А Л Е К С А Н Д Р К А Н
Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я З Е М Л Я
р о м а н
1994 — 1999
П а м я т и И. М. и
т р у б а д у р а м о т ч а я н н ы м
п о с в я щ а е т с я
Земля – это то, что помогает убежать от опасности, и одновременно то, что в виде расстояния «разлучает» нас с детьми и возлюбленной, что иногда ощущается как тягостный подъем на гору, а иногда как упоительный спуск с горы. Земля сама по себе, очищенная от идей, которые по ее адресу человек наизобретал, в итоге не является никакой «вещью», но только незавершенным набором открывающихся нам возможностей и – невозможностей.
Хосе Ортега-и-Гассет
* * *
СОДЕРЖАНИЕ
1. ПРОЛОГ «В ЧУЛАНЕ»————————————————————-1 — 21
2. КНИГА ПЕРВАЯ «БЕШЕНЫЙ ЖЕНИХ»
ГЛАВЫ I — XIII ————————————————————————22 — 141
3. КНИГА ВТОРАЯ «ПОЗДНИЕ ЗАПЛАЧКИ»
ГЛАВЫ I — XIII ———————————————————————-142 — 415
4. КНИГА ТРЕТЬЯ «ДОКТОР ЧХОЕН»
ГЛАВЫ I — XIII ———————————————————————-416 — 867
5. ЭПИЛОГ «В ЧУЛАНЕ»———————————————————868 — 963
* * *
СХЕМА РОМАНА «ТРЕУГОЛЬНАЯ ЗЕМЛЯ»
ПРОЛОГ “ В Ч У Л А Н Е ”
Не выходи из комнаты!
О, пусть только комната
Догадывается, как ты
выглядишь,
и вообще инкогнито!
Иосиф Бродский
I
В конце концов, у него стали отниматься ноги, — что? отниматься? — да, отниматься, по-другому это не назовешь, ибо… трудно представить себе человека, который большую часть своего времени вынужден стоять в отведенной ему, темной и узкой комнатке, а выходить из нее он может только в определенные часы, а именно тогда, когда Иван, законный муж Сони, находится на работе, или где-либо еще, за пределами жилого пространства, или даже если он, Иван, и находится в, — к примеру, спит, просто отдыхает, делает вид, что ничего не видит и не слышит, — в общем, когда Соня — вот, наконец! — остается свободной, предоставленной самой себе, а значит, и ему, Саше, своему пленнику, — и подходит к двери, шепчет в замочную скважину: «Саша, можно выходить!» — а он, бедный, вдруг не может этого сделать, — чего не может? выйти? — да, не могу, шепчет в ответ он Соне, представь себе, у меня от многочасового стояния отнялись ноги, хотя можно было, конечно, разминаться, шагать на месте, не терять времени даром, но так, согласись, Соня, — часами и в темноте, метр на метр, не мудрено и умом тронуться, в общем, как мне все это обрыдло! — что? — такая жизнь, да и не жизнь вовсе… Значит, ты не желаешь!? Не любишь меня!? — конечно, что она, женщина, может еще сказать, — выходи оттуда немедленно!! Не морочь мне голову! Или оставайся там, — до конца жизни! А мы с Ваней вдобавок замуруем тебя!
Да, действительно трудно представить себе такое, но тем не менее: топ-топ-топ! — эти чертовые, ватные, слоновьи ноги, наконец он выходит, и вот они начинают наслаждаться жизнью, так это называется у Сони, прогуливаются, как по бульвару, по коридору, под руку, дальше больше, ласки и поцелуи, не желаете ли в кафе? — это он, кавалер, должен говорить, но говорит Соня: заходят на кухню, кружатся, присаживаются, милый щебет ее, за чашкой чая, опять ласки за и под кухонным столом, вдруг вспомнила, губки надула: ты противный! не хотел выходить! — нечем было, Саша все о своем, — выходить, ну ладно, и на это раз я тебя прощаю! Ну все, допили? — оплатили счет и пошли, куда? — как куда… шалунишка: на ложе любви! ка-акой ты пылкий, объятия и страстные поцелуи, горячее дыхание, крик в груди, треск материи, одежда разлетается по комнате, — пятнами, пятнами, борьба на белом квадрате постели, — ууух! — вторгайся в меня, выдавливай, высвобождай меня из меня, меня из моей оболочки, — высвободил, и вот я, небесная, легкая, уже парю под самым потолком, я разрушаю связь земного притяжения, я — обитательница всех облаков-и-потолков, милый, как я люблю тебя, о, преврати меня в птицу, крыло, перышко!
Нет, обыкновенно отвечал Саша, глядя в потолок, я не могу превратить тебя в птицу, в крыло, перышко, потому как я, Соня, сам есть воздух, я есть мембрана, одна вибрация, даже зовут меня Саша Ли, то есть – ты понимаешь, Саша ли? – я ничто, я призрак, потому как всегда вижу и чувствую, как муж твой Иван, или спит за стенкой, вздрагивает, или возвращается в этот момент с работы, грузный, похмельный и уставший, едет в метро, выходит из вагона, а затем из подземки, по улице, поворот направо, к дому напрямик, идет и думает: вот иду к себе домой, как не к себе домой, у подъезда рявкну: здравствуйте, баабушки! – затем мимо, а они вздрогнув: шу-шу-шу! — старушечья стать, особенно одна из них, всегда всеми верховодит, с таким вечно сосредоточенным выражением лица, словно всю жизнь решает проклятые вопросы земного бытия, так вот, шипит она в спину бедному Ване: я знаю, у них в квартире кто-то живет, кто-то третий, мне через стенку слышно, я, бывает по вечерам, чаю попью, скучно станет, чашку приставлю к стене, и слушаю, как топает он, страшный зверь, ходит туда-сюда, по маленькой комнате, — то ли чулан у них там, то ли вольер, топает, вдруг замирает на месте, стоит так часами и мычит, и вдруг с грохотом падает, рычит, стену царапает, что-то грызет, потом тяжело поднимается, и опять стоит, может, назло всем, всему движущемуся, — и Ивану, и его развратной жене… Да ты что, Басалаевна?! — старухи раскроют рот в изумлении, перекрестятся — Ужас, что в нашем доме творится!?
Сплетницы!! — гулко рявкнет опять Иван, сотрясая стены подъезда, — Старые сплетницы, вот приду сейчас домой, и в первую очередь вышвырну этого третьего, объект для ваших сплетен, прямо через окно, на головы тем премерзким старухам, слепленным из одних гадостей, — дззз…, задрожит угрожающе воздух, — бомбежка, бомбежка, эвакуация, Сашка, расставь руки и двигайся на поражение, забеспокоится Иван, выглядывая из окна, руки расставь, болван, станешь похожим на бомбардировщик, и — прямо на голову той, с мрачным лицом, бей, не щадя ни себя, ни ее, — в самое темечко!
Так что же с твоими ногами? — равнодушно спросит обиженная Соня, так и не превратившаяся в перышко, потная, плотная, обильно, ненужно разбросанная по простыне.
Ты понимаешь, Соня, — станет рассказывать ей о своей беде Саша Ли, — милая моя, я устал, я безумно устал так жить: стоять, выжидать, мило улыбаться Ивану, прятаться, когда у вас гости, делать вид, что меня нет, в природе, ты и представить себе не можешь, ч т о значит стоять в чулане, когда дети твоих гостей, к примеру, вдруг выбегают оравой в коридор, а мне, не дошедшему до своей комнаты, ничего не остается, как юркнуть в чулан, и стоять там часами, — ни сесть, ни лечь, — и слушать, как дети твоих гостей играют в свои безумные игры, — на прошлой неделе, к примеру, они играли, в террористов и заложников, и минировали пол-потолок-стены, вот здесь, — произнес за дверью их предводитель, — минируйте, — нет, ты послушай, Соня, не делай такое капризное лицо! — я стоял, Соня, в чулане уже целых три часа, и ноги меня уже не держали, и вдруг раздался грохот за дверью, дым стал заползать во все щели, я не выдержал, стал задыхаться, я вывалился из чулана, упал на пол, все испугались, кроме их предводителя, который поздравил всех и меня, их заложника, с успешно проведенной операцией.
Нет! — отвернулась Соня от него, легла на живот, — Ты меня не любишь! Дура, на все у нее один ответ, хмык-хмык, — плечи дрожат, значит, плачет, Саша руку ей на плечо, — пойми, Соня, если я стал вываливаться из чулана, это совсем не значит, что я не люблю тебя!
Бляха-муха! Между прочим, — ух! — дрогнуло Сашино сердце — я стою здесь уже целых полчаса: Иван тучей грозовой навис над ними, или вырос словно из под земли: хватит валяться на моей кровати! Постыдились бы!
Да, не так уж и плох Ваня, не так он ужасен, не устраивает скандалов, покричит-покричит, а потом успокоится, ему же так лучше, всегда объясняла после таких коротких перебранок Соня, у нее на этот случай была всегда была заготовлена одна теория: все рядом, все в доме, никто не уходит, никто не входит, полная экономия — чем не семейная идиллия?
Замолчи! — всегда шипел Иван на нее, — я ненавижу тебя в такие минуты, когда ты пытаешься оправдать наш проклятый триумвират, объяснить наше подлое существование, — ненавижу, ты рассуждаешь, как твои отвратительные приятели Г. и Г., которые однажды отравили тебя своей жлобской философией! Ох, Саня, Саня, — вздыхал порой бессильно Иван, — что же ты нашел в этой гадине?!
Ты абсолютно прав, Иван! — восклицал в сердцах Саша, несколько часов спустя: ночь, тишина, огни за окном, они за столом, слава Богу, мужская компания, на столе папиросы и бутылка, — да, абсолютно, говорю тебе как мужик мужику, и нам надо что-то решить, что-то делать, ведь, пойми, у меня… отнимается жизнь, я и Соне пытался сегодня это объяснить, бесполезно, это чисто мужское: я не знаю, на самом деле не знаю, как, куда и зачем мне двигаться! Выпьем, — Ваня разлил водку по бокалам, — выпьем и решим, а для начала вспомним, с чего все это у нас началось?
Спать пора! — Соня словно вылезла из-под стола, тут как тут, везде, во всех разговорах между ними, мужем и любовником, видела подлый мужской заговор, схватила бутылку. Не трожь!! — заревел Ваня, единственное, отчего он приходил в неистовство, — оставь нас, мужиков, в покое! Время ночь, это наше время, дай нам побыть наедине… Ну хорошо, согласилась Соня, пусть это ваше время, но завтра, Ваня, завтра ты будешь как огурец, ведь ты знаешь, гости, — ох! — застонал вечно третий Саша, — опять? — школьная подруга с дочерью, с которой мы сто лет с ней не виделись, а дочурка ее, помню, была просто ангел, интересно, какая сейчас? Так что, Ваня…!
А как же он? — махнул на Сашу Иван, вот оно мужское братство, хоть и муж, но никогда не забывал о своем.
А ты как будто не знаешь?! — затряслась почему-то Соня, руки в бока, сущая фурия, — Или ты предлагаешь посадить его с нами за стол, рядом с моей подругой, которая, между прочим, так сказать, высокой нравственности? Вдобавок, затараторила Соня, она сейчас печальна как никогда, совсем недавно потеряла мужа, муж ее был доблестным трубопроходчиком, выполнял государственное задание, прокладывал трубопровод, ожидали пуска, кто-то нажал не на ту кнопку, и вот всех накрыло…
Подожди-подожди, кто нажал и чем накрыло? — переглядываясь друг с другом, в один голос спросили Саша и Ваня.
Никто не знает, кто и чем, государственная тайна, в общем, накрыло, да так, что всех, всю бригаду, — в самом деле, интересно, чем? – и унесло неизвестно куда, до сих пор найти не могут, наградили посмертно, а ты говоришь, посади его за стол…
Саша с Ваней, не понимая ее логики, опять недоуменно переглянулись.
А если, — тогда стараясь следовать ее логике, опять оживился Ваня, — мы скажем гостям, что это наш племянник, твой ли, мой, не важно, и тогда мир и покой всем трубопроходчикам, погибшим при исполнении государственного задания?
Ну не знаю, — смягчился голос у Сони, — в общем, к этому я еще не готова, кто-то из нас просто не выдержит, и по глазам нашим, — взволнованно говорила она, — гости поймут, что здесь ничего родственного, — никаких племянников, а значит, и доблестных трубопроходчиков, одна тайная связь, плохо скрываемая, страсть, чуланы, — может, со временем, грустно вздохнула она, мы и сможем, ведь даже Г. и Г. пришли к этому не сразу, а шаг за шагом, — пестуя, выращивая, воспитывая, как тепличное, может когда-нибудь, — уходя, не без пафоса, произнесла Соня, — милые мои мужчины, мы с вами этому и научимся…
Давай выпьем, старик! — как только стерва ушла, загудел Ваня, — ну ее к лешему, куклу чертову, с ее Г. и Г. и где она их только встретила, извращенцев, хотя впрочем я привык к тебе, Саша, как к родному, ну и что, что ты мою жену… лучше уж ты, душа-человек, чем кто-то, другой и темный, ведь за вот эти ночные часы и минуты, когда мы вместе, я бы все отдал, и Соню в придачу, что я собственно и делаю, и зачем она мне в конце концов, ни детей от нее, ни простой радости!
Нет, Иван! — вдруг задрожал голос у Саши, — Ты просто выпил лишнего, ты раскис, ты стареешь, Иван, ты должен однажды собраться и избавиться от меня, к примеру, просто-напросто выбросить в окно, пока еще не поздно, как ты можешь терпеть такое, Ваня? — схватил Саша Ивана за плечи, — Сделай из меня бомбардировщик! Ты же сильный, ты же когда-то валил лес…
Лес? — встрепенулся Ваня, — Да, лес, тайга, поезд «Тында — Москва», «Москва — Тында», да, старик, это было просто здорово!
Ну так вот, Ваня! — опять схватил Саша его за плечи, — Ты сильный человек, Ваня, ты был и есть, а я не могу больше прятаться в чуланах, ходить вдоль стеночки, я не могу больше вываливаться, мне тошно, Ваня, мне так тошно, в конце концов я не могу больше спать с вашей женой, Иван Петрович, я не хочу каждый день делать из нее птицу-крыло-перышко!
Да, Саша, ты абсолютно прав, — снова очнулся Иван, — Сейчас я сделаю из нее перышко, сейчас я встану, пойду в спальню, и вот этими руками ее, которыми когда-то валил лес… Ты представляешь, как мы заживем после?
Нет, Ваня, никогда не связывайся с бабами, да и не сделаешь ты ничего с ней, это тебе не лес, лучше сделай из меня бомбардировщик, а если не ты, то я сам, ты только представь, я расставлю руки и выпрыгну в окно, спикирую на того, на кого укажешь, а после, если повезет, полечу куда-нибудь дальше…
А я? — вдруг побледнел Ваня, — Неужели ты хочешь оставить меня с ней наедине? Нет, хитрец! Лучше я стану бомбардировщиком или сделаем это вместе!
Нет! — трезво и твердо произнес Саша, — Все это несерьезно. Может, мне просто без всяких полетов, — тихой лунной ночью, под шелест листвы, как есть, по лестнице, в тапочках на босу ногу? А?!
А я? — задумчиво повторил Ваня и замер, побледнел, окаменел и — вдруг выдохнул, — А что если нам с тобой, Саша, конечно, без Сони, в конце концов объявить миру во всеуслышание о нашем тройственном союзе, не оглядываясь больше на соседей, старух у подъезда, коллег по работе, — на все их безмозглое общественное мнение, — ведь такое было всегда, есть и будет: муж, жена и любовник — сквозь века! — самое устойчивое приобретение в истории человечества, — что если нам разом вывалиться из этих сирых, положенных нам кем-то, без нашего согласия, театральных декораций?! Постой-постой! — окончательно протрезвел Ваня. — Я все придумал! Эв-рика!
Что ты придумал? — не без тревоги спросил Саша, уже не зная, чего ожидать от вдруг — разом! — протрезвевшего Вани.
Это хорошо, что завтра будут гости, — начал деловито, как будто спеша, говорить Ваня, — ты спрячешься как всегда в чулане, а после, смотря по ситуации, я дам тебе знак, и ты, Саша — это и будет твой шанс! — ты вывалишься из стен, прямо на виду у изумленных гостей, ты вывалишься… со всей своей онемевшей жизнью, Саша, ты представляешь, какой будет скандал!? И ты представляешь, как мы после заживем? — уже потирал ладони в предвкушении Ваня.
Саша хотел было возразить ему, сказать о том, что все можно было бы сделать и без скандалов, во-первых, подумать о Соне, но вдруг он вспомнил, с чего начинался у него сегодняшний день, с какого ощущения, которое, точно зубная боль, не оставляло его уже долгое время, и промолчал.
— Да, завтра, завтра, — неустанно повторял Иван с горящими глазами, с каким-то высоким, абсолютно не свойственным ему пафосом, — ты гениально вывалишься, как никто никогда в истории человечества, ты вывалишься наконец из этих вековых тюремных стен, так долго скрывавших столь многие поколения любовников, поступком своим прокладывая новый путь всем поколениям следующим, — ты протаранишь эти чертовы стены — и наступит конец твоему заточению! — а наши полеты, Саша, — вдруг по-отечески хлопнул его по плечу и после водки налил, — наши бомбардировщики мы оставим на потом!
* * *
Так и живем, Нора, живем незатейливо, одна комната у нас пустует, Ваня иногда шутит, предлагает поселить в ней жильца, постояльца, — говорила Соня, стоя у запертой комнаты, завершая экскурсию по квартире, — да, не дворец, но нам хватает, что же касается жильца, — Соня внимательно взглянула на мужа, — то, быть может, когда-нибудь мы на это решимся, так, для разнообразия, дело тут совсем не в деньгах, все-таки живой человек, новый мир, новое дыхание, тем более, говорят, сейчас многие так живут, пускают к себе третьего и — несказанно ему радуются…
Да, этот третий, — вздохнула Сонина подруга Нора, — мы тоже с Ниной иногда об этом подумываем, хотя, ты помнишь, у нас есть еще мама, наша мама Роза, грустно улыбнулась Нора, которая нас давно уже не замечает, блуждает в лабиринтах своей памяти, разговаривает сама с собой, играет со своими платяными шкафами в какие-то тайные игры, в которых вместо живых людей их одежды, — особенно после ухода Цефалия, вздохнула Нора, мы с Ниной стали чаще думать об этом третьем, конечно, мужчине, поскольку женщин итак, и если даже вы с Ваней подумывайте о том же, то нам тем более уместно, — к примеру, этакий молодой человек романтической внешности и содержания, он мог бы влюбиться в Нину, — стать ее мужем, сильным, заботливым, чутким.
Этого еще не хватало, мама! — скривила лицо Нина, красивая стройная девушка с карими глазами, — Никогда!
Что ж мы так стоим? Все остывает! — тут же спохватилась Соня и повела гостей в гостиную. Ваня в сторону: «Я скоро!»- шмырк! — мимо гостиной, по коридору налево, прямо к двери в чулан, дверь на всякий случай была замаскирована, чтобы никто не подумал, что это дверь, и за ней кто-то может находиться: прием, Саша, прием, забубнил Ваня, прислоняясь губами к дверной щели, — как ты там? А ты еще спрашиваешь? — выдохнул Саша, облокотясь о дверь со своей стороны, — жду твоих указаний! И правильно, жди, дружище, праздничный ужин только начинается, — выждем момент, и я под каким-нибудь предлогом приведу гостей к этой двери, и Соню тоже, которая ни о чем не подозревает, и ты по моему сигналу — два хлопка! три пинка! — на глазах у всех так… шикарно вывалишься, вот будет скандал, и Соня не успеет ничего предпринять, и так, именно так, мы и сможем засвидетельствовать твою, пока еще тайную жизнь в присутствии ее лучшей подруги, тем более Соня еще несколько минут назад сама затеяла разговор о тебе, — то есть, некоем третьем, всегда, значит, во всем подсознательно тебя учитывая, — да, никуда от этого не денешься, чем раньше мы уничтожим в себе этот гремучий обывательский стыд, тем раньше начнем выздоравливать. Душой и духом!
«Ваня! Ты где? Мы ждем тебя!» — раздался капризный Сонин голос из гостиной. Ну все, я пошел, жди моих дальнейших указаний, — шмырк! — мимо чулана, направо в гостиную, Ваня вошел: все уже за столом сидели, ждали его, а Нора, нервно поглаживая пальцами висок, тем временем рассказывала:
— Но кто же мог предположить такое, Соня? В день возвращения наших славных трубопроходчиков, всех нас, жен, нарядных и накрашенных, подвезли к огромному котловану. Там было уже много людей, из службы безопасности, какие-то правительственные чиновники, вдобавок маленький такой оркестр, — в общем, как полагается, торжественная встреча доблестных сынов отечества, — Ваня, разливай пока! — распорядилась аккуратно Соня, — да, я помню отчетливо, стоял такой ясный и солнечный день, и когда все, — жены, чиновники — вдоволь наговорились, стало так тихо, что было слышно, как в небе гудел самолет, повисший, как нам казалось с земли, в одной точке, самолет-разведчик, сказал кто-то, и вдруг, из службы безопасности всем сообщили, что трубопроходчики грядут… так прямо и сказали? — переспросил Ваня, разливавший гостям напитки, — так и сказали, и вдруг до нас, до всех, стал доноситься такой ровный-ровный гул, все громче и как-то неотвратимо… — Нора тяжело вздохнула, Соня взяла ее за руку, а Ваня вдруг представил себя тем самым самолетом, замершим над котлованом в ожидании трубопроходчика, правда, по имени Саша, ведь он как обитатель сокрытых пространств также являлся в некотором смысле трубопроходчиком, — если тебе тяжело, Нора, не говори…
Нет, Соня, — твердо сказала Нора, — я обязательно расскажу вам все до конца, ведь это так важно для меня, ведь это событие разделило всю мою жизнь на две неравные и неверные части, одну из которых я прожила, а другую только собираюсь… Так вот, гул разрастался, неотвратимый и угрожающий, и я помню, я отчетливо помню, как Геро Тимофеевна, жена бригадира трубопроходчиков, нервно отвела глаза от темного зева трубы, и я, заметив это ее движение, в одно мгновенье вдруг поняла, что так — с таким гулом не могут возвращаться наши доблестные мужья, а только со стуком, пусть грохотом, но шагов, как обыкновенные люди. И только я об этом подумала, как воздух взорвался, а земля затряслась, и я уже точно знала, что грядет что-то ужасное, я зажмурилась, я открыла глаза и увидела, как Геро, опустив низко голову, уже оплакивала это ужасное грядущее, и вот из трубы со страшным свистом вырвалась лохматая, в полнеба, лавина, взлетела в воздух, ринулась вниз и стала зловеще расползаться по дну котлована, и через какие-то доли секунд прямо под нами в одну линию, на одинаковом расстоянии друг от друга, выросло ровно семь аккуратных холмиков…
— О, Господи! А вас-то сколько было? — взмахнув руками, испуганно спросила Соня.
— Так в том-то и дело, — горестно вздохнула Нора, — так получалось, что на каждую из нас по холмику… После все забегали, закричали, зарыдали, не зная, что делать, и люди из службы безопасности стали силой оттаскивать нас от края обрыва. В конце концов всех нас посадили в один автобус, на котором нас и привезли встречать наших мужей. А спустя полчаса кто-то из разведчиков, спускавшихся в котлован, сообщил нам, что взяли наконец пробу вещества, из которого были вылиты те так напугавшие всех холмики.
Ку-ку 384! — сообщил разведчик с довольным видом, я до сих пор не знаю, что это такое, но все начальство с облегчением вздохнуло, и это сработало для нас как добрый знак, — надежды, и мы все побежали, тем более нас никто не останавливал, побежали, — мы были в этом уверены! — к своим мужьям, мужьям-холмикам, и жена бригадира Геро Тимофеевна бежала первая, а я за ней, мы бежали и плакали, и когда мы добрались до места, мы, мечась из стороны в сторону, несколько мгновений не могли понять, кто из них чей, но — да-да! — женская интуиция, мы быстро разобрались и каждая взяла себе по холмику, и я тихо и нежно прикасалась к своему Цефалию, ласкала, успокаивала его: я думала и надеялась, что он еще жив, что он дышит, что этот самый Ку-Ку 384 просто защитный материал, из которого сделан скафандр, охраняющий его, — да, пусть такой, без лицевого окошка, — и поскольку наши холмики не подавали никаких признаков жизни, мы все дружно бросились отколупывать этот самый Ку-Ку — пальцами, шпильками, маникюрными ножницами, чем угодно, — ни на секунду не прекращая свою работу.
Нора замерла, и все некоторое время глядели на нее с тревожным ожиданием, зная, что через несколько минут она скажет что-то очень важное. Нора залпом выпила целый бокал вина, и в тот же момент дочь ее Нина нервно отвернулась в сторону, Соня с Ваней напряженно переглядывались друг с другом, и вот Нора продолжала дальше.
— Первой зарыдала Геро! О, вы когда-нибудь слышали, как рыдает женщина, все свои силы и жизнь бросившая на высвобождение своего мужа из недр земли, в которых в конце концов — сверху холма и донизу — не оказалось ничего кроме этакой ярко-желтой начинки с ядовитым удушливым запахом?! Их просто не было там, — зловеще прошептала Нора, — это была чья-то дьявольская шутка! Ни кусочка, ни капли от наших мужей-трубопроходчиков, ни песчинки от моего Цефалия! — воскликнула Нора и опять замолчала, кажется, на этом завершая свой рассказ.
— Выпьем! — наконец нарушил паузу Иван, — Выпьем за наших доблестных трубопроходчиков! И их жен, мужественно боровшихся с веществом смерти!
— Выпьем! — с каким-то облегчением сказала вслед за ним Соня и нежно обняла подругу.
— Ку-ку, — вдруг задумчиво произнесла Нора, — С тех пор мне почему-то кажется, что наш Цефалий находится где-то рядом с нами, ждет и томится, да, ждет от нас с Ниной какого-то, пока неведомого нам, знака, который мы должны послать ему, и тогда он благополучно к нам вернется.
— Да не сходи ты с ума, мама! — вдруг воскликнула Нина, — я устала от твоей мистики, от твоих поту-сторонних… чуланов! Тут Ваня по неволе вздрогнул, услышав из чужих уст такое важное для их семьи слово.
— А с другой стороны, — невозмутимо продолжала Нора, не обращая никакого внимания на дочь, — может, весь этот странный мир и состоит из одного Ку-Ку, и все мы — обвела она невидящим взором сидевших – и есть просто-напросто холмики, глухие и незрячие, которые никогда не смогут друг с другом встретиться и в своей беспомощности только и делают, что томятся там, в своих «внутри»?
— Нет, я не холмик, я самолет! — с глупой улыбкой объявил всем Иван и выпил очередной стакан, без объявления, он был уже заметно пьян, и в самом деле все больше напоминал сам себе летающего разведчика, парившего в воздухе, пока в нескольких сантиметрах от стула, и даже расставлял в стороны руки, гудел, точно готовился к скорому взлету.
— А мы ку-ку… ку-ку…, — монотонно раскачиваясь и уставившись глазами в одну точку, повторяла Нора, и казалось, что она была немного не в себе.
— Милая моя Соня, вот ты говорила о квартиранте, — как бы приходя в себя, вновь задышала Нора, — а может, в самом деле нам стоит открыть свободную комнату для тех людей, которые еще не превратились в бесполезные холмики, и однажды в ней поселится красивый, светлый человек, который и станет Цефалием, но — уже для Нины?
— Опять, мама?! — с грохотом стукнула кулаком по столу Нина, судя по всему, девушка с характером и совсем не ангел, — И не пытайся решать мою судьбу! Она встала из-за стола и немедленно вышла из комнаты.
Соня, не переставая помнить о своем пленнике в чулане, еле заметно кивнула головой Ване, — мол, иди проследи за девушкой, ни дай бог, обнаружится Саша… Ваня, расставляя руки в стороны, легко подпрыгнул, и — полетел, так ему по крайней мере казалось, а Нора вдруг заплакала, и Соня опять бросилась ее успокаивать. Цефалий, Цефалий, — плакала Нора. Ку-ку, ку-ку, — участливо кивала ей головой Соня.
Нина тем временем, выйдя из гостиной, шла по коридору и с силой расталкивала руками стены, словно под ногами палуба: качка и шторм.
«Мать и дочь, сложные отношения, понимаю», — гудел уже над ее ухом летевший по коридору самолетом-разведчиком Ваня. О, Господи! — резко остановилась Нина. — Да оставьте хоть вы меня в покое! Ваня, понятливо кивнув головой, тут же изменил курс и полетел в обратную сторону.
Я не знаю, говорила сама себе Нина, продолжая свое бесцельное движение по коридору, — что такое на самом деле родные люди, — мать моя, которая с некоторых пор так судорожно бросилась устраивать мою жизнь, когда я, ее дочь, большую часть своей жизни оставалась без ее внимания?
У нее, видите ли, кто-то там внутри томится… где там внутри? О, если бы она знала, что на самом деле там, в н у т р и ! – остановилась Нина, прислоняясь щекой к стене, — и вообще знает ли кто кроме меня, что там на самом деле?
— Что там? — вдруг откликнулась стена, вероятно, давно наблюдавшая за ней, — Расскажи, что с тобой случилось?
— Со мной? Со мной случилось нечто ужасное, — без заминки стала послушно рассказывать о себе Нина, неизвестно, кому, значит, стене, вовремя подставившей ей для опоры свою каменную грудь. — У меня был роман с одним человеком, и все у нас с ним было хорошо, все было просто замечательно, но однажды он вдруг исчез, пропал, — ни слуху, ни духу, я ждала его, ждала и терпела, но в конце концов не выдержала, стала его повсюду искать, каждый день свой начинала с его поисков, с утра до утра, словно у меня была такая работа… Да, а именно в то время мать, точно безумная, уже ходила по всяческим департаментам, простаивала в очередях к тупым и безобразным чиновникам, чтобы выяснить только один безумный вопрос, что есть такое Ку-Ку 384: ярко-желтая масса с ядовитым запахом? А я искала любимого и однажды звонила ему из телефонной будки, как всегда никто на том конце провода не отвечал, и я молила Бога, чтобы он ответил, мне казалось тогда, что я схожу с ума и всё окрест меня, а мать — со своим пахучим веществом — давно, я молила и сжимала ненавистную мне телефонную трубку, и — вдруг в одно мгновение поняла, что никогда не смогу выйти из этой кабинки, из этого своего «внутри» — где же ты, моя мамочка? — пока не услышу его голос, и пока я привыкала к своему новому отчаянию, мою кабинку со всех сторон окружили какие-то молодые, нетрезвые и шумные хамы, стали кричать мне, стучать по стеклу кабинки, которую я, как только вошла, автоматически заперла, и я обводила их глазами, ни на ком не задерживая внимания, — они становились все шумнее и отвратительнее — и все отчетливее понимала, что не смогу, не смогу выйти, пока не услышу его голоса, и когда я окончательно это поняла, я повесила на крюк глухую, ненавистную мне телефонную трубку и открыла им дверь, и двое из них, самые наглые, втиснулись ко мне, схватили и стали грубо сдирать с меня одежду, и — уух! — пронесся рядом самолет-разведчик Ваня, который никак не мог найти себе места для посадки, — и, и… «ты войди ко мне,» – зашептала стена, конечно, голосом Саши, томившегося в чулане, — и — дверь приоткрылась тихо, и Нина вошла, как в обитель, — наконец-то нашла, а Ваня пролетавший мимо, так ее исчезновения и не заметил.
— Глупая! — задрожал в темноте тихий голос, — Зачем же ты открыла им дверь?
— Я сделал это намеренно! — твердо ответила Нина, так и не видя никого в темноте, и по-прежнему ничему не удивляясь, только спросила, — Я где?
— Ты в чулане, — ответил ей Саша, стоявший в углу и осторожно прикоснулся к ее волосам, чтобы ничего не боялась, — Но все-таки зачем же ты им открыла? — настаивал он, — Никогда никому нельзя открывать! Это говорю тебе я, вечный обитатель чуланов. Разве что в редких случаях, как сейчас… А вообще откроешь и — непременно! — окажешься изувеченным!
— Какой же вы глупый, господин Чуланов! — сказала тогда Нина, — Я отперла им, потому что не могла выйти, не услышав голоса любимого, ведь если бы он мне ответил, все разрешилось бы по-другому, я вышла бы сильной и прошла бы мимо, даже и не заметив этих подонков, и они, конечно, ничего бы мне не сделали, а я не стала бы той, — тихо и твердо говорила Нина, — что отдается любому мерзавцу в телефонной будке… — После они стали вылавливать и вызванивать меня, поджидать у дома, затаскивать в подъезды, в опять же телефонные кабинки, это, видно, было для них как знак, как стиль, во все возможные и невозможные углубления, ниши, шкафчики электропитания, во все канавы и мусорные ямы, и знаете… знаешь, Чуланов, я стала к этому привыкать.
— Не правда ли, — вдруг усмехнулась Нина, — занятное у нас случилось знакомство? Ты обитатель чуланов, и я — обитательница…
— Нет, лучше зови меня по-другому! — поспешно поправил ее Саша Ли, — Называй меня тем, у кого от бесконечного пребывания в чулане отнимаются ноги, да и вся жизнь… И который, в отличии от тебя, стоит в будке, в которой даже нет телефона! Хотя мне в общем-то и некому звонить…
— Нет телефона? — удивленно спросила Нина, — И некому звонить? И ты бы мог жить без всякой связи с внешним миром?
Ууухх! — пролетел по коридору бессмысленный Ваня, топливо заканчивалось, и потому пора было лететь в гостиную и заправляться, где Соня с подругой тихо улыбались чему-то, вспоминая, быть может, времена, когда Цефалий был еще жив, и они парами весело ходили друг другу в гости.
— Простите, но исчезла ваша дочь! — с неуместной торжественностью объявил Иван и бухнулся за стол, — скорей заправляться.
— Как исчезла? — с ужасом исторгла Нора, — А наружную дверь проверяли?
— Да, закрыта, — пробубнил Ваня с набитым ртом, дожевал и немедленно выпил стопку.
— Ваня! Как же ты мог потерять нашу девочку?! — Соня сделал свирепое лицо и угрожающе встала из-за стола, то ли чтобы наказать Ваню, то ли чтобы немедленно начать поиски.
…
— Да, я бы мог, — ответил Нине Саша, — я бы мог обходиться без всякой связи… И больше того, я бы мог тебя ждать, — вдруг сказал он, — находясь с тобой в телефонной будке, где угодно, пока ты не научилась бы выходить в мир из своих «внутри», и тогда бы тебе не понадобился телефон, ты бы просто знала, что я всегда за твоей спиной, — тот, у кого пока еще не отнялись ноги, да и вся жизнь!
— Неужели? — пораженно исторгла Нина, — Ты действительно бы мог? — заволновалась она, — Так давай попробуем прямо сейчас! Будто твой чулан — моя будка! — добавила она и потянулась было к дверной ручке.
Но в тот же момент кто-то с яростной силой схватил ее с той, другой, стороны.
— Тише! — прошептал Саша, — может, это твои негодяи, которые, разыскивая тебя по всему городу, добрались и сюда?
— Нет, еще хуже! — прошептала Нина, — это р о д н ы е ! Это мать, или посланные моей матерью. Может, те двое? Кто они тебе, кстати говоря? Тоже… родные?
— Можно сказать, — сдержанно ответил Саша, слыша, как надсадно хрипел в замочную скважину Иван.
— Ненавижу! — злобно зашипела Нина, — Ненавижу всех родных с их удушливой опекой в этом – по сути! – абсолютно неродном мире!
И в тот же момент к Ваниному голосу присоединился другой, раздраженный: Нина, ты там? Я слышу твой шепот! Что ты там делаешь?!
— Выходи… немедленно!!
Нина стала пятиться назад, в темную глубину комнаты, и тихонько стукнулась о Сашу.
Саша осторожно обнял ее и подумал, что сейчас после их странного знакомства в таком странном месте, где каждый из них рассказал о своем, о главном, при этом даже не зная имени собеседника, не говоря уже о том, что они не видели друг друга в лицо, ему впервые совсем не хотелось выходить из этого, так опостылевшего ему, чулана, тем более туда, где полупьяный Иван и вечно раздраженная Соня, которая, наверное, никак не могла сейчас решить, как представить подруге того человека, который скрывался сейчас с ее дочерью за этой дверью. И от того, быть может, что ему было сейчас так уютно с этой странной девушкой, он вдруг подумал о другом, опять же странном, — где же тогда находится для него ч у л а н в этом мире? – здесь или там, и стоит ли ему вообще, как пылко убеждал его Иван прошлым ночью, куда-либо вываливаться.
— Ну и что будем делать? — отходя от двери, деловито обратился Иван к обеим женщинам, стоявшим в коридоре.
— Может, подождем? — обречено предложила бледная Соня, совершенно растерявшаяся в возникшей ситуации.
— Чего ждать? — трезво сказала Нора, — Моя дочь очень странное существо. Она может сидеть взаперти часами. Тем более, как мне кажется, она там не одна… Не правда ли, Соня? — смерила она насмешливым взглядом стойко молчавшую подругу.
— Так что взламывайте дверь, Иван! — беспрекословным тоном скомандовала Нора и, взяв под руку несчастную Соню, отправилась обратно в гостиную.
* * *
— Г. и Г. пришли, — с ужасом прошептал Иван, бочком заходя в комнату, в которой Соня уже с полчаса задумчиво глядела в окно, сидя рядом со спавшим Сашей, с таким конфузом обнаруженным ее гостями прошлым вечером.
Ты их вызывала? — нервно спросил он, придерживая рукой дверь, чтобы, ни дай Бог, ни одно его слово не выпало вовне, не омрачило слух почетных гостей, — Г. и Г., которых Соня так боготворила, а Иван тихо и стойко ненавидел. Да, вызывала, — смущенно ответила она, и побледнев, руки уронила в растерянности, но, мгновенно справившись с собой, встала и пошла на выход. Поправив ладонями лицо, решительно отворила дверь, Ваня за ней, — уже протягивая руки, вошла к госте-ожидаемое пространство, в котором должны были находиться Герман Вольбонович Ким и Гертруда Харитовна Шунфельдер, медноволосая богиня, при взгляде на которую Ваня всегда терял дар речи. Неизвестно, почему.
— Ну, что-как-где ваше чудо? — загремело в гостиной, Герман в массивной роговой оправе, доктор зоологии, уже расхаживал с полотенцем в руках по комнате, в любой момент готовый приступить к осмотру пациента. Внимательно взглянув на хозяев, мгновенно оценил обстановку: выглядят, как после землетрясения, — и щедро улыбнулся: я, честно говоря, уже высказывал Гертруде свои соображения по вашему поводу, — никогда бы не подумал, что такие тихие и скромные, как вы, люди могут быть способны на такое!
— Хо-хо-хо, — игриво захохотала Гертруда, — Герман, при чем здесь скромность? — сказала она, вставая на защиту Сони, нежно взяла ее за руки, и тут же отдернула свои, словно прикоснулась к чему-то отвратительному. — Законы природы неизбежны для всех! — многозначительно заключила она.
— Да, неизбежны, — механически повторил за ней Герман Вольбонович, и пошел вслед за Соней в комнату с пациентом, за ними Гертруда и Ваня. — Ты, Сонечка, пока мне все рассказывай, а я осмотрю… Пауза: доктор подошел к больному. — Ну что же! Весьма хорош собой, правда, очень бледен, точно мертвец, — первое, что произнес он, смерив взглядом спавшего Сашу, который не вставал с постели уже двенадцать часов, вставать, в самом деле, не было никаких сил, казалось, он стоял в чулане много-много лет, в сущности, всю жизнь, и вот наконец вышел, и — тут же заснул от смертельной усталости, и теперь не мог никак проснуться, потому с ним надо было срочно что-то делать, — поднять, привести в порядок, вдохнуть в него жизнь, поставить на ноги, и — отправить? — но куда?: обратно ведь не спрячешь, тайна Сони была вероломно раскрыта, и Соня уже сгорала от ужаса, вероятно, взбалмошная дочь подруги Нина за прошедший день разболтала о ее пленнике половине города.
— Вообще-то вы оригинальные люди! — продолжал свой осмотр Герман, бесцеремонно ощупывая больного, — живот, руки, ноги, голова, — по крайней мере в моей практике такого еще не было: любовник может прятаться в таких местах как: во-первых, одежный шкаф, во-вторых, под кроватью, в-третьих, за шторой, в ванной наконец, но чтобы в… подозрительном углублении стены, выдаваемым вами почему-то за чулан и совершенно не приспособленном для человеческой жизни, — это, поверьте, совсем не смешно, и просто антигуманно!
— Нет, позволь, Герман, — запротестовала Соня, наконец включаясь в разговор, — Саша жил у нас в отдельной комнате, совершенно по-человечески, просто когда приходили гости, а я, ты знаешь, очень люблю гостей, мы его прятали в чулане, не в углублении, как ты сказал, — подчеркнула она, а в самом настоящем чулане, где: площадь, воздух, разве что света нет, да он и не нужен, — потому как любые гости после трапезы имеют обыкновение разбредаться по квартире, не говоря уж о комнатах, по всевозможным углам, и потому мы и прятали его там, где никто не догадался бы, а после окончания праздника мы, конечно, его изымали…
— Вот-вот, мы, видите ли, очень любим гостей, любим прятать-изымать… — прервал ее доктор зоологии, — знаешь ли, милая, что я тебе скажу? И хорошо, что он вчера у вас вывалился, и чем быстрее бы это произошло, тем лучше для вас, потому как кто-либо из Лиги Защиты Животных по чьему-либо доносу мог преспокойно подать на вас в суд, — за бесчеловечное отношение к братьям нашим меньшим, за содержание их в антисанитарных условиях…
— Постойте-постойте, каких это животных? — испуганно воскликнул Иван, пытаясь понять скрытый смысл в словах доктора.
— А э т о что у вас лежит? — невозмутимо сказал Герман, кивая на спавшего Сашу, значит, никакого второго смысла не было, — А потом ведь есть и другая статья, если хотите: за незаконное хранение — биологического оружия в домашних условиях… Так что, ребятки, молите бога, чтобы это произошло у вас с минимальной оглаской, и вы еще, быть может, успеете что-либо предпринять!
— И что же нам делать? — совершенно запуганная доктором, выдохнула Соня.
— Во-первых, где вы его нашли? — решительно спросил Герман Вольбонович и сел на стул, рядом с постелью своего пациента, тем самым приглашая всех на долгий, мучительный, но необходимый разговор. Соня нервно переглянулась с Ваней.
— В общем, — тихо начала она, — однажды мы возвращались с Ваней на поезде с отдыха, и вот сосед по купе…
— Да не так! Совсем не так! — перебил ее Ваня. — Мы ехали вдвоем. Никаких соседей не было. Я пошел покурить в тамбур. Там, в тамбуре, в темном углу, он и стоял. Весь бледный, потерянный, жалкий, с виду больной. Целые сутки, как после сам рассказал, куда-то переправлялся, с поезда на поезд, и почему-то не знал, не помнил, куда ему нужно, ну и я пригласил его к себе, жалеючи, билета у него, конечно же, не было, когда по дороге садились ревизоры, мы его тщательно прятали. Может, он там, на третьих полках, на антресолях, в пыльных углах, к своему такому местонахождению и привык? И решил, что большего в этой жизни у него и быть не может?
Пауза. Все задумались. Доктор принял глубокомысленный вид.
— Вот-вот, — первым нарушил тишину Герман, — значит, безбилетник, лишенец, — человек из ниоткуда, да, сейчас это в духе времени, целые народы мигрируют, значит, из тех, обитателей брошенных домов, подвалов, товарных вагонов, — в общем, бомж, неучтенный никак и нигде в этом мире. Мертвая душа. Не так ли?
— Да мы, честно говоря, особенно и не допытывались, откуда он и где его родные, и чем он занимался в прошлом: он не рассказывал, мы и не спрашивали, может, даже боялись расспрашивать, потому как мы были рады, мы были просто счастливы нашей находке, тому, что у нас с Ваней наконец появился свой третий, тем более я всегда, Гертруда, помнила твои рассказы о вашей многотрудной жизни, как вы преодолевали все ваши трудности, — вы, такие сильные, умные и красивые…
— Успокойся, Сонечка, — приобняла ее Гертруда, — я не думаю, что тебе необходимо оправдываться, это же так естественно: желать, а после иметь. И мы понимаем тебя как никто, потому что мы сами через что только не прошли в своем прошлом…
— Хватит о прошлом, — прервал ее Герман Вольбонович, — Перейдем к нашему настоящему. Я так понял из вашего рассказа, что у вашего подопечного — как его, кстати, зовут? — целый букет болезней, очень не свойственных его возрасту: — ведь он еще молод? — амнезия, атрофия, гипоксия, анемия… — ведь он у вас пока не ходит?
— Пока нет, — тяжело вздохнула Соня, — он все жаловался, что у него отнимаются ноги…
— Знакомые симптомы, — закивал головой Герман, — на ноги мы его, допустим, поставим, и даже сегодня… Да!? — обрадовалась Соня, Ваня, тоже растроганный, нежно обнял ее, — но что мы будем делать с ним после? Вот в чем вопрос!
Вновь наступила пауза, вопрос повис в воздухе, у Сони нервно задрожали губы, Ваня опустил глаза, полез было за сигаретами, Герман с Гертрудой не отрываясь глядели в глаза друг другу, — они всегда все знали наперед, и Гертруда уже липко улыбалась своему супругу.
— В общем, пока я вижу только один выход, — наконец объявил доктор, — надо вашего — как ты кстати представила его своим гостям, Сонечка? Племянник, — выдохнула Соня, — да, племянника легализовать в обществе! Это что значит? — опять задрожали губы у Сони. Это значит, что надо немедленно его женить!!
— Как это женить? — со стоном воскликнула Соня, откинулась на спинку стула, чуть не упала, приходя в ужас от такой перспективы. — Никак нельзя его женить, Герман Вольбонович! Он же нам так дорог!
— Дура ты!! — вспылил доктор зоологии, в горячке позволяя себе грубости, — Я тебе сказал, женить, а не влюбить!
— Но я же люблю его, — застонала, чуть ли не плача, Соня.
— А если любишь, — включилась тут мудрая Гертруда, — то отпусти человека, и если он тебя любит, то обязательно к тебе вернется, и только тогда у вас счастье, по-настоящему, и Ваня — Ваня вздрогнул – в придачу… И будет достаток и благополучие, все и вся в доме, никто ни от кого не уходит, в общем мир и покой, полное взаимопонимание!
— Да, да, об этом я только и мечтаю! — воскликнула Соня со слезами на глазах.
— Так если мечтаешь, — нервно произнес Герман, не желая больше тратить свое время на пустые, слезливые Сонины переживания, — то слушай меня внимательно, и больше не охай. Не прерывай!
Он поднялся со стула и стал ходить по комнате, говорить как для диктовки.
— Мы поженим его, хотя бы на той — как ее? — дочери твоей подруги, это почти надежный вариант, близкие, приятели, не кто угодно, поживут молодые, и скука начнет их заедать, — быт, ссоры, дрязги, взаимные претензии, разбитые о голову тарелки, — в общем, весь семейный набор, а ты всегда рядом, как тетя, ближайшая — хм! — родственница, знающая досконально все его странности, особенности, ты всегда готова на помощь, и как молодые поругаются, будешь забирать его к себе домой… Конечно, на это уйдет некоторое время, пока там у них все расстроится, — со знанием дела говорил Герман — конечно, идеальным вариантом была бы какая-нибудь больная, придурочная, убогая, хромоножка, Мария Степановна Лебядкина, без претензий, никогда и не мечтавшая о замужестве, но где сейчас таких найдешь, умных-то стало много! — женят на таких своих любовников, предоставляют им, так сказать, крышу, а потом как угодно пользуются, и — всем хорошо!
Ваня, бледный, испарина на лбу, осторожно и как-то искоса, поглядывал на Соню, вновь, в который раз понимая, почему он так боялся и ненавидел Г. и Г.: тайны их семейной зоологии зияли для него всегда черными бездонными дырами, в которых — так казалось ему! — под лязганье хирургических инструментов кружили в невесомости хихикающие уродцы, кружили и непременно слюняво совокуплялись, и отдельно, сами по себе, неслись в жутком, пестром и свистящем, хороводе, словно космические спутники, — головы, руки, ноги, прочие отторгнутые части тел, — в общем, ужас, хохот анатомии!
— Таким образом, по-дружески мы с Гертрудой Харитовной, — продолжал тем временем страшный доктор, — могли бы взять над вами шефство, правда, у нас и своих дел хватает, — нахмурил брови Герман Вольбонович, — вот, к примеру, грядет, уже на днях, поездка: я, Гертруда и наш пасынок… малыш, бедный, устал в этом городе, вот мы решили и устроить ему праздник, сказочное путешествие, — загадочно улыбнулся доктор, — может, после приезда мы и сможем вплотную заняться вами…
— Почему бы и нет? — также загадочно улыбнулась Гертруда, хищно разглядывая спавшего Сашу.
— Да, Герман, ты абсолютно прав, — закивала головой Соня, — и Нина, быть может, самая подходящая для нас кандидатура, да, дочь моей лучшей подруги, правда, мне кажется, что Нина… как бы это сказать? — ну легкого поведения, да и Нора мне что-то вчера про нее говорила, будто бы оправдывалась, что не воспитала, не смогла воспитать…
— Ну и здорово! — тут же воскликнул Герман Вольбонович, — Это же окончательно решает нашу проблему, — пусть будет гулящая, тогда тем более их брак будет нести более чем фиктивный смысл: блядь и чужой любовник, или кукла и кукла, заводная и заводной…
— Заводной? — с легким испугом переспросила Соня.
— А кто же он у тебя? — усмехнулась Гертруда, — Сама заводишь его, сама с ним и играешь.
— Да, может, вы и правы, — опять согласилась Соня, — но все равно надо все взвесить, проверить, уточнить у Норы, конечно, ничего ей о нашем плане не говоря… Да, — оживилась Соня, — надо немедленно пристраивать Сашу, в самом деле, не может же он так всю жизнь в чулане! А что если он, Герман, — вдруг снова встревожилась Соня, — в конце концов уйдет от нее, и не ко мне, а к другой, какой-нибудь другой! Господи, Герман, что тогда будет?!
— Так тебе на все вопросы и ответь! — вдруг взвизгнул Герман, хлопнул зачем-то в ладоши и замер, наставляя на Соню свой свирепый взгляд.
— Это, конечно, будет сложнее, — принялась отвечать за мужа Гертруда Харитовна, — Мы с Германом Вольбоновичем сталкивались в свой практике с такой проблемой, когда подопытный, казалось бы, уже совершенно прирученный, вдруг нарушает схему своего движения и, как неисправный механизм, начинает двигаться в неправильном ритме и направлении…
— В идеальной ситуации, — кивнув супруге, продолжал Герман Вольбонович уже спокойным тоном, — любовник должен стать ручным и, конечно, — я не шучу! — лучше бы, если бы он всегда был на поводке… Кстати говоря, насчет поводка! Вас не удивляет такое огромное количество женщин в нашем городе, гуляющих с собаками? Что бы это значило? И кто с кем в конце концов гуляет? — опять замер доктор зоологии, очевидно, знавший заранее ответы на все вопросы загадочного человеческого существования.
— Конечно, это никак не любовь к животным, — продолжал после недолгой паузы Герман, — Просто-напросто современные женщины давно и успешно решают свои проблемы… Это и есть их воплощаемое и даже уж не скрываемое желание иметь любовника на поводке…
— Ну что, сказать им? — вдруг заговорщически подмигнул Гертруде доктор зоологии и та самодовольно кивнула.
— Мы с Гертрудой Харитовной находимся на пороге величайшего научного открытия двадцать первого века! — торжественно обьявил доктор и скомандовал: Гертруда, доставай!
Неожиданно на столе появился черный пластмассовый, небольших размеров, чемоданчик, из которого доктор уже извлекал маленькие ампулы с какой-то, золотого цвета, жидкостью.
— Это чудо-препарат! — объявил Герман Вольбонович, — который превращает необходимый вам объект в этакого абсолютно послушного пса!
— Ой, неужели! Как это?! — изумленно выдохнула Соня.
— Это лекарство, — сиял полуденным солнцем Герман Вольбонович, — мы назвали «Come back, baby, tonight!», или: вы вкалывайте ему внутривенно и после, куда бы ни уходил ваш любовник, он всегда в тот же вечер будет возвращаться к вам домой! И после курса лечения мальчик становится совершенно ручным, и — пожалуйста, делайте с ним, что хотите!… Это, Сонечка, как раз на тот случай, если твой Саша, состоя в браке, станет капризничать, это, если хотите, наш ответ Ее Величеству Человеческой Непредсказуемости, это наше секретное оружие, которое в любой момент мы можем применить.
— Даже сейчас, — сказал Герман и подошел к больному, — мы могли бы вколоть ему пробную порцию, и из состояния сна ваш подопечный плавно перейдет в состояние «homesick» или, поэтически говоря, ностальгии… Ну, что, попробуем?
— Может, не надо? — испуганно произнес Иван, с нескрываемой жалостью глядя на своего товарища по ночным бдениям.
— Да никаких последствий и побочных эффектов! — с азартом воскликнул Герман Вольбонович, — Сейчас на ваших глазах ваш чуланник превратится в человека будущего! Сейчас сами увидите… — доктор достал из того же чемоданчика шприц, и, ловко отколов пальцем ампулу, наполнил его волшебным лекарством, и на всю эту процедуру Соня и Ваня глядели, как завороженные, не в силах уже что-либо изменить.
— Гертруда Харитовна, приготовьте пациента к уколу! — торжественно произнес сияющий доктор, замер, и — через несколько секунд хищно воткнул, точно копье, иглу в Сашину вену, вталкивая в него столбик золотистой жидкости. Бух, провалилось. Господи! — застонала Соня и отвернула глаза, пауза, все замерли в ожидании.
— Эмет, эмет, — приговаривал доктор, — Через тридцать секунд с вашим подопечным начнут происходить чудеса…
Раз, два, три, четыре, пять, — кажется, считали все про себя, Соня окаменела, Ваня нервно мял пальцы, а Гертруда с Германом пристально, словно колдуя, глядели на… и вот: скрипнула кровать, Саша тихо заворочался, приоткрыл глаза, хлоп-хлоп ресницами, кто-то держал его за руку, — пуф! — медленно, как из-под мутной воды, поднялся с постели сомнамбулой, сел, увидел сквозь мутную пелену: люди пристально глядели на него, верно, ждали от него чего-то, ну хорошо, вздохнул кто-то в нем — не он, конечно, — здравствуй, жизнь, здравствуй, радость и грусть, и — вся неохватная земля, никто не знает, как и куда по тебе двигаться, все равно здравствуй, — Саша наконец встал на ноги, снова огляделся: я робот, я — голем, я — воплощение чьих-то темных заклинаний: эмет, эмет, — тронулся вслед за рукой, приваренной к его, — чья рука? — видел, как незнакомые люди расступались перед ним, смыкались позади, окаймляя его как остров: за островом, что сжат мелководьем плоти и берегами костей, земля без конца, — двинулся неверными шагами, уже на пороге, и дальше из комнаты, из одних стен в другие, хотя стены, — кто-то внушал ему, — всегда, из века в век, одни и те же, замер на следующем пороге и –
Бух: дверь закрылась, рядом женщина, лохматая, вдруг больно схватила его за кисть, и страстно зашептала ему что-то на ухо, что, никак он не мог понять…
— А теперь я попрошу вас! — объявил Герман Соне и Ване, оставаясь стоять перед только что захлопнувшейся дверью, — Пациент должен размяться! Отдыхайте или занимайтесь своими делами! Сходите в магазин, к примеру. В общем, ждите… Дрессировка только начинается! И запомните, нет лучше укротительницы, чем наша неистовая Гертруда!
— Кто ты? — выговорил наконец Саша, задыхаясь от ее губ, дыхания, и липких горячих прикосновений.
— Я твой доктор, или та, кто научит тебя сейчас двигаться, — страстно шептала незнакомка, — а для этого надо научиться любить. Без возврата!
— Почему — выпал из Саши вопрос, — без возврата?
— Потому что двигаться значит любить, а любить значит двигаться… А двигаются всегда без возврата!
— А при чем здесь я? — тогда спросил Саша.
— Как при чем? Ты ведь тот, кто заблудился и потерялся, кто не знает, как и куда ему двигаться! — терпеливо, как ребенку, объясняла ему незнакомка.
— Да, — вдруг вспомнил о себе наконец Саша, вспомнил и поверил, — я в самом деле не знаю, как и куда. Но почему мне так душно с тобой? Я задыхаюсь…
— Нет, ты задыхаешься только от своего прошлого! — нежно перебила она его, — Забудь обо всем, что осталось за дверью! Забудь об… опухших мужьях и румяных мещаночках, о засаленных кухнях и стеклянных баночках, о холодных чуланах, о желтых лампочках, о рваных колготках и несвежих прокладочках, о серых коридорах, коммунальных ссорах, женских поборах и мужских позорах, — го-го-го, тебе не мало ли? — забудь обо всем и тронемся наконец!
— Куда? — пройдя несколько шагов, покачнувшись опять остановился Саша. Прямо на середине комнаты. Кажется, когда-то принадлежавшей ему.
— Туда! — обвела рукой Гертруда темное неверное пространство. — Представь себе, что — ночь, улица… и ты вышел из телефонной будки, в которой ты занимался неизвестно чем и с кем, — так у вас, я знаю, у молодежи, положено? — а я, ну ладно, я — проститутка, ты ловишь такси, и я, конечно, не даю-не дам тебе проходу, цепляюсь и даже лапаю, — говорила она, душно прижимаясь к нему, — и тут подъезжает машина, — ну что, поехали? — поехали, и я, конечно, умудряюсь вслед за тобой в кабину, как бы ты меня ни отталкивал, и вот мы рядом, мы трогаемся, — и ночь, и улица, фонарь, аптека, — и мягкое покачивание и гул машины, водитель впереди, квадрат затылка, моя рука упала на твое бедро, как бы случайно, и ты хоть недоволен, но нет у тебя сил со мной бороться, — бррр! — со скверной, вздорной, неистовой и грязной, всеми проклятой, — водитель, едь потише! — я снова пристаю к тебе, а ты устал и спишь уже, — да, столько в телефонной будке стоять, занимаясь непонятно чем! – ты откинул голову, и тогда — вот, наконец! — я вся плавно перетекаю в одну бесконечную руку, а рука в змею, которая заползает к тебе в нагрудный карман, но — не бумажник с деньгами мне нужен, конечно, а сердце твое, другой, значит, бумажник, и я грызу, скребу, я жалю, — крууыык! — и вот через скважину я заползаю вовнутрь, и я уже в тебе, как в чулане, я пошипела, освоилась, я кольцами сложилась и яд пустила, брызнула, — ну каково тебе?… Каково, спрашиваешь, мне? О, нет и нет! Саша весь от боли изогнулся, грудь колесом, с силой выталкивал ее из себя, — змею, вытряхивал — еще раз, еще! — ноги задрал и водителя по голове ударил, — извините, случайно, тут визг тормозов, водитель в ярости, повернулся: что вы здесь, гады, вытворяете?! И — ужас! — вместо лица затылок, другой… Значит, два затылка. Не много ли затылков у этого водителя?
— Нет, не много! — злобно зашипела Гертруда, дрожа и в истоме, цепко держа Сашу за руки.
— Ну хорошо, попробуем еще раз… Ночь и фонарь, и ты стоишь на перекрестке, — улиц пустынных, стылых, и в размазанных огнях, ты пьян, ты выпил слишком много, ты ловишь машину, но ни одна не останавливается, как назло, тебя бросила женщина, много лет тому назад, — то ли мать, то ли возлюбленная, и ты не можешь забыть об этом никак, потому и пьешь, напиваешься, а сейчас ловишь машину, но не знаешь, куда тебе ехать, — куда-нибудь? — и в тот же момент подъезжает машина, поскольку тебе куда-нибудь, таков ведь закон: все бес-цельно и бес-смысленно, ты садишься без слов, потому что тебе не надо называть никакого адреса, впереди водитель, а рядом с тобой женщина, с пышной медной гривой, и оба они, конечно, тоже бессмысленны, и от нечего делать, ты поглядываешь на нее: зловещий ее профиль, — но все равно, как красива, Цирцея! — и вдруг она шепчет с усмешкой тебе: вы не могли бы помочь мне снять колечко, — натерло? — протягивает палец, ты, Саша лишь прикоснулся, как — дззыньк! — так не кстати, упало, ты с готовностью вниз, под сиденье, в темные лакуны и прогалины, ничего не видно, наощупь, — там чьи-то пальцы, шевелятся, кругом пальцы, верно, весь мир это пальцы, — нашел и поднялся, — большое спасибо! Ну а теперь на другой наденьте, если вам не трудно! — знаете ли, мой муж чурбан, такой неуклюжий, попросишь его, только палец сломает, три уже сломано, конечно-конечно, и только он к ней прикоснулся, как… молнией его пронзил ее зловещий взгляд, и нет кольца, он сам в кольце, — клубке удушливых, разжать немедленно! — ну, напрягись! — и звон тугой, кольцо распалось, и вновь визг тормозов, — чурбан-водитель-муж вдруг к ним затылком снова повернулся…
— Ну хорошо! — сказала ненасытная Гертруда, вздохнула глубоко, — начнем сначала, ты помнишь, верно, с чего мы начинали, — фонарь и улица, аптека, и ты стоишь, и ждешь машину, ты совершенно трезв, и ты спешишь, и вот подъехала, и ты садишься, кроме водителя один, и тем спокоен, но ненадолго, потому что: водитель тормозит, откуда ни возьмись, плебейка с жуткими тюками, дородная как ватиканская колонна, запихивает свои мешки — урк-урк! — и вот последний, дверь наконец закрылась, и села на переднее сидение… Ну чем торгуешь? — водитель мирно ей, чем-чем, такими же торговками как я, размерами поменьше, — хотите, покажу? — и к Саше почему-то обращаясь, развязывает тюк и вдруг исчезла, и рядом с ним уже, — хи-хи! — а из мешка выглядывают плешивые плебейки, действительно, — хотите покажу? А сколько стоят? – спрашивает Саша праздно, — зачем спросил, дурак? Поскольку тут же буря: отдам бесплатно! И вдруг ручищами его схватила и в мешок, пустой, резервный, в одно мгновение, — он и она, вдвоем, дышать мне нечем! отпустите! — все это было, было, было, — кулак, кольцо, теперь тюки, — она не слушает, в него впилась своими негритянскими губами, вдохнула, выдохнула, и — дыру пробила в нем, и — крик, разжать объятия во что бы то ни стало, и снова тормоза, затылки, жуткий смех…
— Ну хорошо! — устало прошептала Гертруда и откатилась от него, но тем не менее опять: садись в машину! Чей окрик грозный? И Саша, сам не свой, в машину плюхнулся, а может, кто его втолкнул, и прямо на переднее сидение, которое: пружинами в него фаллического свойства, — дзыньк! — водитель слева, плосколицый, а справа за окном – ночной проспект, пустой как ад резервный, поехали, водитель говорит и набирает скорость, затылками своими покачивает, как болванчик, вдруг — бумс! — и руку на бедро ему, позвольте, — не позволю! — и хохочет: ты не позволишь? ты вшивый пес, не забывай об этом! ты — грязная собака! тебя на выгул выпускали, мерзкий, где поводок твой!? враг ты человека! — и тут свернул направо, — тормоза! И с хохотком утробным набросился на Сашу, — он из кабины, но не тут-то было: пружинами своими кресло не пускает, хохочет жаркий, имя — Похоть, и лапает его, потеет, тогда он жуткого ударил, — стал по затылкам бить его: тот отворачивался и подставлял другой, — вращая головой, и, слава Богу, кто-то в дверь уже стучался, попутчиц не было, один водитель страшный, вонючим псом все называл: где родословная твоя?! — тут Саша что есть силы с оттяжкой по лицу его ногой, точнее, по затылку, и кресло тут же отпустило, — ууу! — и жуткий заревел, а Саша наконец — рывком вон из машины, с размаху дверь открыл, и в пустоте завис…
А после огляделся и увидел, что на пороге двое стояли: ночь, улица, фонарь, аптека, — мужчина с женщиной, с ужасом, шеи вытягивая, в темное пространство заглядывали, и — ничего понять не могли: тела разбросаны, а в ближнем углу Гертруда в задранной юбке, с белыми, некрасиво расставленными, ногами, уже догорая, сладко и протяжно стонала.
Герман же все еще сжимал в руке Сашин башмак, ползал с ним глупо по комнате и ругался, другой рукой шаря в темноте, что-то искал. Соня догадалась и подняла, испуганно ему протянула: очки разбитые, и вдруг поняла, что здесь происходило, — какая, значит, дрессировка! – поняла и горько, навзрыд, заплакала.
Ваня же бережно поднял Сашу с колен, отряхивая его — от чего? — от ночной улицы, фонарей, — но главным образом от чужих и грязных прикосновений.
Доктор наконец поднялся с колен, стал поправляться, застегиваться, — сверху донизу — затем нервно выхватил у рыдавшей свои очки, — дура! — надел их и тут же на затылке его, — Саша отчетливо увидел, — образовались: глаза, нос, губы, подбородок, — жуткого водителя как ни бывало, и покачиваясь, точно пьяный, медленно направился к Гертруде, — верно, на помощь, — которая, словно жертва аварии на дороге, с протяжными стонами, все еще сладко на голом полу догорала, — никуда уже не спеша и в чьей-либо помощи, конечно, уже не нуждаясь.
* * *
Комментирование закрыто.