Глава 1.
Для императора Кореи Ко Джонга — 26-го по счету монарха со времени образования государства Чосон и воцарения на трон династии Ли — вежливость ничего не значила: вызвав подданного, мог заставить его ждать сколько угодно. Этим он мало отличался от своих царственных предков, самонадеянно полагавших, что время вассала, равно как и его жизнь, целиком принадлежат им.
А между тем еще два века назад его коллега — король Франции Людовик ХV изрек свой знаменитый афоризм — что, дескать, точность — вежливость королей. И вынудило его к этому не столько изобретение механических часов, сколько войны и революции против абсолютизма.
Часы уже становились предметом обихода среди корейской знати начала ХХ столетия, но до вежливости монарха было еще далеко.
Время, казалось, замерло в небольшой приемной, где томились в ожидании вызова знатные дворяне, военачальники, высокопоставленные чиновники различных ведомств. Тишину ожидания нарушали лишь шорох туго накрахмаленных одежд, шелест вееров да редкое покашливание в кулак.
Было душновато, хотя за толстыми стенами дворца буйствовал весенней свежестью апрель 1911 года. Восемь месяцев назад Корея была аннексирована милитаристской Японией, и на несчастный полуостров, словно мухи на полузадушенное животное, ринулись полчища вооруженных солдат, дельцы от военно-промышленного комплекса, торговые агенты и просто авантюристы. Захватчики уже взяли под контроль важнейшие учреждения власти, предприятия, порты, налоговые ведомства. И, конечно же, в первую очередь, они постарались окружить плотной опекой того, кто долгие годы восседал на королевском троне Кореи.
В череде корейских монархов судьба нынешнего короля была, по крайней мере, удивительной. В стране, где борьба за высший титул правителя постоянно сопровождалась интригами, переворотами, казнями, восхождение на престол Ко Джонга произошло на редкость мирно. Так получилось, что предыдущий монарх не имел наследника. И знать мудро решила женить сына первого министра на принцессе. Пикантность ситуации была лишь в одном: жениху было двенадцать лет, а невесте — пятнадцать.
Так Ко Джонг вошел в историю как самый молодой король, когда-либо взошедший на корейский трон. И покинул его, как самый старый, поставив своеобразный рекорд правления — сорок два года. За это время он пережил несколько покушений, убийство жены, позорный побег из дворца, когда в течение нескольких месяцев он был вынужден скрываться в русском посольстве, чтобы не погибнуть от рук японских убийц. И, наконец, отречение от престола.
Переименовав страну Чосон в «Дэхан мингуг», он провозгласил себя императором. Но это не спасло новоявленную империю от колониального ига. Осенью 1905 года японское правительство, игнорируя законного властителя, заставило пять корейских министров подписать «Договор о покровительстве», по которому Корея передавала Японскому правительству и его дипломатическим представителям за границей руководство внешними сношениями страны и фактически превращалась в японский протекторат.
В этой ситуации император Ко Джонг, быть может впервые в жизни проявил характер, отказавшись ратифицировать договор и решив воззвать к мировому сообществу. Летом 1907 года он послал своих уполномоченных на Гаагскую международную конференцию, но эта акция не имела успеха. В отместку японцы вынудили его отречься от престола, и императором был провозглашен его сын Сун Джонг. Но правление последнего оказалось недолгим: в орбиту интриг самураи запустили малолетнего сына Ко Джонга от второй жены. Этот принц был насильно увезен в Японию и обручен с японкой.
Создалась чрезвычайно запутанная ситуация, которая, видно, устраивала тех, кто все это затеял. Бывшему монарху-отцу милостиво разрешалось по-прежнему играть в императора: ему оставили кое-какие привилегии — держать охрану, совершать традиционные ежегодные поездки на могилы предков, устраивать аудиенции. Но все понимали, что это ненадолго. Придворные должности постоянно сокращались, многие именитые сановники, годами окружавшие трон, изгонялись, а их места занимали надменные сыны Страны Восходящего Солнца.
В приемной экс-императора особенно чувствовалась удручающая атмосфера неизвестности: люди томились под нарядной одеждой, в их глазах то и дело мелькали тревога и страх, которые они не в силах были скрыть под маской покорного ожидания. Все присутствующие сидели, вернее, стояли на коленях, лицом к невысокой ширме, чуть наклонив головы вперед. Поза самая, что ни на есть смиренная.
В третьем ряду с краю сидел дворянин лет сорока пяти в форме офицера гвардии. Его суровое лицо было обезображено сабельным шрамом, тянувшимся от левого уха до подбородка. Он тоже стоял на коленях, но от его широких плеч и мощной шеи веяло такой спокойной силой и уверенностью, что окружающие невольно скрещивали на нем взгляды.
Сегодня в них было больше злорадства, чем восхищения или зависти.
Звали офицера Ким Чоль.
Едва войдя в приемную, он сразу уловил взгляды недругов, но сделал вид, будто ничего не заметил. Его лицо оставалось бесстрастным, только глаза время от времени излучали печальную задумчивость.
И Ким Чоль, и окружавшие его сановники знали, что сегодня офицера гвардии, начальника дворцовой охраны короля, ждет отставка. Отсюда и злорадство на лицах недругов, и задумчивость в глазах опального дворянина.
Казалось бы, эта участь могла ожидать каждого, особенно в последнее время, но таковы уж нравы и традиции двора, где все подчинено единственному стремлению — быть ближе к солнцу, то есть к монарху. И этот путь зачастую был вымощен завистью, клеветой и коварством.
Время от времени из-за ширмы появлялся начальник канцелярии и негромким голосом приглашал кого-нибудь. Услышавший свою фамилию привставал и на полусогнутых спешил на зов — навстречу милости или опале. Выходили через другой ход: неизвестность — одна из составных дворцовых интриг, а без интриг еще не обходился ни один дворец.
Наконец объявили фамилию Ким Чоля. Офицер секунду помедлил — и решительно двинулся вперед.
Помещение, где император принимал своих подданных, было хорошо знакомо Ким Чолю, как и сам дворец со всеми комнатами, закоулками, потайными ходами. Как-никак двадцать пять лет прослужил здесь: начинал пажом, потом стал караульным, а затем сменным офицером и, наконец, начальником охраны. Сколько бессонных ночей он провел здесь, готовый в любое время суток защитить жизнь монарха. Дважды ему удалось предотвратить покушение: в первый раз, — когда маньчжурский правитель, к кому сбежал двоюродный брат нынешнего императора после неудачного переворота, подослал убийц. Они прошли во дворец, представившись китайскими послами. Во время церемонии вручения подарков лжепослы стали разворачивать свернутый в рулон ковер. Ким Чоль стоял позади трона, и что-то в движениях чужеземцев насторожило его. Не успели убийцы выхватить оружие, как он, словно пружиной выброшенный вперед, зарубил одного. И сам упал от сабельного удара по лицу. Но внезапность нападения была утеряна, убийц схватили и пытками заставили признаться во всем.
Было Ким Чолю тогда всего 22 года. За этот поступок ему присвоили звание офицера гвардии, и не раз король при нем говаривал своим приближенным: «Такой же шрам я хотел бы иметь, защищая свой народ от врагов».
Через десять лет во дворец проникли уже японские убийцы из страшной секты, члены которой именовали себя ниньдзя. Словно тени возникли они в покоях императора, бесшумно и с кошачьим проворством взобравшись по стене. Но судьба хранила Ко Джонга и на этот раз. Так случилось, что его любимая наложница вышла из опочивальни по малой нужде и успела вскрикнуть, прежде чем затихла, дернувшись, пронзенная кинжалом. И этого оказалось достаточно, чтобы караул во главе с Ким Чолем преградил путь убийцам. Из семерых ниньдзя ни одного не удалось взять живым: все они были перебиты в жестокой и стремительной схватке, доказав, что не случайно их секта пользуется такой грозной славой. Восемнадцать солдат охраны поплатились жизнью в ту ночь.
Ким Чоль сам лично зарубил двоих ниньдзя, а одного задушил. После этого случая он стал начальником всей охраны дворца.
И вот отставка.
Ко Джонгу недавно исполнилось пятьдесят пять лет, но выглядел он намного старше. Старость сквозила в нездоровой полноте, одышке и вялости в движениях. Лишь глаза с бегающими зрачками выдавали беспокойство души. Он сидел, как обычно, на возвышении, скрестив ноги. По бокам, словно статуэтки, застыли пажи.
Увидев, Ким Чоля, экс-император опустил и снова поднял веки, что можно было принять за легкий кивок. Его пышный черный головной убор при этом едва шелохнулся.
— А-а, это ты, Ким Чоль, — произнес он и вздохнул. — Как твое здоровье, как семья?
— Спасибо, — слегка наклонил голову офицер. — Все нормально.
— Ты все такой же крепкий, — сказал Ко Джонг и, трудно было понять, чего больше в этих словах — зависти или одобрения. — А я вот совсем плох… Хе, хе, теперь я понимаю, что заставляло иных правителей бросать трон и сажать капусту. Да-да, капусту. Конечно, такое бывало не в нашей стране, а где-то там, в Европе. Хотя, кто знает, было ли такое на самом деле…
Будучи начальником охраны, Ким Чоль регулярно встречался с императором. И не раз случалось так, что их разговор выходил за рамки служебных вопросов и ответов. Невесть почему, но Ко Джонга зачастую тянуло пооткровенничать с этим офицером. Не выспрашивать о ком-либо или о чем-либо, а именно самому высказывать то, чего он не стал бы делить ни с кем. Вначале монарх сам удивлялся своей откровенности, а потом понял, что тому причиной. Этот немногословный офицер, сам того не ведая, вызывал чувство абсолютного доверия. Для человека, всю жизнь проведшего среди интриг, сплетен и ханжества, приобретение такого собеседника было чудесной отдушиной. Годы подтвердили, что ни одно слово, сказанное им Ким Чолю, не дошло до чужих ушей.
— Да, Европа, — вздохнул Ко Джонг и опять опустил веки. — Так и не довелось мне побывать там. А твоей покойной жене повезло. Я помню, как девочкой она уезжала с отцом в Европу, и какой красавицей вернулась оттуда. Ты часто вспоминаешь ее?
— Да, ваше высочество, — спокойно ответил Ким Чоль, хотя вопрос задел незаживающую рану, и боль давней утраты на мгновенье сжала сердце. Как бы ни повернул его судьбу этот невзрачный с виду властелин, он прощал ему сейчас все. За простое человеческое сочувствие.
— А ведь ты, помнится, не хотел жениться на ней, — чуть оживился воспоминаниями Ко Джонг. — Весь двор терялся в догадках, обзывал тебя дурнем. Надо же, мол, из стольких красавцев выбрала тебя, а ты — никакого внимания. И только я знал, почему ты не решался. Из-за шрама, да?
Ким Чоль молча кивнул, с трудом проглотив подступивший к горлу комок. Лишь ниже опустил голову, услышав произнесенные тихим голосом слова:
— А я завидовал твоему шраму. Если бы ты знал, что такое зависть короля, когда он может все — запретить, отобрать, убить, но не может одного — превратиться в другого человека, — улыбнулся слабо король. Но тут же смолк, скосив глаза на боковую, живописно расписанную стену, словно кто-то подглядывал оттуда. Потом шепотом добавил: — А теперь и у меня шрам, вот тут.
И приложил правую ладонь к сердцу.
Что испытывает мужчина при виде слабости того, кого он привык считать своим повелителем? Гнев, презрение, жалость? Было время, когда Ким Чоль испытывал гнев, убеждаясь, все больше и больше, что у императора нет ни сил, ни воли изменить изоляционную политику страны, реформировать экономику и армию, усмирить чиновничью рать, раскрепостить крестьян и возвысить роль образования. И презрение к самому себе, что не может все это высказать королю. Не трусость была тому причиной, а ясное понимание, что этим ничего не изменить. Впитанные с молоком матери конфуцианские взгляды на жизнь — мол, все идет своим путем, предначертанным судьбой, и человек лишь песчинка в мироздании — побуждали больше к философствованию, нежели к решительным действиям. И, наконец, жалость, когда Ким Чоль однажды со всей ясностью понял, что монарх — такой же простой смертный, как все, со всеми присущими ему слабостями. А от жалости до сострадания — один шаг. Любой человек может быть счастливее короля, но если уж король несчастен, то нет человека несчастнее его.
Больше минуты длилось молчание, и кто знает, какие воспоминания пронеслись за это время в памяти двух мужчин. Наконец, Ко Джонг разлепил веки:
— Мне будет часто не хватать тебя, Ким Чоль. Ты был верным слугой, хотя и очень… своеобразным.
Ничего не было сказано о причинах отставки, поскольку оба прекрасно понимали, что с приходом японцев верные слуги стали не нужны во дворце.
— Мне нечего теперь дать тебе, да ты никогда и не ждал подачек. Иди, — и Ко Джонг безнадежно слабо махнул рукой.
Ким Чоль привстал с колен и медленно вышел через боковую дверь. На миг ему показалось, что по щеке короля скатилась слеза.
Глава 2.
Боковая стена, на которую покосился Ко Джонг во время беседы с Канг Чолем, была красочно разрисована фантастической сценой ловли двуглавого дракона. Древний сказочный сюжет привлекал не одно поколение корейских художников возможностью выразить извечный охотничий азарт человека, его ловкость, бесстрашие и хитрость: гибким бамбуковым удилищем, тонким шелковым шнуром и кованым острейшим крючком выловить из водной глуби эдакое чудище — аллегорию свирепого зла и жуткого страха.Но не страшный дракон вызвал опасливый взгляд монарха, а предчувствие, что кто-то подслушивает их беседу. Подозрение было не случайным: месяц назад это помещение подвергалось реконструкции, необходимой, якобы, для безопасности королевской особы. Занимались этим специально вызванные из Японии мастера.
Догадка Ко Джонга была верна: за стеной действительно находились непрошеные соглядатаи — начальник контрразведки японского экспедиционного корпуса майор Накамури и особый агент третьего сектора лейтенант Охадзуки.
Они были здесь с самого начала дворцового приема: через специальные дырки подглядывали и подслушивали происходящие беседы. Майор шепотом представлял каждого входящего, то и дело вставляя ироничные эпитеты. Вдруг он хищно подобрался и отрывисто сказал:
— А вот и наша дичь, лейтенант. Начальник дворцовой охраны господин Ким. Не упускайте ни слова из их беседы, потом все переведете мне.
Охадзуки так и впился глазами в нового посетителя. И сразу отметил, что этого человека невозможно ни с кем спутать. Не из-за шрама, уж он-то, разведчик, знал, как можно избавляться от таких примет. Но изменить осанку, полную достоинства, разворот широких плеч, а главное, этот взгляд — ясный и спокойный — под силу лишь очень искусному актеру.
Молодой лейтенант вынужден был признать, что объект наблюдения вызвал в нем невольную симпатию и нахмурился, так как считал недопустимым для разведчика — поддаваться внешнему впечатлению.
Услышанное поразило его. Как может император, пусть даже низложенный, так разговаривать со своим подданным! Завидовать ему словно простолюдин! Даже страшно представить, чтобы микадо вел себя подобным образом. Или… Или этот простоватый офицер обладает магической силой над своим богом, данным господином?
Но дальнейшая беседа убедила лейтенанта в необоснованности своих выводов. Ведь посетитель никак не воздействовал на Ко Джонга: больше молчал и даже не глядел на своего венценосного собеседника. Значит… Значит этот офицер — очень приближенное и доверенное лицо. Вот почему господин майор велел так тщательно наблюдать за их беседой.
С этой минуты Охадзуки, отбросив эмоции, стал хладнокровно впитывать в себя каждое подслушанное слово. И лишь, когда Ким Чоль вышел, повернулся к майору. Тот многозначительно усмехнулся и сказал:
— Ничего интересного уже не будет. Идемте.
Через потайной ход они прошли в кабинет начальника контрразведки.
Помещение, в котором проводил большую часть времени руководитель секретного отдела майор Накамури, отличалось тем, что в нем не было окон. За двумя шторами на стене висели крупномасштабные карты Японии и Кореи. Под ними — массивный европейский стол и стулья.
Хозяин кабинета производил впечатление интеллигентного человека. Он был среднего роста, коренаст, но тонкие черты лица не были лишены изящества, которое подчеркивали очки в хрупкой оправе. Накамури редко надевал военную форму: его костюмы из дорогой, но не броской ткани, были сшиты во Франции. Так что по внешнему виду он скорее походил на врача или преподавателя, а не на всесильного начальника контрразведки, чье имя было окутано грозными легендами.
Совсем недавно Накамури исполнилось тридцать. Выходец из незнатного самурайского рода он сумел сделать стремительную карьеру благодаря острому уму, бесстрашному характеру и необычайным способностям к иностранным языкам. Его родители были примерными католиками-прихожанами церкви святого Антония в Токио. Пастор прихода преподобный отец Жанвье приметил смышленого мальчугана Есито Накамури, принял участие в его судьбе, определив в иезуитский колледж в Киото. К концу учебы Накамури знал испанский язык в совершенстве, величайшим упорством и прилежанием, сумев избавиться от присущего японцам характерного акцента.
Именно в это время он попал в поле зрения шестого отдела внешней разведки японских вооруженных сил. Выпускнику колледжа Есито Накамури так и не суждено было стать учителем в приходской школе церкви св. Антония, зато древнейший университет Мадрида впервые распахнул двери узкоглазому сыну островной страны.
Начало двадцатого века Накамури встречал в Принстоне, чей элитный университет во многом способствовал совершенствованию Накамури в английском. И все эти годы он жадно впитывал в себя чужеземную культуру, философию и литературу. Особенно его интересовали труды Макиавелли и Талейрана, Ницше и Мальтузиана. Их философия цинизма и полного презрения к человеческим судьбам были созвучны взглядам Накамури, еще с детства уверовавшего в исключительность японской нации и самого себя, как ее лучшего представителя.
Накамури всецело и бесповоротно увлекся разведкой. Он прочитал все, что написали об этом ремесле такие асы сыска, шпионажа, тайных доносов и убийств, как Видок, Свифт, Лю Ша Ци и другие. В их числе были заметки и замечательного в кавычках русского агента полиции Булгарина.
Русско-японскую войну он провел в Порт-Артуре. Под видом глуповатого и болтливого китайского разносчика овощей он добывал секретные данные о численности и вооружении русских военных частей, дислоцированных там.
В числе первых Накамури высадился на поверженный Корейский полуостров, удостоился чести присутствовать на церемонии подписания премьер-министрами двух стран соглашения об аннексии Кореи Японией. Это был триумф мудрой военной политики микадо, позволившей без единого выстрела захватить целую страну. Исполнилась вековая мечта самураев — расширить свое жизненное пространство. И Корейский полуостров — это только первый шаг на пути к мировому господству.
Тридцать лет, майор, начальник разведки первого экспедиционного корпуса, фактически тайный опекун корейского трона. Именно последнее обстоятельство особенно тешило самолюбие Накамури, доставляя острое наслаждение чувствовать себя негласным правителем целой страны.
Накамури догадывался, почему именно его — специалиста больше по европейским странам, нежели азиатским, генеральный штаб счел нужным послать в свою первую колонию — Корею. Да потому что и Англия, и Франция, и Германия и Соединенные Штаты не оставили территориальные притязания на Юго-восточный регион Тихого океана.
Охадзуки был не просто его подчиненным. Восемь лет назад, занимаясь отбором агентов для засылки в Корею, он побывал в деревне Инчон, что на острове Хонсю, где с XII века жили выходцы из Страны Утренней Свежести. Это были потомки мастеров гончарных, оружейных, ткацких, бумагоделательных и других ремесел, приглашенных, проданных, а то и просто подаренных корейским королем Японии. Годы размыли их обособленность и, хотя они по-прежнему ревностно придерживались своих обычаев и традиций, жизнь в чужой стране заставила их перенять многое из быта местных жителей, в том числе и язык. Но самым удивительным было то, что многие окрестные японские мальчишки, общаясь со сверстниками с Инчона, научились бойко болтать по-корейски. Именно среди них и приметил Накамури рослого подростка Кенто Охадзуки, который верховодил над местной детворой. Мальчика для начала определили в кадетский корпус, а по окончанию трижды посылали в Корею: вначале под видом послушника буддийского монастыря, потом — торгового агента и, наконец, бродяги-монаха. Последняя поездка была самой трудной и опасной, но зато и самой полезной. Личина бродяги позволила Охадзуки повариться в соку самой глубинной Кореи, познать быт, нравы и говор разных провинций. Ни один кореец не заподозрил бы в нем чужестранца ни по внешности, ни по языку. Охадзуки и поныне, часто переодевшись то простолюдином, то торговцем, болтался по базарам и харчевням, выуживая сведения и информацию, позволявшие объективно оценить умонастроение порабощенного народа.
Накамури чрезвычайно гордился своим воспитанником, но, следуя самурайскому этикету взаимоотношений между старшим и младшим, никогда не хвалил подчиненного. Лишь иногда позволял себе одобрительное хмыканье.
Сам Накамури знал корейский язык неважно, и поэтому Охадзуки оказался незаменимым помощником. Не раз майор с удовлетворением думал о своей прозорливости, которая позволила ему загодя угадать тигриный прыжок Японии на Корейский полуостров и подготовить такого классного разведчика.
— Что вы думаете обо всем этом, лейтенант? — спросил Накамури, выслушав подробный перевод подслушанной беседы.
— Или его величество не так прост, как мы думаем, или начальник охраны оказал такие услуги, которые не забываются, — задумчиво ответил Охадзуки.
— И то, и другое, — сказал майор. — И третье, такой человек, как Ким Чоль, сам по себе не может не вызывать симпатию и доверие. Честен, благороден и умен. Вот досье на него. Здесь есть и завистливая клевета, и злобные наговоры, и уважительные характеристики, которые во многом подтверждают, что мы имеем дело с необыкновенным человеком. Особого образования не получил, никогда не был за пределами Кореи, но его библиотеке можно только позавидовать. По нашим данным он неплохо владеет двумя иностранными языками. Скажите, Охадзуки, вы много встречали корейцев, владеющих испанским и французским?
Лейтенант покачал головой.
— И вот такой человек умудряется в течение двадцати пяти лет прослужить при дворе, где все пропитано продажностью… Я размышлял над этим, лейтенант, и пришел вот к какому выводу. Ким Чоль силен не столько умом, а сколько тем, что его не берет ни зависть, ни жадность, ни тщеславие. Это конфуцианское воспитание. А теперь вдумайтесь — если при дворе, при королевском дворе, могут быть такие, то, как много их может оказаться во всей стране? Неподкупных, храбрых и самоотверженных. Так что нам придется нелегко, все, что было до сих пор, покажется нам легким ветерком по сравнению с тем, что может быть. Уже сейчас мы должны предвидеть будущее брожение умов, открытого противостояния и даже восстаний. И такие люди, как этот офицер, не останутся в стороне. Вот почему я хочу, чтобы вы занялись им, — тон Накамури был многозначителен. — Сейчас мы нейтрализовали его. По нашему настоянию ему предоставляли двухмесячный отпуск, а теперь он и вовсе уволен в отставку. Если вам удастся каким-нибудь образом привлечь его на нашу сторону, то это будет громадная удача. Задача трудная, но разрешимая. У него — два сына. Старший весь в отца, служил в армии, которую мы в данный момент расформировываем. Характеризуется как один из лучших офицеров и, скорее всего, мы призовем его, когда будем создавать вспомогательные части из корейцев. Младший сын учится в лицее. Вот на него стоит обратить особое внимание. Сейчас среди корейской молодежи, как вы знаете, не без нашей помощи, бытует мнение, что аннексия является благом для Кореи, приобщением к более высокой культуре, выходом на мировую цивилизацию. Сын Ким Чоля полностью привержен этой идее, активно изучает японский язык и культуру, мечтает продолжить образование в нашей стране. И мы ему дадим такую возможность. И вполне возможно, что сын сможет убедить отца и привлечь на свою сторону. На нашу сторону.
Охадзуки в который раз поразился дальновидности своего наставника, умению собрать разбросанные факты и мастерски использовать их для достижения цели. Задача насаждения в умах и сердцах корейской интеллигенции, в первую очередь, учащейся молодежи идей «культрегерства» была хорошо знакома Охадзуки, ведь он участвовал в ее разработке, будучи сотрудником специального пропагандистского отдела при кабинете министров. Идея не новая, любая агрессия рядится в тогу прогресса, будущего процветания. Но для островной империи — это были первые шаги по захвату и колонизации соседних стран.
Ни в одном учебнике истории Охадзуки не читал о том, какую роль сыграла Корея в судьбе Японии, будучи связующим звеном последней с континентальной Евразией. В первую очередь, с Китаем. Но он и без книг знал об этом, ибо вырос среди потомков корейских ремесленников, еще в древности переселившихся на остров и передавших японским коллегам немало секретов производства керамики и стали, бумаги и пороха. Не секрет, что именно через Корейский полуостров в Японию проникла китайская письменность, религия и философия, оказавших громадное влияние на японскую культуру, искусство и литературу. Но Охадзуки знал также, что в последние полвека его страна сумела сделать качественный рывок в развитии экономики, чтобы встать вровень с такими высокоразвитыми странами, как Англия, Германия, Франция и Америка. Разве военное поражение России, этой громадной империи, чья территория в сорок раз превосходит Японию, не ярчайшее свидетельство успехов Страны Восходящего Солнца? Так что для Кореи, застывшей в феодальном полузабытье, аннексия действительно может явиться величайшим благом.
— Я внимательно ознакомился с вашим планом по созданию агентурной сети, системы слежек и доносов среди корейского населения, — сказал Накамури и одобрительно хмыкнул. — Мысль разбить их как в монгольской орде на десятки дворов с круговой порукой считаю перспективной, но проанализируйте ее еще раз с учетом психологии, воспитания и традиций корейского крестьянина.
С дворянством будет проще, если только… Если только среди них не будут на каждом шагу попадаться Ким Чоли. Изучите этого офицера и проработайте операцию привлечения его на нашу сторону. Учтите, никакой провокации, шантажа, ничего такого, что может унизить его честь и достоинство. Харакири он, скорее всего, делать не будет, это, конечно, привилегия только самураев, но бед натворить может.
И еще — в этой же папке находятся данные на лица, которые представляют для японской империи особую опасность. Некоторые из них вам уже знакомы, поскольку сами готовили донесения. Будете работать в той комнате.
Пухлая папка содержала десятки листов, каждая из которых была посвящена конкретному лицу. Откуда родом, возраст, чем занимался, где находится в настоящий момент.
Каждая анкета была собственноручно заполнена мелким и аккуратным почерком майора Накамури. Судя по оттенкам туши, записи регулярно обновлялись.
Охадзуки взял верхний лист. Пропуская биографические данные, он старался акцентировать внимание только на главном.
«Ли Бом Джин, год и место рождения… Дворянин, занимал ряд государственных должностей. Участник переворота 1884 года.* Прорусская ориентация. В 1896 году помог Ко Джонгу укрыться в русской дипломатической миссии в Сеуле. Являлся посланником Кореи в США, Франции, а с 1901 года — в России. В знак протеста против установления протектората над Кореей ушел в отставку и остался в Петербурге. Поддерживает активные связи с корейскими политическими деятелями на русском Дальнем Востоке, выделил им значительные суммы денег».
«Ли Бом Юн, год и место рождения… Бывший корейский губернатор Кандо (китайское название Цзяндао) в Маньчжурии. Во время русско-японской войны по поручению корейского императора организовал дружину в 1000 человек и оказывал помощь русским войскам в провинции Хамген. В данное время находится то в Приморье, то в Маньчжурии. Один из главных предводителей отрядов Армии справедливости («ынбен»). По непроверенным данным под его началом находится до 4 тысяч человек. Очень опасен».
«Ли Сан Соль, год и место рождения… Бывший товарищ министра внутренних дел Кореи. Выступал против установления протектората, летом 1906 года бежал во Владивосток. Один из главарей антияпонского движения среди корейцев-эмигрантов Приморья и Маньчжурии. В 1907 году был в числе корейских представителей, посланных императором на Гаагскую международную конференцию. Очень опасен».
«Ю Ин Сок, год и место рождения… Наряду с Ли Бом Юном является одним из главарей корейских инсургентов Приморья и Кандо. В отличие от последнего занимается приобретением оружия и его переправкой за границу. Открыто заявляет о подготовке набегов на Северный и Южный Пхеньян, готовит нападение на Сеул».
«Ким Ин Сок, год и место рождения… Бывший офицер императорской гвардии. Доверенное лицо бывшего императора Ко Джонга. В январе 1909 года ездил со специальной миссией в Хабаровск, встречался с официальными лицами из ведомства Приамурского генерал-губернаторства. Хотел получить разрешение и помощь от русских властей в создании отрядов и приобретении оружия для набегов на Корею. Местопребывание в настоящее время неизвестно».
«Хон Бом До, год и место рождения… Служил в корейской армии. Один из первых организаторов отрядов Армии справедливости. Постоянно совершает набеги со своим отрядом на северные провинции Кореи. В настоящее время дислоцируется в районе Борисовской волости. Его цель — всеобщее восстание в Корее. В последний раз переправлялся через реку Туманг летом 1910 года. Очень опасен»…
До вечера просидел над папкой Охадзуки, еще и еще раз поражаясь тому, как много сведений собрал майор Накамури о врагах Империи. Здесь были фамилии не только тех, кто с оружием в руках покушался на японский режим, но и общественных деятелей, издателей газет и даже миссионеров. Район их действия был обширен — Китай, Россия, США, Корея и даже Япония. И это придавало кропотливой работе майора большую ценность, вызывала гордость за японскую разведку.
Охадзуки чувствовал, что ему не случайно дали возможность ознакомиться с этой папкой. И не ошибся.
— В скором времени вы отправитесь на север Кореи, чтобы детально ознакомиться на месте с ситуацией по переселению корейцев в Россию, — сказал майор Накамури, когда Охадзуки возвращал папку. — Помешать этому процессу очень трудно, для этого пришлось бы половину армии держать на границе. Наша задача — изыскать возможности использования уже переселившихся в Россию корейцев, направлять вместе с ними своих агентов. Кое-что мы делаем в этом направлении, детально я вас ознакомлю потом. Сейчас положение там более или менее спокойное: набеги корейских отрядов почти прекратились, поскольку мы стянули к границе значительные силы. Но не исключена возможность появления в самой Корее организаторов партизанского движения. Естественно, они будут стремиться на север. Набеги отрядов из-за границы носят стихийный и временный характер. Если же пожар разгорится изнутри, то потушить его будет очень трудно. Поэтому мне представляется исключительно важной предварительная работа с возможными кандидатами на роль таких организаторов. Не оставляя, конечно, без внимания местное население. Вы понимаете, о чем идет речь?
— Да, господин майор.
— Послезавтра я приглашен во дворец генерал-губернатора на празднество по случаю дня рождения наследника императора. Хочу, чтобы вы сопровождали меня. Идите!
Охадзуки вспыхнул, было от радости, но тут же сдержался. Японцу не подобало, открыто выражать свои эмоции.
Глава 3.
День близился к закату. Сеульский лицей, основанный еще в 1859 году, выплескивал на небольшую площадь своих питомцев. Одетые в однообразные чинные национальные одежды, состоящих из белых штанов, дурумаги и черных шляп, они степенно выходили через широкую дверь, спускались по лестнице и преображались. Тому причиной — конец утомительных занятий, пьянящий весенний воздух и, наконец, молодые лета. Лица учащихся оживлялись, голоса обретали звонкость, шутки и смех привлекали взоры прохожих, заставляя невольно улыбнуться и вспомнить свои вешние года.
— Донг Чоль, подожди! — раздался вдруг чей-то голос вдогонку группе лицеистов. Один из них оглянулся и с радостным изумлением поспешил назад.
— Это ты, Хван Иль?
Юноши обнялись, ласково похлопывая друг друга по спине.
— Где ты пропадал, Хван Иль? — спросил тот, кого звали Донг Чолем. — Не случилось ли что?
Хван Иль покачал головой:
— Все нормально.
— Но почему ты не приехал к началу учебного года? Месяц с лишним прошел, а тебя все нет и нет. Я так беспокоился…
— Потом расскажу. Ты куда сейчас? Домой?
— Нет уж, я пойду туда, куда ты скажешь, — засмеялся Донг Чоль и только тут обратил внимание, что одежда товарища покрыта пылью, а на спине висит дорожная котомка. — Ты что прямо с дороги явился в университет?
— Да, хотелось встретиться с тобой.
— И я скучал по тебе. Так куда мы пойдем?
— Пойдем в нашу закусочную, в «Ынби».
— Отлично! Давно мы там не бывали.
Они пошли рядом, обмениваясь смеющимися взглядами и, время от времени, обнимая друг друга за плечи.
Со стороны они являли собой разительный контраст. Донг Чоль — стройный, гибкий, с легкой подпрыгивающей походкой. Его худощавое лицо с живыми глазами чутко реагировало на смену чувств, мыслей, настроения. Хван Иль, наоборот, эдакий крепыш, ростом вровень с товарищем, но из-за коренастой фигуры кажущийся ниже. Лицо — смуглое, грубовато-скуластое и обветренное больше подходит уроженцу деревни, чем города. Но глаза, широко расставленные, светящиеся умом и спокойствием, могли бы подвергнуть сомнению расхожий образ крестьянина и горожанина. Образование и ум — вот что по-настоящему уравнивает выходцев из разных социальных слоев.
Донг Чоль и Хван Иль были однокурсниками: год совместной учебы был расцвечен для них крепкой дружбой. Такие разные с виду они роднились душами — чистыми, как детская слеза, готовыми в любой момент к самопожертвованию ради добра, чести и долга.
Закусочная «Ынби» пользовалась среди студентов популярностью по причине близкого от лицея местонахождения, умеренных цен и приветливости хозяина — дядюшки Пака, с давних пор понявшего, что ориентация на учащуюся может принести его заведению пусть небольшой, но стабильный доход. Здесь можно было и пошиковать — заказать, например, ужин в отдельном кабинете с приглашением кисен — девушек, специально обученных ухаживать за гостями, доставлять им удовольствие пением, танцами и еще кое-чем. Можно было пообедать и в долг: молодости ведь зачастую не знает бережливости и в этом, может, ее главная прелесть.
Не одно поколение лицеистов выкормила закусочная, многие из которых стали потом видными людьми. Бывало, к дверям «Ынби» подкатывал какой-нибудь сановник и, подозвав хозяина, наслаждался моментом — узнают его или нет. Дядюшка Пак, естественно, оторопело вглядывался в повзрослевшее лицо, а потом изумленно ахал: «Неужели, — тут следовали имя и сплошные восклицания. — Ах! Кто бы мог подумать (ах!), предположить (ах!), представить (ах!), что вчерашний студент станет таким вельможей (ах! ах!)». Вельможа улыбался, довольный произведенным впечатлением и в конце встречи обязательно совал деньги окончательно пораженному и потому как-то неуверенно отказывающемуся хозяину.
В основе этой игры, сотканной из тщеславия и наивной хитрости, была все же благодарная память за помощь в те далекие не всегда сытные студенческие времена.
Донг Чоль и Хван Иль не были завсегдатаями «Ынби», но дядюшка Пак все равно узнал их.
— Давненько вы у нас не были, — кивнул он, приветливо улыбаясь. — Особенно ты, Хван Иль. Видно, домой ездил на каникулы.
— Да, дядюшка Пак, — ответил Хван Иль и попросил: — Пусть подадут нам бутылочку содю* и закуску. (* — Корейская рисовая водка).
Друзья сняли обувь, прошли по желтым камышовым циновкам в угол, и уселись прямо на пол за низенький столик, уставленный стандартным набором специй в маленьких керамических посудинках — соевый соус, перец и уксус. И тут же проворная девушка-служанка положила перед каждым туго скатанный рулончик горячей и влажной салфетки. Не успели они обтереть лицо, руки, как появилось угощенье и деревянные палочки.
— Давай выпьем, Донг Чоль, за встречу, — сказал Хван Иль и разлил содю в белые фарфоровые чашечки. — Кто знает, когда нам еще доведется побыть вместе. Пей, пей, чего ты испугался? Пока еще ничего страшного не произошло.
Они выпили и закусили, ловко и в то же время деликатно выхватывая палочками закуску из общих тарелочек — острую маринованную редьку, шпинат в соусе и маленькие кусочки минтая с крапинками красного перца.
— Так почему ты задержался дома, Хван Иль? — спросил Донг Чоль.
— Давай еще по одной, потом расскажу, — сказал тот и снова взялся за тоненькое горлышко голубоватого кувшинчика.
— Давай я налью, — предложил Донг Чоль.
— Хорошо, наливай, -согласился Хван Иль.
Они снова осушили чашечки и закусили.
— Ну, рассказывай, что случилось,
— Как ты знаешь, мой отец всю жизнь был целителем и садоводом, — начал Хван Иль и сжал кулаки. — Своей земли у нас всегда не хватало, и поэтому лет семь назад отец арендовал у одного помещика около одного чонбо. В договоре указали, что срок аренды — пятнадцать лет, потому что на меньший срок нет смысла закладывать фруктовый сад. Все эти годы помещик не знал ни горя, ни забот. Отец исправно платил за аренду и сверх того ежегодно отвозил тому немало фруктов, бесплатно лечил всю семью. А какой сад у нас получился! Во всей Корее нет таких яблок и груш! Самому королевскому двору поставляли! Впрочем, что я об этом говорю? Ты же был у нас и видел все своими глазами.
Донг Чоль невольно улыбнулся при этих словах, вспомнив, как чудесно он провел прошлую осень в гостях у товарища.
— И вот все это теперь отнимают у нас! — сказал сквозь сжатые зубы Хван Иль.
— Как? — вскричал Донг Чоль.
— Все из-за проклятого хваленного Восточно-колонизационного общества. Помнишь, как его расхваливали на все лады. Что это, мол, лучший друг крестьян, с его помощью будет произведен переворот в земледелии, а всех, кто будет сотрудничать с ним, ждет процветание и богатство. Все это наглая ложь.
Осенью к нам приехали два человека. Сказали, что их направило это самое общество. Оба представились учеными-агрономами. Отец их встретил как дорогих гостей, показал сад, угощал фруктами. Рассказывал им секреты выведения новых сортов, ухода за деревьями, о способах сохранения урожая, борьбы с вредителями. А их интересовало не это, они приехали выведать, как можно отобрать наш сад. И что они сделали, эти собаки? Заключили свой договор с помещиком! Не знаю, может, посулили что-то или напугали, но вскоре отца вызвали к судебному исполнителю и объявили, что отныне он не арендатор. Отец — к уездному правителю, а тот уже ничего не решает. Вместо него — японский начальник, назначенный генерал-губернатором. Разве он заступится за корейца? Отец тык-мык и слег от огорчения. Еле отходили.
Новость потрясла Донг Чоля. И смутила. Ведь он не раз спорил с Хван Илем, когда тот утверждал, что аннексия Кореи Японией — позор и порабощение для корейцев.
— Общество-то может ни причем. Ведь договор нарушил помещик. Вот кто негодяй! Неужели на него нет управы?
— Нет, Донг Чоль. Тут все подстроено. То же самое произошло в соседних деревнях. Это целенаправленная политика японских властей. Скажи, что не так?
Донг Чоль ничего не ответил, хотя в уме носились возражения вроде того, что будущее сельского хозяйства за крупными землевладельцами, что на маленьком клочке так и будешь ковыряться дедовской мотыгой, тогда как на полях Европы и Америки вовсю используется различная техника, минеральные удобрения. Все это несут с собой японцы. Идет борьба между старым и новым, а в любой борьбе есть жертвы.
Но как выскажешь такие доводы, когда напротив тебя сидит твой друг — прямая жертва этой цивилизации. Утешься, мол, своим разорением ты прокладываешь дорогу новым прогрессивным методам ведения хозяйства?
Донг Чоль опустил голову. Хорошо рассуждать, когда ты находишься в стороне от житейских бурь. Кажется, в древней Греции был такой философ Диоген, поселившийся в бочке.
— Но самое интересное, что один из этих лжеученых явился снова к отцу и предложил работать смотрителем сада, — продолжил свой горький рассказ Хван Иль. — Представляешь, обобрали и еще предлагают работать на них! Стал рисовать картины будущего расширения сада, что отцу создадут все условия для выведения новых сортов. И отец… И отец…
— И что отец?
— Согласился, — выдохнул Хван Иль и недоумение застыло в его глазах. — Его обманули, обокрали, а он согласился.
Донг Чоль вздохнул с облегчением.
— Ты не прав, Хван Иль. Разве помещик не мог порвать договор, разве ты слышал, чтобы крестьянин выиграл тяжбу у дворянина? А теперь твой отец-специалист компании, где нет помещиков и крестьян, нет сословности, понимаешь? Есть только производственные отношения, конкуренция и конечная цель-прибыль.
— Знаем, знаем, что ты начитался западных социалистов-экономистов, — сказал Хван Иль, но в его словах была не наступательная усмешка, а примирительная констатация. — Ладно, что уж там теперь, давай, выпьем и поговорим о чем-нибудь другом.
Кувшинчик снова прогулялся над чашечками.
— Ты поэтому опоздал к началу занятий?
— Теперь это не имеет значения. Я ухожу из университета.
— Как? — опешил Донг Чоль. — Как можно бросать учебу?
— А что делать? У отца теперь заработок вдвое меньше прежнего. Буду работать с ним, может тоже, стану великим знахарем и садоводом.
От шутки товарища больше веяло тоской и отчаянием, нежели весельем. «И я тоже хорош со своим вопросом», — упрекнул себя Донг Чоль.
Он знал, как Хван Илю — сыну пусть зажиточного, но все-таки не дворянского роду земледельца, удалось поступить в привилегированный лицей. Когда-то его отец вылечил молодого человека, который спустя годы стал большим ученым, возглавил элитное учебное заведение страны и не забыл, что такое благодарность. Теперь этого ректора нет — с нового учебного года все руководящие посты в лицее заняли японцы. Так что самый верный шанс помочь Хван Илю отпал.
— Может я, поговорю со своим отцом, — предложил Донг Чоль, хотя и сам понимал, что возможности отставного офицера не ахти какие.
— Прошу тебя, не предпринимай ничего. Я сам принял свое решение и никому не дано отменить его.
У Хван Иля было несколько изречений о том, каким должен быть мужчина. Одно из них гласило — настоящий мужчина всегда принимает решение самостоятельно.
— Ты приехал, чтобы подать заявление об уходе?
— Нет, я приехал повидаться с тобой, — просто ответил Хван Иль и глянул другу в глаза. И долгие годы этот взгляд, полный братской любви и нежности, будет согревать душу Донг Чоля.
— Может, споем? — предложил Хван Иль и, не дожидаясь согласия, тут же затянул старинную крестьянскую песню. Донг Чоль взял палочки и стал отбивать ими ритм то по крышке столика, то по фарфоровой чашечке, с улыбкой глядя на поющего друга.
Провинциал Хван Иль с первых же дней учебы стал объектом насмешек у некоторых студентов-горожан, среди которых особенно усердствовал Ли Гон Сик — рослый юноша с красивым холеным лицом. Он был троюродным или четвероюродным внучатым племянником короля, а отец его занимал крупный пост в кабинете министров. Скорее всего, эти обстоятельства и плюс самолюбивый характер подталкивали Гон Сика к стремлению первенствовать в любом деле. И надо отдать ему должное — он преуспел в учебе, спорте и даже в насмешках над Хван Илем. Поводом для его остроумных шуток служило все — одежда, говор, манеры выходца из провинции. А недостатка в зрителях, готовых тут же рассыпаться в смехе, не было.
Донг Чоль, весь увлеченный учебой, поначалу мало замечал, что творилось вокруг. Однажды он зашел в аудиторию, когда Гон Сик, как обычно, будучи в центре внимания, читал вслух какую-то бумажку, мастерски копируя при этом провинциальный говор. Хохот стоял неописуемый. Донг Чоль тоже заулыбался, пока не понял, что они смеются над письмом Хван Иля, которое каким-то образом оказалось у насмешников. Он решительно шагнул вперед и громко произнес: «Дворянину не делает честь читать чужие письма!».
В аудитории на миг воцарилась тишина. Гон Сик побледнел и как-то неуверенно произнес: «Это… Это я нашел на полу». Но тут же выпрямился под взглядами сокурсников и с вызовом бросил: «Да кто ты такой, чтобы делать мне замечание?».
Донг Чоль, прямо глядя тому в глаза, принял вызов: «Я — человек, который не терпит подлостей!».
Краска смущения, стыда, вспыхнувшая на лице Гон Сика, сменилась отчаянной решимостью, и он ринулся вперед, выставив руки. Что хотел сделать этот привыкший быть в центре внимания юноша — оттолкнуть, ударить, схватить за горло? Донг Чоль увернулся и, пропустив нападавшего мимо себя, настиг его затылок ребром ладони. Этому и многим другим приемам научил его отец. В настоящем бою, конечно, надо действовать ногой и тогда удар пяткой становился поистине грозным.
Гон Сик, словно подкошенный, упал лицом вниз. И тут раздался возглас, полный восхищения: «Молодец, Донг Чоль! Его следовало давно проучить».
В дверях стоял Хван Иль, заставший момент схватки, но еще не знавший из-за чего она разгорелась.
Гон Сик медленно поднялся, обвел всех невидящим взором и вышел из аудитории.
Возможно, не заступись Донг Чоль за Хван Иля, между ними все равно возникла бы дружба. Тем более, как потом оказалось, провинциал и сам мог за себя постоять: через месяц на ежегодном праздновании «Оволь дано» Хван Иль занял первое место в борьбе «сирым», уложив напоследок прошлогоднего чемпиона университета, толстяка-старшекурсника по кличке «Тигр». Но случай разом сблизил их, таких непохожих с виду и таких родственных в душе.
И вот теперь их дороги расходятся. Печаль охватила Донг Чоля, душа тонко заныла, а глаза затуманились слезой. Что бы ни случилось, он всегда будет верен дружбе, и друг, что сидит напротив и поет самозабвенно, никогда не изгладится в памяти. В молодости нет ничего невозможного.
— Эй, Донг Чоль, ты живой или нет?
Голос друга заставил его очнуться.
— Так, задумался.
— Не о прекрасной ли девушке Чхун Нянь грезит твоя душа?
— Да нет, — засмеялся Донг Чоль. — Кстати, как поживает та девушка, о которой ты рассказывал?
И тут же пожалел о своем вопросе, вспомнив, что та девушка была дочерью помещика-арендодателя.
— Все у нее нормально. Скоро замуж выйдет, и пусть он окажется хорошим человеком.
Помолчали, повздыхали, протрезвились. Закусочная тем временем отразила два наплыва гостей и опустела.
— Совсем запамятовал, — вдруг сказал Хван Иль, — тебе большой привет от сестренки.
— От Ок Сун? — оживился Донг Иль. — Ее теперь, наверно, и не узнать.
— А я тебе ее сейчас покажу.
Хван Иль выждал паузу и довольный, что заинтриговал друга, достал из котомки листок бумаги.
— Вот, сама нарисовала.
Вместо девочки со смешливым лицом, какой запомнилась Донг Чолю сестренка товарища, с рисунка глянула на него настоящая красавица. Ее пытливый взгляд так и обдал жаром сердце юноши. Портрет был выполнен тушью и каждой мазок кисточки был мастерски выверен.
— Неужели сама нарисовала? — не поверил Донг Чоль.
— Конечно, сама, а кто же еще, — насупил брови Хван Иль. — И еще она просила передать, что, если рисунок понравится, то она дарит его.
— Мне он очень понравился, спасибо! — и Донг Чоль еще раз глянул на рисунок, прежде чем убрать. На миг показалось ему, что Ми Ок лукаво улыбнулась ему.
— Уже поздно, Хван Иль. Ночевать пойдем к нам, хорошо?
— Нет, нет, — запротестовал товарищ. — Мне с раннего утра в обратный путь, так что я в гостиницу…
— Никаких отказов, — решительно сказал Донг Чоль и вдруг весь засиял. — Слушай, а ведь завтра мы с отцом едем к моему брату. Он служит около Пханмунчжона, это же по пути к твоей деревне. Представляешь, еще целых три часа мы будем вместе!
Хван Иль хотел было снова отказаться, но последний довод сразил его, и он только молча кивнул в знак согласия.
Глава 4.
Крестьянская привычка дала себя знать: Хван Иль открыл глаза, когда рассвет чуть только забрезжил. «Где я?» — сразу подумал он, ибо первое, что бросилось в глаза, — незнакомый потолок. И тут же разом вспомнил все — встречу с другом, ужин в закусочной. Успокоенный, он повернулся набок. Рядом спал Донг Чоль, и так тихо, что даже не было слышно дыханья.
Когда друг гостил у него в деревне, они также спали в одной комнате, и еще тогда Хван удивлялся, как можно спать так ровно и безмятежно.
Сам он не раз по утрам обнаруживал, что опять сполз во сне с постеленного мата, что одеяло сбито к ногам, а подушка-валик, набитая рисовой шелухой, находится где угодно, только не под головой.
Было непривычно тихо: не слышно пения петухов, мычания скотины, колодезного скрипа. Хотя по крестьянским меркам уже пора садиться за завтрак.
«Ага, встают», — обрадовался Хван Иль звукам просыпающегося дома. Лежать и нежиться в постели — не для его деятельной натуры.
Он тихонько наклонился к другу, осторожно приподнял его косичку — мода на стрижку волос еще не коснулась Кореи, и неженатые корейцы заплетали их, — и кончиком стал щекотать тому лицо. Донг Чоль недовольно поморщился, чихнул и открыл глаза. Встретив улыбающийся взгляд Хван Иля, вскричал:
— Снова ты принялся за свои шутки!
И, приподнявшись, в стремительном рывке прижал шутника к полу. Но не тут-то было. Хван Иль перекатил друга через себя и оказался наверху.
— Сдаешься?
— Разве с тобой, с крестьянским сыном, справишься?
Друзья, посмеиваясь, встали, быстренько сложили одеяла и выскочили через раздвижную дверь прямо во двор.
Весенний рассвет пропах росой и зеленью. Небо на востоке смазано алой полоской зари. День обещал быть чудесным.
Туалет находился в конце двора, за сараем. Когда возвращались оттуда, Донг Чоль объявил:
— В «сирыме» ты, конечно, силен, Хван Иль. Но на палках я тебя проучу.
— Куда тебе, дворянскому сынку.
— Попробуем?
— Давай!
Из сложенной возле стенки сарая охапки нарубленных сучьев каждый выбрал себе кривую палку, стараясь при этом, чтобы она не оказалась длиннее, чем у соперника. Встали напротив и, придерживая у бедра импровизированные сабли, церемонно отвесили друг другу поклоны.
— Начали! — вдруг дико закричал Донг Чоль и, быстрым движением — словно клинок из ножен — выхватив палку, пошел в наступление. Хван Иль опешил от неожиданности и пока сумел отразить нападение, трижды почувствовал прикосновение к своему телу влажного дерева.
— Ты как самурай, исподтишка, да?
— Я как воин, неожиданно и быстро!
Стук деревянных сабель и воинственные крики юношей были особенно звонкими в утренней тиши.
— Ах, ты так! А я вот так!
— А я тебя тоже вот так!
Шум поединка привлек внимание главы дома — Ким Чоля, занятого сложным процессом облачения в походный дворянский наряд.
— Что это за крики? — спросил он слугу.
— Ваш сын с другом упражняются на палках, — сказал тот с улыбкой, выглянув во двор.
— Ну-ка раздвинь двери, — велел хозяин.
В корейских домах, особенно на юге, нет коридора, каждая комната имеет выход прямо во двор. Поэтому картина поединка сразу предстала перед взором Ким Чоля. Лицо старого воина тронула одобрительная улыбка, а глаза профессионально цепко оценивали каждый прием. «Поворот туловищем, так, ложный выпад, так, удар! Еще удар!» — пытался он мысленно упредить движения сына, за которым невольно следил более ревниво, чем за его противником.
Хван Иль сражался самозабвенно, но отсутствие техники ставило его постоянно в положение обороняющегося. А в любом поединке защита должна чередоваться с атакой: отразил удар — бей сам, уклонился в сторону — снова бей, выпрямляясь.
Донг Чоль прижал Хван Иля к стенке сарая и, резкими точными ударами заставив того раскрыться, приставил конец палки к груди соперника.
— Все, сдавайся.
— Сдаюсь, сдаюсь, — сказал, тяжело дыша Хван Иль. — Разве тебя, дворянского сынка, победишь на саблях?
Оба дружно рассмеялись и побежали к колодцу обливаться холодной водой. Ким Чоль с легкой улыбкой проводил их взглядом и сказал слуге:
— Передай сыну, чтобы он с другом явился завтракать ко мне.
Обычно по утрам он трапезничал один, но сейчас решил изменить своей привычке.
— Отец, разрешите войти? — раздался за дверью голос сына.
— Заходи, конечно.
Юноши переступили порог и поклонились.
— Проходите сюда и садитесь, — пригласил Ким Чоль, и снова улыбка тронула его лицо. — Давно не видел тебя, Хван Иль. Наверное, день и ночь постигаешь науки?
— Да, — ответил Хван Иль и опустил голову от стыда. Тяжко и грешно вводить старшего в заблуждение, но сейчас он меньше всего хотел, чтобы отец Донг Чоля узнал правду.
— Учеба — дело хорошее и нужное. Что бы ни случилось со страной, ей всегда будут нужны образованные и преданные граждане.
В словах старого воина не было и тени пафоса: это были скорее размышления вслух, констатация само собой разумеющегося факта.
Донг Чоль весь подался вперед, чтобы объяснить отцу истинное положение дела, но, посмотрев на друга, сказал совсем другое:
— Отец, Хван Илю надо съездить домой. Можно, он поедет с нами, его деревня ведь по пути?
— Конечно, можно. Твою деревню, Хван Иль, знают сотни людей, и в этом немалая заслуга твоего отца. Такие люди, как он, гордость Кореи. Надеюсь, он здоров?
— Да, — тихо ответил Хван Иль и еще ниже опустил голову.
Внесли низенькие столики с едой: один предназначался для главы дома, другой был накрыт на двоих.
— Давайте завтракать, — сказал Ким Чоль. — Приятного аппетита, молодые люди!
— И вам приятного аппетита! — дружно ответили юноши.
Ели молча, как было принято в корейских семьях. Молодежь быстро управилась с завтраком.
— Спасибо! Очень хорошо поели!
— Уже закончили? Может, добавки хотите? Ну, тогда идите и собирайтесь. Путь предстоит не ближний.
Через полчаса собрались во дворе. Среди провожающих была моложавая женщина с красивым и чуть печальным лицом. Донг Чоль с другом подошел к ней поклониться и попрощаться.
— Пребывайте во здравии, тетенька! — сказал Донг Чоль.
Она ласково пожелала в ответ:
— Счастливого пути вам, дети!
Ким Чолю подвели коня, и он легко забросил свое крепкое тело в седло. Перебирая поводья, встретил устремленный на него взгляд женщины, с которой только что прощались юноши, и слегка кивнул ей.
Тронулись. Ворота, предусмотрительно распахнутые, пропустили главу дома. За ним — Донг Чоль и Хван Иль. У них была одна лошадь на двоих, и они чувствовали себя на ней вполне уютно.
Дом Ким Чоля мало, чем отличался от соседских строений. Довольно высокий забор скрывал внутренность двора, и поэтому взору прохожего открывались во всем великолепии лишь черепичные крыши. Главная из них — четырехскатная, самая высокая, с загнутыми вверх углами и расписными балками, как бы олицетворяла хозяина усадьбы, остальные двускатные, словно стайка грибов, дружно и уютно прилепившиеся друг к другу — его домочадцев.
Почему, когда и как возникла именно такая архитектура крыши корейского дома, трудно сказать, но целесообразность данной конструкции доказало время, а красоту ее воспели художники и поэты.
Пройдут века, появятся новые формы и материалы, но образ Страны Утренней Свежести всегда будет ассоциироваться с этими черепичными крышами, концы которых, подобные гребням морских волн, на мгновение застыли в своем вечном стремлении к небу.
Соседями Ким Чоля по кварталу были такие же, как и он, служивые дворяне средней руки. Государево жалованье и доходы с небольших земельных поместий, сдаваемых, как правило, в аренду крестьянам, позволяли им вести если не роскошную, то вполне безбедную жизнь, давать детям лучшее по тем временам образование и готовить из них себе смену. Многие должности передавались из поколения в поколение по наследству, и редко случалось, чтобы сын шагнул дальше отца. Исключение составили лишь немногие из дворян, и в том числе Ким Чоль. Он, хотя и пользовался авторитетом и уважением среди соседей, но нередко ставил их в тупик своим поступком или словом. Но у кого, скажите, не бывает причуд? Например, всем известно, что Ким Чоль никогда не пользуется паланкином. Конечно, воину больше приличествует гарцевать на коне, но ради чего, скажите, отказывать себе в удовольствии, восседать на мягких подушках резного «саинге»*, в то время как крепкие плечи носильщиков плавно переносят тебя в нужное место. (* Саинге — четыре человека).
Болтливые языки злословили и о других причудах Ким Чоля. Будто бы, когда была жива его жена, он носил ее на руках по саду и… даже стоял перед ней на коленях. Но в это мало кто верил. Чтобы железный Ким — «чоль» на корейском означает «железо» — позволял себе такие слабости? Ладно бы тешился так с кисенами** (корейский вариант гейши), одурманив голову крепким содю, но чтобы с женой, пусть даже трижды красавицей? Нет, до такого не унизится ни один корейский мужчина.
Но никто никогда не видел Ким Чоля ни пьяным, ни — вот еще повод для пересудов — с кисенами.
В одном соглашались любители перемыть косточки соседа — да, в доме у него живет одинокая сестра покойной жены, после смерти своего мужа поселившаяся у Ким Чоля и всего себя посвятившая себя воспитанию племянников. Да, возможно, она встречается с зятем не только днем, но — кто возьмется осудить их, горемык, потерявших свои половинки в самом расцвете лет?
А сейчас он едет к старшему сыну, который служит офицером в Пханмунджоне, праздновать годовщину внука. Что же еще делать человеку, вышедшему в отставку, как не проведывать своих родных и близких?
Миновав свой квартал, Ким Чоль и его спутники выехали на широкую улицу, вымощенную булыжником. По обе стороны тянулись одно — двухэтажные здания, занятые, в основном, коммерческими компаниями. Деловой центр города еще не проснулся, но обслуживающий люд — уборщики, разносчики овощей, служанки — уже мелькали тут и там.
Когда-то крепостные стены опоясывали лишь небольшую часть Сеула, включающую дворец короля, прилегающие к нему усадьбы высокопоставленных дворян, и нынешний деловой центр, где обитали воины, купцы и чиновничий люд. Напоминанием о прежних границах крепости остались четверо ворот, названные соответственно сторонам света, куда они были сориентированы. Возле каждых из них с давних времен сложился базар: окрестные крестьяне подвозили городу-крепости сельхозпродукты для продажи или обмена на изделия ремесленников. Ким Чоль проезжал как раз мимо одних из этих ворот, носивших название Северных. Дым очагов, смешанный с запахом приготовляемой пищи, вонь отбросов витали над небольшой и пока еще малолюдной площадью, где скоро начнется извечное общение людей под названием «купи — продай — обменяй».
Далее следовал квартал ремесленников. Мастерские прилеплены друг к другу как ласточкины гнезда: швейные, гончарные, кузнечные, столярные — все вперемешку. Его обитатели уже встали: кто-то завтракает, раздвинув двери, а кто-то уже приступил к работе. Стук молотков и звон жести звучат пока слабой прелюдией к будущему напряженному трудовому ритму. У выставленной на обозрение всевозможной утвари еще нет ни покупателей, ни зевак, чьи восхищенные взгляды часто вдохновляют творцов. Сейчас мастера, скорее сами выступают в роли зрителей, охваченных праздным любопытством. Куда, например, собрался этот дворянин с домочадцами в такую рань?
Японское вторжение в страну заметно не только по новым вывескам и флагам с красным кругом посередине. То здесь, то там встречались блокпосты, в которых дежурили японские жандармы, одетые в непривычную форму черного цвета, с непременной саблей и карабинами с угрожающе приткнутыми плоскими штыками.
Кого они охраняли и от чего — непонятно. Корея добровольно отдала себя в подчинение Японии, разбойники давно перевелись, а вторжения внешних врагов и подавно не предвидится. Поэтому вид вооруженных иноземцев поначалу вызывал у корейцев не столько страх, а сколько недоумение. Детвора, а уж ее кашей не корми, но дай поглазеть на военных, поначалу стайками следовала за японскими солдатами. Но после того, как один из них, неизвестно за что, зарубил саблей мальчишку, местные старались и близко не подходить к блок — постам. Многие делали вид, что не замечают их, хотя дома и пугали малышей жандармами.
Первые лучи солнца позолотили верхушки гор, когда путники достигли пригорода. Проселочная дорога петляла мимо полей и крестьянских дворов. На рисовых чеках, уже залитых водой, копошились фигурки крестьян в белых одеждах и соломенных шляпах. Вдалеке пара быков неторопливо тащила телегу, груженую навозом. Несколько подростков шли в лес за дровами: за их спинами висят «диге» — своеобразные деревянные каркасы для переноски груза, сбоку похожие на корейскую букву «L».
По роду своей службы Ким Чоль целыми днями неотлучно находился при дворе. Король покидал столицу лишь два раза в году, и маршрут был один и тот же — буддийский монастырь Савон и усыпальница королей династии Ли в Кенджу. В таких поездках у начальника охраны забот и хлопот всегда было, хоть отбавляй. И вот впервые за много лет старый воин передвигался без груза ответственности, и эта свобода доставляла особое наслаждение. Он с удовольствием обозревал окрестности и жадно вдыхал свежий воздух, напоенный ароматом лесов и полей.
Ландшафт срединной Кореи — это небольшие горы, покрытые низкорослыми деревьями и кустарниками, со скальными обнажениями, на которых непонятно каким чудом растут сосны, причудливо искривленные скудной почвой и ветрами. Это — лощины со следами человеческой деятельности в виде домов и лоскутков возделанной пашни, серебристые ручейки, стекающие по ущельям, стремительные весной и летом и неторопливо журчащие осенью. Если подняться по их руслу наверх, то можно насладиться зрелищем невероятно красивых водопадов, чьи поэтические названия точно передают удивительную фантазию природы: «Веер», «Серебристый платок», «Колокольчик».
На первом пригорке Ким Чоль сдержал коня. Вдали, укутанные синей дымкой туманов, дремали темно-синие вершины.
Сколько Ким Чоль себя помнит, горы всегда окружали его, ограничивая горизонт, сужая небо и часто заставляя чувствовать себя маленьким и беспомощным. Но здесь, в эту минуту, он мысленным взором перешагнул через их кольцо и увидел всю свою страну. От самой южного побережья, где суша вгрызается в море зубьями скал — до северного таежного края с грозным исполином Пекту, от восточной окраины с ожерельем Алмазных гор — до западной, где заканчивают свой бег две животворящие реки — Дэдонг и Хан. Словно с высоты орлиного полета старый воин объял весь Корейский полуостров — эдакого беззащитного малыша-креветку, уткнувшегося в подбрюшье Евроазиатского материка.
Чувства Ким Чоля, видимо, передались и его молодым спутникам. Они тоже молча застыли, очарованные открывшимся видом.
— Это наша родина, сынки!
В негромком восклицании Ким Чоля сквозили гордость, нежность и боль.
Постояли и снова тронулись в путь. Впереди предстояло еще немало подъемов, изгибов и спусков. Как в жизни. Это сравнение не раз приходило на ум Ким Чолю. Можно мчаться по ней без оглядки или плестись, падать или ползти, но все равно надо пройти ее. А что нас ждет там, в конце, — никому не дано знать.
Молодых спутников такие мысли, видно, не занимали. Они ехали сзади и их звонкие голоса, смех и восклицания оживляли дорогу.
Путешествовать в те времена было хлопотно. Гористая местность не способствовала строительству дорог, а отсутствие пастбищ — разведению лошадей. Основной тягловой силой были быки, но на них, понятное дело, далеко не уедешь. Простолюдины передвигались пешком, а дворяне, в зависимости от ранга, кто в паланкине, а кто верхом.
Возле деревень встречались старики, несущие вязанки хвороста, мальчишки, ловившие рыбу в речке, девушки с корзинками для сбора съедобных кореньев и трав. Мирная картина сельской идиллии, за которой скрывалась суровая проза жизни, полная труда, лишений и невзгод.
Несколько часов пути пролетели как миг. Молодежь притихла, чувствуя приближение расставания. За селом Чильсан дорога раздваивалась: Хван Илю дальше предстояло идти одному.
Невдалеке был родник, там и устроили обеденный привал. Расположились на полянке под деревом, где из камней чья-то заботливая рука сложила стол и очаг. Хван Иль принес свежей водицы, а Донг Чоль разложил провизию. Лица юношей были задумчивы, хотя ели они с присущим молодости аппетитом.
Ким Чоль нет-нет да поглядывал на них. Когда-то и у него был друг, самый близкий, какой бывает только в юности. Но жизнь развела их, оставив лишь, светлую память о днях, проведенных вместе.
А может, всему свое время? Может, друг и встречается только один раз — в юности, когда сердца не искушены жизнью и открыты для искренности? А может, все дело в том, что судьба, непонятно за что, свела его с необыкновенной женщиной, с которой он познал и счастье любви, и нежность дружбы. Свела и развела, оставив в душе вечную память и вечную боль.
Да, незабвенная Мин Хва. Скоро исполнится одиннадцать лет, как ушла она из жизни, но не было дня, чтобы он не вспоминал о покойной жене. Вот и сегодня не раз мысленно беседовал с ней и ее голос — такой знакомый и родной — звучал так явственно, что замирало дыхание.
Ким Чоль достал трубку с длинным бамбуковым мундштуком. Курил он редко, да и то обычно после еды. Неторопливо набил бронзовую чашечку табаком, несколькими точными ударами кремня разжег трут и прикурил. Длинная трубка тем и хороша, что выкуриваешь ее не в спешке и суете, а в задумчивой отрешенности.
Молодежь уселась неподалеку. Донг Чоль взял ладонь друга, вложил в нее свой кулак и разжал его.
— Что это? — удивился Хван Иль.
— Оберег, — с серьезным видом сказал Донг Чоль.
На ладони лежал плоский круглый камешек из черного нефрита с выбитыми на обеих сторонах иероглифами. Они обозначали имена друзей.
— Где ты его взял?
— Разве так важно, где я его взял? Главное, во всем мире только два таких оберега — у тебя и у меня. Жаль, дырочку для шнурка не успел сделать.
— Не беспокойся, Донг Чоль, дырку я сделаю сам, и буду носить твой оберег до самой смерти.
— Неужели сто лет будешь носить?
— Сто лет? Ты хочешь, чтобы я прожил сто лет?
— Конечно.
— Что ж, раз друг просит, надо уважить его. Но и ты не отставай от меня, ладно?
— Конечно. Когда это я отставал от тебя?
Ким Чоль выколотил трубку, сунул ее в кисет. Встал.
— Ну что, молодежь, пора в путь-дорогу?
На развилке дороги друзья попрощались.
— Счастливого пути, Хван Иль!
— Счастливого пути, Донг Чоль! Счастливого пути вам, господин Ким Чоль!
До тех пор, пока отец с сыном не скрылись за пригорком, Хван Иль стоял на дороге и провожал их взглядом.
Глава 5.
Отдел разведки первого японского экспедиционного корпуса, дислоцированного на Корейском полуострове, включал четыре сектора. У каждого из них была своя специфика: первый занимался Китаем, второй — Россией, третий — Кореей и четвертый — США, Англией и Францией, чьи интересы в Юго-Восточной Азии представляли опасность для далеко идущих захватнических планов самурайского государства.
Япония, навязав Корее договор о протекторате, не смогла сразу осуществить свой план полного и окончательного захвата полуострова. Причиной этого был не отказ императора Ко Джонга ратифицировать договор или боязнь осуждения со стороны международного сообщества, а неожиданное сопротивление внутри самой порабощаемой страны, где развернулось движение «ыйбен» (Армии справедливости). На подавление стихийно возникающих отрядов этого движения только в 1907 году Япония вынуждена была бросить целую армейскую дивизию, придав ей в качестве полицейско-карательных сил две тысячи жандармов.
Но и этих мер оказалось недостаточно. В 1908 году в мелких вооруженных столкновениях, число которых перевалило за сотни, по неполным данным японской разведки, участвовали десятки тысяч корейцев. Японское правительство, встревоженное столь серьезным сопротивлением, решило увеличить численность оккупационных войск. В Корею в полном составе был введен экспедиционный корпус, и, таким образом, на разгром движения «ыйбен» было брошено шесть дивизий. И только после усиления карательных мер в Корее наступило затишье. Вот что докладывал весной 1909 года агент российского Министерства финансов в Китае, ссылаясь на сведения, полученные от заведующего императорской канцелярией:
«Еще год назад учреждались центры сопротивления, были попытки ввести оружие… Ныне как будто все умолкло, с каждым годом редеют ряды приверженцев старого императора с его непримиримой политикой, и образуется ядро новых деятелей с беспомощным молодым государем во главе, проникнутых сознанием бесплодности борьбы и тщетности всех усилий».
В это же время по поручению министра иностранных дел Японии Комура начальник бюро политической службы министерства Курати подготовил проект меморандума об аннексии Кореи и представил его на обсуждение правительства. В июле того же года император Японии утвердил его. Вслед за этим был создан секретный «Комитет по подготовке аннексии Кореи».
22 августа 1910 года главы правительств обеих стран подписали меморандум, и Корея стала колонией Японии.
Третий сектор, в котором числился специальным агентом Охадзуки, был самым многочисленным. Японские колонизаторы — политики, военные, деловые люди, а тем паче, аналитики разведки, хорошо понимали, что нынешнее затишье в Корее временное. Что по мере закручивания гаек возрастет сопротивление, и не предвидеть его, не принять сейчас меры для тотального подавления всякого инакомыслия — значило бы поселиться на вулкане.
В недрах японского правительства была разработана целая программа японизации Кореи: только стерев национальные черты, можно полностью поработить народ. В учебных заведениях уже основательно осуществлялся переход на японский язык обучения, уничтожались труды корейских ученых по истории и культуре, произведения искусства. Соответственно превозносилось все, что было связано с Японией. При этом особое значение придавалось воспитанию такого поколения молодых корейцев, которые считали бы за честь приобщиться к духовным ценностям Страны Восходящего Солнца, приняв их за идеалы. Поэтому уже через год после аннексии Кореи была отобрана группа юношей для учебы в Токийском университете. В нее попал и лучший старшекурсник Сеульского лицея Донг Чоль.
Отбором кандидатов для отправки в метрополию занимался непосредственно Охадзуки. Он внимательно ознакомился с сотнями характеристик, прежде чем отобрать двадцать человек. И с каждым из них побеседовал лично, отсеяв еще пятерых.
Все пятнадцать кандидатов были выходцами из дворянских семей, все они прекрасно учились и жаждали получить образование в метрополии. Каждый их них написал прошение на имя генерал-губернатора Кореи и поклялся употребить полученные знания только на благо Японской империи, несущей миру цивилизацию и процветание.
Не так давно они были приняты префектом Сеула — генералом Сантаямой. Встречу постарались обставить пышно, чтобы молодые люди в полной мере осознали важность происходящего события. Все они, впервые надевшие европейские костюмы — смокинг, белое кашне и бабочку — были сами не свои от волнения. Тем более что ни один из них не бывал за границей.
Охадзуки, тоже в цивильном костюме, представляя их, старался официальные строки из характеристик разбавлять теми деталями, которые узнал в ходе бесед с кандидатами. Он мог позволить себе такую вольность не только потому, что заранее оговорил это с губернатором, но и потому, что представлял разведку, могущество которой особенно упрочилось в русско-японскую войну, когда победу на суше и на море во многом решили сотни шпионов и диверсантов.
Разведка против Кореи велась Японией с незапамятных времен — ведь это был ближайший сосед, который связывал ее с материком. Но связи эти были не только культурными, торговыми или дипломатическими: именно через полуостров существовала постоянная угроза внешнего вторжения, как это чуть не произошло в 1342 году, когда предводитель татаро-монгольской орды Хубилай-хан достиг южной оконечности Корейского полуострова, откуда до Японии рукой подать. Со всего побережья были собраны тысячи лодок и поставлены в ряд, чтобы по установленному настилу грозная конница могла ворваться на японскую землю. Вся Страна Восходящего Солнца в великом страхе следила за строительством невиданного паромного моста, моля своего бога Амасатэ о спасении. И бог услышал, и ниспослал страшный ветер, который разметал лодки. И назван был этот ветер японцами «камикадзе», что значит — «божественный».
Если бы история чему-нибудь учила, то многие страны могли бы избежать тех ошибок, которые потом тяжким бременем гнетет плечи последующих поколений. «Божественный ветер» спас когда-то Японию от разорения, но ветер колониальных завоеваний, посеянный самими японцами, обернется атомным ураганом, и никакие «камикадзе» не смогут спасти острова от справедливого возмездия.
В мире мало найдется таких примеров взаимоотношений двух стран, как между Кореей и Японией. Когда одна страна постоянно следит за другой, опасаясь и чрезмерного ее могущества, и чрезмерного ослабления. Раздробленность, внутренние междоусобицы — вот что устраивало соседа. До Х1У века Корея была разделена на три крохотных государства — Коре, Пекджу и Силла, которые постоянно выясняли отношения между собой. Документы свидетельствуют, что Япония всячески поддерживала то одних, то других, то третьих. А сама регулярно совершала безнаказанные морские набеги на полуостров. В 1347 году произошло долгожданное объединение Кореи, и уже спустя несколько десятилетий она сумела нанести ответный удар, высадив десант на ближайший японский остров Тэмадо.
В 1380 году армада из 500 японских кораблей двинулась к берегам Кореи. У мыса Чинпхо произошло сражение, в котором корейский флот, оснащенный новейшим тогда огнестрельным оружием, нанес противнику сокрушительное поражение.
Постоянные морские набеги самураев вынуждали корейцев все время совершенствовать флот и его вооружение. Вот что писал японский офицер Куратоги, участвовавший в морской стычке в начале ХУ века:
«…Корабли нашей эскадры встали на якорь, чтобы произвести высадку десанта, как из бухты к нам понеслись четыре клуба дыма. Пораженные донельзя, мы стали вглядываться и гадать, что это такое. Ветер переменился, и перед нами предстали странные корабли без мачт и парусов, внешностью точь-в-точь напоминающие гигантских черепах. Нос каждого корабля сделан в виде головы дракона, из его пасти извергался густой дым, который ввел нас в заблуждение. По бокам выступали длинные весла, которые придавали внушительную скорость судну. Палубы как таковой не существовало, был своеобразный панцирь из медных листов, над которым стоял густой лес копий и ножей. Длина корабля равнялась примерно 30-35 метрам. Прежде чем мы успели опомниться и стали поднимать якоря, чудовищные черепахи подошли на пушечный выстрел и произвели залп из носовых орудий. Затем четко развернулись на борт. Люки капониров уже были открыты, и огонь, изрыгнувший из пушек, был ужасен. Ядра и картечь сметали матросов с палубы, а наши выстрелы не причиняли «черепахам» никакого вреда. Только двум кораблям из тридцати шести удалось, отрубив якоря, поймать ветер и оторваться от противника».
Очевидец точно уловил сходство невиданных корейских кораблей с черепахами: они и были названы «кобуксонами» по названию этих морских панцирных животных. Новые суда явились своеобразными прототипами первых в мире броненосцев. Через сто лет при морских сражениях в Окпхо, Танпхо, Рорян и у острова Хансан они сыграли решающую роль. А руководил корейским флотом знаменитый командор Ли Сун Син, во многом усовершенствовавший «кобуксон».
Но, при всей эффективности этих кораблей, надо отметить, что они могли совершать только каботажные плавания, то есть изначально предназначались для обороны, а не для нападения.
Несмотря на чувствительный порой отпор, Япония никогда не оставляла мысль о завоевании Кореи. С конца ХIХ она избрала другую тактику. Это было время передела мира, когда на авансцену мировой истории вышли такие молодые страны, как США, Германия, Япония, решившие, что прежние зажиревшие властелины колоний должны поделиться с ними. Особенно яростная возня началась из-за Юго-восточного «пирога». Дипломатический нажим, демонстрации канонерок, спровоцированные «опиумные» войны заставляли сжиматься от страха сердца корейских политиков. Куда спрятаться маленькой и беззащитной стране от надвигающих бурь? Поражение России в войне с Японией предопределило выбор Кореи в пользу победителя. А ведь она всегда тяготела к северному соседу, чувствуя его благосклонность. Достаточно сказать, что во время русско-японской войны корейский порт Чемульпхо был убежищем для судов с андреевским флагом, одно из которых — канонерская лодка — даже носила название «Кореец». Но поражение в Ляодуне, потеря Порт-Артура и страшный разгром флота в Цусимском сражении вынудила Российскую империю не только подписать позорный договор, но и отдать самураям южный Сахалин и Курилы.
И Корея сама пала к ногам Японии, в надежде уцелеть под ее эгидой. Ни высшая знать, ни широкие слои населения не могли даже представить, какие планы лелеет метрополия по отношению к новоявленным подданным.
В третьем секторе разведуправления японского экспедиционного корпуса насчитывалось два десятка сотрудников. Шестеро из них работали непосредственно в центре, а остальные — в провинциях. Заняты они были, в основном, оперативной работой по созданию агентурной сети на местах, выявлением инакомыслия в разных слоях корейского общества. Руководил сектором капитан Танака — малообразованный, но очень исполнительный служака, мастер пыток и террористических актов. Исчезновение нескольких оппозиционно настроенных членов кабинета министров, самоубийство влиятельного в корейской армии генерала Чен Джу Ока были делом рук Танаки. Маленький рост, невыразительное лицо с ускользающим взглядом, очки, тихий голос могли ввести в заблуждение кого угодно. Лишь те, кто служил под его началом, хорошо знали коварный, жестокий и мстительный характер капитана. Он ни с кем не был близок, каждого подчиненного держал в отдалении и трепетном страхе, словом, идеально олицетворял тип самурая прошлого века.
Охадзуки же являлся представителем новой военной формации. Лейтенант понимал, что в разведке и контрразведке между начальником и подчиненным должна быть большая доверительность: ведь разведчику, как правило, приходится действовать в одиночку, самостоятельно анализировать обстановку и принимать решения, которые не всегда предусмотришь в приказе. Что специфика службы — гражданская одежда и неуставное обращение, постоянная конспирация и смертельная зависимость друг от друга — диктует иные взаимоотношения между командиром и подчиненным, нежели те, что бытовали в японской армии.
Свои взгляды Охадзуки, естественно, не высказывал Танаке, но тот и без них сразу невзлюбил молодого лейтенанта. Причин для этого было немало, и если суммировать хотя бы часть ядовитых реплик капитана, то они звучали бы так: «Грамотей! Думаешь, что знание корейского делает тебя разведчиком? Я тебе покажу настоящую службу, ты у меня не так запоешь, либерал новоявленный! Ишь ты, какие панибратские отношения завел с сослуживцами, выскочка вонючая! Тоже мне специальный агент по корейским вопросам, теоретик кабинетный!».
Майор Накамури, бывший для Охадзуки примером во многих отношениях, всегда просчитывал каждый свой шаг. «В разведке нет, и не может быть мелочей», — записал он когда-то в свой дневник, который потом уничтожил, поскольку таких «мелочей», как дневник, у разведчика быть не должно. Он ясно понимал несовместимость Танаки и Охадзуки, но ему был нужен и тот, и другой. А оба, противоборствуя друг с другом, будут нуждаться в нем, в Накамури. Он сам придумал для молодого талантливого разведчика должность специального агента: с одной стороны, агент числится в секторе, а с другой — получает кое-какие задания не от своего непосредственного начальника, а от Накамури.
Работа в спецотделе при кабинете министров Японии задержала Охадзуки, и он не смог прибыть в Корею с первым эшелоном экспедиционного корпуса. Это обстоятельство дало повод некоторым молодым сотрудникам третьего сектора снисходительно улыбнуться при представлении нового сотрудника: уж мы-то, мол, прошли огонь и воду, тогда как другие прибыли на все готовенькое. Охадзуки сделал вид, будто ничего не замечает. Его, правда, задело, что Накамури ни словом не обмолвился о тех спецзаданиях, которые Охадзуки выполнял задолго до того, как японские солдаты высадились на полуострове. Но он тут же устыдился своей мысли: разве истинный самурайский подвиг — не тот, о котором никто не знает?
Из сотрудников отдела ему больше других понравился Кавабуси — немногословный младший лейтенант, занимавшийся проверкой писем. Его аналитические доклады отличались точностью выводов, решительностью предлагаемых мер. Это тем более удивляло, что на совещаниях Кавабуси, как правило, молчал, а если просили высказаться, то говорил медленно, едва не заикаясь. И вообще весь он — хотя и крупный по японским меркам, но какой-то нескладный, производил впечатление если не робкого, то очень застенчивого человека.
Особенностью Кавабуси было умение слушать. Внимательный взгляд живо реагировал на каждое слово, рот приоткрывался, отчего лицо приобретало несколько изумленный вид, словно собеседник вещал нечто потрясающее. И не раз Охадзуки ловил себя на том, как легко и вдохновенно ему выкладывать свою душу перед таким благодарным слушателем.
Особого разнообразия в досуге у офицеров контрразведки не было: вечера обычно коротали в японской закусочной, а если кто и проводил время с женщиной, то старался это не афишировать. Пили умеренно, но даже малая доза саке развязывала языки. Тяготы воинской службы, тоска по дому — все это выливалось в словах. В закусочной нередко можно было услышать льющиеся речитативом стихи, большей частью патриотические, военные песни, сопровождаемые ударами кулаков по столу.
Прошло уже месяца три, как Охадзуки начал работать в третьем секторе. При всей взаимной неприязни начальника и нового сотрудника, открытых столкновений между ними не было. Танака не хотел задевать любимца Накамури, а любимцу не было особой нужды выставлять себя. Но однажды хрупкое равновесие было нарушено.
Под конец рабочего дня Танака неожиданно решил провести общее собрание сотрудников, на котором подверг резкой критике идею Охадзуки о создании десятидворьев в корейских селах.
— Некоторые умники воображают, что только они знакомы с организационными принципами монгольской армии. Они хотят механически перенести их на корейскую почву, наивно полагая, что это может разобщить крестьян. Почему они думают, что один и тот же принцип даст совершенно противоположный результат? А если вместо разобщения это приведет к укреплению? Такого, мол, произойти не может, считают умники, поскольку скотоводы и земледельцы отличаются друг от друга образом жизни и занятием. И все это выдается как свежая идея, не понимая, а, может быть, отлично понимая, — тут Танака многозначительно выпятил нижнюю губу, — чем может обернуться такая организация корейских крестьян!
В таком духе начальник отдела вещал часа два, окончательно выведя Охадзуки из себя ехидными намеками на неких «кабинетных теоретиков», которые считают себя умнее всех. И когда Танака в конце язвительно спросил: «Вы что-то хотите сказать, лейтенант?», — молодой офицер решил высказаться. Он вскочил и запальчиво произнес:
— В английском флоте существует прекрасная традиция, когда перед принятием важного решения слово предоставляется самому младшему по чину. Это делается для того, чтобы над офицерами не довлело высказанное мнение начальника. Так вот, я думаю…
— Вы можете думать о чем угодно, но никто не дал вам право превозносить правила какого-то чужеземного флота и отрицать те, что испокон веков существовали среди офицеров микадо! — прервал его грубо Танака и закрыл совещание.
Охадзуки был вне себя от возмущения. Даже три чашечки крепкого саке не успокоили его: он чувствовал потребность высказаться, и рядом был Кавабуси, который умел слушать как никто. И лейтенанта прорвало:
— Не нужно быть умником, чтобы понять прекрасное изречение древнегреческого философа о том, что бытие определяет сознание. Быт скотовода и земледельца совершенно разный, а значит и сознание у них не может быть одинаковым. Чингисхан, создавая свою непобедимую армию, прекрасно понимал психологию кочевника, для которого вдали от родных мест самое страшное — быть отторженным от своих. Поэтому каждая воинская единица — десятка состояла из выходцев одного племени, и все они были связаны круговой порукой. За измену или трусость одного отвечали все, за десятку — сотня, за сотню — тысяча. А крестьянин — собственник, ему есть что терять — клочок земли, без которого у него не будет ни дома, ни семьи. За этот клочок земли он пойдет на все! Я сам вырос в крестьянской семье и знаю, что такое быть безземельным крестьянином! — Охадзуки на миг приумолк. Тень воспоминаний пронеслась по его лицу, разгладив гневные складки. Он поубавил тон. — Да, надо воистину быть дураком, чтобы не видеть существенной разницы между сознанием крестьянина и скотовода. Предлагаемая мною система очень проста — объединить крестьян в десятки, чтобы все следили друг за другом и в случае чего вовремя информировали старшего, которые в свою очередь докладывает выше. При всех своих усилиях мы не уследим за всеми корейцами — это они должны делать сами!
В последних словах Охадзуки сквозило торжество открывателя.
И тут Кавабуси еле слышным голосом задал вопрос:
— А вы не боитесь, что когда-нибудь нам придется отвечать за свои сегодняшние дела? Или горько сожалеть?
Сначала лейтенант не понял вопроса. Он недоуменно посмотрел на собеседника и нахмурился.
— Отвечать? Перед кем?
— Перед самим собой, например…
Сам того не ведая, Кавабуси нечаянно затронул больной для Охадзуки вопрос.
Выросший среди корейцев, он с детства убедился, какие это доверчивые, трудолюбивые и чистоплотные люди. Обмануть их — все равно, что обмануть ребенка. А ведь страшнее этого нет греха: всевидящий бог обязательно накажет. На всю жизнь Охадзуки запомнил один случай. В их деревне жил некий Мицухаки, который занимался тем, что брал в долг изделия у корейских ремесленников и перепродавал их. В канун нового года по лунному календарю всегда устраивалась многодневная ярмарка в городке, и Мицухаки, как обычно, повез туда немало товаров. Все бы ничего да многолетняя привычка отмечать чашечкой сакэ удачные дела подвела его на этот раз. То ли в спиртное что-то подмешали, то ли организм ослаб из-за возраста, словом, после третьей чашки сознание отключилось. Очнулся он под утро в сточной канаве, а деньги, лежавшие в потайном кармане, исчезли.
Незадачливый торговец не придумал ничего лучшего, как объявить, что никаких товаров он не брал в долг. А поскольку расписок не было, то и доказать ремесленники ничего не смогли. Но не сошло Мицухаки эта ложь с рук. Торговлю ему пришлось бросить, поскольку желающих давать товары в кредит больше не находилось. А вскоре в пору весенних гроз редкая в этих местах шаровая молния почему-то из всех домов предпочла его дом, который сгорел в одночасье. Затем заболела жена и, промучившись неделю, скончалась. От бед, свалившихся на его голову, Мицухаки, и раньше-то частенько прикладывавшийся к бутылке, совсем запил. Напившись, все рвался в корейскую слободу выяснять отношения, ибо во всех своих бедах несчастьях он винил ремесленников, которые, дескать, шаманством накликали на него беду. И немало людей, в основном, те, кто завидовал ладному житью-бытью пришельцев из-за моря, верили этой нелепице.
Несколько лет Мицухаки все пытался посеять раздор между японскими и корейскими жителями деревни, пока однажды не нашли его окоченевший труп в расщелине скалы на берегу моря. В убежище, которое он оборудовал, обнаружили немало вещей, таинственно исчезнувших из японских домов. Сам воровал, и сам же обвинял в этом корейцев.
Вот такая была история. Прошло больше пятнадцати лет, а будто вчера собирались в доме у Охадзуки взрослые соседи и вполне серьезно рассказывали друг другу страшные небылицы про корейцев. И юное сердце сжималось от страха, а губы твердили — никогда, никогда больше не пойду к этим шаманам. Но наступал новый день, уносились страхи и клятвы, а дружба с корейскими пацанами продолжалась.
И вот теперь две страны объединились, чтобы навсегда идти одной дорогой. Как два брата. И, конечно, они пойдут по той дороге, которую укажет старший брат — Япония. Ведь она всегда была более развитой и более сильной. И он, Кенто Охадзуки, сын потомственного японского крестьянина, волею благосклонной судьбы ставший офицером императорской армии, сделает все, чтобы данный союз был вечным. И никогда не пожалеет об этом.
— Каждое поколение отвечает за свои деяния перед потомками. А они нам скажут только спасибо за то, что мы объединили две такие страны.
Ответ Охадзуки несколько запоздал, затянулся и поэтому Кавабуси задумался о чем-то. Но, видно, мысли его недалеко ушли от темы беседы, поскольку реакция на слова лейтенанта была быстрой:
— Любое объединение предполагает союз равных партнеров. А Корея — наша колония и этим все сказано.
— Корея — наш союзник и наш младший брат, — медленно отчеканил Охадзуки, давая понять, что больше на эту тему он не собирается спорить.
Кавабуси хотел возразить, но тон лейтенанта охладил его. Однако и промолчать, когда, благодаря выпитому вину, хочется высказать все, что на душе, тоже невозможно. Компромисс вылился в не очень внятное бормотание, что, мол, время покажет.
Слова Кавабуси, высказанные ненароком, а может очень обдуманно, заставили Охадзуки задуматься о многом. При всей своей романтичности он не мог не замечать, как на глазах меняется отношение японцев к Корее: от мирно-дружелюбного до презрительно-надменного. Особенно это было заметно на приеме у генерал-губернатора в честь празднования дня рождения наследного принца, где собрались те, кто задавал тон на полуострове: генералы в парадных мундирах, финансисты в черных как смоль смокингах, дипломаты во фраках и прочие высокопоставленные лица. Многие явились с женами, которые, как одна, были одеты в кимоно, и древняя национальная одежда очень удачно сочеталась с современным европейским костюмом. Внешне все выглядело красиво и торжественно. Охадзуки, еще не утративший юношеской впечатлительности, был взволнован до глубины души. А потом он увидел приглашенных на прием корейцев. Выглядели они смешно и жалко в своих нелепых черных шляпках и неуклюжих белых штанах. Может быть, и не одежда была причиной их жалкого вида, а то, что они жались у дверей с растерянными лицами, явно ощущая себя лишними на этом пышном приеме.
Речь генерал-губернатора была больше похожа на победную реляцию, лейтмотив которой — великое провидение микадо, милостиво решившего взять под свою высокую длань беззащитный Корейский полуостров. Потом выступали многие, но тема, которую задал глава приема, неизменно затрагивалась каждым. Корейский народ будет счастлив… Наконец-то на полуострове будет наведен порядок… Мы покажем корейцам идеалы японской культуры и жизни…
Крики «банзай» перемежались бурными аплодисментами. Шампанское и саке рекой.
А Охадзуки нет-нет да поглядывал на корейцев, которые стояли, втянув головы в плечи, и время от времени тоже хлопали в ладоши. Их благо, что они не понимают по-японски, но ведь придет пора, когда будут понимать. Понимать, но не принимать. Что тогда?
Такие мысли занимали Охадзуки на том приеме, но он никому бы в этом не признался. И вот сегодня Кавабуси невольно затронул больную струну, высказав очень опасную мысль. Кто знает, может младший лейтенант, действовал по наущению Танаки, и потому надо было резче оборвать его?
Охадзуки пытливо посмотрел на сослуживца, но лицо Кавабуси выражало лишь отрешенную задумчивость.
Время, конечно, покажет истинность всего, что происходит на свете. Но с этого вечера между двумя разведчиками проляжет настороженная полоса недоговоренности, перешагнуть которую долгое время не решится ни тот, ни другой.
Глава 6.
Канг Чоль — старший сын Ким Чоля — удался в отца. Как говорят в таких случаях корейцы — «съел и отрыгнул». Такой же коренастый и широкоплечий, со спокойным и ясным челом. И было бы странным при такой внешней схожести разойтись характерами. Подобно отцу, Канг Чоль умел сдерживать свойственную сынам Чосона нетерпеливость, но уж если что-то обдумал, то действовал быстро. Это качество во многом способствовало его военной карьере: он был самым молодым командиром роты, когда вышел приказ о расформировании корейских вооруженных сил. Таким образом, Канг Чоль в двадцать два года остался без службы и фактически без средств. Когда он женился, отец купил ему по месту службы небольшой клочок земли, который отныне предстояло сдавать в аренду. Заниматься же самому сельским хозяйством — такое ему, отпрыску пусть не знатного, но довольно старинного дворянского рода, и в голову не приходило.
Выйдя в отставку, Канг Чоль, чтобы не маяться от безделья, с головой окунулся в домашнее хозяйство, которому до сего времени не мог уделять должного внимания. Отремонтировал крышу, побелил стены дома, построил амбар и летнюю кухню. Все это он задумал уже давно в связи с семейным торжеством — празднованием годовщины сына, Чоль Су. Но, как бы он ни наработался за день, вечернее отдохновение после ужина с трубкой на террасе сопровождалось невольными вздохами. Нет, Канг Чоль не жалел о расформированной армии: лучше не иметь ее вовсе, чем иметь такую. Разве это армия, когда солдаты живут не на казарменном положении, не имеют четкого воинского устава, единой формы и современного оружия? И может быть, это даже к лучшему, что ее расформировали. Тем более что теперь есть, кому защищать страну.
Но почему сердце сжимается от мысли, что у Кореи нет больше собственной армии, а глаза темнеют при виде ладных японских солдат и офицеров? Когда и как самураи сумели так укрепить свои вооруженные силы, которым сегодня нет равных в Юго-Восточной Азии?
Чем больше Канг Чоля донимали такие мысли, тем больше ему хотелось встретиться с отцом и поговорить о наболевшем. В день семейного торжества он с утра велел крестьянским мальчишкам следить за дорогой. Но и сам, что бы ни делал, нет-нет да бросал взгляд на дорогу.
Гостей ожидалось много. Должны были прийти сослуживцы по полку, соседи-дворяне. Для крестьян деревни во дворе тоже накрывались столы.
Накануне торжества в его дом неожиданно заявился японский солдат, чем вызвал изрядный переполох у прислуги. Но оказалось, что он принес письмо. Канг Чоль с удивлением вскрыл голубоватый конверт и просветлел лицом. Это было поздравительное письмо на испанском языке:
«Уважаемый сеньор Ким!
Поздравляю с днем рождения ребенка, желаю здоровья, счастья и многих лет жизни!
Считал бы за честь лично засвидетельствовать свое почтение к Вам.
Капитан Хикояма.»
Канг Чоль сразу вспомнил невысокого седоватого офицера-японца, прибывшего во главе интендантской комиссии принимать оружие расформировываемой части Канг Чоля. Подписывая акт, капитан неожиданно пробормотал по-испански:
— Да-с, бывают минуты, когда победителям так же грустно, как и побежденным.
Канг Чоль изумился, потому что давно не слышал испанскую речь. Но тут же нахмурил брови. Ему и в голову не пришло, почему этот японский офицер ни с того ни с сего произнес фразу на языке, которую он знал с детства. Просто его задел философски-снисходительный тон. Мол, бывает и так. И сказано это было в полной уверенности, что его никто не поймет.
Глядя прямо в глаза капитану, Канг Чоль спросил по-испански:
— Вы действительно считаете нас побежденными?
Настал черед изумиться Хикомаде.
— О-о, вы говорите по-испански? — привстал он со стула. — Не ожидал, сеньор Ким, право, не ожидал…
— Думаю, впереди у вас будет еще немало неожиданностей. Так вы не ответили на мой вопрос — вы действительно считаете нас побежденными?
Капитан улыбнулся, и лицо его при этом сразу помолодело.
— Кто знает о превратностях жизни? Все относительно, все течет и меняется. Бесспорно то, что у побежденных есть одно преимущество перед победителями — желание взять реванш. А история учит, что они чаще всего добиваются своего.
— Может быть. Но разве от этого легче! — с болью воскликнул Канг Чоль.
— Нет, конечно, — усмехнулся капитан. — Отныне никому не будет легче.
Последние слова как-то разом успокоили Канг Чоля, заставив по-новому взглянуть на капитана.
— Где вы изучили испанский, сеньор капитан? — спросил он.
— Я закончил иезуитский колледж. А вот откуда вы знаете язык великого Сервантеса?
— Благодаря матери. Она в молодости жила в Испании.
— Впитали, значит, испанский с молоком матери, — засмеялся Хикомада.
— Получается, что так — поддержал его улыбкой Канг Чоль.
О многом они могли поговорить друг с другом, но полупустой военный склад, служебные обязанности, которые никто с них не снимал, писарь-капрал, подозрительно не обращающий внимания на то, что офицеры внезапно заговорили на иностранном языке, словом, все было против задушевного общения. И вдруг такая возможность новой встречи, и где? У него дома!
Канг Чоль быстро написал ответ:
«Сеньор Хикомада! Спасибо за поздравление! Рад буду видеть Вас завтра после полудня на нашем скромном семейном торжестве».
Посланец капитана щелкнул каблуками и четко повернул кругом. Канг Чоль, провожая его взглядом, почувствовал невольную зависть к такой отменной строевой выправке.
Как только солдат ушел, в комнату вошла жена. На ее лице было вопросительное выражение.
— Впервые наш дом посетит офицер его императорского величества Японии, — сказал Канг Чоль с улыбкой. — Помните, я рассказывал про капитана, который говорит по-испански. Так вот, он прислал поздравление, и я решил пригласить его.
— А откуда он узнал про день рождения Чоль Су?
— Не знаю, — удивился Канг Чоль. — Наверное, ему сказал кто-нибудь. Вас не очень будет смущать новый гость?
— Немного будет смущать. Ой, еще столько дел! Мне надо идти…
— Конечно, конечно, — и Канг Чоль нежно коснулся ладонью плеча жены.
Ми Ок была дочерью старого друга Ким Чоля. Еще в молодости они во время какого-то застолья решили, что неплохо было бы поженить будущих детей. Жизнь не обманула их ожидания: сначала у одного родился сын, а спустя год у другого — дочь. В детстве Канг Чоль и Ми Ок часто встречались, а потом ее отца перевели служить в Пусан, где он вскоре скончался из-за болезни. Ким Чоль не остался безучастным к осиротевшей семье, помогал, чем мог, а когда сыну исполнилось восемнадцать лет, решил исполнить их с другом давнишнее желание. А Канг Чоль был только рад: потому что и сам хотел жениться на подруге детства, которая с годами превратилась в красивую девушку.
Несмотря на домашнее воспитание, Ми Ок умела читать и писать, что для женщины того времени, было, редкостью, играть на каягыме — корейском струнном музыкальном инструменте, рисовать. Но более всего она любила вышивать по шелку, и это ее пристрастие говорило о характере спокойном и терпеливом. Ничто до сего времени не омрачало семейную жизнь Канг Чоля: он относился к жене с любовью и заботой, как подобает мужу и главе семейства. А она души не чаяла в нем и не раз благодарила судьбу за такого спутника жизни — сильного, благоразумного и нежного. И была счастлива, что угодила ему, родив сына.
День семейного торжества не обходится без хлопот и волнений. И хотя большая часть угощений была заготовлена накануне, все равно Ми Ок со служанками и соседками, пришедшими на помощь, с раннего утра хлопотала на кухне. И только после этого ушла на свою половину одеть сыночка и принарядиться самой.
Гостей созвали к трем. А до этого, в полдень, должна была состояться шутливая церемония, которая вот уже столько веков сопровождает празднование в корейской семье первой годовщины ребенка. Перед виновником торжества ставят столик, на котором разложены различные предметы, символизирующих будущую судьбу. Выберет девочка ножницы — быть ей искусной портнихой, потянется мальчуган за кисточкой — значит, уготована ему жизнь художника. Конечно, принадлежность к различным сословиям обусловливала наличие тех или иных атрибутов: трудно крестьянину представить светское будущее своего ребенка, так же как и дворянину возжелать для своего отпрыска занятия простолюдинов. Но есть вещи, которые желанны всем, — здоровье, образование, обеспеченность. Поэтому перед годовалым малышом, независимо в какой семье он родился, наряду с другими предметами непременно кладут миску зерна, книгу и деньги.
Канг Чолю очень хотелось, чтобы отец успел к началу шутливой церемонии, и поэтому обрадовался, заметив мальчишку, бежавшего к дому с криками: «Едут! Едут!». Он прошел на женскую половину дома.
Ми Ок уже надела традиционный наряд замужней кореянки, состоящий из длинной пышной шелковой юбки, коротенькой кофты и накидки. Все это, переливающееся сиренево-желто-алыми цветами, венчал головной убор, весь в блестках серебра и золота. Это платье ей досталось от матери, и она впервые надела его.
Канг Чоль замер, восхищенный красотой жены. А она, чуть смущенная его откровенным взглядом, но довольная, как и любая женщина, произведенным эффектом, радостно воскликнула:
— Чоль Су, мальчик мой, посмотри, кто к тебе пришел! Давай покажем папе, какие мы послушные, как мы умеем одеваться, — и, обращаясь к супругу, шутливо пожаловалась: — Не знаю, в кого он такой уродился, но никак не дает себя спокойно одеть.
— Я тоже в детстве не любил праздничную одежду, — засмеялся Канг Чоль.
Малыш тем временем увидел отца, но не узнал его. Канг Чоль ведь тоже принарядился: ослепительно белые шелковые штаны и жилет, сверху дурумаги, расшитый разноцветными бархатными узорами. Пока удивленный Чоль Су пытался понять, кто этот дяденька с такими знакомыми чертами лица, материнские руки проворно облачали его в приготовленную одежду.
— Не узнаешь отца, сынок? — спросил с нежностью Канг Чоль и попытался состроить страшную гримасу. — Страшно?
Чоль Су, по голосу поняв, кто перед ним, весь засветился улыбкой и потянулся к нему. Мать отпустила его, и ребенок, неуверенно заковылял к отцу.
— Ай да молодец! Ну, еще, еще чуть-чуть! — и тут же подхватил падающего сыночка. — Ножки-то пока слабенькие, а земля к тому же еще качается, — стал приговаривать он, подбрасывая завизжавшего от восторга Чоль Су к потолку.
Ми Ок с улыбкой наблюдала за ними, и сердце ее сжималось от нежности.
— Дедушка твой сейчас подъедет. Пойдем его встречать, Чоль Су?
Всей семьей они вышли за ворота. Ким Чоль ехал чуть впереди на знакомом рыжем жеребце. Сколько же лет этой лошади, подумал Канг Чоль, если он еще мальчишкой катался на ней? Тогда она не казалась такой маленькой: чтобы взобраться ей на спину, надо было подвести к большущему пню. А это было нелегко: поскольку лошадь упиралась, зная, что сейчас начнется очередная бешеная скачка. Другое дело — младший сын хозяина, который всего-то, может, прокатился на ней раза три не больше.
Канг Чоль махнул рукой в ответ на приветственный жест братишки, а сам, не отрываясь, смотрел на отца. Они не виделись почти год, с той самой поры, как родился Чоль Су. Нет, ничуть не постарел все так же легко сидит в седле, поигрывая плеткой.
Подъехали к воротам. Донг Чоль, первым соскочил с седла и придержал лошадь родителя под уздцы.
Канг Чоль с женой низко поклонились отцу, приветствуя его. Ким Чоль обнял сына, а потом сноху.
— Ну, как вы тут поживаете? Все ли было нормально, никто не болел?
— Все у нас нормально, никто не болел. А вы как отец? Как доехали, здоровы ли? Все ли хорошо дома?
Последовали новые поклоны — теперь уже Донг Чоля своему брату и золовке. Вопросы и ответы были приблизительно те же самые.
Затем Ким Чоль обратил свое внимание на внука.
— А это кто у нас? Ба, да это же Чоль Су, мой внучек! Ну и вырос за это время — прямо не узнать!
Он взял ребенка из рук матери и прижал к себе.
— Узнаешь деда, Чоль Су?
Ребенок не заробел при виде незнакомого лица. Изловчившись, ухватился ручонкой за бороду деда, чем сильно развеселил того.
— А он у нас, оказывается, драчун, а? Весь в отца, сорванец эдакий!
Не скрывая своей радости, они вступили во двор: глава рода с внуком на руках, по бокам рослые сыновья, красавица-сноха. Чего еще может пожелать человек?
Давно у Ким Чоля не было такого счастливого состояния души. Да, судьба посылает одно испытание за другим — сначала он, а теперь вот и старший сын оказался не у дел. Но, видно, не пал духом его мальчик, а занял себя домашним хозяйством: отремонтировал дом, сделал различные пристройки. Если дух крепок, никакими напастями его не сломить; если жизненные ценности правильно определены, то дорога будет прямой и ясной.
Ким Чоля отвели в приготовленные для него покои, чтобы он мог помыться с дороги, выпить чаю, отдохнуть.
Пять часов пути утомят кого угодно. Но стоило ему ополоснуть лицо ключевой водой, выпить холодного ячменного чаю, усталости как не бывало. Ким Чоль удовольствием вытянул ноги и с наслаждением закурил трубку. За окном слышались голоса, среди которых он различал восторженный тенорок Донг Чоля и чуть спокойный глуховатый басок старшего сына.
Удивительно все-таки, как женитьба остепенила Канг Чоля. А ведь, сколько хлопот доставлял он в детстве своими драками и шалостями. Оставшись без матери в одиннадцать лет, он долго не признавал тетку, сестру Мин Хва, когда та поселилась у них и пыталась окружить племянника женской заботой и лаской. Может из-за него, Ким Чоль так и не женился на свояченице: непримиримость сына приводила его иногда в гнев, но в глубине душе он всегда чувствовал уважение и даже изумление такой памяти о матери. С другой стороны, сын никогда ничего не делал назло: в нем начисто отсутствовали мстительность и зависть. И все свои поступки он совершал в силу упрямого характера, который не позволял кому-либо в чем-то уступать. Учеба в кадетском корпусе и связанная с ней воинская дисциплина во многом изменили его характер: иногда даже было жаль исчезнувшего сорванца, приходившего домой с синяками и порванными штанами, но с непокоренным блеском в глазах.
Армия оказалась той естественной средой, где Канг Чоль обрел себя. По всем предметом он первенствовал в военной школе, был любимцем учителей и вожаком среди сверстников. Видно, учебе и спорту он отдавал столько страсти и пыла, что на шалости не оставалось времени. Стал сдержанней и мягче, что было особенно заметно по его отношению к тетке. А когда уезжал к месту службы и вовсе удивил всех: преклонив колени перед женщиной, которой доставил в свое время столько огорчений и слез, он поцеловал ей руку и попросил прощения.
Ким Чоль мог гордиться своим старшим сыном. Но, в нынешнем положении часто подкрадывалась тревога — что ожидает Канг Чоля? Может так случиться, что японцы будут создавать какие-то корейские воинские формирования и им понадобятся офицеры. Что ж, если это пойдет на пользу союзу двух стран, будет способствовать их обороноспособности, такую службу можно и нужно одобрить. А если сын будет призван для участия в агрессии против других государств? Дашь ли ты добро на это? Ты, который всегда считал, что самая позорная участь для солдата — быть захватчиком?..
В одном был твердо уверен Ким Чоль: сын никогда не сделает такого, что могло бы опозорить седины отца. Эта уверенность грела сердце и успокаивала — все будет нормально в жизни Канг Чоля. Не каждому, правда, по душе прямота и искренность, решительность и отвага, но разве не эти качества, в конце концов, определяют сущность мужчины?
Эти размышления прервал приход Канг Чоля.
— Отец, все готово к торжеству. Но если вы устали, то можете…
— Ну что ты говоришь, сынок? Не для того я отмахал столько ли, чтобы пропустить момент, когда мой первый внучек своей рукой будет выбирать будущую судьбу!
Большая открытая терраса была полна народу. В числе гостей — сослуживцы Канг Чоля.
— Отец, разрешите мне представить своих друзей, с которыми вместе служил.
Они сидели рядком — пять молодых офицеров, вынужденные в самом начале своей военной карьеры оставить армию. Сразу обращал на себя внимание крайний слева, которого сын назвал первым. Ли Чанг Су, видно, по возрасту и рангом был постарше других. Роста среднего, взгляд спокоен и полон достоинства. Рядом с ним — Ким Ман Гир, коренастый крепыш с веселыми добрыми глазами. Следующий — Пак Ду Бон с красивым мечтательным лицом. Дальше — Сон И Соль, видать, шутник и задира. Замыкал ряд Че Сам Бель, чья юность и неискушенность не вызывали сомнений. Все офицеры понравились Ким Чолю, и это еще больше подняло его настроение. Как хорошо, что у сына такие приятные друзья. Интересно бы послушать, о чем они беседуют или спорят между собой?
На террасе также находилось несколько соседей-дворян из деревни.
В центре внимания гостей — именинник. Маленький пухлощекий Чоль возбужденный непривычной обстановкой, то вертит головкой, то порывается вырваться из рук матери. Та успокаивает его ласковыми словами.
Вносят столик со всевозможными предметами и ставят перед малышом.
— Ну, Чоль Су, покажи нам, что ты выберешь из всего этого…
Малыш замер над столиком Прямо перед ним лежали деньги, миска с «чальтог»* и маленькое зеркальце, но он не обратил внимания на все это и потянулся за ножиком. Со стороны мужчин раздались возгласы одобрения, тогда как прекрасную половину выбор ребенка явно не устроил. Да и какая женщина хотела бы, чтобы ее сыночка ожидала трудная и опасная судьба воина?
Приглашенные клали на столик подарки, конверты с деньгами. При этом каждый считал нужным подойти и поклониться Ким Чолю. Все они были наслышаны о подвигах бывшего начальника охраны короля. Особую почтительность проявляли сослуживцы сына, взгляды их были полны уважения и восхищения.
Неожиданно внимание всех привлекли вошедшие во двор два японских офицера. Оба были в парадных мундирах и с саблями на боку. Канг Чоль, узнав в одном из них капитана Хикомаду, поспешил навстречу. Тот отдал честь и представил спутника:
— Старший лейтенант Окаяма.
— Добро пожаловать в наш дом, Окаяма-сан, — сказал приветливо Канг Чоль и, спохватившись, что новый знакомый не понимает корейского, согнул голову и сделал жест ладонью — проходите, мол, пожалуйста.
Офицеры слегка кивнули и поднялись на террасу.
— Познакомьтесь, капитан Хикомада, это мой отец. Он тоже говорит на испанском языке и, можете убедиться, гораздо лучше меня, — в голосе Канг Чоля прозвучала нескрываемая гордость.
— Очень приятно познакомиться с вами, сеньор, — согнул голову капитан. — Теперь я понимаю, кому обязан удовольствием понимать и быть понятым.
— Мне тоже приятно видеть вас в доме моего сына, — сказал с улыбкой Ким Чоль и тут же поспешно добавил: — И вашего спутника.
Честно говоря, Окаяма не очень понравился ему. Еще когда японские офицеры только входили во двор, Ким Чоль обратил внимание на старшего лейтенанта, как тот высокомерно окинул взглядом все вокруг, держа руку на эфесе сабли, словно ему здесь грозила неведомая опасность. Старый воин, много лет, пристально наблюдавший за поведением людей, особенно, чужеземцев, знал по опыту, что первое впечатление, как правило, самое верное. Человеку, по доброй воле пришедшему в гости, пусть даже к людям незнакомым, иной национальности, нет причины держаться с такой настороженностью. Эту настороженность излучали узкие неулыбчивые глаза японского офицера, напружиненная фигура, словно его здесь ожидал не праздничный стол, а смертельный поединок.
Гостиная по случаю торжества была празднично убрана: на полу расстелены новые маты, по стенам развешаны разноцветные ленты, фонарики. Приглашенные уселись вдоль стен: напротив входа — Ким Чоль со старшим сыном, а дальше по обе стороны — друзья, соседи. Как принято у корейцев — одни мужчины.
Японцы расположились рядом с Канг Чолем, причем Хикомада беспечно отстегнул саблю и отложил в сторону, тогда как Окаяма снял лишь фуражку. Сидел он, выпрямив стан, и потому казался выше других. Голову держал неподвижно, но взгляд при этом ни на минуту не оставался спокойным.
Женщины стали вносить маленькие столики с угощением. Их с поклоном ставили перед каждым. От надраенных до блеска бронзовых чашек, голубых фарфоровых тарелочек с закусками рябило в глазах. Аппетитно исходил паром горячий рис, а запотевшие кувшинчики с содю так и просили — налей и выпей.
Не было заздравной речи хозяина, тостов: сигналом к началу трапезы послужило лишь негромкое пожелание хозяина дома:
— Приятного аппетита, дорогие гости!
Несколько девушек разливали содю в чашечки и подавали их двумя руками гостям, получая в обмен благодарные кивки. Есть особая сладость в питье, если оно налито и поднесено юной и красивой женщиной.
Звон посуды, шумные выдохи после осушения чашек перемежались с характерным для корейцев причмокиванием во время еды, что считалось признаком аппетита, своеобразной данью кулинарному мастерству.
Ким Чоль нет-нет да бросал незаметные взгляды на японцев. Хикомада, уже пропустивший пару чашечек содю, ел с удовольствием. Вот он обратился к Окаяме и, ткнув палочками в кувшинчик, предложил выпить. Сосед пожал плечами. Едок он был неважный, а к содю так и не притронулся.
В комнате становилось все оживленнее. Легкий хмель тем и хорош, что дает возможность человеку вырваться на время из того образа, который каждый создает себе сам, сообразно собственному характеру, установленным правилам и взаимоотношениям с другими людьми. Ким Чоль, никогда особенно не тяготевший к спиртному, не раз замечал, как вино преображает людей, делая доброго — еще добрей, а злого — злей. Про себя же знал, что выпитое всегда действует на него размягчающе — хочется задушевной беседы, лирических стихов или песен. Вот и сейчас — содю растеклось по телу, снимая усталость долгого пути, напряжение ума и души от разного рода тревог и размышлений. На миг ему показалось, что он плывет в лодке, а рядом сидит Мин Хва и тихим голосом напевает что-то грустное на испанском языке. Как будто это происходило не двадцать лет назад, когда они переживали медовый месяц, а сегодня, сейчас.
Голос сына вернул его к действительности.
— Дорогие гости, просим всех во двор, на свежий воздух, а потом продолжим наше застолье!
Солнце уже катилось к закату, и с гор потянуло прохладой. Семейка аистов уютно застыла в своем огромном гнезде на верхушке высохшей сосны.
А во дворе тем временем начиналось действо, без которого не обходится ни одно корейское гуляние — борьба под названием «сирым».
Два парня вошли в центр очерченного большого круга.
— Это лучшие борцы в нашей деревне, — представил их гостям Канг Чоль. — И никак они не могут, представьте себе, выяснить, кто же из них сильнее. Поэтому вы, дорогие гости, и рассудите их в давнем соперничестве.
Гости оживились. Нет такого корейца, который бы хоть раз не участвовал в «cирыме» — этом древнейшем виде единоборства, бытующем в той или иной форме у многих народов мира.
Борцы опоясались специальными матерчатыми поясами — один белым, а другой — красным. За эти пояса взялись соперники, прежде чем начать схватку.
Кряжистый мужчина, за неимоверную силу прозванный Медведем, исполнял роль судьи: он проверил надежность поясов у борцов, развел их по разные стороны рук, чуть выждал паузу и скомандовал: «Начали!»
И сразу напружинившиеся две пары ног взметнули пыль: то один, то другой вскидывал соперника, словно пытался определить его вес. На самом деле это был самый распространенный прием — лишить опоры и уложить. В «сирыме» правила просты: стоит коснуться земли даже коленом, считай, проиграл. Нельзя ставить подножку, перехватывать руками другую часть тела. Жесткие правила ограничивали количество приемов, и значит, тем паче нужны были быстрота, решительность и натиск.
Оба борца действительно стоили друг друга. Ни тому, ни другому никак не удавалось вырвать победу. Зрители шумно выражали свое восхищение или досаду. Иные, подбоченившись, чуть ли не сами были готовы выскочить на круг. Наконец «красный пояс» провел красивейший прием: приподняв соперника и изогнувшись дугой так, что казалось, сам вот-вот опрокинется на спину, он сумел в последний момент вывернуться и удержаться на ногах. Тогда как «белый пояс» оказался на земле.
Победитель, великодушно подал руку поверженному сопернику и, осыпаемый возгласами одобрения, поклонился публике. Канг Чоль подозвал его и вручил приз — живописного петуха, что вызвало новое оживление. Особенно радовались крестьяне и вовсю подначивали смущенного вниманием парня, мол, вслед за петухом недолго ждать и курочку, — намекая на то, что тому пора жениться.
Ким Чоль спросил борца:
— Как тебя зовут, юноша?
— Мин Ги Бок, господин.
— Ты хорошо борешься, Мин Ги Бок. Вот тебе десять вон. Купи себе новый дурумаги.
— Спасибо, господин.
Следующим представлением было перетягивание каната. Причем по одну сторону встал Медведь, а по другую — куча парней. Десятки рук пытались сдвинуть с места силача, но тот словно врос в землю. Позвали на помощь даже женщин. И тут в самый разгар пыхтения, возгласов и смеха неожиданно в круг вошел Окаяма и взмахнул саблей. Перерубленная веревка стремительно вильнула концами, натужившиеся соперники с криками повалились на землю. Ситуация получилась комичной, но смех длился недолго. Военный мундир, хищно оскаленное лицо самурая и грозно поблескивающая сабля никак не походили на шутку. Дождавшись паузы, Окаяма хриплым голосом бросил изумленной толпе фразу на японском, в которой явно сквозило высокомерное презрение. Поскольку никто его не понял, то все замерли испуганно. Тут Хикомада, спохватившись, повернулся к Канг Чолю и быстро перевел на испанский:
— Старший лейтенант сказал, что дворянам… э-э, как бы не подобает развлекаться забавами простолюдинов.
Бестактная выходка японского офицера, усиленная словесным оскорблением, явно задела присутствующих. Ким Чоль, заметив, как заходили желваки на лице сына, счел необходимым разрядить обстановку
— А что может предложить взамен наш гость? — спросил он добродушным тоном.
Хикомада перевел вопрос Окаяме, тоже стараясь улыбкой и шутливым тоном раздобрить сослуживца. Но возмутитель спокойствия не изменил выражения лица. С тем же воинственным видом он указал кончиком сабли на круг и провел два режущих удара. Свист клинка заставил отшатнуться стоящих рядом. Даже без перевода всем стало ясно, что означает, сей жест. Японец вызывал желающего на поединок.
Никто не шелохнулся. Уж больно неожиданным оказался вызов японского офицера. Среди собравшихся гостей было немало любителей фехтования, но упражнялись, как правило, на деревянных или специально затупленных мечах.
Видя нерешительность дворян, Окаяма презрительно усмехнулся. И эта усмешка возымела действие — сразу несколько человек шагнули вперед. Но первым оказался Канг Чоль. При виде него Окаяма удовлетворенно осклабился.
Канг Чоль отыскал взглядом жену и велел:
— Принеси мой меч.
Ми Ок молча повиновалась и, провожаемая десятками глаз, принесла требуемое оружие и подала его с поклоном мужу.
Ким Чоль счел необходимым вмешаться. Происходящее начинало не нравиться ему. Он и сам не прочь в такой день размять кости и тряхнуть стариной, но уж больно этот самурай настроен воинственно. Но и предотвратить поединок уже было поздно: вызов сделан и принят!
— Сеньор, каковы же условия этого тренировочного боя? — спросил он Хикомаду, делая упор на слове «тренировочный».
Капитан перебросился несколькими фразами с Окаямой. Причем с его стороны тон был увещевательным, тогда как в ответах хрипела все та же непреклонность. Выслушав коллегу, Хикомада пожал плечами и объявил:
— Поединок не насмерть, но до первого касания.
Рассудком Ким Чоль понимал, что надо бы остановить бой, но душа его уже вскипела — проучи этого невежественного нахала, сынок.
Оба соперника являли собой разительный контраст. Белое одеяние придавало фигуре Канг Чоля большую осанистость и силу, тогда как темный плотно облегающий тело мундир японца свидетельствовал о ловкости и изворотливости его обладателя.
Соперники встали в круг и церемонно поклонились друг другу. Все затаили дыхание и тут же ахнули от стремительной атаки Окаямы. Словно долго копившаяся ярость разом вырвалась на волю: удары сыпались градом. Канг Чоль пятясь, еле успевал отвечать на них.
«Напал, как самурай», — подумал Ким Чоль и вспомнил, что-то же самое кричал утром друг Донг Чоля. Что за день выпал нынче — быть свидетелем драк то одного, то другого сына, и второй из поединков неизвестно чем кончится. Держись, держись, сынок! Вот так! Повернись спиной к солнцу, повернись…
Канг Чоль словно угадал желание отца: уже совсем вытесненный из круга, он сумел увернуться от натиска, поставить соперника против солнца, а потом, воспользовавшись мгновенным замешательством Окаямы, быстрым круговым движением сабли выбить у того оружие из рук. Зрители казалось, разом вздохнули с облегчением.
Окаяма весь потемнел от стыда и бессилия. И застыл — надо отдать должное, — бесстрашно выпятив грудь, готовый принять последний удар. Схватка была настолько ожесточенной, что все уже воспринимали ее как настоящий поединок.
Канг Чоль суровым взглядом пронзил соперника и покачал головой. Затем повернулся и зашагал к дому. Это нежелание нанести символический удар по обезоруженному противнику Окаяма воспринял как оскорбление. С необыкновенным проворством он поднял выбитую саблю и кинулся вслед за Канг Чолем. Но еще проворней оказалась Ми Ок. С криком: «Посторонись, муженек!» она встала на пути атакующего и… тут же упала, пронзенная острым клинком.
Канг Чоль обернулся, выронил саблю и бросился к жене. По толпе пронесся крик ужаса и боли.
— Ты что наделал, сукин сын! — закричал Ли Чанг Сун и с поднятыми кулаками двинулся на Окаяму. Японец невольно попятился.
— Стойте! — вмешался Ким Чоль. — Офицер Ли, назад! Всем молчать! Пропустите меня к снохе!
Толпа сразу притихла и расступилась. Канг Чоль осмотрел раненую.
— Быстро принесите полотенце! Несколько полотенец! — велел он. Удар поразил левый бок и, судя по тому, как хлестала кровь, была задета печень.
Кое-как удалось перевязать рану. Ми Ок перенесли на террасу. Взволнованный Хикомада обратился к Ким Чолю.
— Сеньор, дайте мне лошадь, и я постараюсь как можно быстрее привезти полкового врача.
— Да, да, конечно, — согласился Ким Чоль. — Донг Чоль, выведи из конюшни лошадь.
— Я очень сожалею о случившемся, поверьте мне, сеньор. И лейтенант Окаяма тоже потрясен!
Услышав имя виновника, Канг Чоль приподнял голову:
— Пусть он немедленно уходит отсюда!
Молча люди смотрели, как уходил Окаяма, опустив голову. Его фуражка так и осталась в комнате, и никто не подумал вынести ее.
Ким Чоль, заметив стоящего рядом Мин Ги Бока, подозвал его.
— Ты можешь исполнить мою просьбу? — спросил он его шепотом.
— Да, господин.
— Пройди через задний двор и следуй за этим японским офицером. Он наверняка сегодня же уедет из гарнизона. Куда бы он ни поехал, иди за ним по пятам, но так, чтобы он тебя не заметил. Выясни, где он остановится, и возвращайся обратно. Сможешь это сделать?
— Я все сделаю, господин, — ответил решительно Ги Бок.
— Еще раз предупреждаю, действуй незаметно. Иди, я буду ждать тебя.
Ким Чоль еще не знал, зачем ему нужно знать местопребывание убийцы Ми Ок. На душе была лишь смутная догадка, что неспроста этот Окаяма пришел на их праздник: уж больно он вел себя театрально — вызывающе, словно действовал по какому-то сценарию. Какую цель преследовал самурай? Убить Канг Чоля? Но ведь это можно сделать гораздо проще, без шума. Ясно, что Ми Ок — жертва случайности, просто подвернулась под руку. Ведь при всей грозной настроенности Окаямы, у него не было намерения убить Канг Чоля. Чего тогда он добивался?
Думать над этим было некогда — перед ним умирала жена сына.
Военный врач прибыл через час, когда уже началась агония. Но до этого Ми Ок на минутку пришла в себя. Отрешенным взглядом она окинула заплаканные лица родных и близких и задержалась на муже.
Канг Чоль весь подался к ней.
— Тебе лучше, да? — спросил он с надеждой.
— Да, — прошептала она. — Мальчика нашего, Чоль Су…
Она не договорила. Из уголка рта показалась кровь, по вытянувшемуся телу прошлась судорога.
Пожилой врач-японец опытным взглядом понял все. Он прощупал пульс и покачал головой.
— Неужели ничего нельзя сделать? — с горечью промолвил Канг Чоль и склонился над женой. Все было кончено.
Дом огласился рыданиями женщин. Мужчины стиснули зубы. Канг Чоль, не отрываясь, смотрел затуманенными глазами на застывшее лицо Ми Ок.
Ким Чоль опустил голову на грудь, охваченный несказанной печалью. Уж он-то знал, что значит потерять любимую женщину. Но ему судьба отмерила, худо-бедно, одиннадцать лет счастья, а сын и двух-то лет не прожил с Ми Ок. Какая любовь, какая самоотверженность и… какая несправедливость судьбы! Это же надо — сразить беззащитную женщину! Вот негодяй, так негодяй! Нет, так оставлять это дело нельзя.
— Где капитан Хикомада? — спросил он врача, отведя его в сторону. Сначала по-корейски, а потом по-испански.
Тот, услышав знакомую фамилию, закивал головой и показал пальцем в сторону японского военного городка. Ким Чоль ткнул себя в грудь и сказал:
— Идемте к капитану Хикомада, — и, видя, что врач не понимает, вспомнил про младшего сына. — Донг Чоль, подойди сюда и переведи ему, что я хочу сейчас же вместе с ним отправиться к капитану Хикомаде.
— Хай, хай, — закивал врач головой.
Тяжело было Ким Чолю оставлять сына в таком состоянии, но он твердо решил довести до сведения командования японской части о случившемся.
— Такой счастливый был день и так печально он заканчивается, — сказал он, обращаясь к присутствующим. — Я ненадолго отлучусь, а вас всех попрошу — поддержать и помочь моему сыну в горестный для него час.
До городка было полчаса ходу. Врач японец привел Ким Чоля и его младшего сына к дому, где раньше жил командир расформированной корейской воинской части.
— Вот здесь живут старшие офицеры, — сказал он и собрался уйти.
— Подождите, — остановил его Ким Чоль. — Мы зайдем вместе, и вы засвидетельствуете, что жена моего сына умерла от раны, нанесенной японским офицером Окаяма.
Врач пожал плечами, но весь его вид говорил, что ему не хотелось бы быть замешанным в этом деле.
Ни капитана Хикомада, ни старшего лейтенанта Окаямы в доме не оказалось. Зато их принял сам командир японского полка.
Это был худощавый мужчина лет сорока. Жесткие волосы были подстрижены ежиком, в узких глазах затаились настороженность и холод.
И тут Ким Чоль почувствовал тщетность своего прихода. Что сказать, как объяснить случившееся? Сами пригласили, изъявили желание принять участие в предложенной мужской забаве, которая закончилась несчастным случаем. Что ж теперь расстрелять лейтенанта Окаяму?
Господин полковник, — шагнул вперед Ким Чоль, — прежде всего я хотел бы извиниться за неожиданное вторжение. Я бывший начальник дворцовой охраны короля Кореи, приехал проведать старшего сына, который отмечал день рождения своего. Так случилось, что на торжество были приглашены два офицера вашего полка — капитан Хикомада и старший лейтенант Окаяма. Не могли бы вы пригласить их сюда, чтобы они сами рассказали о том, что случилось на празднестве?
— К сожалению, вышеназванные офицеры срочно отбыли в командировку, — ответил полковник бесстрастным тоном. — Надеюсь, они не совершили ничего такого, что уронило бы честь японского офицера?
«Совершили! — хотелось крикнуть Ким Чолю. — Ваш офицер Окаяма, будь он проклят, затеял поединок, в результате которого погибла невинная женщина, жена моего сына, бедная Ми Ок! И я хочу, я требую, чтобы его наказали!».
Ну, накажут. Дадут десять суток ареста. Или может, просто пожурят и отпустят. Разве не видно по глазам полковника, что он знает о случившемся?
Ким Чоль вздохнул и тяжело выговорил:
— Если не считать того, что один из ваших офицеров смертельно ранил женщину.
На лице самурая не дрогнул ни один мускул.
— Это был несчастный случай или преднамеренное убийство?
— Скорее несчастный случай, но…
Полковник не дал договорить Ким Чолю.
— Я очень сожалею о случившемся. Офицер будет наказан за то, что отлучился из части без разрешения. У вас все?
Гнев душил Ким Чоля. Японец явно насмехался над ним. Это же надо — подлый убийца-офицер будет наказан не за убийство, а за самоволку. И ничего нельзя сделать… Как это мучительно чувствовать себя бессильным, когда рядом находится сын!
— Вы свободны, господа, — безапелляционно заявил полковник. — Адъютант, проводите их.
Спускаясь с крыльца, Ким Чоль пошатнулся, и сын хотел поддержать его. Но отец выпрямился и, прямо глядя в глаза Донг Чолю, произнес:
— Разве это люди, сынок? Нет, это не люди…
В словах старого воина кипела пугающая ярость.
Глава 7
Усопшего корейцы кладут на доску и привязывают к ней в трех местах на некоторое время, чтобы тело приобрело ровный и умиротворенный вид. Отсюда и родилось коротенькое выражение «се мяки», что означает «перевязать трижды». Его обычно произносят с философским видом в ответ на чье-то заверение или обещание. Поживем, мол, до гробовой доски и увидим.
Бедная Ми Ок прошла положенный ритуал «cе мяки» и теперь лежала за белым пологом. Короткой оказалась жизнь, но ее хватило, чтобы все, знавшие эту женщину, поняли, сколько кротости и преданности было в ее душе. Горе близких, особенно мужа, было неутешным: в ту первую ночь после трагедии почти никто не сомкнул глаз.
Горит свеча, ровным пламенем освещая опечаленные лица бдящих у гроба людей. Жизнь и смерть разделены пологом, чья белизна символизирует траур у корейцев.
В час вечерней трапезы внесли ужин и для Ми Ок. Пока она здесь, ее душа по-прежнему приемлет все человеческое.
Время от времени женщины принимались рыдать. В такие минуты Канг Чоль, уже несколько часов не поднимавшийся с места, качал головой, словно от нестерпимой боли. Тяжко было отцу видеть его горе, и он несколько раз порывался увести сына в соседнюю комнату, чтобы тот забылся хоть на минутку. Сам он, привыкший к долгим часам ночных бдений, не замечал усталости.
Донг Чоль сидел рядом с братом. Какие они разные внешне — и в то же время, сколько неуловимого сходства. Донг Чоль весь в мать — стройный, с удлиненным лицом и большими глазами, тонкими изящными руками. Ну почему он не родился девочкой — эта мысль не раз приходила его отцу и частенько служила поводом для шутливых упреков жене. Если старший сын с годами стал рассудителен, то младший оставался все таким же импульсивным, каким был с детства. Чувства обычно брали в нем верх, и под их влиянием он мог совершить любой поступок. Но искренность была главной чертой его очень противоречивого характера, в котором непостижимым образом сплелись мечтательность и вспыльчивость, отвага и робость, бескорыстие и эгоизм. Если Канг Чоля можно было уподобить скале — крепкой и надежной, то Донг Чоль — скорее горная речушка со всеми ее причудливыми перекатами.
Два сына, два плода счастливой любви. Незабвенная Мин Хва уже покинула этот мир, и кто знает, сколько осталось жить ему, Ким Чолю. В одном был уверен старый воин: что никогда его детям не придется испытывать стыда за своего родителя. И потому он принял решение, достойное мужчины, и объявит об этом сыновьям. Не сейчас, а позже, когда уляжется горе. А пока — ночь и свеча, тишина и печаль-все призывает к воспоминаниям о том счастливом времени, когда рядом с ним была любимая Мин Хва.
Говорят, сердце — вещун. Накануне того утра, когда им суждено было встретиться, Ким Чоль, как обычно, проверил список удостоившихся аудиенции у короля, и обратил внимание на то, что среди них значится женщина. Чего-либо особенного в этом не было, но Ким Чолю ее имя ничего не говорило. А дежурный офицер охраны должен быть информирован о каждом посетителе. Он обратился к церемониймейстеру, иными словами — к секретарю, и получил ответ: «Это — двоюродная правнучка знаменитого полководца Ли Сун Сина. Ее отец еще во времена молодости нашего короля был отправлен со специальной миссией в Европу. Он жил в Испании, во Франции и скончался в Германии. Жена с дочерью оказались в ужасном положении, поскольку вдруг выяснилось, что у них нет никаких средств. И, знаете, кто оказал им поддержку? Русский посол, который помог двум несчастным женщинам вернуться в Корею. Им понадобился для этого год — они пересекли громадную территорию России с запада на восток. Но домой вернулась только дочь: мать умерла в пути».
— А чего она хочет от короля? — спросил Ким Чоль, заинтригованный судьбой неизвестной ему девушки.
— Аудиенцию просит ее дядя, а она… Она хочет собственноручно передать королю дневники и прочие документы отца.
Караульный офицер мог в любое время приблизиться к королю. Этим правом и решил воспользоваться Ким Чоль, чтобы увидеть необычную посетительницу. А то, что она к тому же молода и не замужем, что скрывать, почему-то волновало его и вызывало дополнительный интерес.
Ким Чолю было уже двадцать девять, но до сих пор ему не встретилась девушка, при виде которой быстрее забилось бы сердце. Одно время сознание того, что лицо обезображено сабельным шрамом, держало его на расстоянии от женщин, а потом он как-то привык к одиночеству. Да и семейная жизнь друзей и сослуживцев, судя по их же словам, казалась нудной и неинтересной. Неужели и он, женившись, будет бегать к кисенам и хаять перед продажными девками скверный характер супруги? Нет, ему надобно нечто другое: он хотел бы боготворить свою избранницу — женщину, которая полюбит его, несмотря на обезображенную внешность.
Ким Чоль уже и не надеялся встретить такую девушку: в то время замуж выходили в семнадцать, а то и раньше, и потому для нынешних невест он — старик. И пора бы уже сердцу успокоиться и перестать волноваться, особенно весной, когда все цветет кругом и жаждет любви. Ан нет. Вот и в тот вечер непонятное томление охватывало его при мысли о неизвестной девушке. Ему хотелось, чтобы она оказалась красивой, хотя логика подсказывала, что красавица как раз не по его зубам. Вон сколько кругом молодых и симпатичных женихов, так что, с какой стати ей останавливать свой выбор на нем. Но все же, все же… Уж лучше никакой спутницы жизни, чем лишь бы, да как бы.
Но и одной красоты было бы мало его душе. Хотелось, чтобы избранница была умна, добра и нежна. А о таких качествах, как трудолюбие, аккуратность и чистоплотность, Ким Чоль и не думал — они подразумевались сами собой. Разве можно мечтать о вещах обыденных?
Не испытавший счастья любви, Ким Чоль, конечно, не знал, что именно это великое чувство дарит каждому смертному необыкновенную иллюзию — заставляя верить, что любимый человек — самый прекрасный на земле. И что эта иллюзорная вера на самом деле обладает божественной силой преображать людей, делать их красивее, духовно богаче.
Ким Чоль вошел к королю и встал за его спиной в тот самый момент, когда дядя с племянницей появились в приемной. Много раз потом он говорил Мин Хва, что она поразила его с первой встречи. А вот чем — это было и для него загадкой. Лицом, глазами, фигурой, голосом? Может быть. Но он был готов поклясться, что позже так и не смог вспомнить отчетливо ни одной детали ее внешности. Она была как переливающийся солнечный блик — светлый и радостный.
Говорят, так видят мир поэты и художники. Не только глазами, но и сердцем. Как боги, проникая в самую глубинную суть. Что ж, значит в тот миг он, неизвестно каким образом, приобщился к сонму богов, провидя каждой клеткой своего естества, что эта женщина навсегда вошла в его жизнь и отныне у них — одна судьба.
А Мин Хва от волнения, что предстала перед королем, даже и не заметила его сразу. Сидела, почтительно склонив чело. И вдруг что-то заставило ее поднять голову и чуть не вскрикнуть. Стоящий за спиной короля широкоплечий мужчина, не отрываясь, смотрел на нее, и в его взгляде было столько изумления, восторга и печали, что она всей душой устремилась навстречу.
Ей, бывавшей во дворцах многих монархов европейских стран, видевших изысканных кавалеров, по возвращению на родину корейские дворяне в нелепых одеждах казались серыми и скучными.
А тут она даже не заметила — во что был одет Ким Чоль. Видела только мужественное лицо со шрамом, который украсил бы любого мужчину, и этот взгляд, окрыляющий душу!
После аудиенции Мин Хва стала расспрашивать дядю об окружении короля и как бы случайно вспомнила дворянина со шрамом. Словоохотливый родич не пожалел красок, особенно расписывая подвиг молодого офицера.
— А почему он до сих пор не женился, дядюшка?
— Так кто же пойдет за него замуж? Может, и нашлись бы такие, но он и сам шарахается от женщин. Вот и ходит все бобылем. А ты чего так расспрашиваешь о нем? Уж не понравился ли он тебе?
— Может быть, дядюшка, — засмеялась Мин Хва.
Нравы того времени не позволяли юноше и девушке встречаться по своему желанию. Браки заключались, как правило, по сговору родителей или старших родственников. А увидеться молодые могли только на каком-нибудь празднестве и то издали.
Но не в характере Мин Хва было ждать случая. Взгляд Ким Чоля жег душу днем и ночью. Однако она чувствовала, что этот мужественный человек никогда не осмелится сделать первого шага, и потому сама решила шагнуть навстречу.
…Ким Чоль возвращался с дежурства. В последнее время он часто бывал, погружен в свои мысли и поэтому сразу не понял, чего хочет пожилая служанка, преградившая ему дорогу возле самого дома.
— Господин Ким Чоль, у меня к вам есть поручение, — сказала она, поклонившись ему. — Моя госпожа просила вам передать вот это. Ой, да куда же я его подевала?
— Что? Какое поручение?
— Госпожа моя, Мин Хва, просила передать вам… Ага, здесь оно, оказывается. Вот это письмо.
Секунд пять, наверное, смотрел Ким Чоль на маленький конвертик, сглотнув комок, внезапно подступивший к пересохшему горлу. Потом осторожно взял его.
— Я обещала госпоже принести ответ. Вы ведь не захотите, чтобы старая женщина не сдержала своего обещания?
При этих словах на лице служанки заиграла лукавая улыбка.
Но ничто не могло заставить Ким Чоля прочитать послание от Нее прямо на улице, при всех.
— Подождите меня, — сказал он и вошел в дом.
От конверта исходил тонкий аромат неведомых цветов. Сердце стучало так сильно, что казалось, разорвется грудь.
Он вынул листок бумаги, на котором была начертана всего одна вопросительная строка: «Это не Вы когда-то подарили мне веер с белым журавлем?»
Ким Чоль оторопел. Какой веер? Когда? Он прочитал еще раз — только тут его осенило, о чем идет речь. «Веер с белым журавлем» — да ведь это же название средневековой повести о любви! Молодой герой Лю Бэн Но едет учиться. По пути встречает красавицу Чо Ын Ха и дарит ей семейную реликвию — веер, на котором пишет брачное предложение. Они расстаются и встречаются после многих невзгод, и Лю узнает свою суженую по вееру…
Не дарил ли он Мин Хва веер с белым журавлем? Нет, не дарил, к великому сожалению. Не дарил? Так подари!
Он схватил кисточку, обмакнул ее в тушь и стремительно написал под ее строкой лишь одно слово, повторив его трижды: «Да! Да! Да!»
А что же дальше? А дальше начались сомнения — не сон ли все это, разве может такая красивая девушка обратить на него внимание, не решила ли она подшутить над ним в духе европейских забав? Но каждый раз, когда он вспоминал ее одухотворенное лицо, сомнения исчезали само собой, и хотелось только одного — встретиться, глянуть в глаза.
Пока Ким Чоль терзался душевным смятением, при дворе стали поговаривать о возможном замужестве Мин Хва. Дело в том, что ее дядюшка, побуждаемый искренней заботой и участием к бедной племяннице, везде и всюду расхваливал красоту и кроткий нрав девушки. Не забывая напомнить и о размерах приданого, которое он даст за нее. Действовать так его вынуждал возраст Мин Хва. По меркам того времени, она в свои двадцать два года уже давно должна была бы распустить волосы.
И жених тут же нашелся. Кан Су Бок — дворцовый поэт, пьяница и балагур. Так получилось, что, не занимая при дворе никакой должности, он был непременным участником всех застолий и игр благодаря острому языку и поэтическому дару. Выходец из знатного рода, он в свое время получил солидное наследство, но быстро промотал его и с тех пор превратился в самого настоящего прихлебателя, со всеми пороками, присущими людям этого сорта. Для своих тридцати пяти он выглядел совсем даже неплохо — чуть полноватый весельчак с искристыми плутоватыми глазами и большим ртом любителя поесть, выпить и поговорить.
Ким Чоль, конечно же, хорошо знал Кан Су Бока и относился к нему с двойственным чувством. Искренне восхищался, когда тот вел застолье, но при непосредственном общении испытывал чувство досады и недоумения. Постоянное стремление острить, абсолютное неумение слушать других, развязные манеры и покровительственный тон поэта не могли не коробить.
И вот такой, в общем, неординарный человек вознамерился жениться на Мин Хва, трубя о своем желании каждому встречному и поперечному, хвастая, что осчастливит старую деву. Когда до Ким Чоля дошел слух об этом, он впал в холодную ярость. Быть может, впервые в жизни он принялся дотошно расспрашивать дворцовых сплетников, сильно жалея, что его не было рядом во время похвальбы Кан Су Бока. Было такое ощущение, словно оскорбили дорогого тебе человека, а ты не можешь защитить. Тот, кто не вступился за честь женщины, недостоин своего звания. Не случайно рыцари породили эпоху романтизма, на века облагородив отношение к женщине.
Весь двор несколько дней обсуждал сватовство Кан Су Бока, которое закончилось неожиданным поворотом. Об этом лучше всего поведал сам жених с присущим ему даром рассказчика, мастерски изображая действующих лиц и не забывая выставить себя в самом выгодном свете:
— В кои веков собрал, понимаешь ли, родственников и объявляю им: так, мол, и так, решил образумиться и жениться. Они, естественно, вначале не поверили, подумали, что я опять надумал какую-то шутку выкинуть. И чем меньше верят, тем больше, понимаешь ли, мне самому хочется жениться. Наконец, убедил я их, и отправились они в своих лучших одеждах сватать мне «Испанский цветочек». Сам я тоже принарядился по случаю такого дня и жду, не дождусь радостного согласия в ответ, чтобы отметить его добрым стаканчиком содю. Вдруг прибегает слуга и сообщает, что меня приглашают в дом невесты. Вот так дела, думаю, неужели невесте так не терпится замуж, что прямо с ходу хочет обвенчаться? Ну, поспешил на зов. А там, понимаешь ли, все чуть не рыдают. Что случилось? Оказывается давным-давно, когда эта девушка уезжала в Европу, кто-то подарил ей веер с белым журавлем и начертанным на нем брачным предложением. И все эти годы она была верна данному обещанию. Настоящая корейская женщина! И вот она обращается ко мне и говорит: я готова выйти за вас замуж, господин Кан Су Бок, но не вы ли первый, как поэт, как благороднейший человек, осудите меня за измену той памяти? Другое дело, если подаривший мне веер человек сам откажется от подарка. Напишите, просит она, такие стихи, чтобы их услышала вся Корея и он в том числе. И я, старый дурак, чуть не заплакал, растроганный такой верностью, и… и обещал выполнить ее просьбу.
Но еще до того, как поэт Кан Су Бок написал стихотворение «Жду тебя, белый журавль», тот, к которому будут обращены строки этого шедевра корейской поэзии, уже услышал зов любви. И так заспешил к Мин Хва, что явился к ней прямо после дежурства, в повседневном воинском облачении, чем изрядно напугал дядюшку и домочадцев. Лишь она, смело, встретив его испытующий взгляд, вдруг вся засветилась улыбкой:
— Дядюшка, а ведь это и есть тот самый человек, что подарил мне веер.
И, не давая опомниться изумленному родичу, шагнула навстречу гостю и с изысканным поклоном пригласила в дом: — Проходите, пожалуйста, господин Ким Чоль!
Мин Хва впервые обратилась к нему по имени, и от ее слов сладко закружилась голова. Ее дядюшка с недоверчивой миной на лице тоже поклонился и пропустил Ким Чоля вперед.
Мужчины уселись в небольшой гостиной. Оба были в большом смущении и не знали, что сказать друг другу. Наконец хозяин дома, кашлянув, запоздало задал традиционный вопрос:
— Все ли у вас благополучно?
— Спасибо, все хорошо. А как благополучие вашей семьи?
— Все нормально. А как идет служба при дворе? Наверное, обязанности офицера охраны очень обременительны?
— Нет, не очень обременительны.
Опять повисла тишина.
— Ах, да, вы, наверное, курите? Я сейчас, — и хозяин только собрался хлопнуть в ладоши, чтобы вызвать служанку, как дверь раздвинулась и вошла Мин Хва, неся столик, уставленный кувшинчиком содю, тарелочками с закуской и курительными принадлежностями.
— О, как раз вовремя. Но почему ты сама все это принесла, разве нет слуг?
— Дядюшка, я подумала, что, может, вам будет приятнее, если я сама буду угощать вас и гостя.
— Гм, может быть, так оно и есть. Но что подумает гость? Разве прилично девушке показываться неженатому мужчине?
— А это уж пусть они сами скажут.
— Да? — дядюшка глянул на непроницаемое лицо Ким Чоля и решил: — Ну, ладно. Наливай скорей, а то у гостя все пересохло в горле. Поди, и клещами слова не выжмешь…
Мин Хва улыбнулась и разлила содю. В каждом движении ее сквозила грация. Двумя руками поднесла чарку сначала дядюшке, а потом Ким Чолю.
— Примите, пожалуйста.
Тот повиновался, молча, кивнув в знак благодарности.
— Ну-с, — произнес хозяин дома. — Выпьем за здоровье дорогого… гм, гостя.
И смачно осушил чарку до дна. Ким Чоль же сделал лишь глоток. Ему не хотелось пить, он и так был пьян от одного только присутствия этой удивительной девушки.
— Вижу, молодые офицеры нынче совсем не умеют пить. Может, мне самому налить, — сказал со смешком хозяин и взялся за горлышко кувшинчика.
— Дядюшка, а вы не забыли, что хотели проведать соседа? — с невинным видом спросила Мин Хва.
— Разве, — удивился тот, а потом спохватился. — Действительно, совсем забыл, старый остолоп. Спасибо, что напомнила. Ладно, выпью еще чарочку и пойду проведать то ли правого, то ли левого соседа.
— Давайте, я вам налью, дядюшка.
— Хорошо, налей. Из твоих рук пьется славно…
Он опять выпил с видимым удовольствием.
— Ладно, раз договорился, значит, надо идти. А вы меня извините, дорогой гость, если что не так.
Старик, кряхтя, встал. У двери обернулся и покачал головой.
— Глупая людская молва, племянница, страшнее тигра.
— Я это знаю, дядюшка. Но ведь если все время бояться тигра, то и жить не стоит.
— Тоже верно, — усмехнулся дядюшка и вышел.
Сознание того, что они остались вдвоем, взволновало Ким Чоля. Он, конечно, совершил необдуманный шаг — где это видано, чтобы холостой мужчина вот так взял и явился домой к девушке. Но она какова — надо же, как ответила дядюшке!
Молчание затянулось. Ким Чоль не знал, что сказать, хотя с уст рвались тысячи слов.
— Я хотел…
— Извините, но я хотела бы…
Оба заговорили одновременно и тут же замолкли, удивленно уставившись друг на друга. Первой прыснула смехом Мин Хва, а потом уже и Ким Чоль присоединился к ней. И от этого смеха ему сразу стало свободнее и легче на душе.
— Говорите вы…
— Нет, что вы. Вы скажите…
Ким Чоль, все еще смеясь, заявил:
— Если и наши слова будут одинаковыми, то придется бежать из этого дома, где читают чужие мысли.
— Я хотела попросить прощения за то, что, возможно, поставила вас в неудобное положение с эти веером, — сказала она и прямо глянула ему в глаза.
Он, не отрываясь от ее взгляда, ответил:
— Я тоже хотел попросить извинения за то, что приписал себе чужой подарок. Вы… вы угадали, что я хотел сказать. Но никакая сила не сможет заставить меня сейчас покинуть сейчас ваш дом.
— А как же ваше обещание? — воскликнула она шутливо. — Вы от него отказываетесь, сеньор?
— Сениери? — переспросил удивленный Ким Чоль.
— Ой, простите, — смутилась Мин Хва. — Это по-испански «господин».
— Вы говорите по-испански? — поразился Ким Чоль.
— Немного, — улыбнулась она.
— Но ведь это замечательно! А как… как мне обратиться по-испански к девушке?
— Сеньорита.
— Сениерита, — повторил медленно Ким Чоль. — Сениерита Мин Хва… Я правильно выговариваю это слово?
— Да, сеньор Ким Чоль.
Диалог показался им очень смешным, и оба весело засмеялись.
-Так как насчет данного обещания?
— А что обещание? Я его дал, и я его срочно отменяю.
— Ах, вы к тому же еще и Дон Хуан!
— Какой такой Дон Хуан? Специально употребляете незнакомые слова, чтобы я ушел?
— Нет, сеньор Ким Чоль, — сказал она по-испански. — В этом доме и в моем сердце для вас всегда будет достойное место.
Ким Чоль замер. По осветившемуся лицу девушки и проникновенной интонации, с какой была произнесена фраза на неведомом звучном языке, он понял, что сказано было что-то очень сокровенное. Но что?
— Я, конечно, лишь неотесанный солдат, — с грустью произнес он и упрямо мотнул головой в ответ на ее протестующее движение. — Да, неотесанный солдат, но хотел бы доказать, что человек все-таки обязательный. Хотите? Так вот, я обещаю, что придет такой день, когда я постигну смысл сказанных вами слов.
— Я верю вам. Но, — тут ее глаза лукаво блеснули, — в вашем обещании нет одного условия — срока. Или вы любитель давать бессрочные обещания?
— А это уже зависит от вашего обещания, — тихо произнес он.
— Какого? — спросила она, тоже понизив голос.
— Что вы будете всегда рядом и помогать мне. Вы… вы согласны?
— Да, я согласна.
Так они признались в любви и желании соединить свои сердца. Двадцать три года прошло с того памятного вечера, а кажется, что все происходило вчера, нет, сегодня, только что.
Воспоминания взволновали Ким Чоля. Он встал и вышел на террасу.
Полная луна в окружении бесчисленных звезд заливала своим безмятежным светом двор, где накануне разыгралась трагедия. Если бы можно было предугадать, повернуть время вспять! Но, увы, такое неподвластно никому. Только окунаясь в прошлое можно властвовать над временем. Неужели в жизни остаются лишь одни воспоминания? Скорее всего, так, но разве этого мало? Страшнее, когда и вспомнить нечего…
Ким Чоль закурил. И снова ушел в счастливый мир воспоминаний.
Та первая незабываемая ночь с любимой…
Позади остался необыкновенно длинный ритуал свадебного обряда, когда жених утром в окружении ближайших родственников и друзей едет за невестой и там, отсидев за праздничным столом отведенное время, везет свою суженую домой, где снова утомительное сидение за обильным угощением, когда вокруг все веселятся, а виновники торжества должны соблюдать приличествующий вид, восседая на лобном месте, как изваяния, не имея возможности ни перекинуться словом, ни обменяться взглядом, поскольку лицо невесты скрыто покрывалом. И только после всего этого их, наконец, отводят в приготовленную спальню, на пороге которой жених должен раздавить ногой перевернутую половинку тыквы-долбанки, используемой в быту как посуду для самых разнообразных целей, и совершать тем самым традиционный акт, значение которого можно понять двояко: или так, что с прежней жизнью девушки покончено, или, что сейчас произойдет то, без чего не обходится ни одна брачная ночь. Но, даже оставшись вдвоем, они ощущали чужие взгляды: ведь, по шутливому обычаю любопытствующие могли, послюнявив палец, проткнуть дырку в бумаге, которой обклеивались рамы двери, и подглядеть, как жених помогает невесте распускать девичьи косы. Ибо завтра уже она будет носить прическу замужней женщины.
Они опустились на колени. Ким Чоль не знал, как приступить к этой деликатной части старинного обычая. Он все еще пребывал в нерешительности, как вдруг услышал ее нежный голос:
— Сеньор, снимите сначала с меня покрывало и выньте заколку из волос.
Ким Чоль, едва дыша, повиновался ей, стараясь действовать как можно осторожнее. Руки ощутили шелковистость волос, а исходивший от них аромат горных цветов сладко кружил голову.
Только он перевел дух, как снова шепот:
— А теперь, прошу, если вас не затруднит, отгородите дверь ширмой.
Исполнения этой просьбы он не заставил долго ждать. В тот самый момент, когда Ким Чоль обернулся, Мин Хва тряхнула головой и тяжелая копна волос упала вниз, черной блестящей волной накрыв лицо и плечи. Зрелище так поразило его, что он встал как вкопанный.
— Где вы? — она вытянула руки вперед.
— Здесь, — отозвался Ким Чоль и медленно приблизился к ней.
— На мне столько юбок, что без помощи не раздеться, — сказала она жалобным тоном.
В порыве нежности он раздвинул завесу из шелковистых волос и встретился со смеющим взглядом Мин Хва.
— Вы смеетесь надо мной? — оторопел он.
— Я смеюсь от счастья, мой господин. Что отныне буду принадлежать только вам, — и она задула свечу. — Я жду вашей помощи.
Он принялся раздевать ее и, если действовал неловко, она ласково брала его за руку и поправляла. И от этого прикосновения Ким Чоля бросало то в жар, то в холод. Когда осталась лишь шелковая рубашка, она остановила его.
— А теперь давайте я вам помогу.
Она тоже впервые помогала мужчине раздеться, поэтому ее руки то и дело слепо шарили в поисках нужной тесемки. Ему было щекотно от ее прикосновений, и он тихо смеялся.
— И кто придумал такой костюм, — негодовала она. — Вот это что такое? Можно потянуть?
— Можно, — великодушно разрешал он.
Узел вместо того, чтобы распутаться, наоборот, запутывался еще сильнее.
— Ой, что я наделала?
Он ловил ее убежавшую ручку и возвращал на место.
Игра увлекла их и помогла избежать обычной в первую брачную ночь стеснительности и неловкости.
— А сейчас закройте глаза, — попросила она.
— Но я все равно ничего не вижу! — воскликнул он и тут же послушно закрыл глаза.
По шороху одежды он догадался, что она сбросила с себя ночную рубашку. И, чувствуя бешеный стук сердца, протянул руки и нежно обнял ее.
В свои двадцать девять Ким Чоль, конечно, не был девственником. Но все женщины, с которыми он сталкивался, были кисенами. И встречи с ними всегда происходили после обильного возлияния содю в какой-нибудь таверне, куда его завлекали друзья. А утром, просыпаясь в «комнатке водружения знамени» и принимая завтрак от случайной подруги, он не испытывал ничего, кроме похмельного стыда и тоски за свою одинокую холостяцкую жизнь.
Между тем развлечение с кисенами было в обычае у дворян того времени. Женатый мужчина мог спокойно заявиться утром домой после веселой ноченьки, поддерживаемый жрицей любви, и небом дарованная супруга, мать его детей, не то, что осуждала его, а наоборот, даже благодарила продажную девку за заботу и внимание. А если надо, то и стелила постель обоим. Да и как могло быть иначе в стране, где чуть ли не в каждой зажиточной семье наложница считалась непременным явлением. Многие произведения корейской литературы, так или иначе, связаны с трагедией незаконнорожденных детей, которая, как правило, заключалась в том, что они не смели отца назвать отцом. Но нет такой книги, где осуждался бы сам институт наложниц или редкостное ханжество, бытовавшее в корейском обществе.
Разве такая среда могла воспитать настоящих мужчин, способных на великие страсти и дела!
Подобные мысли нередко занимали воина и философа Ким Чоля впоследствии. Быть может, потому, что на его долю выпало редкое счастье встретить необыкновенную женщину и испытать великую вдохновляющую силу любви.
В ту первую незабываемую ночь, когда Ким Чоль долго не мог уснуть, с благодарной нежностью ощущая на руке головку жены, его озарила простая истина, что ничто не вечно на земле, а любовь — тем более. И что это бесценное чудо природы можно сохранить только неустанным трудом души и ума.
По старинному обычаю, наутро после первой брачной ночи свекровь подает в постель невестке праздничную рисовую кашу-размазню на мясном бульоне с добавлением унаби и каштанов. Чтобы в последний раз та ощутила материнскую ласку и смогла понежиться в постели. А потом, убрав волосы так, как полагается замужней женщине, заступила, на свою бессменную вахту забот о муже, содержании дома, воспитании детей. Молодая жена не сделает шагу с подворья без ведома супруга, не кажет лица при гостях. Большую часть времени она будет проводить на своей женской половине, куда даже муж вхож лишь по ночам.
Но не было у Мин Хва свекрови, и потому она встала спозаранок и сама сварила традиционную кашу, которая, якобы, очень полезна новобрачным. Когда она вошла в спальню с подносом, ее встретил сияющий взгляд Ким Чоля, полный любви, нежности и ласки. Они ели из одной чашки, весело болтая о том и о сем, смеясь по малейшему поводу, и счастьем были озарены их лица. То первое утро после свадьбы стало своеобразным камертоном их дальнейшей супружеской жизни, и не было такого пробуждения от совместного сна, которое не сопровождалось бы улыбкой, словами нежности и счастливым смехом.
Вопреки сложившимся в дворянских семьях традициях, когда супруги почивают порознь, Мин Хва устроила общую спальню. Рядом с ней она велела пристроить комнату с небольшим овальным бассейном, выложенным из камней. К приходу мужа со службы он был всегда наполнен горячей водой. Часто они купались вместе, ведя себя при этом, как дети, брызгаясь или соревнуясь, кто дольше продержится на дне без воздуха. И выходили из воды, омоложенные этими ребячьими играми.
Осенью Ким Чоль уехал с королем в очередную поездку в Кесон в честь праздника «чусок». Это была его первая длительная отлучка из дома после женитьбы, и потому можно понять, как он спешил назад, чтобы обнять любимую женщину. Но этикет корейской семьи предписывал иную встречу: он приехал под вечер, и жена вместе со слугами встречала его с поклонами у ворот. Традиционные приветствия, вопросы и ответы. И лишь, оставшись с женой вдвоем, Ким Чоль дал волю своим чувствам — поднял Мин Хва на руки и осыпал ее лицо поцелуями. Если бы кто из корейцев увидел их в тот момент, то уж точно сплюнул бы в ханжеском негодовании. Ибо в Стране Утренней Свежести не было принято целовать женщин.
Ким Чоль с удовольствием принял предложение помыться с дороги. Залезая в горячую воду, он обратил внимание на то, что бассейн за это время подвергся переделке — к овалу был приделан рукав, примыкающий прямо к стене.
Мин Хва тоже разделась и скользнула к нему. В воде она была совсем невесома и особенно желанна. Казалось, никогда не наскучит ему ласкать это податливое тело с бархатистой кожей, целовать твердые соски упругих грудей.
— Закройте глаза и следуйте за мной, — велела Мин Хва.
Он послушно двинулся за ней по рукаву бассейна, держа ладонь на изгибе ее бедра. Вдруг она ушла под воду и исчезла. Ким Чоль открыл глаза и растерянно пошарил руками. И только тут заметил, что в стене проделан подводный лаз. Он пролез в него, вынырнул и ахнул. Купол огромного черного неба с крупными осенними звездами нависал над ним. Сырой прохладный воздух и теплая вода составляли упоительный контраст.
Мин Хва прижалась к нему.
— Правда, хорошо?
В ответ он только крепче обнял ее. В этой выдумке была вся она — неистощимая на фантазию, на радость бытия, на заботу и любовь. Никогда он не видел ее унывающей или изнывающей от скуки. Чем бы Мин Хва ни занималась — читала, вышивала, готовила еду, учила его, а потом детей испанскому и французскому языкам, она отдавала делу всего себя, передавая окружающим радость творческого настроения.
Она и сыновей воспитывала так — к любому занятию относиться со всей страстью и азартом. Сама научилась стрелять из лука, скакать верхом на лошади, играть в различные мальчишеские игры — будь то «чижик» или «ножик». Но особенно она любила качели. Не те, на которых раскачиваются в садике барышни и дети, а самые настоящие — корейские, что подвязывают к высокому суку громадного дерева и на которых можно взмыть к небесам. Такие качели издревле были забавой кореянок, и ни один праздник не обходится без этого своеобразного соревнования девушек в бесстрашии и ловкости. Мин Хва в полной мере унаследовала эти качества. Уж на что Ким Чоль был человеком не робкого десятка, но и у него захватывало дух, когда наблюдал, как она с улыбкой описывает гигантские дуги на тонких веревках, с бешеной скоростью падая вниз и снова взмывая вверх.
Как часто он вспоминал ее именно летящей в воздухе, с развевающимися одеждами, всем существом устремленной вперед! И вся их совместная жизнь казалась ему теперь стремительным полетом — коротким, но незабываемо ярким мигом. А вместилось в него столько, что света и тепла воспоминаний хватит до самой смерти.
Глава 8.
И наступил день похорон.
Когда умирает ребенок, горе родителей может утешить сознание того, что еще не все потеряно, что еще будет весна, и новые дети будут топать ножками по зеленой траве.
Когда хоронят глубокого старика, то несут его в траурном паланкине, распевая песни и пританцовывая, и, как ни горька печаль близких, а все ж она светла, ибо познал человек радость бытия и сошел в землю, как естественно сходит все живое на белом свете.
Когда умирает воин, и ему отдают последние почести, то неуместны в тот миг женские вопли и рыдания, что размягчают сердца мужчин, наполненных суровой скорбью и жаждой мщения.
Но когда предают сырой земле юную женщину, еще вчера радовавшую глаз своей красотой, — нет предела отчаянию, ибо сознание не может примириться с такой несправедливостью судьбы.
Ми Ок душой была ребенок, но поступила как умудренный годами человек, прикрыв собой незащищенную спину любимого. Она была женщиной, но погибла как воин, отважно бросившись на вражеский меч. Своей смертью она поразила сердца живых, и скорее всего поэтому на ее похоронах не было показного горя, когда корейский ритуал (да и только ли корейский?) предписывал бить кулаком о землю, издавать вопли и рвать отчаянно волосы. Люди были сдержанны, на лицах лежала тень задумчивой печали. Ради чего живет человек, ради кого можно принести свою жизнь в жертву?
После всех хлопот и забот длинного, — наверное, чтобы оттянуть прощание, — ритуала похорон, в той самой комнате, где еще утром покоилось тело Ми Ок, остались они втроем: отец и два сына.
Еще в те далекие времена, когда дети были маленькими, зародилась в семье Ким Чоля традиция — собираться всем вместе по вечерам для бесед или чтения книг. Часто пели песни, музицировали и рисовали.
С годами темы бесед становились все серьезнее, и сыновья частенько выражали свое мнение по поводу тех или иных вопросов. И родители всегда старались выслушать их всерьез и на равных обсудить спорные моменты. Но больше всего сыновья, да и глава семьи тоже, любили слушать рассказы матери о жизни, быте и нравах далекой Европы. При этом Мин Хва никогда не говорила, где лучше — там или здесь, женским чутьем полагая, что сама жизнь мудро подскажет, что к чему. Но всегда подчеркивала, что главное в человеке — это стремление к знаниям. И это стремление прививала детям своим личным примером.
Но разве только сыновья переняли от нее эту великую, неустанную тяги души к познанию? А сам Ким Чоль? С той самой первой встречи и по сей день его одолевает вечное желание докопаться до сути вещей, все осмыслить. Но сейчас он не мог понять одного — приснилась ли ему жизнь с Мин Хва, или наоборот — нынешнее состояние есть сон. С ней была романтика и жажда великих свершений, а без нее все кажется тусклым и мелким.
Но была одна реальность, которая объединяла ту жизнь, тот мир — с нынешним. Сыновья, что сидят сейчас напротив него и смотрят ему в глаза — вопреки всем корейским обычаям, предписывающим детям не поднимать головы в присутствии отца. Этот обычай чтили родители Ким Чоля, сам Ким Чоль, но только сегодня он понял, какие глупости могут придумать люди в тщетной погоне за показным авторитетом. Что может быть прекраснее ясных взглядов родных детей, в которых светятся ум и достоинство, любовь и вера. Скорее всего, им будет нелегко в жизни, как нелегко бывает всем тем, у кого душа умеет сострадать чужому горю, быть непримиримой к несправедливости и открытой для любви. В тысячу раз спокойнее жить равнодушным, уступчивым и расчетливым. Но если бы он, Ким Чоль, хотел пожелать своим сыновьям такой жизни, то, скорее с детства отдал бы их в монастырь, и жили бы они там — в тиши и благодати, оторванные от мира сего и занятые лишь собой и молитвами.
Ему, как и любому родителю, хочется, чтобы дети были счастливы. Но что значит счастье? И не погубит ли он жизнь сыновей, высказав сейчас некое решение, сообразно своему пониманию долга и чести?
Все три траурных дня он размышлял над этим, терзаясь сердцем. Конечно, у мальчиков есть свое мнение, которое они могут отстаивать, ведь их так воспитывали. Но в том-то и дело, что Ким Чоль в глубине души твердо знал, что они одобрят его и последуют за ним. Эта уверенность, как ни странно мучила и заставляла сомневаться в правильности своего решения. И потому он начал свою речь издалека:
— Ваша мать когда-то рассказала мне одну старинную легенду. Давным-давно в далекой стране Шотландии, а она, говорят, природой очень похожа на Корею, жило-было одно доброе племя. Люди разводили скот, занимались хлебопашеством, ловили рыбу, растили детей. Вроде бы как все, да не совсем. Потому что в те времена в ходу были жадность, вражда и корыстолюбие. А в этом племени все было иначе — каждый желал соплеменнику добра, удачи и любви.
Однажды вождь другого племени, где царили волчьи порядки, каким-то образом узнал, что причина иного образа жизни соседей в том, что они знают секрет изготовления какого-то необыкновенного напитка, который делает человека добрым и веселым. И обуяла его зависть, и решил он завладеть секретом этого напитка. Тайно собрал войско для неожиданного нападения. Долго длилась битва, но поскольку враги были многочисленны, доброе племя потерпело поражение. В плен попали старый вождь и его младший сын. Привязали их к деревьям и стали пытать, выведывая секрет. И старый вождь не выдержал и сказал мучителям на ухо: «Я выдам вам секрет, но у меня есть одна просьба. Мне не хочется, чтобы сын был свидетелем моего бесчестья, и потому сначала убейте его».
Обрадованные враги тут же убили юношу. И тогда старый вождь засмеялся и заявил: «Я боялся, что сын мой не выдержит пыток и покроет себя позором предательства. От меня же вы ничего не добьетесь».
И действительно он умер под пытками, не выдав секрета.
Ким Чоль замолк и пытливо оглядел лица сыновей. Ему хотелось знать, что они скажут. Так было не раз: он редко задавал вопросы в лоб, чаще рассказывал что-нибудь, а потом молча ждал.
— Отец, вы никогда не рассказывали нам эту легенду! — воскликнул Донг Чоль. — Ничего подобного я не читал в корейской литературе!
— Но почему старый вождь думал, что сын не сможет выдержать пытки? — насупил брови Канг Чоль. — Сын ведь тоже имел право выбрать свою участь…
Вот так всегда. Младшего увлекала форма, красота, романтика, тогда как старший сын сразу ухватывал суть.
— Я сам не раз думал над этой легендой. Действительно, что может быть страшнее, чем собственной рукой отправить родное дитя на смерть? Вправе ли он был так поступить? Да. Потому что долг вождя для него был превыше чувств отца. С другой стороны, даже если бы вождь был уверен в сыне, он все равно поступил бы так — чтобы избавить сына от мучительных страданий, — чтобы принять весь удар на себя.
— Но ведь и сын мог поступить так? — возразил Канг Чоль.
— Мог, конечно, сынок, — согласился Ким Чоль. — Но за вождем был мудрый опыт жизни, знание своих возможностей и право старшего на выбор. Да, они могли пройти вдвоем через все пытки, если бы… если бы они не были отцом и сыном. Ведь враги могли обещать жизнь сыну. И тогда, кто знает, выдержал бы вождь или нет.
— Если бы вождь ради спасения сына пошел на предательство, как бы он потом стал жить? — воскликнул испуганно Донг Чоль. — Да и сыну каково — знать, что отец ради него обесчестил себя?
— И ты прав, сынок, — кивнул Ким Чоль. — Любовь и сомнение делают человека слабым. И в то же время именно любовь и сомнение помогают нам сделать правильный выбор в жизни и стойко выносить невзгоды судьбы. Помните об этом всегда, дети мои.
А теперь я хотел бы поговорить вот о чем. Время сейчас такое, когда нельзя думать только о себе. Страна наша погружается во мрак колониального бесправия. Корее предстоят долгие годы горького унижения и страдания. Я знаю, Донг Чоль, что ты думаешь несколько иначе, и я уважаю твое мнение. Но мне больно видеть, как мою землю топчут японские солдаты, что они могут творить все, что хотят. Как тот вождь из легенды, я чувствовал бы себя человеком обесчещенным, если бы жил, ничего не замечая и ничего не предпринимая. И в то же время я уважаю ваше право на выбор.
Ким Чоль на минутку умолк. Прав ли он, собираясь сейчас высказать то, что круто изменит не только его жизнь, но и жизнь детей? Когда слова у нас душе, мы еще хозяева над ними. Высказав, становимся их рабами.
— Мы связаны самыми близкими узами, какие только бывают на земле. И потому судьба одного не может не коснуться судьбы другого. И в радости, и в горе. Вот что я предлагаю, дети мои. У тебя, Донг Чоль, своя дорога — Япония, университет. Если ты согласен со мной, что ж, в добрый путь тогда, сынок! Изучи японский язык, пойми их культуру, быт, нравы. Но всегда помни — твои знания будут нужны Корее.
— А как же вы, отец? Канг Чоль?
— Мы пойдем своей дорогой. Твой брат профессиональный военный, и он давал присягу королю и стране. Если с нами что-то случится, тебе лучше не знать наших тайн. Но чтобы бы с нами ни случилось, ты должен верить: мы делали это ради Кореи.
— Отец, я догадываюсь, какую дорогу вы избрали, и я тоже хотел бы разделить вашу судьбу. Вы мне… не доверяете? — спросил с болью в голосе Донг Чоль.
— Дело не в том, доверяю я тебе или нет. Я не хочу, чтобы ты пошел с нами только из чувства солидарности. И я прошу тебя, сын, не настаивай на своем решении. Доверься мне, моему опыту жизни. Время твоего окончательного выбора еще придет. И кто знает, через какие испытания тебе придется пройти. Но я верю, что ты с честью выдержишь их.
— Так что же мне делать, отец? — с отчаянием воскликнул Донг Чоль.
— Идти спать, — улыбнулся Ким Чоль. — Чтобы завтра пораньше в Сеул. Тебе ведь собираться в Японию. А я успею к твоему отъезду, так что мы успеем попрощаться
Донг Чоль чуть помедлил, потом встал и поклонился:
— Отец, брат, желаю вам спокойной ночи!
Пока младший сын не скрылся за дверью, отец неотрывно смотрел на него с огромной нежностью. Через неделю Донг Чоль уедет в Японию, и у Ким Чоля будут развязаны руки, чтобы совершить задуманное. Если все окончится провалом, что ж, он готов принять удар на себя.
Ким Чоль перевел взгляд на Канг Чоля. Лицо сына сияло суровой решимостью. Этот не дрогнет, жажда мщения сковала его сердце броней.
— С сегодняшнего дня я объявляю беспощадную войну японским захватчикам, — голос Ким Чоля звучал тихо, но торжественно. Словно он произносил клятву перед сыном. — Знаю, что сейчас в стране мало найдется людей, готовых с оружием в руках выступить за поруганную честь Кореи, но придет такой час, когда тысячи корейцев поймут, что свобода дороже всего и лучше смерть, чем жизнь в рабстве! Ты готов пойти вместе со мной, Канг Чоль?
— Да! — ответил тот взволнованным голосом. — Я и так думал об этом, отец, я отомщу этим собакам за смерть Ми Ок!
— Хорошо, сын мой. Мужчина должен ответить на удар ударом, но я хочу, чтобы ты помнил — личное никогда не должно затмевать общее дело. Среди офицеров твоего полка есть такие смельчаки, кто готов присоединиться к нам?
— Есть. Я могу твердо положиться на пятерых. Вы их всех видели. Двое, правда, уехали сегодня в Нанчон, но они скоро приедут.
— Мне необходимо, чтобы один из твоих людей под видом слуги поехал со мной в Сеул. В случае чего он принесет тебе известие.
— Думаю, для этой цели лучше всего подойдет Ли Чанг Хо.
— Хорошо, — согласно кивнул Ким Чоль.
— А могу я знать, что вы задумали, отец?
— Пока только в общих чертах. Сегодня ночью я напишу несколько писем, и их надо будет доставить моим друзьям. Тронусь в путь послезавтра, но поеду через Пханмунчжон, Синчон, словом, сделаю круг, чтобы повидаться кое-с кем. А спустя месяц-полтора мы отправимся на север Кореи и там развернем борьбу. Почему именно туда? Просто исторически сложилось так, что люди на севере более сильны, более мужественны и более свободны, чем на юге. Потому что сам характер занятий — лесосплав, охота, искательство женьшеня и золота — требует таких качеств. На севере — леса, где можно укрыться, оттуда близка Маньчжурия, Китай, русское Приморье.
— Неужели придется уходить за реку Туманг? — воскликнул Канг Чоль.
— Дорога, которую мы с тобой выбрали, будет полна опасностей, неожиданностей и лишений. Случиться может все, но в одном я уверен — эта дорога не для слабых мужчин.
— Мои действия в течении месяца?
— Продашь дом и купишь большую парусную лодку. Или обменяешь, в крайнем случае, но надо сделать так, чтобы об этом мало кто знал. Если будут допытываться, скажи, решил заняться рыболовством. Постарайся со своими людьми за это время научиться управлять парусом. Дальнейшее мы согласуем потом. Тебя что-то беспокоит?
— Да, отец. Я думаю, что мне делать с сыном?
— И что ты решил?
Канг Чоль задумался. Ясно, что ребенок будет большой помехой, но… как же его оставить, такого маленького и беспомощного!
— А что будет с тетушкой, отец?
Ким Чоль слегка улыбнулся, потому что угадал ход мыслей сына.
-У нее в Самчоке есть небольшой домик, который достался в наследство от мужа. Свою усадьбу я тоже продам и большую часть денег передам ей. Думаю, она хорошо позаботится о Чоль Су. Ребенка привезешь сам, и тогда мы обсудим дальнейший план подробно. А теперь подай мне бумагу и перо, а сам ложись спать.
Сын принес столик и письменные принадлежности.
— Я могу идти, отец?
— Да, конечно.
Первое письмо Канг Чоль решил написать Пак Гиль Су, с которым служил вместе в охране короля. В ту памятную ночь, когда во дворец пробрались ниньдзя, его товарищ тоже получил ранение, но до конца схватки не выпускал оружие из рук. Через год Гиль Су перевели начальником охраны губернатора Пхеньяна. Последнее сообщение от друга пришло месяца два назад: тот писал, что тоже оказался не у дел и живет в своем поместье.
Ким Чоль обмакнул кисточку в тушь.
«Здравствуй, дорогой друг!
Давненько мы с тобой не виделись, но я часто вспоминаю тебя и, надеюсь, что все у тебя благополучно. Письмо твое я получил, но как-то все не было оказии, чтобы послать тебе ответ. Схожа наша с тобой судьба, и остается нам только лелеять своих внуков, заниматься хозяйством и ворошить в памяти прошлое. Помнишь, как тридцать лет назад мы участвовали в охоте на тигра? Как шли мы с тобой плечом к плечу, и как нам было страшно? В руках ведь только хрупкие рогатины, и жуть берет от мысли, что ими надо прижать страшного зверя к земле. И все-таки мы его прижали, да еще как! Конечно, в этом большая заслуга принадлежала охотникам, которые двухдневным преследованием обессилили зверя, но и мы, хотя нам было не больше двадцати, не ударили лицом в грязь.
Не пора ли нам снова заняться охотой, взять в руки рогатину, чтобы усмирить зверя, страшнее тигра, что бродит сейчас по Корее, униженной от бессилия и плачущей от отчаяния? Я готов, друг мой. Знаю, что призываю тебя на опасное дело, но разве не смотрели мы не раз смерти в глаза?
Если ты согласен, то собирай охотников и готовься в поход на зверя.
Твой друг».
Второе письмо было очень кратким. Оно предназначалось начальнику пограничного округа Синиджу Ли Сонг Иру. Как и Ким Чоль, Сонг Ир был из семьи профессиональных военных, рано лишился родителей. Они вместе воспитывались в пажеском корпусе и были неразлучными друзьями. Последние пятнадцать лет Сонг Ир охранял северные рубежи страны и беспощадно расправлялся с теми, кто пытался с оружием в руках нарушить границу. А таких любителей было немало, особенно, среди маньчжур, чьи банды наводили ужас на приграничное население, ибо не знали они жалости, убивая без разбору старого и малого.
Полгода назад Сонг Ир был в Сеуле, и тогда же Ким Чоль пригласил его в гости к себе домой. О многом говорили старые друзья. Вначале все старались обходить тему аннексии Кореи Японией. А потом Сонг Ира прорвало, и Ким Чоль поразился той ярости, с какой друг обрушился на короля, правительство.
— Страна прогнила насквозь и, как прогнивший плод упала к ногам самураев, которые теперь будут долгие годы презрительно топтать нас. Пока корейцы не вспомнят, что они тоже люди и что у них есть гордость.
Его слова были созвучны мыслям Ким Чоля, но тогда они ограничились только разговорами. Готов ли сейчас Сонг Ир перейти от слов к действиям? Ведь в отличие от армии пограничные округа еще не подверглись реорганизации. Конечно, до поры до времени. Но Ким Чоль знал, что его друг никогда не дорожил своей должностью. Перед ним так и предстало мужественное лицо Сонг Ира, его сильные руки и огромные кулаки, способные одним ударом свалить быка. Нет, невозможно сомневаться в человеке, которого знаешь с детства. И Ким Чоль решительно написал:
«Здравствуй, незабвенный друг мой!
Пишу тебе кратко, ибо о многом мы уже переговорили полгода назад у меня дома. Да, прогнившие плоды падают на землю, но это не беда. Лишь бы дерево уцелело, и тогда оно еще принесет полноценные плоды. Жаль, что мы не садоводы, но в лихую годину разве не долг воинов встать на охрану садов и полей, чтобы оградить их от нашествия жадных червей?
Я готов.
Твой друг».
И последнее, третье, письмо он адресовал своему воспитаннику Хе Хак Чуну.
Когда-то у Ким Чоля был слуга Хе Гин Хак, поплатившийся жизнью за свою верность хозяину. Случилось это вскоре после того, как Ким Чоль получил офицерское звание. Среди многочисленных поздравлений и подарков были различные сладости и фрукты. Хе Гин Хак, всегда сам пробовавший пищу, прежде чем подать ее хозяину, не изменил привычке и на сей раз. И оказалось, что одна из коробок со сладостями была отравленной.
Тяжело и мучительно умирал верный слуга. В минуту сознания он попросил хозяина позаботиться о его малолетнем сыне, и Ким Чоль сдержал слово. До четырнадцати лет Хе Хак Чун жил и воспитывался в его доме, а потом был отправлен учиться в Кесонскую школу младших администраторов. Закончив ее, кем только не пришлось работать ему, но ум, знания и упорство позволили безродному сироте совершить карьеру, удивительную для сословной Кореи. Он стал правой рукой губернатора самой северной провинции — Хангек. И на этом посту Хе Хак Чун прославился как умелый и честный администратор. Именно он первым ввел в практику продажу лицензий на сбор женьшеня, добычу золота и пантов, начал строительство плотин и мельниц, вырубку леса с последующими лесонасаждениями. Благодаря его заботам была создана первая в Корее ремесленная школа, где детей простолюдинов обучали гончарному, кузнечному, кожевенному и другим ремеслам. В провинции Хангек не было человека, который не знал бы имя Хе Хак Чуна. При этом чтили его не только за мудрые дела, но и за отзывчивость и скромность. Ни высокая должность, ни известность не вскружили голову крестьянскому сыну: он был неизменно приветлив со всеми, умел выслушать и помочь.
Когда Хе Хак Чун бывал в Сеуле, то обязательно навещал своего приемного отца. Так было и три месяца назад. Худенький любознательный мальчишка давно превратился в высокого и крепкого мужчину с умным и добрым лицом. Но каждого, кто с ним общался, поражался, прежде всего, его энциклопедическими знаниями и образной речью. Он знал тьму пословиц и поговорок, загадок и анекдотов, мог разговаривать на всех существующих корейских диалектах и найти тему для беседы с любым человеком, независимо от уровня знаний, должности и социального положения собеседника. С ним было интересно, как бывает всегда интересно с теми, кто не только много знает, много размышляет, но и умеет облечь свою мысль в живописное облачение из слов.
Ким Чолю очень хотелось знать мнение Хе Хак Чуна о будущем Кореи. Услышанное поразило его.
— Вы, наверное, знаете, известное изречение Конфуция, который как-то сказал, что на чистом листе будущего явственно проступают письмена прошлого. Иными словами, без знания истории невозможно понять настоящее, а тем более предвидеть, что будет завтра. Ученые, философы и служители религий спорят и, видимо, еще долго будут спорить о том, как возник человек. Легче всего сказать, что его создал бог. Но вот в Англии появился ученый Чарльз Дарвин, который стал утверждать, что предком человека была обезьяна. Вы этому можете поверить? — спросил Хе Хак Чун и сощурил глаза.
Ким Чоль не сразу нашелся что ответить. Но ничто не мешало ему принять теорию этого смельчака-англичанина. Обезьяны так похожи на человека. И он осторожно промолвил:
— Мне трудно судить. Но если мы в своих преданиях передаем из поколения в поколение, что первый корейский король, а вместе с ним и весь род человеческий на нашем полуострове, родился от брака небесной феи и медведя, то почему же нельзя предположить, что и обезьяна могла быть нашим предком
Хе Хак Чун весело засмеялся и продолжал развивать свою мысль:
— Как бы то ни было, но уже восемь-десять тысячелетий назад на земле возникло несколько очагов человеческой цивилизации, в основном, в поймах больших рек. Таких, как Нил, Янцзы, Евфрат… Знания, которые накапливались там, культура, опыт государственного обустройства, письменность и многое другое стали затем распространяться по всему миру. Но все течет, все меняется в этом мире. Приходят в упадок одни государства, возникают новые, и вместе с этим очаги цивилизации тоже перемещаются. Вы только представьте себе, что еще лишь полторы тысячи лет назад современные Англию, Францию, Германию и близлежащие к ним страны населяли племена, которых называли варварами, то есть дикими. И эти варвары через каких-то пять столетий создают государства, которые начинают диктовать свою волю всей Европе и Ближнему Востоку! А дальше — еще больше. Первые несколько веков нашего тысячелетия отмечены небывалым всплеском культуры именно в Европе. И период этот был назван эпохой Ренессанса, то есть эпохой Возрождения. И уже тогда появляются города и государства-республики, где нет королей, а власть осуществляют избранные народом доверенные лица. Вы можете себе представить государство без короля? — на этот раз в его вопросе не было и тени шутливости. — Чтобы народ восстал, низверг короля, судил, а затем отрубил голову? А ведь именно такое случилось в Англии еще в шестнадцатом веке. Это и была революция в сознании. Отрубить голову королю — помазаннику божьему! — Хе Хак Чун воскликнул так, будто сожалел, что сам не был исполнителем этой казни. — Но все новое всегда пробивается с трудом. Идут войны, бесконечные войны. Достаточно сказать, что история знает войну, которая длилась сто лет. Целый век Англия и Франция выясняли отношения, а война называлась, смешно сказать, войной между Алой и Белой розой. Но они, кажется, до сих пор так и не выяснили, кто же был прав.
Страшна история человечества примерами вражды, рабства, уничтожения целых народов, переворотов, инквизиции, революций, казней. И в то же время прекрасна, ибо через все прошел человек и создал великие творения культуры, воспевающие величие человеческого духа и мысли!
Хе Хак Чун умолк, глядя мимо собеседника куда-то вдаль. Потом спохватился и сказал чуть виновато:
— Я, кажется, отвлекся от темы. Но для того, чтобы высказать вам свое видение будущего Кореи, необходимо отметить вот что. Историки и философы разделяют этапы развития человечества по разным критериям. Один из них — государственно-общественный строй. Так, они считают, что в самом начале был первобытный строй, когда люди жили племенами и родами, затем рабовладельческий. Это было уже государство, где люди подразделялись на свободных граждан и рабов. Потом феодальный. И, наконец, где-то в пятнадцатом веке наступает этап капиталистического строя. Чем он отличается от предыдущих этапов? Прежде всего — способом производства и производственными отношениями. Взамен дворян главенствующую роль стали играть деловые люди, купцы, вместо ремесленников появились рабочие. Королевства стали превращаться в республики. И все это на фоне стремительно развивающейся техники. Люди стали использовать энергию пара, электричества, были изобретены телеграф, автомобиль и даже самолет. А войны все продолжались, луки сменились пулеметами, катапульты — пушками. Самые новейшие изобретения в первую очередь идут на разработку оружия. Чем выше технический уровень страны, тем большей разрушительной силой обладает армия.
Капиталистические страны производят товаров уже так много, что им нужны новые рынки сбыта, им необходимо сырье. А где его взять? В других, менее развитых странах. Начинается захват колоний, передел мира.
И посреди этой гигантской схватки находится наша маленькая Корея, которая долгие годы жила, отгородившись от всего мира. Даже Япония, островная страна, сумела приобщиться к ходу мировой истории, а мы… мы все проспали. И теперь будем расплачиваться за это.
В голосе Хе Хак Чуна звенела боль.
— История знает немало примеров, когда порабощенный народ вставал с колен и обретал свободу. Понадобятся годы, десятилетия национального унижения, позора, жертвы, тысячи жертв, прежде чем мы вырвемся из этого рабства.
Не сразу решился нарушить затянувшееся молчание Ким Чоль. Кто бы мог подумать, что провинциальный чиновник Хе Хак Чун размышляет о таких вещах, как ход истории всего человечества. Какая это великая вещь — знание!
— Что же делать? — спросил, наконец, Ким Чоль.
— Бороться, — ответил Хе Хак Чун. И поняв, что Ким Чоль воспринял его слова не так, пояснил: — Бороться не в том смысле, чтобы с оружием в руках выступать против японцев. Да и выступать пока некому. Бороться можно по-разному. Когда великого Галилея церковные мракобесы призвали на суд и под страхом смертной казни заставили отречься от теории, что земля наша вертится вокруг солнца, он подчинился. Но, выходя из здания суда, воскликнул — а все-таки она вертится!
Да, мы склонили головы перед самураями, да, мы вынуждены подчиняться их законам, порядкам, перенимать их язык, культуру, но мы все равно должны говорить себе — а все-таки я кореец. Наша борьба — это просвещение, наша будущая сила — в знании. И, как ни парадоксально, просвещение и знание во многом придут со стороны японцев. Они сами, своей рукой взрастят свое изгнание и свое поражение.
— А как вы относитесь к движению «ыйбен»? — спросил Ким Чоль.
— Как к стихийному протесту, которому никогда не будет сопутствовать окончательный успех, — ответил Хе Хак Чун.
— Но я слышал, что в вашу северную провинцию проникает немало отрядов с русского Приморья, из Маньчжурии, и они отважно сражаются с японцами…
— Вот именно, что из-за границы, а внутри страны это движение очень слабое. В истории есть случаи, когда зарубежные инсургенты, вторгаясь в свою порабощенную страну, добивались успеха. Например, Гарибальди. Но тогда вся Италия восстала против австрийского ига. Сегодняшняя Корея, на мой взгляд, еще не созрела для этого…
— Но разве эти люди своей отвагой и мужеством не показывают пример и не заслуживают нашего уважения?
— Возможно. Но, совершая набеги из-за рубежа, бойцы «ыйбен» не только воюют с японцами. Они грабят банки, уничтожают склады с продовольствием, сжигают заводы и фабрики, взрывают мосты. Это не вызывает радости у местного населения. Потому что в этих банках хранятся их деньги, на складах — их продовольствие, по мосту они ездят, а на заводах и фабриках работают, чтобы иметь средства к существованию. Тем более, что после ухода отрядов начинаются репрессии. Но я целиком и полностью поддерживаю создание разного рода культурно-просветительских и политических обществ. Придет время, и именно они сыграют существенную роль в освобождении Кореи.
— А убийство японского премьер- министра Ито Хиробуми?
— Я бесконечно преклоняюсь перед мужеством Ан Джун Гына, совершившего этот акты возмездия корейского народа, — проникновенно сказал Хе Хак Чун. — Наверное, этот самурай заслужил такой конец. Но террористические акты чаще совершают от бессилия, нежели от силы. *
* (Речь идет о покушении на премьер — министра Ито Хиробуми 26 октября 1909 года Ан Джун Гыном в Харбине. Убийство было совершено на вокзале, перед отъездом главы японского правительства на встречу с русским министром финансов. Ан Джун Гын был схвачен вместе с другими участниками покушения, осужден и казнен в порт-артурской тюрьме 26 марта 1910 года).
Такая вот была встреча и беседа.
Когда в тот вечер, пораженный всем услышанным, Ким Чоль спросил своего воспитанника — откуда тот почерпнул свои знания? — Хе Хак Чун сказал в ответ: «Вот уже многие годы я собираю библиотеку. Книги мне привозят купцы, которые часто ездят за границу. Во время русско-японской войны я не раз бывал в порту Чхемульпхо, где познакомился с русскими офицерами. Поскольку ваша жена, незабвенная Мин Хва, научила меня говорить по-испански и по-французски, то я свободно общался с некоторыми из них. Даже научился немного русскому языку. Они мне подарили немало книг, часть из них я уже перевел на корейский язык».
Ким Чоль много размышлял над словами Хе Хак Чуна. И тогда же пришел к мысли, что надо собрать группу верных людей, уйти на север Кореи и там, в горах, создавать опорные базы для будущих повстанческих отрядов, чтобы обучать всех тех, кто не смирился под пятой у самураев, военному делу. И самому учиться тактике и стратегии партизанской войны. Придет время, и их знания тоже понадобятся стране.
Что же касается сыновей, то их воля — последовать за ним или нет. Ему было бы спокойнее уйти одному, изменить имя и ничего не говорить им. Больше всего он боялся, что они примут его решение из любви и уважения к нему, а не из-за собственных убеждений. Сегодняшний разговор с сыновьями убедил, что каждый выбрал свою дорогу сознательно. Это придавало силу и спокойствие. В глубине души Ким Чоль хотел такого разделения. Он питал к младшему сыну особую нежность и верил, что тот станет таким же просветителем, как Хе Хак Чун.
Трагедия на праздновании годовщины внука ускорила события. Если до этого Ким Чоль сомневался и тянул с окончательным решением, то теперь он отринул все колебания. Люди, которые пришли якобы защищать и приобщать Корею к мировой цивилизации, не ведут себя подобно захватчикам. А самураи — самые настоящие захватчики, и с ними надо поступать так, как они того заслуживают.
Ким Чоль решил обратиться к Хе Хак Чуну по той простой причине, что его бывший воспитанник очень хорошо знал север Кореи, мог порекомендовать надежных людей, особенно, среди охотников и лесорубов. Именно там, в глухих горных лесах, Ким Чоль хотел обосноваться со своими людьми первых порах.
«Здравствуй, дорогой Хак Чун!
Пишу в надежде, что все у тебя хорошо, что не только ты сам здоров и полон энергии, но и твоя семья тоже.
Хотя прошло порядочно времени со дня нашей встречи, я часто думаю о твоих словах. И пришел к выводу, что каждый человек должен просвещать других в том деле, в котором он что-то разумеет. Ты прав, ждать нельзя и некогда. Чем раньше мы посеем семена, тем быстрее вырастут деревья. Скоро я окажусь в ваших местах, и мне понадобится твоя помощь в подборе людей, которые захотят просвещаться в моем деле.
До встречи».
Закончив писать письма, Ким Чоль раздвинул дверь. Не спеша, набил трубку табаком и закурил. Уже давно пропели вторые петухи, и скоро стремительно займется рассвет. Это на равнинных просторах, солнце медленно поднимается из-за горизонта, и ночь еще долго сопротивляется наступлению нового дня. А здесь, где кругом горы, свет сменяет тьму так же быстро, как один гонец передает другому добрую весточку.
«Пора будить Донг Чоля», — решил Ким Чоль и встал. В другое время он дал бы сыну возможность понежиться в постели. Но не теперь. Отныне ничто не должно поколебать его решение — идти до конца к намеченной цели.
— Возможно, кто-нибудь будет тебя спрашивать обо мне, — сказал Ким Чоль, провожая младшего сына. — Лучше всего говорить, что ты ничего не знаешь.
Братья обнялись на прощанье.
Когда вернулись в дом, отец сказал Канг Чолю:
— Я подготовил три письма, их надо доставить адресатам. Позови своих друзей и побеседуй с ними, а я послушаю в соседней комнате. Про меня никому ни слова. Чем меньше они будут знать, тем лучше.
— Хорошо. А вы бы прилегли немного.
Ким Чоль решил последовать совету сына и незаметно для себя уснул. Его разбудили голоса в соседней комнате. Молодые люди горячо спорили между собой.
— Почему, почему я должен верить старшему поколению? — Ким Чоль узнал голос Чжон И Соля. — Разве не они предали нашу страну, отдав ее самураям? Разве не при их молчаливом согласии уничтожили лучших патриотов? Вспомните командира полка, что он говорил на прощание? Что мы еще пригодимся новой армии, которую создадут совместно с японцами. А я не хочу служить в такой армии и не буду!
— Ну что ты кипятишься, И Соль? Нельзя такое серьезное дело затевать наобум. Канг Чоль сто раз прав, когда говорит, чтобы мы не только доставили письма, но и посмотрели, что делается в других местах Кореи.
«Молодец, Чанг Хо, — подумал Ким Чоль. — Что значит возраст, всего лишь два года разницы — а человек рассуждает совсем по-другому».
— Когда долго решаешься, то ничего не выходит, — не сдавался И Соль. -Верно я говорю Сам Бель?
— Конечно, верно, — поддержал тот. — Вот я и предлагаю напасть на форт. Знаете, сколько там оружия?
Ага, значит, самый молодой офицер тоже горит нетерпением.
— Знаю, — вмешался в разговор Канг Чоль. — Мы можем захватить форт, но через день сюда подойдет подкрепление, и нас тут же сомнут. Поймите, то, что мы затеваем, не детская игра в войну. Необходимо время, может быть, годы, чтобы тщательно подготовиться к выступлению. Горячность может все испортить, так что будем учиться выжидать, копить ненависть, обрастать связями, собирать оружие, деньги.
Молодец, сынок! Очень хорошо сказал насчет ненависти.
— Завтра утром, — продолжал Канг Чоль, — вы оба , И Соль и Сам Бель, пойдете на север. Вот вам адреса тех людей, кому передадите эти письма. Надо ли говорить, что они не должны попасть в чужие руки, особенно, в японские. И давайте без лишних расспросов. Каждый из нас должен знать только то, что необходимо. Так что вы двое собирайтесь, путь у вас не близкий. А ты, Чанг Хо, останься, мне надо переговорить еще с тобой.
В узенькую щелочку Ким Чоль увидел лишь рукопожатие четырех рук.
— Счастливого пути, друзья!
— Берегите себя!
Канг Чоль и Чанг Хо остались вдвоем.
— А мне какая уготована роль твоим отцом? — спросил Чанг Хо, делая упор на словах «твоим отцом».
Канг Чоль не стал отпираться.
— Ты поедешь с ним под видом слуги.
— Надолго?
— Думаю, месяца на два. По крайней мере, ситуацию ты будешь знать лучше.
— Понятно, — задумчиво протянул Чанг Хо. — Ответь мне на один вопрос — мы будем действовать здесь или уйдем на север?
— Уйдем на север.
— Это хорошо. Даже страшно думать, что они могут сделать с нашими близкими в случае чего.
Канг Чоль ничего не ответил. » Наверное, вспомнил жену», — подумал Ким Чоль и не ошибся. Сын действительно вспомнил Ми Ок.
— Когда мне быть готовым к отъезду?
— На рассвете, — ответил Канг Чоль. — Я присмотрю за твоими родителями, Чанг Хо.
-Спасибо, Канг Чоль.
Подслушанная беседа заставила Ким Чоля как бы заново взглянуть на сына. Что скрывать, ему понравилось, как тот держался с друзьями: вроде за старшего, но без высокомерия. Не приказывал, но и не просил. Убеждал. Верой в правоту дела, готовностью первым шагнуть навстречу опасности.
Дверь чуть приоткрылась.
— Отец, вы не спите? Тут пришел парень из деревни, Мин Ги Бок, хочет с вами повидаться, — в голосе Канг Чоля было удивление.
Ким Чоль присел.
— Приведи его сюда, — велел он.
— Он говорит, что прямо с дороги и ему неудобно заходить в чистую комнату.
— Ничего, пусть заходит. И приготовьте ему поесть, он, наверное, проголодался.
В дверях показался Ги Бок. Осунувшееся лицо, вымазанная в грязи одежда — все выдавало человека, несколько дней проведшего в пути. Но в глазах — горделивое возбуждение, какое бывает у человека, успешно выполнившего поручение.
— Ну, рассказывай, — подбодрил Ким Чоль, когда Ги Бок, поклонившись, уселся и непонятно отчего вдруг заробел.
— Как вы сказали, я последовал за ним, держась в отдалении, — начал парень, медленно выговаривая слова. — Сначала он отправился в военный городок и зашел в дом, где живет их главный командир. Он пробыл там с полчаса и вышел очень расстроенный. Это было видно по тому, как он шел, не разбирая дороги и не отвечая на приветствия солдат.
— А где ты находился в этот момент? — спросил Ким Чоль.
— На дереве, — улыбнулся Ги Бок. — Нас же в городок не пускают. Чтобы меня не заметили, я измазал дурумаги грязью. Вас тоже видел, вы приходили в городок с младшим сыном часа через два. Все это время убийца Ми Ок находился в своем домике. Свеча в его комнате горела почти всю ночь. Где-то после вторых петухов свет погас, и я увидел, как он вышел на улицу. Я сначала подумал, что это другой человек, поскольку он был одет по-другому.
— Как по-другому?
— На нем была не форма, а такой широкий плащ с поясом. Ну, который носят японские дворяне.
— Он был в кимоно? — удивился Ким Чоль. — А оружие у него было с собой?
— Уже когда рассвело, я заметил, что за плечами у него висит меч. Он направился в сторону деревни Букчон, но обошел ее стороной. После мы миновали еще четыре деревни, прежде чем вышли к морю. Там был еще небольшой холм, где он и остановился на ночь. Я расположился на другом холме. Костра он не разжигал.
— И ты снова всю ночь не спал?
— Немного вздремнул, но я очень боялся проспать. Когда солнце вставало из-за моря, то увидел его. Он стоял на коленях на самом краю обрыва. Потом… потом он выхватил меч, он еще так ярко блеснул, и…
— Заколол себя? — спросил Ким Чоль.
— Да, — выдохнул Ги Бок. Видно, до сих пор парень не мог прийти в себя от увиденного. — Заколол и упал в море. Я ходил туда и видел кровь на камнях.
«Он сделал себе харакири, — подумал старый воин. — Но почему? Неужели из-за того, что нечаянно убил корейскую женщину? Тут что-то не так».
Ким Чоль был озадачен.
— Ты очень хорошо выполнил мою просьбу, — сказал он Ги Боку. — И я хочу вознаградить тебя. Вот тебе пятьдесят вон.
Парень покачал головой:
— Простите меня, господин, но я это сделал не ради вознаграждения. А ради вашего сына и покойной Ми Ок, которая всегда была добра ко всем.
— Тебе сколько лет? — спросил Ким Чоль.
— Недавно исполнилось семнадцать.
— Чего ты желаешь в этой жизни? Ну, кем хочешь стать?
— Чего я желаю? — переспросил парень. — Уехать из этой деревни. Я не хочу, как дед и отец, всю жизнь только и думать об урожае. Дрожать, как бы град не побил посевы, сорняк не задавил рис, осень не оказалась дождливой, воробьи не склевали и так далее.
Откровенное заявление парня удивило Ким Чоля. Он с любопытством оглядел Ги Бока и вдруг спросил:
— Хотел бы поехать в Японию?
— В Японию? Да, я хочу в Японию. Куда угодно, лишь бы уехать!
— Мой сын через неделю едет в Токио учиться. Ты можешь поехать с ним в качестве слуги. Забот у тебя будет немного, и там ты сможешь сам научиться японскому языку, грамоте. Потом я заметил, что тебе нравиться «cирым». У тебя будет хорошая возможность заниматься борьбой всерьез и выступать на соревнованиях. А знаешь, сколько на свете видов борьбы? Почти столько же, сколько народов на земле. Например, в Японии есть борьба джиу-джитсу, требующая особой ловкости и координации движений. Как раз для тебя. Ну, как тебе мое предложение?
— Я принимаю его с благодарностью.
— Тогда завтра на рассвете трогаемся в путь. Сейчас иди на кухню, там тебя покормят и дадут другую одежду. А деньги все-таки возьми и отдай отцу. Как-никак я отнимаю у него будущего кормильца.
— Нас три сына, господин, и отец все беспокоится, как же он поделит свой клочок землю на всех. Так что, наоборот, вы избавляете его от забот.
— Не говори так, юноша. Придет время, и ты с бесконечной нежностью будешь вспоминать свою маленькую деревню и тосковать по ней. А дома, дома всегда будут ждать твоего возвращения. Возьми деньги.
— Благодарю вас, господин.
— Это я должен благодарить тебя. Если бы ты знал, какой камень снят с моей души… Хотя и задал ты мне задачку с этим харакири.
Рано утром Ким Чоль с двумя молодыми спутниками тронулся в обратный путь.
Глава 9.
Первоначально Ким Чоль собирался вернуться в Сеул через Ончон, где жила бывшая служанка жены с двадцатипятилетним сыном, которого он хотел прихватить с собой в качестве помощника. Но поскольку появился Ли Чанг Хо — кандидатура более чем подходящая, не было смысла делать крюк.
На обратном пути его сильно занимали две вещи: почему Окаяма сделал себе харакири и как совершить задуманное.
Еще когда старший сын представил в качестве гостей японских офицеров, один их которых к тому же знал испанский язык, Ким Чоль подумал о странном совпадении. Поведение Окаямы тоже показалось неестественным: зачем идти в гости, если собираешься вести себя там враждебно? Был бы пьян, тогда еще можно понять, но ведь самурай даже не пригубил содю. Значит, он пришел с единственной целью — затеять поединок. Для чего?
Ким Чоль был по натуре философом и любил докапываться до истины. Не зная законов логики, он, тем не менее, самостоятельно вывел для себя несколько правил, одно из которых гласило — думать от противного.
Прежде всего, размышлял Ким Чоль, надо уяснить себе вопрос: а в каких случаях самурай делает харакири? Опозорил свое имя, не выполнил приказ, попал в ситуацию, где выход — только смерть.
Допустим, что Окаяма действительно пришел как гость и все, что произошло, не более чем несчастный случай. Является ли это позором, из-за которого надо делать харакири? Нет. Стало бы начальство требовать, чтобы японский офицер лишил себя жизни из-за случайной смерти какой-то кореянки? Тоже нет.
То, что смерть Ми Ок оказалась случайностью — факт несомненный. Должно было произойти нечто другое при участии Окаямы. Но так случилось, что он не выполнил своей роли, потерял, как говорят японцы, лицо и, тем самым, разгневал начальство. Вот при таком раскладе все становится на свое место.
И тогда снова возникает вопрос — что должен был сделать Окаяма? Убить Канг Чоля? Но по характеру поединка не было заметно такого желания. Уж Ким Чоль-то знал, с какой яростью дерутся, чтобы поразить противника насмерть. То, что случилось после поражения, было просто бессильной злобой проигравшего.
А если бы Окаяма выиграл схватку, которая очень походила на настоящую, то как бы он поступил?
Перед глазами Ким Чоля предстал тот злосчастный поединок. Усилием воли он перераспределил роли и вот уже Окаяма теснит Канг Чоля и… выбивает меч из его рук. Острие клинка у горла поверженного противника, толпа онемела, у отца замирает дыхание. И вдруг жестокий самурай улыбается, вкладывает меч в ножны и протягивает руку противнику.
Вот каким должен был быть сценарий поединка! Чтобы все увидели непобедимое мастерство и великое благородство японского офицера! И в первую очередь он, Ким Чоль.
Ким Чоль вздрогнул, когда эта мысль пришла к нему. Свет истины тем внезапнее, чем извилистее путь к ней. Старый воин неожиданно вспомнил, как во время последней аудиенции у короля, тот все поглядывал опасливо на стену, разрисованную фресками, словно кто-то стоял за нею и подслушивал. А сколько раз у самого Ким Чоля после выхода в отставку было ощущение, что за ним следят на улице или в закусочной, где он нет-нет да встречался со старыми друзьями.
Но особенно его поразило одно воспоминание: глухонемой батрак, что приблудился к его дому весной. Ким Чоль пожалел бедного парня и взял его ухаживать за садом, который в эту пору требовал немало забот и внимания. Два момента в действиях батрака привлекли его внимание, но тогда он не придал этому значения. Новый работник, выкорчевав несколько пней, поставил на их место большие камни. Нововведение понравилось Ким Чолю, хотя и удивило, поскольку у корейцев не принято подобное оформление сада. И еще — было что-то странное в том, как он ел. Батрак, беря палочками рис, все время подносил чашку ко рту. А ведь эта манера более свойственна китайцам или японцам. Да, этот глухонемой был японцем, как же Ким Чоль не догадался тогда? Целых два месяца враг жил в его доме, наблюдал и, конечно же, обо всем подслушивал. Теперь становится понятным, как они узнали про день рождения внука, про испанский язык сына, с какой целью Окаяма пришел на торжество и почему он сделал харакири. Но кто же они — те, что стоят за всем этим? Чего они хотят?
Задав себе последний вопрос, Ким Чоль тут же усмехнулся. Чего они хотят? Да чтобы он, Ким Чоль, сидел тихо и не смел рыпаться на японцев. Вот чего они хотят.
Старый воин, конечно, знал, что в любой стране существует разведка. Что самураи, захватив Корею, постараются держать руку на пульсе страны. Но он не мог даже предположить, что японская разведка пустила корни так глубоко. Если она интересуется такой «мелочью», как он, то, что говорить о видных людях Корея. Вероятно, все они давно под пристальным контролем.
Представить только, что Окаяма в том поединке поверг бы Канг Чоля, а потом великодушно подал руку. Что бы ты, Ким Чоль, почувствовал и как бы потом готовил свой план борьбы с людьми, которых считаешь завоевателями? Когда один из них мог «нечаянно» сразить твоего сына, но не сделал этого? Тысячу раз правы те, кто считает японцев изощренно коварными.
Ким Чоль выпрямился в седле и глянул назад. То был не страх, но инстинктивный порыв, продиктованным только что сделанным выводом. Теперь, когда Ким Чоль знает, на что «они» способны, все будет гораздо сложнее и опаснее. И в то же время спокойнее, поскольку можно и нужно уберечься от беспечности.
Лошадь как раз взобралась на очередной пригорок. Острым взором Ким Чоль окинул пройденную извилистую тропу, деревья, валуны. Он бы не удивился, если вдруг обнаружил, что кто-то идет следом. Ведь шел за Окаямой несколько дней Мин Ги Бок, и тот ничего не замечал. Но самурай уже далек от забот земных, а Ким Чолю еще рано думать о смерти. И хотя дело, которое он задумал, может стоить ему жизни, он должен его свершить и постараться при этом уберечься самому. Иначе не было смысла затевать задуманное.
А задумал он ни много ни мало — похитить бывшего монарха Ко Джонга!
Эта мысль пришла еще тогда, когда он под влиянием встречи с Хе Хак Чуном, думал о своем месте в будущей борьбе за свободу родины. Во время последней встречи с королем Ким Чоль убедился в том, что Его величество прекрасно понимает, в каком положении оказалась Корея. И не может быть, чтобы Ко Джонг отказался от возможности встать во главе освободительной борьбы, не говоря уже о простой человеческой мести за все унижения, за смерть жены, за отстранение от престола, за восстановление против него старшего сына и разлучение с младшим.
Ким Чоль верил, что ему не придется долго убеждать Ко Джонга бежать с ним на север Кореи. И что стоит только тому вновь объявить себя императором, как под его знамена хлынут патриоты-добровольцы. Как-никак он правил страной сорок четыре года — срок небывалый для корейских монархов. И хотя не было при нем особых свершений, но не было и великих потрясений в виде войн, восстаний, междоусобиц. Но то, что сейчас творят самураи, не может оставить равнодушным ни одного мыслящего корейца. Нужна лишь искра, и этой искрой может и должен стать тот, кого еще многие в стране считают единственным законным правителем страны.
Еще до поездки к сыну Ким Чоль стал разрабатывать различные варианты похищения. При этом он не раз усмехался над иронией судьбы. Надо же, двадцать пять лет охранять короля от самозванных посетителей, чтобы, в конце концов, самому оказаться в роли того, кто хотел бы скрытно проникнуть к нему! А с другой стороны, кто бы смог осуществить это лучше него?
За все время пути маленький караван останавливался два раза. Во время первого привала Ким Чоль велел Ли Чанг Хо проехать назад. Молодой офицер без лишних объяснений понял смысл приказа и повернул лошадь. Появился он минут через двадцать и на вопросительный взгляд Ким Чоля покачал головой.
Второй привал путники сделали уже на подходе к Сеулу, и он был более продолжительным. Молодежь даже успела вздремнуть.
Первым очнулся Ли Чанг Хо. На фоне закатного солнца отчетливо выделялась фигура Ким Чоля, замершая на большом камне с вытянутыми вверх руками. Через какое-то время они опустились. И так несколько раз. Вроде ничего особенного, но обрамление гор и красного небесного светила придавало упражнению мистическую торжественность.
— Что он делает? — спросил шепотом проснувшийся Ги Бок.
— Заряжает себя энергией солнца, — тоже шепотом ответил Чанг Су. — Упражнение несложное, но эффект возможен только у тех, кто посвящен в тайны древнего тибетского учения. Говорят, во время таких сеансов они передают друг другу на громадные расстояния силу духа, настроение, мысли. Я тоже пробовал не раз, но у меня ничего не получалось.
— Вот это да! Вообще я заметил, что господин Ким необыкновенный человек.
— Это верно, — согласился Чанг Хо. — Как и все очень образованные люди. Быть рядом с ним, я думаю, большая удача в жизни.
— Все, он закончил, — сказал Ги Бок. — Сейчас, наверное, тронемся. А то мы будем в Сеуле затемно.
— А мне кажется, что мы и должны быть в Сеуле затемно, — объявил Чанг Су.
Его предположение было верным. Потому что Ким Чоль отныне решил предусматривать каждый свой шаг. Мин Ги Бока можно легализовать, что же касается Чанг Хо, то лучше, если его никто не будет знать. Поэтому при въезде в Сеул сослуживец сына — будущая незримая тень Ким Чоля — следовал в отдалении.
Старого воина ждали, как ждут традиционно в корейском доме отсутствующего главу семейства. Но обычного оживления при встрече не было, поскольку Донг Чоль уже привез печальное известие. Ким Чоль сразу проследовал к себе. Для Чанг Хо отвели дальнюю комнату, откуда теперь он будет выходить только в случае особой надобности.
Ким Чоль передал служанке, что он хочет поговорить с госпожой после ужина. Мин Ра, так звали двоюродную сестру покойной жены, встретила его с поклоном. Одиннадцать лет они прожили в одном доме, и все это время старались поддерживать друг друга заботой и вниманием. Могли бы, и пожениться, но им это было не нужно: в каждом жила своя память о прошлом, которую ни он, ни она не хотели растерять в суете семейной жизни.
Мин Ра всем сердцем разделяла горе шурина, хотя ни словом не обмолвилась об этом. Но ее нежный и участливый взгляд, так похожий на взгляд Мин Хва, говорил сам за себя.
— Прошу прощения, что, не успев приехать, решил озаботить вас своим разговором, — сказал Ким Чоль. — Но дело спешное, и чем быстрее мы начнем действовать, тем лучше.
Мин Ра замерла. Всего несколько дней назад он уезжал такой счастливый ожиданием встречи с семьей сына, а сейчас и не узнать его. Решительно сжатый рот и небывалая раньше суровость в глазах. Только манера изъясняться высоким литературным слогом не изменилась. Первое время Мин Ра никак не могла привыкнуть к своеобразной речи Ким Чоля, но теперь даже и не представляла, чтобы этот человек, большей частью сдержанный и задумчивый, мог говорить иначе.
— Вы говорили, что после мужа вам остался дом его родителей недалеко от Сеула?
— Да, — тихо подтвердила Миг Ра. Она не знала, о чем пойдет речь, но все же, охваченная тревожным предчувствием, вся сжалась.
— Обстоятельства таковы, что вам лучше уехать туда. Если вам хватит дня на сборы, то послезавтра на рассвете будет подана повозка.
— Мы расстаемся… навсегда? — спросила она, не поднимая головы.
— Скорее всего — да. Но это произойдет позже. Я очень сожалею, если в этом доме у вас было больше печали, нежели радостей.
— В вашем доме мне всегда было хорошо, — просто сказала Мин Ра. — Ваши сыновья стали мне родными, и хотя ни одна женщина не может заменить родную мать, мне было так радостно дарить им материнскую ласку и тепло.
— Дети это всегда чувствуют, Мин Ра.
Ким Чоль редко называл ее по имени, когда же это случалось, у нее всегда теплело на душе.
— Так вот, в деревне вам на первых порах придется жить уединенно. Лучше всего по приезде сразу прикинуться больной и никого не принимать, чтобы избежать расспросов. Извините, что обременяю вас.
— Все будет сделано, как вы советуете, и это мне совсем не обременительно.
— Вы возьмете с собой человека, который приехал со мной. Он будет вашим слугой и при любых обстоятельствах с ним надо обращаться как со слугой. Если надо накричать — накричите, ударить плеткой — ударьте. Точно так же будете обращаться и со мной, когда я приеду к вам дней через десять под видом… батрака.
— Как? — поразилась Мин Ра.
— А чему вы удивляетесь? — легкая улыбка тронула губы Ким Чоля. — Неужели вы думаете, что я не справлюсь с ролью батрака?
— Извините, но…
— Так надо. Вы найдете мне работу, скажем, починить крышу или выкопать погреб. Не беспокойтесь, переделывать после меня не придется.
— Беспокоюсь о другом, вдруг много денежек запросите, — улыбнулась и Мин Ра.
— Как-нибудь поладим, хозяюшка, — мягко заверил Ким Чоль. — Хорошая еда и стаканчик доброго содю — вот и вся плата.
Когда он так шутил, Мин Ра особенно чувствовала, какая добрая у этого человека душа. И с тем большей остротой чувствовала свою невольную вину перед ним.
Весной 1900 года супруги Кимы получили известие, что канонерская лодка, которой командовал муж Мин Ра, затонула вблизи японского острова Хонсю, и никто из экипажа не спасся. Трагедию усугубляло то, что на борту был и пятнадцатилетний сын. Несчастная женщина, лишившись разом двух самых дорогих людей, слегла от горя в беспамятстве.
Получив горестное известие, Мин Хва решила немедленно отправиться к двоюродной сестре. Ким Чоль не мог сопровождать жену и в то же время не хотел отпускать ее одну. И тут как раз подвернулся знакомый владелец парусника, который направлялся в Пусан и должен был вернуться через неделю. На обратном пути все и случилось. Когда ранним утром корабль огибал мыс Культок, из прибрежных скал ему наперерез выскочила черная пиратская шхуна, уже несколько месяцев промышлявшая в этих водах. Обычно, дело ограничивалось тем, что напуганные пассажиры платили дань и благополучно плыли дальше. Но владелец парусника был не из трусливых, тем более, что на борту имелись две небольшие скорострельные пушки. Дав команду открыть огонь, он повел корабль прямо на пиратов. Смелый маневр заставил нападающих изменить курс.
Все могло бы окончиться благополучно, если бы не характер Мин Хва. Услышав пальбу, она решительно выскочила на палубу, чтобы принять в случае чего участие в схватке. Она встала у борта, и в этот момент с уходящей черной шхуны началась беспорядочная ружейная стрельба. Случайная пуля на излете ударила в грудь Мин Хва: она вскрикнула и упала в воду. Это произошло так неожиданно, что капитан не сразу развернул корабль. Когда же вернулись на место трагедии, морская гладь оказалась пустынной.
От Мин Ра скрыли случившееся. Это было несложно, поскольку она не помнила ни встречи с сестрой, ни переезда в дом к шурину. Но по мере выздоровления она все чаще спрашивала про Мин Хва и однажды вспомнила все. С тех пор чувство вины не покидало ее…
— Вашу просьбу постараюсь исполнить как можно лучше, — произнесла Мин Ра, видя, что шурин хочет уйти.
— Спасибо! — поблагодарил Ким Чоль и встал. На миг в нем вспыхнуло желание остаться, продлить общение, но он пересилил себя и вышел из комнаты.
Через сутки, рано утром, Мин Ра со служанкой в сопровождении Ли Чанг Хо покинула дом Ким Чоля. А спустя несколько дней уезжал Донг Чоль. Отец проводил его только до ворот. Обнял и сказал на прощанье:
— Может быть, для тебя наступит такой момент, когда надо будет отречься от меня. Отрекись, незачем бессмысленно губить свою жизнь. Где бы я ни был, всегда пойму, что это было сделано под давлением обстоятельств, что в душе ты верен Корее, верен всем нам. Это главное. Все, что ты приобретешь там, за рубежом, станет не только твоим достоянием, но и достоянием всех корейцев, жаждущих свободы и независимости. Помни об этом, сын мой, и счастливого тебе пути!
Он знал, что может больше никогда не увидеть своего младшенького, что много страданий и горя выпадет на долю Донг Чоля. Со щемящей жалостью смотрел, как сын уходит со своим новоиспеченным братом Мин Ги Боком навстречу неизвестной судьбе.
Дом без хозяйки и сына сразу опустел. Что ж, в такой ситуации легче с ним расстаться.
Еще год назад, когда он подумывал переехать к старшему сыну, к нему явился живший в конце улице худородный дворянин Чен Бом Ир. Поселился он там недавно, купив дом у одной вдовы. Говорили, что этот новый сосед нажил большие деньги на поставках продовольствия для японской армии. Видимо, жилище на окраине дворянского гнезда не устраивало его, и он вознамерился переселиться ближе к центру. Ким Чоль тогда вежливо, но решительно спровадил непрошеного покупателя. Теперь же он решил сам сходить к соседу.
— Господин Ким Чоль, для меня будет большой честью жить в вашем доме, — сказал с воодушевлением Бом Ир. — Назовите свою цену, и я постараюсь не торговаться.
— Вы разве не будете осматривать дом? — удивился Ким Чоль.
— Нет, — объявил Бом Ир. — Я не раз любовался им снаружи и выслушал немало лестных отзывов людей, которые побывали у вас в гостях.
— Могу я, как продавец, попросить вас об одной услуге?
— Да, да, конечно.
— Сами понимаете, могут возникнуть различные разговоры в связи с продажей дома, поэтому мне хотелось бы договориться вот о чем. Дом будет освобожден через месяц, но вы в течение этого времени никому не будете говорить о покупке.
— Обещаю. Если надо, то можете освободить и через два месяца.
Ким Чолю, конечно, было грустно сознавать, что его дом перейдет в чужие руки. Особенно было не по себе представлять, как в купальне, построенной стараниями Мин Хва, будут плескаться другие. Но Бом Ир ему понравился. Он еще подумал, что перемена обстановки в стране возродила к деятельности тех, кто не был востребован в период сословного монархизма.
— Нет, мне хватит и месяца, — сказал Ким Чоль. — Если за это время не будет слуха о моей продаже, я освобожу дом. В противном случае — деньги будут вам возвращены назад.
— Можете, не беспокоится, господин Ким Чоль. Торговые люди умеют держать свое слово.
Ким Чоль усмехнулся. Надо же, слово торговца оказывается ныне весомее слова дворянина. И еще он подумал, что Бом Ир, будучи худородным дворянчиком наверняка пережил немало унижений и потому расценивает условие Ким Чоля как попытку скрыть ущемленное самолюбие некогда влиятельного лица, ныне вынужденного продавать свой дом. Э-э, впрочем, хорошо, что он так считает.
По вечерам Ким Чоль снова и снова обдумывал планы проникновения в королевский дворец. Он нарисовал план крепости, стараясь не упустить ни одной детали, тщательно восстанавливая в памяти расстояние между строениями, их высоту. Ему это было нетрудно, поскольку за время службы пришлось хорошо изучить все объекты охраны.
В средние века весь Сеул укрывался за крепостными стенами. Тогда королевская резиденция являлась самой укрепленной частью, своего рода цитаделью всей крепости. Но внутри нее была еще одна башня — своего рода цитадель в цитадели. Со временем надобность в городских стенах отпала: Сеул сильно разросся, и лишь четверо ворот напоминали о временах феодальных войн. Королевская же резиденция по-прежнему оставалась в границах прежнего расположения, куда вход постороннему, как и раньше, был затруднен. Более того, после покушений на короля были приняты меры для повышения безопасности, часть из которых предложил сам Ким Чоль.
Выздоровев после раны, полученной им во время второго покушения, Ким Чоль решил разгадать секрет проникновения ниньдзя в покои короля. Ворота и крепостные стены исключались, поскольку через них убийцы попадали во двор, а оттуда они могли войти во дворец только через единственный вход, что было невозможно из-за многочисленной охраны. Но как же тогда они проникли? Этот вопрос несколько дней мучил Ким Чоля. Ответ пришел неожиданно при обходе резиденцию снаружи.
Наружная глухая сторона дворца была частью крепостных стен. Взобраться по ней на крышу без веревки или лестницы невозможно. И все-таки Ким Чоль был убежден, что ниньдзя пробрались этим путем наверх, а оттуда, спустившись по внутренней стороне стены, проникли через верхнее небольшое окно во дворец. Мысль о лестнице он сразу отбросил. А вот как им удалось зацепиться веревкой за крышу? Одно из двух — или ниньдзя сами забросили ее наверх, или кто-то помог им. Зубчатый край крыши дворца заставила Ким Чоля подумать о крюке, но он тут же отмахнулся от этой мысли. Разве мыслимо забросить металлический крюк да еще с веревкой на пятнадцатиметровую высоту? Вручную — нет, но можно использовать катапульту со стрелой. Или… Или бумажного змея.
Ким Чоль чуть не ахнул от неожиданной догадки. Ведь именно в феврале, когда произошло покушение, был сезон ветров. Над городом и королевской резиденцией парили огромные разноцветные бумажные змеи, каждый из них вполне способен поднять в воздух стальной крюк с тонкой и крепкой бечевой. С двойной бечевой, продетой в кольцо на штыре у крюка! Тогда ничего не стоит протащить наверх прочную веревку. Ведь сумел некогда крестьянин Пак Ду Чиль при помощи бумажного змея покорить вражескую крепость!*
* (Персонаж известной корейской сказки. Некий полководец Хан, получив от короля приказ, захватить вражескую крепость, долго не мог выполнить его. Однажды неудачливый вояка ехал мимо поля и услышал как крестьянин, пашущий землю, ругает лошадь: «Что ты топчешься, как полководец Хан перед вражеской крепостью. Был бы я на его месте, то мне хватило бы и полугода». Естественно, крестьянина тут же призвали на ратный подвиг. Но он все лето занимался тем, что с ребятишками пускал змеев над крепостью. А осенью действительно взял крепость. Когда полководец спросил его, как это удалось, Пак Ду Чиль сказал, что поджег траву вокруг крепости и защитники, испугавшись пожара, сдались. «Врешь, — вскричал полководец, там нет никакой травы!» «А я ее посадил, — сказал Ду Чиль. — При помощи воздушных змеев.)
Наутро Ким Чоль поднялся на крышу — и обнаружил не только остатки змея в виде расщепленных планок бамбука, но и царапины от стального крюка на внутренней стороне крепостных зубцов. И тогда же он предложил крышу королевского дворца сделать покатой, чтобы ничто отныне не могло зацепиться за нее.
Мог ли Ким Чоль знать, что будет завтра?.. Но если бы он даже и сумел воспользоваться способом ниньдзя, этот путь все равно отпадал. Ведь ему надо будет выбираться оттуда с королем, а тот вряд ли сможет взобраться по веревке на крышу, а потом спуститься вниз. Нет, надо искать что-то другое.
И Ким Чоль снова склонялся над чертежом…
Две стены королевской резиденции образовывали закругление, и в этом месте возвышалась башня с бойницами — последнее убежище короля и его близких на случай вторжения неприятеля в резиденцию. Внизу его опоясывал глубокий канал, соединенный с рекой Хан. Невысокая плотина не давала воде во время отлива уйти совсем. Во время же прилива уровень ее поднимался метра на полтора.
Цитадель сообщалась с королевским дворцом потайным ходом. На крыше имелся люк, который запирался как изнутри, так и снаружи. Если каким-то образом Ким Чолю удалось бы подняться на крышу, да еще кто-то открыл бы люк, то король смог бы выбраться из резиденции без особых усилий. Потому что в цитадели имелся еще один выход на высоте всего лишь семи метров от воды. О его существовании знали только начальники охраны, а поскольку у Ким Чоля не было преемника, то он никому и не передавал секрета.
Овальная сторона цитадели надо рвом была предпочтительна для Ким Чоля еще и тем, что туда можно было подобраться на лодке и в случае успеха на ней же доплыть до устья реки, где будет ждать Канг Чоль с парусником.
Но как взобраться по гладкой стене наверх?
Если бы любознательность не была второй натурой Ким Чоля, быть может, он никогда не нашел бы решения.
В молодости ему довелось сопровождать посла короля в поездке по Китаю. В каком-то прибрежном городе, на приеме у правителя провинции в числе многочисленных яств был подан суп из ласточкиных гнезд. Ким Чоль поразился не столько вкусу экзотического блюда, сколько человеческой изобретательности в еде. Понятно, что все летающее, ползающее и плавающее в принципе съедобно, не говоря уже о том, что съедобно практически все, что растет и плодоносит. Но — блюдо из птичьего гнезда! Как тут удержаться от вопросов.
Услышанное поразило его еще больше. Оказывается, на самом деле эти гнезда принадлежат не ласточкам, а морским стрижам, которые строят их из морских водорослей, смачивая слюной. А обитают стрижи на островах, в труднодоступных гротах, на неописуемой высоте, и чтобы добраться до их жилищ, охотники пользуются хрупкими лестницами из бамбука, приставляя одну к другой и привязывая к штырям, вбитых в расщелины скал.
Во время одной из морских поездок ему довелось повстречаться с охотниками-верхолазами, которые плыли на свой опасный промысел с песнями. На их утлых лодках горкой лежали бамбуковые лестницы с веревочными перекладинами.
Возле деревни, куда поехала Мин Ра, было немало бамбуковых рощ. Там же Ким Чоль в свое время видел высокую скалу, которую можно было бы использовать для тренировок.
И, наконец, кто откроет ему люк на крыше цитадели? Выходило, что кроме Кан Су Бока, который по-прежнему близок к королю, и некому. Поскольку из прежних придворных остался лишь он.
Легкомысленный поэт недолго таил обиду из-за неудачного сватовства, а потом даже радовался, что избежал женитьбы. Когда умерла Мин Хва, он искренне сочувствовал Ким Чолю и написал стихотворение `»Мин Хва'», которое, так же, как и «Жду тебя, белый журавль», пользовалось большой популярностью.
Ким Чоль, собираясь к Кан Су Боку, предпринял некоторые меры предосторожности, поскольку еще накануне обнаружил, что за его домом установлена слежка. Наблюдение вели два черепичника, перебиравшие крышу соседу напротив. Ким Чоль вычислил это, понаблюдав за ними из бинокля, который некогда принадлежал мужу Мин Ра. Первое, что бросилось в глаза, — работники больше болтали друг с другом и смеялись, нежели работали. При этом постоянно посматривали в сторону его дома. Во-вторых, они не спускались на обед вниз, а ели то, что приносили с собой. А ведь всем известно, что никто не будет наниматься на работу, если хозяева не обеспечат хорошей кормежкой. И самое главное — крыша никогда не пустовала: кто-нибудь из двоих обязательно торчал на ней и даже оставался ночевать.
Поэтому Ким Чоль дождался темноты и перебрался через забор с тыльной стороны дома. Оделся он в дурумаги серого цвета, которые обычно носят простолюдины. И лишь шляпа выдавала его дворянское сословие. За пояс воткнул на всякий случай два кинжала, а за пазуху положил с пяток метательных звездочек. Этими маленькими, но грозными снарядиками были вооружены ниньдзя. Ким Чолю понадобилось в свое время несколько месяцев тренировки, чтобы научиться метать их точно в цель.
Кан Су Бок, постаревший и погрузневший, встретил Ким Чоля с необыкновенным радушием.
— Каким ветром занесло тебя в мое одинокое холостяцкое жилище! — вскричал он и бросился обнимать гостя. — Сун Дя! Смотри, кто к нам пришел! Так что живо тащи на стол все самое лучшее!
Из глубины дома, совсем непохожего на одинокое холостяцкое жилище, выскочила моложавая женщина с веселыми глазами, поклонилась и принялась накрывать ужин.
Ким Чоль не сразу смог приступить к делу. Ему пришлось переждать четыре перемены блюд, выпить дюжину чашек содю, выслушать все последние сплетни двора, посмеяться над десятком злых и остроумных эпиграмм, повосхищаться игрой женщины на каягыме, прежде чем он остался с хозяином вдвоем. И тут старый прожженный забулдыга неожиданно протрезвевшим голосом сказал:
— А ведь ты, Ким Чоль, не зря ко мне пришел. Ты же никогда не был у меня, и особая дружба нас с тобой не связывала. Уважали друг друга — да, но особой симпатии не испытывали. Скорее могли стать врагами, имей я глупость жениться на твоей жене, а? — Кан Су Бок оглушительно засмеялся. — Говори, что тебе нужно, и я постараюсь все для тебя сделать.
— Мне надо повидаться с королем, — тихо сказал Ким Чоль и приложил палец к губам.
— Так в чем дело? — удивился поэт. — Завтра же доложу ему о тебе.
— Нет, мне надо встретиться с ним тайно.
— А что случилось? — блеснули глаза старого интригана.
— Я должен предупредить его об одном страшном заговоре, — с таинственным видом прошептал Ким Чоль. — Вопрос жизни и смерти.
— Да? — задумчиво произнес Кан Су Бок. — А я думал, что этот старый «пагади» уже никому не нужен. Жаль, конечно, будет, если он помрет. И как же я тебе помогу встретиться с ним тайно?
— Вы вхожи в приемную короля?
— В любое время дня и ночи.
— Если вы помните, в левом углу комнаты стоит железная фигура диковинного зверя с двумя оскаленными мордами…
— Конечно, — кивнул поэт. — Его еще хотели убрать в прошлом году, но не смогли сдвинуть с места.
Ким Чоль улыбнулся.
— Его и нельзя сдвинуть, потому что под ним находится потайной вход в цитадель.
— В какую такую цитадель? В круглую башню что ли?
— Да.
— А я думал, что туда нет никакого входа.
— Так вот, в отсутствие короля вы подойдете к фигуре зверя, сильно нажмете на пупок, и она сдвинется с места. Вы спуститесь вниз по лестнице и увидите на стене приготовленные факелы. Запалите один из них и идите по потайному ходу, который выведет вас к лестнице на башню. Когда дойдете до последней ступеньки, то упретесь в люк на крышу. Засов очень простой, вы легко с ним справитесь.
— Надо ли мне предупредить короля?
— Думаю, не стоит волновать его заранее, — покачал головой Ким Чоль.
— И когда мне совершить сей подвиг? — спросил Кан Су Бок, пытаясь шутливым тоном скрыть волнение.
— Дней через десять. Точное число и время передам через слугу, который явится к вам без стука и во всем черном. Так что не пугайтесь его.
— Еще не нашелся такой человек, который сможет напугать Кан Су Бока, — заявил поэт и выпятил нижнюю губу.
— Я знаю об этом, учитель, и потому пришел к вам за помощью, — смиренно и вполне серьезно сказал Ким Чоль. — А теперь позвольте мне откланяться.
— Только после чашки содю, — погрозил пальцем поэт. — Иначе наше дело может не выгореть.
Рано утром Ким Чоль позвал слугу Хонг Гира с женой. Хонг Гир был гораздо старше хозяина, когда-то тоже служил в охране короля. Последние пятнадцать лет он жил в доме Ким Чоля, смотрел за садом и огородом, а его жена была за экономку. Были они людьми на редкость скромными и добросовестными.
Ким Чоль пригласил Хонг Гира сесть рядом и придвинул к нему курительные принадлежности. В их отношениях не было той резкой границы, которая обычна у корейцев между слугами и хозяевами. Каждый занимался своим делом, и оба были довольны друг другом. Да и совместная в прошлом служба допускала некое панибратство, чем дорожили как один, так и другой.
Жена Хонг Гира присела у порога, но была готова в любой момент вскочить и услужить мужчинам. В былые дни она с утра и до ночи носилась по двору, таща на себе большое хозяйство Кимов. Все знала, всем помогала, обо всех заботилась.
Две дочери были замужем за хорошими людьми, сын занимался лодочным извозом и довольно успешно. Одно время он хотел забрать родителей к себе, но те отказались, решив не обременять пока молодых.
— Каковы в этом году виды на урожай? — спросил добродушным тоном Ким Чоль. — Что-то дождей давно не было.
— Земледелец не должен уповать только на дождь, — улыбнулся Хонг Гир.
Оба весело засмеялись. Дело в том, что фраза, сказанная слугой, принадлежала Ким Чолю.
Лет пять назад выпал засушливый сезон. Речка, что питала окрестные поля, совсем обмелела, да и текла она по дну глубокого оврага, так что толку от нее особенного не было. Ким Чоль, тщательно изучив рельеф местности, пришел к мысли, что надо общими усилиями построить дамбу у подножия горы. Тогда вода могла бы пойти самотеком на поля. При этом не раз пытался убедить соседей, приводя, в том числе и вышеупомянутую фразу, но его мало кто поддержал. Тогда он решил самостоятельно справиться с задачей.
Для начала Ким Чоль подсчитал, какой объем грунта потребуется, чтобы перегородить овраг. Естественно, все зависело от высоты и ширины дамбы, которая в свою очередь зависела от массы воды и ее напора. Даже при самом скромном раскладе выходило, что если все соседи с домочадцами примут участие в строительстве, и то понадобится полгода напряженной работы. Надо было махнуть на эту затею рукой, но Ким Чоль привык любое начатое дело доводить до конца.
С правой стороны над оврагом нависал большой склон горы. Ким Чоль не раз думал, вот бы сковырнуть его вниз каким-нибудь чудесным образом. И однажды его осенило — надо взорвать. Решено — сделано.
Четыре бочки с порохом, заложенные в глубокие шурфы, в аккурат срезали склон, который, скользнув вниз, наглухо перегородил овраг. Взрыв вызвал большой переполох среди соседей. И пока они не почувствовали всей выгоды от дамбы, столько было разговоров, жалоб и проклятий, что Ким Чоль зарекся больше вмешиваться в земледелие.
— Как сын Гиль Ман поживает? — спросил Ким Чоль.
— Да вроде неплохо. Как раз в ваш отъезд приходил, нанес всяких морепродуктов.
— Он по-прежнему живет там же, возле реки?
— Да. Раз река кормит, значит, и жить ему возле реки.
— Не могли бы вы сходить к нему домой и предупредить, что я сегодня ночью приду к нему? И чтобы об этом никто не знал.
— Конечно, смогу.
— И еще я попрошу об одной услуге. Меня не будет несколько дней, и было бы хорошо, если бы вы жили в этой комнате и все это время не выходили на улицу. В крайнем случае, пользуйтесь черным входом через кухню. Главное, чтобы вас никто не видел во дворе.
— А что… мне придется делать?
— Ничего. Читайте книги, спите, размышляйте о жизни, но на улицу не выходите. Супруга ваша будет подавать еду сюда.
— Значит, буду жить как богатый бездельник. Неплохо! Жена, ты слышала? Чтобы вовремя подавала еду, а то, — Хонг Гир умолк, потому что Ким Чоль не поддержал его смешок. — Вы хотите, чтобы все думали, что хозяин дома и никуда не уехал?
— Вот именно. Но это не просто розыгрыш, дело очень серьезное. Ворота заприте и никого не впускайте.
— Не беспокойтесь, ни один сосед не догадается, что вас нет дома, — заявил Хонг Гир. — Правда, жена?
— Да, не беспокойтесь.
Славная чета Хонгов даже не поинтересовалась — для чего весь этот маскарад. Одно они знали твердо: хозяин не из тех, кто теребит слуг из-за пустяков.
Поздно вечером Ким Чоль вновь выбрался с подворья через задний ход. Он был одет по-походному, к спине привязана котомка, а в руке посох. Чем не странствующий философ? А путь ему предстоял не ближний: после встречи с Хонг Гиль Су — прямиком к сыну, Канг Чолю, что займет весь завтрашний день, а оттуда до деревни, где поселилась Мин Ра. И где рядом были бамбуковые заросли и скала, которая покажет — способен ли Ким Чоль выполнить свою нелегкую задачу.
Пятнадцатое число шестого месяца по лунному календарю. Полночь. На темном небе выцветшими блестками мерцают звезды. Узенький полумесяц — словно скорбно сжатый рот вдовы.
Когда луна на ущербе, отливы и приливы бывают особенно сильными. Водная стихия, будто протестует против тьмы, с яростью сжимаясь, чтобы потом с такой же яростью разжаться и снова жадно поглощать окружающую ее сушу.
Ким Чоль первым сел в лодку, груженную длинными бамбуковыми шестами, связанными попарно, за ним посередке примостился Чанг Хо, и, наконец, на приподнятую корму ступил Гиль Ман. Последний без колебаний согласился помочь, и его участие было неоценимым, поскольку он был профессиональным перевозчиком на этой реке.
На корейских лодках всего одно весло, расположенное на корме. Им гребут и правят. Посудина Гиль Мана была средних размеров, с маленьким прямым парусом, в данный момент спущенным за ненадобностью.
Гиль Ман оттолкнулся от пирса тяжелым веслом, затем вставил его в гнездо и привычно взялся за древко. Несколькими взмахами вывел посудину на течение. Главное теперь — не прозевать устье канала королевской крепости.
Ким Чоль пристально следил за берегом. Легкий прохладный ветерок с моря, сама вода, темная, плещущая о борт, взбадривали, заставляя полной грудью вдыхать свежий воздух. Эх, почему он не родился в рыбацкой семье: ему всегда так нравилось плыть на лодке. И Мин Хва любила море: не случайно же море и приняло ее…
— Осторожней, поворот! — услышал Ким Чоль голос кормщика, и тут же лодка повернула направо и устремилась в устье канала. Через несколько минут они уперлись в невысокую плотину. Гиль Ман перекинул через нее якорь и сказал:
— Придется подождать прилива.
Лодку слегка покачивало и прибивало к стене. Так что экипажу все время приходилось отталкиваться руками.
Кормчий Гиль Ман был невысок ростом, но силищей обладал неимоверной. В этом спутники убедили вечером, когда грузили бамбуковые лестницы. Он один поднял всю охапку на плечи и легко понес на пирс. Уж на что портовые грузчики были силачами, но никто из них не смел задирать Гиль Мана.
Ждать — хуже, чем догонять. Все эти дни Ким Чоль догонял время, стараясь подогнать весь план именно к сегодняшней ночи. Ворочается, поди, на циновке поэт Кан Су Бок, открыв или не открыв люк цитадели. А может, спит уже давно, и снятся ему поэтические сны.
Кому не до сна, конечно, так это Канг Чолю, который сейчас вместе с верными соратниками ждет встречи в каких-то двух ли отсюда. И морская зыбь качает парусник, пожалуй, посильнее, чем лодку Гиль Су. Надежно ли заякорилась команда сына, не понесет ли приливная волна их судно к берегу? Скорее всего, нет, ведь Канг Чоль — человек очень осмотрительный и основательный. Нехорошо, конечно, хвалиться сыном, но это не похвальба, а потаенная отцовская гордость, от которой теплеет душа.
А что делает сейчас Донг Чоль? Возможно, еще не спит, читает книгу или что-то пишет. В недавнем письме сообщал, что все у него хорошо. Будь благосклонна к нему, Судьба, ведь мальчику моему уже уготовано немало горестей, одиночества и печали. Кому теперь он будет писать письма и от кого их получать? Так что, держись, сынок, и не падай духом в жизненных испытаниях! Помни, что мы всегда думаем о тебе. Мы — это я, твой брат, тетушка Мин Ра. И, конечно же, твоя мать. Не знаю, действительно ли исчезают навсегда те, кто умирает, но я не верю и не хочу верить в это. Все эти годы твоя мать живет в моем сердце, так же, как и в твоем, так почему же я должен думать, что ее нет? Всегда живы те, кого помнят.
— Прилив начался, — сообщил Гиль Ман.
Ким Чоль проверил свое снаряжение. На левом боку — мешочек с железными костылями для вбивания в стену. Каждый костыль обвязан коротким кожаным шнурком, свободные концы которого и будут служить для крепления лестницы к стене. Справа за пояс заткнут молоток со страховочной бечевкой. На груди — небольшой крючок из толстой проволоки, чтобы можно было им зацепиться за перекладину и тем самым, откинувшись, освободить обе руки. Сзади на поясе — моток веревочной лестницы. Единственное оружие — японский меч в широких ножнах висит за спиной. И это очень удобно, поскольку не надо тратить время на замах. Выхватил меч и тут же можно рубить.
И еще на спине — специальное приспособление с лямками для двух запасных лестниц. Со своим снаряжением он мог поднять на двадцатиметровую высоту.
Когда Ким Чоль укрепит первую ступень лестницы и доберется до ее конца, наступит самый сложный момент. Ему предстоит достать из-за спины одну из лестниц так, чтобы вторая не сорвалась вниз. Затем, откинувшись назад, вытянуть запаску вертикально верх и вдеть концы стоек — одна в другую. Потом — вбить пару костылей, прижимая лестницу к стене. На тренировке он добился этого, действуя локтем. Затем чуть выше — еще пару креплений — и так через каждые полметра до стыковки последней, третьей лестницы.
Вода поднималась на глазах. Вот она дошла до верха плотины, перелилась через нее с тихим плеском.
Лодку потянуло вперед, и тут же она уперлась дном в заграждение. Чтобы ее не развернуло и не опрокинуло, Гиль Ман бешено заработал веслом. Вдруг словно кто-то отпустил посудину, и она легко, быстрее, чем хотелось бы, понеслась вперед.
Впереди показался громадный силуэт крепости. Борт лодки коснулся каменной стены. Приливное течение здесь было несколько ослабленным.
— Вот здесь, — крикнул Ким Чоль, стараясь зацепиться руками за что-нибудь. Но мокрые камни были скользкими от налипших тонких водорослей. — Гиль Манн, надо удержаться на этом месте.
Молодой лодочник выхватил тяжелое весло из гнезда и стал грести назад. Лодка остановилась, покачиваясь. Чанг Су быстро забил штырь в шов между камнями и прикрутил кормовую веревку. То же самое проделал Ким Чоль на носу лодки.
Смельчаки перевели дух. Первая часть дела, пусть не самая трудная, сделана. Удачное начало всегда окрыляет. Теперь остается дождаться пика прилива.
Крепостная стена была выложена из отесанных гранитных камней. Ким Чоль достал первый костыль и начал вбивать его в шов. Усилий потребовалось не больше, чем при заколачивании большого гвоздя в дерево. Чувствовалось, что костыль будет держать надежно. Канг Чоль принялся помогать ему.
Верхнего конца прижатой к стене лестницы, естественно, не было видно. Ким Чоль подергал за веревочные перекладины и остался удовлетворен.
— Ну, водружайте на спину мой горб, — сказал он с воодушевлением. — Все получится у нас, ребята!
Сначала привязали одну лестницу, ниже — другую.
— Не тяжело? — спросил Чанг Су.
— Ничего, — прокряхтел в ответ Ким Чоль и пошутил: — Я наверно сильно похож на стрекозу?
Помощники тихо рассмеялись.
Ким Чоль шагнул на висящую лестницу. Первая перекладина, вторая, третья… Пора вбивать очередную пару костылей и привязывать к ним стойки. Так, теперь можно снова преодолеть четыре перекладины.
Груз за спиной давал знать о себе и, тем ощутимее, чем дольше он поднимался.
А вот и конец первой ступени. Наступает ответственный момент.
Ким Чоль зацепился крючком за перекладину. Левой рукой взялся за стойку нижней запасной лестницы, а правой стал развязывать тесемки. Не успел он распутать последний узел, как длинный конец лестницы моментально перевесил и скользнул вниз. Но благодаря тренировке Ким Чоль был наготове и сжал бамбуковый ствол. Остановив раскачивание, стал двумя руками проталкивать свое орудие восхождения наверх. Еще, еще чуть-чуть, осталось совсем немного… А вот и концы стоек. Так, теперь вставить их в нижние концы. Вот так. Есть стыковка!
Но переводить дух рановато. Надо вбить правый костыль, затем — левый, привязать к ним стойки крепко-накрепко. Все, теперь можно и отдышаться…
На вторую ступень подниматься было легче, поскольку груз за спиной уменьшился вдвое. Достигнув очередной вершины, Ким Чоль снова дал себе отдых.
Он висел на стене, не ощущая высоты, поскольку внизу было темно и ничего не видно, и думал о последних семи метрах.
Стыковка третьей ступени далась нелегко. Верх все время заваливало назад и приходилось напрягать все силы, чтобы прижимать лестницу к стене. Уже потом Ким Чоль понял причину этого: наверху дул ветер, который и пытался отбросить торчащие концы бамбуковых стоек.
Он вполз на вершину цитадели и в изнеможении перевернулся на спину. Морской бриз приятно обвевал вспотевшее лицо, шею.
Небо прояснилось, и до звезд можно было дотянуться рукой. Ущербная луна совсем исчезла куда-то. Тишина, покой. И никого нет рядом: только ты и вселенная.
Он встал, сделал несколько шагов и тут же наткнулся на люк. Исполнил ли свое обещание Кан Су Бок? Если нет, то напрасной окажется вся затея с восхождением.
Ким Чоль медленно потянул ручку люка и с трудом откинул его. Есть проход!
Он знал, что ступеньки очень крутые и поэтому стал спускаться ползком, пятясь задом. На первой же площадке взял висевший на стене факел и запалил его. Здесь было несколько помещений, но он не стал проверять их. Зачем? Если враг подстерегает, то уже ничего не сделаешь: можно только подороже продать свою жизнь.
Спустившись вниз, Ким Чоль оказался в глухом тоннеле, который проходил внутри крепостной стены, и вел в королевский дворец. Через каждые семь шагов висели металлические рогатки для факелов. Он остановился возле одной из них и обеими руками потянул ее. Четыре гранитных камня оказались единой плитой, которая, повернувшись вокруг оси, обнажила два окна наружу. Сразу потянуло сквозняком, который чуть не погасил огонь. Это было бы некстати, поскольку помощники ждали сигнала факелом, чтобы подогнать лодку прямо под потайной выход. Именно отсюда король выберется на свободу из каменной клетки и полетит на север страны возглавить борьбу за независимость Кореи.
Ким Чоль высунулся в проем и помахал факелом. Затем поставил плиту на место, повесил на рогатку веревочную лестницу и двинулся дальше по тоннелю. Метров через пятнадцать снова началась лестница. Он поднялся по ней и подошел к потайной двери, ведущей прямо в покои короля. Сверху пробивалась слабая полоска света. Ким Чоль прильнул к щели.
Большая приемная была освещена несколькими светильниками. Собственно ложе находилось за красивой отделанной перламутром ширмой. Король сидел перед ним за низеньким столиком и, опершись на подушки, курил.
Ко Джонгу не спалось. Вечером, как обычно, бражничали за обильным столом. В самый разгар пирушки в их обычную компанию, состоящую из вечного собутыльника Кан Су Бока, старого церемониймейстера Ли Хан Дина и постельничего, которого звали коротко Има*, (Обращение «Има» аналогично пренебрежительному «Эй, ты!») заявился капитан Танака. Он привел с собой очередную наложницу для престарелого монарха мало, чем отличавшуюся от предыдущих, — маленькая и коренастая, с узкими хитроватыми глазами. По этому поводу поэт остроумно заметил, что японский разведчик подбирает девиц для короля по своему вкусу и по своим размерам.
Разошлись за полночь. Ко Джонг смутно помнил, как он вполз в спальню, как девица раздевала его и пыталась взбодрить его, а потом с досады повернулась спиной.
Бывший император очнулся посреди ночи, почувствовав, как что-то давит ему на грудь. Это оказалась рука девицы. Он отбросил ее и присел. Хотелось пить. Было время, когда стоило лишь прокряхтеть, как за ширмой раздавался услужливый голосок служанки: «Что угодно-с, ваше величество?». А сейчас из-за чашки воды приходилось вставать самому.
Ко Джонг набросил дурумаги на голое тело и вышел из спальни. Три светильника тускло освещали комнату, скрадывая следы бражничества. Он сел, отыскал кувшинчик с водой и выпил. И тут же вспомнил новость, которую сообщил накануне вечером капитан Танака. Что его старший сын Сун Джонг отрекся от трона, а младший — Сим Джонг, увезенный в Японию три года назад, опасно заболел. Значит, — тут Ко Джонг выпрямился, — японцам ничего не остается, как снова восстановить на корейском троне его.
С тех пор, как из-за отсутствия прямого наследника трона его, двенадцатилетнего отпрыска побочной королевской ветви, женили на пятнадцатилетней принцессе Мин Би и возвели на престол, он сорок три года был символом королевской власти. Правда, первые десять лет всеми делами вершил его отец, ярый сторонник политики изоляционизма. Но против такой политики восстала жена Ко Джонга, которая хотела тесного сближения с Россией. В конфликт вмешалась Япония, которая к тому времени уже активно влияла на планы и дела корейского императорского двора. Ее посланцы, а это были сплошь разведчики, замаскированные под разными личинами, свободно чувствовали в стране, где отсутствовала твердая власть. Тем более, что по договору 1875 года, силой навязанному Корее, японские корабли получили право свободного захода в порты Чемульпхо, Пусан, Вонсан и другие.
Именно с тех пор Ко Джонг стал жить в постоянном опасении за свою жизнь. Но чем сильнее был страх, тем слаще казалась королевская власть. Даже жестокая смерть Мин Би в 1895 году, когда она в платье служанки пыталась убежать из дворца от открытого преследования японских убийц, не могла заставить ее слабовольного супруга отказаться от престола. Через двенадцать лет Ко Джонга все же заставили оставить трон, и мир, казалось, померк для него. И вот снова открыт путь на вершину власти! Теперь он покажет тем, кто отвернулся от короля в минуту трудности!
Вдруг что-то заставило Ко Джонга повернуть голову. Он вздрогнул: в пяти метрах него застыла фигура мужчины в черной одежде. Лицо его наполовину скрыто платком. Словно тень, отделившаяся от стены.
— Кто ты? — спросил испуганно экс-повелитель, и сердце его сжалось от страха.
— Это я, ваше величество, — удивительно знакомым голосом ответствовала тень и сдернула с лица платок.
Ко Джонг узнал своего бывшего начальника охраны Ким Чоля.
— Ты? — изумился он. — Но как ты сюда попал и что тебе нужно?
Мысли его лихорадочно заметались: неужели и этот самый верный офицер тоже продался им и явился, чтобы исполнить их приказ?
— Я пришел, чтобы предложить вам бежать вместе со мной на север страны. Там нас будут ждать те, кто готов вместе с вами выступить с оружием в руках…
— Что? — прервал Ким Чоля бывший император. — Так ты не от них… Что ты тогда мелешь? Бежать с тобой на север? Да ты, кажись, забыл, с кем разговариваешь!
— Нет, не забыл. Передо мной король, у которого убили жену, насильно отняли трон, восстановили против него детей. Не вы ли только недавно сокрушались, что не можете встать на защиту поруганной страны, что у вас связаны крылья? Вот я и проник к вам, чтобы помочь обрести свободу и возможность возглавить вооруженную борьбу против захватчиков.
— Ты, наверное, сошел с ума, Ким Чоль? Японцы наши союзники и защитники. Через несколько дней меня снова возведут на трон, и надо быть дураком, чтобы отказаться от такой возможности и принять твой безумный план. Уходи, немедленно уходи отсюда! — и Ко Джонг в припадке раздражения хлопнул ладонью по столу.
На миг у Ким Чоля мелькнула действительно безумная мысль — схватить императора и потащить силой. Он поднял голову и впервые в жизни открыто и пристально стал разглядывать того, чья воля была для него всегда законом. Несколько раз ему удавалось поймать бегающие глаза перепуганного насмерть человека: в них не было ничего, кроме страха и желания избавиться от незваного спасителя. Да, все, казалось, учел Ким Чоль при подготовке похищения, а вот отказа не предусмотрел. Он просто не мог даже предположить такого. Чтобы человек не захотел вырваться из клетки, не захотел отомстить за все унижения и оскорбления.
Что ж, если король не может, тогда обойдемся без него. Может быть, даже ради выяснения этой истины стоило затратить столько сил и времени. Больше не будет иллюзий, отвлекающих от ясной и четкой цели.
Молчание Ким Чоля экс-император принял за нерешительность и решил повысить голос:
— Ты что, оглох? Я же сказал, немедленно уходи отсюда!
Ким Чоль вместо ответа метнулся к боковому выходу и замер у стены, обхватив двумя руками рукоять меча, висевшего на спине. Его зоркие глаза даже в полумраке заметили, как дверные створки стали медленно раздвигаться. В проеме показался японский солдат. Но не успел он переступить порог, как просвистела сталь, и невольный свидетель сцены — Ко Джонг в ужасе обмяк при виде покатившейся с плеч головы. За солдатом шла несостоявшаяся любовница короля. Это она, незаметно выскользнув из спальни, позвала охрану. Девица машинально подхватила обезглавленное тело и, падая вместе с ним на пол, дико завизжала. Ким Чоль не ожидал увидеть женщину и замер на миг. Идущий третьим офицер тут же начал стрелять из револьвера.
Первая пуля попала Ким Чолю в плечо, вторая задела бедро. Он отскочил в сторону, ногой задвинул створку и тут же с разворотом нанес колющий удар сквозь бумагу на всю длину вытянутой руки. Почувствовав, что удар достиг цели, Ким Чоль не мог удержаться от торжествующего возгласа: «Вот тебе!».
В этот момент двери основного входа раздвинулись, и в спальню ворвались около десятка караульных. Заметив застывшую у стены фигуру с мечом, они стали приближаться полукругом, держа оружие под прицелом.
— Не стрелять! Взять живым! — раздалась повелительная команда.
С правого фланга выдвинулся Танака. Он обратился к окруженному на корейском языке:
— Я предлагаю вам сдаться. Хотя, впрочем, вам ничего и не остается другого…
Японец говорил со страшным акцентом и потому смысл слов дошел до Ким Чоля не сразу. Но усмешку он уловил сразу, и это заставило его сжать губы.
Он обвел спокойным и немигающим взглядом напряженные лица солдат. Стволы карабинов с примкнутыми плоскими штыками нацелены в его грудь. Но страха не было в душе, ибо следующий шаг предрешен.
Так было не раз в жизни Ким Чоля, когда в минуту опасности вся его мечтательная и созерцательная натура мгновенно преображалась: место философа занимал воин, готовый к немедленным и решительным действиям. Этого он добивался годами тренировок, представляя себя в той или иной экстремальной ситуации.
Откуда японские солдаты, окружившие его полукругом и получившие приказ не стрелять, могли знать, что предпримет этот стоящий в шести метрах перед ними раненный человек с бессильно опущенным к полу мечом? Но его взгляд притягивал к себе, словно взгляд загнанного, но уже не такого уж страшного зверя. Поэтому, когда он с каким-то страхом и изумлением посмотрел на потолок, то вся шеренга машинально глянула туда.
Этого силой воли выигранного спасительного мгновения оказалось достаточно, чтобы Ким Чоль рванулся вперед. Сделав два стремительных шага, он присел, как это делают лихие мальчишки на ледяной дорожке.
Солдаты не успели опомниться, как человек, только что бывший под прицелом карабинов, ужом проскользнув по мраморном полу, тут же оказался у их ног. Бешеный удар мечом, второй, третий… Жуткий свист стали и крики зарубленных. Шеренга в панике раздалась. Путь к выходу был свободен! Ким Чоль хотел привычным рывком вскочить на ноги, но подвело раненое бедро.
Секундного замешательства солдат хватило, чтобы Ким Чоль сошелся с ними врукопашную, но миг собственного промедления стоил ему удара прикладом в затылок.
Светильники спальни померкли в глазах Ким Чоля, хотя руки все еще яростно сжимали кривой самурайский меч, принадлежавший некогда главарю ниньдзя. Тех самых ниньдзя, что хотели проникнуть в этот зал четверть века назад для убийства корейского монарха. И человек, который дважды преграждал путь убийцам, не смог защитить своего повелителя от третьего покушения. Поскольку это покушение было не на жизнь, а на честь, которой, как поздно заметил верный телохранитель, у короля и не было.
Глава 10.
(Из дневника японского разведчика Охадзуки).
«…Из поездки по северной Корее я вернулся в радужном настроении. Циркуляры с предложением о создании десятидворьев в корейских селах и городах уже получили на местах, и администрация совместно с силами полицейского надзора всюду приступили к их выполнению. Хотя мое скромное авторство нигде не было указано, меня это не задело: ведь истинный самурайский подвиг всегда безымянен. Мне достаточно знать, что в мощном психологическом оружии, которое на долгие годы определит сознание и поведение корейцев, заложена моя идея.
В Сеуле меня огорошила неприятная новость: ночью во дворец короля проник бывший начальник охраны Ким Чоль. С какой целью — так и осталось невыясненным, поскольку нарушитель не признался, хотя был подвергнут допросу первой степени, а затем умерщвлен, якобы при попытке к бегству. Всем этим занимался Танака, и я не могу отвязаться от навязчивой мысли, что он действовал, будучи осведомленным о порученном мне задании — завербовать Ким Чоля. Не знаю, чего я добился бы на месте Танаки, но то, что его результат оказался нулевым, вызывает во мне мелочное и злорадное удовлетворение. Танака и не мог получить результатов, потому что, я в этом глубоко убежден, с противником надо работать на уровне его интеллекта. А о том, что Ким Чоль был неординарным человеком, говорят не только его последние поступки, о которых я расскажу ниже, но и многие эпизоды из нелегкой жизни офицера охраны королевской особы.
В своем заключительном рапорте Танака однозначно определил цель ночного визита Ким Чоля — убить Ко Джонга. Я сразу это отвергаю по той простой причине, что такой человек, как Ким Чоль, не способен на тайное убийство из-за угла. Если бы он по каким-то причинам вдруг возненавидел короля и решил отомстить ему, то сделал бы это открыто и без каких-либо попыток к бегству.
Далее Танака пишет, что только решительные действия охраны, естественно, под его руководством, спасли жизнь корейскому монарху. В это тоже трудно поверить, поскольку, когда охрана ворвалась в приемную, Ким Чоль уже был там наедине с Ко Джонгом. Что же ему могло помешать убить его, если он даже во время «решительных действий охраны» сумел зарубить четверых солдат и одного офицера? И если бы не ранение в бедро, которое он получил, пожалев почему-то продажную девку, мог бы и вовсе выскользнуть из дворца. Нет, Ким Чоль явился во дворец не убить короля, но уйти вместе с ним. Об этом говорит сам факт тайного проникновения, веревочная лестница, найденная в тоннеле, где, как оказалось, находится выход на высоте всего нескольких метров над уровнем канала. Снаружи, несомненно, их ждала лодка. И тогда неизбежно встает вопрос: зачем, с какой целью Ким Чолю тайно уводить короля? Пока я могу предположить только одно: он хотел не убить, а спасти короля. Если это так, то мой бывший подопечный не такой уж проницательный человек. У нас нет пока нужды убирать Ко Джонга. Ведь манипуляция с троном, кстати, являющаяся гениальным образчиком работы отдела разведки генштаба, во многом способствовала бескровному присоединению Кореи к Японии.
…Не могу удержаться от восхищения, когда думаю и представляю, как Ким Чоль проник во дворец. Только человек, который долгое время состоял в охране, мог придумать такой план. Правду говорят, если хочешь поймать хитрого вора, призови на помощь еще большего хитреца-вора.
Двадцать шесть лет назад этот человек стал помехой в покушении на короля. И, наверное, так и не узнал, что организатором этого неудавшегося убийства являлся не кто иной, как глава могущественного клана сегунов Хокугава, который хотел купить у корейского короля четыре острова и получил отказ. Гордый самурай тогда и заявил, что, дескать, отказать ему в просьбе не смеет даже японский император, и поэтому он проучит Ко Джонга. Не исполнить свое обещание — значит, потерять лицо. Хокугава лично отобрал из четырех тысяч ниньдзя, составляющих грозную ударную силу клана, самых лучших и дал команду убрать короля Кореи.
Убийцы не смогли придумать ничего лучшего, как использовать воздушный змей. В Японии до этого мог бы додуматься любой мальчишка, а вот в безмятежной Корее даже представить себе такого не могли. Впрочем, судя по тому, что крышу дворца переделали после покушения, потом, видно, все-таки догадались, как была доставлена туда веревка. И этим намного усложнили задачу Ким Чоля. Тем остроумнее выглядит его решение — использовать бамбуковые лестницы. Но какое нужно иметь самообладание, чтобы ночью в одиночку совершить такое восхождение по отвесной стене! И какую продуманность каждого шага.
Подосланные Хокугавой убийцы были преждевременно обнаружены и уничтожены из-за наложницы. Как странно, что причиной гибели Ким Чоля явилась тоже женщина. Если бы он зарубил эту продажную девку, то мог бы избежать ранения и может, даже плена. Но в том-то и дело, что этот человек не мог перешагнуть через свои понятия, устои, барьеры, которые я охарактеризовал бы одним словом — благородство.
Об этой черте характера я подумал сразу, как только увидел его в первый раз. И когда разрабатывал план, как привлечь Ким Чоля на нашу сторону, то понимал, что никакими угрозами, посулами, интригами такого человека сломить нельзя. Но благородный поступок мог тронуть его, вызвать чувство благодарности, сознание ответного долга. Я решил хорошенько изучить биографию этого человека, выведать все о его быте, отношении к близким, поведении в домашней обстановке, а потом уже действовать.
Интересно было читать донесения «садовника», который был внедрен в дом Ким Чоля. Тон их по мере общения агента с объектом менялся от неприязненно-сухого до недоуменно-пристрастного. А в описании отношений хозяина дома с детьми, женщинами, слугами сквозило даже благоговение. И это несмотря на то, что у «садовника» больше, чем у какого-либо японца, были основания не любить корейцев. Будучи подростком, он вместе с отцом — капитаном пиратского суденышка был схвачен корейской береговой патрульной службой во время разбойного нападения. Взрослых казнили, а его отправили в колонию для малолетних преступников, где ему пришлось вынести немало побоев и издевательств. Только с нашим приходом в Корею он обрел свободу, стал одним из лучших агентов третьего сектора. Жажда мщения, правда, иногда мешает ему объективно анализировать обстановку, но в целом его отчеты отличаются тонкими наблюдениями и дельными соображениями. И если даже такой человек может измениться под влиянием Ким Чоля, то, что говорить о других?
«Садовник» проработал всего два месяца. За это время он не обнаружил ни одного признака подготовки к тому, что произошло потом. Скорее, было даже разочарование, что объект мало интересуется происходящими в стране событиями, занят больше сыновьями, книгами, редко куда ходит. Зато приезжают к нему немало друзей, сослуживцев, которых принимают с большим радушием. Беседы больше о философии, истории, культуре. И вдруг такой казалось, не от мира сего человек, совершает поступок, который при ином раскладе мог потрясти всю Корею. Конечно, случай на дне рождения внука сыграл определенную роль, но я убежден, что планы свои этот бывший начальник охраны дворца лелеял уже давно.
О предстоящем семейном торжестве донес «садовник». Майор Накамури, время от времени интересовавшийся нашим подопечным, предложил: неплохо бы, познакомить его с каким-нибудь толковым японским офицером, знающим испанский или французский язык. Это произвело бы на Ким Чоля впечатление. Майор затребовал списки командного состава полка, дислоцированного в том районе, и с удовлетворением обнаружил знакомого по иезуитской школе, капитана Хикомада. «Это именно тот офицер, который может нам пригодиться. Кстати, он бы тоже мог служить в разведке, но не захотел. Ого, да тут еще одна знакомая фамилия. Лейтенант Окаяма, — прочитал он и спросил меня: — Не знаете такого? Это один из лучших фехтовальщиков японской армии. Одно время даже удостоился чести давать уроки нашему принцу».
Вот тогда и зародилась идея о поединке Окаямы и сына Ким Чоля. Я поделился ею с Накамури, и майор одобрил ее.
На пути в командировку я специально заехал в тот полк и встретился как с капитаном Хикомадой, так и с лейтенантом Окаямой. Первый произвел на меня приятное впечатление своей образованностью. Такой человек мог бы многого добиться в жизни, но, конечно, не по военной линии. В армии умному тяжело, ибо предвидение последствий приказа может зачастую вызвать нерешительность, сомнение, и привести к нечеткому исполнению воли командования. Возможно, это одна из причин того, что Хикомада, несмотря на образованность, ум, знание иностранных языков, служит в тыловом полку простым интендантом. А может, просто не стремится сделать карьеру? Тогда это противоестественно: идти не в ногу со всеми в тот момент, когда вся Япония устремлена вперед и вверх к невиданному доселе величию.
Окаяма вызвал во мне сочувствие и понимание, поскольку я ознакомился с его послужным списком. Выходец с Хоккайдо, потомок незнатного рода. Дед Окаямы служил сегуну Мирамото, который впал в немилость императору и был сослан на северный остров. Верный самурай последовал за своим господином, где так и остался жить в богом забытой дыре.
Спустя годы его внук, благодаря протекции главы рода Мирамото, вновь набравшего силу, сумел поступить в военное училище. Представляю, каково было юному провинциалу с худым кошельком и северным диалектом среди отпрысков знатных вельмож. Но вряд ли кто решался дразнить его: уже в пятнадцать лет Окаяма превосходно дрался на мечах, а за годы пребывания в училище довел свое мастерство до совершенства.
Как лучший офицер выпуска он попадает в гвардию императора. Сам принц пожелал брать у него уроки фехтования. Впереди у Окаямы блестящее будущее. Но он неожиданно воспылал страстью к одной из фрейлин императрицы. Та ответила взаимностью. Завязался роман, слухи о котором дошли до родителей девицы. Оскорбленные притязаниями бедного самурая, они пожаловались императору. Окаяму отчислили из гвардии и перевели в армейский полк, который в составе экспедиционного корпуса был направлен на Корейский полуостров.
Женщины, женщины… Какая же в них притягательная сила, что мужчины способны забыть даже о воинской карьере и славе?
Корейские женщины так похожи на японских. Особенно, в отношении к мужчинам — та же почтительность, неустанная забота, принижение собственной значимости. Но странное дело, японцев это делает сильными и решительными, тогда как корейцы — слабовольны и инертны. Я заметил это с детства, когда часто общался с корейскими ребятами. Японская мать, упрекая сына за проступок, сурово заметила бы, что это недостойно настоящего мужчины. Корейская — просто стала бы уговаривать свое чадо не делать так больше.
А может все дело в том, что на моей суровой и прекрасной земле, сотрясаемой постоянными землетрясениями, цунами и извержениями вулканов, мужчины просто не могут быть такими, как в благодатной Корее, где все создано для спокойной и мирной жизни? Скудная среда обитания, ветры и лишения делают растения более стойкими, способными переносить невзгоды. Если это так, то становится понятным, почему одних мужчин покорность женщины возвышает и делает мужественными, других же низводит до самовлюбленной слабости?
Впрочем, я отвлекся.
Черты лица Окаямы можно было бы назвать приятными, если бы не выражение озлобленной угрюмости. Когда я объяснял ему задачу, мне не понравилось, как он презрительно усмехнулся. То ли ему показалось ниже достоинства скрестить меч с каким-то корейским дворянчиком, то ли пустяковым — само задание. В любом случае такая реакция выдает человека, в коем эмоции преобладают над рассудком.
Так оно и случилось. Потеряв самообладание из-за поражения, зарубил жену соперника, испортил семейное торжество. Вместо наглядного примера достоинства, чести и благородстве японского офицера — пример несдержанности, подлости, ничтожного самолюбия! И после всего этого еще надерзить командиру полка!
Единственно достойный поступок — харакири. Но что для корейцев этот самурайский акт очищения от позора? Для всех, кто присутствовал на поединке, отныне образ японского офицера будет ассоциироваться с Окаямой. А ведь даже проигрыш можно было обернуть победой, если бы этот гордец думал больше о задании, чем о своем самолюбии. Скажем, отсалютовать мечом победителю и сказать какой-нибудь комплимент о мастерстве противника. Но в том-то и дело, что ни он, ни я, в первую очередь, не предусмотрели вариант поражения. Мы даже предположить не могли, что обычный корейский дворянин сможет победить одного из лучших фехтовальщиков в японской армии!
В итоге — полный провал плана. Потеря Окаямы. Акция Ким Чоля, которая, конечно же, не обошлась без поддержки сына и его друзей.
И снова я возвращаюсь к вопросу — для чего Ким Чоль хотел выкрасть короля?
Ответ может быть только один. Чтобы использовать императора как знамя антияпонской борьбы!
Если это так, то куда он хотел увезти его? Китай исключен, поскольку этот гнилой мандарин все больше подпадает под наш контроль и недалеко то время, когда он тоже падет к ногам японской империи. В Россию? Вполне возможно. Ведь после насильственной смерти жены Ко Джонг почти год скрывался именно в российском посольстве. И сейчас он нашел бы кров и защиту у северного медведя.
А если Ким Чоль думал не о загранице? Тогда, где надежнее всего смог бы он схорониться вместе с королем, найти поддержку и развернуть вооруженные действия?
Только на севере Кореи. Ведь именно там еще несколько лет назад проходили самые многочисленные стычки с отрядами «ыйбен», которые проникали со стороны России и Китая. Помня наказ господина майора, я постарался со всей тщательностью собрать сведения о переселении корейцев в русское Приморье и в китайскую провинцию Цзяньдао. По самым скромным подсчетам, за последние десять лет туда переселилось свыше тридцати тысяч человек, не считая тех, кто перебрался раньше. При этом правительства соседних государств в целом благосклонно относятся к переселенцам и, несмотря на наши неоднократные протесты, не думают приостановить этот односторонний поток. Но если бы корейцы, уйдя за границу, думали только о рисе насущном! С 1906 года, когда мы начали планомерное присоединение Кореи к Японской империи, именно среди эмигрантов стали создаваться первые отряды движения «ыйбен». Вот несколько выписок, которые я сделал для себя из донесений японских командиров, участвовавших в боевых стычках:
» Июнь 1906 года. Отряд корейских переселенцев численностью в 80 человек перешел русско-корейскую границу и двинулся в сторону города Чхондина. По пути разгромил несколько полицейских постов. Наткнувшись на японский гарнизон в поселке Самголь, и потеряв 15 человек в ожесточенной схватке, отряд повернул обратно. От захваченного в плен повстанца удалось узнать, что командовал ими Чве Джэ Хен, уроженец города Кенвона, переселившийся в Приморье в десятилетнем возрасте. Он получил образование в русской школе, участвовал в русско-японской войне…
Август 1906 года. 150 вооруженных корейцев перешли реку Туманг со стороны Китая и ворвались в город Мусан. Оттуда они совершили ряд набегов на приграничные районы. Направленным в район действия двум ротам удалось выбить их из города и заставить уйти за реку. Отрядом повстанцев командовал Ю Ин Сок, о котором известно, что он в прошлом состоял на военной службе в корейской армии. Один из сподвижников небезызвестного Ли Бо Мюна…
Июнь 1907 года. Уже несколько отрядов одновременно перешли границу в разных местах, а затем, объединившись, стали нападать на гарнизоны в районах Кенхына, Хверена, Кенсона и Менчхона. Наши потери составили 96 солдат и офицеров убитыми и 46 ранеными. Понадобилось шесть рот и две недели времени, чтобы заставить их уйти за пределы Кореи. Всего перебито повстанцев -123, захвачено в плен — 17…
Май-июнь 1908 года. Отряд численностью в 700 человек под командованием Ким Джун Хва захватил город Мусан и удерживал его в течение двух месяцев. Другой отряд, которым командовал Хон Бом До, сумел захватить города Самсу, Капсан и даже Чхондин, заставив тамошние наши гарнизоны отойти. По неточным данным, отряд насчитывал несколько тысяч человек. Для отражения этого набега понадобилось 14 рот…
Июль-сентябрь 1908 года. Введено осадное положение в провинции Хамген, поскольку там действовали десятки отрядов общей численностью до 1000 человек. Потери наших солдат исчислялись уже сотнями…»
Даже эти краткие записи свидетельствуют, какой опасный очаг назрел на севере Кореи в лице корейских переселенцев русского Приморья и китайской провинции Цзяньдао. За три года зафиксировано 48 случаев перехода через границу только крупных отрядов (свыше 50 человек) «ыйбен». Сейчас, правда, там относительное затишье. Усиление воинских гарнизонов в городах, в первую очередь приграничных, политический нажим на русское правительство в связи с недопустимостью выступлений корейских повстанцев с их стороны, возымели действие.
Какие выводы можно сделать из анализа происходивших боевых столкновений? Набеги отрядов происходили, как правило, в летнее время и носили рейдовый характер, маршруты их, в общем-то, прослеживаемы. При наличии четко расставленной агентурной сети и оперативной связи их можно пресекать довольно быстро. Местное население не очень-то жалует, и это надо подчеркнуть, пришедших из-за кордона повстанцев, поскольку их временные набеги несут за собой суровые репрессии тем, кто их поддерживал.
В связи с этим тысячу раз прав майор Накамури, когда предупреждал, что возникновение очагов сопротивления непосредственно в самой Корее, появление местных отрядов «ыйбен» чревато самыми серьезными последствиями. Ибо с ними бороться будет гораздо труднее, поскольку их ударную силу будет составлять местное население.
Ким Чоль наверняка был осведомлен, что север Кореи еще до недавнего времени служил ареной ожесточенных стычек отрядов «ыйбен» с нашими войсками. Так что, если он действительно намеревался похитить бывшего императора и использовать его как знамя всеобщего восстания, то, несомненно, его путь лежал на север.
Тут я не могу удержаться от замечания в адрес Ким Чоля. Наивный человек! Столько лет находиться рядом с императором и не понять, что трусливый Ко Джонг никогда согласится подвергнуть свою жизнь опасности? Да если бы он хотел выступить против нас, разве у него для этого было мало возможностей?
Но как бы там ни было, следует еще раз изучить донесения «садовника», где говорится о посещении Ким Чоля разными людьми, проследить местонахождение бывших сослуживцев и взять на заметку всех тех, кто служит в северных провинциях. Никто не стал бы устраивать похищения, не подготовив предварительно тайную базу. Скорее всего, сообщники Ким Чоля и его старший сын тоже направились туда. Значит, в скором времени надо ждать оттуда известий.
Не удивлюсь, если на посланный мною запрос о Канг Чоле придет ответ, что такой уже не проживает по прежнему адресу. Опять же — проследить судьбу его сослуживцев: исчезнувшие, вне сомнения, примкнули к нему.
А вот младший сын Ким Чоля сейчас в Японии. Но на всякий случай тоже необходимо послать запрос. Если Донг Чоль там, то вероятнее всего, ничего не знает. Я бы тоже ничего не стал говорить близкому человеку о своих опасных планах, если бы не хотел, чтобы тот помогал мне. Но мы все равно обратим внимание на твоего отпрыска, Ким Чоль. Мы сделаем все, чтобы он ничего не знал о твоей судьбе и вырос патриотом Японии.
Со стороны Танаки было преступной оплошностью умертвить Ким Чоля. Пользуясь тем, что его сын в наших руках, мы могли бы заставить его рассказать обо всех планах. А теперь все концы обрублены.
Кавабуси рассказал мне подробно, как был схвачен Ким Чоль, как его пытали и как он погиб.
Танака спешил неспроста. Еще накануне событий от «наложницы» поступил сигнал, что готовится какое-то событие. Об этом, якобы, с таинственным видом намекал Кан Су Бок — вечно пьяный придворный шут и собутыльник Ко Джонга. Он читал стихи о журавле, которого держат в заточении, но который скоро обретет свободу и улетит в дальние края. Не случайно поэтому, Танака усилил охрану короля, заставив офицеров отдела принимать участие в ночных дежурствах. И все-таки прозевали момент появления Ким Чоля, мало того, при задержании не смогли обойтись без потерь.
Оглушенного «похитителя» связали и притащили в караульное помещение, где Танака сразу начал допрос. Но на все вопросы Ким Чоль молчал, стиснув зубы. И тогда последовала команда — избить. Четыре солдата охраны полчаса охаживали пленника кулаками и ногами. Их ярость была усилена гибелью сослуживцев, и поэтому они мало придерживались указания — наносить удары только по телу.
Три раза повторялась экзекуция, но так и не удалось разговорить пытаемого. Что ж, это не удивительно. Разве можно сразу сломить человека, который совсем недавно крушил мечом врага, испытал упоение и азарт боя. Его бы в одиночную камеру, чтобы ожидание пыток, неизвестность и воображение подточили волю, чтобы готовность к смерти сменилась жаждой жизни. Но Танака не признает таких тонкостей, ему кажется, что физической боли никто не сможет противостоять.
И можно представить, как обрадовался этот костолом, когда Ким Чоль вдруг заговорил. Когда после очередного настойчивого вопроса о цели тайного визита к королю, пленник открыл глаза и прошептал:
— Я хотел убить его.
Окрыленный Танака тут же спросил?
— Как ты проник в спальню?
— Там есть потайной вход.
— Ты нам его покажешь?
— Да… покажу, — еле шевелил разбитыми губами Ким Чоль. — Только… я успел захлопнуть дверь. Ее можно…
Тут Ким Чоль лишился сознания. Его окатили несколько раз холодной водой, прежде чем привели в чувство.
— Где, где находится потайной вход? — закричал Танака.
— Из приемной спальни… туда уже… нельзя попасть. Дверь… захлопнута…
Немало сил и времени понадобилось, чтобы то и дело впадающий в беспамятство Ким Чоль сумел внятно объяснить, что к потайному входу нет доступа из приемной короля, поскольку дверь захлопнута, и ее можно открыть только с другой стороны.
Танака ни на йоту не усомнился в правдивости сказанного, поскольку с самого начала уверовал, что целью проникновения во дворец было убийство короля. И тому, что он не задался вопросом — почему Ким Чоль отрезал себе путь к отступлению? — тоже есть объяснение. Танака — японец, а японцам свойственно ставить себя в такое безвыходное положение, чтобы выполнить задачу.
Лишь на рассвете удалось разглядеть лестницу, и посланные на крышу солдаты сообщили, что люк заперт изнутри.
— Там есть один секрет, — прохрипел Ким Чоль, вернувшись из забытья. — Поднимите меня наверх, и я покажу.
И солдаты, понукаемые офицерами, подняли веревками совсем ослабевшего корейца на крышу цитадели и положили рядом с люком. Ким Чоль долго не мог понять, чего от него хотят, а потом вроде просветлел лицом и попросил развязать руки. Танака велел исполнить просьбу. Ким Чоль медленно встал на ноги и показал рукой на край крыши. Все глянули туда — и тут изнемогающий от побоев человек в нескольких прыжках одолел расстояние до края крыши и бросился вниз, в воду.
Ошеломленные солдаты и офицеры открыли бешеный огонь по вынырнувшему беглецу. Стреляли даже после того, как голова Ким Чоля скрылась под водой. Особенно, говорят, неистовствовал обманутый Танака.
Труп не удалось сразу выловить. А начавшийся после обеда прилив и вовсе затруднил поиски.
Кавабуси еще поведал, что Ким Чоль, прыгая вниз, что-то кричал, вроде звал кого-то по имени. Интересно, кого?..
И, наконец, я не удивлюсь, если вдруг этот отважный и хитрый офицер вдруг объявится где-нибудь живой и невредимый…»
- Владимир Ким (Ёнг Тхек). «Кимы» (Роман). Часть 1. За честь короля
- Владимир Ким (Ёнг Тхек). «Кимы» (Роман). Часть 2. Дорога на чужбину
- Владимир Ким (Ёнг Тхек). «Кимы» (Роман). Часть 3. Звон российской наковальни
- Владимир Ким (Ёнг Тхек). «Кимы» (Роман). Часть 4. Подобно летящим стрелам
- Владимир Ким (Ёнг Тхек). «Кимы» (Роман). Часть 5. Прозрение
Комментирование закрыто.