Сергей Ян. Сансин

Сергей Ян у подножия Фудзи. 2014 г.
Мама…Картинка из детства

– Разное обо мне говорят. Одни утверждают, что я есть, другие считают, что меня нет, а что касается остальных, так у них и без того забот по самую крышу. С самого утра время торопят, оглянуться некогда. Мысли по кругу, что вчера, что сегодня, и всё об одном и том же. Откуда они появляются? Сами их генерируют или подсказал кто? Об этом не думают, некогда. А если невтерпёж, если накопилось, накипело, сразу за стакан хватаются, другие – бегом к подруге (другу), некоторые ещё куда-нибудь, а потом либо к психологу или к экстрасенсу за диагнозом и рецептом исцеления. Выслушают всех, насколько темперамент позволит, стараясь вырвать из почвы ума цепкие ростки сомнений, потом простят и полюбят себя, как велели, станут жить «здесь и теперь», «родят» заново себя, исправив новым рождением и карму, и травму. И такими чистыми и духовными станут, разве что крылья не отрасли. А покоя, гармонии, как не было, так и нет. И не то что бы методы оказались неправильными, плохими, они помогают, некоторые веками проверены. Просто опоры нет, Вера пропала. Да и Путь кем-то проторённый может для иных тупиком стать. И невдомёк, что найти То, что не терял, можно лишь в безмолвии ума, странствуя в пустыне одиночества.

Бывает, сбегут высокодуховные существа на денёк из города, глаза шальные – по кулаку, носятся, как обкуренные тараканы, и, чтобы успокоиться, скорее к привычному – шашлыки, пиво, водка, музыка на полную громкость, чтобы всё, как дома. Удаль кабацкая да тоска беспросветная – вот что в музыке той. Как с этим жить, как услышать себя? С ветром шептаться в траве, с прибоем слиться, слушать дыхание звёзд, в тишину безмолвия ума войти не пробовали?

Тех, кто считает, что я есть, здесь, на Сахалине, судя по количеству оставляемого «на природе» мусора, значительно меньше, чем других и остальных. Там, а это, значит, в Корее, где меня именуют Сансин – Дух Леса, мусора поменьше, зато душа, как вечная субстанция в понимании россиян, у людей отсутствует. Ну, нет определения – нет и феномена, таковы правила игры дуального сознания. Но совесть, в смысле шкалы морально-этических ценностей, психическая сущность и сознание – Енхен, вроде бы есть. Существует ещё, нечто другое, без чего человек вроде картины, где не хватает последнего мазка кисти мастера. Называется это нечто – Нунчи. С такими понятиями как «Чоль» и «Дён» немного проще. Их можно втиснуть в рамки осознанности, воспитанности, почитания старших и соблюдения этикета, душевной привязанности, а с нунчи – ну просто беда. В первом приближении его можно описать как интуитивное чувствование, плюс то, что невозможно высказать словами. Я (кто Я?) и сам не совсем в теме, и это уже совсем другая история.

А сегодняшняя началась ранним утром, ещё до восхода солнца, когда небо на востоке едва порозовело, и тишину спящего посёлка Тихменево, что притулился между пологими сопками в полутора десятках километров от холодного Охотского моря, будто шпагой пронзил возмущённый женский голос…

– Сашка! Быстро выходи, ну что ты там копаешься! – Небольшого роста, красивая молодая кореянка с нетерпением посмотрела на чуть покосившуюся, приоткрытую входную дверь маленького деревянного дома. Рядом, держась двумя руками за дужку эмалированного ведра, стояла крепко сбитая девчонка с раскосыми блестящими глазами, обрамлёнными коротенькими, густыми ресницами.

 – Опять быстро! – Круглая, под «ноль» стриженая голова протиснулась в щель дверного проёма, следом, прыгая на одной ноге, а на вторую двумя руками натягивая резиновый сапог, выскользнуло плотное тело тринадцатилетнего подростка. – Вечно спешим. Вчера не выспались, под дождь попали, а толку? Брусники собрали по три литра на каждого! Целый день по сопкам шарахались, только время потеряли, – бормотание прекратилось, и, наконец, нога, небрежно завёрнутая в портянку, проскочила в сапог. Саша, выпрямившись, облегчённо выдохнул и тут же получил своё. Подзатыльник прилетел, казалось, ниоткуда.

 – Матери перечишь! Вырос, а понятия никакого! Как мёртвый краб шевелишься. А на какие деньги форму тебе купим? Вон, – Катя (так звали кореянку на стройке, где она числилась штукатуром-маляром, а работала кем придётся) взглядом «прожгла» окно в спальню, сквозь которое смутно белело лицо, обрамлённое серым прямоугольником деревянной рамы, – отец твой опять с постели не встаёт. Каждый раз, как кто придёт, так одно и то же. Сколько пить-то можно, да если бы не болел после этого, а так, похмеляйся – не похмеляйся, три дня пластом. А ты тут ещё…

Монолог звучал на странном диалекте, зачастую нарушая все существующие правила грамматики, – в одном предложении произвольно звучали русские, корейские и чуть реже японские слова. Махнув с досады рукой, она резко повернулась и пошла к калитке. Внутри большого фанерного короба, висевшего за спиной, что-то загремело, перекатилось и стало ритмично постукивать в такт её шагам. Девочка, перекинув дужку ведра на локоть, кинулась следом, с беспокойством оглядываясь на старшего брата, который забросил за спину рюкзак с жестяным японским, литров на пятнадцать, коробом, схватил стоящий у ног бидончик, подмигнул ей и, показав язык, вприпрыжку кинулся следом. Так, гуськом, – мама впереди, за ней, шустро перебирая ногами, дочка и, метрах в пяти, последним, наклонив голову и всей фигурой выражая протест и одновременно смирение с выпавшей долей сын-шестиклассник, ростом едва ли ни с маму, – они молча прошли по переулку, свернули за огороды и по натоптанной тропе стали подниматься по склону пологой сопки.

 – Сегодня подальше пойдём, на четвёртую. Соседка, тётя Лена, говорила, была на днях, видела её ещё неспелую. Может, повезёт, – с надеждой, будто ища поддержки, Катя оглянулась на детей, и вдруг стало так жалко их, молчаливых, чуть, казалось, испуганных, что пожалела о недавней выволочке, устроенной сыну. «Ну что за характер такой у меня, чуть что, так сразу в крик, или, что хуже, руки распускаю, – подумала она. – А как иначе, судьба у меня такая, некогда нянькаться, пропадут без меня все трое. Да и годы уходят, за тридцать уже», – невпопад промелькнула мысль. Со стороны она и сейчас казалась намного моложе своих лет. Как-то раз (сколько же ей тогда было? Дочка родилась, только ходить начала, значит – двадцать второй пошёл) собралась с подругой Леной в соседний посёлок на индийский фильм – до шестнадцати. Генка, муж подруги – высокой, голубоглазой красавицы, что возил на газике председателя поссовета, обещал договориться, свозить. Ну, а кто бы отказался, ведь потом все поселковые девки и бабы обзавидуются.

 В субботу принарядились: на ножках туфельки новые, лакированные, на модных каблуках, как раз к такому случаю куплены – сказали, танцы после сеанса будут, платья нарядные надели, кудри навели и поехали. Впереди Генка с председателем, а на заднем сиденье Ирка – дочь председателя, рослая «малявка» неполных семнадцати лет отроду (напросилась), Лена и с другого края – Катя. Дорога – яма на яме, «газончик» скачет, что тебе джейран – горный козёл, со скалы на скалу. Девчонок качает, трясёт, подкидывает до тента, а шофёру хоть бы что, зубы скалит, анекдоты травит, здорово, весело всем. Вот оно – счастье! Машина, накрывая серые палисадники и редких прохожих на обочинах клубами густой жёлтой пыли, кометой промчалась по главной улице посёлка Вахрушево и, скрипнув тормозами, резко остановилась на небольшой площади у входа в деревянное здание местного клуба. Женщин кинуло на передние сиденья. Генка тут же схлопотал кулаком по спине, у Лены разговор короткий:

– Тебе бы дрова возить. Николай Иванович! Ну, скажите ему! – Председатель улыбался в усы, а Генка хохотал, сверкая золотой фиксой:

– Кому в кино, приехали!

Едва успели выскочить, как машина, взревев двигателем, умчалась. Водитель обещал подъехать к сеансу, а какие неотложные дела не дают покоя в последнее лето рано овдовевшему председателю, все догадывались, но судачили об этом редко, всё больше одобрительно молчали – дело житейское. Человек порядочный, уважаемый, дочку, считай, лет с десяти один поднимал, вырастил, впору замуж отдавать, да и сколько можно одному-то мужику вековать. Поселковые бабы да девки заглядывались на него, завлекали, а он ни в какую. Всё ради дочки, не хочет мачеху в дом приводить.

Купили билеты на единственный сеанс, хорошо, что председатель заранее позвонил – оставили, ещё один сеанс будет завтра, в воскресенье, а потом, если хочешь, только в райцентр, до которого часа полтора езды на автобусе, а ходит он два раза в день, утром и вечером. На другой стороне улицы магазины. Всё в одном здании, над левой дверью вывеска «ПРОДУКТЫ», над правой – «ПРОМТОВАРЫ». Ленка примерила платье и не взяла, цвет не подошёл, «малявка» купила себе туфли-лодочки тридцать восьмого размера, а на Катю ничего нет – размер её ноги тридцать четвёртый. Зато детей не забыла, полкило конфет «Барбарисок» взяла, надолго хватит, уж очень им нравятся «долгоиграющие», да мужу пару пачек папирос «Беломорканал». Ну, выпивает крепко, старые друзья-земляки повадились ходить, но куда деваться – человек всё же. Как травму на работе получил, инвалидность оформили – экономить стал, перешёл на тонкие папиросы «Север», кашляет, спасу нет. И себя порадовала, купила три кило хорошей белой муки на оладьи, будет, что на работу взять, бригадира Иваныча угостить, жалеет он её, не позволяет тяжёлое таскать, да и детей побалует. Вернулись в клуб, а там уже в зал пускают. Ирка подругу-одноклассницу встретила, убежала с ней поболтать и, если повезет, билетами с кем-нибудь поменяться, чтоб рядом посидеть, а Лена с Катей остались ждать Генку, а его всё нет и нет. Второй звонок прозвенел, подруга на улицу мужа встречать, а Катерина с маленькой сумочкой и авоськой, которая разве что по полу не волочилась, в зал и у входа билет контролёрше протягивает. А та нависла над ней, дверь собой закрыла, глаза округлила и так, чтобы всем слышно:

– Это, ты куда это, красавица, направилась? Фильм, до шестнадцати – читать умеешь? Билет продай, вон, сколько желающих и бегом домой, пока родители не узнали.

Катя от таких обидных слов и всеобщего внимания, казалось, потеряла дар речи и застыла с билетом в протянутой руке, как изваяние.

– Ну, что молчишь, язык проглотила? Отойди, не загораживай проход! – блюстительница нравственности попыталась отодвинуть Катю, за спиной которой уже образовалась коротенькая очередь. Тут Катерина очнулась:

– Мне двадцать два… – голос дрогнул, прозвучал неубедительно и, не зная как правильно закончить фразу, замолчала. В корейском любое предложение заканчивается глаголом, а русское слово «исполнилось» ей было незнакомо. Всего-то образования – три класса японской школы, и через год после войны ещё два класса корейской с самого начала, потом самоучкой русский, язык чуть не сломала, а в пятнадцать на работу пошла. Но это по корейскому счёту пятнадцать, а так – четырнадцать. Можно подумать, что дети не живут до своего рождения.

– Что ты сказала? – контролёрша чуть не задохнулась от такой наглости и бесстыдства. – Врать бы научилась! С паспортом приходи, не мешай работать, – мощной рукой она попыталась отодвинуть Катю от дверного проёма, но промахнулась, шустрая нарушительница успела пригнуться и осталась на месте. Такого никто не ожидал. Кто-то в очереди засмеялся. Приоткрыв рот, блюстительница порядка пару секунд молчала, затем призвала на помощь общественность. – Пока она стоит здесь, никто в зал не пройдёт!

Страсти накалялись, маятник настроения будущих зрителей фильма качнулся в другую сторону, и тут, одновременно с третьим звонком, на выручку подоспела Ленка с мужем.

– Кто тут на неё бочку катит?! – рослый, под метр девяносто, Генка в упор посмотрел на парня, который уже было подошёл на помощь контролёру. – Гляделки-то протри! Наша соседка она, двоих уже родила, а ты тут цирк устроить хочешь! Сейчас фильм начнётся! – спаситель сунул в руки онемевшей женщины билеты, подтолкнул слегка Катерину, и все прошли в зал.

Чужие, заморские страсти о безотрадной жизни бедняков, о своеволии богатых, несчастной любви и страданиях, оказались настолько понятными и близкими, словно кто-то неведомый рассказывал, смеялся, пел и плакал об их жизни, касался чутких струн их обездоленных душ. И души отзывались печалью и радостью, наполнялись любовью. Фильм закончился, а эхо прожитых чувств ещё долго сладкой музыкой звучало в их чистых сердцах. Говорить не хотелось. На танцы они не остались.

 Катерина часто рассказывала об этом случае подругам и знакомым. Повествование сопровождалось действием, где она играла роли всех героев, включая Генку и незадачливого парня. Это было незабываемо. А ещё на «бис» исполнялся эпизод на школьном собрании, где молоденькая учительница – выпускница педучилища, глядя на неё объявила, что в классе могут присутствовать только родители школьников.

…Шаг за шагом, по росистой, петляющей среди деревьев и густых зарослей багульника, тропе, огибая по восходящей дуге крутые, каменистые склоны, вышли на вторую, потом третью сопку и остановились в ложбине у ручейка. То здесь, то там, сначала изредка, потом всё чаще стали попадаться уползающие в тень, тёмные пятна брусничных полянок. Ягоды почти не было, так, поштучно, уже всю ободрали. Спину надорвёшь каждой кланяться. Мокрая одежда затежалела и противно липла к телу. Солнце поднялось над вершинами сопок, день обещал быть жарким, и только в тени ещё сохранилась утренняя свежесть. Все устали, больше часа прошло, как из дома вышли. Саша скинул с плеч рюкзак и едва склонился над ручьём, как его остановил мамин голос:

– Не пей сразу, отойди вон туда, за дерево, сними всё с себя и выжми, иначе простынешь!

Сын повернулся, хотел что-то ответить, но вовремя одумался. Кому нужны лишние подзатыльники, а она, если что, может и огреть чем попало, что под руку подвернётся. У неё разговор короткий. На неделе пришла с работы, увидела в раковине тазик с грязной посудой, что с обеда остался, и сразу всё на пол вместе с водой вывалила. У Люды, сеструхи, что сейчас за кустами кофту выжимает, глаза со страху, как блюдца стали. Кинулась собирать с пола, мыть, вытирать. Обе молчат, только посуда тихонечко позвякивает, и вода в тазике плещется. Громче нельзя, сразу заподозрит неповиновение. Пяти минут не прошло, как всё заблестело. Люда упёрлась глазами в пол, а мать молча в комнату прошла. Тишина, муха пролетит – услышишь, даже кровать под отцом не скрипнет. Все знают – в такие минуты лучше помолчать, кому нужны лишние неприятности. Хорошо, что посуда алюминиевая. А так она добрая, жалеет потом, конфеты покупает. Бывает, возьмётся вечером рассказывать – заслушаешься, в кино ходить не надо.

Саша разделся, выжал трусы и рабочие штаны, потом оделся, сходил попил и молча присел на рюкзак. Короб приглушённо звякнул, и он с тревогой оглянулся на маму. Пронесло. Тётя Валя, мамина сестра, которая живёт в Поронайске и изредка приезжает в гости, как-то сказала, что у него не хватает какого-то «Нунчи», но объяснить толком значение корейского слова так и не смогла. О чём говорила и сама не поняла. Старый, одинокий дедушка-сосед (ему, наверное, уже больше пятидесяти лет, мама его уважает и жалеет, – если приготовит что-нибудь вкусное, обязательно велит отнести или пригласит домой) сказал, что это может означать чувствование–видение–действие, основанное на интуитивном понимании ситуации вне слов. Саша опять ничего не понял, может, потому, что почти все главные слова были корейскими. Напросился, называется. Тётя знает, но объяснить толком не может, дедушка тоже знает и объясняет, а сказать не в состоянии, на русском только здороваться и материться умеет. Увидев Сашкину реакцию, он уточнил, что мозги у него вроде бы есть, но ума ещё не хватает, и велел понаблюдать за сестрой, мол, у неё с этим всё в порядке. Её нунчи быстрое и не по годам зрелое. Потом утешил, сказав: «Раз пришёл за советом, значит, не всё потеряно». «Скорее бы это она или оно появилось у меня, – думал Сашка, – надоело быть крайним».

 Катя с Людой устроились на стволе упавшей берёзы. Катя молчала, а дочка, прижавшись к матери, без умолку о чём-то рассказывала, смеялась… Лицо матери светлело. Минут через десять она встала, накинула на плечи короб и, перейдя через ручей, не оглядываясь, сквозь заросли высоких, под два метра, лопухов стала пробираться к подножию желанной четвёртой сопки. Тропа давно исчезла в траве, но дети шли следом, так легче. Люда, которая второй год ходила по ягоды, отпугивала медведей. Алюминиевая ложка внутри бидона, привязанная на привале к дужке, исправно стучала, обозначая её местоположение. Во время сбора ягоды ложка болталась снаружи, и в дополнение у всех на шее висели самодельные жестяные свистки. Саша им никогда не пользовался, он умел свистеть и без него.

В проплешинах между деревьями и густыми кустами пахучего багульника попадалась ягода. Комбайном – так называют на Сахалине приспособление для сбора брусники, которое в разы ускоряет процесс – тут делать нечего, а собирать по одной – себе дороже. Скорее всего, здесь уже побывали односельчане или редкие приезжие. Припекало. Комаров стало меньше, зато одолели слепни и оводы, только успевай отмахиваться. К полудню перевалили за гребень, а тут, кстати, и ветерок, и попрохладней немного. Ягоды набрали – кот наплакал, на дне короба и в ведре сантиметров на пять. Решили пообедать, чтобы потом время не тратить, обойти сопку по склону и возвращаться. Разложили на плоском валуне еду: куски чёрного хлеба, обжаренного в яйце, огурцы и помидоры со своего огорода, термос горячего чая и бутылку холодной воды. Сашка, который и позавтракать-то не успел, схватил огурец, с хрустом откусил и потянулся за хлебом.

– Опять за своё, только о себе думаешь, – мать уже было замахнулась так, что он едва успел отдёрнуть руку. – Сколько раз тебе повторять! Сперва надо накормить природу, потом подождать, пока старшие начнут кушать, – Катерина стала отщипывать по три кусочка от каждого «блюда» и, приговаривая «Спасибо, Сансин, за ягоду, за доброе отношение к нам», разбросала их на четыре стороны. Люда налила чаю на дно алюминиевой кружки и тоже «покормила природу».

– За что «спасибо»? – заворчал было Сашка, обращаясь к сестре. – Второй день шарахаемся по сопкам, – но тут же осёкся, почувствовав мамин взгляд.

– Когда ты человеком станешь? – с сожалением, как на больного, Катя смотрела на сына. – Говорила же тебе, нет на свете ничего мёртвого, всё живое, и мы лишь часть природы. Всё в мире связано законом взаимозависимого существования. Мы не должны, не можем брать просто так, нет у нас такого права. Пользоваться дарами нужно бережно, получать и отдавать с благодарностью, чувствовать слияние с природой. Кушайте быстрее, вон тучи набегают, как бы дождь не пошёл.

С обедом справились быстро. Зашелестела листва, ветерок пригнул траву, повеяло свежестью. Первые мелкие, пока ещё редкие капли возникали, казалось, ниоткуда и, попадая на листья, тут же испарялись. Газету, служившую скатертью, аккуратно сложили в карман рюкзака, дома печку растопить пригодится, и, как по команде, с надеждой посмотрели на темнеющее небо, авось пронесёт. Нет, не в этот раз. Вот уже небо у горизонта расчерчено всполохами молний, ветер принёс раскаты грома.

– Быстро за мной вон в ту ложбину, здесь оставаться опасно, – Катерина стала спускаться обратно, вниз по склону. Минут через пять они оказались на крошечной полянке среди густых, высоких кустов шиповника.

– Садитесь возле меня, короба, бидончики и ведро вон туда, – она указала рукой на груду камней метрах в пяти чуть повыше. – Рюкзаки пустые неси назад, головы прикроем!

Только успел Сашка прибежать, как громыхнуло совсем рядом, и пошёл проливной дождь. Стало темно, молнии возникали одна за другой, казалось, почти рядом с детьми, которые прижались с двух сторон к сидящей на траве маме. От раскатов грома закладывало уши. Через пару минут вся одежда промокла. Неодолимая сила стихии, её мощь настолько подавляла, что исчезли у людей все слова и мысли. Страх сковал все чувства и, только любовь матери, которая прижимала детей к земле своим телом, вера, что мама спасёт, позволяла сохранить им последние крохи рассудка. Через полчаса гроза ушла к морю, дождь прекратился, в просветах облаков в лучах солнца появилась радуга.

– Ну, что, сильно испугались? – приободрила Катерина притихших детей. – Это ничего. Вот года два назад тётя Клава с соседней улицы не ушла с вершины, и молния прямо рядом ударила. С тех пор заикается, и нога дергается. Хорошо, что живая осталась. Нельзя в грозу стоять на высоком месте или под одинокими деревьями. Они притягивают молнии. Да и стоять нельзя, лучше присесть. Сейчас быстро выжмем одежду, всё соберем и потихонечку возвращаться будем.

Возвращаться решили другой тропой, той, что короче. Как оказалось, короче не всегда означает быстрее. Первой шла Катерина, следом за ней, изо всех сил стараясь не отставать, Люда. Замыкающим был Саша. Ноги разъезжались на размокшей тропе, ветки деревьев и стебли травы скользили в руках, дети падали, скатывались вниз. Катя тянула дочку за руку, сзади её подпирал, когда рукой, когда плечом, грязный от макушки до ног Саша. Пока забрались на третью сопку, уже едва держались на ногах. Молчали, говорить не было сил, да и что тут скажешь. Добрались до гребня, едва глаза подняли, а тут радуга, прямо над головами, многоцветная, яркая, совсем рядом. Так и застыли, замерли… Три фигуры на самой вершине под радугой, на фоне лазурного неба. Одна, что посередине, чуть выше…

Почему так неласкова судьба к людям простым, обычным, словно испытывает их на прочность, закаляя души в горниле страданий, и не по заслугам воздаёт иным, лживым и порочным? Может, есть где-то обычное, земное счастье для всех, в довольстве, любви и сострадании, а мы и не знаем, не видим, и не мечтаем, послушно маршируя след в след за иными, повторяя как мантры, как молитву, слова вчерашнего дня. Кто знает…

Три фигуры под радугой на фоне лазурного неба.

– Смотрите, смотрите! – радостно воскликнула Люда, указывая пальцем куда-то вниз метрах в семи от себя. Там, в лучах солнца, на мокрой поляне отсвечивали фиолетовыми боками гроздья и кисти брусники. Сбежали вниз, стаскивая с себя рюкзаки, и замерли в изумлении. Ягода спелая, крупная, одна к одной, прямо на глазах подсыхает. Вот повезло, такую любой купит и денег не пожалеет. Собирали молча, скинув грязную одежду, и часа не прошло, как набили оба короба, ведро большое жестяное и эмалированное, и  бидончики. Больше не во что, и поляна почти прибрана, так оставили кое-где, всю нельзя собирать.

– Спасибо, Сансин, за ягоду, за доброту твою! – прошептала Катя и поклонилась поляне неуклюже, как смогла. Люда тоже что-то прошептала и поклонилась, всё повторяет за мамой, и только Сашу словно ветром сдуло. Уже сидит под берёзой с куском хлеба в руке. Увидел, что оглянулись, быстро отщипнул кусочки и веером по кустам раскидал. Вроде за этим только и прибежал. Собрали всё, грязные куртки свернули, привязали к рюкзакам рукавами, потом в ручейке у дома можно простирнуть, и двинулись к знакомой тропе, домой.

Нагрузились, пот ручейками, а на душе радостно. Вот уже и вторую сопочку обогнули, немного осталось, надо бы передохнуть. Малая с двумя бидонами совсем разомлела, едва ноги передвигает. Хотела ведро нести – не смогла, по земле волочится. А тут, как назло, корень торчит. Саша ногой задел и через голову кувырком. Хорошо, что земля мягкая, вся в траве, и короб крышкой фанерной с дырочками, чтобы ягода не задохнулась на жаре, закрыт, а из ведра всё на траву высыпалось, да под корни, и тряпка, что сверху лежала не помогла. Вскочил быстро, короб с плеч долой и ягоду подбирать. Катя с Людой прибежали, мать смотрит, щупает, не сломал ли что себе, и потом – хрясь – кулаком по шее и по спине.

– Куда глаза твои смотрят, хочешь шею себе свернуть? Говорила тебе, что природу, Сансина благодарить надо, внимательно ко всему относиться, – и ещё раз замахнулась. Не ударила, пожалела, стала искать ягоду под травой. Рядом Людка сопит, глаза в слезах округлила, испугалась, наверное. Вообще-то она хорошая, только вся какая-то правильная, что ли. Жалеет, когда Сашу наказывают, и маму жалеет, и папу. Подобрали почти всё, ну разве что с литр растеряли или подавили – вон коленки на штанах красные. Дошли без приключений, до самого дома молчали. Переодеваться Сашка не пошёл, зачем лишний раз глаза мозолить. Взял топор и к сарайчику дрова на зиму колоть и складывать, давно обещал…

Слышали, вроде как я тот корень из земли вытащил, чтобы наказать, напомнить о себе. Не нужна мне благодарность, я как бы есть, и меня вроде нет. Кусочки, что разбросали в траве, букашки да жучки съедят, я и кушать-то не умею. Может, это вы для себя придумали, чтобы душу взращивать, наполнять сердца любовью. Чтобы относиться ко всему, что есть, бережно с благодарностью.  Тогда и земля расцветёт, воздаст всем сторицей. Мы вместе и есть Земля, и если, скажем, голова или желудок, или ещё какой орган или организм возомнит себя самым главным, вершиной мироздания, неизбежно всё рухнет.  Зачем тогда дети, внуки… Вот так и живём.

                                                                                     Январь 2015

Поделиться в FaceBook Добавить в Twitter Сказать в Одноклассниках Опубликовать в Blogger Добавить в ЖЖ - LiveJournal Поделиться ВКонтакте Добавить в Мой Мир Telegram

Комментирование закрыто.

Translate »