Михаил Пак
Посвящается Т.В.
Морской трамвай, белый в оранжевую полоску, с глухим урчанием рассекал темную воду. У борта стояла миловидная девушка, лицо ее светилось той необъяснимой таинственной радостью, следствием которой была юность — когда впереди большая неизведанная жизнь, полная разных открытий. Глаза ее были цвета моря и неба, обращенные вдаль, где в сизой дымке проступали очертания призрачного острова, конусообразного, вершиной своей задевавшего серебристые облака, похожие на слезинки.
Туда, к острову, держало путь судно. Спутник девушки, мужчина лет тридцати, стоял рядом, облокотившись о перила, дымил сигаретой и смотрел на бугрящиеся волны. Они почти не разговаривали. Девушка ни о чем его не спрашивала, словно боялась нарушить, поколебать ту легкую романтическую мелодию, переполнявшую ее сердце. Только иногда переглядывалась с ним, при этом ее глаза искрились озорно. Он улыбался ей в ответ сдержанной, скупой улыбкой. Голова его тоже полнилась мыслями и переживаниями последних дней, смутной неясностью происходящего, того, о чем они потом оба могли бы вспомнить с разочарованием. Но чем дальше он жил, тем больше убеждался, что человек, верно, на то и существует, чтобы бесконечно страдать и разочаровываться…
Его звали Александром, он был художник. Он жил почти год здесь, на острове. Отшельником. В загородном особняке Лю Гвансу, пятидесятидвухлетнего толстяка-адвоката. Лю работал в городе Кванджу, где и была его большая семья из трех дочерей, сына и жены, такой же толстенькой, энергичной, как сам хозяин. Они с художником встретились случайно, когда адвокат, путешествуя по Москве, забрел на его выставку. Тогда он купил у Александра несколько картин, пригласил в ресторан и там неожиданно сделал ему предложение поработать в Корее: будут предоставлены апартаменты, море света и полная свобода в выборе сюжетов. А все полотна потом Лю сам и приобретет.
Сделка устраивала обоих, и они ударили по рукам.
Остров был небольшой, за пару часов художник мог пешком обойти его кругом. Здесь жили рыбаки, они кормились извечным древним промыслом — выходили на своих суденышках в океанский простор и ловили рыбу. Александр писал рыбаков, их шхуны и дома, писал рыбацких жен и, конечно, — море. Он никогда прежде не видел моря, только озера и реки. А здесь всюду, куда ни кинь взгляд, было море. Море ему нравилось. Но постепенно, с каждым днем, у него все чаще возникало желание уехать отсюда. Нет, не домой, не в Москву. А куда-то в иное место хотелось, чтобы дать отдых натруженному телу, — в Таиланд, что ли… Нет, не в Таиланд, а куда, он сам не знал.
***
Александр порой впадал в меланхолию, когда ему казалось, что он зашел в тупик, что уже не способен что-то сделать в своем творчестве, при этом душа его рвалась на части. И тогда он ходил по дому как неприкаянный. В тот день, когда художник, сомневаясь в себе, вновь разглядывал прежде написанные картины, расставив их по всей комнате, пришла она — Джули. Старшая дочь адвоката. С двумя огромными пакетами продуктов. Стройная худощавая девушка внешностью ничуть не походила на своих родителей. Джули лихо водила автомобиль, имела собственный взгляд на мир, даже категоричность в некоторых суждениях. Она училась в университете Лос-Анджелеса, успела выйти замуж и развестись. Джули по поручению отца встречала Александра в аэропорту, когда он прилетел в августе прошлого года из Москвы. На своей машине приезжала, из Кванджу в Сеул. Она ему говорила всю дорогу по-английски, он многое понимал, но часть не улавливал, поддерживать беседу не решался, только улыбался и кивал головой.
Рассовав в холодильник принесенную еду, Джули потащила Александра купаться. В заливе она разделась, кинула на песок одежду и совершенно голая бросилась в воду. Вероятно, девушка считала, что художники — это существа, которых не надо стесняться. Вообще, Бог знает, что было у нее в голове. Александр вовсе не относился к числу тех, кто лез на рожон, искал случайных связей, сулящих любовные приключения. Оттого в первую минуту он чувствовал себя не в своей тарелке. Уплывшая далеко от берега, Джули звала его, кричала звонко и махала рукой. Александр, раздевшись и оглядев смущенно свои плавки, тоже нырнул. Джули мощно загребала воду, как настоящая пловчиха. Затем она круто взяла вправо, к скалам, достигла камней, вылезла на них, легкая, упруготелая, и легла на один, гладкий и большой камень животом вниз. Художник тоже лег — на соседний камень поменьше, на спину.
Так они лежали некоторое время, глубоко дыша, как рыбы. Потом девушка повернулась к нему, убрала рукой нависавшие на глаза мокрые волосы и сказала:
— Хорошо как, не правда ли?
— Да, — ответил художник, — здорово!
И старался не смотреть в ее сторону. Все ее тело покрывал ровный бронзовый загар, на спине у лопаток даже не было следа от лямок лифчика. Ее молодое упругое тело как бы говорило морю, небу и облакам: «Смотрите, какая я красивая! Смотрите, мне не жалко!»
Чтобы не молчать, Александр спросил:
— Продукты отец прислал?
— Нет, — ответила девушка. — Я сама. Выдался свободный день, вот и приехала.
Машину оставила у пристани, на набережной Самчонпо.
— Спасибо за заботу об одиноком художнике, — сказал он и поинтересовался, не угонят ли машину? — Здесь, в Корее, машины не крадут, — сказала она. — Это в Америке и у вас, в России, крадут.
— Верно, — согласился он. И хотел было добавить, что будь его воля, то он бы всех автомобильных воров мира поселил на диком необитаемом острове, но не сказал.
К месту ли было вести разговор о ворах с молодой девушкой, обнаженной, лежащей так близко от него, что была видна каждая жилка на ее теле? О чем же следовало ему говорить? Лучше уж молчать! Он молчал. И она молчала, смотрела на него с любопытством и выжидательностью. «Что за фрукт, этот кореец из России? — спрашивали, должно быть, ее черные сливовые глаза. — Способен ли он понять движения моей свободной души? Не одичал ли он вконец в борьбе с искусством, размешивая в одиночестве краски? Чего ты ждешь от жизни, от будущего?! Ведь будущее эфемерно. Есть настоящее! Настоящее — это море, небо, облака, деревья, травы, камни. И я тоже — настоящее! И ты — настоящее! Так иди сюда, ну иди!.. Вот видишь, ничего не случилось… Твоя рука тверда, я чувствую приятную тяжесть мужской руки…»
Художник сам не помнил, как оказался рядом с девушкой. Он гладил ее плечо, руки, волосы… — сотворенное природой произведение искусства. Она прикрыла веки, потом открыла, приподнялась, легла на спину, при этом ноги согнула в коленях, и правой рукой прикрыла темный стыдливый островок. Он погладил ее шею, ухо, мочку уха с дырочкой… На груди ее отпечатался грубый узор камня, и совсем крохотный камешек остался на бугорке, поверх розово-шоколадного соска, впился в нежную кожу. Александр убрал его мизинцем. Девушка улыбнулась. Вокруг не было ни души. Но у них здесь ничего не произошло. Это случилось в доме, на втором этаже, среди картин. И та картина, что он сотворил с Джули на полу, слившись с нею воедино, взволнованно, на одном дыхании, превосходила все картины, написанные им за целый год! Девушка в искусстве немного разбиралась, например, в композиции и образе, ее любимым художником был Шагал. Уезжая к вечеру с острова, Джулиана выпросила этюд пристани с рыбацкими шхунами. А через месяц улетела в Лос-Анджелес. И с тех пор никак не давала о себе знать. Из обрывочных слов адвоката Александр понял, что девушка не думает возвращаться, устроилась на приличную работу, но расспрашивать более подробно ему было неудобно. Та их встреча была для художника, как сон по яркости и скоротечности, и никак не тянула на роман. Оттого сердце его порой щемило необъяснимой грустью. Он теперь стал писать картины иначе — его все меньше занимала форма, а все больше — цвет.
***
Остров к вечеру погружался в тишину и умиротворенность. Особенно теперь, летом. Это было неуловимое состояние, между семью и восемью часами. Васильково-ультрамариновый налет сумерек на крышах хижин, на узких улочках, на площадке таверны, где редкие посетители сидят на белых железных стульях с ажурными спинками, пьют кофе или пиво. А впереди, на пристани покачиваются рыбацкие шхуны, синяя тяжелая вода лениво плещет и лижет борта, там отражения от судов темно-зеленые и темно-оливковые, а дальше — лежит океан, затихший до поры до времени, и на волнах его перекатываются розовые блики. Эта картина уходила, исчезала до обидного скоро, прямо на глазах. Минуты, составляющие час, истекали в мгновение ока. Напрасно Александр мучился «замесить нужную палитру». Этюды, несомненно, написаны были здесь с полной отдачей сил, потому они излучали достаточно мощную энергию чувств, и краски дышали, но художник оставался не удовлетворенным, он считал, что все-таки не выложился до конца, не постарался, не добился того, чтобы в полотнах звучала симфония…
Написав двенадцать или тринадцать этюдов, Александр перестал делать следующие попытки «ухватить перо «Жар-птицы». А шел сюда так, без этюдника, просто понаблюдать и подышать запахом пристани.
Как-то раз зашел он во дворик таверны и заказал себе пива. Напротив, за соседним столиком, сидел пожилой мужчина. Художник поздоровался с ним. Других посетителей не оказалось. Человек, одетый во все белое — белая льняная сорочка с короткими рукавами, белые брюки, белые матерчатые туфли, на голове белая кепка, — сидел, курил трубку и любовался бликами зари на море. Перед ним, на столике, дымилась чашка с кофе. Что-то было в облике старика и его движениях, — как отпивал из чашки, как курил трубку, — нечто утонченное, аристократическое. Это ведь приходит с годами — жесты и привычки. Лицо загорелое, темно-бронзовое, глаза глубоко посаженные, орлиные, но не глядящие пронзительно, может, в молодости они и смотрели пронзительно, но теперь, покрытые дымкой времени, напоминали уставшего, мудрого орла. Рот выразительный, большой. А главное, Александра поразил его нос, крупный, с горбинкой, — настоящий мефистофельский нос! Руки тоже большие, мозолистые. Судя по длинным ногам, закинутым друг на друга, — и росту незнакомец был высокого.
Александр раньше его не видел в поселке, и тот был явно не рыбак. Живописный старик притягивал внимание. Стояла тишина, особая, напоенная яркими красками уходящего вечера, прибрежная морская тишина. Стая чаек кружила в бухте, над баркасами. Некоторые камнем падали вниз, чтобы схватить в воде рыбешку.
— Вы сегодня не рисуете? — нарушил тишину мужчина. Голос был бархатисто-грубый, глубокий. Нет, стариком его никак не назовешь. Внешне, может, и старик, если считать морщины, но внутренне — совсем молод. Он обратился к художнику по-английски.
— Я работал, — ответил Александр. — Но в другом месте.
— Как вам остров? — спросил еще мужчина.
— Ничего, нравится.
— А пища здесь как, подходит?
— Вполне подходит.
— Тут в таверне одну рыбу подают. Ничего не поделаешь. — Собеседник затянулся
трубкой. — Но если надоест, можно заказать и мясное блюдо. Сделают.
— Обойдусь. Я в еде не привередлив.
— Вы ведь в том доме живете — на холме — из красного кирпича?
— Верно.
— Из Японии приехали?
— Нет. Из России.
— Вон как, — кивнул мужчина. — А я в России никогда не был. Как звать-то?
— Александр. Александр Сим.
— Садись ближе, — предложил, переходя на ты, сосед. — А то приходится напрягать слух.
Художник пересел, захватив свою кружку.
— А меня — Чен Сонгу. Но в молодости все звали Джимми. Я родился в Англии.
— В Англии?! — удивился Александр. — А здесь вы, значит, в гостях?
— Почему же? Здесь мой дом. Это ж родина. Не самый остров, а вообще… Здесь мне и доживать свой век.
— Вы же говорили, что родились в Англии?
— Ну, я туда отбыл грудным младенцем. Можно сказать, что родился там, под Лондоном, в небольшом городишке. Так, по большому счету, и произошло, мое второе рождение на чужой земле… В четырнадцатом году мои родители сели на корабль, отправляющийся в Англию, тогда здесь были японцы. — Чен замолчал, выпил из чашки, окликнул официантку на корейском, чтобы сварила еще кофе. — Ну а в России много наших соотечественников живут?
— Сто пятьдесят тысяч, — сказал Александр. — А всего в бывшем Советском Союзе — четыреста тысяч.
— Вон как, — покачал головою мужчина. — А родной язык, стало быть, забыли?
— Забыли.
— Такое везде происходит… Судьба разбрасывает людей по всему миру… Мои сыновья тоже не знают корейского… Ну а вы много картин написали?
— Наверное, семьдесят, семьдесят пять…
— Труд художника тяжел… А адвокат наведывается?
— Редко. У него много дел. Знаете его?
— Кто ж его не знает? Личность известная.
Подошла официантка, поставила на стол чашку с кофе, а пустую унесла.
— А в Англии чем вы занимались? — поинтересовался Александр.
— Пел в опере, — просто ответил Чен Сонгу.
— Правда?! Значит, вы оперный певец?!
— Ну да. Сорок лет пел в театре. Все известные партии сыграл. Больше, конечно, итальянские. Гастролировал по всему миру. Но вот в Россию не удалось съездить. Жаль. Интересно было бы.
— Еще не поздно, съездите, — улыбнулся Александр. — Там есть, что посмотреть.
— Я много слышал о Санкт-Петербурге, — сказал Чен, ставя потухшую трубку на
столик и беря чашку. — Красивый город?
— Красивый.
— Может, и удастся… Надо только жену-старушку уговорить. Она бодрей меня. Но не любит эти перелеты… Знаете, как я с ней познакомился? — Чен хитро улыбнулся, и враз лицо его посветлело, сделалось молодым. — На улице Лондона. Она спешила на свидание к одному джентльмену. Так торопилась, что сломала каблук на туфельке. Он отлетел, каблук, метров на пять. Я поднял его с тротуара и говорю ей: «Дела плохи, уважаемая леди! Тут в округе нет обувной мастерской. Вам придется посидеть в ближайшем кафе, пока я вам не отремонтирую». «Очень признательна вам, — отвечает.
— А где вы почините?» Миловидная такая англичанка, скромно одетая, видно, воспитанная.
Не сказать, что она мне здорово понравилась тогда, у меня были партии получше, был молодой, видный, к тому же еще и пел в опере. В общем, Мэри в тот день не пошла на свидание. А через год мы поженились. Родила она мне двоих сыновей.
Хорошие ребята, самостоятельные. Один пошел по моим стопам, тоже в опере поет, в Лондоне. Другой стал бизнесменом. Пятеро внуков и трое правнуков у нас.
— Вы прожили большую и интересную жизнь! — сказал Александр. — В самом центре Европы. Ну а что вас сюда потянуло, на этот заброшенный остров?
— Кто знает, зачем человек живет? — произнес старый артист, усмехнувшись. —
Зачем появляется на свет и умирает? Каждый живет и видит в жизни свой смысл.
Один живет, глядя себе под ноги, а другой — глядя в небо. Я всю жизнь смотрел на небо. Мечтал. Мечта — и есть мой смысл. А о чем я мечтал — кто разберет…
Они помолчали.
— Выпей еще пива, — предложил Чен. — Здесь пиво хорошее.
— Пожалуй, — согласился Александр.
— Юн Ли! — позвал артист официантку. — Налей еще кружку молодому человеку!
***
Дни уходили друг за дружкой, наполненные чем-то значимым, каждый — со своей отметиной, или простые, спокойные, особенным не отличающиеся… И наступало утро! Сулившее надежду, хорошее настроение и удачную работу на целый день.
Художник позвонил ей совершенно неожиданно для самого себя — Ирине. Полистал записную книжку, нашел номер телефона и тут же набрал его на своем «мобильнике», лежавшем без дела в кармане брюк. Ему лишь иногда звонил господин Лю.
«Алло!»
Александр услышал девичий голос с другого конца земли и даже слегка растерялся от ударившего в ухо ясного, как небо, и вдруг показавшимся таким родным голоса. Молода она была, Ира. Слишком молода, чтобы понять мятущуюся душу художника. А творцы таковы, порой они сами не понимают, чего хотят в этой жизни. А она, вероятно, уже и не помнила его. Ведь раз всего виделись, познакомились на какой-то вечеринке прошлой осенью в Доме художника. Ну, пили кофе внизу, на первом этаже, говорили о чем-то. И все.
«Привет! — сказал он и добавил: — Это Александр, художник». «А, тот самый, который обещал показать свою мастерскую, но так и не позвонил?! — ответствовала девушка после секундного замешательства. — Привет, привет!»
«Закрутился, заработался… Извини».
«Что ж, бывает…»
«Как поживаешь?»
«Так себе. Сессию вот сдаю. А ты все пишешь картины?»
«Что мне остается? Другого не умею».
«Понятно. А что пишешь?»
«Море».
«Море? По памяти изображаешь или фантазируешь?»
«Почему — по памяти? С натуры».
«Ага. Значит, ты на море сейчас? А какое море?»
«Как тебе сказать… Это не море даже, а океан. Тихий».
«Да?! Постой… Тихий, говоришь?!»
«Ну да. Я на юге Кореи. На острове».
«Ты из Кореи звонишь?! А так хорошо слышно! Будто ты в соседней квартире. А
что за остров?»
«Кымдо. В переводе означает — Золотой остров».
«А там золото добывают?»
«Нет. Просто так назвали. Почему, не знаю. Он почти пустынный. С десяток рыбацких хижин да мой шалаш. Из шалаша я и звоню тебе».
«Вот здорово! Я тоже мечтаю на море побывать!»
«А в чем же дело? Приезжай».
«Правда?! Но это ж не близко, не Петербург. Билет, поди, дорого стоит. Таких денег у меня пока нет. Вот когда начну работать, тогда и…»
«Я вышлю тебе денег на дорогу».
«В самом деле?!»
«Давай, бери сумку и в аэропорт!»
«Прямо сейчас?! У меня же сессия!»
«Да, точно…»
«А вообще, наверное, что-то придумать можно. Но все равно раньше чем через полмесяца не получится».
«О`кей! Давай через полмесяца!»
«Ты в самом деле хочешь, чтобы я приехала?»
«Конечно».
И вот она здесь, Ирина, с которой он разговаривал по телефону десять дней назад, — стояла рядом и улыбалась той простой улыбкой, от которой делалось волнительно на душе. Самолет — чудо техники — перенес девушку на другой конец земли, в другую страну за каких-то восемь часов!
Он встретил ее в аэропорту Инчона, суперсовременном, светлом — настоящем городе под куполом, где при огромном скоплении людей не было шумно, а о взлете и посадке самолетов по радио не сообщалось — всюду светились указатели и табло на нескольких языках. Потом они поехали на комфортабельном автобусе-экспрессе в самый центр Сеула. Александру не хотелось везти утомленную в долгом перелете девушку сразу на остров, ведь из сеульского вокзала им надо было ехать на поезде еще четыре часа до городка Самчонпо и там сесть на морской трамвай, который через сорок минут доставил бы их до места.
Художник и девушка устроились в гостинице. Александр снял два отдельных номера. Он ни секунды не сомневался в верности своего решения, и поступи иначе — взял бы только один номер, то в собственных глазах выглядел бы настоящим идиотом, а в глазах Ирины и подавно — самоуверенным типом, пижоном, который слишком о себе возомнил.
«Через час встречаемся в фойе, — сказал Александр, внося в ее комнату чемодан. — Я покажу тебе город». «Прекрасно! — ответила она. — Я только приму душ и переоденусь».
Александр знал Сеул плохо, только раз бывал в районе Инсадона вместе с Эдвардом Лю, где находились с десяток выставочных залов и галерей. Туда он и повел на экскурсию Иру. Она восторгалась на каждом шагу: улочками, бесчисленными магазинчиками, торговавшими антиквариатом и экзотическими сувенирами, картинами местных художников, ее восхищали даже буддийские монахини, остриженные наголо, в серых одеяниях и сумой через плечо, которые попадались им то и дело.
Поужинали они «хемультаном» — своеобразной мешаниной из рыбы, крабов, устриц, осьминога, моллюсков и свежих овощей, — который варился перед ними прямо на столе, в массивной посудине. Потом зашли в кофейню.
«Корейцы ужинают в одном заведении, а чай пьют в другом, — объяснил Александр. — И мы тоже так поступим».
«Как интересно! — сказала Ира. — А я ведь впервые за границей. Ну была еще в Прибалтике. В Риге. А вообще тут все необычно, я не ожидала. Послушай, Саша, это ведь твоя историческая родина. Какие твои ощущения? Кем ты себя чувствуешь здесь?»
«Иностранцем».
«Да?! Почему?!»
«Кто же я, если не иностранец? Языка не знаю, культуры и обычаев не знаю, страны не знаю…»
«Но язык-то ты знаешь. Я слышала».
«Самую малость. Только общие слова».
«А ты хотел бы тут жить?»
Возникла долгая пауза.
«Извини, я задала глупый вопрос…»
«Нет. Я просто думал… Что бы я тут делал?..»
«Ностальгия?»
«Кто знает… Если бы по-настоящему все обернулось… Не знаю. А что это вдруг мы о серьезном заговорили?»
«Согласна! Никаких серьезностей! Только о беззаботном и веселом! Значит, ты
живешь в шалаше?»
«В шалаше. Из веток и листьев растений. Правда, я его расширил к твоему приезду».
«Здорово! Расскажи-ка про остров. Ты говорил — там рыбаки?»
«Рыбаки. Остров — одна большая сопка. На его склоне — каменные хижины, они уступами сбегают к самой воде. Улочки в поселке узки, заборы сложены из камней, при этом они ничем не скреплены, ни цементом, ни глиной, а просто поставлены друг на друга. Во время дождя по петляющим улочкам вниз потоком устремляется вода. На причале качаются баркасы, катера, шхуны. Пока рыбаки в море, жены их возятся со снастью, сушат и чинят. И так день за днем, год за годом… Остров весь покрыт дикой растительностью, плющем, растут сосны, но есть и огороды с кукурузой, перцем, соей, салатом…»
«По утрам над морем стелется туман?» — спросила Ирина.
«Стелется».
«Хорошо. Я туманы люблю».
Они гуляли по Сеулу до поздней ночи.
***
Судно вскоре вошло в бухту и пристало к каменной платформе. Пассажиры по мостику сошли на берег: женщина с ребенком, старушка, несколько горожан-туристов с цветастыми шляпами на головах. И художник с девушкой. Ирина окинула глазами поселок, где домики, точно игрушечные, сбегали друг за дружкой к самой воде. «Замечательно!» — сказала она и приоткрыла рот, как ребенок, не умеющий сдержать восторга, обнажив ровные белые зубы. Он ничего не ответил, поднял чемодан, зашагал впереди. Художник шел уверенной поступью, как если бы родился в этих местах, поднимался между домами, по петляющей улочке, в гору. Поселок как будто вымер, не было слышно даже детских голосов. Светило жаркое солнце, они вмиг вспотели. Кирпичный двухэтажный красный дом заметно возвышался над приземистыми хижинами рыбаков — к нему путники вскоре и подошли. Александр поставил чемодан на крыльцо, отпер ключом дверь.
— Это и есть твой шалаш?! — удивилась Ира, переводя дух. — Вот обманщик! Постой… Это же натуральная вилла!.. Какой обманщик!
На первом этаже были кухня, просторная гостиная, комната и туалет с ванной.
Наверху две большие спальни, туалет, ванная и балкон. Девушка осмотрела дом.
— Как здорово! — вскричала она, стоя на балконе и обозревая пейзаж с бескрайним зеленым морем. — Аж дух замирает! Вот же… Я, правда, думала — шалаш. Ты зачем мне не сказал, что особняк?
— Хотел разыграть тебя, — улыбался Александр. — Пошли купаться.
— Постой. Дай посмотреть как следует твои картины.
Написанные холсты стояли у стен по всей комнате, некоторые были еще сырые. Ирина молча разглядывала их.
— Я вижу твои картины впервые, — проговорила она раздумчиво. — И не могу сравнивать московские со здешними. Но чувствуется — ты много тут работал. Наверное, новые места писать интересно, да?
— Ага, — согласился художник.
Потом девушка осмотрела двор, огороженный низким каменным забором, там стояло персиковое дерево, на земле валялись недозрелые плоды, сорванные ветром. За оградой, на зеленом лугу паслась черная коза. Ира подошла к животному, сказала:
— Ну, привет, козочка! Как тебя зовут?! А?
Коза недвижимо уставилась на человека своими черными глазами, ее черная шерсть маслянисто блестела на солнце.
— Ты — Катька, да? Всех коз на свете зовут Катями, и я тебя буду так называть.
Луг был небольшой, за ним сразу вздымался холм, покрытый дикой растительностью, и росли еще на нем три вековые сосны — Ирина видела их издали, когда плыла на морском трамвае.
Александр был доволен тем, что первое впечатление от встречи с островом у девушки осталось хорошее. И особняк ей понравился, это все же получше, чем шалаш. Шалаш никуда бы не годился, но ведь Ира готова была жить и в нем! Непонятный народ — женщины! И шуток они не понимают! Художник представить себе не мог, как бы они жили в шалаше? А двухэтажный дом — просто здорово! К приезду Ирины он навел порядок, собрал валявшиеся везде тюбики красок в коробки, выбросил мусор, помыл пол. Особенно старательно отдраил комнату наверху, — где прежде спал и куда намеревался теперь поселить гостью, — с большим окном на море. А помещение рядышком служило своеобразной галереей, куда складывались готовые картины. Свою постель он расстелил внизу, в комнате, примыкавшей к гостиной. Туда же отнес свои художественные принадлежности. Намеревался позже спросить девушку, не станет ли ей мешать запах красок от картин? Если так, то их тоже перенесет вниз. Но надобность в этом отпала, потому что Ира сказала, что на его картинах присутствует запах моря.
Несколько дней он не работал, показывал девушке остров. Ирине все здесь нравилось. Они купались в заливе, где, кроме них, не было ни души, загорали на песке, но ни разу не выходили к камням. Камни невольно вызывали у художника воспоминания о Джули, и он почему-то стыдился их, как нашкодивший ребенок стыдится своего проступка. Они гуляли вдоль берега, заходили в поселок — там рыбацкие женщины обращали внимание на улыбчивую девушку-иностранку, светловолосую, зеленоглазую, и на ее спутника, которого уже привыкли видеть с этюдником через плечо. Они покупали продукты в магазине, иногда обедали или ужинали в уютной таверне, рядом с единственной гостиницей, построенной для заезжих туристов, и возвращались домой. По утрам она вставала рано, будила его вкусными запахами сваренного кофе, жареной яичницы или картошки. Они садились за низкий корейский стол и поглощали еду, беседуя о чем-нибудь пустячном, смотрели телевизор, где говорили на непонятном языке.
— Ты из-за меня не работаешь, — сказала она ему однажды. — Я хочу, чтобы ты
писал.
— Не беспокойся, — ответил он. — Все нормально.
— Так не годится. Я тебя отвлекаю. Знаешь, я уже достаточно тут освоилась и
найду себе занятие.
Да, подумал Александр, пора, наверное, действительно, приниматься работать.
И стал, как прежде, уходить в поселок. Он отыскивал на острове еще уйму интересного, а иногда писал одно и то же место по нескольку раз, при различном освещении солнца. Ирина зачастую его находила, работающего, то в одном уголке острова, то в другом, приносила ему бутерброд, кока-колу, мороженое или что-то еще.
***
У нее была тетрадка, куда она заносила свои впечатления об увиденном на острове. Записывала обычно вечером, приняв душ и почитав книгу. Книга была толстенная, она обнаружила ее в коробке с красками, называлась «Винсент Ван Гог. Письма», — вся заложенная закладками, должно быть, Александр часто возвращался к прочитанному. Тетрадку Ирина прятала под подушку.
«Сегодня, по пути в магазин, я встретила двух женщин. Они сидели в тени навеса и чинили снасть. Я подошла к ним и поздоровалась по-корейски: аненхасимника! Как научил Саша. Других слов я не знала. Женщины ответили мне кивком головы, улыбнулись. Перед каждой лежала неглубокая корзина, рыбачки укладывали в нее по кругу тонкую веревку. К веревке были привязаны на расстоянии друг от друга короткие лески с крючками на концах. Женщины отрезали ножом лески со ржавыми крючками и на их место завязывали лески с новыми крючками. Эти крючки, — чтобы не путались, — втыкались по краю корзины на какой-то мягкий материал, похожий на пенопласт. На площадке стояли десятка два готовых корзин и столько же — которые надо починить. Тяжелый, адский труд! Лица у рыбачек темно-коричневые от солнца, а руки узловатые и грубые. Я видела, как вечерами, при свете прожекторов, мужчины грузили корзины на баркасы. И уходили в море».
«Утром Саша ушел на этюды, а я одна вновь разглядывала его картины. У него много осенних и зимних сюжетов. И летних достаточно. Неужели все их он оставит адвокату Лю?! А себе не возьмет ни одну?! Не представляю… Потом я поднялась на сопку, к соснам. По узкой тропинке. С вершины холма виден весь простор, на все четыре стороны. Далеко в море маленькими точечками белеют рыбацкие лодки. Море синее, местами зеленое, а еще бирюзовое, стальное, серебристое. А домики рыбаков, как игрушечные, с черепичными оранжевыми крышами. И залив маленький, где мы купаемся. На песок накатываются голубые волны с ажурной пеной».
«Начала читать письма Ван Гога. Раньше я не проявляла большого интереса к художникам. Хотя любила ходить на разные выставки, меня подруга вытаскивала. И помаленьку стала разбираться. Картины, что на Арбате, Крымском мосту, и картины в галереях — разные вещи. Знала немного и о Ван Гоге, что он много бедствовал. Письма мне дают совершенно другое представление об этом художнике. Как он мучительно и трудно шел по своему пути к искусству. Неужели надо художнику так страдать и в результате быть непризнанным при жизни?»
«Собрала цветы у подножия сопки, белого, василькового, синего оттенков. Поставила букет в вазу. Саше он понравился, сказал, что неплохо бы написать».
«Коза Катя беременная. У нее живот большой. Поводок ее длинный запутался в кусте. Я распутала веревку и обнаружила, что у козы живот явно выпирает. Об этом сказала Саше. Он удивился: «Да? Вот же, как бывает…» «Нарисуй Катю», — попросила я. «Зачем?»- спросил он. «Так», — сказала я. «Гм, — задумался он. — Вообще-то, наверное, можно. Только надо ее привязать к чему-то». «Так она же привязана», — сказала я. «Привязать к какому-то образу», — сказал он. И мы расхохотались».
«Не знаю, что приготовить на обед. Все фантазии исчерпала. Борщ — любимое его блюдо. Но не буду же я каждый день варить только борщ! И рыба тоже надоедает. А в здешнем магазинчике продают только рыбу. Есть еще какие-то мясные консервы, из которых я варю борщ, но это не то. За мясом, наверное, надо ехать в Самчонпо. Приготовила все-таки рыбу. Пожарила в тесте. И салат сделала из огурцов, помидоров и лука. И рис сварила в электрокашеварке. Корейцы хлеб не едят, только рис. А мы-то без хлеба не можем, без черного, ржаного. Но я нахожу выход — часто пеку блинчики».
«Встретила в магазине старушку Мэри, жену маэстро Чена. Она была в светлых брюках и кофте, застегнутой на все пуговицы. Как всегда приветлива и элегантна. Они вдвоем никак не подходят под определение «божьи одуванчики». Совершенно никак. Жизнерадостны и светлы. И остров из-за их присутствия не выглядит таким заброшенным. Мы с Сашей бывали дважды у них дома. Три комнаты, скромно живут. Из окна видны пристань и голубой океан. Но аура там сильная и воздух особый… По стенам развешаны фотографии в рамах. Всю их жизнь можно прочесть в фотографиях. На стене висят и два их портрета, которые написал Саша. Он им подарил. Раз всего Мэри и Чен Сонгу были у нас. Но им тяжело подниматься в гору. Живут они на острове всего пять лет. Маэстро приезжал в Корею, почему-то оказался в этих местах, и ему здесь понравилось. Он выпустил книгу в Англии, давно, об искусстве театра. Сейчас заканчивает вторую — о своей жизни. Пишет на английском языке».
«Менталитет у Саши русский. Ведь он родился в Твери и его отец с матерью родились в России. Но восточное в нем сохранилось, но пока не пойму — что, и дело не в его облике. Первый кореец, которого я впервые узнала, — это рок-музыкант и певец Виктор Цой. Песни его мне нравятся. Жалко, что он умер рано».
«Захотелось мне козьего молока. С чего вдруг? Наверное, это желание навеяно
воспоминаниями детства, когда бывала в деревне у бабушки, под Москвой. Саше я не сказала, что хочу козьего молока. Еще засмеет. А спросить молока у пожилой
женщины, соседки, что выводит каждый день на луг козу, я не решилась. Поэтому
я пошла к пристани и купила в магазине обыкновенного молока, коровьего. Выпила почти весь пакет, и у меня случилось расстройство желудка. Вот дура!»
«Иногда он не пишет на природе, работает дома. Корпит над большим холстом. Лицо у него при этом одухотворенное. Люблю подсматривать. Но стараюсь не мешать. Проходит дня три, пока не закончит картину. И может со временем к ней возвращаться.
Я целый день ходила по поселку. Потом вновь забралась на сопку, любовалась морем».
«Сегодня Саша начал писать меня. Я сижу на стуле и смотрю в его сторону. Порой наши глаза встречаются. Глаза у него глубокие, карие, слегка раскосые. Лицо удлиненное, подбородок волевой. Черные смоляные волосы вьются, спадают на плечи. Слишком длинные волосы, надо бы подстричься. Он трогает свой нос и случайно оставляет на нем пятно зеленой краски. Я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. За три часа с перерывами он написал портрет. Сказал — завтра продолжит. А мне кажется — уже готово. Я вышла на портрете нормально, там проглядывает то, чего во мне нет, верней, таится внутри меня, глубоко. А он «вытащил». Как ему это удалось?»
«Я задаю себе вопрос, нравится ли он мне? Конечно. Мало того, я боюсь себе признаться… А нравлюсь ли ему я? В нем как раз сокрыта восточная суть — молчаливо-философская отстраненность, если можно так выразиться. Трудно уловить. Хотя чутье мне подсказывает… А любовь — это терпение… Не обязательна скорая близость. Хочу ли я его прикосновения?..»
***
Александр явился домой за чистым холстом, потому что ему на удивление быстро
удалось завершить этюд домика с огородом, который облюбовал еще вчера. Ему хотелось написать это место с другой точки. Во дворе на веревке висели постиранные его рубашки, а Ирины в особняке не было. Художник пошел к заливу, на пляж — не обнаружил ее и там. Он зашел в таверну, затем в магазин, поинтересовался у продавщицы, не заходила ли сюда девушка? Он обошел весь остров — даже постучался в дом супругов Чен, — а вдруг у них сидит? — Ирина как в воду канула. Она объявилась неожиданно. Александр сидел на крыльце с таким потерянным и хмурым видом, точь-в-точь — тучка в небе, готовая пролиться дождем, но тут услышал шаги. Из-за угла рыбацкой хижины появилась Ирина, светло улыбаясь, точно в сказке.
— Где ты была, Ира?! — обрадованный, Александр вскочил с места. — Я ищу тебя по всему острову и сбился с ног!
— Не стоило беспокоиться, — просто ответила девушка. — Я была в городе.
— В городе?! — удивился художник. — В Самчонпо?
— Ну да. Села на катер и поехала.
— А что ты там делала?
— Постриглась. Разве не видишь? — Ирина повертела головою. — Как ты находишь? Идет мне такая прическа?
Прежде свои длинные волосы Ира завязывала на затылке в один пучок, а теперь
у нее была короткая мальчишеская стрижка.
— Ты одна поехала? — проговорил Александр, теперь уже сердясь. — Зачем?!
— А что со мной может случиться? — бросила Ира, входя в дом.
— Я уже хотел звонить в полицию, объявить розыск.
— Еще чего!
— Я не знал, что и подумать!
Художник закинул на плечо этюдник и, дымя сигаретой, зашагал прочь.<br>
Он сидел на раскладном стуле и наносил широким мастихином мазки, изображал крыши домов сверху, с холма. Заметно нервничал. Вскоре Ирина опустилась рядом на корточки. На ней вместо легкого платья были джинсовые шорты и футболка.
— Я думала, что ворочусь быстро, — улыбалась Ира. — Но я не сразу нашла парикмахерскую. На ломаном английском спрашивала прохожих, жестами показывала. Одна девчонка догадалась. А что ты сегодня писал?
— Так, огороды, — сказал он. — На той стороне острова.
— Я видела… Нормальный получился этюд. Ты не сердись на меня… Не сердишься?
— Нет.
— Вот и хорошо… А я ведь главное забыла купить в Самчонпо. Мясо. Хотела сварить тебе настоящий борщ и сделать котлеты. Только на катере вспомнила. Просто зла не хватает.
— Ничего. Обойдемся.
Помолчали. Над островом мчались быстрые облака. Повеяло прохладой.
— А я ведь скоро уезжаю, — сказала Ирина.
— Знаю, — сказал Александр.
— Через пять дней.
— Через шесть.
— Так быстро летит время… Ты когда приедешь в Москву?
— Как закончится контракт.
— А когда он закончится?
— Осенью. В сентябре.
— И тогда сразу приедешь?
— В сентябре будет выставка в Сеуле. Потом приеду.
— А ты все работы выставишь?
— Нет. Картин тридцать.
— Почему? Ты же написал около ста.
— Этюды не в счет.
— А чем они отличаются от картин?
— Этюд есть этюд. Я ведь его переосмысливаю и переношу на большой холст, получается наслоение образов, в результате выходит картина.
— Но этюд — тоже образ! Разве нет?
— Маленький образ.
— Жаль — не увижу выставку.
— Ты можешь снова приехать в сентябре.
— Нет. Хорошего помаленьку.
Ирина поднялась, огляделась вокруг.
— Я не перестаю удивляться природе, сотворившей острова, — сказала она и глубоко вздохнула. — Но как представишь, что надо жить тут всю жизнь… Тоскливо становится. А люди живут… Кстати, один старик-рыбак утром обещал поймать мне рыбу. Пойду взгляну, может, уже вернулся…
— Старик? — спросил Александр.
— Да. Мы с ним разговаривали жестами и друг друга поняли. Я тебе сварю на ужин уху.
— Постой, пойдем вместе, — сказал художник и стал собирать инструменты.<br>
***
Ира, действительно, приготовила вкусную уху из большой рыбы, породу которой
они с Александром никак не могли определить. Весу в ней было больше двух килограммов. Деньги рыбак не взял. Художник разрубил рыбу на четыре части.
Они ели и беседовали о том о сем. Потом Ирина спросила:
— А тот рыбак говорил что-то о ветре?
— Да, — кивнул Александр. — Он сказал, что тайфун надвигается.
— Тайфун?
— Да. В этих краях часто случается тайфун.
— Он не опасен?
— Не думаю.
— Давай посмотрим телевизор. Там есть канал, который вещает на английском языке.
Ирина включила телевизор, нашла нужную программу. Шла детская передача, потом ее заменил документальный фильм о животных, после чего пошли новости. Молодая дикторша с первых минут с ходу стала сообщать о тайфуне. А еще внизу экрана бежала строка.
— Что там? — спросила Ирина.
— Тайфун, зародившийся у малых островов Тихого океана, движется по направлению Японии и Кореи, — начал читать Александр бегущую строку. — По данным метеослужб, скорость ветра в эпицентре тайфуна достигает 185 километров в час. В случае сохранения направления движения тайфун может достичь побережья Кореи уже к завтрашнему утру.
— Ты чувствуешь, — сказала Ира, — во дворе ветер усилился?
— По вечерам на острове всегда ветры, — ответил художник. — Не беспокойся.
— Я не боюсь, — сказала девушка. — Ты рядом, и мне не страшно.
Она бодро, даже напевая что-то, помыла посуду и пошла к себе наверх. Включила свет. В это время Ирина всегда принимала ванну, затем читала книгу. А на улице ветер и впрямь, похоже, усиливался. Потоки необузданной силы шли один за другим. Вскоре снаружи резко, со свистом, что-то промчалось, будто какая-то очень быстрая стая птиц пронеслась близко, у самого окна. По стеклу захлестал дождь. Через минуту на втором этаже что-то хлопнуло громко. Ира вскрикнула. Александр побежал наверх.
— Что случилось? — спросил он.
— Это дерево, — сказала Ирина, стоя посреди комнаты, среди картин, в халате.
— Ветка с размаху стукнула в стекло. Я так испугалась.
— Не бойся. Это ветер, похоже, разбушевался.
— А стекло не разобьется?
— Нет. Здесь на окнах небьющееся стекло, из пластика.
— Дождь какой сильный пошел. А там, на лугу, коза… Она вся промокнет.
— Ее, наверное, уже увела хозяйка.
— А вдруг она забыла?
— Хочешь, я — взгляну?
— Ага, только ты осторожно, ладно?
— Я быстро.
Художник взял зонт и вышел на крыльцо. Тотчас на него обрушился шквал ветра
и ливня. Он пригнулся, поднялся на луг. Сильный ветер вывернул зонт. Александр обежал луг, убедился, что козы здесь нет, и вернулся в дом. Ира всплеснула руками:
— Ужас! Ты весь промок! Вот дура я — послала тебя в дождь!
— Коза со своей хозяйкой пьет дома чай, — пошутил Александр. Он скинул с себя мокрую одежду на пол и в одних плавках побежал в ванную под теплый душ. Ирина подала ему чистую рубашку и спортивные шаровары. На улице грохнуло как из ружья, и яркий сноп молний ударил по всем окнам. Девушка ахнула и прильнула к Александру. Он обнял ее, стоял так долго, потом поцеловал ее в губы. Она обхватила его шею. Он поднял ее на руки, понес в комнату. Там бережно опустил на пол, на тонкое одеяло…
Она застонала и что-то прошептала, но он не расслышал. Электричество в доме погасло. За окном нарастал ветер, по-волчьи завывал и шумел листвою деревьев.
***
Ураган обрушился на остров со всей мощью, чтобы скинуть его в море. Поселок
замер, не светилось ни одного огня, в густой темени буйствовала лишь необузданная стихия.
Ирина плакала, прижавшись к нему. Он ее гладил сильными руками. Она всхлипывала.
— Мы не утонем?.. Скажи, остров не утонет в море?
— Нет, — сказал он, — не утонем. И с островом ничего не случится. Успокойся.
— Я-то спокойна. Вот бы еще тайфун успокоился… А какое имя у него?
— У тайфуна? Элли.
— А почему у него женское имя?
— Так повелось… Всем тайфунам дают женские имена. Наверное, из-за коварства.
— Ты считаешь, что женщины коварны?
— Я — нет. Но многие так думают, хотя это не соответствует действительности.
Шквал ветра и воды свирепо бил по окну.
— Знаешь, — сказала девушка, — мне не было страшно спать наверху. Потому что рядом были твои картины, от них веяло спокойствием. Всегда, перед сном, я долго смотрела на одну из них.
— Какая же это картина? — спросил Александр.
— Не скажу… Пусть это будет тайной… Я теперь ничего не боюсь. Если что-то случится… мы — вместе… Я с тобой, и ты со мной…
— Да, — сказал он, — все будет хорошо.
Ураган бил по дому, будто расшалившийся великан, обоими кулаками, отчего особняк трясся.
— Скажи, почему ты так долго не шел ко мне? — шептала Ирина. Слезы неудержимо катились по ее щекам.
— Я шел, — сказал Александр. — Но каждый раз меня что-то останавливало. Я ведь как бы на правах хозяина… Не пристало хозяину вести себя по отношению к гостье подобным образом… Ты могла бы подумать обо мне…
— Ничего бы я не подумала.
— И не прогнала бы?
— Не прогнала.
— Гм…
— Ты ведь мне сразу понравился. Еще тогда, в Доме художника. Если бы не нравился — не приехала бы. Когда ты позвонил, я по голосу почувствовала, что я тебе тоже нравлюсь. Или ошибаюсь?
— Нет, не ошибаешься.
— Я теперь многое знаю… Я ведь до сих пор неправильно жила… Спорила с родными… а чего спорить? Ради каких-то никчемных принципов… А надо ладить… Вот вернусь, и все пойдет по-другому. Потом закончу институт, приобрету специальность. Менеджера и экономиста. Буду экономить деньги. А ты — их зарабатывать.<
— Видишь ли… Художник не всегда бывает «на коне». Случаются у него и темные
полосы…
— А я на что? Я ведь тоже буду работать.
— У меня нет дома.
— А где ты в Москве живешь?
— В мастерской. Да и то мастерская не моя. Друга.
— Ничего страшного. На дом заработаем. А твои родные в Твери?
— Да. Отец с матерью уже на пенсии. Есть еще сестра, она вышла замуж за немецкого инженера и уехала в Германию.
— Понятно.
— А ты в семье одна?
— Нет, брат есть, младший. В школе учится, в девятом классе.
— Ты его, наверное, учишь, воспитываешь?
— Нет. Он меня воспитывает.
Снаружи все сильней нарастал вой урагана. Очень близко послышался треск ломающегося дерева.
— Я тебя люблю! — сказала Ирина.
— Я тебя тоже люблю! — сказал Александр.
Она прижалась к нему тесней. Он целовал ее лицо, мокрое от слез. Ему хотелось кричать, чтобы своим криком заглушить грохот тайфуна. И, бессильный что-либо изменить, он только сильней обнимал девушку.
***
Ранний свет сочился в комнату, ураган поутих, но ветер все еще гудел порывисто. Александр поправил одеяло на спящей Ирине, подошел к окну. Ночной ураган сделал свое дело — в некоторых домах снесло полкрыши. Повалены деревья. Мутные реки воды устремлялись по узким улочкам, забирались сквозь бреши каменных заборов во дворы. Мелькали фигуры снующих людей. Доносился отдаленный плач ребенка. Соседский дом стоял целый, и сарайчик, в котором находилась коза, устоял.
Художник оделся и вышел наружу. Дождя уже не было. Выглянула напуганная Ирина:
— Ты куда, Саша?!
— Пойду взгляну, как там старики, — сказал художник.
— Я с тобой! — бросила девушка.
Они двигались улочкой вниз, к пристани, перешагивая потоки воды, ступая на кирпичи, которые кто-то накидал заранее повсюду. На полдороге, на перекрестке улочек, река дождевой воды разветвлялась на несколько рукавов, и каждый, уже отделившийся поток мчал свою долю воды вниз, к морю. В бухте раскачивались шхуны, изрядно побитые тайфуном, но все же готовые к дальнему плаванию. Дом маэстро Чена стоял целый и невредимый, тускло поблескивая оранжевой черепицей крыши. Только двор был сильно замусорен сломанными ветвями деревьев, листьями и недозрелыми плодами сливы. Окна дома светились. Значит, уже дали электричество. Хозяева очень обрадовались ранним гостям. Они не спали, может быть, и вовсе не ложились всю ночь. Угощали кофе с печеньем. Несмотря на возраст, супруги Чен каждое утро пили кофе.
— Что наделала непогода, а! Просто бестия какая-то! — говорил о тайфуне Чен. — А у вас там как, все в порядке? Окна и крыша целы?
— Целы, — ответил Александр.
— За все время такое впервые. Этот тайфун был сердитый, как Отелло… своего рода, а?! — пошутил маэстро.
***
На следующий день художник вновь писал этюд. Девушка была рядом, держала в
руке букет только что собранных цветов, смотрела вдаль. Светило солнце. Яркие
лучи пробивали гряду облаков в небе, рассеивали утреннюю дымку тумана. Поселок розовел крышами домов. Зеленели огороды, на их изумрудном фоне золотыми камешками разгорались подсолнухи. О прошедшем урагане напоминал лишь с десяток деревьев, белеющих обрубками сломанных стволов. А на вершине сопки продолжали стоять могучие сосны, которые на своем веку видели немало подобных стихий.
Теджон . 2003 год.
Комментирование закрыто.