От Сидими до Анхора
Посвящаю уроженцам Сидими
— Янковским и моим родичам.
О наименованиях мест, вынесенных в название данных заметок: Сидими — это селение, откуда я родом, и одноименная бухта в Приморском крае, где прошло моё дошкольное детство. Анхор — канал, пересекающий столицу Узбекистана Ташкент, куда в свои семьдесят лет езжу «моржевать» для поддержания на сносном уровне душевного и физического тонуса, вдыхая живительную свежесть вод, берущих начало со снежных вершин Чаткала.
Сидими и Анхор, таким образом, — это начальный и финальный этапы моего жизненного пути, типичной жизни типичного корейца-мигранта в третьем поколении. Мой дед по отцу, выходец из Кореи, ещё в третьей четверти XIX века был в числе основателей Сидими — одного из первых корейских поселений в царском Приморье.
Историю, если рассматривать её глазами корейцев бывшего СССР, можно разбить на два периода: первый — приморский, или дальневосточный, охватывающий до- и послереволюционные годы (с середины XIX века до 1937 года), второй — среднеазиатско-казахстанский (с 1937 года по настоящее время).
Приморский (послереволюционный) период длился всего 15 лет (исключая пять лет гражданской войны). Но успехи в материальном и культурном строительстве, достигнутые за этот исторически короткий срок, впечатляли: широкая сеть школ с корейским языком обучения, корейский пединститут, корейский театр, периодические издания на корейском языке, сельские клубы с самодеятельными коллективами и т.д.
Обладая неплохим образовательным потенциалом, корейцы быстро осваивали новые производства, обретали профессии инженеров, механиков, авиаторов и др. Говорить же о достижениях в традиционных для корейцев сферах деятельности сельском хозяйстве и рыболовстве не приходится.
Сейчас, когда стало модным представлять прошлое в чёрном цвете, есть опасность быть неправильно понятым, выражая симпатию «революционной нови». Тем не менее, смею утверждать, что первые полтора послеоктябрьских десятилетия явились выдающейся вехой в истории приморских корейцев, периодом, когда закладывался фундамент их поступательного развития, расцвета самобытной национальной культуры, когда многие верили, что они «рождены, чтоб сказку сделать былью».
1937 год оборвал приморскую историю корейцев, отнял у нас родной край.
Депортация — это чудовищный по бесчеловечности акт насилия. По прошествии десятилетий насильственное переселение народов осуждено общей декларацией «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав», принятой Верховным Советом СССР 14 ноября 1989 года.
Со времени переселения прошло более 60 лет. Всё меньше остаётся нас, стариков, помнящих таёжные дебри, «сопки, покрытые мглой», безбрежный Великий океан. За эти десятилетия произошла фактически полная смена поколений. И годы стирают из памяти прошлое, впрочем, не без помощи тех, кто принимал решение выселить нас из Приморья.
Уважаемый читатель, возьмите любую из официальных книг, посвящённых Приморскому краю, его истории, выпущенных после 1937 года, включая и издания наших дней. Ни в одной из них не найдёте ни одной строчки, ни слова о нас, к тому времени 180-тысячной диаспоре советского Дальнего Востока. Полнейшее умолчание! Как это понимать?
Вместе с тем мы благодарны дореволюционным авторам, выдающимся сынам России, в частности, Н. М. Пржевальскому, относившему «к числу замечательных явлений, совершающихся в последнее время на крайнем востоке Азии… иммиграцию корейцев в пределы России и образование здесь новых колоний» (Н. М. Пржевальский, «Путешествие в Уссурийском крае. 1867 -1869 гг.»).
Итак, корейцы в Приморье — это наше прошлое, наша история, корейцы в Узбекистане и Казахстане, где ныне проживает основная масса моих сородичей, — это наше современное бытие.
Наша семья попала в Казахстан за два года до поголовного переселения корейцев. В 1935 году отец попал под партийную чистку и был сослан с семьей в Чимкент. Там мы прожили один год, затем нас отправили на полуостров Бугунь в Аральском море, оттуда – в город Аральск, который стал местом нашего обитания в течение шести лет. Потом перекантовались в Кзыл-Орде. А в 1944 году мы переселились в Узбекистан, где, наконец, смогли пустить корни.
Тяжелы, трагичны были первые годы адаптации на новой земле. Оказавшись в совершенно чуждой, непривычной для приморских жителей среде обитания, в первый же год понесла потери наша семья. Не перенесла тягот переезда и испепеляющих лучей приаральского солнца моя младшая сестра Елена. Ее похоронили в зыбучих песках Бугуни. Угасла в младенчестве и другая сестричка — Вера, родившаяся в поезде, по пути следования в ссылку. В переселенческом колхозе «Большевик», что в Среднечирчикском районе Ташкентской области, не дожив до 60 лет, ушли из жизни мои дед и бабушка по матери.
Преждевременно обрывалась жизнь не только от резких климатических перемен и материальных лишений, но и от душевных потрясений, от состояния униженности, безысходности, бессилия. Особенно, думаю, страдали те, кто проливал кровь в войне против японских интервентов в Приморье.
В то время на окраине Кзыл-Орды, за железнодорожной линией, были три жилых массива: Южный семафор, Красный городок и «Шанхай». Они были застроены глинобитными мазанками, в которых ютились переселенцы. В одном из них, в Красном городке, жил легендарный Хон Бом До, национальный герой Кореи, герой гражданской войны в Приморском крае. Во дворе у него имелась ножная ступа — паи. Мы — мать, сестра и я — ходили к нему толочь зерно. Хон Бом До приветливо встречал нас, ласково называя мать доченькой. Кроме хозяйки дома, его супруги, доводившейся моей матери родственницей по пон — принадлежности к одному роду, в доме Хон Бом До проживал инвалид — одноногий старик, по всей вероятности, его соратник по партизанскому движению в Корее и Приморье.
Между Южным семафором и Красным городком была открытая ветрам площадь. На ней нередко можно было видеть Хон Бом До, веющего рисовую шелуху. Так «корейский тигр», как называли его в народе, в последний год своей жизни добывал на пропитание, на паб — вареный рис. А рис был из недозревших зёрен и сечки…
В первом полугодии 1943/44 учебного года я учился в седьмом классе школы им. В.И. Ленина. Мой класс, размещавшийся на втором этаже, окнами выходил на центральную улицу, носившую также имя Ленина. В один из дней за окнами послышались звуки траурного марша. Все мы бросились к окнам. По улице шла небольшая — не более 20 человек — похоронная процессия. На борту грузовика виднелся гроб, обшитый красной тканью. Так в последний путь провожали Хон Бом До.
Похоронен Хон Бом До в далёком от Кореи и Приморья казахстанском городе Кзыл-Орде. Десятилетия спустя на его могиле установлен памятник*. На постаменте бюст героя в приметном облачении красного командира времён гражданской войны. А, может быть, вернее было бы представить Хон Бом До в одежде простого корейского крестьянина, охотника? Ведь он, прежде всего, национальный герой Кореи, чтимый по обе стороны 38-й параллели. Да и вообще, не пора ли предпринять шаги, чтобы прах Хон Бом До предать земле на его Родине?
По рождению я приморец, по жизни же — узбекистанец, так как от отрочества до старости живу в Узбекистане. И как человек, состарившийся в Узбекистане, подводя черту под прошлое, хочу поделиться здесь своим мнением о хозяевах этой страны — узбеках, предоставивших нам кров и землю.
Первое знакомство нашей семьи с узбеками состоялось в конце 1935 года в Казахстане, Чимкенте. По всем приметам, как сейчас полагаю, хозяева, приютившие нас, были узбеки. Во дворе росли фруктовые деревья, сам двор был тщательно подметён. К слову сказать, чистый двор — один из отличительных бытовых признаков узбеков. Дом был построен из пахсы — глины, смешанной с рубленой соломой. Он состоял из двух комнат. В передней прямо на земляном полу у стены была прорыта канавка, по которой тихой струйкой бежала вода из арыка, чистая, пригодная для питья, втекавшая со двора и выходившая наружу. В центре комнаты размещался сандал — отопительное устройство, представляющее собой углубление в полу, где по мере необходимости разводили огонь. Нам ним устанавливался низкий стол, покрытый широким одеялом, — для сохранения тепла в сандале. На дворе холодная зимняя стужа, а ты просовываешь ноги под стол и чувствуешь себя на верху блаженства.
Сандал напоминал мне корейскую подпольную печь кудури, ондоль. Вторая комната, более вместительная, была застелена паласом. Ниши в стенах заполнены одеялами и подушками.
Особо мне запомнился первый день в узбекском доме. И вот почему. К вечеру хозяйка принесла нам сухофрукты и лапшу, сдобренную кислым молоком. Мы по достоинству оценили отменные вкусовые качества кураги, кишмиша, грецких орехов. Но с лапшой случился казус. После первых ложек мы отказались от неё, потому как по нашим вкусовым ощущениям еда была прокисшей, к тому же неприятно пахнущей. Корейцы этот запах от молочных и некоторых других продуктов питания животного происхождения обозначают словом нуриння. Мать незаметно от хозяев вылила «прокисшую» лапшу в помойку. Сейчас, когда молочные продукты вообще и кислое молоко в частности привычны, стали и нашим достоянием, трудно поверить, что ещё в середине 30-х годов многим из нас запах молока и изделий из него был отвратен. Дело в том, что в старые времена в рационе питания корейцев молока не было.
Уместно будет здесь привести из дореволюционных источников описание, как в XVIII веке иностранцы наблюдали за доением коровы в королевском дворе в Сеуле. Несколько слуг валят корову на бок. Навалившись на беднягу, держат её в таком положении до тех пор, пока не надоят чашечку молока для надобностей врачевания. Коров наравне с быками использовали как тягловую силу.
Хозяев помню смутно. Не помню их внешнего вида, какого они были возраста. Но хорошо помню, что и в последующие дни они приносили нам угощение. Видимо, к этому их побуждал вид моей матери, пребывавшей на последнем месяце беременности (разрешилась на полуострове Бугунь Верой, наречённой, кроме того, вторым именем по месту рождения — Бугуння), а также голодный блеск в наших детских глазах.
Как определить такое участие людей к пришельцам? Обычно в таких случаях употребляют словосочетание «узбекское гостеприимство», ставшее устойчивым, постоянным, а потому несколько дежурным. Думаю, более всего здесь подходит ёмкое узбекское слово одамгарчилик — человечность, гуманность, объемлющее все позитивные качества человека.
В середине 40-х годов в переселенческом колхозе «Авангард» Папского района Наманганской области, куда занесла нас нужда, сдружился я с Хаитали, юношей моих лет, единственным узбеком в трудовой среде корейцев. Работал он конюхом и возницей. Что в нём поражало, так это, прежде всего, его владение корейским языком, причём на таком уровне, что не в пример мне, корейцу, на вечеринках пел корейские песни. Отличало Хаитали не по-юношески серьёзное отношение к труду. Был обязателен, безотказен, терпелив; не ловчил, не отлынивал от тяжёлой, грязной работы, как это, случалось, позволял себе его напарник.
Хаитали рано вступил во взрослую жизнь, став единственным кормильцем семьи. На его иждивении были больные мать и сестричка. Задавался вопросом: а мог бы я вот так, как Хаитали, в его возрасте взвалить на свои плечи бремя забот о семье, о больных?
Был Хаитали незлобив, простодушен, общителен. И его привечали в каждом доме. Порой, когда дождь или снег заставал нас на работе, мы коротали время, укрывшись в стогу рисовой соломы. Теплота и уют располагали к лирике. И Хаитали пел узбекские песни. В памяти сохранились строки из песни о девушке из Намангана, спящей под деревом:
Ола тулки, кора тулки,
Сайрам тулкиси.
Пёстрая лиса, чёрная лиса,
лиса из Сайрама.
Прошло более полувека. Забыты многие сверстники, с кем водился я в то время, но облик Хаитали в памяти не блекнет.
В последующие десятилетия после окончания университета я работал в школах Кашкадарьинской и Ташкентской областей, в издательствах, Институте педагогических наук, Академии наук. И мне доводилось общаться со многими, кто своей бесхитростностью, естественностью напоминал мне Хаитали.
С 1968 года моя семья живёт в Ташкенте, на его окраине, граничащей с сельским районом. Регулярно многие годы носила нам молоко Шахида, улыбчивая, статная, красивая женщина. Семья её типично узбекская, многодетная. На моих глазах рождались, подрастали семеро её детей, дочери и сыновья, приветливые, красивые, как мать. Сейчас у пятерых свои семьи. По утрам дочери и невестка Шахиды водят в детский сад уже своих детей.
Помимо работы на производстве, взрослые дети обрабатывают приусадебный участок. Выращивают овощи, фрукты, ягоды. Излишки продают. Благо — рядом жилой массив.
Казалось бы, семья как семья, каких тысячи. Вроде бы, ничего нет примечательного в таких семьях. Шахида и её муж Рахматулла — типичные представители своего народа по трудовой деятельности, бытовому укладу, нравственному опыту — детолюбию, культу родителей и другим качествам, присущим труженикам земли. И именно такие семьи дают основание сказать: нация, состоящая из семей, подобных семье Алмухамедовых,- нравственно и физически здоровая нация.
Перечитываю. А не навожу ли я глянец на предмет? Ведь некорректно, считают, переносить черты симпатичных тебе людей на народ в целом. Считают. А корректно ли переносить черты несимпатичных тебе людей на тот или иной неродственный тебе народ? Говорят: все они такие… И нанизываются негативные определения — жадные, тупые, нечистоплотные, ленивые и т. д. и т. п.
Жаль, но такие далеко не безобидные обобщения имеют место в многонациональных сообществах. Жаль. Но наперекор таким националистическим проявлениям при оценке того или иного народа следует исходить из тезиса: нет плохих народов, хотя и состоят они из антиподов, противоположностей: Иисус из Галилеи и Иуда из Кариота, Улугбек и его сын отцеубийца и т.д.
Корейцы, как и узбеки, народ земледельческой культуры. В этнографии — науке, изучающей, в частности, материальную и духовную культуру, особенности быта народов, условно принято нас называть «огородниками». В известной мере это верно. Да, корейцы — с незапамятных времён земледельцы, огородники.
Говорят: корейцы — трудолюбивый народ. Да, можно согласиться с таким определением, но с оговоркой, если в лексиконе нет более подходящего слова, если под этим похвальным эпитетом разумеют обыкновение вкалывать, вкалывать и ещё раз вкалывать, не щадя себя, преодолевая «не могу», хворь.
Труд огородника складывается из действий, далеко не привлекательных. Так, не назовёшь приятным, эстетичным занятие, когда в целях обогащения почвы ты, как жук, возишься в навозе. Не вызывает положительных эмоций, любовных чувств, когда занят от зари до зари прополкой — работой изнурительной, монотонной, отупляющей. А с чем сравнить ощущение от жгуче-холодной воды, когда по колено в ней ты обрабатываешь землю под посев риса, когда тысячи леденящих жал пронизывают тебя до мозга костей, когда от таких «любовных» объятий скручивают тебя ревматизм, радикулит, хронический бронхит, астма, воспаление лёгких, туберкулёз и другие недуги?
Есть, конечно, в прозе трудовых буден земледельца и своя поэзия, но опять же прагматического свойства. Когда, например, ранним утром ты подходишь к рисовым чекам и видишь, как дружно, вволю насыщаясь соками земли, тянутся к солнцу зеленые ростки риса, то дух захватывает от этой красоты, и ты счастлив, и ты забываешь все тяготы вчерашнего дня, и с утроенной энергией начинаешь новый трудовой день.
Прототипами обобщённого портрета земледельца послужили мне мой дед и его дочь — моя незабвенная мать, а также отец — один из знатных рыбаков Приморья, сондо — искусный кормчий рыболовецкого парусника. Я горжусь, что унаследовал нравственные и трудовые традиции своих предков — простых тружеников земли и моря.
Вот такой народ, основной костяк которого составляли земледельцы-огородники, заклеймённые как спецпереселенцы, нежданно-негаданно оказался в Узбекистане и Казахстане. Как приняли таких «ненадёжных» граждан в республиках, входивших в состав Советского Союза? Конечно же, к нам присматривались. Конечно же, мы испытывали дискомфорт, особенно в первые годы. Корейцев не призывали в армию, в годы войны их использовали на трудовом фронте, мой отец из шахт Кизела вернулся домой в 1947 году.
Репрессии не прекращались и после переселения. Хорошо помню 1938 год. Отец собирался на работу, сестра и я — в школу. Раннее утро. Было ещё темно, когда к нам постучались. Вошли трое в штатском. Только чудо спасло отца: несоответствие одной буквы в имени. Имя отца Сен Дюн, а пришли за Мен Дюном. В тот день многие семьи недосчитались своих кормильцев. Это случилось в посёлке Судоверфь города Аральска. Такие акции проводились под покровом тьмы везде: в Казахстане, Узбекистане, Киргизии.
Но жизнь продолжалась. Надо было поднимать семьи, растить детей. И мы обустраивались, причём, подчёркиваю, успешно во многом благодаря расположению к нам хозяев.
Сейчас, по прошествии десятилетий, пытаюсь уяснить себе побудительные мотивы, причины благорасположения к нам, переселенцам, коренного населения. И думаю, а не общность ли наших судеб сближала нас. Ведь жертвами существовавшего режима были и мы, корейцы, и они сами, вынужденные жить, образно говоря, в своём монастыре по чужому уставу. Насилие, таким образом, испытывали на себе как спецпереселенцы, так и хозяева.
Корейцы в Узбекистане не искали для себя лёгких путей. И местные жители не могли не заметить, как в поте лица мы трудимся, как боремся за своё выживание. И это даёт мне основание, отбросив скромность, сказать: корейцы заслужили уважение узбекского народа именно как неутомимые труженики.
Селились мы не на освоенных землях, а в тугаях, камышовых зарослях — землях, считавшихся непригодными для возделывания. Думаю, что до нас никто и не помышлял как-то использовать эти рассадники малярии. Разве что как охотничьи угодья. Фазаны в то время водились в зарослях, подступавших к столице Узбекистана — Ташкенту. А в камышовых далях Папского района ещё в середине 40-х годов мне приходилось осенними ночами охранять урожай риса на полях от нашествия кабаньих полчищ.
«Выбор» корейцами «ничейных» земель как нельзя лучше отвечал их интересам: во-первых, обеспечивал основным продуктом питания — рисом, во-вторых, исключал вероятность конфликта с хозяевами на почве передела сельскохозяйственных угодий и, в-третьих, позволял благодаря компактному проживанию целыми артелями, организованными ещё в Приморье, сохранить свой быт, обычаи, традиции.
Корейцы нашли своё место на новой земле, заслужили уважение своим трудолюбием, смекалкой, любовью к земле.
Да, мы пришлись хозяевам ко двору. В хозяйственном строительстве мы добились немалых успехов. Достаточно здесь напомнить, что по количеству колхозов-миллионеров на душу населения к 60-70-м годам корейцы вышли на первое место по стране в целом.
«Гость три дня гость» — гласит узбекская поговорка. Однажды, в середине 80-х годов, на банкете, организованном одним новоиспечённым доктором наук, я использовал это изречение, когда мне дал слово седовласый тамада застолья.
— Гость — три дня гость, — говорят узбеки. Однако сами же вы опровергаете свой афоризм. Вот уже полвека мы, корейцы, гостим у Вас…
На что тамада ответил мне:
— Есть всякие гости: желанные, нежеланные, непрошеные. Вы, корейцы, совершенно неожиданные у нас гости. Мы вас не ждали. Но вы пришли и стали самыми близкими. И не хотим, чтобы вы уходили.
Тамадой на том банкете был известный писатель Саид Ахмад.
Благополучие корейцев в Узбекистане выразилось не только в материальной сфере. Впечатляющи наши достижения в сферах культуры, образования. По числу лиц с высшим образованием корейцы, пожалуй, занимают одно из первых мест в республике. Из нашей среды вышло немало учёных, преподавателей высших и средних специальных учебных заведений, учителей, инженерно-технических работников.
Расширялся и наш кругозор, диапазон знаний. Наряду с традиционными для приморских корейцев русскими ценностями в новых условиях происходило естественное постижение нами ритмов жизни до этого неведомых нам народов Центральной Азии. Мы приобщились к узбекской кухне, узбекским традициям, узбекской культуре.
Всё это обогащало нас. Но вместе с тем с годами всё больше мы утрачивали наследие приморских корейцев.
Как- то на набережной Анхора по моей просьбе играл на домбре мой товарищ по спортивно-оздоровительному клубу «Моржи» Карасай Алиевич Джумалиев. Он музыкант, окончил в 1952 году Алма-Атинскую консерваторию. Играл с упоением Курмангази Садарбаева, Дины Нурпеисовой, Сугура Алиева. Подумалось: а были ли в моей жизни часы, когда вот так кто-то из моих корейских друзей музыкантов играл для меня на каягыме — корейском щипковом музыкальном инструменте? Нет. На протяжении теперь уже более чем 60-летнего среднеазиатского-казахстанского бытия не было у нас таких часов. Таких мгновений, которые и формируют национальную духовность.
При адаптации к новым условиям жизни неизбежны потери. Но есть в этом процессе предел, за которым наступает резкое ухудшение национального самочувствия. Ныне мы подошли к этой опасной черте. Бросающиеся в глаза признаки нашего неважного здоровья — утрата подавляющим большинством своего родного языка.
Такой финал был неизбежен при упразднении всех национальных институтов корейцев Приморья — социально-экономических, культурных, образовательных. Лишившись их, мы вынуждены были учиться в русскоязычных школах, техникумах, вузах и тем самым совершить языковую переориентацию — сменить родной язык, сохранив за ним бытовую сферу, на язык межнационального общения — русский, открывший нам доступ во все сферы деятельности — производственную, научную, культурную. Такова закономерность жизни, её диалектика.
Итог печален. Более того, если язык не просто средство общения и обмена мыслями, но и, как говорят, является душой народа, то надо признать, что мы в значительной мере лишились и своей души.
Осенью 1989 года я возвращался в Ташкент поездом Москва — Андижан из поездки в город Владимир, где гостил у писателя Валерия Юрьевича Янковского, уроженца Сидими, и попутно остановился в Аральске, откуда уехал в 1942 году. В то время, если на море смотреть с пристани, то справа от неё вдоль гавани тянулся жилой массив, который горожане называли «Америкой», а слева, несколько на отшибе от города, был посёлок Судоверфь, где прошло моё босоногое детство. В жаркие дни Судоверфь с его чистым песчаным пляжем был центром притяжения горожан, любителей купания, солнечных ванн.
Достопримечательностью Аральска был заповедный остров — Ахмедкин остров, названный так по имени охранявшего его казаха. Нередко мы переплывали на этот остров и совершали, огибая его, «кругосветное путешествие».
В памяти моей Аральск и Приаралье 30-40-х годов запечатлелись, говоря по-современному, как экологически чистый регион. Чистый, хрустящий под ногами прибрежный песок. Застывшая рябь чистых песчаных просторов. Зыбучие пески барханов, крупитчатая, очищенная ветрами от легковесных примесей, пыль. Чистое голубое небо и чайки, скользящие над зеркалом вод небесной чистоты и голубизны. Таким я знал Приаралье.
Что же предстало передо мной, когда, оставив поезд, шёл, направляясь в Судоверфь? Жуткий контраст. Иначе не скажешь. Мёртвая земля, покрытая серым налётом, сливающаяся в горизонте с серым небом. Ни гавани, ни Ахмедкиного острова, ни чаек. От чудесного пляжа море ушло за сто километров. Даже ветры и палящие лучи солнца, служившие санитарами природы, с обмелением Арала стали разносчиками солей с оголившегося морского дна, пагубных для человека, флоры и фауны.
Жуткая картина. Море, дававшее жизнь кораблям, стало их кладбищем.
Ещё до распада Советского Союза я полагал, что мы, будучи по своим истокам приморцами, должны реэмигрировать в Приморский край, а после потери общего дома пришла и уверенность, что исход к родным берегам — единственно верное решение корейской проблемы и что возвращенцы найдут поддержку России — правопреемницы Союза, понимание приморской общественности.
Здесь я прерву ход изложения, чтобы представить читателю упомянутого выше Валерия Юрьевича Янковского. В мае 1989 года редакция журнала «Дружба народов» переслала адресованное мне письмо В. Ю. Янковского. То был первый отклик на мою статью «Исповедь …». В письме Янковский представился, что он есть тот самый сын Юрикя — Юрия, о котором идёт речь в «Исповеди».
Есть в прибрежье Сидими полуостров, который корейцы называли двояко: Нэнуни сом (островЧетырёхглазого) и Юрикя сом — «остров Юрикя».
Валерий Юрьевич Янковский сообщал, что он — автор статьи и что он внук Нэнуни — Михаила Ивановича Янковского — и сын Юрикя — Юрия Михайловича.
Михал, Михаил Иванович Янковский был потомственным шляхтичем, польским дворянином. За участие в польском восстании 1863 года студент Михал был сослан в Сибирь. Через восемь лет ссылки, отпущенный на вольное поселение в пределах Восточной Сибири, Михаил Иванович принял участие в экспедиции по рекам Сибири и Дальнего Востока, затем пять лет управлял по найму золотыми приисками на острове Аскольд. В конце 70-х годов обосновался в бухте Сидими, на безлюдном безымянном полуострове, носящем теперь имя Янковского. Неподалёку от бухты располагалось корейское село Сидими, вытянувшееся вдоль одноимённой речки. Поселение быстро росло и делилось на Верхнее Сидими и Нижнее Сидими. Янковские сыграли заметную роль в становлении этих корейских селений. В те годы на деревню часто совершались набеги, опровождавшиеся грабежами, насилием, убийствами. Михаил Иванович решительно взялся за искоренение зла.
Хозяин полуострова, по рассказам старожилов, обладал хваткой тигра, безупречной храбростью. Будучи отменным стрелком, он без промаха поражал бандитов, в том числе и подкрадывавшихся сзади, стреляя в них не поворачиваясь, через плечо. Отсюда и прозвище Нэнуни –Четырёхглазый. Сидимийцы восприняли уроки мужества Янковского, и с тех пор они не только пассивно оборонялись, но и преследовали хунхузов, настигая их далеко от Сидими. Так был положен конец безнаказанным разбоям в мирных селениях Сидими.
Таким образом, насилие хунхузов было пресечено фактически не официальной властью Приморья, не казаками, а Янковским, личным примером, воодушевившим сидимийцев на борьбу с головорезами.
Образцом служили Янковские и как предприимчивые хозяева. Они занимались выведением новой породы лошадей, разведением пантовых оленей, выращиванием женьшеня. Но их начинания оборвались с приходом Советской власти. В 1922 году семья Юрия Михайловича Янковского покинула на своих судах Сидими и обосновалась в северной части Кореи, где годы спустя ценой напряжённого труда у горячих ключей близ города Сейсин Янковские создали новое родовое имение, дав ему название «Новина» — в честь своего знаменитого предка рыцаря Тадеуша Новины, спасшего от смерти в бою с тевтонскими латниками короля Лячко.
С объявлением войны Японии трое сыновей Юрия Михайловича — Арсений, Валерий и Юрий — не преминули вступить в ряды Советской Армии. Валерий Юрьевич, в частности, служил переводчиком корейского и японского языков в контрразведке 25-й армии. Однако Янковских не обошла участь людей, принадлежащих к белой эмиграции. Умер в 50-е годы в ГУЛАГе Юрий Михайлович. Отсидел срок заключения и Валерий. Избежал сибирской ссылки Арсений, уйдя на юг Кореи через 38-ю параллель. Дослужился в Японии до должности управляющего отделением компании Мицубиси.
В августе 1985 года, полвека спустя, довелось побывать с сестрой в Сидими. Когда катер пристал к ветхому причалу бухты, мы, словно вернулись в детство, увидели оленей, неторопливо спускающихся с вершины сопки. То были, конечно же, отпрыски оленей из заповедника, заложенного Янковским-Нэнуни ещё в конце XIX века. На следующий день мы решили было посетить родное село, но, убедившись, что оно стёрто с лица земли, переночевав в гостинице, рано утром покинули бухту Нарвинскую (так ныне именуется бухта Сидими).
В конце 80-х годов, окрылённый лозунгами перестроечной поры, я был уверен, что осталось недолго ждать, так сказать, корейского ренессанса, когда будет возможность возрождения на территории Приморья корейских национальных структур, когда в Сидими встретятся правнуки и праправнуки Янковского-Нэнуни и моих предков, чтобы совместно осваивать там запущенные земли на благо великой России.
В начале 90-х годов посчастливилось мне побывать на Севере и Юге Кореи. В 1991 году ездил в составе делегации советских корейцев, приглашённых для участия в праздновании «Апрельской весны» – дня рождения Ким Ир Сена.
Осенью 1992 года совершил краткосрочную поездку в Южную Корею. Так исполнилось моё заветное желание посетить Чосон — Страну утренней свежести, колыбель всех корейцев.
Вторая поездка в Приморский край состоялась осенью 1992 года, когда из южнокорейского порта Пусан вернулся на корабле во Владивосток. Гостил во Владивостоке у племянницы, в Находке — у сестры. Цель поездки — изучить на месте виды на переезд в родной край. В зимние месяцы часто сиживал в центральной библиотеке Находки, стремясь по публикациям изучить, понять умонастроение приморской общественности. Авторы статей, разумеется, не есть полномочные представители Приморья. Но другими источниками не располагал. И если судить по большинству газетных материалов дальневосточных периодических изданий, отражающих, думаю, официальное мнение, то мои виды на реэмиграцию, возрождение корейцами утраченных приморских ценностей оказались преждевременными, иллюзорными.
В ряде номеров дальневосточных газет за 1991-1993 годы опубликованы статьи, авторы которых резко отрицательно относятся к возращению корейцев в Приморье. Поводом им послужили статья М. Пака, тогда президента ВАСК (Всесоюзной ассоциации советских корейцев), и Г. Югая «Когда корни подрублены. Изменится ли судьба советских корейцев ?» (газ. «Правда» от 13 ноября 1990 г.) и обращение ВАСК к Президенту России Б.Н. Ельцину и к краевому руководству с предложением создать в Приморье корейскую экономическую зону для переселенцев, а также статьи Тэльмира Афанасьевича Кима «Корейцы в Приморье. Изъятые страницы истории*(газета «Утро России», 29 июля 1991 г.) и «Корейцы в Приморье. Время надежды.» (в той же газете от 21 августа 1991 г.).
Во второй статье автор связывает поиск корейцами лучшей доли с созданием на пустующих и малозаселённых землях Приморья корейской национально-территориальной автономии. Кстати сказать, автор этих статей — сын Афанасия Кима, признанного лидера приморских корейцев, который в свое время добивался учреждения в Посьетском районе корейской национальной автономии. В 1937 году был арестован. Растрелян в 1938 году. Реабилитирован посмертно.
Неоднозначно отношусь к этим проектам, предложениям. Находясь в Приморье, своё мнение о них высказал в статье «Корейцы в Приморье. Мнение», опубликованной в газете «Утро России» от 10 марта 1993 г. В рукописи, отправленной в редакцию газеты, статья называлась «Корейцы в Приморье. Мнения об их обустройстве», так что, как видите, газета оставила лишь одно, моё, мнение, целиком выкинув оценку мною мнений других авторов. Сожалею. Но и на том спасибо. Ниже привожу выдержки из неё, кое-где откорректировав текст по рукописи:
«Без сомнения, оптимальным вариантом, призванным обеспечить свободное развитие народов, проживающих за пределами своих национально-государственных образований, к каковым относятся и корейцы стран СНГ, явилось бы предоставление им такой автономии. Но, увы? Не суждено было реализовать эту идею в 30-е годы. Неосуществима она и в наши дни.
ВАСК, по мнению многих, далеко не полно учитывает политическую обстановку, складывающуюся в Азиатско-Тихоокеанском регионе вообще, и импульсы общественного сознания населения Приморского края в частности. Пример тому — обращение ВАСК к Президенту России Борису Ельцину и к краевому руководству с предложением создать в Приморье корейскую экономическую зону для переселенцев.
Насколько известно, везде в мире создаются свободные экономические зоны. Что же касается зон, образуемых по национальной принадлежности, — это нечто новое. Такая идея может проистекать либо от лукавого, либо от тех, кто, как полагает Людмила Кедровская (см. её статью «Корейцы в Приморье. Вчера и сегодня « в газ. «Владивосток» от 21 января 1993 г.), хотел бы превратить зону в сырьевой придаток Республики Кореи. Разделяю позицию тех,кто отвергает этот план. Не надо подливать масла в огонь. Да и вообще, откуда у руководства ВАСК такие полномочия — действовать от имени всех корейских общин стран СНГ? Неужели непонятна несостоятельность такого рода прожектов, коль даже идея национальной автономии принимается в штыки известной категорией лиц приморского общества?
Ныне, когда, по словам Лидии Графовой (см. её статью «Исход» в «Литературной газете» от 18 января 1991 г.), распад империи сопровождается исходом «имперской» нации и других народов, связавших свою судьбу с Россией, эгоистично выговаривать для себя какие бы то ни было привилегии.
Возвращение корейцев к родным берегам должно протекать на общих основаниях, никаких льгот. Об этом надо помнить всем, и прежде всего лицам, претендующим на роль лидеров корейских общин. Так мыслит подавляющее большинство корейцев. «Массовое переселение корейцев в Приморье? Это абсурд, считает председатель ассоциации корейцев города Находки Константин Ким. — Необходимо брать во внимание сложившуюся политико-экономическую ситуацию. Однако следует при этом учесть, как исторический факт, что вклад нашей национальности, как, впрочем, и других, в развитие и становление нашего государства не стоит сбрасывать со счетов. Законы о реабилитации репрессированных народов должны коснуться и нас» (см. статью Валерия Бельцова «Корейцы крепко держатся друг за друга». «Находкинский проспект». Сентябрь 1992 г.).
И главное. Массовое переселение — это абсурд, прежде всего, потому, что этого не хотят сами корейцы. Нельзя предлагать надуманное, высосанное из пальца.
В публикациях на тему «Корейцы в Приморье» прослеживаются две тенденции, две позиции: великодержавная и шовинистическая. Грань между ними зыбка, трудно различима. И подобно тому, как от великого до смешного один шаг, так и от великодержавности до черносотенного шовинизма тоже один шаг. Если ты русификатор, за обрусение нерусских; ты — шовинист, если признаёшь интересы «инородцев», ты — настоящий сын великой России, великодержавник в лучшем понимании этого слова.
Как великая держава Россия создавалась путём освоения «ничейных» земель, добровольного вхождения или присоединения, насильственного захвата чужих земель. И россиянин как дитя великой державы исторически обречён быть или великодержавником, или шовинистом. Другого не дано. В противном случае он отщепенец. Дети великой России: и Пушкин и его старший товарищ генерал Ермолов — завоеватель Кавказа, и Лермонтов, совершавший с отрядом смельчаков боевые рейды по горным тропам Кавказа, и Муравьёв-декабрист, и Муравьёв-вешатель, и небезразличный приморским корейцам генерал-губернатор Восточной Сибири Муравьёв-Амурский и т.д., и т.п.
Если такую градацию россиян применить здесь, в данной публикации, то, как это ни прискорбно, приходится констатировать, что большинство авторов, чьи статьи довелось мне просмотреть, относятся к нелучшим сынам России. Откровенный шовинизм проглядывается в статье научных сотрудников Дальневосточного государственного университета А. Полутова и А. Буякова «Корейцы в Приморье. В поисках исторических корней» (газ. «Утро России» от 21 августа 1991 г.). Статья полемически заострена против Тэльмира Кима, восстанавливающего «изъятые страницы» истории приморских корейцев и выражающего надежду на лучшую долю своих соплеменников в новой России. Дабы неповадно было корейцам пускаться в поиски своих исторических корней в Приморье и тем паче помышлять об автономии, учёные мужи используют в своей статье только чернящие наших дедов и отцов факты, высказывания гражданских и военных чинов края, выражающие отрицательное отношение к корейцам.
Например: «В 1882 г. пограничный комиссар Матюшин писал губернатору о необходимости выселения пришельцев из Посьета и предлагал расселить небольшую их часть среди русских в глубине края»; «Подавляющая часть русских деловых кругов и в 1910-е продолжала считать, что «русские богатства должны разрабатываться на русские деньги и русскими людьми», а среди местных властей упрочилось мнение, что корейцы «ненадёжный колониальный элемент».
Так выстраивается система доказательств, долженствующая подвести читателя к искомому умозаключению — не бывать корейцам в Приморье, так как они — «ненадёжный колониальный элемент».
От статьи А. Полутова и А. Буякова веет холодом 1937 года. И я благодарен А. Петрову, автору статьи «Железная логика» в корейском вопросе» (газ. «Красное знамя» от 26 декабря 1991 г.), давшему объективную оценку выступлению означенных научных сотрудников: «Не могу обойти стороной статью А. Полутова и А. Буякова «Корейцы в Приморье»… Хотели этого авторы или нет , но подборка исторической фактуры в материале столь тенденциозна и однообразна, что невольно напрашивается вопрос: знакомы ли они с предметом разговора или же сознательно выбирали из истории корейцев в России только негативные факты?.. Хочется верить, что как бы ни были разрешены проблемы советских корейцев, как бы сложен ни был процесс восстановления справедливости в отношении насильственно выселенных в 1937 году, их судьба будет решена честно и объективно. Сказав «а», мы должны говорить «б», ибо чёрно-белые краски нас ни до чего хорошего не доведут».
Хочется верить, но пока, если судить по материалам краевой периодики, доминируют тёмные тона. Хотя и нет в них откровенной антикорейской окраски, как у А. Полутова и А. Буякова, они выдержаны в едином согласованном тоне — решительного нет возвращению корейцев в Приморье. При этом какие только доводы, сдобренные угрозами, не раздаются: и нежелательное нарушение с притоком переселенцев баланса численности населения края в пользу корейцев, и пробудившаяся вдруг забота об экологическом здоровье загрязнённого не нами Приморья, и опасения трансформации корейской диаспоры в пятую колонну в случае «жёлтой экспансии», и предупреждения Большого круга Уссурийского казачьего войска поговорить с будущими переселенцами «по-казацки». Анжелика Батуева в статье «Жёлтый туман» похож на обман» (газ. «Тихий океан» от 13 февраля 1993 г.) пишет: «В 50-е г.г. с корейцев Узбекистана сняли клеймо «спецпереселенцев», но мало кто из них тогда спешил вернуться на свою потерянную вторую родину — в Приморье, не говоря уже о первой — КНДР. И тем не менее именно корейцы первые дали знать о себе как о мощной инонациональной диаспоре, способной внести смуту в приморский оазис мирного межнационального сосуществования».
Сочувственно о нас пишет Михаил Логинов: «Их нигде не ждут. Достаточно вспомнить о поляках в Литве и немцах в России. И те, и другие поставили вопрос о территориальной автономии и встретили энергичное сопротивление. Юг не жаждет видеть их на пороге дома. Север хотел бы использовать их в политической игре. Трагически сложилась судьба корейцев в России. Какие ещё испытания ожидают их» («Третья Корея. Ещё об одном репрессированном народе, который пока молчит». «Литературная газета» от 4 декабря 1991 г.).
Нас, как верно сказано, не ждут и на нашей исторической родине: ни бывшей просоветский Север, ни проамериканский Юг. Да мы, впрочем, и сами не пожелали бы быть принятыми богатым дядей на правах бедных родственников, если бы даже поступило приглашение. У нас собственная гордость. Мы не привыкли жить нахлебниками. Бесповоротный выбор, верный ли, ошибочный ли, сделан нашими дедами.
Мы, естественно, любим свою историческую Родину. Мы радуемся тому, что Корея занимает ныне достойное место в мировом сообществе. Однако наша судьба, какой бы она ни была трагической, быть в иных пределах. И, разумеется, мы иные. Мы возделываем иные земли, говорим на ином языке, обучаем иному языку — русскому русских детей и детей других народов, не обучая, к великому сожалению, своих детей своему родному языку, водим океанские лайнеры под иным флагом, охраняем границы иных стран. В честь побед, одержанных спортсменами, носящими наши фамилии, звучат иные гимны. Таковы мы — граждане иной страны, теперь иных стран, которых противники честного и объективного решения корейского вопроса относят к «ненадёжному колониальному элементу».
Пробным камнем в решении корейского вопроса явилось предложение ВАСК о создании в Приморье корейской автономии. В наше смутное время автономия — жупел. Ею страшат, указывая при этом на происходящие кровавые, столкновения на почве выяснения «автономных страстей» внутри бывшего Союза и за его пределами, предсказывая «хасанский Карабах» в случае решения «жёлтого» вопроса в пользу переселенцев. Таким образом, сложившаяся в настоящее время в Приморье ситуация не благоприятствует кардинальному решению корейского вопроса.
В середине июня 1993 года я отправился в путешествие по краю, надеясь осуществить давнюю мечту — осесть в Приморье, поближе «к милому пределу», чтобы доживать отпущенные судьбой годы по-приморски, обрабатывая землю, рыбача, заготавливая впрок дикоросы, дары моря.
В Славянке остановился у гостеприимного Климентия Муна. От него узнал о хасанском конфликте между переселенцами и казаками. Коллектив, состоящий из восьми корейских семей переселенцев, намеревался занять в Хасанском районе пустующие земли. Однако неожиданно объявились хозяева этих со времён ухода корейцев заброшенных угодий. И переселенцев вынудили покинуть Славянку. Что же касается «законных» хозяев, то они и по сей день не помышляют осваивать эту пустошь…
По словам Муна, в Славянке, где до 1937 года проживали тысячи корейцев, сейчас насчитывается всего 58 корейских семейств. Несколько семей за последние годы выехало из Славянки. Намереваются покинуть удел, объявленный казачьим, и другие. Словом, «жёлтый туман» в Хасанском районе рассеивается.
В поездке по Приморью помимо Славянки побывал в Уссурийске, Артёме и других местах, встречался с корейцами, обосновавшимися там ещё с 50-60-х годов, а также с новыми переселенцами. Первые укоренились прочно. Они не мыслят себя за пределами Приморья. Вторые приживаются с трудом. Изрядно намыкавшись, многие собираются а обратный путь. Не сбылась и моя мечта. В начале июля простился с Приморьем. Наверное, навсегда.
Из полумиллионной корейской диаспоры бывшего Советского Союза лишь малая часть возвратилась к себе в родное Приморье. Судьба корейцев более удачно складывается не у себя в Приморье, а в изгнании — Узбекистане и Казахстане, где в настоящее время проживает основная масса моих соплеменников.
О второй поездке в Приморье я подготовил рукопись в августе 1993 года. В представленном выше материале передаю без какой-либо существенной корректировки записи той поры. Перечитывая их, вижу, что больше всего меня в то время обижало подозрительное отношение к корейцам со стороны некоторой части приморской общественности. И эта обида уводила меня от трезвой оценки новых реалий.
Идут годы. 70 лет — старость, когда наступает предрасположенность к размышлениям о вечном. И перед этой вечностью, чтобы не унести с собой недоговорённости, хочу высказаться по затронутым здесь вопросам как можно исчерпывающе.
О национальной автономии. Притягательна идея создания корейской национальной автономии в Приморском крае. Однако она беспочвенна, утопична.
Ныне корейцев можно встретить на всех континентах Земли. Представим себе, что все тамошние корейские общины, в том числе и стран СНГ, создадут свои автономии. Что же мы будем иметь? Парад корейских автономий, раскинутых по всему свету? Хотя это гипербола, предположение, воображаемая картина, но ведь и там, как и в России, могут быть лица, зацикленные на идее автономии, добивающиеся учреждения своих национально-территориальных автономных районов, областей, краёв.
Само собой разумеется, десятки корейских государственных образований в чужих государствах — абсурд. Но к этому абсурду ведёт идея создания автономий. Продолжу допущение. Допустим, что краевая администрация даст добро автономистам. Допустим, что в Приморье будет создана корейская автономия. Но, уверен, пройдёт эйфория первых лет (вернее — месяцев) и вскоре она превратится во второй Биробиджан, потому что для большинства современных корейцев будут тесны рамки данного искусственного образования.
Обычно при обосновании идеи автономии приводят в пример успешно действующую в Китае корейскую автономную область. Но этот единственный пример скорее исключение из правил, нежели образцовый довод. Как известно, между Китаем и Кореей на протяжении тысячелетий складывались отношения близких соседей, в том числе, не в обиду будет сказано моим сородичам, отношения «сюзерен – вассал». И для китайцев автономия корейцев в пределах Китая не вызывает каких-либо подозрений. Она вполне естественное образование, поддерживаемое, поощряемое властями Срединного государства. Иное дело стремление создать корейскую автономию в Приморье, фактическое освоение которого самой Россией началось лишь со второй половины XIX века.
Идея создания корейской автономии в Приморском крае небезопасна. Об этом свидетельствует история. Не сомневаюсь, что эта идея, имевшая хождение в 20-30-е годы, явилась одним из веских аргументов за выселение нас из Дальнего Востока. И от неё раз и навсегда надо отказаться, памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
О реэмиграции. Эмиграционные процессы будут иметь место и впредь, но массового переселения в Приморье не ожидается, потому как большинство нынешних корейцев — уроженцы Узбекистана и Казахстана, которым неведом сладкий дым приморского отечества, а более привычно знойное солнце Центральной Азии, чем затяжные летние дожди и зимние холода Дальнего Востока. Да и старшее поколение корейцев за долгие годы жизни вдали от родных берегов, похоронив в иных пределах своих родителей, не спешат, выражаясь словами Анжелики Батуевой, на свою потерянную вторую родину — в Приморье, так что напрасны опасения великодержавников шовинистического толка, что с реэмиграцией нарушится баланс численности населения края в пользу корейцев.
Бывшие советские корейцы обречены жить там, где их застал развал Союза. И в этой связи считаю необходимым сказать, что был неправ, выспупив в печати с призывом возвратиться в родное Приморье.
О кобондя.
В истории колхозного строительства корейцев Узбекистана прослеживаются этапы «первоначального накопления» расцвета и упадка. Если судить по истории моих земляков – бывших жителей Сидими, создавших в Ташкентской области колхоз «Большевик», то первый этап приходится на довоенные и военные годы, второй — на 50-60-е и третий — на последующие годы.
«Большевик» (ныне учхоз) — типичный переселенческий колхоз. Из камышовых зарослей он поднялся буквально за два-три довоенных года, а уже в период Великой Отечественной войны и к 50-м годам вместо камышовых мазанок высились в селе добротные жилые дома, здание новой школы, строился клуб. Мои друзья учились, работали на каникулах, занимались спортом, увлечённо играли на духовых музыкальных инструментах, насыщая вечерний воздух чудными звуками вальсов «Амурские волны», «На сопках Манчжурии», Штрауса, Шопена и мелодий корейских народных песен. Всё это восхищало меня, в то время часто гостившего там у родственников. Словом, я видел «везде следы довольства и труда».
Ещё большее впечатление на меня произвёл колхоз имени Димитрова Нижнечирчикского района Ташкентской области, где побывал дважды: в 40-е годы и в середине 60-х годов. За этот в два десятилетия интервал произошли разительные изменения. Вместо времянок, утопающих в камышах, во второй приезд передо мной предстал посёлок городского типа: ровные ряды типовых жилых домов с ухоженными приусадебными участками, дом быта, современная больница, средняя школа, школа-интернат, дворец культуры, не уступающий по своему великолепию столичным, проточное озерцо за дворцом с косяками резвящихся рыб, ровные ряды деревьев.
В этом колхозе царила отменная дисциплина труда, исходившая не от администрации, а естественно сформировавшаяся из материальной заинтересованности работников. Бригадиры вечерами получали наряд. По утрам они не ходили по домам, поднимая людей на работу. Еще затемно на машинах колхозники выезжали в отдалённые бригады. Не ждут ни минуты. Таким мне запомнился колхоз им. Димитрова.
Не знаю, как там обстоят дела в наши дни, но что касается колхоза «Большевик», то мне, сидимийцу, приходится с болью констатировать, что моё родное село пришло в полный упадок. Полуопустевшее село вызывает удручающее чувство. Давно бездействует клуб, не слышны звуков школьного духового оркестра. Во многих домах заколочены окна. Во дворах хлам, нечистоты. Всё ветшает, рушится. В бурьяне дорожки, ведущие от дома к дому. И даже огороды у признанных огородников заброшены, заросли сорной травой.
Что сказал бы сторонний наблюдатель при виде такого села? И коль ко всему увиденному он применит обывательскую формулу «Все они такие», то непременно придёт к нелестному для нас обобщению. Обидно. Но к такой черте подошли не только бывший колхоз «Большевик».
Мой отец, вернувшись из трудармии, не пожелал осесть у своих земляков в колхозе «Большевик», а вступил в рисосеющую бригаду совхоза «Пятилетка» Нижнечирчикского района, затем перешёл в кочующую бригаду, осваивавшую под посев риса поймы реки Ангрен. Тогда, будучи студентом, на каникулы я систематически приезжал к родителям. И каждый раз меня ожидала картина первобытной жизни: балаганы, камышово-соломенные хибарки, посевы риса в камышах. Но все трудности рисоводы переносили шутя. Помогало им не обращать внимание на бытовые неудобства надежда на более безбедную, чем в колхозе, жизнь. Мои же родители, живя так, пеклись обо мне, чтобы дать единственному сыну высшее образование, обеспечить мне стабильную будущность.
Так на арене сельской жизни появились непредусмотренные уставом сельхозартели кочующие работники – кобондя, гектарщики – сезонные овощеводы.
Сезонное овощеводство — далеко не новое, сугубо корейское явление. Его аналогами являются, например, у русских, отходничество, отхожий промысел, у армян и греков — мобильные строительные бригады, работающие по найму. Однако в отличие от других у корейцев-огородников работа на стороне носит массовый характер.
Гектарщики давно вышли за пределы Узбекистана и Казахстана. Их можно встретить в Ростове-на-Дону, Ставрополье, на Дальнем Востоке, в Закавказье, на Украине и других регионах бывшего Советского Союза. Одни там оседают, другие же по-прежнему как сезонные работники по завершении хозяйственного года возвращаются на зиму к родным очагам.
Кобондя — активные субъекты общественно-экономической жизни корейских общин. «Они возмутители спокойствия, по моему разумению, пассионарии» (Л.Н. Гумилёв. “Этногенез и биосфера Земли». Л., 1989 г.; «Тысячелетие вокруг Каспия». М., 1993)
Втягивая всё большее число земляков в кочующие бригады и тем самым оставляя колхозы без рабочих рук, кобондя — пассионарии стали, выражаясь марксистско-ленинской фразеологией, могильщиками колхозного строя. И они же явились пионерами вхождения корейцев в рыночную экономику ещё задолго до начавшихся в стране перестроечных процессов.
Гектарничество осуждалось. Но в наши дни оно стало приоритетной формой хозяйствования в земледелии. И, что характерно, не интеллигенция, а кобондя-пассионарии являются основными носителями и продолжателями национальных традиций. Занятые в ведущей сфере трудовой деятельности корейцев – земледелии, гектарщики, однородные по национально-языковому составу, не могут не быть иными, как хранителями заветов своих отцов-огородников. Другое дело — инженерно-технические работники, учителя, врачи, служащие, учёные и другие корейцы, оторванные от земли, причём преимущественно проживающие в городах и райцентрах. Они-то больше всего и подверглись интернационализации, что и привело к заметному размыву в них национальных начал. Они же, профессионально обречённые на зарплатное существование, вынуждены жить более скромно, чем гектарщики.
Будучи типичным представителем зарплатной категории корейцев, я прожил жизнь, не исполнив ни сыновнего долга, ни долга брата, отца, дяди, как положено по обычаю корейцев, как это делают мои земляки-гектарщики и предприимчивые корейцы новой формации. Печально, но такой оказалась судьба многих корейцев из сословия советской интеллигенции.
Бедность — не порок, но все беды в жизни от неё. Однако это уже тема иного повествования. Присоединяюсь в оценке кобондя к Брутту Киму, автору книги «Ветры наших судеб. Советские корейцы. История и современность.» (Ташкент, 1991). Гектарщики делятся (опять обращаюсь к советской терминологии ) на богачей, середняков и бедняков. С одной сторонь, блеск, с другой — нищета. Блеск – дорогостоящие автомашины, новые дома, пышные свадьбы, годовщины, юбилеи, поминовения, устраиваемые разбогатевшими кобондя, обычно бригадирами; нищета — это запущенные дома, дети, бросающие учёбу, скудное существование неудачливых сезонников, как правило, рядовых, зачастую опутанных долговой кабалой.
Все стремятся к безбедной жизни. Но когда нажива становится главной целью, то духовные ценности отодвигаются на второй план, что, к большому огорчению, наблюдается в последнее время в нашей среде. Особенно ощутимо падение среди молодёжи престижа высшего образования. С какой-то лёгкостью, без тени сожаления оставляют, не доучившись, студенческую аудиторию мои юные сородичи, чтобы, как говорят они, не теряя попусту время, заняться путным, прибыльным делом. Результат тревожен. По образовательному показателю нынешнее поколение корейцев заметно уступает поколению своих отцов. А жаль.
Одной из сильных сторон народной педагогики, семейного воспитания корейцев традиционно является особое внимание к образованию. В моё время не было, пожалуй, такой семьи, в которой бы родители не передавали своим детям сюжеты средневековых дидактических повестей, например, с главным персонажем мальчиком-слугой, который, блестяще сдав государственные экзамены в Сеуле, приезжает в родную провинцию высоким сановником вместо своего нерадивого господина.
Нелёгок труд кобондя. Не каждый решится обречь себя на повторяющееся из года в год полукочевое существование. Довелось испытать на себе, как тяжко достаётся материальное благосостояние гектарщику. Так, тем не менее, многие вынуждены строить свою жизнь. Но, будем откровенны, арендное землепользование чревато весьма нежелательными последствиями, ибо каким бы ни был честным гектарщик, он не может быть рачительным тружеником земли, которая ему не принадлежит, ибо его задача — получить за данный хозяйственный год максимальный урожай, выжав всё, что может дать арендуемый им участок земли, а затем, бросив его, перекочевать на другой.
Нельзя обходить фигурой умолчания очевидное. Надо называть вещи своими именами. Гектарничество, арендное землепользование, ведёт к рвачеству. Такова его природа. Новые условия жизни и труда выдвигают дилемму: или арендатор, или землевладелец. Чаша весов с землевладельцем, будем надеяться, перетянет. И тогда на сцене жизни появится настоящим заботливый хозяин земли.
На берегу Анхора. Берегом раннего детства мне было Приморье, школьного детства — Приаралье. Побывал и на берегах Корейского полуострова — на Севере и Юге. Старость моя протекает на берегу Анхора. Несопоставимы по масштабу, размерам эти берега. Но Анхор мне ближе и родней. Дыша воздухом, напоённым горной свежестью этого живительного источника, человек полнее ощущает радость земного бытия. И если на финишной прямой, пройдя длинную стайерскую дистанцию жизни от Сидими до Анхора, я сохранил способность делать финишный спурт, рывок, то этому во многом обязан чудодейственной энергии бодрящего Анхора.
Значительный нравственный и трудовой опыт накоплен отцами — старшим поколением корейцев в условиях центральноазиатского бытия. Им есть, что завещать детям — молодому поколению корейцев. Только честным трудом человек может добиться благорасположения к себе в трудовом коллективе и в обществе в целом. И как человек, проживший семьдесят пять лет, я могу позволить несколько советов молодому поколению:
— не предпринимай шагов, ущемляющих интересы других. Лучше идти по трудному, непроторённому пути, чем по лёгкому, накатанному, но чреватому конфликтами;
— живя в межнациональной среде, в общении с представителями других народов руководствуйся тезисом «Нет плохих народов». Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не опускайся до националистических выпадов, не вступай в перебранку, уподобляясь кумовьям и кумушкам, выкрикивающим «Все они такие»;
— изучай, усваивай быт, обычаи, язык и историю народа, принявшего тебя, на чьей земле живёшь, ибо ничто так не сближает народы, как уважительное отношение к их национальным ценностям;
— не уставай обогащать себя знаниями, и тогда, как говорят узбекские аксакалы, весь мир будет твоим..
Я давно пенсионер, но, унаследовав от своих предков тягу к земледелию, много времени провожу на земле. Своим сверстникам хотел бы напомнить высказывание Цицерона: «Ничего так не следует остерегаться в старости, как лени и безделья».
Источник: Альманах «Ариран-1937» Ташкент, 2008 г.
Комментирование закрыто.