем, что они ее так и не получили.
Интересно и то, что при обсуждении договора корейский представитель требовал включения в него специального пункта о запрещении пропаганды западной религии в Корее. Пункт не был включен только благодаря давлению Ли Хунчжана [11]. Зато специальная статья договора запрещала поставки американского опиума.
Кстати, неравноправные договора в Корее воспринимались именно как неравноправные в значительно меньшей степени, ибо традиционная дальневосточная дипломатия исключает взаимодействие двух равных субъектов, так как вопросы взаимодействия между вассалами регулируются сюзереном. С другой стороны, именно это усугубило последующую неприязнь к Америке со стороны традиционалистски настроенных корейских историков, поскольку небрежение обязанностями сюзерена (выразившееся в том, что Америка не стала помогать Корее в борьбе с японской аннексией) является недостойным с точки зрения конфуцианской морали.
С этого времени двор стал ориентироваться на США. В 1883 г. он даже послал туда «ознакомительную миссию» во главе с Мин Ён Иком — приемным сыном Мин Сын Хо, любимым племянником королевы и будущим лидером консерваторов, но состоящую в основном из молодых прогрессистов. Интересным моментом, связанным с подготовкой этого мероприятия, было то, что впервые в дипломатической практике все документы с корейской стороны были написаны не иероглифами, а национальным шрифтом хангыль. Тогда же был окончательно сформирован дизайн корейского флага тхэгыкки – сине-красный знак Великого Предела на белом поле с четырьмя триграммами[12].
Каков был итог этих попыток модернизации? В. М. Тихонов называет их полуреформами по целому комплексу причин. Консервативные настроения продолжали доминировать как в низах, так и наверху (характерно, что первая ознакомительная миссия в Японию в 1881 году отправилась в поездку тайно в связи с непопулярностью реформаторского курса, а финансировал её ван Коджон из собственных средств [13]); изменить бюрократию, укреплять армию, развивать промышленность или бороться с коррупцией никто не пытался. Политика открытых дверей разрушала традиционные производства[14].
Он же отмечает, что молодые янбаны, которых отправляли на учебу в Китай, оказались неготовы воспринять новые знания как психологически (инженерные специальности считались «низкими» и недостойными), так и по уровню необходимых знаний: многие из них не могли усвоить новую информацию даже на китайском языке[15].
***
[1] Cumings B. Korea’s place… Р. 87.
[2]Политика «самоусиления», или заимствования военно-технических достижений западных держав, была призвана восстановить пошатнувшийся после опиумных войн престиж Китайской империи. При этом в культурной сфере власти всячески укрепляли влияние конфуцианства, будучи уверенными в своём культурном превосходстве над «западными варварами».
[3] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I. С. 335.
[4] Cumings B. Korea’s place… Р. 103.
[5] Тягай. С. 93.
[6] Толстокулаков И.А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. Владивосток, 2007, с.213-214
[7] Тягай. С. 94
[8] Более подробно на эту тему смотрим работы Т. М. Симбирцевой (например, «Современная южнокорейская литература о России и русско-корейских отношениях: новые тенденции и традиция» или «Участие корейских отрядов в Албазинских войнах 1654 и 1658: Источники и историография» )
[9] Cumings B. Korea’s place… Р. 104.
[10] Тихонов В.М., Кан Мангиль. История Кореи. Т.1. М.: Наталис, 2011, с.392
[11] Тягай. С. 92.
[12] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 225
[13] Тихонов В.М., Кан Мангиль. История Кореи. Т.1, с.393
[14] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 396-397
[15] Тихонов В.М., Кан Мангиль. История Кореи. Т.1, с.395
https://makkawity.livejournal.com/3470078.html#cutid1
***
Поиск идеологического ответа на новые вызовы
Безусловно, столкновение с технологической составляющей западной цивилизации оказалось для Кореи очень серьезным вызовом. С одной стороны, технологическое преимущество было очевидно, с другой – многое в новых ценностях было принципиально чуждо традиционному менталитету. Добавим к этому становящийся очевидным кризис цинского Китая, после которого Запад как бы заменил его в нише культурного и интеллектуального авторитета, и успех «догоняющей» модернизации Японии, которая прошла тот же путь, что и Запад, всего за несколько десятков лет.
Вызов породил три основных идеологических течения: фундаменталисты, центристы и западники- просветители, группировавшиеся вокруг Прогрессивной партии (Кэхвадан или кэхва ундон[1]), которую точнее было бы назвать «партией цивилизаторства»[2].
Начнем с фундаментализма. В шутку его сторонников можно было бы назвать «чосонофилами», хотя сами они пользовались лозунгом «виджон чхокса», изобретение которого приписывается известному корейскому конфуцианскому философу Ли Хвану (псевдоним Тхвеге, 1501-1570). Главным идеологом курса «виджон чхокса» был Ли Ханно. Другими видными представителями этой группировки были Ки Чжо Чжин , Ли Ман Сон, Хон Чжэ Хак, Ю Ин Сок и Чхве Ик Хён (тот самый, приложивший руку к свержениюТэвонгуна)[3].
«Чосонофилы» возникли как ответ не только на попытки насильственного открытия страны в 1866, 1868 и 1871 гг, но и на общий духовный кризис неоконфуцианства. Представители этого движения выступали за консервирование традиционных конфуцианских порядков, против открытия страны внешнему миру и каких-либо заимствований. В основе их мировоззрения лежал китаецентризм, христианство они полагали «еретическим учением», а европейцев – варварами.
Новые вызовы воспринимались ими как угроза основам цивилизации, — посягательство и на традиционную метафизику, и на традиционную идеологию, подкрепляющую старый порядок, в рамках которого варвары являются варварами, как бы ни было велико их техническое развитие. Иерархичность корейского общества они считали унаследованной от законов неба и земли, в то время как западное общество свободы и равенства казалось миром хаоса и эгоизма, управляемым грубой силой и выгодой. Внешний образ вестернизированного общества (европейский покрой одежды, многоэтажные каменные дома, западная кухня) вызывали глубокое отторжение и презрение, даже если речь шла о Японии, подпавшей под влияние «западных варваров»[4]. «Маньчжуры были, по крайней мере, варварами, и мы могли говорить с ними; но пришельцы с Запада – нелюди, чудовища, и мы не можем с ними говорить», — писал Ли [5].
Нельзя сказать, что чосонофилы ничего не хотели менять. Ли Хан Но писал: «Причина того, что западные варвары так дерзко проникают в нашу страну — в том, что наши простолюдины симпатизируют им. Симпатизируют им простолюдины из-за ненависти к государству, а ненависть эта порождена разгулом взяточничества и вымогательства, отнимающих у народа надежду на спокойную жизнь»[6].
Иное дело, что они не собирались менять фундаментальные принципы, по которым функционировала традиционная система, и в этом смысле даже технический прогресс вызывал опасения: «У нас издревле имелись добрые установления в сельском хозяйстве и ремесле, и зачем их менять?»[7] . Западные товары, медицина, календарь – всё это может превосходить китайские достижения, однако противоречит конфуцианской морали. Там выбирают то, что просто и полезно, и этот настрой, ориентированный лишь на выгоды, разрушает нравственность.
Внешняя торговля тоже воспринималась как источник опасности – поток дешевых товаров разорит страну и будет вызывать дополнительное смятение умов. Здесь чосонофилы довольно точно описывали перспективы банкротства страны из-за ее превращения в сырьевой придаток внешнего мира. Западные товары будут выкачивать из страны деньги, а экспорт риса приведет к росту цен и голоду.
Говоря о нависшей над страной угрозе Запада, Ли Хан Но сравнивал ее с потопом, остановить который может только «дамба» из конфуцианской морали[8]. По мнению сторонников «виджон чхокса» , в целом «наши духовные ценности» достаточно сильны, чтобы противостоять любому внешнему влиянию. Надо лишь надлежащим образом исполнять свой долг. Если в обществе и умах перестанет царить хаос, «западные товары будут не нужны, прекратится торговля, и варвары уйдут!» [9] .
Проблема чосонофилов была в том, что, кроме идей изоляционизма и духовности, они не могли предложить никаких конкретных рекомендаций по преодолению кризиса, — модернизации не было места в их мировоззрении. Потому все, что они могли — активно выступать против реформ. Так, 21 сентября 1866 г. Ли Ханно попросил вана публично сжечь во дворе дворца западные товары, подав обществу моральный пример.. В начале 70-х годов чосонофилы требовали запретить китайским купцам торговать предметами европейского и американского производства, разрешив обращение исключительно китайской продукции[10].
А накануне подписания Канхваского договора знаменитый конфуцианский ученый Чхве Ик Хён (тот самый, что поспособствовал отстранению Тэвонгуна), пал ниц перед воротами дворца, заявляя, что Япония ничем не отличается от варваров-европейцев и заключение с ней договора приведет к гибели государства. Похожим содержанием обладала петиция Хон Чжэ Хака, который требовал наказания слуг вана, выступающих за реформы, и сожжения иностранных товаров и книг. Участники демонстраций против курса на открытие страны нередко шли с топорами в руках в знак готовности каждого быть казненным за свои убеждения[11]. В чем-то им пошли навстречу, и все обращающиеся были репрессированы и сосланы, — Чхве Ик Хёна сослали на о. Чечжудо а Хон Чжэ Хак даже был казнен за оскорбление величества.
Лидером прогрессистов был Ким Ок Кюн, умный и талантливый человек (государственные экзамены он сдал в 21 год, что, безусловно, признак выдающихся способностей), происходивший, кстати, из того самого рода Андонских Кимов, которых отстранил от власти Тэвонгун. По роду своей деятельности он неоднократно (впервые в1881 г.) посещал Японию и учился у такого видного идеолога модернизации, как Фукудзава Юкити[12]. Ван чрезвычайно доверял ему и считал его одним из четырех самых близких ему людей (трое других были консерваторами). И.А. Толстокулаков справедливо называет его «предвестником политической модернизации Кореи»[13].
Все остальные члены Прогрессивной партии (Хон Ён Сик, Ан Гён Су, Ким Хон Чжип, Со Гван Бом, Юн Чхи Хо и др.) тоже неоднократно посещали Японию или Соединенные Штаты. Большинство из них имело средний возраст 25 лет и ранг, обеспечивающий право доступа к монарху.
Ким Ок Кюн был знаком с сочинениями французских просветителей, переведенными на японский язык. Особенным интересом пользовалась работа Ж.-Ж. Руссо, появившийся в Корее в переводе на японский. Иной источник идей группы — воззрения Пак Кю Су, выдающегося просветителя 1807 г. рождения, которого можно назвать последним сирхакистом. Именно он был губернатором Пхеньяна на момент потопления «Генерала Шермана» и именно он после отстранения Тэвонгуна от власти присоветовал двору начать заключать договоры с внешним миром. Правда, ко времени начала действий прогрессистов «кэхва ундон» он уже умер[14].
Главным лозунгом прогрессистов был: «Цивилизованное просветительство, богатая страна и сильная армия». Признаками цивилизованности считались отказ от системы сословных привилегий, верховенство закона, развитие промышленности и технологий, отказ от устаревших традиций, включающих слабое участие народа в политической жизни общества.
Программу же можно свести к основным принципам: заимствование передовых технологий Запада; тотальная реформа административной системы для внедрения новых социально-экономических отношений; замена традиционной монархии на конституционную; отмена сословных привилегий и ограничений; развитие торговых и экономических связей с Европой; отказ от разделения общества на янбанов и простой люд и развитие корейской культуры на западной, а не китайской, основе. В качестве главных рычагов экономического развития страны реформаторы рассматривали её промышленный потенциал и торговлю.
Особая роль при этом уделялась просвещению. Прежнюю систему образования предлагалось заменить общенациональной сетью частных и государственных школ современного типа, где будут преподавать иностранцы или представители передовой общественности [15].
Следует, однако, отметить один важный момент. Если мы внимательно рассмотрим классовый состав ранних реформаторов, мы обнаружим среди них очень много сооль[16]. После открытия страны именно они как технические специалисты чаще других ездили за рубеж и общались с иностранцами у себя на родине, так как профессия переводчика также относилась к числу их традиционных занятий. Чунъин было куда менее зазорно общаться с иностранцами, они были более открыты для впитывания внешних знаний, и при этом очень хорошо понимали, что в условиях традиционной системы их карьерный рост абсолютно невозможен. Для большей части таких «Хон Гиль Донов» коренное изменение ситуации было единственным способом войти во власть, и немудрено, откуда брались их прозападная ориентация и критический настрой в отношении конфуцианской традиции.
Значительная часть молодых реформаторов успела побывать или поучиться за границей, что наложило на их мировоззрение дополнительный отпечаток. Отправиться учиться зарубеж означало вырваться из привычного круга и подышать воздухом свободы. Естественно, это только подстегивало их желание превратить Корею в «азиатскую Францию» или хотя бы конституционную монархию по японскому образцу, отринув практически весь традиционный компонент и восприняв новое максимально полно.
Отдельно надо сказать об отношении прогрессистов к христианству. Не все из них перешли в другую веру, но все они не были против его распространения в Корее. Христианство они ассоциировали с триумфом западной цивилизации и считали неотъемлемым элементом нового века.
Еще одним элементом концепций прогрессистов считают социал-дарвинизм[17], и тут стоит сделать важную оговорку: когда о социал-дарвинизме говорят российские авторы, они упоминают этот термин в негативной коннотации в контексте рассуждений о высших и низших расах. О том, что они предназначены быть господами, а другие – стать слугами или быть уничтоженными. Корейские авторы, интересовавшиеся данным учением, делали упор скорее на другое. Рассуждения о конкуренции и борьбе за выживание становились для них скорее объяснением того, почему Корея должна совершенствовать свои армию, промышленность и структуру управления для того чтобы приспособиться к новым условиям и не стать жертвой естественного отбора.
***
[1] Как отмечает Хан Ён У, слово «кэхва» является сокращением двух конфуцианских цитат «кэмуль сонму» («выясняя сущность вещей, осуществлять дела») и «хвамин сонсок» («воспитывая народ, облагораживать нравы»).
[2] Тягай. С. 88.
[3] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.49
[4] Тихонов В.М., Кан Мангиль. История Кореи. Т.1, с.395
[5] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.137
[6] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 388
[7] В.М. Тихонов, Кан Мангиль. История Кореи. Том I, С. 392
[8] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.126
[9] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.59
[10] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.59
[11] Тягай. С. 59.
[12] Являясь не столько политиком, сколько философом и первым президентом японской Академии наук, Фукудзава внес огромный вклад как в собственно идеологию японской модернизации, так и в создание современных иероглифических терминов. Его сочинения «Описание Запада» (1866) и «Всё о странах мира» (1869) знакомили читателей с политическим устройством западных стран, европейским парламентаризмом, банковской системой, военной организации. Фукудзава был последовательным сторонником вестернизации. В приписываемом ему эссе «Покинуть Азию» он заявлял о том, что, поскольку противиться проникновению западной цивилизации бесполезно, самым мудрым решением будет самим осуществлять вестернизацию, иначе Япония рискует потерять свою независимость.
[13] Толстокулаков И.А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. Владивосток, 2007, с.218
[14] История Кореи (Новое прочтение). С. 226-227.
[15] Толстокулаков И.А. Политическая модернизация Южной Кореи, с.222
[16] Хан Ён У отмечает, что кроме сооль, среди реформаторов было много молодых янбанов из северных предместий Сеула, но автор, увы, не в курсе того, имеет ли это существенное значение.
[17] Суть социального дарвинизма, разработанного Гербертом Спенсером и Томасом Хаксли, заключалась в применении учения Чарльза Дарвина об эволюции к социальным процессам и истории человечества. Ключевыми понятиями социального дарвинизма, как и «биологического», являются «выживание сильнейшего/наиболее приспособленного» и «борьба за существование». Как и биологические организмы, человеческие общества и нации должны находиться в постоянном самосовершенствовании и развитии, чтобы не стать жертвой кого-то более сильного и лучше «приспособленного» к меняющимся условиям. Идеи социального дарвинизма играли заметную роль и в воззрениях Фукудзава Юкити.
https://makkawity.livejournal.com/3470422.html#cutid2
***
Основным лозунгом центристов было «Восточный путь, западная техника» (кор. «тондо соги»). Автором термина был видный ученый Ю Сон Хак[1]. «Восточный путь, западная техника» означало умеренное движение вперед: заимствованию подлежали технические новшества, но не социальные институты. Перенимая достижения иностранных государств, Корея должна укрепить обороноспособность и не стать жертвой внешней агрессии. Однако контакты с внешним миром должны быть строго ограничены и сводиться к научно-техническому обмену, а также направлению корейских студентов в Японию и западные страны. Естественно, о разрешенном проникновении «западной религии» также не было и речи[2], а необходимость «нового» обосновывалась в рамках традиционной конфуцианской терминологии. Неслучайно при заключении договора с США корейские чиновники, принадлежавшие к этой фракции, приложили множество безрезультатных усилий для того, чтобы включить в текст документа запрет деятельности протестантских миссионеров на территории страны.
Официально именно это течение было основным курсом правящего дома, но на деле дальше деклараций дело не шло, а каждый из ученых, причислявших себя к данному направлению, имел свои представления о том, как именно должен выглядеть баланс между традицией и модернизацией; какую часть традиции надо выбросить, а какую сохранить.
Связано это было еще и с тем, что, как официальный курс двора, тондо соги означал следование китайской политике «самоусиления» , и большинство его адептов существовали в рамках все той же парадигмы садэчжуый. Модернизация не означала для них что-то самоценное, а являлась руководством к действию потому, что такой политический курс проводит сюзерен.
Не случайно «тондо соги» поддерживал Ли Хунчжан, и не случайно корейский аналог курса на «самоусиление» принял более конкретные очертания после 1880 г., когда посол Кореи в Японии Ким Хон Чжип передал корейским властям «Корейскую стратегию». Уже в следующем году книга была переведена на корейский язык и стала достоянием общественности, принявшейся активно обсуждать возможности и пути модернизации страны, а равно – объектом критики традиционалистов. Так, представитель фундаменталистов Ли Ман Сон в 1881 г. представил петицию, которую подписали 10 тыс. конфуцианских ученых. В таковой указывалось, что Корея не должна связываться с Америкой, ибо наши законы и правила лучше и моральнее западных, а потому нет необходимости воспринимать чуждые знания[3].
Действительно серьезная концепция соединения восточного и западного пути была расписана только в трудах Ю Гиль Чжуна (1856-1914). Обычно этого автора целого ряда трактатов, в ом числе и упомянутого выше «Сою Кёнмун», причисляют к прогрессистам как из-за личных связей с представителями этой группы, так и из-за его перехода в протестантизм, но на самом деле в его книгах много говорится именно о синтезе старого и нового. Пожалуй, он был единственным из всех, кто, обсуждая путь развития Кореи, говорил о необходимости выйти за рамки китайских или западных образцов.
Отпрыск знатного и влиятельного рода, Ю несколько раз посещал как Японию (учился в университете Кэйо Дайгаку), так и США, где он прожил несколько лет. С одной стороны, он был увлечён идеями равноправия и верховенства закона, а идеалом политического устройства ему представлялась просвещённая конституционная монархия[4]. С другой, целью предлагаемых им либеральных реформ было усиление страны, а расширение прав граждан было средством на пути к этой цели. В этом можно увидеть традиционное конфуцианское отождествление нужд государства и народа, тем более что главную роль в общественном развитии Ю Гильджун отводил морали — только усвоив пять моральных принципов, человек будет способен верно воспринять новые знания[5].
Ю считал, что корейцам надо не восхищаться удивительными иностранными вещами, а изучить их положительные и отрицательные стороны, сравнить свою культуру и общественные институты с западными и перенять только то, что поможет исправить недостатки. Для Ю западная модель — не конечная цель развития и обновления, а, скорее, импульс для пробуждения собственного потенциала. Потому надо не только приглашать иностранных специалистов, но и учить население самостоятельно работать с новой техникой[6]. Не уповать на внешние силы и не надеяться, что страны Запада будут способствовать сохранению Кореей независимости.
Закономерно, что Ю Гильджун весьма критически относился к необдуманному заимствованию иностранных идей и достижений, различая истинное и ложное просвещение. Последнее понималось им как бездумное перенимание принципов или знаний, которые на деле являются являются чуждыми и неэффективными.
Так, даже в отношении к религии он не призывает отказаться от конфуцианства. Ему приписывают высказывание: «Нашим соотечественникам следует изучать сочинения Конфуция для постижения житейской мудрости для повседневной жизни, а в своей духовной жизни верить во Христа…
Как и прогрессисты, Ю считал борьбу за существование движущей силой прогресса, считая многовековую политику изоляционизма главной причиной корейской отсталости[7].
Альтернативным всем трем перечисленным направлениям путем решения проблемы был Тонхак. В противовес западному учению создадим восточное, взяв из западной веры какие-то элементы и смешав их с истинно корейской традицией в стиле синкретической народной религии с сильной шаманской или магической подоплекой. Еще Чхве Чже У всячески подчёркивал антизападную националистическую направленность новой веры и определял цель создания тонхак следующим образом: «После падения Пекина Корее была нужна собственная религия, которая помогла бы ей отстоять независимость государства, предотвратить распространение западной веры и таким путём спасти народ»[8]. Однако следующее поколение лидеров в большей степени упирало, с одной стороны, на эгалитаризм, с другой, на мистику, и хотя второй патриарх Чхве Си Хён не являлся радикалом, в целом к тонхак примыкали жаждавшие перемен[9].
Как эти течения сопрягались с политической борьбой? Кэхвадан представляла собой влиятельную фракцию, лидером «виджон чхокса» с оговорками считают Тэвонгуна, ван, похоже, склонялся к тондо соги. Что же до королевы, то по данному вопросу есть несколько мнений. Некоторые ученые, например, Хан Ён У, пытаются сделать королеву и ее клан сторонниками цивилизаторства, но на взгляд автора, для этого не хватает оснований. И. А. Толстокулаков, наоборот, считает королеву опорой традиционалистов, вокруг которой собирались все недовольные политикой Тэвонгуна[10].
Но он же обращает внимание на то, что позиции различных представителей придворных группировок были менее устойчивыми, чем это представляет традиционная историография. Политические взгляды как вана, так и представителей высшего чиновничества, довольно сильно менялись, и рискну предположить, что в условиях корейской традиции фракционной борьбы поддержка той или иной идеологии в большей степени была связана с желанием победы над противоборствующей группировкой[11].
Положение осложняется еще и тем, что выбор политиком той или иной фракции или ориентация на ту или иную страну очень часто были следствием не идеологической позиции, а логики фракционной борьбы. Так, политические взгляды королевы Мин всегда являли собой прямую противоположность текущим политическим воззрениям Тэвонгуна. Известная цитата из И. Бродского – «Если Евтушенко против, то я за» [12] — очень хорошо отражает суть расстановки сил.
Тот же Кочжон был разве что последовательным антияпонистом, а в остальном поддерживал то консерваторов, то прогрессистов, опирался то на Россию, то на Америку. В результате режим наибольшего благоприятствования был у представителей клана Мин, которые грамотно использовали эти противоречия между реформаторами и традиционалистами для лавирования и личной выгоды. Так что правильнее будет считать, что королева Мин (и/или клика вокруг нее) активно использовала ситуацию для того, чтобы расставлять на ключевые посты представителей своего клана.
Оговорка насчет клики связана с тем, что, учитывая положение женщины в традиционной корейской семье, роль королевы как главы группировки кажется автору преувеличенной. Самостоятельным политиком королева стала скорее к концу своей жизни, а до того многое определялось представителями клана[13].
В завершение хочу отметить два важных момента, которые сыграют свою печальную роль в будущем страны. Во-первых, именно с этого времени в корейской истории начался очень печальный процесс, в результате которого демократы и патриоты как бы оказались в разных лагерях. Те, для кого на первом месте были патриотизм и национальный суверенитет, под влиянием конфуцианской политической культуры связывали их с безусловным следованием традиции, часто скатываясь на позиции ретроградов. Те же, кто хотел для Кореи цивилизации и прогресса путем скорейшей (я бы даже сказал форсированной) модернизации, не видели возможности самостоятельного развития страны и полагали, что этого можно достичь только с помощью влиятельной сверхдержавы, будь то Россия, Америка или Япония. Это понятно, так как большинство корейских политических деятелей этой группы получало свой опыт за пределами страны.
Заметим, что при этом мало кто из них был осознанным «национальным предателем» или «платным агентом вражеского влияния». Хотя некоторые историки вешают такой ярлык на не нравящихся им прогрессистов, более точным определением был бы заимствованный из уголовного права термин «добросовестно заблуждавшиеся».
Во-вторых, перечислив варианты ответов на вызов Запада, обратим внимание не то, что ни один из них не был тождественен той линии, которая возобладала в Японии и которую можно выразить словами, приписываемыми (именно приписываемыми) Ито Хиробуми. , который в начале своего пути он будто бы сказал: «Да, западные варвары сильны. И мы должны учиться у них. Учиться, чтобы понять, в чем источник их силы. А выучившись, превзойти и победить».
Что помешало такому тренду появиться в Корее (идеи Ю Гиль Чжуна находятся близко, но все равно не совсем тождественны ему), автор не знает, и у него есть несколько версий. Возможно, дело было в иной социально-экономической ситуации: в отличие от Кореи, в Японии были большие города и прослойка, готовая осуществить форсированную модернизацию, к которой Корея была технически не готова. Возможно, дело было в конфуцианских догмах «служения старшему». Хотя корейские реформаторы на словах выступали против этой практики, на деле она сидела в них глубже, чем им казалось, и многое из того, что они делали, напоминает не борьбу с кумирами, а смену кумиров, когда старого сюзерена просто меняли на нового, что диктовало измененные правила игры. Мысли о том, что сюзерена надо превзойти или с ним сравняться, у них не возникало.
***
[1] Пак А. В. Диссертация. Рукопись С. 76.
[2] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. С.85
[3] Understanding Korean History. С. 161
[4] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее, с.149
[5] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее, с.147
[6] Park Seong-Rae, Introduction of Western science in Korea, 1876-1910, p.35
[7] В качестве наглядного пояснения он приводил в пример деревенского учёного. Пребывая в неведении относительно посредственности своих сочинений, он очень собой доволен. Его круг общения ограничен крестьянами, плотниками и пастухами, и он лишён агрессивного духа состязательности. Если же он отправится в город и пообщается с выдающимися умами страны, он впервые в жизни осознаёт всю никчемность своего учения, и это станет для него толчком к развитию. То же можно сказать и о провинциальном купце. Подобные закономерности свойственны и взаимодействию государств.
[8] Тягай Г.Д. Формирование идеологии национально-освободительного движения в Корее. М: Наука 1983, с.76
[9] Толстокулаков И.А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. Владивосток, 2007, с.232
[10] Толстокулаков И. А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. С. 212.
[11] Там же. С. 214-215
[12] https://www.ogoniok.com/archive/2000/4639/12-21-21/
[13] Там же. С. 215.
https://makkawity.livejournal.com/3470899.html#cutid2
***
Солдатский бунт 1882 г. и его итог
Первая попытка Тэвонгуна сместить Кочжона была сделана еще в 1881 г.. Во главе заговора стоял его старший сын от наложницы Ли Чжэ Сон, который планировал совершить нападение на ванский дворец, дома родственников королевы Мин и на японскую миссию, чтобы свергнуть и клан Мин и возвратить отца на престол. В заговоре приняли участие 30 высших сановников, но за день до переворота двое предателей рассказали обо всем Мин Тхэ Хо: план был раскрыт, заговорщиков обезглавили, а принц Ли был отравлен[1]. Тэвонгуна от репрессий спас только статус отца короля.
В 1882 г. в Корее случилась сильная засуха, которую традиционно связали с гневом Небес за неправильную политику двора[2]. Король Кочжон лично совершил моление о дожде, однако неурожай все равно случился.
Итогом стал «стрелецкий бунт» августа 1882 г., когда взбунтовались солдаты старой армии. В результате махинаций чиновников им шесть месяцев не платили жалования, а когда, наконец, пришло время расчетов, то они получили жалование только за один месяц вместо жалования за год, при этом чиновник из клана Мин выдал им рис вперемешку с песком. Солдаты пошли по начальству, но начальник интендантов Мин Гым Хо, тоже принадлежавший к клану Мин, приказал казнить солдат-жалобщиков. Был в этом замешан сам Мин, или только его подчиненные, которые продали рис, выделенный на солдат, и заменили его плохим (Хальберт держится второй версии)[3], уже неважно, потому что на этом терпение лопнуло: солдаты взялись за оружие и разгромили дома сановников из клана Мин.
Непосредственные виновники рисовой аферы были найдены и убиты, но, большая часть членов кланам укрылась в королевском дворце. Те, кто пытался прятаться в городе или выдавать себя не за члена клана Мин (как Мин Чхан Сик, известный своим вымогательством), были опознаны и зверски убиты[4]. К восставшим примкнула городская беднота, поскольку политика открытых дверей привела к наплыву иностранных товаров, за которые надо было платить рисом, что увеличило разрыв между богатыми и бедными[5]. Кроме того, были освобождены заключенные сторонники старого порядка.
В первые часы после начала восстания у солдат появилась идея обратиться за помощью к отстраненному от дел Тэвонгуну, который повстанцев принял, но формально отказался иметь с ними дело как с зачинщиками беспорядков. Впрочем, часть историков полагает, что он стал тайным руководителем восстания, если не был им с самого начала.
Ближе к вечеру восставшие солдаты вместе с простым населением напали на японское дипломатическое представительство, сожгли его и убили 13 человек, в том числе японского военного инструктора (посланник бежал). Из-за данного инцидента «стрелецкий бунт» часто описывают как стихийный военный мятеж, который носил антияпонский характер[6], но такое определение немного некорректно, поскольку он был направлен не столько против Японии или засилья японцев вообще, сколько против японских инструкторов, обучавших «войска нового строя», из-за которых войска старого образца оказались в таком положении.
После этого мятежники направились к королевскому дворцу Чхандоккун и ворвались внутрь. Там им удалось убить еще какую-то часть Минов, включая Мин Гём Хо, и если верить Хальберту, убийства сановников произошли практически в присутствии Кочжона. Согласно прилизанной версии, когда восставшие солдаты ворвались во дворец и потребовали выдать им ненавистных представителей клана Мин, добродетельные советники решили обеспечить безопасность государя, сами вышли к восставшим и дали себя убить (Хальберт придерживается скорее этой версии). Однако есть и другие версии, согласно которым или солдаты самостоятельно нашли, кого искали, или трусоватый ван сам приказал охране вытолкать чиновников на расправу.
Последнее довольно важно для автора, так как некоторые историки, пытающие обелить вана, придают этой кровавой сцене излишнее значение и сравнивают ее с детскими травмами Ивана Грозного или Петра Первого, у которых в детском возрасте толпа мятежников тоже растерзала родственников/сторонников на их глазах. Дескать, подобная ужасная картина повлияла в дальнейшем на его характер и сделала его тем «ваном-тряпкой», стараниями которого страна утратила свою независимость. Однако к этому времени вану уже было под 30 лет.
А что королева, которую солдаты считали главной виновницей бедствий? В суматохе она исчезла: один из верных слуг посадил ее себе на спину и вынес из дворца под видом своей сестры-служанки, которую он несет в безопасное место[7]. Скрывшись в провинцию Чхунчхон, она отправила в Китай послание, где излагала события со своей точки зрения и просила Китай оказать военную помощь для прекращения «беспорядков».
Видя, что восстание принимает угрожающие масштабы, ван издал указ о передаче всей полноты власти Тэвонгуну, после чего «беспорядки» прекратились.
Тэвонгун ликвидировал Тхонни Киму амун, отменил иные нововведения и занялся восстановлением боевой мощи корейских войск старого образца. Исчезнувшую королеву сочли погибшей и даже провели похоронный обряд[8].
Однако Ли Хунчжан был заинтересован в «относительном развитии» страны — проходящем медленными темпами и не несущем угрозу интересам сюзерена. Излишнее усиление Тэвонгуна, который был слишком консервативен и слишком самостоятелен, не входило в его планы. Используя как предлог обращение королевы Мин, три тысячи китайских солдат вошли в страну и арестовали Тэвонгуна, заманив на китайский корабль почти как княжну Тараканову[9], и отправив в ссылку в Китай. Вожаков бунта и сочувствующих казнили вплоть до публичных разрываний быками[10], к власти вернули Минов (благо королева «нашлась»), на всякий случай оставив в столице свои войска.
Воспользовавшись ситуацией, в сентябре 1882 г. Китай вынудил Корею подписать неравноправный торговый договор, во многом напоминавший корейско-японский и корейско-американский договоры и предоставлявший китайским торговцам на территории Кореи многочисленные привилегии, аналогичные предоставляемым «западным варварам.
После заключения договора с Китаем другие страны Европы одна за другой стали заключать договоры с Кореей: Англия и Германия (1883 г.), Италия (1884 г.), Франция и Австрия (1886 г.). Эти договоры содержали статьи, определяющие режим наибольшего благоприятствования и право экстерриториальности для граждан соответствующей страны, а в корейско-французском договоре для изучения французского языка и письменности было разрешено проповедовать католицизм.
Японцы тоже «урвали свой кусок». В конце августа 1882 г. к Инчхону подошла японская эскадра с приказом добиться от корейского правительства компенсации за ущерб, понесенный во время мятежа, а также потребовать передачи Японии восточного (значительно удаленного от корейских берегов) о. Уллындо и южного о. Кочжедо. Такая позиция Японии, естественно, не устраивала ни Корею, ни Китай, чей представитель Ма Цзяньчжун выступил в качестве посредника. В итоге 30 августа 1882 г. был подписан Чемульпхоский корейско-японский договор, по которому двор был вынужден заплатить Японии значительную компенсацию в 500 тыс. иен, разрешить держать в Сеуле небольшой воинский контингент, расширить границы свободного передвижения японских подданных по территории Кореи и снести те стелы, которые были поставлены по приказу Тэвонгуна по всей стране как символ безусловного противостояния иностранному вторжению.
Что же до Российской империи, то после присоединения к России Южно-Уссурийского края по Айгуньскому 1858 г. и Пекинскому 1860 г. договорам с Китаем у двух стран появилась общая сухопутная граница в нижнем течении р. Туманган. Торговые отношения, так же, как и процесс перехода корейцев на русскую территорию на временное или постоянное проживание, требовали специального урегулирования. В 1884 г. был подписан договор с Россией об открытии корейских портов, однако соглашение о сухопутной торговле было подписано четырьмя годами позже[11].
Таким образом Корея подпала под еще большее влияние извне, в особенности — от Китая и Японии.
***
[1] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 223
[2] История Кореи (с древнейших времен до наших дней). Том I. С. 338.
[3] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 225
[4] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 227
[5] Understanding Korean History. С. 162.
[6] История Кореи (Новое прочтение). С. 217.
[7] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 227
[8] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 229
[9] Китайцы пригласили Тэвонгуна посетить свои корабли. Тот принял приглашение, зная о противоречиях в отношениях Японии и Китая, но, поднявшись на борт, он был арестован и увезен в Китай. По более драматичной версии, на борту был дан обед, в процессе которого корабль отплыл в море.
[10] Hulbert, Homer B. The history of Korea. vol. 2 стр. 226
[11] Пак Б. Д. Россия и Корея. С. 134.
Комментирование закрыто.