Судьба первого российского корееведа М. П. Пуцилло

А. С. Селищев.
«Русские и корейцы» Опыт первых контактов 1854 — 1884

Книга об отечественном корееведении, подобная блестящей работе П.Е. Скачкова об истории русского китаеведения, ещё должна быть написана. И центральное место в этой будущей книге должно принадлежать Михаилу Павловичу Пуцилло, личности удивительной, талантливой, загадочной и… совершенно забытой. Увы, такое в истории человеческой цивилизации случается совсем нередко, и обязанность потомков — исправлять по возможности подобные проявления несправедливости. Порой бывает, что какой-нибудь фанатичный книжный червь отрывает в грудах затхлой архивной пыли эти забытые имена, и люди с удивлением вопрошают, как же они раньше могли не знать или забыть такого чудесного человека, такое поучительное событие, такую волшебную легенду. Но не на каждую историческую забытую личность находится свой червь. И тогда это имя прибирает безмолвная Лета. В Лету канут без малейшего всплеска миллионы и миллионы… Так что остается лишь уповать на трудолюбие архивных червей.

В городе Иркутске имеется небольшая библиотека краеведческого музея. Читателей здесь немного. Книги в основном по истории Сибири и ряда прилегающих восточных стран. В этой библиотеке я совершенно случайно наткнулся на отлично сохранившийся экземпляр первого русско-корейского словаря, изданного в Санкт-Петербурге в 1874 году. Автором значился некто Михаил Пуцилло. В словаре было собрано несколько более трёх тысяч слов. Цена — 3 рубля, по тем временам довольно солидная. Что ещё бросилось в глаза на первый взгляд? То, что книга была ещё не разрезана, а значит, никем не востребована. Прошло ровно 120 лет и конторский ножик впервые прошелся по ломкой уже желтеющей бумаге. Так началось воскрешение Пуцилло.

В гигантских хранилищах Российского государственного исторического архива, окна которого выходят на прекрасную Неву, в фонде № 1343 собрано девять дел о причислении рода Пуцилло к дворянскому сословию [1]. Дворянство Пуцилло исчисляется от 6 октября 1544 года, когда польский король Сигизмунд I пожаловал титул и Доброе село в Мстиславском уезде Астапу Пуцилло за воинскую службу. Здесь мы приводим лишь фрагмент генеалогического древа рода Пуцилло, ветвь, относящуюся к нашему герою. В конце XVIII века в правление Екатерины II земли Пуцилло перешли во владение Российской империи, а род получил статус русского дворянства.

Герб Пуцилло имеет следующий вид: на красном поле массивная черная буква W, в середине которой расположен золотой рыцарский крест. Шлем увенчан дворянской короной, с той же буквой и крестом. Герб наречен именем Сырокомля [2].

Фамилия Пуцилло имеет латинское происхождение: на языке древних римлян Putillus — маленький мальчик, птенчик, крошка. В современном итальянском языке слово Pusillo имеет уже несколько иной оттенок: мелочный, ничтожный.

От этого древнеримского корня появились схожие слова во всех других романских языках в значении «маленький» и производных: petit по- французски, putin по-румынски и т.д. Немало и других фамилий происходят от латинского корня, причём некоторые из них до того органично влились в русский язык, что порой бывает не просто определить первооснову. В своих поисках нам приходилось сталкиваться с фамилиями Пуцило (кстати, во многих архивных документах люди с данной фамилией применяли в написании как одно, так и два «л», в том числе и сам Михаил Павлович, а также его отец — Павел Лукич), а также — Пуцыло.

К примеру, Борис Дмитриевич Пуцыло, геолог по профессии, а также поэт, изъездивший всю нашу прежде великую отчизну, побывавший на Памире, в Каракумах, на Кольском полуострове, в Приамурской тайге (где трудился в своё время над составлением корейского словаря и Михаил Павлович Пуцилло), в Казахстане и в Сибири. Свои первые стихи он опубликовал в 1956 году, а в последующие три десятилетия вышли несколько его сборников. Здесь хотелось бы привести две выдержки из сборника Бориса Дмитриевича «Завязь», которые, как нам кажется, удивительно перекликаются с темой нашего исследования, и как бы непосредственно относятся к забытой судьбе Михаила Павловича Пуцилло. Вот несколько строк из стихотворения «Родники России».

Склонясь к незамутнённому ключу.

Я вижу в нём себя — и рад как чуду.

И ничего забыть я не хочу,

И всё во мне, как я во всём и всюду.

И вновь дубы гудят над головой Моей судьбы набаты вековые.

И нет ключа забвения в России,

Все родники полны водой живой.

Или вот это, пронзительно тоскливое. Его можно было бы поместить в качестве эпиграфа к данной главе, оно относится и к каждому из нас, послушайте:

Предчувствую,

Как поросту быльём.

Исчезну в синеве речной разлуки.

В реке полощут женщины бельё,

По локоть в воду погружая руки.

Бездонно небо, облака легки.

Люби, подчас не требуя ответа.

И долго слушай, как стучат вальки,

И долго чувствуй, как мгновенно лето [3].

Но вернёмся к нашей фамилии. В различных библиотечных и архивных источниках нам встречались и другие её производные: Пуцелло, Путилло, Путилин, Путилов, Путин, Путятин и тому подобное.

Через газету «Комсомольская правда» и некоторые другие мы попытались обратиться к нашим современникам, носящим эту в общем-то редкую фамилию [4]. К сожалению, очень немногие откликнулись на наше обращение, хотя и удалось завести несколько приятных знакомств, способствовавших благоприят-ному исходу последующих поисков. Удалось выяснить, что со-временные Пуцилло проживали и проживают в Москве, Санкт- Петербурге, Киеве, Минске, Костроме, Перми и в целом ряде других городов.

Сырокомля (польск. Syrokomla, Srokomla, Syrykomla) — древний польский, украинский, литовский, белорусский дворянский герб, включающий около 100 фамилий. Впервые о гербе упомянуто в 1354 году. Назван так в честь рыцаря литовского князя Витовта — Сырокомля, который отличился в битве литовцев с Тамерланом 12 августа 1399 года.

Изображение «W» символизирует папскую буллу в развороте. В первый раз войсковое знамя с эмблемой «W» было использовано в VIII веке фамилией Скубов, от которых произошли Скарбеки и многие другие рода. Один из представителей семьи был отправлен в качестве посла Польши королем Болеславом Криво- устым к императору Германскому Генриху.

Краткая биография Михаила Павловича помещена в 50-м томе знаменитой энциклопедии Брокгауза и Ефрона. По нашему мнению, она является изложением некролога Пуцилло, помещенного в Трудах императорского московского археологического общества и составлена В.К. Трутовским [5]. К сожалению, этот единственный источник очень неполон и к тому же, как оказалось, не лишен неточностей.

Немало интересного о роде Пуцилло удалось выяснить в архивах, и, прежде всего, благодаря неутомимой натуре Павла Лукича, отца нашего корееведа, оставившего пусть скромный, но талантливый след и на литературном поприще.

О предках Михаила Павловича известно очень немного. Его прадед, Григорий Лукич, родился в 1747 году; дед — Лука Григорьевич в 1782 году, римско-католического вероисповедания, был женат на дворянке Устинье Ступиновой, служил губернским секретарем [6].

Отец Михаила Павловича, личность незаурядная, вероятно, оказал немалое влияние на духовное развитие своих детей. Мы сочли возможным привести в приложении два его литературных произведения, которые свидетельствуют о богатом литературном даровании автора, его прекрасных человеческих качествах, а также помогают пролить свет на отдельные стороны семейного быта Пуцилло, о которых почти ничего не известно. Павел Лукич Пуцилло происходил из небогатой и невлиятельной семьи римско-католического вероисповедания. Родился 4 июля 1809 года. С 4 (17) декабря 1825 года (через три дня после мятежа на Сенатской площади) — унтер-офицер Новороссийского полка. Большой почитатель державного императора Николая I, пылкий российский патриот и ревностный служака, он не достиг, впрочем, каких-либо крупных воинских чинов и званий, о чём свидетельствует его формулярный список: с 30 апреля 1826 года — юнкер, с 3 июня 1828 года — прапорщик, с 20 апреля 1834 года — поручик и, наконец, с 8 мая 1835 года — штабс- капитан. Награждён серебряной медалью за турецкую войну 1828-1829 годов и польским знаком за военное достоинство 4-й степени, орденом Св. Анны 4-й степени и надписью на сабле «За храбрость» от 30 августа 1830 года [7].

28 мая 1828 года Павел Пуцилло в составе своего воинского подразделения пересёк границу России через реку Прут в княжестве Молдавии и Валахии. Об этом периоде жизни сохранился замечательный по своим литературным достоинствам рассказ Павла Лукича «Воспоминания кавалерийского офицера», опубликованный в журнале «Современник» в 1854 году под инициалами «П.П.» (см. Приложение). Все действующие лица-сослуживцы обозначены в рассказе лишь начальными буквами фамилий. Тем не менее, можно назвать хотя бы некоторые имена. Главнокомандующим всеми войсками действующей русской армии был генерал-фельдмаршал граф Витгенштейн, прославившийся в Отечественную войну 1812 года. Сам Пуцилло служил, по-видимому, в резервном кавалерийском корпусе (генерал-адъютант Бороздин) в 1-ой конно-егерской дивизии (генерал-лейтенант Загряжский), поступив в состав отряда войск генерал-адъютанта барона Гейсмгара. В «Воспоминаниях» генерал-лейтенант Загряжский и генерал-адъютант Геймсгар обозначены соответственно буквами «3» и «Г». В 1885 году, через два с лишним десятилетия после кончины Павла Лукича, в «Журнале для чтения воспитанникам военно-учебных заведений» была опубликована «Записка о генерал-фельдмаршале князе Петре Христиановиче Витгенштейне», составленная П. Л. Пуцилло, не предназначенная для опубликования, а являющаяся своего рода завещанием (см. Приложение). «Я пишу эту записку как умею и, разумеется, ни для кого другого, как только для себя и своих детей и, особенно для того из них, который бы душой и сердцем был способен оценить счастье своего отца, удостоенного личным вниманием человека, украсившего свой век», — писал Павел Лукич.

С апреля 1830 года П.Л. Пуцилло принимал участие в подавлении польского мятежа. 21 сентября 1834 года при осмотре войск императором Николаем I был отмечен Его Величеством за превосходное знание своего дела [8]. 8 мая 1835 года Павел Лукич был уволен из армии по ранению с правом ношения мундира и пенсионом, составляющим 1/3 жалования.

17 декабря 1835 года он направляется городничим в небольшое местечко Лохвицу. В настоящее время город Лохвица является центром одноименного района Полтавской области с населением около 12 тыс. человек. Город расположен на реке Лохвица (правый приток реки Сулы) в 12 км от железнодорожной станции Сула (по линии Ромодан-Бахмач). Впервые о городе упоминается в летописи 1320 года.

В августе 1836 года наш городничий разоблачил группу контрабандистов, за что получил награду в сумме 132 руб. 82 коп., и был переведён в город Переяславль Полтавской губернии на ту же должность.

С мая 1844 года Павел Лукич назначен городничим в город Ливны Орловской губернии. 19 августа 1849 года награждён орденом Св. Анны 3-й степени, 3 марта 1851 года произведён в штабс- ротмистры по кавалерии с окладом 428 руб. 56 и 3/4 коп [9].

На основании скромного литературного наследия Павла Лукича (возможно, опубликовано лишь немногое из написанного), мы осмелимся судить, что это был довольно образованный человек, хороший товарищ и семьянин, человек глубоко религиозный, патриот России. На наш взгляд, «Воспоминания кавалерийского офицера» не уступают по своим качествам лучшим образцам русской литературы XIX-го века.

По-видимому, незадолго до увольнения из армии в 1835 году, Павел Лукич женился на Екатерине Васильевне Соколовой, православной, дочери Елецкого помещика 9-го класса (к слову сказать, согласно Табеля о рангах дореволюционной России последнее воинское звание Павла Лукича — штабс-ротмистр — соответствовало тому же классу, а звание губернского секретаря, которое носил отец Павла Лукича — 12-му классу из 14-ти, предусмотренных Табелем). Семейство Павла Пуцилло обладало небольшим имением в Полтавской губернии с 10 душами мужского пола [10].

Семейство Пуцилло было многодетным: документально подтверждено рождение 9 детей (четырех мальчиков и пяти девочек), однако их родилось более 10, но не все, очевидно, выжили. Нам известны даты рождения следующих детей: (1) 29 августа 1835 года — дочь Елизавета, (2) 3 декабря 1836 года — дочь Эмилия, (3) 26 декабря 1837 года — сын Вячеслав, (4) 28 января 1839 года—дочь Юлия, (5) 21 апреля 1843 года—сын Владимир, (6) 31 мая 1844 года — дочь Наталья, (7) 8 ноября 1845 года — сын Михаил (главный герой нашего повествования), (8) 26 июня 1851 года — сын Павел и (9) 15 июня 1853 года — дочь Александра [11].

Примечателен разговор Павла Лукича с князем Витгенштейном, состоявшимся, как следует из вышеупомянутой «Записки», 31 марта 1843 года (через 3 недели родится сын Владимир, будущий контр-адмирал): «Когда всё было готово к выезду [князя], его светлости угодно было видеть моё семейство. Лишь только вошла моя жена, то он поцеловал у неё руку и благодарил за спокойный и радушный приём в нашем доме. Смотря на толпу маленьких моих детей, он спросил, сколько всех их и на ответ, что их семь человек [из них выжило лишь четверо], сказал: «Вы люди молодые, у вас могут быть ещё дети, но не огорчайтесь; это грешно. Бог на каждого пошлет. Вот и у моей княгини Трубецкой [дочь князя] 9-ть детей, но она такая добрая, что не тяготится числом их».

В 1855 году, когда нашему герою, Михаилу Пуцилло исполнилось 10 лет, старший сын Вячеслав воспитывался в частном пансионе (в дальнейшем он станет врачем в Иркутске и, вероятно, повлияет на решение Михаила служить в этом городе). Дочь Юлия воспитывалась в известном женском Александровском институте, учреждении, впрочем, менее престижном, чем Смольный: в Александровском институте воспитывались преимущественно недворянки и девушки из невлиятельных дворянских семей.

Второй сын, Владимир, был определен 23 августа 1854 года в Морской кадетский корпус в Санкт-Петербурге, 17 апреля 1865 года получил звание мичмана, 1 января 1869 года — лейтенанта, дослужившись к концу своей карьеры до звания контр- адмирала, и скончавшийся не ранее 1913 года (точную дату установить не удалось). Местом его морской службы была, по преимуществу, Балтика, а последним установленным адресом проживания был дом 5 по Витебской улице в Петербурге [12]. Похоже, что из всех детей Павла Лукича именно Владимир сделал самую успешную карьеру: его воинское звание соответствовало 4-го классу Табеля о рангах.

Михаил Пуцилло был, как уже отмечалось, седьмым ребенком в многодетной семье Павла Лукича и третьим мальчиком. Существует поверье, что первый и седьмой ребенок в семье обычно наиболее одарены. Не берёмся судить, так ли это, тем более, что если учесть умерших в раннем возрасте детей, то Михаил был далеко не седьмым.

В архивах сохранилась запись о том, что Михаил Павлович Пуцилло родился 8 ноября (по старому стилю) 1845 года в законном браке Павла Лукича Пуцилло и его супруги Екатерины Васильевны. Крещён 11 ноября в городе Ливны Орловской губернии в Ливен-Николаевской церкви [13]. Город Ливны основан на реке Сосне при устье речки Ливенки, в 1586 году. Ко второй половине XIX века здесь было 9 каменных церквей, 383 каменных лавок, несколько заводов и фабрик (салотопленные, свечевосковые, водочные, мукомольные, кирпичные), городской банк, две аптеки, две гостиницы, две книжные лавки, две фотографии, городская лечебница, богадельня. Численность населения (на 1894 год) — 25942 человек. В Смутное время Ливны являлось скопищем бандитов и бродяг. Существовали следующие пословицы: «Ливны — всем ворам дивны», «Ливны и Елец — всем ворам отец» [а]. По нашему мнению, имя Михаил он получил потому, что 8 ноября по старому стилю отмечалось как день Собора Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных. Нам удалось обнаружить точную дату и место рождения Михаила Павловича лишь на третьем году исследований. В связи с этим хотелось бы отметить, что задолго до этого по нашей просьбе московский астролог Евгений Николаевич Колесов определил дату рождения Михаила Павловича с погрешностью в 11 дней.

Нам пока ничего не известно о детских и юношеских годах Михаила Пуцилло. Воспитание он получил в частном пансионе, вероятно, в Москве. Возможно также, что он обучался во 2-ой московской гимназии. По крайней мере, в Государственном архиве Иркутской области сохранилось прошение Михаила Пуцило на имя генерал-губернатора Восточной Сибири Михаила Семёновича Корсакова от 6 мая 1865 года, написанное в городе Петербурге. Молодой человек писал: «Честь имею покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство об определении меня на службу в Канцелярию Вашего Высокопревосходительства. При сём имею честь представить следующие документы: метрическое свидетельство, копию протокола о дворянстве и свидетельство от Московской 2-ой Гимназии на право получения чина XIV-го класса» [14]. Этим же числом был оформлен приказ № 13 генерал- губернатора, находящегося в то время в Петербурге о причислении М.П. Пуцилло к Иркутскому общему губернскому управлению. Правда, рукой какого-то чиновника на прошении Михаила Пуцилло помечено: «Свидетельства об окончании гимназии не предоставлено». Вероятно, если даже Михаил Павлович и поступал в упомянутую гимназию, то не окончил полного курса. И не мудрено: материальное благополучие семьи, вероятно, было отнюдь не блестяще. К тому же 8 мая 1863 года скончался отец, Павел Лyкич (похоронен на Иноверческом кладбище на Введенских горах в Москве) [15].

Нам удалось выяснить, что 2-ю гимназию удалось окончить в 1869 году младшему брату Михаила — Павлу, ставшему впоследствии юристом и автором ряда книг по юриспруденции [16]. По нашему мнению, если Михаил Павлович и учился в гимназии, то должен был её окончить приблизительно в 1863 или в 1864 году.

Здание гимназии сохранилось до сих пор: оно находится на углу улиц Доброслободской и Спартаковской (бывшей Елоховской). В настоящее время в нём расположен Московский государственный строительный университет (бывший инженерно-строительный институт им. В.В. Куйбышева — МИСИ). Как удалось выяснить, право на получение XIV-го чина (коллежский регистратор) имели лишь выпускники гимназии, обучавшиеся, помимо латыни, дополнительно и греческому языку. Впрочем, далеко не всем гимназистам удавалось окончить курс и получить аттестат; ежегодно по различным причинам выбывало, не окончив курс, до 60 человек (а в 1864 году — 123 человека), или 19 % учащихся [17].

Среди выдающихся преподавателей гимназии следует упомянуть о Фёдоре Ивановиче Буслаеве (1818-1897), будущем академике, который оставил об этом периоде своей жизни следующие воспоминания: «Возвращаюсь ещё раз к 1838 году, когда я только что окончил курс в университете. Мне дали место сверхштатного учителя русского языка в младших классах второй московской гимназии. Я начал службу 18-го августа и раза четыре в неделю отправлялся из Кремля в далекий путь через Покровку на Басманную, к самому её концу, где на углу Разгуляя стоит эта гимназия.

Странное дело: моё учительство в этой гимназии прошло мимо меня как тень, не оставив по себе в памяти ни малейшего следа. Сколько ни стараюсь, не могу вызвать в своём воображении ни стен, ни обстановки тех классов, где я преподавал, ни того, как, к чему и кого я учил; не помню в лицо и по фамилии ни одного из учителей… С осени 1838 года и до весны 1839 года моё время протекало двумя резко отделенными полосами: светлою — в Кремле и темною — в Разгуляе, но месяца через четыре мало-помалу принялась заволакивать меня полоса тёмная. Я почувствовал изнурительное утомление, но не переставал надрываться, видимо, ослабевал, а Великим постом 1839 года совсем захворал и прекратил уроки в гимназии» [18].

В дальнейшем пути Михаила Павловича и Ф.И. Буслаева пересекутся, по меньшей мере, один раз: работая в московском архиве, Пуцилло будет снимать копии с лицевых рукописей для прославленного академика и художественно оформит известный «Апокалипсис» последнего.

Путь из Москвы до Иркутска в то время преодолевали на лошадях, так как ни железных дорог, ни пароходов не существовало (первая железная дорога Петербург-Москва была сдана в эксплуатацию в 1851 году). Поэтому путь занимал более месяца, около месяца шла почта и лишь курьеры преодолевали это расстояние в три недели или несколько быстрее [19]. Таким образом, Михаил Павлович прибыл в Иркутск 7-8 июня 1865 г., где уже жил и работал врачом его старший брат Вячеслав [20].

В иркутском архиве сохранился Список чиновников города за 1866 год, в котором отмечалось, что помощник столоначальника, канцелярский служитель, чиновник Х-го класса Михаил Пуцилло получает содержания 275 рублей в год, а его брат Вячеслав, иркутский городовой врач, чиновник IX-го класса — 500 рублей в год [21].

21 декабря 1866 года в жизни Михаила Павловича произошло немаловажное событие: он был избран в члены Сибирского отдела императорского русского географического общества [22]. Во второй половине XIX-го века в иркутской газете «Восточное обозрение» появилась любопытная анонимная статья: «По поводу деятельности сибирских отделов императорского географического общества» [23], в которой отмечалось, что научные сессии иркутского общества проходят «скучно и мертвенно», что нет тех замечательных учёных диспутов на заседаниях комитета, коими славится петербургское общество. Анонимный автор писал, что в иркутском географическом обществе нет профессиональных учёных, хотя и немало любителей. Все, кто занимается здесь наукой, — это любители из чиновников, а также ссыльные поляки: Дыбовский, Чекановский, Черский, Ксенжпольский. Анонимный автор давал в целом довольно-таки скептическую оценку научно- исследовательским возможностям иркутского географического общества. Возможно, что в некоторой степени этот скепсис был оправдан и справедлив.

Однако всё же надо отдать должное подвижнической деятельности иркутских исследователей того времени, о чём с такой теплотой написал в ответе на анонимную статью современник Модест Богданов: «Работайте, господа сибирские учёные, как хотите, мы вас не осудим, но если вы научно будете сносить в наши музеи всё интересное, если вы позаботитесь сохранить этот материал, если вы не дадите ни одного памятника старины, найденного вами, хотя бы самой длиннохвостой комете — за это вам скажут спасибо ваши дети и внуки; они извлекут из собранного вами много пользы и для общего знания, и для сибирской науки и скажут, что вы умели понимать её задачи» [24]. Трудно сказать лучше.

Газета «Иркутские губернские вести» того времени на своих страницах публиковала довольно подробные отчёты о деятельности Сибирского отдела географического общества. Благодаря им мы можем проследить начало научной деятельности Михаила Павловича. Первое упоминание о деятельности М. П. Пуцилло относится к 27 февраля 1867 года, когда состоялось очередное заседание отдела географического общества, на котором присутствовали, в частности, такие известные личности, как будущий знаменитый теоретик анархизма Пётр Алексеевич Кропоткин (1842-1921), писатель Михаил Васильевич Загоскин (1830-1904), исследователь Сибири и Дальнего Востока Арсений Фёдорович Усольцев (1830-1909).

В тот день молодой Пуцилло заявил о своём желании заняться летом энтомологическими исследованиями и составлением коллекции по этой части в окрестных деревнях г. Иркутска, а при благоприятных обстоятельствах и в других более отдалённых частях Иркутского округа. Комитет, с признательностью принимая таковое заявление, между прочим постановил на расходы для этих экскурсий ассигновать 100 рублей, и просить г. Пуцилло, не ограничиваясь собранием энтомологических предметов, вести также и дневник своим исследованиям, который по надлежащей обработке предоставить в отдел [25].

На заседании отдела географического общества 24 апреля 1868 года М.П. Пуцилло выступил с сообщением о своих исследованиях летом 1867 года:

«В прошедшее лето, в пособие своих занятий, я получил от сибирского отдела 100 руб., с обязательством представить ему коллекцию насекомых и дать отчёт о занятиях, то и другое, как известно обществу, было представлено мною.

Не говоря о труде и времени, которые я употреблял собственно на механическую работу, разъезжая и собирая насекомых в разных местах вблизи г. Иркутска, я должен сказать, что полученные мною 100 руб. служили, хотя небольшим, но достаточным пособием в непродолжительных и недальних от города экспедициях. В настоящее время я решаюсь предложить обществу свои услуги на будущее лето, но в каких именно размерах это будет зависеть прямо от дела. …Я предложил бы исследовать Кругобайкальскую дорогу, Тункинскую долину до Ниловской пустыни и, наконец, Хамар Дабан.

Не зная, какими средствами располагает отдел, я нахожусь в затруднении определить точную цифру расходов». К этому предложению г. Пуцилло словесно заявил, что он принимает на себя обязательство насколько будет возможно заняться в течение будущей зимы разработкой имеющейся в музее ботанической коллекции и составлением научного каталога растений. На основании записки и выступления Пуцилло, комитет предложил ему представить к общему заседанию приблизительный расчёт необходимой для его поездки суммы, а затем внести его на утверждение общего собрания [26].

На заседании отдела 5 марта 1868 года Пуцилло представил примерную смету расходов на поездку: прогоны на пару лошадей по тракту — 37 руб., на найм лошадей и вожаков в сторону от трактов — 70 руб., на инструменты, ящики и другие принадлежности (хлороформ, спирт, порох, дробь, вата и прочее — 60 руб.), порционов, считая по 1 руб. в сутки — 35 руб., на непредвиденные расходы — 25 руб. Всего 227 руб. «По рассмотрении расчёта, комитет нашёл его составленным в надлежащем размере и при этом, имея в виду, что на производство расхода имеются наличные деньги и расход предусмотрен сметой, комитет постановил: доложить о том общему собранию отдела в ближайшем его заседании» [27].

2 июня 1868 года М.И. Пуцилло выехал из Иркутска по Кругобайкальской дороге через труднопроходимую тайгу. Дурная, дождливая погода сопровождала его с самого начала экспедиции и до конца: из 38 дней экспедиции дождь лил в течение 19. Это, конечно, мало способствовало успеху поездки. 3 июня Пуцилло доехал до устья реки Зазры. впадающей в Иркут, затем отправился в село Култук, что на берегу Байкала, где пробыл 5 дней из-за плохой погоды. 10 июня исследователь отправился на Хамар Дабан, доехал уже было до Комарского хребта, но из-за обильных дождей был вынужден вернуться в Култук; затем он отправился на реку Лангатую и в улус закаменских тунгусов; 19 июня снова возвратился в Култук. Следующим пунктом исследования была Тунка, и, наконец, конечный пункт экспедиции — Ниловская пустыня, где Пуцилло пробыл 4 дня, возвратился в Култук, оттуда отправился в Посольск, и 10 июля возвратился в Иркутск, превысив затраты, выделенные на экспедицию, на 15 рублей [28].

Именно в это время М.П. Пуцилло познакомился с известным учёным, польским ссыльным Бенедиктом Дыбовским (1833-1930). В дневниках, изданных во Львове в 1930 году, Дыбовский пишет о своём желании познакомиться с молодым исследователем, который мог бы поделиться своим опытом и соображениями в области изучения Байкала. Руководство Сибирского отдела географического общества в лице Ричарда Карловича Маака (1825-1886) и полковника А.Ф. Усольцева заверяли Дыбовского в бесполезности изучения байкальской фауны по причине её скудности и непредставительности. При этом Усольцев заявил, что из Култука только что возвратился Пуцилло, посланный с А.М. Ломоносовым для изучения Байкала, которые могли бы подтвердить сказанное. Дыбовский пишет, что он усомнился в истинности информации Усольцева, и после ухода последнего спросил Александра Чекановского (1833-1876), не знает ли тот исследователя Пуцилло. «Я хорошо его знаю, — ответил тот, — это симпатичный молодой человек [перед нами одно из немногих описаний внешнего облика М.П. Пуцилло, оставленное современниками. Как видно, оно слишком неконкретно. К сожалению, до сих пор не удалось найти ни портретного изображения исследователя, ни даже подробного описания его внешности. —А. С.] , он исполняет обязанности чиновника особых поручений в канцелярии генерал-губернатора. Собирает насекомых для Р. Маака, его посылали в Култук за счёт географического общества, где он имел целью исследовать озеро и окрестности; вместе с ним ездил [А.М.] Ломоносов; они вернулись и теперь обрабатывают обширный материал, который должен быть опубликован в научном журнале географического общества; он пробыл на месте больше месяца, обследовал заброшенные шахты по добыче слюды на реке Слюдянка, а также шахты по добыче лазурита на реке Быстрой. Привез оттуда интересные образцы строговита и кокшаровита, представляющие собой красивые кристаллы. Пуцилло очень добросовестный исследователь, заверил меня Чекановский, мы как-нибудь сходим к нему, он живёт вместе с Ломоносовым» [29].

25 июля 1868 года Дыбовский отправился в гости к Чекановскому. Главной причиной этого посещения послужил тот факт, что последний должен был пригласить к себе также Ломоносова и Пуцилло. Польский исследователь уже познакомился с Ломоносовым в Чите. Ломоносов очень подробно рассказывал о Култуке, где находился с Пуцилло более месяца, и особенно о своих страхах по поводу огромного количества свирепых медведей, обитающих в тех местах. «Пуцилло, молодой человек приятной внешности, подтвердил рассказы Ломоносова относительно медведей, а также о бедности фауны низших видов животного мира; в течение долгих часов, говорил он, мы плыли на лодке вдоль берега Байкала, вплоть до устья речки Слюдянки, сетью ловили рыбу, но каждый раз тщетно» [30].

В беседе Дыбовский заявил о своём желании исследовать Байкал. Для будущей поездки в Култук понадобились сани. Услышав об этом, Пуцилло предложил свою помощь: у его брата Вячеслава имеются такие сани, которые он мог бы одолжить.

Вот что пишет об этом периоде жизни Михаила Павловича В.К. Трутовский: «Сознавая недостаточность своего образования (в частном пансионе. —А.С.) и желая пополнить его, он всё свободное время посвящал чтению научных сочинений по различным отраслям науки, но вскоре окончательно заинтересовался естествознанием и предался ему со всем жаром и пылом молодости. Однако, первые для него экскурсии с зоологической, ботанической, минералогической, и частью, археологической целью показали ему, что знания его всё-таки недостаточны, в особенности для применения на практике, и он начал старательно подыскивать себе знающих помощников. Случай скоро помог ему. В Иркутске в это время было довольно много ссыльных поляков, большей частью университетской молодёжи, среди которых оказалось немало естественников, с радостью согласившихся на предложение Михаила Павловича сопутствовать и помогать ему в его экскурсиях. Оставалось достать разрешение на это, так как те, будучи ссыльными, не могли отлучиться за город.

Благодаря своей службе в канцелярии генерал-губернатора Пуцилло скоро добился его и уже все последующие поездки совершал с ними, причём их всегда сопровождал конвой. В числе этих случайных помощников Пуцилло был также знаменитый ныне естествоиспытатель Дыбовский, не раз заявлявший, что эти поездки легли в основание всех его трудов (сам Дыбовский, впрочем, в своём дневнике об этом ни разу не упомянул. — АС.); в благодарность Михаилу Павловичу, он назвал его именем довольно большое количество открытых им в Сибири новых видов насекомых, преимущественно жуков и др. (об этом тоже — ни слова. —- А.С.). Добытые в течение этих пяти лет (1865-1870. —А.С.) крайне интересные зоологические и минералогические коллекции Пуцилло пожертвовал впоследствии в Императорское общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, избравшее его за это в члены» [31].

О своей поездке на Байкал Пуцилло сделал доклад на заседании отдела географического общества 24 августа 1868 года. Вот что писали об этом «Иркутские губернские ведомости»: действительный член Пуцилло прочёл прилагаемый при сём краткий очерк своих изысканий во время поездки в Тункииский край и в прибайкальские окрестности. В заключение своего отчёта г. Пуцилло заявил, что им, сверх определённых отделом на экскурсии 227 руб., израсходовано своих собственных денег 15 руб., по той причине, что он сделал поездку за Нункен-Дабан, не входившую в предначертанный им план поездки. Деньги эти Пуцилло просит ему возвратить.

Усматривая из отчёта, что г. Пуцилло с большим успехом выполнил данное ему поручение и имея при этом в виду приобретение от него значительной коллекции, комитет признал справедливым исполнить требование г. Пуцилло, и потому определено: выдать из сумм отдела действительному члену М.П. Пуцилло 15 руб., которые отнести на статью 13 действующей сметы, определённую на учёные предприятия отдела.

Вместе с тем комитет, желая выразить М.П. Пуцилло искреннюю признательность отдела за все вообще труды его, принятые им в течение двух лет, с обогащением музея принесённую им в дар энтомологическую коллекцию, положил ходатайствовать у совета Императорского русского географического общества о присуждении М.П. Пуцилло серебряной медали, о решении этого донести до сведения общего собрания отдела» [32]. Нам ничего не известно о награждении Михаила Павловича упомянутой медалью. По всей вероятности, его не состоялось.

В 1868 году в семействе Пуцилло произошло весьма скорбное событие: 6 марта в Москве на 32 году скончалась Эмилия Павловна Пуцилло, девица, родная сестра Михаила Павловича (похоронена на Ваганьковском кладбище) [33].

Подробное описание летней поездки на Байкал М.П. Пуцилло зачитал на заседании отдела географического общества 27 ноября 1868 года [34]. Похоже, что к этому времени в его жизни произошли какие-то изменения. Во-первых, Михаил Павлович отказался в ноябре-декабре поехать на озеро Байкал в поселок Лиственичное, куда предложило ему отправиться географическое общество для исследования появившихся сенсационных в то время слухов о каких-то газах, выделяющихся из воды. Вместо Пуцилло поехал его приятель А.М. Ломоносов [35].

В Государственном архиве Иркутской области сохранились документы о службе в 1869 году Михаила Павловича в Государственном банке. Служба эта, по всей видимости, была непродолжительной, ибо уже 22 ноября 1869 года коллежский регистратор (низший, 14-й класс чиновника, согласно Табеля о рангах. — А. С.) Пуцилло пишет докладную записку генерал- губернатору Михаилу Семёновичу Корсакову (1826-1871): «Служа в Иркутском отделении Гос. Банка на должности младшего помощника кассира и желая в настоящее время перейти на службу к Вашему Высокопревосходительству, я имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство о прикомандировании меня к Главному Управлению Восточной Сибири, впредь до назначения меня на службу в Приморскую область» [36].

В письме Иркутского отделения государственного банка от 27 ноября 1869 года за № 2102 сообщается, что М.П. Пуцилло должен банку 75 рублей серебром, которые при переходе к новому месту службы просят вычесть из его жалования [37].

Приказом № 70 генерал-губернатора от 15 декабря 1869 года младший помощник кассира Иркутского отделения государственного банка коллежский регистратор Пуцилло причислен к Иркутскому общему губернскому управлению [38].

Итак, прошло четыре с половиной года службы в Иркутске, немногим менее пяти. Пора подводить предварительные итоги. Научными, как следует из повествования В.К. Трутовского, Пуцилло удовлетворён не был, служебными возможно было удовлетвориться ещё менее: будучи в 1866 году чиновником 10-го класса, в 1869 году по каким-то причинам становится чиновником низшего, 14-го класса. Служба в Приморском крае, входившем в то время в состав Восточно-Сибирского генерал-губернаторства, была нелёгкой, но сулила определённые материальные преимущества и привилегии продвижения по службе.

Итак, Приморье. Именно здесь начинается корейская страница в биографии Михаила Павловича Пуцилло. Прежде чем перевернуть её, посмотрим, как поживает его брат, доктор Вячеслав Павлович Пуцилло (1837-1905). Можно предположить, что живёт он в целом благополучно, и служит удачно. В начале 1870 года он включён в состав комиссии для исследования размеров наводнения, бывшего в Иркутске 5 января 1870 года. Вместе с Усольцевым и Чекановским, он получает поручение обследовать последствия стихийного бедствия по Мыльниковской (ныне — Чкалова) улице, с прилегающими к ней переулками и частью набережной между Лютеранской и Дегтевской (ныне — Российской) улицами, куда входила большая часть Троицкого (улица 5-й Армии) прихода с Григорьевским переулком [39].

С 16 по 18 февраля на временном ипподроме на льду реки Ушаковки Вячеслав Павлович в качестве распорядителя и судьи огранизует конные скачки. Он — член комитета коннозавода, жертвует определённые суммы на содержание зимнего и летнего ипподромов, его кони показывают на скачках порой весьма неплохие результаты [40]. И, наконец, 27 февраля 1870 года Иркутский городовой врач Пуцилло награждается орденом Св. Станислава 3-й степени [41].

Переезду Михаила Павловича Пуцилло в Приморский край предшествовали следующие события. 10 июля 1868 года генерал- губернатор Восточной Сибири М.С. Корсаков в письме № 448 русскому посланнику в Пекине генерал-майору Влангали сообщил, что от корейских иммигрантов получено известие о том, что весной 1868 года французские войска заняли лесистый остров

Кан-хоа, лежащий против устья реки Ханган, «где находится главный город Сеури» и начали производить на острове постройки. Корейские власти выслали против них своё войско, но большая часть корейцев якобы перешла на сторону французов [42]. В ответном письме М.С. Корсакову от 4 сентября 1868 года посланник в Пекине писал, что французы не могли занять остров Кан- хоа в 1868 году: осенью 1866 года их экспедиция в Корею была неудачна. Тогда они высадились на острове, но вскоре были вы-нуждены его покинуть. Поэтому информация корейских иммигрантов в Приморье не отвечает действительности [43].

Дальнейшие события освещены в оживленной переписке между высокими чиновниками Санкт-Петербурга, Иркутска и Пекина. Так, в архивах Петербурга и Иркутска сохранились почти идентичные послания М.С. Корсакову из Пекина от 11 мая и 10 июня 1869 года, в которых говорится следующее. Вследствие распоряжения генерал-майора Александра Георгиевича Влангали (1823-1908) канонерская лодка «Соболь» по пути из Шанхая в Тяньцзин зашла к западному берегу Кореи, с целью удостовериться в основательности сведений, о которых было упомянуто в письме М.С. Корсакова от 10 июля 1868 года за № 448.

Командир корабля капитан-лейтенант Усов прибыл в Тяньцзин 28 апреля, прошел через архипелаг юго-западного берега Кореи и 13 апреля бросил якорь в обширном заливе близ острова Канхоа [44].

Прежде чем перейти к изложению Дальнейших событий, приведём некоторые данные из послужного списка командира корабля капитан-лейтенанта Михаила Александровича Усова. Кавалер орденов: Св. Гергия 4-го класса; Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом, 4-й степени — за храбрость; Св. Станис-лава 2-й степени; имеет медали на георгиевской ленте: Сере-бряную за защиту Севастополя и Бронзовую в память о войне 1853-1856 годов.

Родился 29 сентября 1829 года, из дворян Херсонской губернии, православный. Воспитывался в школе флотских юнкеров в Николаеве. Оклада 883 руб.

В службу вступил в Черноморский флот юнкером с назначением в 59 флотский экипаж — 4 июля 1850 года. Произведён в мичманы с назначением в 40 флотский экипаж — 6 мая 1858 года. Награждён орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» 18 ноября 1853 года; за отличие в деле при истреблении 18 ноября 1853 года на Синайском рейде произведён в лейтенанты — 18 декабря 1853 года; награждён орденом Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом — 26 ноября 1854 года; серебряной медалью на георгиевской ленте — 5 декабря 1855 года; бронзовой медалью на георгиевской ленте — 26 августа 1856 года; переведён в 28 флотский экипаж — 19 августа 1857 года; произведён в капитан-лейтенанты — 1 января 1863 года; назначен помощником начальника Аральской флотилии— 18 марта 1863 года; награждён орденом Св. Станислава 2-й степени —19 апреля 1864 года; переведён в Сибирскую флотилию — 9 апреля 1865 года. 14 мая 1865 года прибыл в Николаевск, холост; недвижимого имущества не имеет, не судим [45].

Капитан Усов послал офицеров на баркасе на берег узнать, здесь ли находится река Ханган и «главный город Сяул».

Вот что пишет об этом лейтенант Любицкий (Из послужного списка лейтенанта Александра Порфирьевича Любицкого: асессор комиссии военного суда в портах Восточного океана. Родился в 1838 году, из дворян Херсонской губернии, православный, на «Соболе» с 15 мая 1868 года — старший начальник 1-й вахты [46]): «Капитан сказал мне и механику выйти на берег. Я взял сахару, варенья, джин, коньяк, вещи. Нас окружила толпа, [она] кричала и махала руками, показывая не приставать к берегу, а вернуться на судно. Но мы сошли. Они расстелили циновки, пригласили на них сесть. …Водку пили с удовольствием, на сахар и варенье бросались с жадностью, так, что старики били детей из-за сахара, отнимали у них. Боялись принимать у нас вещи, которые нельзя тут же съесть. Смеялись от души, глядя, как мы зажигаем спички. Но не взяли их» [47]. Далее лейтенант Любицкий пишет, что корейцы хотели заманить шлюпку с мичманом Мальцевым, подпоручиками Глебовским и Шушковым на мель, но русские догадались об этом намерении и вовремя повернули назад, так и не выполнив приказание капитана Усова об идентификации реки Ханган.

На следующий день, 14 апреля, «Соболь» бросил якорь у лесистого островка, отделенного узким проливом от другого островка, на котором была замечена крепость, обнесённая стеной с бойницами. У капитана Усова была французская карта местности, где была показана крепость и деревня Yen-ong.

Все наблюдаемые с «Соболя» острова были населены, но нигде не было замечено следов их занятия какой-либо иностранной державой. В инструкции, данной капитану-лейтенанту Усову генерал-майором Влангали, в виду возможного столкновения с корейцами, поручалось, по возможности, не бросать якоря в портах; в случае же надобности сделать это, предписывалось избегать входить в сношения с жителями, а если приведётся сойтись с ними, то показывать им самое мирное расположение и стараться исполнять их требования. Однако капитан Усов был вынужден встать на якорь для проведения астрономических наблюдений и для «чистки дымогарных труб». Офицеры, посылавшиеся на берег для наблюдений, неизбежно общались с жителями, выходившими к ним из деревни; офицеры весьма дружески обращались с населением, и согласно с пожеланиями корейцев, не входили в деревни. Сами же корейцы отказывались идти на русское судно, знаками показывая, что за это их казнили бы.

Утром 17 апреля мичман Мальцов и матрос Шипаев были отпущены на берег острова, на котором находилась крепость, на охоту за птицами.

Выписка из рапорта мичмана Алексея Мальцова от 4 сентября 1869 года, № 1440, г. Николаевск: «В 9 утра я и матрос Шипаев были уволены на берег на охоту за птицами. В 10 1/3 часов из крепости вышли корейцы—60 человек. Начали на нас наводить ружья. Мы думали, что нас пугают; Я начал знаками показывать, что мы уходим на судно. Корейцы по нас стали стрелять. Пули не попадали. Мы пошли вброд к судну. Корейцы бросились вдогонку. Я был в больших сапогах и не мог поспеть за матросом Шипаевым.

Один из корейцев приблизился ко мне на 10 шагов. У него ружье было на счастье не заряжено. Я выстрелил в него картечью, он упал и начал отползать. Я ранил его в правую ногу.

Тут начали стрелять с судна из бомбического орудия» [48].

Капитан Усов послал на подмогу двум упомянутым морякам вооружённую шлюпку, и одновременно открыл огонь с «Соболя». Корейцы принялись стрелять по вельботу, однако после того, как по ним был открыт огонь ядрами — скрылись за крутизной берега, но продолжали стрелять.

В 2 часа пополудни Усов начал обстрел берега. Всего было выпущено 15 ядер, 10 бомб и 40 снарядов из нарезных орудий. Огонь вёлся по крепости. Деревню не трогали. Насколько в результате обстрела крепость получила повреждения — судить было трудно, ибо крепость была почти совершенно была скрыта горой. Однако здания внутри неё загорелись.

В 4 часа пополудни «Соболь» снялся с якоря и вышел в открытое море, так как в залив начало входить множество джонок [49].

Российские власти были обеспокоены случившимся и решили войти в сношения с корейским правительством для урегулирования конфликта. Для этого в канцелярии генерал-губернатора Восточной Сибири М.С. Корсакова было подготовлено послание «В центральное правительство государства Чао сянь» на русском и китайском языках, в котором говорилось, что весной 1869 года одно из российских судов «Соболь» было обстреляно из ружей корейской страной. Такой поступок со стороны поданных Высокого государства, говорилось в документе, не согласен с теми дружескими отношениями, в которых находятся наши два соседних государства. М.В. Корсаков писал далее, что как главный начальник Восточной Сибири, он весьма сожалеет о случившемся, и уверяет, что у российской стороны не было злых намерений. В заключение послания генерал-губернатор выражал пожелание укреплять дружеские отношения между двумя странами [50].

Данное послание пограничный комиссар князь Трубецкой должен был передать представителям корейской стороны.

Из формулярного списка о службе причисленного к Главному управлению Восточной Сибири надворного советника князя Трубецкого за 1872 год. Николай Платонович Трубецкой, 41 год, вероисповедания православного. Из дворян Орловской губернии. Воспитывался в Артиллерийском училище. В службу вступил унтер-офицером в 1849 году 18 ноября в Московский пехотный полк. В 1853 году безуспешно пытался поступить 

в Императорскую военную академию, после чего был отправлен обратно в полк. С 25 апреля 1868 года — на службе в Восточной Сибири. Вышел в отставку 25 октября 1872 года [51].

12 февраля 1870 года приказом № 34 генерал-губернатор М.С. Корсаков предписывал Михаилу Павловичу Пуцилло нынче же отправиться в Новогродский пост на корейскую границу и доставить прилагаемый при сём пакет № 33 (с письмом генерал-губернатора корейскому правительству) исполняющему дела пограничного комиссара в Южно-Уссурийском крае князю Трубецкому и затем ожидать дальнейших приказаний военного губернатора Приморской области Ивана Васильевича Фуругельма.

В письме № 35 от 12 февраля 1870 года военному губернатору Приморской области сообщалось о направлении Пуцилло с документами для центрального корейского правительства, а также сообщалось, что Пуцилло хорошо знает естественные науки, и что было бы полезно оставить его в Южно-Уссурийском крае [52].

Попытка князя Н.П. Трубецкого установить официальные контакты с корейским правительством оказалась настолько же малоуспешной, как и все предыдущие (Гельмерсена в 1865 году и Пржевальского в 1867 году). Вот что он докладывал из Южно- Уссурийского края генерал-губернатору в письме за № 35 от 23 мая 1870 года: «Получил Ваше предписание от 12 февраля за № 33 относительно лодки «Соболь»« Пытался передать [послание] в пограничном городе Кэгэн начальнику Кэгэнского округа. Он объяснил мне, что принимать письма от иностранцев на имя высшего правительства запрещено под страхом смертной казни. Что за нарушение этого закона был казнён его предшественник. Это подтвердил стоящий при мне переводчик Энгучи-хан. Тогда я предложил корейскому начальнику написать прошение Кэгэнскому губернатору о том, что пакет важный, просить разрешения переслать ему пакет» [53]. Встреча князя Трубецкого с начальником Кэгэнского округа состоялась 4 мая 1870 года.

Итак, М.П. Пуцилло остался служить в Приморском крае. Вот что пишет об этом периоде его жизни В.К. Трутовский: «Около 1870 года Пуцилло перешёл на службу в Приамурский край чиновником особых поручений Областного правления, где его ожидало совершенно новое поле деятельности. Местные власти были в это время очень заняты вопросом об устройстве подвластных России корейских семейств, гибнувших сотнями от голода, и переводе их на более плодородные места. Не успел Пуцилло приехать к месту его нового служения, как ему поручили это дело и он, не мешкая, отправился к голодающим. Осмотрев предназначенные для поселения корейцев места, он остановился на бассейне р. Суйфун и тотчас же принялся за перевод и устройство голодающих. Дело было крайне трудное. Властями было отпущено на всё про всё лишь 200 пудов муки и 1000 серебряных рублей, а устроить надо было около 5000 человек, буквально умиравших с голоду! Этот залог, конечно, скоро был израсходован, а так как все просьбы и представления Пуцилло о недостаточности необходимых средств не удостаивались ответом, он употребил на голодающих весь свой капитал, несколько тысяч рублей, и сам остался без гроша. Целые полтора года провел он на реке Суйфун и результатом его деятельности было возникновение и упрочение более десятка цветущих деревень, полных здоровыми, сытыми, работящими жителями. …Несмотря на кратковременность своего пребывания среди корейцев, несмотря на массу дел и занятий, М.П. Пуцилло постоянно сообщал Восточно-Сибирскому отделу императорского русского географического общества сведения о быте корейцев и составил «Русско-корейский словарь», отпечатанный уже впоследствии, в Петербурге, в 1874 году. Эта книга, заключающая в себе 730 страниц, остается до сих пор первой и единственной в нашей литературе крайнего Востока!» [54].

Вот несколько документов, относящихся к этому периоду времени, которые удалось обнаружить в Государственном архиве Иркутской области. В своём письме на имя генерал-губернатора за № 88 из села Никольского, от 25 мая 1870 года, где в то время проживал Пуцилло, он пишет: «Имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, что корейцев, прибывших в селение Никольское и уже поселенных, находится на р. Хуангоу (Шуфаи) правом притоке р. Суйфуна 68 семейств, состоящих из 282 человек обоего пола, из них 168 человек мужчин и 120 женщин; кроме этого, на р. Лефу по новому тракту вблизи телеграфной станции Лоренцовой поселено 25 семейств…» [55]. Кроме того, доносил Пуцилло, в работниках у крестьян деревни Астраханки и села Никольского — 20 человек, и у манз на р. Лефу — 14 человек. Пуцилло писал также, что он лишен средств для закупки продовольствия для корейцев.

В своём письме за № 428 от 26 мая 1870 года, находящийся в то время в селе Никольское генерал-губернатор М.С. Корсаков сделал распоряжение начальнику штаба войск Приморской области выдать одну тысячу рублей серебром для закупки хлеба для крейцев [56]. Однако 6 июня 1870 года Пуцилло направляет М.С. Корсакову докладную записку следующего содержания: «Телеграммой от 12 апреля сего года Его Превосходительство господин Военный губернатор командировал меня в распоряжение начальника Суйфунского округа подполковника Якова Василевича Дьяченко (1817-1871) по заселению корейцев, но при этом я не получил никаких денежных средств для разъездов как по трактам, так и в сторону от трактов, между тем как подобного рода передвижения крайне необходимы при устройстве корейских подселений. Телеграммой в начале мая месяца я доносил господину военному губернатору Приморской области о моём весьма относительном положении и просил выдать мне средств, но на это не последовало решения и я до сих пор не могу получить ничего» [56]. На это послание последовало указание генерал-губернатора за № 526 от 10 июля 1870 года из Владивостока — выдать Пуцилло 120 рублей [57].

В 1869 году Совет Русского географического общества попросил Синод разрешения командировать выдающегося китаеведа П.И. Кафарова (архимандрита Палладия) в Южно-Уссурийский край для археологических, этнографических и лингвистических изысканий среди местного населения. В 1973 году вышла книга В. Ларичева «Путешествие в страну восточных иноземцев» [58], в основу которой положены подлинные материалы путешествия Палладия Кафарова по Маньчжурии, Приамурью и Приморью, и, прежде всего, его дневники и письма, обнаруженные в архиве Русского географического общества (Санкт-Петербург) едва ли не век спустя после их написания. Кроме того, в 1898 во владивостокской газете «Дальний Восток» были опубликованы подробные выдержки их этих дневников.

В октябре 1869 года в Пекине глава православной миссии архимандрит Палладий встретился с русским консулом К.А. Скачковым, который рассказал о задачах, которая должна выполнить экспедиция Палладия, а также о письмах первых русских исследователях этих мест: В.П. Васильева, П.А. Гельмерсена и Н.И. Захарова. Палладий выехал из Пекина в конце апреля 1870 года. Его путь пролегал через Маньчжурию по городам Шань-хай-гуань, Мукден, Гирин-улу, Бодунэ, Цицикар, Мерген и Хэйлунь-цзян-чен (Айгун на Амуре) на Благовещенск, затем до Хабаровки, и, наконец, в Южно-Уссурийский край [59].

В архиве Русского географического общества в Санкт-Петербурге в одном деле хранятся два варианта дневников Палладия о путешествии по Южно-Уссурийскому краю: первый, написанный на месте событий прыгающим и неразборчивым почерком, и второй, отредактированный и аккуратный. Здесь мы помещаем некоторые выдержки из этого дневника, непосредственно относящиеся к нашей теме (слева — первый вариант, справа — второй).

«Мы остановились у станции Дубининской, названной так в честь Дубинина, порешившего битву с маньцзами; я видел этого воина в Хабаровке, он перешёл в телеграфное ведомство, У станционного солдата был в услужении корейский мальчик лет 11; бездетный служивый хотел крестить и усыновить его; на площадке перед станционным домиком, сидело семейство проходящих корейцев, за обедом, состоявшем из кашицы; одеты они были большей частью в старые солдатские мундиры; были и в корейских халатах; всех порядочно одетых людей они называли капитанами; проходили они в Камень Рыболов, на поселение и в его окрестности. (…)Вскоре затем, мы приблизились к селению Никольскому. Пашни и сенокосы стали виднеться чаще и чаще, и, наконец, мы въехали в это длинное селение, состоящее только из астраханских переселенцев. Селение состоит домов из 70; но так как каждый крестьянин пытается занять побольше места, то оно раскинулось на большое пространство. Местоположение его безлесное и открытое по нраву астраханцев. Вблизи протекает быстрая речка Дун-да-гоу, которая не-сколько ниже,принявши с юга другую речку Саньчахэ, впадает в Суйфунь. Старшина селения заблаговременно отвёл для меня квартиру у зажиточного крестьянина Назаренко, у которого оказалось лишнее помещение позади хаты, отделённое от неё общими сенями. Крестьяне обстраивались деятельно. Прежнее население на этом месте, состоявшее из 16 домов, было разорено и сожжено дотла маньчжурами; так после того те же поселенцы, успели настроить 70 домов и продолжают строиться. (…) В тот же день посетил меня командир роты г. Контовт, квартирующий далее на юг в полверсте от селения, в древнем городище. Командир с удовольствием предложил мне содействие в изысканиях… (…) Для топографа нашли мы особую квартиру, а мой домочадец тотчас же отправился к своим соотечественникам, маньцзам, живущим близ селения. В Никольске квартирует партия топографов и чиновник особых поручений Пуцило, заведующий расселением корейцев [60].

«Для отдыха и перемены лошадей, мы остановились на станции Дубининской, названной так в честь Дубинина, порешившего успех битвы с маньцзами; я видел его в Хабаровке; теперь он служит в телеграфном ведомстве.У станционного солдата был у услужении бойкий корейский мальчик лет 12; бездетный служивый хотел окрестить и усыновить его. На площадке перед станционной избой сидело семейство проходящих корейцев, перекочевывавших со скарбом на плечах, в Камень Рыболов, на поселение; мужчины одеты были, большей частью, в старые и ветхие солдатские мундиры; вся семья сидела за обедом, состоявшим из ржаной кашицы. Они научились только двум русским словам: «хлеба» и «капитан», последнее название они прилагали ко всякому, порядочно одетому русскому. (…) С приближением к селению Никольскому, стали попадаться пашни и сенокосы; невдалеке от него, мы выехали на древнюю дорогу, гладкую, как шоссе, с каналом по одной стороне для оттока воды; при самом селении она уклоняется направо и исчезает в огородах. Мы въехали в широкую и длинную улицу селения и остановились в доме одного зажиточного крестьянина, у которого нашлось для меня, позади хаты, маленькое помещение. С. Никольское состоит из дворов 70; так как каждый крестьянин старался занять под свой дом и огород как можно более земли, то селение раскинулось на большое пространство; жители его почти исключительно суть астраханские переселенцы; они принесли с собой своё наречие, обычаи, поверья и устройство домов; выселенцев из других губерний России они не жалуют и стараются вытеснить их от себя; поэтому воронежские переселенцы образовали особую улицу, отдельно от астраханцев. Местоположение Фурданьской долины открыто и безлесно, по вкусу астраханцев; по восточную сторону её протекает быстрая речка Дун-да-гоу, которая несколько шире на юге, принявши слева другую речку Саньчахэ, впадает в р. Суйфун» (…) Городище Фурдань расположилось не более, чем в полверсте на Ю.З. от селения; в нём помещена рота и построены казармы. Мы расположились в хате как умели и устроили здесь постоянное местопребывание.

Палладий прибыл в Никольское 11 июля 1870 года. Это село возникло в 1866 году и получило статус города в 1898 году. Здесь и проживал в то время М.П. Пуцилло, о котором Палладий упоминает в лишь первом, черновом варианте своего дневника. Вот что писал о Никольском в 1908 году И. Холодов в своей книге «Уссурийский Край»: «[Город] расположен на обширной равнине на реке Суйфун. Окружен горами. В южной части города — сопки; Суйфунская, Фенина и Корейская, в северной Дороганова и Ильюшина, названная так в честь отца и сына Ильюшиных, погибших во время нанзовской войны. В восточной части сопки: Белая, Лохматая, Острая; в западной — Каменоломная и Бори-совская. Село Никольское основано переселенцами Астраханской и Воронежской губерний» [61].

А вот несколько описаний села Никольского, сделанные очевидцами, правда, лет на 5-20 после того, как здесь проживал Михаил Павлович Пуцилло: «Много пришлось мне на своём веку перебывать по самым ужасным захолустьям нашего обширного отечества, — пишет анонимный автор, скрывающийся под псевдонимом «Пионер», — но ничего хуже не пришлось встретить как захолустье Никольского» [62]. Здесь расположены четыре войсковые части и штаб. Невозможность приезжему отыскать пристанища — поразительное явление, отличающее Никольское от всякого другого города и урочища, отмечает далее очевидец. Как будто Китай наложил отпечаток на обычай людей, по происхождению своему должных иметь задатки славянского хлебосольства. Жители заняты постоянными ссорами, сплетнями, наушничеством. Свободное время обычно проводят следующим образом: «Часто собираемся под одну кровлю; кто в карты поиграть, а кто для того чтобы показаться в обществе, иначе будет считаться не-веждой… Танцуем, когда… Ну, всё равно танцуем; затем ужинаем, но непременно все вместе, а отдельной компании у нас не водится; за ужином лёгкий разговор (но больше всего молчим), после опять танцы…

Я впервые вижу такой центр, жители которого со столичными претензиями и с захолустными нравами» [63].

«Близко зима, — пишет другой автор, под псевдонимом «Обыватель», — а с ней и то время, когда обыватель наш вынужден будет закупориться на несколько месяцев в своём жилище. Единственным развлечением его становятся карты. Винтят все, от мала до велика. Стоит заглянуть вечером с улицы в любое из освещённых окон, как непременно увидишь четыре традиционные силуэты с карточными веерами в руках. Да! Близко царство винта…» [64].

А вот ещё одно описание Никольского, сделанное анонимным автором «Н.С.»: «12 лет тому назад (в 1880 году. —А.С.) я проезжал с. Никольское, которое и тогда было достаточно заселено, имело правильные улицы и крестьяне считались зажиточными, но оно производило впечатление большого села—и только… Ещё далеко не доезжая до села, глазам моим открывается панорама выделяющихся красивых двухэтажных каменных, крытых железом зданий, купола небольшой, но чистенькой церкви, башня полиции, две арки и густо настроенные здания на довольно большом пространстве; вообще представляется вид небольшого уездного городка внутренних губерний. (…) День был воскресный, но на улицах полнейшая мертвечина, везде грязь и дома плавают в распускающейся от снега воде; в домах, то там, то сям раздаются веселые песни, да иногда выскочит на улицу разухабистый парень с гармоникой» [65].

В конце 1890-х годов в селе было уже две гостиницы: «Никольск» и «Европейская»; по расхлябанным, перегнившим тротуарам плетутся оборванцы — манзы вперемешку с корейцами, или как их тут называют, кавалями, да изредка промелькнет серая шинель защитника окраины [66].

Грязь на улицах до того ужасная, что как-то раз прохожий упал в глубокую лужу и потерял здесь часы. Сам он кое-как выбрался из бескрайнего болота, а часы послал искать своих слуг. Те усердно ковыряют руками в грязи, но безуспешно. Прохожие невольно спрашивают о цели такой грязной работы. – Барин утонул, — отвечают те. — Как?! И пропал? — Нет, только часы тут оставил… [67].

Но вернёмся к дневникам Палладия. Итак, уже в первый день пребывания в селе Никольское 11 июля 1870 года Палладий пишет о своих беседах с прапорщиком И.П. Контовтом, который интересовался древними камнями в окрестностях селения и старой крепости. Контовт — «молодой офицер, сухощавый, стройный и подтянутый. Лицо его тонкое, умное, с удивительно огромными глазами» [68]. Видимо, из местных жителей Палладий сошёлся ближе всех именно с этим молодым человеком, о котором в дневниках больше всего упоминаний. Вероятнее всего, что именно Контовт в первую же встречу сообщил Палладию о Пуцилло, о котором архимандрит пишет в черновом варианте («В Никольске квартирует партия топографов и чиновник особых поручений Пуцило, заведующий расселением корейцев»). Более в самих дневниках о Пуцилло не упоминается. Скупо даются автором дневника и портреты других окружающих его людей, в том числе и самого Контовта. 20 ноября 1870 года Палладий делает такую запись: «Контовт убил себя в беспамятстве», а день спустя: «Контовт помер» [69]. И с этим человеком Палладий общался более всего в Никольском. Показательно, что и В.Е. Ларичев, написавший свою книгу «Путешествие в страну восточных иноземцев» по дневникам и письмам Палладия, ни одного раза не упоминает о Пуцилло.

А вот некоторые зарисовки корейцев, сделанные Палладием в дневнике. Описывая древнее городище, окружённое валами, находящееся около села Кафаров пишет: «В валу понаделаны землянки, в которых помещались 6 или 7 семейств корейских; больные корейцы и кореянки, кое-как дотащившиеся сюда, от голода страдали цингой; они передвигались как тени. Г. Контовт поддерживал их жизнь частными средствами, пока происходила переписка о доставлении и выдаче им пособия хлебом» [70]. Ещё одна зарисовка от 1 августа: «Мы заметили впереди винтовую шхуну «Алеут», шедшую нам навстречу, с поднятым на мачте условным флагом, в показание того, что она имела нечто сообщить пароходу «Суйфун». Шхуна эта буксировала несколько лодок с корейцами, которые переселялись в Ханкайский округ; когда шхуна поравнялась с нами, мы могли обозреть весь ряд лодок: корейцы с жёнами и детьми были битком набиты в них; эти добровольные колонисты, по-видимому, недавно перешли к нам; лица их были изнурены и обезображены долговременным голодом, и грязные рубища едва прикрывали исхудалые тела их; проходя мимо нас, они молча и дико озирали нас и пронеслись как призрачные тени…» [71]. И ещё: «Наряду с русским и китайским поселением, в Южно- Уссурийском крае образуется новое население корейцев; на этих южных выходцев недружелюбно смотрят и русские поселенцы, и маньцзы» [72].

Впрочем, Палладий несколько раз упоминает о Михаиле Павловиче Пуцилло и его работе над составлением корейского словаря в ряде писем. Так, в письме из Никольского от 23 августа 1870 года в Русское географическое общество говорится: «Мне не удалось побывать ни в Находке, ни в Посьете; была возможность отправиться туда, но не предполагалось случаев заблаговременно вернуться оттуда; поэтому я снова в селе Никольском, которое я избрал постоянным своим прибыванием. Партии корейцев постоянно подходят сюда; расселением их в Ханкайском округе заведует г. Пуцило, молодой, энергичный и благонамеренный чиновник; он тоже проживает в Никольском и я коротко с ним познакомился [ещё одно из немногих кратких характеристик М.П. Пуцилло. -—АС.]. Через его посредство и содействие, я уже имел случай видеться и беседовать с некоторыми корейцами, знакомство с которыми для меня было интересно; к сожалению, те из них, которые могут говорить по-китайски, не в состоянии сообщить важных сведений о Корее; замечательно разнообразие корейских выселенцев. Между ними есть, прежде всего, крестьяне, потом рабы, солдаты, учёные, чиновники и даже шаманы; от одного из них litterati я приобрёл любопытную книжку (на китайском языке), полезную для истории и географии Кореи» [73].

В письме от 28 августа 1870 года из Никольского Ф.Р. Остен-Сакену Палладий пишет: «Пуцило занялся изучением простонародного корейского языка и корейской народной грамоты; я вполне сочувствую ему в этом; только трудненько без знания китайского языка; помогу ему, чем могу (В этом высказывании, и в другом, которое будет приведено ниже, на наш взгляд, поскальзывает плохо скрытое высокомерие, столь порицаемое в церковных кругах. На самом деле, хоть в корейском языке много китайских слов, но не более, чем в русском — латинских. Но что мешает изучать русский язык без знания латыни? Поэтому плохо скрытое принижение исследователя корейского языка пусть останется на совести церковного деятеля Палладия. — А С.). Нигде столько не представлено способов для изучения этого языка, как здесь; просто находка. Корейцы к грамоте уважительны даже более китайцев; один из них litterati показал мне свои документы, ежегодно выдававшиеся ему местным начальством; кто из его предков до прадеда включительно был учёным; то же — по линии жены.

Впрочем, бедность заставляет часть корейцев продавать их письменное имущество; другой кореец уступил мне книгу за пару сапог, так как был босой» [74].

Сам М.П. Пуцилло пишет о причинах изучения корейского языка и составления словаря следующее: «Находясь в Южно- Уссурийском крае в качестве чиновника особых поручений при Приамурском областном правлении, на меня было возложено устройство поселений и вообще заботы о переселявшихся в русские владения корейцах. Так как успех в этом деле много зависел от знания корейского языка, необходимого для личных объяснений с переселенцами, то я принялся за изучение его, насколько это было возможно при неблагоприятных обстоятельствах, в которые я был поставлен» [75]. Пуцилло упоминает также, что работе по составлению словаря существенную помощь оказал кореец Николай Михайлович Лян, который к тому же и обучал Михаила Павловича языку [76].

В «Отчёте» русского географического общества за 1870 год о работе Пуцилло говорится следующее: «Д. чл. М.П. Пуцилло, находившийся на службе в Уссурийском крае, деятельно занимался под руководством начальника этнографической экспедиции в том крае, о. Арх. Палладия, собранием материала для составления корейского словаря. К этому словарю приложится корейская азбука, несколько грамматических правил и энциклопедические сведения о Корее» [77].

Сам Пуцилло во введении к своему словарю писал, что его работа является первой попыткой положить освоение к изучению совершенно незнакомого словаря, и заранее извинялся за возможные ошибки. Пуцилло отмечал также, что при составлении словаря у него под рукой находилась книга английского миссионера Медгорста (Medhorst), который издал в 1835 году китайско-корейско-японский словарь, составленный одним корейским купцом для пособия при переговорах японцев с корейцами [78] Упомянутый кореец взял для словаря за основание китайские иероглифы, принятые как японцами, так и корейцами. Медгорст, воспользовавшись знанием китайского языка, перевёл значения китайских иероглифов на английский язык, а японские и корейские слова написал английскими буквами. Архимандрит Палладий в рецензии на словарь Пуцилло отмечал, что кроме Медгорста, попытку издания корейского словаря предпринял Зибольд, который в своём сочинении о Японии поместил также в подлиннике и переводе, обработанном Гофманом, китайско-корейский словарь, известный под названием: Луй-хо (Луй-хэ). Палладий писал также, что в имеющемся у него французском издании труд Зибольда («Voyage au Japon»), этот словарь помещен в 12 главе 5 тома (стр. 239) под заглавием: «Lui Но. Vocabuiaire chinois, avec le dialect Coreo-Chinois, traduit et revu par J. Hoffmann». В третьем томе русского издания «Путешествия по Японии» Зибольда (перевод Строева, изд. А.А. Плютара. СПб., 1854), посвященном исключительно описанию Кореи, данный китайско-корейский словарь также приводится.

В своей работе над составлением словаря Пуцилло использовал книгу Медгорста для того, чтобы кореец, прочитав китайский иероглиф, передавал его значение Михаилу Павловичу по-корейски. При этом китайский иероглиф проверялся архимандритом Палладием. Сам Пуцилло прокомментировал этот процесс следующим образом: «Если бы в работах моих не принял участия о. Арх. Палладий, который поправляет и объясняет мне истинное значение слова китайского, то я не решился бы взяться за составление словаря. Отцу Палладию я глубоко обязан за его сочувствие к моему труду; его специальное знание китайского языка и истории восточных народов помогло мне в работе тем, что каждое китайское слово давалось мне уже в настоящем своём виде, а не в искаженном и совсем уже другого значения. Безошибочная критическая оценка о. Палладия ещё больше способствует успешной работе» [79]. В работе Медгорста обнаружилось множество ошибок как лексического, так и фонетического характера. К тому же Пуцилло был практически первым европейцем, который целеноправленно изучал живой язык в непосредственном контакте с его носителями. К тому же Михаил Павлович существенно расширил имеющийся в работе Медгорста вокабуляр, и, будучи неплохим художником, собственноручно написал все корейские слова для издания.

Русское географическое общество отмечало, что значение подобного словаря, как в научном, так и в практическом отношении было бы громадно [80]. Палладий также дал работе весьма высокую оценку. Он писал, в частности: «Присутствие в Южно- Уссурийском крае корейцев и обязательные сношения с ними подали любознательному и трудолюбивому соотечественнику нашему М.П. Пуцилло мысль познакомиться с корейским языком и составить руководство…

Учёные лингвисты, приобретя в труде г. Пуцилло новый материал для филологического изучения, конечно, пожалеют, что составитель словаря не отличил слов собственно корейских от привносных — китайских, как это сделано в словарях Медгорста и Зибольта; неоспоримо, что подобное различение слов разного происхождения важно для теоретического языковедения; но в практическом приложении, которое имел в виду составитель словаря, этот пробел не будет чувствителен. Гораздо полезнее для сказанной практической цели было бы дать понятие о грамматических формах корейского языка, что завершило бы ценный труд г. Пуцилло; но, принимая во внимание время и обстоятельства, которыми он мог пользоваться, мы не в праве требовать от него грамматически нового и совершенно неизвестного языка; надобно быть благодарным ему и за то, что он сделал, чем положил основание к дальнейшему изучению корейского языка; более близкое знакомство с этим языком надобно ожидать от продолжателей труда Пуцилло (выделено нами. —А.С.)» [81]. Остается лишь пожалеть, что ждать пришлось не одно десятилетие после смерти Михаила Павловича.

Итак, работа по составлению словаря была завершена, оставался самый хлопотный для автора процесс: издание. В «Отчёте» отдела географического общества за 1870 год подводятся итоги работы Пуцилло по составлению словаря и сообщается, что летом 1871 года Михаил Павлович намеревался приехать в Иркутск для того, «чтобы отдел, сколь возможно скорее, издал бы его труд, так как в нём имеется не только современный интерес, но и крайняя нужда для здешних миссионеров, проповедующих корейцам слово Божие.

Главные летние работы г. Пуцилло [в 1870 году] заключались в заботливости по укреплению корейских поселений. Г. Пуцилло надеется со временем ознакомить отдел с положением корейских переселенцев. Занятый главным образом служебными поручениями, г. Пуцилло не мог собрать специальных коллекций по естественной истории, для которых он в особенности стремился Уссурийский край. Тем не менее, ему всё-таки удалось собрать насекомых моллюсков (в спирте и в сухих препаратах), древесные породы, несколько рода семян, этнографическую корейскую коллекцию и разные археологические предметы, найденные в окрестностях села Никольского, как-то: монеты и слепки» [82].

Однако в это время произошёл ряд событий, круто изменивший все дальнейшие планы Михаила Павловича. 2 сентября 1870 года генерал- губернатор Восточной Сибири Михаил Семёнович Корсаков отбыл с супругой из Иркутска в Петербург, а 22 января 1871 года иркутяне получили телеграфное сообщение о том, что М.С. Корсаков назначен членом Государственного Совета с увольнением в отпуск на год и на место его определен генерал-лейтенант сенатор Николай Петрович Синельников (1805-1892) [83]. Следует вспомнить, что именно Корсаков принял Пуцилло к себе на службу.

М.С. Корсаков был обязан своим выдвижением Н.Н. Муравьёву-Амурскому. П.П. Семёнов-Тяньшанский в своих «Мемуарах» даёт следующую характеристику этому человеку: «Самым близким моим другом был Михаил Семёнович Корсаков, он не был человеком выдающихся способностей, но пленял меня чистотой своей души, необыкновенной честностью и благородством характера, а также стремлением к образованию; я вообще охотно помогал всем тем, которые желали учиться, и для Корсакова я сделался самым ревностным репетитором, вследствие чего он быстро повысился в классе по успешности в науках и при переходе в старший класс был произведён в младшие унтер-офицеры в отделении, в котором я был старшим. В этом звании он показал административные способности, очень хорошо справляяся с вверенным ему полуотделением. Вышел Корсаков в лейб-гвардии Семёновский полк, но очень скоро, приглашенный генерал-губернатором Восточной Сибири Н.Н. Муравьёвым, он перешёл в Забайкальские казаки, постепенно сделался, уже в качестве забайкальского губернатора и атамана забайкальского войска, правой рукой Муравьёва при занятии Амура, а после ухода графа Амурского из Сибири — его преемником, генерал- губернатором Восточной Сибири (в очень молодые годы). Граф Амурский посылал Корсакова со всеми важными поручениями в Петербург, где впоследствии, при неопытности в хождении по делам Сибири в разные министерства и канцелярии, он часто прибегал к моим советам, что и поставило меня в близкие отношения с гр. Амурским и познакомило меня с его высокополезной деятельностью. Корсаков умер в сравнительно ещё не старые годы членом Государственного Совета, оставив по себе прекрасную память в Восточной Сибири. Причиной его смерти, как потом выяснилось, было то, что его внутренние органы были не в своих местах вследствие его частой и быстрой езды на перекладных по всей Сибири» [84].

Семёнов-Тяньшанский ошибается, когда говорит, что Корсаков оставил по себе прекрасную память. По крайней мере, не у всех. Так, в «Записках сибиряка» говорится следующее: «После Муравьёва генерал-губернатором был М.С. Корсаков. Главной заботой его десятилетнего управления Восточной Сибирью было сохранить то, что создано Муравьёвым. В первые три или четыре года до женитьбы на вдове иркутского полицмейстера Корсаков жил весело, постоянно окружаемый толпой дамочек иркутского бомонда. В этом милом кружке составлялось мнение о лицах служебного мира, испрашивались награды и милости» [85]. Сестра Петрашевского в свою очередь рассказывает: «В начале второй половины 50-х годов Петрашевский, превратившись из ссыльно-каторжного в поселенца, поселился в Иркутске. Он был хорошо принят у генерал-губернатора Муравьёва, у которого в то время самым близким лицом был М.С. Корсаков. Михаил Васильевич [Петрашевский] умел подмечать смешные стороны людей и, высказывая их, платился за это. Он часто называл М.С. Корсакова почтовой лошадью, так как он 16 раз ездил курьером в Европу. В 1860 году Корсаков, замешавший тогда Муравьёва во время его отсутствия, послал Петрашевского в Минусинский округ. В 1863 году, когда Корсаков уже был генерал-губернатором Восточной Сибири и поехал в Петербург, я ездила просить его дать о Петрашевском хороший отзыв… Корсаков, узнав, что я сестра Михаила Васильевича, мне лично сказал: «Вы просите дать хороший отзыв о Петрашевском, — ну так знайте,—я ему припомню почтовую лошадь! Знайте, что пока я буду генерал-губернатором, он никогда не услышит от меня хорошего слова» [86].

26 сентября 1870 года в Иркутске имело место крещение двух корейских девочек, которые были вывезены с Амура супругою генерал-губернатора Александрой Карнильевной Корсаковой. Крещение совершил священник Архангельской церкви Федор Попов. Девочки наречены Александрой и Екатериной и помещены в детский Александринский приют на содержание Корсаковой [87]. В иркутском областном архиве сохранилось дело «О доставлении в Иркутск пяти корейских детей» [88]. Из скупых отчётов переводчика маньчжурского языка при Гражданском управлении Амурской области Гомбоева и члена совета Главного управления Восточной Сибири коллежского советника Лапина следует, что во время пребывания М.С. Корсакова в Посьете и Новокиевском урочище близ корейской границы, им было дано распоряжение взять для воспитания в Иркутск пять корейских детей: мальчиков (Алексей Захаров 14 лет, Платон Гаврилов 10 лет) и девочек (Елена Степанова 14 лет, Екатерина Степанова 8 лет и Фурани [Александра] Степанова 12 лет. Переводчику Гомбоеву было поручено обеспечить детей одеждой и едой и сопроводить до Иркутска. Мальчики были направлены в ремесленное училище. К сожалению, мы ничего больше не можем добавить о судьбе этих корейских детей.

Новый генерал-губернатор Н.П. Синельников прибыл в Иркутск 20 марта 1871 года. Вот какую характеристику приводит один из его современников; «Замечательный администратор, человек в высшей степени деятельный и энергичный, честный до корней волос, строгий преследователь лихоимства и всякой неправды, словом рыцарь без пятна и упрека. …Будучи человеком небогатым, губернатор вел самый простой образ жизни, не допуская себе никакой роскоши и излишеств. Вне официальной сферы он исключительно посвящал себя интимной семейной жизни: был любящим супругом и нежным примерным отцом. Ни торжественных обедов, ни званых вечеров, у него никогда не происходило… И летом и зимой вставал он одинаково рано и целый день неутомимо работал, непокладая рук…» [89]. Писатель ПЛ. Суворов, в своих весьма интересных «Записках о прошлом» уделяет этому человеку немало внимания, он пишет, что прибыв в Иркутск, «с громкой репутацией человека, как Аристид, честного, способного на широкие административные подвиги, с твердой волей, Николай Петрович встряхнул уснувший далекий край. В том самом роскошном доме, на берегу красивой Ангары, в котором предместник Синельникова, генерал Корсаков, читал французские романы, возникла деятельность, полная горячих забот о народе» [90]. К сожалению, рамки нашего скромного исследования не позволяют уделить достаточно внимания этой незаурядной личности. Позволим себе только добавить, что смена высшего руководства в Иркутске оказала непосредственное влияние на последующую судьбу Михаила Павловича Пуцилло.

Современник М.П. Пуцилло — В.И. Вагин, иркутский историк, на основе своих бесед с Михаилом Павловичем написал первую на русском языке довольно подробную работу о корейских иммигрантах «Корейцы на Амуре» (1875 г.). Сам Вагин прямо не называет своего источника, ограничиваясь следующей фразой: «Года два назад, в Иркутске находилось одно лицо, довольно долго прожившее между корейцами. Настоящая статья основана на рассказах этого и других лиц, более или менее знакомых с делом» [91]. Вагин и повествует, каким образом исполнял свои обязанности Михаил Павлович: в каждой корейской деревне по предложению Пуцилло были выбраны староста и писарь (между корейцами, подчеркивал Вагин, очень много грамотных); на них лежали все полицейские обязанности и всё делопроизводство, которое, разумеется, могло быть значительно. Кроме того сами корейцы, по своему обычаю, выбирали в каждой деревне старика, который обязан был наблюдать за нравственностью населения, — нечто вроде римского цензора; корейцы уважали его гораздо более, нежели старшину, хотя он и не пользовался фактической властью.

Мы уже говорили о том, что наплыв корейских переселенцев в русские пределы поставил Пуцилло в крайне затруднительное финансовое положение; летом 1870 года на все расходы по устройству переселенцев оставалось только 25 руб. Вновь прибывшие поселенцы вовсе не были обеспечены. В это время генерал-губернатор М.С. Корсаков посетил Южно-Уссурийский край. Узнав о затруднительном положении Пуцилло, он отпустил ему на покупку хлеба и на другие расходы по переселению корейцев тысячу рублей серебром из бывших при нём сумм. Михаил Павлович в целом, похоже, неплохо справлялся со своими обязанностями по устройству быта иммигрантов. Однако далее Вагин пишет, что, к сожалению, Пуцилло почему-то не пользовался расположением начальства, и что это нерасположение доходило до того, что он долго не получал не только денег за необходимые по устройству населения разъезды, но даже жалованья по должности [92]. Примерно то же самое писал упоминавшийся уже В.К. Трутовский: «Начальство осталось недовольно его действиями и уволило его, без объяснения причин, в отставку, причём не только ему не были возвращены затраченные им собственные средства, но даже жалование за это время он не получил, несмотря на свои заявления… Только при помощи посторонних людей мог он выбраться он из Сибири» [93]. Примерно такой же трактовки придерживается и автор статьи о Пуцилло в словаре Брокгауза [94]. Похоже, что Пуцилло попал в немилость именно при изменении высшей власти в Восточной Сибири. Однако в архиве Иркутской области нам удалость обнаружить письмо от 11 декабря 1870 г. за № 282 от военного губернатора Приморья И.В. Фуругельма генерал-губернатору Восточной Сибири М.С. Корсакову. В нём говорится: «Исполняющий должность чиновника особых поручений Приморского областного правления, губернский секретарь (12-й класс согласно Табеля о рангах. — А.С.) Пуцилло неоднократно просил меня телеграммами об увольнении его от службы, по случаю болезни, обязуясь вместе с тем возвратить в казну полученное им при определении в Приморскую область пособие.

Не находя основания к задержанию Пуцилло на службе в Приморской области, я приказом своим на сие число за № 51 состоявшимся, уволил Пуцилло, согласно его просьбе от службы…» [95]. Ответ из Иркутска был послан 15 февраля 1871 года. Корсакова в это время в Иркутске уже не было, а Синельников ещё не приехал. В ответном письме, иркутское начальство не возражало против увольнения Пуцилло, упомянув о необходимости им возвратить в казну денежную сумму [96].

К сожалению, у нас отсутствует необходимая информация для полного уяснения сложившейся ситуации. Какая сторона была неправа в этом конфликте — судить не берёмся. Приведём, однако, пример мытарств другого небольшого чиновника, которого Пуцилло должен был знать по совместной службе, и который, кстати, также внёс свой вклад в исследование Кореи.

В «Отчёте» отдела географического общества за 1871 год эти две фамилии стоят рядом: перед сообщением о завершении Пуцилло работы над корейским словарем опубликовано следующее: «Действительный член М.О. Любенский, проживший 10 лет в Приморской области и имевший случай два раза посетить приграничные к нам местности, составил и представил в отдел «Краткое описание Кореи и корейцев», с картой Кореи и рисунками [97]. Следов «Описания» обнаружить не удалось, однако можно предположить, что оно сгорело во время великого иркутского пожара в 1879 году. В иркутском областном архиве удалось обнаружить дело об увольнении Марцеллия Мартыновича Любенского, который прожил в Приморской области 24 года, и, отслужив 10 лет, подал 24 апреля 1870 года прошение об увольнении в отставку и был уволен приказом военного губернатора от 17 июля 1870 года. Любенскому была назначена пенсия в 2/3 от оклада, то есть 142 рубля и 95 копеек в год. Однако в этом же деле говорится о том, что Любенский потратил во время командировки в Южно-Уссурийский край собственных денег на чертёжные служебные работы 1274 руб. 92 и 1/2 коп., которые просил выплатить. Просьба эта затерялась в чиновничьих кабинетах Иркутска. 14 декабря 1875 года надворный советник Любенский (7-й класс согласно Табелю о рангах) пишет прошение на имя императора Александра Николаевича, о возвращении ему указанной суммы. Прошение осталось не удовлетворено, а проситель скончался уже в 1876 году, оставив в Петербурге вдову Устинью Августовну [98].

В энциклопедии Брокгауза, в статьях Вагина и Трутковского говорится о том, что благодарное корейское население поставило Михаилу Павловичу два деревянных памятника с надписью: «Капитан Михаил Павлович Пуцилло. За любовь и справедливость к корейскому народу» [99]. Трутковский передаёт трогательную картину прощания Пуцилло с корейцами: старики, молодые, женщины и дети с громким плачем и рыданиями провожали своего благодетеля и назвали в честь его лучшее поселение Пуцилловкой. Эта деревня, возникшая в 1868 году, существует и поныне. 15 июля 1994 года, например, по телевизионной программе «РТВ» прошла небольшая информация о ведении сельскохозяйственных работ в Пуциловке на Дальнем Востоке. Я попытался связаться с представителями этого села по почте, однако мой запрос остался без ответа.

В газете «Владивосток» за позапрошлый век имеется немало упоминаний о некоторых событиях, происходящих в этом населенном пункте. К примеру, в газете за 1885 год, № 30, говорится о том, что бичем местной жизни стало нелегальное изготовление корейской водки — сули, о том, что здесь пришлось уничтожить два сулевых заводика, но сули по-прежнему можно купить во всякое время. Анонимный корреспондент сетовал также, что русским казакам не дают здесь землю под покосы, а у корейцев её в избытке [а].

Однако, пожалуй, самое громкое событие в Пуцилловке за всю её историю произошло в ночь со 2 на з мая 1877 года, когда китайские хунхузы убили из винчестера самого богатого жителя Пуцилловки — корейца. Умирающий кореец успел назвать фамилию одного из убийц. Корейцы, возбужденные убийством, ещё до прибытия следователя разыскали этого китайца и пытали его о других участниках убийства. Во время пытки у пойманного были перебиты палками голени; пытали также и калёным железом. Обезумевший от боли китаец назвал имена ещё 7 своих сотоварищей, которых корейцы нашли, связали, избили и сложили в отдельной фанзе. Во время производства следствия жена убитого корейца ночью, когда корейские стражники и арестованные китайцы спокойно спали, пробралась в фанзу и стягом успела перебить до смерти шесть китайцев, один умер по дороге в Никольское, а последний уже в Никольском лазарете. Местные китайцы решили отомстить женщине и вскоре ночью совершили повторное нападение на её дом. Однако помощь кореянке поступила довольно оперативно, поэтому нападавшие китайцы успели лишь сломать руку вдове. Местные власти организовали несколько облав на лесные фанзы китайцев, в результате чего было уничтожено несколько сулевых заводиков [b].

И ещё несколько соображений о Пуцилловке. Трутковский ошибается, когда говорит, что благодарные корейцы назвали деревню в честь своего благодетеля. Справедливости ради, следует сказать, что корейское население не имело полномочий именовать и переименовывать населенные пункты; это было прерогативой начальства. Поэтому в Приморском крае и существовали (а иные существуют и до сих пор) селения, носящие имена первооткрывателей и чиновников того времени: Синельниковка, Кроуновка, Пуцилловка, Корсаковка, Казакевича, Фуругельмовка, Пьянковка, Васильевка т.п. И ещё о чём не пишут вышеупомянутые источники, но что удалось обнаружить в газете «Иркутские губернские ведомости»: 29 января 1871 года «всемилостивише пожалована награда» исполняющему должность чиновника особых поручений при Приморском областном управлении губернскому секретарю Пуцилло; орден Св. Анны 3 степени, вне правил [100]. Однако, вероятно, к этому ордену Михаил Павлович был представлен ещё М.С. Корсаковым, о котором Пуцилло с теплотой вспоминает в предисловии к своему словарю. Возможно, также, что конфликт у Пуцилло был, прежде всего, с местным приморским начальством, недаром Вагин в своей вышеупомянутой статье пишет (и пишет, конечно же, со слов Пуцилло), что по корейскому делу происходили страшные злоупотребления. Мало того, что корейцев кормили дурным хлебом — их иногда вовсе не кормили, хотя и выписывали на них хлеб; выписывался хлеб даже на тех, кто умер или ушёл в Маньчжурию. Многие из корейцев, отправленных к Пуцилло, были совсем обобраны [101]. Вероятна и ещё одна из причин конфликта Пуцилло с вышестоящими властями. В своём приложении к словарю он отмечает, что корейцы не будут соперниками для русских колонистов, так как те выбирают ровные степные места, а корейцы — узкие долины, защищённые горами [102]. Но к 1871 году власти стали придерживаться мнения, выраженного ещё в 1867 году Пржевальским о необходимости переселения корейцев вглубь российской территории и желательном ускорении их ассимиляции местным населением. Возможно, наконец, что Михаил Павлович не обладал характером, необходимым для примерного чиновника-службиста. Возможно и это, хотя мы не обладаем достаточной информацией, позволяющей утверждать подобные выводы. Однако некоторые косвенные свидетельства, штрихи и мелочи в сохранившихся документах позволяют считать вероятной и эту версию.

О сложном характере Михаила Павловича свидетельствует и его гороскоп, составленный московскими астрологами, но об этом мы скажем ниже, в самом конце нашего повествования о Пуцилло, дабы не смущать тех, кто относится к астрологам и ясновидящим со скепсисом, если не сказать большего.

Как бы том ни было, но в 1871 году Михаил Павлович отправляется в Иркутск, затем в Москву и Петербург для хлопот, связанных с публикованием корейского словаря. Примерно в ноябре Пуцилло представил рукопись своего словаря в Совет Географического общества в Петербурге, однако, как следует из отчёта сибирского отдела географического общества, «за недостатком средств и по другим причинам» в опубликовании работы было отказано [103]. Тогда Пуцилло обратился к директору Азиатского департамента Петру Николаевичу Стремоухову (1823-1885) для напечатания словаря на средства казны.

Г.А. де-Воллан оставил нам следующие воспоминания об этом высоком чиновнике МИДа. «Серьёзнее всех понимал свои обязанности сам Стремоухов, весьма талантливая личность. Лицо у него было бритое (a lame de couteau), острое, как лезвие ножа. Он был чрезвычайно ловок, вкрадчив и имел большое влияние на канцлера. Ко мне он благоволил, и я остался ему за это очень благодарен, и не отказался от него тогда, когда он пал. Он работал чрезвычайно легко, знал великолепно Восток. Ему поручалось самое важное в министерстве. Главным досто-инством его было то, что он был русский в полном смысле этого слова. Русские интересы стояли у него на первом плане, не так как у немцев министерства (Вестмана и других). Обращение его с подчинёнными было безукоризненное. Никогда не слышался начальственный тон, напротив, он был всегда вежлив, любезен и если был недоволен чем-нибудь, то никогда не позволял себе ни одного обидного слова. (…) Я бывал у Стремоуховых только с визитом и довольно редко. У Стремоуховых, как мне говорили, шла большая игра, и мне там нечего было делать… При нём Азиатский департамент сделался осью нашей внешней политики. Он пользовался благосклонностью канцлера, который прочил его в товарищи министра… Но дело не выгорело, и Пётр

Николаевич Стремоухов подал в отставку. (…) Я никогда не забуду, как мадам Стремоухова, сидя за закусочным столом (прощального обеда.—А. С.), роняла крупные слёзы в свою тарелку. Петр Николаевич держался бодро, но и он, произнося прощальный спич, прослезился. Он все думал, что фортуна улыбнется ему, но он так и остался в своём чудном имении (я его посетил потом) в Курской губернии» [104].

Однако вернёмся к Пуцилло и его хлопотам по изданию словаря. В Петербурге издать труд оказалось невозможно «по неимению лиц, знающих корейский язык» [105]. Между тем Михаил Павлович не мог оставаться долго в столице и спешил возвратиться в Восточную Сибирь и первоначальное предположение о напечатании словаря под его наблюдением не могло осуществиться [106]. Поэтому П.Н. Стремоухов обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири Н.П. Синельникову с просьбой оказать какое-либо содействие автору, для издания русско-корейского словаря в Иркутске или Пекине, где уже был напечатан русско-китайский словарь Исаи, на средства, пожертвованные кяхтинским купечеством.

Письмо Стремоухова от 10 декабря 1871 года за № 3661 находится в архиве Иркутской области в «Деле об издании бывшим чиновником особых поручений при военном губернаторе Приморской области М. Пуцилло, русско-корейского словаря» [107]. 21 февраля 1872 года Михаил Павлович написал на имя генерал- губернатора письмо с просьбой публикации работы. Автор оценивал возможные издержки, связанные с опубликованием в 600 рублей при тираже 1000 экземпляров, причём просил оставить в свою пользу 200 экземпляров, а остальные 800 разделить между Пекинской духовной миссией и Сибирским отделом русского географического общества.

30 марта 1872 года М.С. Синельников отправил письма главе императорской российской дипломатической миссии в Пекине Александру Егоровичу Влангали и главе Пекинской духовной миссии архимандриту Палладию с просьбой оказать содействие в издании словаря. Палладий откликнулся 22 мая, сообщив, что получил 20 апреля 1872 года рукопись словаря от Пуцилло через Влангали, сообщив при этом, что рукопись необходимо переписать заново, после чего она будет немедленно (?—А.С.) издана. Аналогичный ответ пришёл и от Влангали в письме от 5 июня 1872 года [108].

Однако помощь неожиданно пришла от Великого князя Алексея Александровича (1850-1908), который 5 декабря 1872 года прибыл после двухлетнего кругосветного плавания во Владивосток в сопровождении генерал-адъютанта К.Н. Посьета. Великий князь проехал по всему Уссурийскому и Амурскому краю, с большим интересом вникая во все вопросы местной жизни [109].

Как отмечал М.П. Пуцилло, особенно благоприятное впечатление на Великого князя произвели корейские переселенцы, отличающиеся своим трудолюбием и достатком. Его Высочество с участием расспрашивал об их быте и нуждах, сделал денежное пожертвование в пользу корейской православной миссии. «В настоящее время в корейском селении Перешеек, писал далее Пуцилло, — близ залива Посьета, в живописной местности, строится часовня, которая будет освящена во имя Св. Алексия и навсегда сохранит память о посещении Великим князем Южно-Уссурийского края».

В справедливом интересе к пользе корейского населения для края, а также к возможности будущих сношений наших с пока ещё замкнутой Кореей, Его высочество изволил обратить своё благосклонное внимание и на мои занятия корейским языком, и только благодаря его содействия мне удалось получить денежные средства на издание словаря, который был окончен уже два года тому назад» [110].

В 1871 году после отставки Пуцилло отправился в Москву, где поступил на службу на зеркальный завод братьев Смольяниновых. Так что пребывание в Уссурийском крае весной и летом 1873 года он осуществлял в ином качестве. Встреча с Великим князем произошла, очевидно, либо поздней весной 1873 года в Приамурье, откуда в первой декаде мая Великий князь выехал через всю страну в Петербург, либо в Иркутске, где он был проездом с 12 по 17 июня.

В том же году состоялась ещё одна встреча Михаила Павловича с Бенедиктом Дыбовским (на этот раз на Амуре), воспоминания о которой пунктуальный польский исследователь занёс в свой дневник в разделе «Путешествие на лодке по Амуру в сентябре 1873 года». Дыбовский пишет следующее: «Мы редко ставили парус, но при благоприятном западном ветре нас несло так быстро, что перед носом лодки шумела волна, а три наших флажка весело колыхались. Как-то, плывя посередине реки, мы заметили вдалеке прогуливающуюся компанию перед солидными домами какой-то золотопромышленной фирмы (Желинда). Рулевой направил лодку к берегу, и тут, проезжая мимо компании, я узнал моего старого знакомого г. Пуцилло из Иркутска, и он меня также узнал; мы приветствуем друг друга, он бежит вслед за нами по берегу и подаёт знаки, чтобы мы остановились, ветер унёс нас далеко вперёд по реке, прежде чем мы опустили парус и остановили движение «Надежды», мы возвратились по воде на вёслах. Пристали к берегу, он спросил, куда мы едем, а мы его спросили, что он тут делает, чем занимается. Что касается последнего вопроса, то Пуцилло командирован для наблюдения по переселению корейцев из-за границы в Приамурье. (…) Пуцилло же в награду за свой труд получил разрешение назвать село, в котором проживают корейцы в новом месте «Пуцилловкой».

Сразу же после первого разговора Пуцилло побежал к компании и вернулся к нам с известием, что управляющий золотыми шахтами Бенардаки, горный инженер полковник Баснин и его жена приглашают нас к себе и надеются, что мы им этого не откажем. После короткого совещания между собой мы согласились на приглашение, но сначала мы должны были поставить нашу большую палатку, затем аккуратно переодеться. Пуцилло прислал двух человек на подмогу». Полковник Баснин и его супруга произвели на поляков очень хорошее впечатление. «Пуцилло также веселого характера, причём натуралист и страстный коллекционер, всё шло к тому, что первый наш приём на Амуре был для нас очень приятным. Мы играли в кегли, Годлевский и Янковский ока­зались прекрасными игроками. Я разговаривал с Пуцилло о моём проекте проникновения вплоть до Камчатки, он связался с ин­женером Басниным, который мог бы предложить определённую сумму, если бы мы на Камчатке начали проводить исследования в определённом направлении. Пани Баснина подарила мне не­сколько французских романов.

Со своей стороны Пуцилло передал в мою собственность ра­боту Шренка о моллюсках Маньчжурского моря, которые ку­пил, когда имел намерение получить должность во Владивосто­ке, но теперь он переменил своё намерение и ему уже обещана какая-то должность в Москве, там он обработает словарь корей­ского языка, а его научные занятия примут уже другое направле­ние. Он рассказал мне пространно о не очень приятных переме­нах, происшедших в Иркутске (возможно, речь идёт о назначении нового генерал-губернатора Синельникова и связанных с этим не­избежными кадровыми перестановками. —А.С.). Сам он до сих пор постоянно занимался среди корейцев и должен ещё к ним возвратиться, выписывал корейские выражения, научился гово­рить по-корейски, и очень доволен своей прежней деятельностью. Я ему рассказал о своих взглядах по вопросу о переселении ко­рейцев, и известил о том, что представил Сколкову докладную за­писку, в которой старался доказать, что проект Пржевальского бу­дет иметь плохие последствия» [111]. (О проекте Пржевальского как альтернативе заселения Приморья корейскими иммигранта­ми мы уже упоминали. Хочется добавить, что в ряде своих работ Дыбовский поминает Пржевальского недобрым словом за россий­скую великодержавность, тем более что предки великого русско­го путешественника были поляками. Здесь можно предположить также, что Пуцилло, зная о своих польских корнях, мог сойтись с Дыбовским и в этом смысле. И уже этим, и научным сотрудни­чеством со ссыльными поляками на Байкале, мог навлечь на себя недовольство высоких иркутских чиновников. Но это — всего лишь ничем не подтвержденные предположения. —А.С.).

С губернаторством Синельникова совпал и ряд мероприятий, направленных на ограничение корейской иммиграции, и об этом, вероятно, также беседовали Дыбовский и Пуцилло, говоря о неблагоприятных изменениях, произошедших в Иркутске.

Что касается Синельникова, то он приобрёл довольно широкую известность в польском обществе, как в самой Польше, так и в Сибири. Ещё во время польского восстания в 1863 году он находился в Варшаве, служа генерал-интендантом Второй армии. Синельников отличался тем, что безбоязненно разгуливал по улицам революционного города. Тогда как другие русские генералы подвергались публичным оскорблениям со стороны поляков, Николай Петрович мирно беседовал с ними в Саксонском лесу о текущих событиях [112]. Он уверял взволнованную молодёжь, что для неё нужна железная рука, и что он беспощадно покарал бы вожаков восстания, Как отмечает писатель П.П. Суворов, лично знающий Синельникова в бытность последнего генерал-губернатором Восточной Сибири, поляки терпеливо слушали сурового сановника и полюбили его именно за правду.

Известна также история, когда в глухом лесу банда польских мятежников не тронула Синельникова (у которого была при себе огромная сумма служебных денег); более того, поляки отдали русскому генералу честь и охраняли его в последующей поездке до ближайшего крупного города.

Во время своего пребывания в Иркутске, Синельников помогал ссыльным полякам. До 1870 года в городе не было почти никаких ремесленных заведений. Мебель продавалась чуть ли не на вес золота. Не было в городе хороших портных и сапожников. Отсутствовали приличные булочные, И вдруг, словно по волшебству, город обогатился искусными ремесленниками: из сибирского захолустья генерал-губернатор вызвал поляков-мастеров, снабдив необходимыми средствами [113].

14 декабря 1873 года Синельников, по его просьбе, был уволен с должности генерал-губернатора Восточной Сибири, и покинул Иркутск, оставив о себе благодарную память [114].

Вернёмся же к нашему герою — Михаилу Павловичу Пуцилло. 16 мая 1874 года в Петербурге он закончил написание предисловия к своему русско-корейскому словарю, посвятив труд Его императорскому Высочеству, великому князю Алексею Александровичу [115].

На этом, собственно, и кончается корейская страница в почти забытой судьбе этой неординарной личности. Однако мы не покинем Михаила Павловича, проследив, насколько это возможно, его дальнейший жизненный путь.

20 августа 1874 года известный учёный Григорий Николаевич Потанин (1835—1920) пишет из Петербурга письмо Н.Я. Агафонову по поводу создания газеты «Русский Восток»: «Хотели обратиться к какому-то историку, этнографу и художнику Пуцилло, который в хороших отношениях с адмиралом Посьетом. При хлопотах рассчитывают на протекцию Милютина, Посьета и Остен-Сакена» [116].

В другом письме Потанина А.С. Гацискому, написанному примерно в то же самое время, говорится: «О нашей сибирской газете сообщить пока нечего; дело остановилось за приисканием ответственного редактора; называли некого Пуцилло, который имеет доступ к министру Посьету, но Пуцилло уехал на несколько времени в Москву и оттуда не пишет» [117]. Можно предположить, что Михаил Павлович вернулся к своим непосредственным служебным обязанностям на зеркальный завод братьев Смольяниновых, где пробыл до 1877 года.

«В 1877 году, возмущённый турецкими зверствами в Сербии, он оставил завод и отправился добровольцем к Черняеву» [118]. Историк славянотурецкой борьбы 1876-1878 годов П. Гейсман писал, что генерал Михаил Григорьевич Черняев (1828- 1898) в августе 1876 года «клич кликнул» по всей русской земле, призывая русских людей на помощь сербам.

В одной ИЗ русских газет (скорее всего, речь идёт о патриотической газете консервативного направления «Русский мир», которую он самолично возглавлял) Черняев напечатал торжественное заявление о том, что Сербия, выставившая достаточно хорошо подготовленное войско численностью более 100 тысяч солдат, имеет возможность бороться с Турцией за свою независимость. Сербско-турецкая война 1876 года привела в конце концов к русско-турецкой войне 1877-1878 годов [119]. Антонина Михайловна Черняева, дочь генерала, так описывает обращение Михаила Григорьевича: «Я сегодня была свидетельницей в высшей степени знаменательной и трогательной сцены, красноречиво указывающей, как сильно принимает к сердцу русский народ дело освобождения христиан и какой полнотою любви своей окружает он подвижников этого дела. На молебствии по случаю полной победы черногорцев над турками, множество народа наполнило Казанский собор [в Москве]. Войдя в церковь, я увидела И.С. Аксакова, несколько членов Славянского общества и М.Г. Черняева. Прочли акафист. Акафист кончился. Черняев подошел к кресту, и священник сказал ему: «Желаю вам счастливого пути, Михаил Григорьевич, и славных подвигов; Господь да сохранит Вас». Как только услышано было имя Черняева, по церкви пошёл шепот: «Черняев, Черняев!» Тогда крестьянин лет сорока, потеснившись, поцеловал руку Михаила Григорьевича. «Ты доброволец?» спросил Черняев. — «Нет, батюшка, нет. Дайте поцеловать дорогую нам руку». Масса народа бросилась целовать руки Михаила Григорьевича и обнимать его [120].

Но была и другая часть российского общества, осуждавшая славянофильскую деятельность генерала. Так, Григорий Градовский пишет: «Когда в Сербию, в качестве «архистратига славянской рати», отправился М.Г. Черняев, для меня было несомненно, что кроме позора и бед из этого предприятия ничего не выйдет. Освободительное движение принимало явственно реакционный характер» [121]. Г.А. де Воллан оставил нам любопытный психологический портрет русского добровольца в Сербии: «Понять сложный механизм человеческой души доступно только великим художникам. Но кто поймёт все изгибы, все извилины, тёмные и светлые стороны народной души? В Сербии, правда, было много таких личностей, которые обозлились на жизнь, вынесли из неё одни только неудачи; но было там много сильных натур, не нашедших себе дела дома. Тут были продукты нашего умственного развития за последние 15 лет. Базаровы, Рудины, Рахметовы и проч. назначали себе свидание в Сербии. Все эти личности искали в великой задаче освобождения славянства простора своим мыслям, своим стремлениям, искали хорошего дела и борьбы в смысле «погибающих за великое дело любви» [122]. Видимо, Михаил Павлович Пуцилло «не нашёл себе дела» ни в Сибири, ни в Приморье, ни в Москве. В Сербии Пуцилло пробыл всю кампанию и получил медаль за храбрость. К сожалению, нам не удалось обнаружить каких-либо записей или публикаций об этом периоде жизни, подобно тем, которые оставил отец Михаила Павловича о войне с турками полувеком ранее.

В 1878 году начался последний жизненный этап Михаила Павловича: вернувшись в Москву, он поступил на службу в Главный архив МИД, где и прослужил до дня своей кончины. Ещё Лев Николаевич Толстой в своём романе «Война и мир» (том первый, глава IX) писал о том, что служба в этом архиве считалась привилегированной: Николай Ростов бросает университет и идёт на войну с французами. «А уж ему и место в архиве было готово, и всё». Впрочем, судить нам трудно: возможно и то, что считалось престижным в начале XIX века, перестало быть таковым в конце его.

11 октября 1878 года Пуцилло по предложению графа А.С. Уварова был избран членом-корреспондентом Императорского московского археологического общества, а также был назначен правителем комиссии печатания Государственных грамот и договоров.

В архиве Михаил Павлович много занимался разбором не приведённых ещё в порядок дел по архивным исследованиям. Особенно его интересовали документы, относящиеся к Сибири, о которой он, несмотря на перенесённые там невзгоды, сохранил самое светлое воспоминание [123]. Когда вопрос о праздновании 300-летия покорения Сибири был решён окончательно, Михаил Павлович составил «Указатель» по всем делам Архива, касающихся Сибири, и приложил к нему перечень рукописных и редких карт и планов Сибири того же архива, Этот указатель был издан состоящей при архиве Комиссией печатания Государственных грамот и Договоров в 1879 году [124]. В нём собраны все дела и документы, как внутреннего состава архива, так и его библиотеки, имеющие отношение к Сибири, и указаны все сведения из портфелей Милера, Кеера, Малиновского, Бантыш-Каменского и других» В 1881 году в «Русском вестнике» была помещена статья Михаила Павловича «К вопросу кто был Ермак Тимофеев, покоритель Сибири» [125]. Кроме того, следует упомянуть ещё две небольших работы Михаила Павловича, вышедшие в 1878 году: «Начало дружественных сношений России с Пруссией. Русские великаны в прусской службе (1711-1746)» и «Думный дьяк Иван Тарасьевич Грамотен (1606-1638)» [126].

Современники отмечали, что Михаил Павлович был неплохим художником. Он снимал много копий с лицевых рукописей архива для Батюшкова, Ровинского и Буслаева. К примеру, «Апокалипсис» последнего почти весь иллюстрирован Михаилом Павловичем. Когда эта работа была издана Обществом любителей древней письменности, то общество, по представлению Ф.И, Буслаева, выслало художнику почётный подносный экземляр в благодарность за его труды, В последние годы жизни Михаил Павлович был занят снятием копий со старинных карт южного берега Крыма для Одесского общества истории и древностей, но смерть помешала окончить ему этот труд.

По справочникам второй половины XIX века удалось определить московские адреса проживания Михаила Павловича. В 1879 году, будучи губернским секретарём (12 класс Табеля о рангах), он жил по Воздвиженке, в Ваганьковском переулке, в доме Пашкова. В 1880 году на улице Тверской в доме Малкиеля, в меблированной комнате № 1. В 1882 году коллежский секретарь Пуцилло (10 класс) проживал в Столешниковом переулке, доме Никифорова. В 1884 году, будучи уже титулярным советником (9 класс Табеля о рангах), — в Столешниковом переулке, доме Малюшина. В 1885 году коллежский асессор Пуцилло (8 класс Табеля о рангах) проживает в Мёртвом переулке, в доме Петерса, а в 1886 году на Поварской улице, доме Немчинова [127].

Как и его отец, Михаил Павлович дослужился лишь до 8-го класса по Табелю о рангах. Мы ничего не знаем о его личной жизни, но рискуем предположить, что человек он был не женатый, не обременённый детьми . Об этом говорят и частые переезды с одной квартиры на другую. Вероятно, Михаил Павлович был не удовлетворён своей сложившейся судьбой. Человек одарённый, он не достиг выдающихся результатов в общественной жизни, не получил признания в жизни творческой и научной. Можно предположить, что он был подвержен депрессии. В январе 1888 года его постигли, один за другим, несколько нервных ударов, в июле того же года он ещё приходил в себя, но вскоре затем эти светлые промежутки исчезли и он, промучившись полтора года, тихо скончался 15 мая 1889 года.

Последнее упоминание об этом человеке появилось в иркутской газете «Восточное обозрение» от 16 июля 1889 года: 8 апреля, некто, скрывающийся за инициалами «П.К.» сообщил из Москвы в редакцию газеты следующее: «М.П. Пуцилло, написавший несколько статей по истории Сибири и составивший указатель к сибирским рукописям архива министерства иностранных дел, находится в безнадёжном положении в здешней психиатрической клинике (у него прогрессивный паралич)». Редакция газеты кратко добавила: «Ныне получено известие о смерти г. Пуцилло» [128]. Как удалось выяснить, Михаил Павлович похоронен на Ваганьковском кладбище рядом со своей сестрой Эмилией, скончавшейся в 1868 году [129].

И ещё несколько слов о родственниках Михаила Павловича. Прежде всего, о его старшем брате Вячеславе, враче, долгое время проживавшем в Иркутске. В летописи города Иркутска Н.С. Романова и в иркутских газетах 1860-1880 годов это имя встречается изредка. Так, в январе 1873 года Вячеслав Павлович входил в консилиум врачей, пытавшегося излечить умирающего архиепископа Парфения [130].

12 января 1887 года в Татьянин день на встрече со студентами «доктор Пуцилло как бы пропел лебединную песнь всему университетскому образованию, выставляя на вид, что в жизни играет большую роль протекция, а не образование» [131]. На наш взгляд, это высказывание свидетельствует о неудовлетворенности Вячеслава Павловича своей судьбой, хотя, судя по летописям Романова, жил он не бедно: помимо врачебной практики имел паровую мельницу и лесопилку на берегу реки Ангары в конце Знаменского предместья [132].

В результате великого пожара 1879 года сгорел дом Вячеслава Павловича, находящийся на Большой (ныне Ленина) улице возле набережной Ангары. Пуцилло продал земельный участок Сукачёву. Сейчас примерно на этом месте находится Иркутский государственный объединённый музей (здание бывшего сибирского отдела географического общества). Можно предположить, что в начале 1890-х годов Вячеслав Павлович навсегда оставил Иркутск и перебрался со своим семейством в Петербург. Нам удалось выяснить, что его супругу звали Антонина Клементьевна, в браке с которой были рождены дети: Сергей, Татьяна, Софья, Лев, Надежда, Екатерина [133].

Лев Вячеславович Пуцилло 11 февраля 1905 года был принят в члены Императорского русского географического общества, преподавал в Смольном институте [134], Надежда Вячеславовна издала в начале ХХ-го века несколько книг для детей младшего школьного возраста [135]. По справочнику «Весь Петербург» («Весь Ленинград) удалось установить, что последнее упоминание о Сергее Вячеславовиче приходится на 1904-1905 годы, о Льве Вячеславовиче — на 1917 год, а последнее упоминание о Надежде и Софье—на 1930 год [135]. Их отец, Вячеслав Павлович Пуцилло, скончался 15 ноября 1905 года и похоронен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры [136]. Осенью 1995 года мы предприняли попытку отыскать его могилу (кладбище сравнительно невелико), но безуспешно.

О младшем брате Михаила Павловича — Павле, авторе нескольких книг по юриспруденции, удалось установить только то, что в 1886 году, будучи присяжным поверенным Московской судебной палаты, он проживал в Москве на Петровских линиях, в 1890 году — на Тверской улице близ Газетного переулка, что у него было по крайней мере трое детей: Любовь, Наталья и Петр [137]. Последнее упоминание о Павле Павловиче в справочнике жителей Москвы приходится на 1926 год [138].

Вот и всё, что удалось выяснить о судьбе первого русского исследователя корейского языка Михаиле Павловиче Пуцилло. Откровенно говоря, не так много. В связи с этим мы не удержались  от искушения прибегнуть к посредничеству астрологов. Возможно, у некоторых читателей это вызовет скептицизм. Что ж, они могут опустить эту часть повествования.

Беседа с астрологами проводилась в Москве 12 января 1995 года. Вот некоторые фрагменты,

Лариса Колесова. Тяжёлые последствия, связанные с его родом. У матери — трагедия (возможно, часто умирали дети, или гибель женщин при родах). Находился в состоянии постоянной внутренней истерики. В ходе припадков мог получать информацию из высших слоев. В детстве пережил ряд шоков (боялся за мать, болезнь локализовалась во лбу). В подростковом возрасте постоянно ощущал обделённость вниманием. Обладал слабой памятью на имена. Имел странное воображение, общался со странными людьми. Особое отношение к огню (возможны ожоги, нападение крупных насекомых: ос, клещей). Наследственное заболевание крови. Нейроинфекция.

Тайна жизни в роду, связанная с самоубийством женщины (сестры, либо тети). Он знал об этом, иногда его посещали мысли о собственном самоубийстве.

Очень умён, рационально одарён, но иногда слишком умён для окружения. Это сыграло роль в его раннем уходе из жизни. Он понимал, что не вписывается в окружающую обстановку. Если бы прожил дольше, то стал бы робким, тихим и более спокойным (не хватило нескольких лет жизни).

Очень сложные отношения с матерью (мог её бояться, она могла его загружать, но странная привязанность к матери связана со страхом). Мог перенести при родах ряд травм, мог страдать судорогами. Склонность к тяжёлым переживаниям, от которых не мог избавиться. Временами был подвержен вспышкам бурной ярости. Имел склонность к лихорадке.

Не понимал женщин, хотя обладал к ним чувством повышенного долга. Не имел тяги к семейной жизни,

Евгений Колесов (считает, что Михаил Павлович был человеком женатым), О своей внешности почти совсем не думал, перед свадьбой у него наметилась лысина, которая стала весьма заметной — единственная видимая деталь внешности. Красавцем он не был.

По характеру — человек увлекающийся. Брался за несколько дел сразу, о трудностях не думал. Бросался вперёд, в неизвестность, очень надеялся на свои силы, но эти надежды не всегда оправдывались. Поэтому получалось, что некоторых своих планов не выполнял. Кое-чего не выполнил и до конца жизни, хотя очень старался. Неправильно распределял силы, не давал себе отдыха, и к тому же не слишком доверял помощникам, предпочитая все делать сам. Очень не любил чужих указаний.

Денег у него никогда не было. Точнее, он о них и не думал. Получая какие-то субсидии, ссуды, гонорары, он немедленно вкладывал их в дело, в организацию новой экспедиции, в закупку книг, инструментов — не ради себя, а ради дела, так что его семья жила довольно скромно.

Слава богу, что жена у него была женщина спокойная и рассудительная. Она берегла каждую копейку, и иногда не давала тратить деньги «на науку», чтобы оставить что-то для дома. Она была из богатой или, по крайней мере, зажиточной семьи, и переход на положение жены ученого был для неё труден. Ему часто было не до жены, не до семьи… Иногда он оглядывался на них и спрашивал себя: когда же я успел обзавестись всем этим?

Похожие отношения были у него и с помощниками, коллегами, соседями. Вообще у него было ощущение, что его не понимают. Или понимают, но плохо. А с возрастом он уже устал объяснять всем и всё заново, и чувствовал себя одиноким. Тем более, что и с детьми у него, по меньшей мере, не сложились отношения. Похоже, что дети пошли совсем не теми путями, как ему мечталось. Как минимум, один из них то ли проворовался, то ли совершил ещё какое-то предосудительное деяние, — короче, у отца из- за него было много хлопот и огорчений, пришлось даже платить деньги (карточный долг?).

Вообще, оглядываясь на прошлое, он нередко ощущал разочарование: сколько было планов, а сделано мало. Да и то, что сделано, не во всем его удовлетворяло.

Очень яркое место — работа. Сколько радости она ему доставляла! Вот там он чувствовал себя настоящим человеком. И — путешествия. В путешествии, в движении он чувствовал себя прекрасно. Начальство далеко, всякая суета далеко, свобода! Даже болезни проходили. У него были минуты, когда счастливее его не было человека на свете: подтвердившаяся догадка, доведенное до конца дело, удачный ход (переиграл какого-нибудь высокопоставленного болвана и сделал по своему, и оказалось правильно). Но в карты сам не играл, нет.

Официальная карьера не сложилась. Но зато его уважали и любили, Да, любили, несмотря на трудный характер,

Для самого Михаила Павловича не очень хорошую роль сыграл кто-то из его предков — видимо, ещё итальянских. Кто-то из них сильно нарушил «мирное равновесие», допустим, отправив на казнь не одного даже, а нескольких невинных или что- нибудь в этом роде, Сам Михаил Павлович, кстати, мог об этом и не знать. А такое нарушение даром не проходит, хотя и сказывается скорее на потомках, правнуках, чем на самом нарушителе. Отсюда и паралич, и психушка, и сын-картежник… Или не картежник, но тоже что-то нарушивший.

К концу жизни ощущение одиночества у него усугубилось. Любимой работы, буквально его спасавшей (путешествия), больше не было, и процесс пошёл нарастающий. Своим «уходом из Mipa» он, конечно, в значительной степени стер запись о нарушителе-предке, но, может быть, не всю, к тому же остался сын с «изъяном»

Виргиния JI. Невысок, плотен, чуть-чуть сгорбленный. Постоянно копающийся в чём-то, но очень живые, прямо лучащиеся голубые глаза, нависшие брови, простое русское лицо. Ближе к смерти — с бородой, седой.

Очень широкого мировоззрения, умеющий найти общий язык с кем угодно. Тонкое чутье. Но молчаливый, постоянно занятый умственной работой.

Человек высокого духа, способный на героические поступки, подвиги, открытия. Умеющий переносить неудобства, ни во что не ставивший комфорт. «Русский медведь», умеющий переносить лишения.

Может быть, что у него была семья, и он её потерял?.. Чума была тогда?.. Семья — из купеческого сословия, с достатком. Если жена была, то детей не было…

Он очень доброжелательно был к людям настроен, и к нему приходили за советом.

Умер в лихорадочном состоянии. Помрачение ума?.. Нет. Разве только чуть-чуть у него что-то было. Не было у него сумасшествия в общепринятом смысле слова.

А.В. Перевай. Он был каким-то образом связан с Петербургом. Осень, набережная… У него какая-то сокровенная тайна была. Тайна рода. Или клана, семьи.

Он похож немного либо на алхимика, либо на визионера (ясновидящего)… Возникают какие-то такие ассоциации.

У него были какие-то северные предки. Север здесь как-то присутствует.

Он быстро терял интерес к людям, не мог долго поддерживать отношения, видимо, в силу специфического характера. Его, однако, нельзя назвать зловредным человеком.

С раннего возраста у него болели суставы (?). Были какие-то шишечки на суставах.

Он что-то открыл, но работу эту не раскрывал. Помимо родовой тайны, он хранил ещё что-то для себя.

Что-то ещё, с лошадью связанное… Травма? Но не здесь, не в России.

Если у него остались дети, то не здесь. У него была женщина, но, возможно, в Европе где-то. Они встречались раза два-три. Что-то связанное с наследством,,. Получил наследство (?). Искал мудрость на Востоке.

Сутуловат, у него бородка реденькая была, кажется. Близорук был, скорее всего, но я не уверен, носил ли он очки или пенсне.

В общем, конечно, одиночка. Я имею в виду его внутреннее состояние. Воображение богатое, скрытые страсти. При таком

богатом воображении трудно быть очень усидчивым человеком но, тем не менее, как-то это в нём сочеталось.

Не предшествовала ли его смерти сильная вирусная инфекция (типа менингито-энцефалита или что-то в этом роде)?

Он был «зелёного цвета» (он у меня ассоциируется с зелёным). Странно… Человек сидит всю жизнь где-то в одном месте, а ему хочется быть совершенно в другом.

Во время одного из путешествий он подвергался насилию,

У него был мощный внутренний стержень, на котором он держался.

А что у него с Марсом? Марс специфический. В какой-то момент он ушёл в тонкий мир и не вернулся оттуда. Сны цветные снились. Он жил не в своём времени.

Ещё что-то такое, связанное и огнём, пожалуй; либо в детстве пережил пожар, шок. Он хотел преодолеть этот комплекс, ради этого мог в огонь полезть. В мужестве ему не откажешь. Ощущение таинственности, какой-то тайны не оставляет, С отцом связь очень сильная, отец был человек любопытный, не менее интересный, чем он сам. Радостный человек был отец, а он сам больше грустил. Люди, которые тоскуют по дому. Почему же он так рано ушёл? Тоска по дому, который далеко. Он что-то понимал, чего другие не понимали. «Не отсюда» он был, в общем, и тосковал.

Вот и всё, что сказали астрологи. Комментировать их выска-зывания мы не станем. Скажем лишь, что лишь дальнейшие ар-хивные изыскания могут пролить дополнительный свет на судьбу Михаила Павловича Пуцилло. На этом пока простимся с ним.

Примечания

1.            Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 1343, оп. 27, д. 7577-7585.

2.            РГИА, ф. 1343, оп. 27, д. 7579, л. 2.

3.            Пуцыло Б.Д. Завязь. М., 1968. С. 8, 38.

4.            См.: Комсомольская правда. 1994. 29 января. С. 2; Восточно-Сибирская правда (Иркутск). 1994. 29 января. С. 14.

5.            См.: Приложение к протоколу № 339. М.П. Пуцилло (8 нояб. 1845 — 15 мая 1889). Действительного члена В.К. Трутовского // Древности. Труды Им-ператорского московского археологического общества / Под ред. В.К. Трутов-ского. Т. 15. Вып. 1. М., 1894. С. 147-149.

6.            РГИА, ф. 1343, оп. 27, д. 7579, л. 2-4.

7.            Там же. Л. 106-108.

8.            РГИА, ф. 1343, оп. 27, д. 7583, л. 10-17.

9.            Там же.

10.          РГИА, ф. 27, оп. 27, д. 7579, л. 97.

11.          Там же. JI. 112.

12.          Центральный государственный архив военно-морского флота России (ЦГАВМФР), ф. 403, оп. 3, д. 657, л. 364-366; Весь Петербург. СПб., 1913.

13.          РГИА, ф. 1343, оп. 27, д. 7579, л. 130.

а. См.: Энциклопедический словарь / Под ред. Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефро-на. Т. XVII А. СПб., 1896. С. 652-653.

14.          Государственный архив Иркутской области (ГАИО), ф. 24, on. 1, д. 43, к. 1634, л. 194.

15.          См.: Николай Михайлович вел. кн. [Сайтов В.И.]. Московский некро-поль. Т. 2. СПб., 1908. С. 479.

16.          См., напр.: Пуцилло П.П. О выкупе железной дороги государством. Одесса, 1881; Пособие по изучению законов. Баку, 1894 и др.

17.          См.: Гулевич С. Историческая записка о 50-летии Московской 2-й гим-назии. 1835-1885. М., 1885. С. 58-59.

18.          См.: Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. М., 1897. С. 152-153.

19.          См.: Баранов А.Е. На реке Амуре в 1854-1855 гг. Воспоминания офицера из отряда Н.Н. Муравьёва // Русская старина. 1891. Т. 71. № 8. С. 327-328.

20.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 15, к. 1746.

21.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 61, к. 1635, л. 22,28 об.

22.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1867.22 апр. С. 5; Отчёт о действиях Сибирского отдела императорского географического общества за 1868 год. СПб., 1869. С. 83.

23.          См.: Восточное обозрение. 1883. № 4. С. 1-2.

24.          См.: Восточное обозрение. 1883. № 13. С. 3.

25.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1867. № 17. апр. 22. С. 4-5.

26.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1868. № 16. апр. 20. С. 7.

27.          См.: Иркутские губернские ведомости, 1868. № 17. апр. 27. С. 6.

28.          См.: Поездка действительного члена И.П. Пуцилло в юго-западную часть Иркутской губернии // Отчёт о действиях Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1868 год. СПб., 1869. С. 17-18.

29.          См.: Pamietnik dra Benedykta Dybowskiego od roku 1862 zac zawszy do roku 1878. Lwow, 1930. S. 293.

30.          См.: Там же. С. 300-301.

31.          См.: Приложение к протоколу № 339. С. 147-148.

32.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1868. № 49. С. 6.

33.          См.: Николай Михайлович Вел. кн. [Сайтов В.И.], Московский некро-поль. Т. 2. СПб., 1908. С. 480.

34.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1869. № 19.

35.          См.: Иркутские губернские ведомости. 1869. № 18.

36.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 24, к. 2196, л. 400.

37.          См.: Там же. Л. 403.

38.          См.: Там же. Л. 404.

39.          См.: Комиссия для исследования размеров наводнения, бывшего в Ир-кутске во время ледостава Ангары 5 января 1870 г. // Отчёт Сибирского отдела

императорского русского географического общества за 1870 год. Иркутск, 1871.

С. 50.

40.          Иркутские губернские ведомости. 1870. № 11. С. 6-7; № 52. С. 8.

41.          Иркутские губернские ведомости. 1870. № 18. С. 2.

42.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 11/3, д. 24, к. 2636, л. 129.

43.          Там же. Л. 134 об.

44.          Там же. Л. 152; РГИА, ф. 1315, on. 1, д. 6, л. 53-58.

45.          См.: ЦГАМВФР, ф. 406, оп. 3, д. 650, л. 552-553.

46.          См.: ЦГАМВФР, ф. 406, оп. 3, д. 655, л. 983-990.

47.          См.: ГАИО, ф. 24, оп. 11/3, д. 121, к. 2636, л. 178 об.

48.          Там же. Л. 174-175.

49.          Там же. Л. 154-155.

50.          Там же. Л. 194-195.

51.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 66, к. 1939, л. 29.

52.          См.: ГАИО, ф. 24, оп. 11/3, д. 121, к. 2636, л. 197-198.

53.          Там же. Л. 203.

54.          См.: Приложение к протоколу № 339. С. 148.

55.          См.: ГАИО, ф. 24, оп. 10, д. 202, л. 40.

56.          Там же. Л. 42.

57.          Там же. Л. 52.

58.          Там же. Л. 53.

59.          См.: Ларичев В. Путешествие в страну восточных иноземцев. Новосибирск, 1973.

60.          См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1870 год. Иркутск, 1871. С. 40.

61.          См.: Архив Русского географического общества (АРГО), ф. 1-1869, р. 55, on. 1, ед. хр. 24, л. 29-30,

62.          См.: Холодов Н. Уссурийский край. СПб., 1908. С. 67-68.

63.          См.: Владивосток. 1890. № 5. С. 6.

64.          Там же.

65.          См.: Владивосток. 1892. № 44. С. 8.

66.          См.: Владивосток. 1892. № 12. С. 5.

67.          См.: Дальний Восток. 1897. № 32. С. 3.

68.          См.: Владивосток. 1892. № 18. С. 4.

69.          См.: Ларичев В. Путешествие в страну восточных иноземцев. Новосибирск, 1973. С. 243.

70.          См.: АРГО, ф. 1-1869, р. 55, on. 1, ед. хр. 24, л. 37 об.

71.          См.: Там же. Л. 31.

72.          См.: Там же. Л. 33 об.

73.          См.: Там же. Л. 51 об.

74.          См.: Известия императорского русского географического общества. СПб., 1871. Т. 1. № 2. С. 93.

75.          См.: Центральный государственный архив древних актов (ЦГАДА), ф. 1385, on. 1, ед. хр. 1608, л. 37-38.

76.          См.: Пуцилло М.[П]. Опыт русско-корейского словаря, СПб., 1874. С. III.

77.          Там же. С. XII.

78.          См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1870 год. Иркутск, 1871. С. 37.

79.          См.: Medhorst. Translation of a comparative vocabulary of Chinese, Corean and Japanes languages to which is added the thousand character classic in Chinese and Corean by Philosinensis. Batavia, 1835.

80.          См.: Известия императорского русского географического общества. Т. XI. СПб., 1876. С. 489.

81.          См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1870 год. Иркутск, 1871. С. 38.

82.          См.: Известия императорского русского географического общества. Т. XI. СПб., 1876. С. 489.

83.          См.: Отчёт Сибирского отдела русского географического общества за 1870 год. Иркутск, 1871. С. 38.

84.          См.: Романов И.С. Иркутская летопись. 1867-1880 г. Иркутск, 1914. С. 259,264.

85.          См.: Семёнов-Тянь-Шанский П.П. Мемуары. Детство и юность (1827— 1855). Петроград, 1917. С. 164.

86.          А. П. Записки сибиряка // Исторический вестник. 1898. Т. 73. № 9. С. 932.

87.          См.: Петрашевцы в воспоминаниях современников. M.-JI., 1926. С. 109.

88.          См.: Романов И.С. Иркутская летопись. 1867-1880 гг. Иркутск, 1914. С. 259.

89.          См.: ГАИО, ф. 24, оп. 10, д. 68, к. 2102,21 л.

90.          См.: Кельш Н. Воспоминания о Н.П. Синельникове//Исторический вестник. 1893. Т. 54. № 12. С. 876-877.

91.          См.: Суворов П.П. Записки о прошлом. Ч. 1. М., 1899. С. 154.

92.          См.: Вагин В.[И]. Корейцы на Амуре // Сборник историческо- статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах. Т. I. Вып. II. СПб., 1875. С. 1.

93.          Там же. С. 10-11.

94.          См.: Приложение к протоколу № 339. С. 149.

95.          См.: Т. 50. С. 82.

96.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 63, к. 2200, л. 57.

97.          Там же. Л. 58.

98.          См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1871 год. Иркутск, 1872. С. 34.

99.          См.: ГАИО, ф. 24, on. 1, д. 33, к. 2197, л. 137-147.

См.: Владивосток. 1885. № 30. С. 7.

Там же. 1887. № 8. С. 5; № 20. С. 4; № 21. С. 4-5; № 22. С. 5; № 24. С. 5.

100.       См.: Приложение к протоколу № 339. С. 145; Вагин В. Корейцы на Амуре. С. 10.

101.       См.: Иркутские губернские ведомости. 1871. № 13. С. 2.

102.       См.: Вагин В. Корейцы на Амуре. С. 10.

103.       См.: Пуцилло М. Опыт русско-корейского словаря. С. VII.

104.       См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1871 год. С. 34.

105.       См.: Де-Воллан Г.А. Очерки прошлого •// Русская старина. 1914. Т. 158. Ш 5. С. 333-334.

106.       См.: Отчёт Сибирского отдела императорского русского географического общества за 1871 год. С. 34.

107.       См.: ГАИО, ф. 24, on. 11/2, д. 78/58, к. 1894.

108.       Там же.

109.       См.: ГАИО, ф. 24. оп. д. 237, к. 2111, л. 99.

110.       См.: Пуцилло М. Опыт русско-корейского словаря. С. I—III.

111.       См.: Pamietnik dra Benedykta Dybowskiego. S. 479-480.

112.       См.: Суворов П.П. Записки о прошлом. Ч. 1. М., 1899. С. 172.

113.       Там же. С. 173.

114.       См.: Романов Н.С. Иркутская летопись. С. 306.

115.       См.: Пуцилло М. Опыт русско-корейского словаря. С. I.

116.       См.: Письма Г.Н. Потанина. Т. 2. Иркутск, 1988. С. 132.

117.       Там же. С. 134.

118.       См.: Приложение к протоколу № 339. С. 149.

119.       См.: Гейсман П. Славяно-турецкая борьба 1876-1877-1878 гг. и её значение в развитии восточного вопроса. Мысли, воспоминания и впечатления. СПб., 1887. С. 55, 76.

120.       М.Г. Черняев в Москве // Образование. 1909. XVIII. № 1. С. 486-487.

121.       Там же. С. 117.

122.       См.: Де-Воллан Г.А. Очерки прошлого // Русская старина. 1916. № 4. С. 47.

123.       См.: Приложение к протоколу № 339. С. 149.

124.       См.: Пуцилло М.П. Указатель делам и рукописям относящимся до Сибири и принадлежащих Московскому главному Архиву министерства иностранных дел. М., 1879.

125.       См.: Пуцилло М. К вопросу кто был Ермак Тимофеев покоритель Сибири // Русский вестник. 1881. Т. 156. № 11. С. 275-283.

126.       Его же: Начало дружественных сношений России с Пруссией, Русские великаны на прусской службе (1711-1746). М., 1878; Думный дьяк Иван Тара- сьевич Грамотен (1616-1638). СПб., 1878.

127.       См.: Адрес-календарь разных учреждений г. Москвы на 1886 год, М., 1886.

128.       См.: Восточное обозрение. 1889. № 29. С. 8.

129.       См.: Николай Михайлович вел. кн. [Сайтов В.И.]. Московский некрополь. Т. 2. 1908. С. 479-480.

130.       См.: Романов Н.С. Иркутская летопись. 1857-1880. Иркутск, 1914. С. 285.

131.       См.: Сибирь. 1887. № 17. С. 8.

132.       См.: Романов Н.С. Летопись города Иркутска за 1881-1901 гг. Иркутск, 1993. С. 203,219.

133.       См.: Весь Петербург на 1904 г. СПб., 1904. С. 537.

134.       См.: Состав императорского русского географического общества по 1 января 1913 г., с дополнениями по 1 окт. 1913 года СПб., 1913. С. 76.

135.       См., напр.: Первая травка. Сборник для детей младшего возраста. М., 1905.

136.       См.: Весь Ленинград. Л., 1930.

137.       См.: Вся Москва. М., 1914.

138.       См.: Вся Москва. М., 1926.

Источник: А. С. Селищев. «Русские и корейцы» Опыт первых контактов 1854 — 1884. 4.Судьба первого российского корееведа М. П. Пуцилло

Telegram