Юн Ху Мён. Любовь в Дуньхуане. Литературный перевод Михаила Пака

Обложка книги "Любовь в Дуньхуане

Обложка книги «Любовь в Дуньхуане

Игорь Михайлов, писатель, критик

Песнь очарованного монаха Хе Чхо 

Писатель Юн Ху Мён

Писатель Юн Ху Мён

Что знает читатель, впервые взявший книгу «Любовь в Дуньхуане», об авторе?

Ровным счетом ничего, несмотря на внушительный список премий, наград и книг Юн Ху Мёна на родине, в Южной Корее. Юн Ху Мён – лауреат литературных премий:  «Хангук Ильбо» (1979), «Ногон» ( 1983), «Хёндэ» (1994), «Исан» (1995).

Нашему читателю известно только имя Хёндэ и то, если он — автолюбитель.

Если ввести в поисковик имя Юн Ху Мёна, то на выходе вы не получите ничего вразумительного. Мало того, великий и ужасный всезнайка и людовед – Интернет – переспросит: возможно вы ошиблись? И предложит совсем другую комбинацию слов, вконец запутав робко трепещущий перед его величием «мыслящий тростник».

Хотя в нашей благословенной стране, победившей социализм и павшей смертью храбрых в этой нелегкой и бесполезной борьбе, количество премий еще ничего не говорит о качестве, как нынче модно говорить, «литературного продукта». Не таково, видимо, положение вещей в Южной Корее. Поскольку роман «Любовь в Дуньхуане», как мне кажется, окажет честь любой литературе, на языке которой заговорят ее герои и автор, будучи переведенными.

Современная русская литература должна почувствовать себя уязвленной и ущербной по сравнению с тем, как и, главное, о чем повествует Юн Ху Мён.

Хотя вроде бы сюжет романа «Любовь в Дуньхуане» на первый взгляд довольно-таки незамысловат: два друга, один из которых режиссер по нашим понятиям народного театра пьет вино с незадачливым рассказчиком, оный некогда работал в газете, а ныне на мели, у него есть подруга, весьма неопределенные отношения и еще более весьма туманные перспективы. Вот, собственно, и все. Но!

Корейская литература – это чистый и незамутненный образец минимализма и аллегории, где за порой примитивным сюжетом, иной раз даже просто тишиной и полным non fiction сокрыт глубинный смысл, словно отраженное в капле воды мироздание.

Вот и блуждания монаха Хе Чхо, поиски танцовщицы Кым Ок – это погружение в глубокую древность, а извилистый маршрут шелкового пути оборачиваются попыткой обнаружить себя на этой бесконечной дороге самопознания и самоопределения: «В темном небе ярко светила луна, монах шел, куда глаза глядят, подальше от людского жилья, теперь она остался совсем один на белом свете и ему было уже все равно, что с ним будет».

Как все дороги ведут в Рим, так и в Южной Корее, все тропы и смыслы ведут через Сеул или Соуль, слово и понятие, которое берет свое начало от древнекорейского соболь или сораболь: столица.

Сеул – город сон, куда главный герой, погружаясь в поисках своего «я», слой за слоем считывает загадочный иероглиф, запечатлевший духовный путь каждого корейца, которому небезразлична история его семьи, его страны, история его преданий:

«Разве мог он вообразить себе такое счастье. Не сон ли это?»

Главный герой копается в себе, вспоминает мать с протезом, японскую оккупацию, которая кровавым незаживающим рубцом на сердце у каждого корейца, монах упорно идет вперед, путем любви и страданий, а текст романа медленно, но верно, с каждым абзацем, с каждым глотком вина превращает поэта в прозаика. Пожалуй, даже и так: поэт растворяется в прозаике. Тут очень трудно вычленить одно из другого. Да и не нужно. Это – проза поэта! Словом, каждый ищет и находит то, что он искал, то, чего он достоин.

«Любовь в Дуньхуане» — красочный маскарад, ритуальный танец, разрывающий будничную завесу бытия, у каждой маски своя, особая, роль, и боль, и правда тоже своя.

Поэтому Юн Ху Мён, чей завораживающий, как древняя, редкая корейская миниатюра, язык погружает смущенного читателя в мистический мир грезы, созерцательности, достоин того, чтобы о нем российский читатель знал больше, чем ничего.

И на последок необходимо сказать несколько теплых слов о переводчике романа Юн Ху Мёна с корейского на русский – Михаиле Паке.

В том, что роман состоялся на русском, его огромная «вина» и заслуга. Можно сказать, что Михаил Пак с лихвой возвращает тот щедрый аванс, который ему выдала историческая родина его предков. И я по-хорошему завидую его таланту писателя и переводчика, который вобрал в себя самые драгоценные и светлые крупицы русской и корейской литературы.

Стало быть, Михаил Пак — один из героев романа, отправившего в хитросплетения судьбы всех тех, кто прикоснулся к нему хотя бы раз!

В каждом из нас – странствующий монах, ищущий свою танцовщицу Кым Ок!

В добрый путь!

ЮН ХУ МЕН

ЛЮБОВЬ В ДУНЬХУАНЕ

роман

Я открыл глаза. Железная кровать, на которой я лежал, отделяла меня от холодного пола. Она была изрядно старой, кровать, но в ней я всегда спал крепким сном и без сновидений. Признаться, на нее я наткнулся совершенно случайно, увидел, проходя по улице, в телеге старьевщицы. Начал прицениваться. На что тетка бросила: «Слушай, парень! На кой черт эту рухлядь в съемную квартиру тащить? Не лучше ли пойти тебе в магазин и купить там трехслойный поролоновый матрас? В самый раз будет.» При этом старьевщица шутки ради ухватила меня за руку, да так неловко, что растянула рукав джемпера.

Но я все-таки приобрел кровать. Притащил к себе, кинул на нее толстый матрас, купленный на рынке Намдемуна, сверху застлал одеялом. После чего кровать приобрела вполне даже сносный вид.

Зима нынче выдалась холодная, мы спали с подругой, тесно прижавшись, и я пришел к мысли, что ничего не может быть лучше этой узкой кровати, спасающей нас двоих от стужи, веющей со всех сторон, — от пола, стен, потолка и щелей в двери.

Кошелек мой был тощ, отчего мне приходилось на всем экономить, даже на отапливание комнаты. По утрам я всегда вставал с неохотой, — стоило только опустить ноги на пол, как тепло в мгновение ока выветривалось из постели. И все же, как бы там ни было, примечательным оставался факт – кто бы ни спал на кровати, никто из нее не скатывался.

Итак, я проснулся.

В голове – туман от вчерашней попойки. С некоторых пор я стал понимать, что после возлияний, память моя выпадала из головы. Да, точно. Р-раз! – и словно червь дождевой с крючка – память обрывалась. И такое мое состояние становилось обычным явлением. Оттого я даже не представлял, как я ладил с моим приятелем. Как мы вообще находили общий язык? Помнится, в один из вечеров, мы принялись распевать с ним песни. Эта сцену я всегда вспоминал как кадры старого замедленного кино. Друг первым заговорил о песне. Он поначалу сокрушался по поводу своей дурной привычки, — что, мол, стоит ему только пропустить стаканчик-другой сочжу*, как тотчас его тянет погорланить какой-нибудь шлягер. А это многим не нравится. Такое положение приятель считал ненормальным и решил, что он того — свихнулся. Я посмеялся над ним и подбодрил его, сказал, что не стоит плакаться в жилетку, что хорошо еще — соседи никуда не жалуются, молчат.

_________________________________________

* Сочжу – рисовая водка в 21 градус.

—  Да куда уж там, — возражал приятель. – Если бы молчали… В нашей округе мы считаемся старожилами, потому люди не очень-то осуждают… Но они говорят, что все неприятности сопровождают меня оттого, что я не женат. А потому, мол, таким, как я, ничего не остается, как ходить пьяным по улицам и орать песни.

 — Может быть и так, — согласился я.

Глядя на мое спокойствие, приятель еще больше входил в раж и распалялся невпопад:

— Что, что, что?!. Да если бы моя девушка, с которой я раньше встречался, родила бы ребенка… малыш бы сейчас уже ходил в школу. И знаешь, в какой класс? – с последними словами приятель, возбужденный, вскочил.

Я не был так пьян и запомнил все его слова. Мы сидели с ним в почангмача – передвижной уличной палатке на колесах, обнесенной со всех сторон виниловой пленкой. У входа на тенте было выведено краской «Дом дафуне»*.

— Да ты не расстраивайся, — пытался я успокоить его. – Такое происходит всегда. Даже в эпоху королевства Силла**, в его столице Сораболе было обычным явлением, когда народ пел песни всю ночь до самого утра.

— В эпоху Силла? – переспросил приятель, недоуменно моргая глазами. Затем подлил себе в стакан водки из бутылки. Спросил: — А отчего королевство Силла развалилось, знаешь?

— Дурила ты, — простодушно кивнул я. – Королевство развалилось оттого, что объединило в себе три государства.

 — А-а, — качнул головой приятель. – Силла, Пэкче, Когурё… Но ведь и троецарствие потом развалилось. И все потому, что верноподданные Когурё пели песни больше других.

— Ты несешь чепуху! – бросил я. – При чем тут песни?.. Раз на то пошло, песня песне рознь.  Песни, поющие при жатве, отличаются от тех, что поют на поле боя.

__________________________________________

*Дом дафуне – в просторечии «Дом, где пьют до дна»

**К началу нашей эры на корейском полуострове и части территории Маньчжурии было образовано три самостоятельных государства – Когурё (37 год до н.э. -668 год), Пэкче (18 год до н.э. -660 год), и Силла (37 год до н.э. – 668 год)

В 676 году государство Силла захватило государства Пэкче и Когурё и стала именоваться Объединенное Силла. (Из Википедии)

Короче говоря, мы пили и болтали без умолку, при этом пререкались и не думали уступать друг другу. Покинули палатку – когда напились до чертиков. Мой собутыльник бормотал себе под нос, — мол, да, плохо это все, водка – враг, и почему только он не родился в какой-нибудь арабской стране, где царит сухой закон.

— Тогда поступай на службу в торговую компанию, — советовал я. – Поезжай заграницу. Там бросишь пить, заведешь четырех жен, будешь жить в свое удовольствие.

— А что, было бы совсем недурно, — соглашался приятель. – Кстати… слово «алкоголь» — арабского происхождения. Верно?.. Не понимаю, почему арабы назвали сей продукт таким образом, когда как сами они его не употребляют?..  Алкоголь… хорошее название.

Кажется, тогда или это был другой вечер – мы с ним опять заспорили. Но не ручаюсь на свою память, поскольку наш разговор вновь всплыл в голове фрагментами.

— Что, опять будешь распевать песни? Как зеленый кузнечик.* Нет… как подданный королевства Силла, — подтрунивал я над ним.

— Зеленый кузнечик? – не понимал приятель.

— Да, дурила.

Он рассмеялся. А я сердито бросил:

— Кузнечик поет хянга!** Подумать только! Болван этакий!

— Хянга?

— Да, дурень,  хянга.

— Отчего же кузнечику не затянуть песню, которые распевали достопочтенные граждане королевства Силла? – почти с гордостью произнес он.

 

*Персонаж корейской басни, схожей с известной басней Крылова «Попрыгунья-стрекоза».

**Вид песнопенья, идущий со времен государства Силла.

Мне показалось, что он–таки запел хянга. Очевидно, это произошло, поскольку я ему вроде бы подпевал даже. Иначе откуда же в моих ушах сохранились обрывки горлового стокатто: “… О-о-о! Темная ночь Силлы!..“

Я не понимал, что было между нами общего, что нас с приятелем связывало? В студенческие годы мы вместе посещали драмкружок, играли в любительских спектаклях. Но как-то так вышло, что после окончания университета мы постоянно встречались. У него все еще оставалась тяга к драмкружку, можно сказать даже, что он был помешан на театре. И не раз предлагал мне попробовать вместе поставить спектакль. Я воспринимал это как шутку, хотя в словах его содержалась доля упрямства и напора. В самом деле, чего ради он повторял бы одно и то же при каждой встрече? Хотя, я находил немного странным, что мы с ним – совершенно разные по вкусам и взглядам на жизнь – общались.

 Он требовал, чтобы я написал пьесу. И потом по ней собирался поставить спектакль. А узнав, что я потерял работу и болтаюсь без дела, приятель мой пуще прежнего наседал на меня.

Я старался быть вежливым и отвечал ему спокойно:

— Как можно написать пьесу, не зная жизни? Получится слабый слепок действительности. Ты же понимаешь. Ты человек искусства, а я всего лишь начинающий писака. Я сейчас в том состоянии, когда лишь обдумываю создать нечто стоящее… Я на подступах. Ты, давай, не совращай невинного.

Приятель на мой отказ потащил меня в ближайшую забегаловку.

— Так ты, значит, девственник? – хихикал он, наливая в стопки. —  Давай, тогда двинем в одно местечко. Там мы с тобой мигом станем чемпионами в этом деле! А?!

— Болван!

А вчера вечером, когда мы с ним зашли в «Дом дафуне», приятель, опрокинув чарку, заговорил:

— Хозяйка этой палатки – любит все греческое. Но она плохо знает значение слова – дафуне. Дафуне вовсе не означает осушение бутылки до дна. Дафуне это Дафна – героиня греческой мифологии.

Я слушал друга невнимательно, думая о своем, но тот с серьезностью продолжал:

— Дафна была красивой нимфианкой, она отвергла ухаживания Аполлона и убежала в горы, и там попросила Зевса превратить ее в оливковое дерево.

— Слушай, реквизитор, ты когда, наконец, сядешь писать пьесу? — спросил потом, без всякого вступления, приятель.

 Он дал мне такую кличку еще в ту пору, когда мы посещали институтский драмкружок, и тогда, помнится, при подготовке какого-то спектакля, я был реквизитором. И хотя, то были дела далеких студенческих лет, приятель продолжал время от времени называть меня реквизитором. Только теперь я улавливал в этом слове еще нечто уничижительное для меня: мол, в нынешнем твоем положении безработного не стоит артачиться, а надо приниматься за любое полезное дело. Мол, вместо того, чтобы бездельничать и тупо глазеть на женщину в своей каморке, займись пьесой.

Похоже, приятель был серьезен как никогда, он, всем своим видом показывал, что самым решительным образом настроен поставить спектакль по пьесе, которую напишу именно я.

— Так не бывает… — пытался я вновь переубеждать его. – Полный дилетант и далекий от театра человек никогда не сможет написать пьесу. Нечего и пробовать.

 В моих доводах не было никакой рисовки, а тем более лжи – я никогда не писал пьесу и никогда не испытывал тяги к театру. К тому же мне еще ни разу не доводилось смотреть театральной постановки друга.

— Так ты мне отказываешь?

— А что прикажешь делать? Таланта у меня никакого. Давай, оставим тему. Лучше расскажи, как у тебя на любовном фронте?

В возникшей паузе, когда мой приятель сделал на лице недоуменный, потерянный, и даже несколько ошарашенный вид, я поинтересовался, что он будет есть, и кивнул на меню с фотоснимками блюд, где красовались аппетитные куриные желудочки, речной угорь, трепанги и другие морские деликатесы.

— Заказывай, что хочешь! – бросил тот равнодушно. А через секунду продолжил: — Я говорю о важном деле. Не о таланте твоем речь.  Мое предложение – проявление дружбы. А взаимностью будет твоя работа над пьесой. И я уверен, что у тебя все получится.

Не обращая на его слова внимания, я заказал по тарелке трепангов. Я достаточно изучил приятеля, его предпочтения в еде – у нас с ним вкусы совпадали. Пока там на кухне готовили наш заказ, друг отпивал маленькими глоточками из рюмки, и снова повторил, что я реквизитор. Недвусмысленно намекал на мое нынешнее положение, — когда человеку ничего не оставалось, как перебирать призрачную бутафорию прошлого. По его словам, я мог освободиться от всего излишнего и мелочного, и стать совершенно другим человеком – при условии работы рука об руку, так сказать, в творческом тандеме. И что если даже совместный наш труд принесет лишь плод в виде одного спектакля,  то и это окажется важным и полезным для автора и его потомков.

— Представь себе, — развивал дальше тему приятель. – На надгробном камне выбьют имя – реквизитор такой то… Разве тебе это понравится?

— А какая разница, что напишут после смерти? – философски заметил я. — Реквизитор, рабочий или еще кто… Нашел, о чем беспокоиться.  И вообще, раз на то пошло, как ты себе представляешь реквизитора? Допустим, меня так обозвали в бытность студенчества, после того, как мое имя напечатали в брошюрке спектакля. Хотя я полагаю – приобрел я такую кличку из-за своего малого роста, поскольку все театральные реквизиторы – ростом невелики. Усек? А теперь я задам тебе вопрос: знаешь ли ты, что собой представляет настоящий реквизитор? Встречал его когда-нибудь?

— Ты! – не моргнув глазом, бросил друг. – Ты и есть реквизитор!

— Ну и ну! – махнул я рукой.

А потом мне сделалось вдруг смешно. Что бы ни говорил приятель, я хохотал, держась за живот. А друг, не обращая на это внимания, все твердил о совместной работе и при этом не забывал вставить, что я должен даже за это его благодарить.  Да, говорил он, возможно работа не принесет много денег, но следует начать, а там дальше кто знает… А будущий спектакль мог бы быть превосходным, поэтому тебе не следовало бы таким образом пренебрегать выгодным предложением.

Я продолжал смеяться и кривляться, точно клоун. Честно говоря, мне не совсем нравилось и даже вызывало неприятие тот факт, что я должен был браться за неизвестное дело ради сохранения дружбы.

Официантка принесла, наконец, заказ, расставила тарелки на столе. Приятель подцепил палочками кусочек трепанга, окунул его в острую соевую пасту, отправил в рот, медленно и задумчиво стал жевать. Мне показалось, что он уже смирился в несостоятельности своего мероприятия. И что впору, в самом деле, махнуть на меня рукой. Ведь, правда, чего ему в голову втемяшилось, что бывший студент-однокашник может выдать пьесу? Что с того, что тот пространно распространялся в свое время о современном театре, горячо критиковал идущие спектакли в отсутствии креатива и новизны мысли, крушил устоявшиеся вкусы и стереотипы?

— Спрашиваю последний раз. Ты отказываешься писать пьесу?

— Отказываюсь. У меня слишком поверхностные знания.

— Ладно. Я знал, что дело так обернется, — сделавшись вдруг равнодушным, он подцепил еще кусочек трепанга, отправил в рот. Спустя несколько секунд, кивнул: — Этот трепанг не тот, что был раньше… По вкусу отличается.

Я наблюдал за приятелем, решил, что он прикидывается равнодушным, чтобы в удобный момент выкинуть какой-нибудь очередной трюк. А тот, между тем, спокойно жевал, с хрустом перемалывал зубами хрящи.

— Болван ты, — проговорил он, погодя. – Уклонился, так и быть… А привязанность к человеку – штука серьезная, можно даже сказать, болезнь… Ладно… Но ты ведь задумал что-то, а? Собрал большой материал для работы, верно?

— Материал для работы? – переспросил я, не понимая, к чему он клонит.

— Именно.

До меня тут дошло, наконец, что этим хотел сказать приятель, и я едва сдержался, чтобы вновь не расхохотаться. Он просто принимал желаемое за действительное. И все сводил к своему театру. Что касается «материала» — он сам собирал его жадно и неудержимо. Даже чересчур. Он выглядел как рыбак, неутомимо забрасывающий в море сеть. И в нее чего только не попадало! Исторические события, абсурдные легенды, житейские россказни… Ему непременно хотелось показать на сцене судьбу писателя Чонг Як Чона, жившего в эпоху Чосон, сосланного на остров Хыксандо и написавшего там рассказ «Часанобо». Или историю императора Японии Хирохито. Он был одержим поставить сказку «Дровосек и волшебница». Затем переключился к личности Наполеона, проведшего остаток жизни на острове Святая Елена. Позже его целиком захватило повествование с очень странным и длинным названием «Что случилось прошлой ночью с Чонг Тимуром?» Герой этой истории как будто бы был беспринципный интеллигент эпохи Корё, носивший монгольское имя и корейскую фамилию. Этот Чонг вроде бы поехал учиться в страну Вон и там взял себе монгольское имя – Тимур.

Или вдруг его осеняла другая идея – поставить спектакль под названием «Коленная чашечка отца», в основу которого легла бы бойня у ручья Вундед-Ни – последней кровопролитной войны индейцев сиу Дакоты с армией США в 1890 году. Потом он заводил речь о короле государства Силла, о истории его женитьбы на девушке, известной своим высоким ростом. Следующей его темой была уже «Мумия пробуждается» — рассказ о волшебнике, вселившем жизнь в мумию. И так далее, и тому подобное.

Короче говоря, голова моего приятеля напоминала котел, раздувающийся от избытка идей.

— Теперешний мой замысел совершенно другой, он просто обалденный! – заявил приятель. – Там важное место будет уделено мужскому детородному органу. – Сказав это, он рассмеялся.

А во мне эта его новая тема вызвала лишь сарказм. Я знал о его задумке, и даже заглядывал в блокнот приятеля, куда он заносил записи мелким почерком. То была старинная легенда, до сих пор еще хранящаяся в одной прибрежной деревеньке округа Самчоккун, провинции Кангвондо, близ Восточного моря.

Жила в этой деревне девушка, которая ежедневно добывала моллюсков и собирала морские водоросли. Но как ни трудилась она, содержимое ее бамбуковой корзинки  оставалось всегда скудным.

Однажды знакомый парень-рыбак поведал ей, что на одном небольшом острове есть много, чем можно поживиться, и, переправил туда девушку. Они договорились, что рыбак вернется за ней вечером.

 На острове, действительно, было в обилии разных диких плодов и овощей. Девушка набрала всего полную корзину и стала ждать. Наступил вечер. Но парень тот, обещавший вернуться за ней, не явился. Он просто забыл о ней.  Вспомнил лишь среди ночи, когда его разбудил сильный шторм. И как только ветер унялся, и море успокоилось, он запрыгнул в лодку. Но, причалив к острову, рыбак нигде не мог найти девушку. Пропала она.

С тех пор жители поселка каждый новый год вырезают деревянные фаллосы и подвешивают их к ветвям священного дуба – таким образом, они утешают душу пропавшей девушки.

— Удивительное предание, — сказал приятель. – Оно передается из поколения в поколение. Поезжай на Кангвондо, и ты убедишься в достоверности моих слов. Там до сих пор это делают – вырезают из дерева фаллосы.

— Пенисы, — сказал я. Мне показалось, что в нашей беседе выражение «фаллос» не совсем подходит.

— Ну да, — проговорил друг, разочарованный моей реакцией.

Что верно, то верно, это действо – подвешивание деревянных пенисов к священному дубу, ставшее для жителей деревни уже обычаем, во мне никакого восторга не вызывало. И было мне совершенно неинтересно, насколько эта история трогает моего приятеля. Но, как бы там ни было, мне не следовало проявлять полное равнодушие к поднятой теме, и, чтобы как-то поддержать разговор, сказал:

 — Фаллос – слишком научный термин. Он пригоден для того, чтобы показать человека с лучшей стороны, более образованным, что ли… Причудливые народные предания заслуживают простого обращения.

— Но согласись. Ведь существует у людей это понятие – поклонение фаллосу?

— Наверное…

— Вот об этом речь.

Приятель несколько осуждающе смотрел на меня, словно я всеми силами противился его давешним заверениям о приличном материале для пьесы.

— Поклонение фаллосу и поклонение пенису – одно и то же. Но ты используй понятный термин, — упрекнул я его.

— Хорошо, успокойся. Пусть будет просто член, придурок этакий. А ты, случаем, не комплексуешь по поводу своего достоинства?.. Ладно, так и быть, буду говорить понятней, — продолжал он. – Но, как бы там ни было, нравится это кому-то или нет, я открыл тему и дал ей название – «Изготовление члена». Таким образом, я невольно затронул щепетильную область в психологии современного человека.

Я был озадачен: каким образом вырезание деревянных пенисов может задевать психологию современного человека? Все равно, что сравнивать сей деревенский обычай с балетом «Щелкунчик».

— В тебе просто желчный пузырь раздулся, — съязвил я.

— Что ни говори, а корейцы охвачены устойчивой идеей фикс, — продолжал невозмутимо друг. – Используя в своей речи китайские иероглифы, они, тем самым, хотят выглядеть более достойными и порядочными.

Мой приятель временами показывал свой горячий темперамент, хотя был излишне суетлив, но при этом ему нельзя было отказать в эрудированности и начитанности. Далее он много и сбивчиво твердил о том, что ученые, изучающие корейский язык, так и не дали точную этимологию происхождения названий мужских и женских половых органов. Не оттого ли дело это не сдвинулось с мертвой точки, что Корея – страна вежливых людей, воспитанных в лучших традициях Востока? Если, допустить, что название женских детородных органов пришло из какой-нибудь Полинезии, то означает ли это, что до этого времени в Корее женские половые органы вовсе не имели названия?

Приятеля моего, похоже, заклинило на этой теме.

— Считается, что сей обычай с подвешиванием деревянных пенисов, призван успокоить мятежный дух погибшей девушки, и в то же время, приносящий хороший улов, — говорил он. – Такой своеобразный деревенский колорит может лечь в основу потрясающего спектакля.

— Бредовая идея. Неужели ты думаешь, что экстравагантные выходки деревенских жителей заинтересуют зрителей? Эти церемонии и взывания к небесам о богатом улове – заурядные сценки. Такое проделывали и в незапамятные времена древние охотники и рыбаки. Поэзией тут и не пахнет. Задача искусства – поиск идеи в потоке современной жизни.

 Мои слова привели друга в замешательство, будто его всего холодной водой окатили. Он даже притих на добрых полчаса. Но, придя в себя, он с упрямством вновь заговорил о «потрясающем материале». Затем достал из заднего кармана брюк сложенные страницы, вырванные из какого-то журнала. Расправил аккуратно на столе.

— Что, новая идея? – с насмешкой полюбопытствовал я.

— Это статья о Дуньхуане, — произнес негромко друг, при этом, лицо его и шея покраснели от излишней серьезности.

— Дуньхуан? – переспросил я.

— Ага. По-китайски произносится Дунхванг*. Это древний буддийский памятник на западе Китая. Целый комплекс, более тысячи храмов,  вырытых на скалах. Это священное место известно еще под названием Маккогуль.

__________________________________________

* Дуньхуан – оазис и город в китайской провинции Ганьсу, в древности служивший  воротами в Китай на Великом Шелковом пути. (Из Википедии)

Что-то такое я припоминал. Где-то раньше читал о Дуньхуане. Зацепив палочками кусочек жареного трепанга, я отправил в рот, и, жуя, сказал себе под нос, что это морское существо выращено в искусственных условиях.

Приятель был немного сконфужен не к месту упомянутым мной трепангом и даже немного сердит.

— Какая разница, в каких условиях его вырастили?! – бросил он. – Послушай, я говорю об очень важных вещах.  В пещерах Маккогуля такое большое количество статуй Будды и наскальных рисунков, что даже появилась наука, изучающая их. Понимаешь?

— А какое отношение имеет все это к нам? Ко мне, к тебе?

— Я как раз об этом, — важно подчеркнул он. – Затрагиваемый предмет должен иметь непосредственное отношение к нашим дням, иначе он лишен смысла.

В какой-то мере я был согласен с его доводами. Если подумать, на человека многое влияет и имеет к нему отношение то, о чем он даже и не подозревает. Взять хотя бы концепцию канадского философа Герберта Маршалла о «Глобальной деревне», прогнозирующую, что планета Земля превратится в скором времени в один населенный пункт, благодаря развитию телевидения и средств коммуникации.

 — Мое скромное мнение таково — ситуация будет меняться по мере того, с какой мотивацией и с какой точки зрения рассматривать данное событие, — говорил витиевато приятель. Он был готов и дальше бесконечно развивать засевшую в голове идею.

— Скромное мнение, говоришь? – передразнил я его.

—  Ну, ты, реквизитор! – вспылил друг. – Тебе все шутки! – И далее он добавил, что у меня нет чувства ответственности по отношению к корейской культуре, и что он, де совсем не видит перспективы роста у человека с консервативными взглядами в свои неполные 30 лет. Он употребил все имеющиеся выражения, чтобы устыдить меня, в итоге заключил, что я оказываю пагубное влияние на общество. В общем, приятель выглядел смешным в своей горячности. Мне хотелось рассмеяться, но, сдержавшись, кивнул ему:

— Ты прав. Успокойся.

— Вот что, старина, послушай, какое отношение все это имеет к нам, — продолжал с новым рвением приятель. – Ты ведь слышал о «Записках по Индии» Хе Чхо? Так они обнаружены в Дуньхуане.

— Хе Чхо? Ты говоришь о монахе эпохи Силла?

— Именно.

— Как его «Записки» оказались за тридевять земель, в китайской глуши?

— Вот об этом и речь! — заявил друг с победной твердостью в голосе и указал на лист журнала, где была помещена фотография с изображением золотой статуи Будды в каменной пещере. Я пригляделся. Рядом с Буддой стояли и другие статуи – Бодхисатвы и монаха. А на деревянных постаментах нарисованы цветными красками простой люд и лев, призванные охранять веру. На стенах лики — тысячи образов Будды*, а на потолке – небесная дева.

__________________________________________

*В буддизме считается, что существование одного мира продолжается в течении одной махакальпы, которая разделяется на четыре неисчислимые кальпы – каждая из них приравнивается к миллионам лет. Современная кальпа является буддакальпой и считается чрезвычайно счастливой, т.к. в течение всей кальпы должна появиться тысяча Будд. (Из Википедии)

  — Некий француз по имени Пельо вывез из этих пещер много древних реликтов, — продолжал приятель. – В том числе и «Записки» Хе Чхо.

— В самом деле? – невольно спросил я.

В сравнении с теми идеями и  «материалами», с которыми носился мой приятель последнее время, нынешняя история с монахом вызвала во мне некоторый интерес. Но все же я не понимал, к чему все это – песчаные горы в далеком Китае, пещеры… Если верить надписи под фотографией, эти пещеры были найдены в пустыне совершенно заброшенными и что их теперь отреставрировали.

— В Дуньхуане завершал свои записи монах Хе Чхо, — сказал приятель.

Мне неожиданно припомнилась книга «По следам Хе Чхо», которую я прочитал несколько лет назад. Ее автор был тоже монах по имени Чи Хен, проделавший длинный путь по Индии.  Там Чи Хен высказывал мысль, что все лишения, которые сопровождают путешественника в Индии — не просто выживание, а подлинный путь поиска истины, -«ты должен пить собственную мочу под палящим солнцем…»

Рассматривая гиперболизированный образ льва в пещере, я подумал, – а не сам ли Бодхисатва ездил верхом на этом диком животном, чтобы набраться мудрости?

В статье говорилось, что из более чем тысячи изначально существовавших пещер до настоящего времени дошли около шестисот и в четыреста девяносто из них сохранились статуи Будды и наскальные изображения.

Одни пещеры были предназначены для несения службы, а другие – для сна. Отмечалось, что такая схема устройства помещений в скалах берет начало из Индии и что подобный метод послужил в свое время прототипом для создания пещеры Соккурам близ корейского города Кёнджу*.

__________________________________________

*В Кёнджу на горе Тохамсан находится древнейший в Корее буддийский храм Пульгукса – свидетельство мастерства зодчих королевства Силла – его деревянные строения относятся к 16 веку, а каменные – к 8 веку, а также храм в гроте — Соккурам, который со всеми изваяниями вырублен внутри огромной скалы. (Из Википедии)

По грандиозному плану моего приятеля, будущий спектакль должен был строиться на фоне расписанной декорации с изображением пещер Дуньхуана, а главным рефреном пьесы с первых минут, как поднимется занавес, стала бы фигура медитирующего монаха Хе Чхо в скальном помещении. Стержнем постановки послужила бы история любви самого Хе Чхо. И что правильным было бы назвать спектакль «Любовь в Дуньхуане».

 — Ну, что скажешь?! – закончив длинную тираду, друг уставился на меня с горящими глазами.

— И где ты собираешься добыть эту историю любви монаха? – спросил я. – Тебе известна хоть малая ее толика?

Приятель весь изменился в лице. Чуть ли не тыча мне в глаза пальцем, он раскричался:

— Ты, невежа, пошевели мозгами! В тебе ни капли воображения! Надо видеть сценический образ… Почему, если речь идет о любви, то надо опускаться до обыкновенного животного времяпровождения мужчины и женщины в комнате мотеля? «Любовь в Дуньхуане» — это совсем другое! Это не история эроса, а история всеобъемлющей философии – любовь к ближнему. Любовь одаряющая, понимаешь?

Далее приятель стал доказывать, что отсутствие документов личной жизни Хе Чхо вовсе не станет препятствием для достижения сути. Что скитания монаха по миру в поисках истины можно усилить его несчастной любовью к чужеземной женщине.

— Вот настоящая человеческая история! – заключил друг.

— Мне это не понятно, — сказал я.

— Ну, ты, упрямец! Сегодня ночью, перед сном, положи руку на грудь и хорошенько подумай. Я тебе толкую – в контексте «Любви в Дуньхуане»  лежит природа любви, в сущности – борьба человека с самим собой. Такова общая концепция драмы…

Подобное частенько бывало, что приятель заводился, пытаясь раскрыть засевшую в голове идею, но проходило несколько дней, и он остывал. Так могло случиться и на сей раз, поэтому я не особо вникал в то, что он говорил.

 — А не лучше ли назвать пьесу не «Любовь в Дуньхуане», а «Любовь Дон Хуана»? – подтрунивал я над ним.

— Дон Хуан?

— Ну да. Испанец. Герой-любовник. Его еще называют Дон Жуан. Он без устали соблазнял женщин. Стоит рассказать о его амурных победах. Покажем на сцене гамму чувств, с использованием твоих нецензурных и крылатых выражений, в итоге – раскроем яркую бесподобную картину эроса

Приятелю явно не понравилась моя шутка, он даже пришел в некоторое замешательство, затем, совладав с собой, бросил:

— Но ты, все равно, подумай. Если не нравится название – поменяем. – С этими словами он сгреб со стола журнальные страницы, сложил и сунул их мне в карман. Потом позвал официантку, заказал еще бутылку сочжу.

Он выпил несколько рюмок одна за другой, с жадностью, будто дорвавшийся до воды путник в пустыне. Я тоже не отставал от него, верней, пытался придерживаться его темпа. В итоге – захмелел в мгновение ока. Мы оба набрались достаточно и даже были готовы уничтожить весь запас спиртного, хранящегося в забегаловке «Дом дафуне».

За дверью было слышно, как моя подружка спешно накрывает на стол – ее подгоняло время отправляться на работу. Я поднялся и проверил, не потерялась ли журнальная статья из кармана моего пиджака, накинутого на спинку кровати. Сложенные страницы были на месте. Я достал их, и, что-то нечленораздельное бормоча, вновь повалился на кровать.

«На Юго-Востоке Китая на расстоянии приблизительно  пятидесяти ли* от местности Дуньхуан провинции Ганьсу простираются горы Менгсасан**. Отсюда до Пекина четыре тысячи километров, которые в пересчете на ли составят ровно десять тысяч.

__________________________________________

*Ли – мера длины. 1 ли равен около 400 метрам.

** Менгсасан или Миншашань переводится как «гора поющего песка». (Из Википедии)

Поскольку горы Менгсасан сплошь из песка, то человек, поднявшийся на вершину, заметит, как под ногами оседает почва. Гребень горы – острый – отсюда слышно, как ветер поёт голосом флейты. На восточном краю Менгсасана, прямо в центре пустыни и находится Маккогуль – скальные пещеры, созданные на протяжении тысячи лет во времена правления десяти королевских династий.

Места эти были известны еще под другим названием – «Пещеры тысячи Будд» — которые вначале претерпели влияние ряда стран, граничащих с Китаем на западе, но позже с наступлением правления династии Тан*, они стали являть суть китайского искусства.

__________________________________________

*Династия Тан (618 – 907 г.г.) Китайская императорская династия, основанная Ли Юанем. Именно эпоха династии Тан традиционно считается в Китае периодом наивысшего могущества страны, когда она опережала все страны мира в своем развитии.

    Мир и порядок в стране позволили сосредоточить все силы народа на благо Китая. Процветали сельское хозяйство, кустарные ремесла и торговля. Новых успехов достигла технология ткацких ремесел, красильного дела, гончарного производства, металлургии, кораблестроения. Вся страна покрылась сетью сухопутных и водных путей сообщения. Китай установил широкие экономические и культурные связи с Японией, Кореей, Индией, Персией, Аравией и другими государствами.    (Из Википедии)

В 1898 году смотритель пещер, даос, по имени Ванг Воннок, переписывая бумаги, заметил, что дым от трубки, которую он курил, странным образом растворяется в стене пещеры. Он внимательно осмотрел стену и заметил в ней щель, — которая наталкивала на мысль о тайнике. Тогда смотритель взял инструменты и начал долбить стену, откалывать куски камней, один за другим, — в результате, действительно, обнаружилась секретная ниша, в которой были сложены многочисленные свитки со священными письменами.

Слух о находке мгновенно распространился по Китаю и за его пределы. Ценнейшие реликты подверглись расхищению искателями кладов и просто разбойниками.

Русская экспедиция во главе с Обручевым в 1905 году наведалась в Маккуголь, следом устремилась английская экспедиция Стейна, затем через год – французская, во главе с Пелью и — японская, с Одани. Появилось даже так называемое Дуньхвановедение, — люди, ставящие задачу изучать реликты, попросту расхищали их.

В настоящее время в Дуньхуане находились 492 каменные пещеры, — сохранившиеся в них скульптуры и настенная живопись были свидетелями эпохи правления династии Тан, и других – династий Суй и Вей, эпохи пяти династий и десяти царств, династий Западной Ся, династий Юань и Цин** и так далее.

__________________________________________

*Пять династий и десять царств (907 – 960 г.г.) – эпоха политических переворотов в Китае, начавшаяся со свержением династии Тан и закончившаяся установлением династии Сун. За это время на севере страны было основано более 12 независимых царств. Однако принято называть только десять государственных образований, отсюда и название периода «Десяти царств».

**Династия Цин – последняя династия монархического Китая. Была основана в 1616 г. маньчжурским кланом Айсин Гёро на территории современного северо-восточного Китая, называвшегося тогда Маньчжурией. В течение 30 лет под ее властью оказался весь Китай и часть Средней Азии, после чего была провозглашена «Великая Цинская Империя».  (Из Википедии)

Существовали три теорий основания каменных пещер Дуньхуана. Первая – пещеры созданы в 303 году до н.э. во времена существования государства Цзинь*, в котором правил император Хуэй-Ди. Вторая – пещеры появились на девятом году правления Юнхе в государстве Восточная Цзинь. Третью теорию построил некий монах Накчун, по которому пещеры появились в 366 году до н.э. во времена правления императора Цзинь Юань.

Каменных и глиняных статуй в 492-х пещерах насчитывает две тысячи четыреста пятнадцать единиц, а настенная живопись – если ее объединить рядом – достигнет пяти метров в высоту и двадцати пяти километров в длину.

Большинство статуй изготовлены из смеси глины, песка и измельченного камня. Настенная живопись выполнена на предварительно покрытом грунте. Как показали исследования, статуи делались следующим образом: деревянный каркас обматывался соломенной веревкой, на него клали тестообразную глину, слой за слоем, — придавали необходимую форму, последним наносился слой белой глины, по высыхании которой, приступали к раскрашиванию красками и золотом. Много статуй разрушилось от воздействия природной стихии вместе с пещерами, но среди дошедших до нашего времени, самая старая статуя относится к первой половине пятого века эпохи государства Северная Янь**.

Следует отметить, что статуи, в зависимости  от времени правления той или иной династий, менялись в стиле исполнения, они, к примеру, дополнялись индийским стилем, и имели влияние других стран, граничащих с Китаем на западе. Такое положение сохранялось и в эпоху династии Северная Вэй***, пришедшей на смену эпохи Северной Янь. Такой смешанный стиль изготовления статуй сохранялся до 6 века, затем стиль стал чисто китайским – и во времена правлений династий Ци, Северной Чжоу, Суй и Тан. Особенно в эпоху правления династии Тан, буддийское искусство наряду с укреплением государственной мощи, достигло ярчайшего расцвета, следствием чего было создано великое множество шедевров.

__________________________________________

*Государство Цзинь (265 – 420 г.г.) – одна из Шести династий, основана военачальником Сыма Янем.

** Северная Янь (409 – 436) – государство, возникшее на севере Китая.

***Северная Вэй (386 – 534 г.г.) – династия, наиболее известная объединением Северного Китая, широко финансировала развитие искусства. (Из Википедии)

Что касается наскальной живописи – она тоже подверглась влиянию других культур – Индии, и стран, граничащих с Китаем на западе — преодолевшая эпоху Сунь и период правления династии Тан, — она стала ослепительно красивой, демонстрировала венец реализма. С огромной силой раскрывала содержание буддийских священных писаний, и являла собой образ необыкновенного, мистического, идеального мира…»

Закончив читать статью, я взглянул на репродукцию. «Странно, — молвил я себе, — с чего это древние монахи-художники вздумали создать сцену охоты?» «Ба! Так ведь подобные рисунки есть и на стенах склепа-кургана времен Когурё*!» — мелькнуло у меня в голове. На фото был заснят свод каменной пещеры с рисунком периода правления династии Западная Вэй – воин, скачущий на коне, целится из лука в тигра – сюжет разворачивался в долине бегущих оленей. Несмотря на то, что животные нарисованы абстрактно, — лошадь больше напоминала кабана, а тигр дракона – от картины веяло живой динамикой и драматизмом.

__________________________________________

*Когурё (37 год до н.э.- 668 год) – находилось на территории средней и северной части корейского полуострова, а также в южной части Маньчжурии.

В 612 году Когурё отразило завоевательный поход китайской Суйской династии, что привело к ее распаду.

Государственной идеологией Когурё было конфуцианство, пришедшее в 4 веке из Китая. Почти одновременно в качестве общегосударственной религии утверждается буддизм. (Из Википедии)

— Что, проснулся? Ну и набрался ты, однако, вчера! – подружка моя внесла в комнату круглый пластиковый столик, смерила меня испытующе-осуждающим взглядом. – Неужели не помнишь?

Я и правда, ничего не помнил, или, верней сказать, вчерашняя история была раскидана в моей голове на неясные фрагменты. Возможно, в одном из них скрывался мой незавидный проступок. От ощущения вины у меня даже слегка закололо в груди.

— Гм… — только и проговорил я.

— Сама удивляюсь собственному терпению. Почти полночи слушать невнятную болтовню про какой-то Дуньхуан, монахов и пещеры…

Чтобы не встречаться с девушкой взглядом, я укрылся с головой одеялом. Да уж, вчерашнее событие начало немного проясняться в мозгу, вспомнилось и то, как горячо распалялся я перед девушкой о «потрясающих материалах» моего приятеля, над которыми сам всегда смеялся, не принимая их всерьез.

— И что означает — «Девушка желает»? – спросила она.

— А?

— Ну, ты вчера говорил. А дальше – чем больше в лес, тем больше дров.

— Дай, пожалуйста, попить.

— Не увиливай.

Я что-то промычал в ответ, меня и в самом деле мучила жажда.

 — Вон же, вода, рядом с тобой.

У изголовья кровати, на деревянном ящике стоял чайник.  Я присел и буквально опустошил его.

— Ты случайно не натворил чего?

— Что, значит, натворил?

— Ну, мало ли… Объяснишь ты, наконец, кто такой Дон Хуан и девушка, которая желает?

Я хотел было осадить ее, но стерпел, поскольку не знал, что же в самом деле вчера произошло, оттого на душе было противно, а во рту стояла горечь. Но я ответил подруге, что все мои слова – это лишь попытка обобщения существующего положения вещей и что, мол, многие современные девушки не блещут своими манерами.

А подруга моя, в свою очередь, смягчила свой тон и заметила, что, хотя она и начала этот разговор, но вовсе не по причине каких-то подозрений. И кивнула примиряющее:

— Садись за стол.

— Что-то не хочется. А ты ешь, тебе ведь на работу надо.

— Ты забыл, я к врачу на прием записалась. А анализы необходимо сдавать на голодный желудок.

Подруга начала собираться. Я, действительно, забыл, что она сегодня намеревалась заскочить в больницу. Меня тошнило от вчерашнего, я скорчился под одеялом.

— Ты еще говорил про Ундид-ни, что это такое? – спросила подруга как между прочим, усевшись на полу и надевая колготки.

          — Вот пристала… — проговорил я, закрыв глаза.

          — Неужели? А не наоборот? Не ты ли ночью прицепился ко мне, как не знаю, кто и уговаривал выслушать тебя?

      Вот уж чего не помнил, того не помнил, что я наговорил прошлой ночью. Тот совершенный проступок, вероятно, стоил того, чтобы быть в положении допрашиваемого. Мне ничего не оставалось, как смиренно ждать, когда она уйдет

      — Отец – индеец? Кто индеец? Я не поняла ….

      Казалось — она подтрунивала надо мной. А я стал понимать, что всему причиной послужил злосчастный «материал» друга, — отсюда все проблемы. Приятель утверждал, что индейцы – это ответвление этносов, пришедших из Азии, а точней, из Монголии. И что название племени апачи произошло от корейского слова абочжи – отец. И в продолжении своих будущих планов, друг говорил, что пьеса под названием «Абочжиы мурып пё» — «Коленная чашка отца» могла бы стать драматической историей, рассказывающей о трагедии индейцев, уничтоженных в бойне на речке Вундед-Ни американскими войсками. Да, так все и говорил друг, и его идеи я подхватил, несмотря на то, что изрядно выпил. А моей подруге моя болтовня совершенно не была понятна, вот отчего она и наседала на меня.

     — Видишь ли, речь шла об американских индейцах, — попытался я ей объяснить, — что они пришли из Азии…

    — Гм… Ты еще твердил о слезах Ундид-Ни…

    — В самом деле?

    — Ну да, по-твоему, выходит – речка плакала, — подруга смерила меня насмешливым взглядом.

    Мне стало не по себе оттого, что вчера я дал маху, и, должно быть, выглядел в глазах подруги полным идиотом. Но я казался быть глубоко озабоченным серьезностью обстоятельства, и что вчерашняя моя болтовня не пустой звук. Я посчитал справедливым объясниться:

      — Словосочетание Ундид-Ни в другой транскрипции означает, как раненное колено. На самом деле это географическое название. Место, где произошло кровавое сражение индейцев с белыми. Там все погибли.

      Я повторил сказанное вчера моим приятелем. А подруга взглянула на меня с недоумением:

      — Скажи на милость, какое отношение все это имеет к тебе?

Дело было запутанным, внутренне я был согласен с ней. Она отреагировала так, как и должна была отреагировать. Но ее вопрос почему-то рассердил меня.

— Ты испытываешь мое терпение. Не лучше ли тебе помолчать в данной ситуации? По той простой причине, что я мужчина, а ты – женщина.

—  Хорошо тебе… – парировала она язвительно. А у меня внутри все клокотало. Меня понесло:

      — Послушай! Я не намерен с утра выслушивать твои неуместные замечания.  Я лишь говорил тебе, что индейцы — монгольского происхождения. Вот и все.

      — Ну да, а для чего? – лицо подруги оставалось непроницаемым, хотя и с некоторым оттенком недовольства.

      — Ты просто раздражена, что я выпил.

—  Продолжай. Вчера я тоже опоздала на работу.

     Она посмотрелась в зеркало, накрыла газетой еду на столике, застегнула молнию винилового шкафа, где хранилась одежда.

      — Речь шла о монголах, ведь так? – я встал с кровати, подошел к ней вплотную. —  А кто такие монголы?

      — Должно быть, индейцы, — сказала она спокойно. Я едва не подпрыгнул от злости.

      — Что?! Монголы – индейцы?! Я разве это говорил?!

— А разве нет?

— Когда это было?!

— Успокойся. Ты просто не помнишь.

      — Эта женщина меня просто убивает! – в сердцах я ударил себя в грудь ладонью.

      — Неужто? – она проявляла хладнокровие.

      — Слушай меня внимательно! Кто такие монголы? – Я взял ее за подбородок и развернул лицо в мою сторону.

—  Индейцы, — сказала она. Я махнул рукой и опустился на кровать. Теперь я сердился на себя. Не нужно было поддерживать этот разговор, следовало повернуться к ней спиной и закрыть глаза.

      — Хорошо, — бросил я, вздохнув. – Но тебе ведь известно о характерной особенности монголоидной расы. Я имею ввиду синеватое пятно на теле у детей, а именно – на спинке, где смыкаются ягодицы. Это пятно свойственно только монголоидной расе. А мы, корейцы монголоиды. Речь о нас, понимаешь?

      — Я это от тебя уже слышала.

      — Ладно. Тогда ты помнишь, что я говорил о монголах?

      — Ты сказал, что корейцы произошли от монголов.

      — Погоди. В таком случае, откуда ты взяла, что мы – индейцы?

      Подруга, несколько озадаченная, взглянула на меня, она, вероятно подумала, – я пускаю в ход другую уловку.

      — Ну чего молчишь? Ты давеча сказала, что монголы — индейцы.

      — Не я это говорила, а ты! — парировала она, сердясь.

      — Ты слушала невнимательно. Я говорил, что американские индейцы вышли из Монголии. А не наоборот. Понятно?

      В горле у меня пересохло, я о облизнул губы. В сложившейся ситуации была моя вина. К чему было развивать тему? Ведь «материал» друга меня ничуть не интересовал. И даже если весь этот сыр-бор с индейцами-монголами имел научную подоплеку, какое мне было дело до всего этого? Следовательно, баста. Теме конец. Моя подруга, похоже, тоже смекнула, что разговор исчерпан.

      — Увидимся вечером? – спросила она, надевая на руку часы. Я вспомнил, что мы собирались вместе поужинать.

      — Да, конечно, — кивнул я и достал из кармана рубашки пачку сигарет.

      — Где встретимся?

      —  Мы умираем в ссоре, — проговорил я невпопад. –Совместная жизнь – могила.

      — Мне надо торопиться.

      — Гм… Пожалуй, в той чайной, где мы приняли решение жить вместе… Как же она называется…

      — Неважно. Значит, в семь часов? Тогда до встречи!

      — Пока!

      Она задержалась у двери, надевая туфли. Туфли она купила не удачно, они были ей неудобны.

       — Ладно, не опоздай! – на прощание, она показала мне язык и исчезла.

      Я выкурил сигарету и повалился на кровать. И время вместе со мной свалилось, перевернулось вверх тормашками. Предаваться фантазиям о неопределенном будущем мне не хотелось, голова моя отяжелела, а затылок онемел. Сознание затуманилось. Я заставил себя уснуть. Сон мой был прерывистым, я то просыпался, то вновь засыпал. Как бы там ни было, но я проспал достаточно долго. В комнату из окна просачивался призрачный свет.

      Перед тем, как идти в чайную, я мог еще повидаться с приятелем.

Мой друг сидел в своей студии, в помещений, арендованном его зятем-бизнесменом, огороженном фанерными листами от второй половины комнаты, и смотрел по телевизору какой-то видеофильм в компании молодых людей, — то были, если можно так выразиться, его ученики – их всех объединяла любовь к театру.

      — О, пришел?! – воскликнул приятель, увидев меня. – Давай, садись.

      Он был поглощен происходящим на экране – это был «Бонгсан» — традиционный танец в масках.

      Я пристроился в углу и закурил. Спустя некоторое время, друг подсел ко мне, спросил:

         — Ты вчера нормально добрался домой?

         — Конечно, — сказал я.

         — Принимая во внимание тот факт, что сегодня ты появился опять, — продолжал приятель, отвлекшись от экрана телевизора, — следует понимать, что ты пребываешь под большим впечатлением от вчерашнего вечера, а точней, от моего рассказа. Не так ли?  — Он широко улыбался.

         — У меня встреча с женой, — сказал я спокойно. – Есть немного времени, вот и зашел.

         — Гм… Женщину, что ты называешь женой, ты видишь каждый день… Она, что, ушла?

         — Ушла.

         Эту видеокассету с танцем я видел несколько раз. Теперь ее смотрела компания молодых любителей театра с очень серьезными лицами и блестящими глазами.

      Танцор на экране изображал пьяницу Чвибари, тот был одет в красные штаны и красный жакет с зелеными рукавами. Лицо его закрывала оранжевая маска с черными и белыми точками, а на поясе висела куча звенящих колокольчиков. Другие действующие лица – тоже в масках, мужчина Ночанг и девушка-дворянка Сому.

     Сюжет незатейлив, — Чвибари, танцуя и кривляясь, пытается заманить и соблазнить Сому. Этому мешает Ночанг, — каждый раз, когда Чвибари приближается к девушке, он бьет его. Чвибари сравнивает Ночанга с привидением, и постепенно борьба между ними ужесточается. Но в конечном итоге, Чвибари прогоняет Ночанга и завоевывает Сому. Сому одета в красную юбку и в кофту с разноцветными рукавами. Кисти рук ее закрывали длинные белые нарукавники. Волосы девушки собраны на затылке и приколоты большой шпилькой. А макушку головы украшала маленькая коронка – чокдури. Выделялись ярко накрашенные губы на белой маске, которые выглядели особенно чувственными.

      — Ты еще не обедал? – поинтересовался друг.

      — Знаешь который сейчас час?

      — Ладно… Подожди еще немного. Мы скоро закончим.

      Мне следовало отдать должное приятелю за его энтузиазм. Еще совсем недавно он увлекся танцем с масками, а вот уже прививает интерес к нему молодых ребят-студентов.

      — А теперь, давайте, посмотрим второй сюжет, — сказал публике мой друг и вставил в магнитофон другую кассету.  На экране появился танцующий человек в серой одежде.

      — Это мокчунг, буддийский монах? – спросил один из студентов, проявляя свою осведомленность.

      — Верно. Это мокчунг. В традиционном танце Бонсанг он играет очень важную роль. Прошу вас быть внимательными. Танец, который сейчас исполнит мокчунг, задаст весь ритм остальным действующим лицам. Обратите внимание, как двигается он.

      Ноги монаха располагались на ширине плеч, а обе руки выглядели удлиненными за счет белых нарукавников. Встав на носки, мокчунг вытянулся, и, разворачиваясь, взмахнул руками. Нарукавники стали описывать дуги. Вернувшись на изначальную позицию, монах плавно двинулся вперед.

      — Это первая фаза движений, — сказал студентам мой друг. – Вторая фаза… Танцующий приседает, его колени вот-вот коснутся пола… Затем он возвращается к первой позиции… Хочу обратить ваше внимание, что в любом танце с масками, движения танцующих кажутся весьма простыми, но это не так, — они сложны, при этом не будем забывать, как музыкальное сопровождение следует за ними.

      Занятие затягивалось и надеяться на то, что оно завершится так скоро, не приходилось.

      Мой друг жил неопределенной творческой жизнью режиссера. Он окончил университет пять лет назад, но ничего стоящего на сцене еще не поставил. Как я уже говорил выше, ни одного его спектакля я не видел. Но слышал, что прежде он сделал пару постановок, — «Наш городок» по пьесе Торнтона Уайлдера и «Стеклянный зверинец» Теннеси Уильямса. И говорили, что получились они весьма оригинальными. Что касается новых спектаклей, то дальше разговоров и идей, ничего не сдвинулось. А планов у приятеля было хоть отбавляй, не говоря уж об увлечениях и интересах. Взять хотя бы Бонсан — танец с масками. Чего ради он им увлекся? Ведь Бонсан вызывал в нем двойственное чувство – беспокойства и противоречия. По его мнению, большинство университетов, пропагандирующее Бонсан, не столько отражает традиционное искусство, а сколько использует юмор и сатиру как орудие критики окружающей реальности. Друг утверждал, что актеры в масках пользовались известной свободой, позволяющей им хулить и критиковать представителей знати, когда как с молчаливого согласия самой знати, они позволяли себе эту свободу. Поэтому важно знать, что изначально танец хранил в себе замечательную согласованность двух сторон. Оттого он говорил, что искусство Бонсана требует иной точки зрения в сохранении наследия.

      Конечно, само собой разумеется, что воззрения друга шли в противоречие со взглядами университетских профессоров. Но между тем, я бы не сказал, что приятель мой всецело и всерьез предан танцу с масками.

Я даже однажды предложил ему создать некий Совет единомышленников по Бонсану, который бы выработал свод предписаний для университетских факультетов искусства танца. На что друг тогда лишь усмехнулся, не сказав ни слова.

      — Давайте, еще раз посмотрим самое важное движение монаха, — говорил друг, повернувшись к студентам. — Помните, что этот танец – блестящее выражение мужского восторга, он отражает гармонию между бесовской маской мокчунга и ритмом его телодвижений.

На экране появилось второе действующее лицо –человек в маске льва.

— Не обращайте внимания на льва, смотрите на монаха.

Под размеренные удары барабана, монах поднял правую ногу до прямого угла, развел в стороны руки и пружинисто стал покачиваться на левой ноге.

— Видите, мокчунг трясет головой, — сказал мой друг, — он трясет маской, нагоняя страх на окружающих.

Монах вскинул руку из-за головы, длинный нарукавник, следуя ее движению, описал дугу.

Лев в стороне ходил взад-вперед.

Барабан вдарил громко, обозначая следующий такт. Монах принял исходную позицию, опустил поднятую ногу. И плавно завел кисть правой руки за спину, а левую руку выдвинул перед собой. Далее мокчунг повторил движения первой фазы – поднял левую ногу до прямого угла, а всю тяжесть тела перенес на правую ногу…

— Последние ритмы танца, — сказал приятель. –Третий и четвертый фазы противоположны первому и второму…

          Я тоже, как и студенты, уставился в мерцающий экран  телевизора. Мне вдруг сделалось грустно. Я представил, что это мой друг сейчас демонстрирует танец и выступает в роли мокчунга, надев на лицо маску.

     Почему танец навеял на меня чувство грусти? В чем крылась причина? Если танец призван порицать зло и приветствовать радость, то причин грустить не было вовсе. А может, все дело в маске? Независимо от того, кто играл на сцене, — мужчина в роли злодея или женщина — в роли кокетки, — маски на их лицах всегда оставались печальными. Возможно, они и подействовали на меня.

      Я затянулся сигаретой, и ощутил, как дым проник в самые отдаленные уголки легочных альвеол. Я подумал о втором действующем лице – льве. Актер в маске льва бродил в стороне, как неприкаянный. Он был печален, потому что была печальна его маска. Я тут вспомнил, что лев был фигурой популярным в старые времена и его часто изображали на стенах пещер Дуньхуана.

    Когда я впервые увидел сюжет с танцующим львом, меня охватило необычайное чувство, словно встретил чудо. Это животное никогда не встретишь на территории Кореи, в отличие от тигра или медведя, и тот факт, что он, лев хорошо ладил с людьми – пусть и на сцене – повергло меня в замешательство. Я был невероятно сконфужен привлекательностью чужеродной экзотики. Даже обезьяна, да что там обезьяна, — никакой другой заморский зверь не мог вызвать во мне такого чувства.

      Надо сказать, что и впоследствии, захаживая в студию приятеля, я видел видеосюжеты, где артисты в маске льва с развевающей гривой, появлялись в танцах западного побережья Каннёнг и Кирин, что на севере Кореи, провинции Хванхэдо, но еще в представлениях самодеятельной труппы из Суёнга и в спектакле клоунов из местности Тхонёнг, что в провинции Кенсангдо, Юга Кореи.

      Справедливости ради, надо заметить, что первое представление со львом, я встречал еще раньше. Это случилось, когда я был еще совсем маленьким. После ранней кончины отца, меня приютил дядя, папин младший брат. Он родился и вырос на Севере Кореи, в местечке Чхори, что в провинции Пукчхонг. Дядя был весельчак и любитель устраивать всякие забавы. Во время войны он в числе беженцев оказался на Юге и часто тосковал по родным краям. В нашем поселке было много беженцев из Пукчхонга, и они однажды организовали представление, танец в масках – среди которых был и лев. Это было волнующее зрелище. У льва – устрашающая квадратная морда, а обнаженное по пояс тело танцора разукрашено разноцветными красками. Музыканты одеты в традиционные костюмы, подпоясаны красными, синими и желтыми полосками ткани, а головы их украшали белые шапочки конической формы. Музыканты играли на бамбуковых флейтах — тунхсэ и традиционных барабанах – буках. На импровизированной сцене веселились актеры, они изображали дворянина – янбана, странствующего монаха, придворную артистку – кисен и крестьянина. Толпа танцующих окружила льва, пыталась поймать его. Лев не давался им, падал, вновь поднимался, и, в свою очередь, разъяренный, хватал кого ни попадя и терзал его. Лев был ловкий, он выделывал потрясающие трюки. В конце концов, оставив схватку, толпа вместе со львом принялась веселиться, вовлекая в круг и зрителей. И в это время, не знаю, каким образом, я, вдруг, очутился на спине танцующего льва. Оказалось – это дядя усадил меня на хребет зверя. Стоит ли говорить, как я был невероятно напуган. Хотя и знал, что это человек играл льва.

      — Живи долго, дядюшка! – прокричал мне шутливо кто-то из толпы. – Это хороший знак! Раз сумел сесть на льва, значит, будешь долго жить!

      Я, малыш, предался общему веселью, — и сучил ногами от страха и одновременно визжал, радуясь.

      Мой дядя умер, не дожив и до шестидесяти. Я тогда, в детстве, решил, что он умер так рано потому, что ему ни разу не довелось сидеть верхом на льве.

      Позже, этот пукчонгский спектакль со львом, но уже в исполнении настоящих артистов, я увидел в студии друга на экране телевизора. И тогда, помнится, я задал приятелю вопрос:

      — Как ты думаешь, отчего лев задействован в представлениях корейцев, когда как он никогда не обитал в нашей стране?

      — А это вовсе не лев, хе-хе… — с ироничным смешком, ответил тот.

      — То есть?

      — Все зрители видят льва, но то лишь своеобразная форма. Человек лишь на время одолжил у льва его образ. Здесь присутствует некий символизм.

      — Неужели?

      — Ага.

      Возможно, приятель был прав. Но мне его взгляд показался слишком прямолинейным и однобоким. Нет, я с ним не был полностью согласен, ведь непонятное явление не может быть символичным. Как бы там ни было, но лев в пукчхонском спектакле играл главную роль. И простым объяснением, какое выложил друг, тут не обойтись. Возможно, он просто шутил. Но я-то принял все всерьез. И такой ответ меня не устраивал. Здесь крылась другая тайна.

      Конечно, ясное дело, что настоящий живой лев никогда не стал бы танцевать с людьми. Зачем ему это надо? Здесь я был с другом солидарен. Но его слова повергли меня в шок. Он повел себя так, как если бы я пред ним – ребенок, школьник, который сам должен находить ответы на интересующие вопросы.

     Ладно, попробую разобраться… Мне казалось, что танец со львом пришел в Корею в стародавние времена из стран, граничащих с Китаем на западе, — танец сделался популярным у нас именно в эпоху королевства Силла и имел короткое название – Санэ.  Жители Силла принимали эти массовые представления с масками льва одним из Пяти достижений – Оги. В Оги, кроме Санэ, входили: «Кымхван» — игра с подкидыванием каменных или металлических шаров; «Вольчон» — танец с масками, пародирующий людские пороки, алчность, жадность, жестокость, тупость; «Дэмён» — игра с вовлечением в круг множества зрителей; «Сокдок» — танец с ярко разукрашенными глиняными масками, — который, как я слышал, родился в древнем государстве Согдиана, в месте, где нынче располагаются города Ташкент и Самарканд. Таким образом, становится ясно, что во всех представленях, за исключением «Кымхвана» — игры с шарами, — фигурировали маски. Постепенно эти танцы эволюционировали и стали называться по-разному. В эпоху династии Корё – Сандэчабхи, а в эпоху Чосон – Нарэчабхи. Короче говоря, в эти представления корейцы вкладывали свои чаяния и надежды, радость и печаль, любовь и разочарования, юмор, слезы и прочее.

      Я однажды прочел в одном журнале историю некой женщины по имени Кым Ок, жившей в эпоху Чосон. Из статьи следовало, что Кым Ок сыграла важную роль в формировании танца с масками под названием «Кангнёнг», который впоследствии снискал славу не только в провинции Кванхэдо, но и распространился далеко за ее пределами. Кым Ок была кисен при дворе правителя Западного побережья, обладала выдающимися талантами в пении и танцах. Но после аннексии Кореи Японией, двор правителя был распущен, и Кым Ок переехала в местечко Кангнёнг, где собрала энтузиастов и начала им преподавать искусство танца. Таким образом, необычный стиль танца Кым Ок, который так пришелся по душе местным жителям, люди окрестили кангнёнским. Суть ее стиля заключалась в том, что танцы Кым Ок отражали окружающую действительность и были наполнены жизнью, чувствами и страстью.

        Там же в журнале я наткнулся на другую статью, — не статью даже, а целое повествование, которое так или иначе касалось Кым Ок. «В городке Хечжу, где прежде жила кисен Кым Ок, произошла следующее событие, — начинался рассказ. — Некий юноша, буддийский монах, убил человека и, боясь преследований, кинулся в бега. Он убил мужчину, надругавшегося над его сестрой. А дело было так, — когда страну захватили японцы, нашелся в округе подлец, прислуживавший им, он корчил из себя важную персону, унижал соплеменников и отбирал у слабых имущество. А еще он открыто приставал к одной  миловидной девушке, и, — подкараулив ее в безлюдном месте, изнасиловал. Девушка не вынесла унижения и приняла яд. Умерла она на руках брата, который молил небеса, чтобы сестра выжила. В ту ночь печально кричала в лесу сова, и это уханье ночной птицы напоминало шаманский клич, призванный очистить душу умирающей. Молодой монах стиснул зубы. Он похоронил сестру, и в тот же день выследил насильника, и одним ударом ножа убил его. Затем собрал вещи и вышел из дома, — на пороге он бросил взгляд на рисунок, приклеенный на стене, где был изображен Чхоёнг – сын короля драконов – покровителя простых людей, неустанно стерегущий  покой домочадцев от злых, темных сил. Эту картину когда-то нарисовал его отец. Он подумал тогда, — Чхоёнг не уберег мою сестру от сил зла.

      В темном небе ярко светила луна, монах шел, куда глаза глядят, подальше от людского жилья, теперь он остался совсем один на белом свете и ему было уже все равно, что с ним будет. Он шагал, не различая дороги, и видел пред собою лишь образ сестры. Люди говорили, что она была очень хороша собой и совсем не походила на дочь обыкновенного крестьянина. Стало быть, красота повинна в случившемся? Красота стала причиной трагедии? Не будь сестра такой красивой, то и смерть не постигла бы ее? Парень шел в ночи, не замечая ничего вокруг. Он услышал вдруг песню, доносящуюся из глубины своей души. «О, мой малыш, милый мальчик!.. Как ты сладко спишь…» Эту колыбельную песню пела ему мама, когда он был маленьким. А вокруг темнели горы и деревья, и эта окружающая необъятная тишина вселенской скорбью наполняла его одинокое сердце.

      — У-у-у-у-а-а-у-у!..

     Сквозь вязкую темноту ночи доносился совиный крик. Много раз он слышал это уханье, которое никогда не спутаешь с голосом другой птицы. В народе говорилось, что каждый год сова оповещает своим криком о приближении Дано – пятом дне пятого месяца, — наивысшем расцвете Весны – когда наливаются тугие колоски ячменя на полях. А молодому монаху никогда не нравился совиный крик, он вселял в его душу непонятную тревогу.

      Юноше нравилась кисен Кым Ок, ему всегда было приятно встречать ее на улице, но он никогда не смел с ней заговорить, и, лишь подолгу, украдкой, наблюдал, как та удаляется красивой походкой. И теперь, сопровождаемый совиным криком, монах с тоской думал о сестре, трагически погибшей и о кисен Кым Ок, неизвестно куда пропавшей.

      — У-у-у-а-а-у-у-у!.. – доносилось вновь издалека. И где-то рядом, в траве зашуршали мыши. А пред глазами его в смоляной темени ночи появился милый образ Кым Ок, — лицо ее и тонкий стан, точно цветок лотоса на фоне синего пруда. Когда же это было?.. Он вспомнил один из теплых дней весеннего праздника Дано. Артисты давали представление на открытой площадке. Кым Ок была среди них, — в то время слава и популярность танцовщицы достигли пика. Танцевальная труппа в масках, лицедействуя, кружила в ярком калейдоскопе. Какой-то актер со зловещей неподвижной маской на лице, держал Кым Ок в своих объятиях. И видеть это парню было неприятно и даже больно. А Кым Ок пребывала в своей стихии, казалось, еще немного и она взмоет над толпой восторженных зрителей, закружится в воздухе подобно птице. Молодой монах заворожено уставился на разворачивающее действо, которое доселе нигде прежде не наблюдал, – ему казалось, что Кым Ок не просто переживает свой образ в танце, а приносит себя в жертву толпе, не только толпе, но и самих танцующих. Танцующих в масках, алчущих ее крови.

      Вот человек в маске льва, — на нем одежда из листьев бамбука, бумаги и кусков материй, — играет соблазнителя, шамана Тхарёна, выделывал замысловатые телодвижения под шаманский бой барабанов. Вот другой актер, в маске обезьяны, кривлялся, — лицо его, верней, маска вся покраснела от натуги, — подскакивает к Кым Ок и дразнит ее. Костюм на обезьяне соответствующий, — красные штаны, красный жакет, и синие полосы на рукавах. Вот следующая группа актеров – мальтуги – их лица закрывают оранжевые маски, а одеты они в белые шаровары и алых безрукавки с длинными рукавами, подвязаны желтыми поясами. Мальтуги дурачатся, машут руками, бегут к центру площадки, где сталкиваются с другими действующими лицами. Танцоры выражают удивление, застывают на некоторое время без движений, затем разбегаются, совершают круг и снова устремляются к середине импровизированной сцены. Так повторяется несколько раз. После чего танцующие пускаются в пляс, в котором проглядываются элементы народного танца тотори-тарён. При этом звуки шаманского бубна нарастают в бешенном ритме. И в это время появляется важное лицо – буддийский монах мокчунг, с конической шапкой на голове, одетый в балахон, обутый в сандалии.

      — Хеккара! Хеккара! – издает он отрывисто и резко, уводя танцующих за собой. И толпа зрителей, испуская радостные возгласы, устремляется вслед за ними. Шумное пестрое  шествие вначале возглавляет шаман, но вскоре его заменяют скоморохи-мальтуги, а тех, в свою очередь, — лев, льва – обезьяна, обезьяну – мокчунг, мокчунга – сангчва (монах-подмастерье), сангчва – носынг (старый монах), носынг – сому (соблазнительница), сому – чвибари (пьяница), чвибари – янбан (аристократ, дворянин), янбан – ёнгам (старец), ёнгам – хальми (старушка)… Замыкают танцоров музыканты. Скопище людей движется по улице городка, делает большой круг и возвращается на площадь, где сооружается костер, и представление возобновляется с новой силой и длится до рассвета. Трое суток длится представление на площади. Таким образом, все эти дни и ночи, уездный городок пребывает в возбуждений. И пребывает в волнений все это время юноша, присутствием Кым Ок, — ведь она рядом и так великолепен ее танец! Разве мог он вообразить себе такого счастья? Не сон ли это? Как благодарен он Дано – пятому дню пятого месяца! Месяц май для него просто счастливый!  Как он ждал этого дня! И впредь, каждый год, он будет жить в ожидании… А ожидание окажется для него просто невыносимым, ожидание – точно яд, медленно разрушающий все его существо. Но час наступит! На площади зазвучит вновь музыка, народ возликует, будет веселиться, петь, ходить по канату, выделывать акробатические трюки… И конечно, он увидит ее – Кым Ок! Он впервые увидел ее в детстве и с тех пор желание встречи с молодой кисен лишь разгоралось все сильней и сильней. Он повзрослел, стал юношей, а Кым Ок осталась такой же красивой как прежде и, казалось, время было не властно над ней. «Почему бы нам не породниться!?» — спрашивал, бывало, его отец отца Кым Ок, как если бы в шутку. На что отец красавицы-кисен лениво отвечал: «К чему спешка? Пусть бражка дойдет до кондиции, прежде чем начать пить ее». «Спелую хурму следует сорвать вовремя, а не ждать, пока она упадет на землю!» — тотчас парировал его отец. Так они часто шутили, и похоже, в такие часы оба отца пребывали в хорошем настроении.

      Юноше запомнились густые бакенбарды у отца Кым Ок. Черная растительность, обрамлявшая продолговатое загорелое лицо. Бакенбарды, казалось, очень усиливали все эмоции этого человека, — в радости выражали доброе расположение духа, а в грусти подчеркивали печаль. Когда юноша встречал на улице маленькую Кым Ок, следующую за своим отцом, он невольно думал: «Вот дуб, а это — хрупкий цветочек». И при этом, он всегда представлял, как на самом деле выглядела бы Кым Ок рядом с настоящим дубом, к примеру, с тем, что стоял у храма Сингвангса в провинции Чоллабукдо? У дуба густая растительность, как бакенбарды, только не разберешь, когда дерево грустит и когда радуется. Как бы там ни было, но их отцы дружили и их теплые шутки о сватовстве, то есть, быть ли им настоящими родственниками – садунами, или нет, — так и оставались шутками. Поэтому, лишь повзрослев, юноша понял значение слова садун. И оно сладким отголоском неосуществленной мечты, саднило его душу. Их отцы и дальше продолжали бы отпускать друг другу незлобивые шутки, если бы не случилась беда, — однажды, почувствовав недомогание, отец Кым Ок слег. Странная болезнь так сильно сразила его, что он более не смог подняться. Когда отец юноши, в очередной раз пришел навестить друга, тот, бледный, почти уже не дышал, и только едва успел произнести слова: «Прошу тебя, позаботься о моей дочери…» Так внезапно Кым Ок потеряла отца. Крепкий дуб упал… Юная девчушка и ее мать остались одни на всем белом свете. У матери уже не было слез, чтобы плакать, глаза ее неподвижно глядели в пустоту.

      По прошествии нескольких дней, отец юноши взял кисть и нарисовал на бумаге человека в странном головном уборе, и повесил сей портрет на стену ветхого дома умершего друга. «Теперь злые духи, приносящие болезни, никогда не приблизятся к вашему дому», — сказал он безутешной вдове и ее дочери. Женщина никак не реагировала на происходящее, по ее неподвижному лицо было не понять, тронуло ли ее сколько нибудь присутствие портрета в их холодном доме, — божества Чхоёнга, сына короля драконов? А малышка Кым Ок выглядела растерянной, портрет божества больше напугал ее, нежели успокоил, и она старалась не смотреть в его сторону. В глазах девчушки можно было прочесть: «Спасибо, дядя, вы повесили на стену этот образ для нашего блага, чтобы божество оберегало нас от злых духов. Но, поверьте, я пока не понимаю этого и чужой портрет пугает меня…»

      Отец юноши, с покрасневшими глазами, готовый расплакаться, вышел во двор, обошел несколько раз вокруг дома, словно присматривая, не прохудилось ли где, что требует ремонта. И ушел к себе, и там холодно обронил сыну: «Нам бы тоже не помешало повесить образ божества Чхоёнга».

      Парень ничего не сказал в ответ. И замкнулся в себе. Прошлого, где теплилась надежда и мечта, уже не вернуть, а будущее его и Кым Ок представлялось ему очень туманным. Что же им уготовано судьбой? А все эти отцовские хлопоты с рисованием божества для несчастных людей, были достойны сожаления. Какая им польза от Чхоёнга, чей портрет висел в их осиротевшем доме? Хозяин которого был всего лишь охотником и ловцом птиц, который ушел в мир иной, оставив жене и дочери ставшими бесполезными теперь вещи, — капканы и силки для поимки диких фазанов, оленей, зайцев, барсуков.

      По прошествии полутора или двух недель, городок облетела новость, — вдова бросила свой разваливающийся дом и ушла с одним заезжим артистом. Но перед этим она определила свою дочь Кым Ок в Дом кисен. Шаг, на который решилась бедная женщина, был людям понятным, — то сделано от безысходности. Одни жители оправдывали ее поступок, другие осуждали, третьи говорили, что молва не соответствует действительности, что на самом деле, женщина тронулась умом от горя, и пропала в горах. А Кым Ок ничего не оставалось, как податься в Дом кисен.

      Отец юноши отказывался верить слухам, он, что ни день, навещал пустую хижину друга, и там сидел подолгу в ожидании, что кто-то появится. Но никто не появлялся. Что ж, думал мужчина, случилось то, что случилось – женщина и впрямь подалась в неизвестные края с неизвестным циркачом, жонглером, который мастерски исполняет трюки с глиняной посудой. Теперь удел ее – быть в одной семье бродячих артистов.

      А что же юноша? Он тоже шел в минуты тоски по известной дороге, к дому Кым Ок, входил в калитку и сидел там во дворике, где частенько два товарища, один из которых с густыми бакенбардами, попивая чай, разговаривали о том, о сем, шутили и смеялись. Юноша вновь возвращался своими мыслями к прошлому, где отец Кым Ок всегда спешил по улице большим шагами, и за ним еле поспевала маленькая дочурка, похожая на лесной цветок. Теперь ничего этого нет, все исчезло.

      А время шло, месяц за месяцем, год за годом. Юноша уже обучался в буддийском храме, постигал философию древней религии. До него доходили известия об успехах Кым Ок в освоении ею искусства пения и танца в Доме кисен. Ночами он часто думал о Кым Ок, теперь уже превратившейся из подростка в красивую девушку. Он думал о таинственных свойствах природы, о необъяснимых причинах, притягивающих друг другу мужчину и женщину. Да, о Кым Ок уже говорили всюду с уважением и почтением, не уставая при этом отмечать ее неописуемую красоту. Но отчего-то все это повергало молодого монаха в состояние глубокой тоски. А когда правитель Западного побережья наградил Кым Ок Знаком отличия и пожаловал ей статус выдающейся кисен, да вручил девушке Нефритовый орден, монах наш вовсе пал духом. Он ощутил на сердце невыносимую боль.

      — У-у-у-а-а-а-у-у-у! – вновь послышался из темной лесной чащи совиный крик.

      Вскоре забрезжил рассвет. Всю ночь он не сомкнул глаз и лежал в заброшенном доме, ощущая на душе беспокойство. Вокруг, среди разбросанного ненужного хлама, возились мыши. Затем наступила тишина. И вдруг монах почувствовал боль в ноге. При блеклом свете сумерек ему удалось разглядеть ссадину на мизинце правой ноги, — вероятно, он поранился в темноте о какой-то острый предмет или это укусила мышь. Ведь он слышал рядом мышиную возню, и ему в короткое время забытья снились мыши. А еще снился отец, рисующий на бумаге божество Чхоёнга. Интересно, правда, способны ли мыши укусить человека? А возможно, он поранился раньше, когда пробирался по лесу?

      — Куда теперь идти мне? – спрашивал себя молодой монах, вдыхая воздух раннего утра, в котором примешивался кислый запах сена. Это строение, куда он забрел, вероятно, раньше было хлевом. На земляном полу всюду разбросана солома, покрытая плесенью, со стен местами обвалилась глина, обнажив перегородки из камыша, похожие на ребра исхудавших животных.

      Разглядывая мрачное помещение хлева, монах вдруг понял, что ему необходимо сейчас отправиться на поиски Кым Ок. Ведь после известных событий, когда канцелярия губернатора была распущена и все властные организации города упразднены, Кым Ок подалась в Канненг, что в провинции Хванхенамдо. Вот где следует искать девушку. Если они встретятся, то, конечно, она его не узнает. И даже если Кым Ок узнает его, что изменится? На что юноша может рассчитывать? Сколь это важно? Важно тронуться с места и начать поиск, — сей порыв – спасительная соломинка в руках утопающего! Пусть то будет лишь иллюзией спасения, главное – сделать шаг. Он представлял, какой она стала теперь – красивая, с упругим тонким станом, обворожительная улыбка на устах. Сколько раз рисовал он ее в своих мечтах! Конечно, существующий разрыв между ними велик, — отчего на душе его было тоскливо и больно.

      Монах тотчас покинул ночное пристанище и устремился вверх по горной тропе. Взойдя на вершину сопки, он заметил, как заря на небе сделалась круглой точно барабан, и ускорил шаг. Юноша гнал от себя мысль о голоде и о том, что он есть беглец, и торопливо преодолевал перевал за перевалом, словно путник, жаждущий увидеть родину, которую покинул много лет назад. Он не знал, верна ли тропа, по которой он шагал, и верен ли выбранный путь, — кратчайший ли он или наоборот – кружной?

      Стараясь держать размеренный шаг, монах думал сейчас о своем городке, — наверное, его поступок вызвал там переполох. Не иначе. Ведь он убил человека. Но преступник неизвестен, пока его не поймают. А он обо всем признается Кым Ок, расскажет всё при встрече. А покуда есть у него несколько часов свободы. Монах сорвал горсть плодов дикой вишни, отправил в рот. Птицы на дереве перепрыгивали с ветки на ветку, щебеча, и держась подальше от незнакомца. По обеим сторонам тропы возвышались вековые дубы, шелестели густой кроной. Под ногами хрустели прошлогодние коричневые листья. Юноша вспомнил неприятные крики совы прошлой ночью. Нет, он должен увидеть Кым Ок раньше, прежде чем наступит ночь и вновь закричит птица.

      Солнце поднялось к зениту и качнулось к западу, что означало – добрая половина дня уже позади. Да и путник за это время преодолел достаточное расстояние от того места, где он провел ночлег. Вот он перемахнул очередной горный кряж и увидел впереди зеленое плато с проселочной дорогой и крыши домов. «Теперь я в безопасном месте, здесь меня никто не знает», — подумал молодой человек и спустился вниз с сопки. И пошел краем рисового поля. Ему встретились трое крестьян, дочерна загорелых, двое были примерно одного возраста, лет около сорока, третий же оказался старец с седой бородкой. Путник поклонился им.

      — Откуда ты и куда держишь путь? – спросил его старец. Юноша ответил с беззаботным видом, что мол, слышал он, что нынче такой вид развлечения, как танцы с масками, утратили в народе популярность. Что его интересует, так ли это на самом деле.

      — В таком случае, тебе надо в Каннёнг, — сказал старик.

      — Вот намереваюсь и туда заскочить на день-другой, — кивнул парень. – И в другие места загляну.

      Он старался никоим образом не выдавать своего волнения, а чтобы внешне показаться беззаботным человеком.

      — Тогда шагай в сторону Бонгсана или Кирина, в любом случае, дорога выведет тебя к Каннёнгу, — участливо проговорил старец и добавил. – Тамошний танец с масками неброский, спокойный.

      — Но его любит простой народ, не так ли? – бросил парень тоном голоса, поддерживающий беседу.

      Крестьяне переглянулись друг с другом и закивали. Должно быть, они недавно выпили по большой чашке бражки, и лица их были красны, подобно маскам мальтуги.

      — Бонгсан, Кирин, все это замечательно, — беззаботно продолжал молодой монах. – Я там бывал, и меня тамошние танцы не впечатлили…

      Он прилагал немалые усилия, чтобы крестьяне ничего не заподозрили и не проявили к прищельцу излишнего интереса. Но те, к счастью, вели себя спокойно. И парень, видя это, надеялся услышать от крестьян, пусть и незначительные, новости, могущие помочь ему в розыске Кым Ок.

      — Я тоже одно время мог стать во главе какого-нибудь танцевального коллектива, вышедшего из народа, — молвил худой крестьянин, стоявщий близко к старцу. – Объездил бы всю страну… — Он держал в руке нат — короткий серп, обмотанный соломенной веревкой на держаке. Предавшись воспоминаниям, он поднял голову, — голос его прозвучал, как жалоба, а грустные глаза уставились вдаль.

      — Не стоит жалеть, — сказал его товарищ, опираясь на посох. Он, должно быть, знал всю подноготную друга, и готов был даже сделать ему замечание, вроде: «Ну, вот, опять ты за старое…»

      — Это было замечательное время…  – продолжил крестьянин с серпом. – Я видел танец льва — саджачум -провинции  Хамкенгдо, мегучум провинции Чолладо, сеульский танец кэккичум, и даже тотбегичум провинции Хванхедо. – С последними словами, мужчина вдруг изменил положение тела, кинул на землю инструмент, собрался с силами, приподнял правую ногу, одновременно его правая рука взлетела вверх, затем он слегка присел, согнулся в поясе, резко выпрямился, сделал прыжок. Развернулся, поменял опорную ногу, вскинул левую руку.

      — Это основные движения в танце льва, — прокомментировал танцующий и подобрал с земли серп.

      — Что-то знакомое, — сказал монах, — напоминает стиль Бонгсан.

      — Все стили взаимосвязаны, — подчеркнул крестьянин с серпом. – Хотя Бонгсан более энергичен. Но чтобы по настоящему его почувствовать, танцор должен тонко соблюдать все нюансы движений и сохранять целостность композиции.

      Двое других крестьян, оказавшись в роли зрителей, с интересом наблюдали за беседующими. Но вскоре они заторопились в дорогу. Молодой монах последовал вместе с ними, — он испытывал сильный голод, все тело его ломило от долгого путешествия по горам и нестерпимо болел палец в ноге, — он не показывал вида, для него предпочтительней было продолжить путь с крестьянами, нежели идти одному.

      Они шагали молча, каждый думая о своем. Из лесной чащи доносился крик кукушки.

     — Теперь Кангнёнг стал очень популярным городом, — сказал крестьянин с серпом. – И все благодаря танцовщице Кым Ок. Говорят, город наводнили бродячие актеры и все хоятят учиться у нее.  И чуть ли не каждый вечер там устраиваются представления.

      — Ты сказал – Кым Ок? – полюбопытствовал чуть отставший от всех, старец.

      — Да, Кым Ок. Слухи ходят, что она получила за свое искусство нефритовую медаль.

      — Вон оно что.

      При упоминании Кым Ок, молодой монах вздрогнул, словно над его головой прогремел гром, он ощутил невероятное волнение. Ведь он так мучился от неведения, где ему искать пропавшую девушку, — и вот, собственными ушами он слышит, что та – рядом!

     — Следовательно, эта девица преподает в Кангнёнге танец? – спросил старик.

      — Не только. Но и искусство пения. Кым Ок от природы наделена различными талантами. Она превосходно танцует, поет и слагает стихи. – Крестьянин был хорошо осведомлен о танцовщице, в голосе его слышалась гордость, словно он говорил о своем близком родственнике. Он повернулся к монаху, добавил:

      — Если ты хочешь видеть Кым Ок, то ступай прямиком в Кальморо.

      — В Кальморо?! – опешил молодой человек.

      — Именно. На окраине Кангнёнга, за мостом и живет знаменитая танцовщица. Район тот называется Кальморо.

      Монах внутренне возрадовался и воспрял духом, — значит, в Кальморо он увидит Кым Ок! Наконец-то! Он увидит девушку до того, как начнут кричать совы. Монах вспомнил божество Чхоёнга, нарисованный отцом. Значит, Чхоёнг помог ему, молодому монаху, проделавшему мучительный трудный путь, и чудесным образом вывел-таки на дорогу, указующему к Кым Ок! Пусть он начал поиски девушки в ночь, когда кричали совы, и пусть они продолжают кричать, — что ему эти птицы? Ведь пред ним — путеводная звезда!

                            ***

      На площади танцевал монах-мокчунг в маске, в длиннополой одежде, подпоясанной яркой материей, его голову украшала конусообразная шапка, на ногах — соломенные сандалии. Он кружил в середине площади и громко выкрикивал:

      — Хеккара! Хеккара! Хеккара!

      Пламя костра освещало его маску. Кто он, этот монах! Что ему нужно?

      -Хеккара! Хеккара! Хеккара! – невольно вырвалось из моих уст. Своим криком я разбудил мою подругу, спавшую рядом на кровати. Она протерла глаза и уставилась на меня:

      — Что с тобой!

      Я ничего не ответил. Да, я дал промашку, уж больно сильно увлекся этой танцовщицей, Кым Ок, её печальной и трогательной историей, да так, что незаметно для себя вжился в образ ею созданный. Я и впрямь представил себя в роли танцующего мокчунга.

      Моя подруга продолжала смотреть на меня, ожидая объяснения, — в ее глазах были смешанные чувства. «Уж, не рехнулся ли ты, дружок, случаем?» — говорили ее глаза. А что я мог ей сказать? Разве бы она поняла меня, начни я сейчас разговор о том, как увлекательна и широка культура нашей страны, ее история фольклора, и в частности — история формирования танца с масками? Нет, не готова была моя подруга к такой серьезной беседе, да именно сейчас, только что пробудившись от сна. А ее глаза спрашивали: «Уж не съехала ли у тебя крыша?»

      Образ танцующего льва так меня захватил, что я готов был тотчас отправиться в экспедицию на запад Китая, к древним руинам Роулана, где археологи нашли не только древние письмена, но и мумию женщины.

      Помнится, мой друг, прочитав все это в газете, воскликнул с таким видом, словно его холодной водой окатили:

      — Это же фантастика!

      Я же, в свою очередь, решил подлить масла в огонь:

      — Вижу, ты голову совсем потерял из-за этой мумии!

      Надо признаться, я видел пред собой не совсем еще отчетливую, но весьма привлекательную картину, некую ретроспективу с участием льва, проделавшего путь из древнего корейского государства Силла до западного Китая. Меня потихоньку стала занимать вся эта история, полная интриг и драматизма. Причина, которая не позволяла мне открыться приятелю, была проста – тот слишком спешил с выводами и второпьях даже придумал название будущего спектакля « Пробуждение мумии». Что, на мой взгляд, было преждевременно, ведь в спешке мы могли упустить самое главное.

      Хотя мы с приятелем никак не договаривались о том, что я буду писать пьесу, но мной обуревало вдохновение. Мне хотелось проследить историю, как лев государства Силла преодолевает пустыню и встречает на границе с Китаем человека, который спал беспробудно тысячу лет. Поэтому я целенаправленно читал все, что могло бы пролить свет на эту тему, покупал газеты и журналы, рылся в библиотеках. Таким образом, я узнал, что местечко Роулан находится в восточной котловине Турана, Синьцзян-Уйгурского автономного района Китая, у самой дельты реки Тарим, впадающей в озеро Лоб-Нор. Само же озеро известно как «Блуждающее» из-за часто меняющихся форм берегов. От капризов природы и непостоянства пустынь, менялись русла рек, оттого соответственно видоизменялось само озеро. Воду озера использовали на орошение плодородных долин.

        В период династии Вэй, Роулан был процветающим городом, широко известным в Восточном регионе, но впоследствии из-за стихийных бедствий, люди покинули дома, а сам город превратился в руины. Среди археологических раскопок, проделанных на этих обширных землях, носивших в древности имя Гандхара – царстве, простиравшемся от западных границ Китая до Пакистана, — в курганах, местах бывших храмов и могил, было найдено множество предметов – глиняная посуда, медные зеркала, железные наконечники для стрел, мечи, узорчатый шелк династии Хан, а также вещи из плетеного металла, что говорило о римском влиянии. И здесь же была найдена хорошо сохранившаяся мумия женщины, которую окрестили «Роуланской девушкой». На ней была почти целиком уцелевшая, несмотря на прошедшие века, одежда – которая могла бы послужить современникам важным материалом изучения костюма того времени.

      Как известно, в древнем Египте владели искусством мумифицирования усопших жрецов и фараонов, но в отличие от тамошних мумии, «Роуланская девушка» мумифицировалась в условиях пустыни естественным образом.

      Как бы там ни было, но я, в свое время, страшно раскритиковал моего приятеля по поводу его рассказов о мумиях. Поэтому он долгое время вообще не мог заикнуться мне о «Роуланской девушке».

                                  ***

      Когда видеофильм с танцующим львом закончился, мой приятель выключил телевизор и отпустил ребят. Мы остались в студии одни. До встречи с подругой у меня было еще немного времени. В воздухе еще витали флюиды просмотренного мною видеосюжета и я невольно думал о персонажах спектакля – монахе-мокчунге и льве. Этот печальный лев заставил меня вспомнить настенные росписи пещеры Дуньхуана, которые я видел в журнале. Неожиданно для самого себя, я вдруг начал ощущать почти что мистическую связь между ними. Ну и ну, подумал я. И чтобы чем-то себя занять, заварил зеленый чай в двух бумажных стаканчиках.

      — Эти ребята не понимают важной вещи, — заговорил друг, пододвигая ко мне стул и садясь напротив. – Они слушают музыку, смотрят происходящее действо, но не понимают сути. Не чувствуют плоти.

      — Что ты имеешь в виду, говоря – плоть?

      — Тело. Движение тела. Его неразрывная связь с музыкой. Без этого невозможно понимание танца.

      Я промолчал, и пил потихоньку чай.

      — Вчера, должно быть, мы с тобой немного перебрали, — сказал приятель и тоже взял в руки стаканчик, отпил.

      — Это все из-за твоего увлечения фольклорной песней – хянга, — сказал я и рассмеялся. Друг сдержанно улыбнулся, вспомнил, должно быть, вчерашнюю попойку.

      — Что там с твоей девушкой? – поинтересовался он и изучающе посмотрел на меня. – Она ушла? Сбежала? Это немудрено, раз ты уже полтора года ведешь жизнь безработного.

      В ответ я лишь напустил на себя беззаботность, сделал безразличный вид, мол, что за мелочи, к чему все эти хлопоты, что ни до чего мне дела нет, не говоря уже до каких-то там идей постановок спектаклей на тему Дон Жуана, фаллосов и истории пещер Дуньхуана.

      — Женщины иногда сбегают из дома, — сказал я. – Ничего удивительного в этом нет. А что касается моей девушки, она просто отлучилась на некоторое время.

      — Постой! Не ты ли сам давеча сказал, что она убежала? А раз так, я связываю ее уход напрямую с твоим положением безработного. Разве нет? И вообще, я не приемлю твоего наплевательского отношения к нашему общему делу. Мы варимся в одном котле.

      — В одном котле? – я едва сдержался, чтобы не рассмеяться.

      — Ну да, — улыбнулся сдержанно друг. – Можно выразиться иначе. Давай, поработаем как партнеры. Мы с тобой – одна команда. Создадим театральную труппу. Коллектив. Черт возьми, у нас даже имеется офис, эта студия. Чем она плоха? Что нам мешает?

      Я смотрел на собеседника и пил чай. А тот продолжал распыляться дальше:

      — Назовем труппу «Двурогий зверь». Образно говоря, у тебя есть один рог и у меня есть рог. Вместе – два рога. Но тело одно. Как тебе?

      — Глупости!

      — Давай, оставим тему на потом. А как тебе название?

      — Двурогий зверь… А ты вообще видел рогатое животное без двух рог?

      — Почему же нет… Носорог.

      — Ну… носорог. У носорога, между прочим, два рога, передний и задний. На задней части у него ороговевший отросток.

      — Это хвост, что ли? – приятель громко захохотал. – Тогда что такое единорог?

      — Это…

      Мой приятель уже не слушал меня, со смеху схватился за живот. Гоготал минут пять, после чего унялся, достал из кармана пачку сигарет, закурил. Лицо его приняло серьезное выражение.

      — Скажу тебе, как члену театрального коллектива. Совсем недавно мне в руки попала новая информация по нашей теме. Я узнал удивительную историю. – Он с явным воодушевлением на лице обернулся ко мне. Но я лишь усмехнулся.

      — Речь о пещерах Дуньхуана. Путешественник Отани Кодзуй, побывавший там, кое-что забрал с собой. – Приятель внимательно и с любопытством уставился на меня, словно пытался угадать, знаю ли я об этой тайне.

      — Этот японец тоже участвовал в разграблении реликтов, — проговорил я просто, без особой заинтересованности.

      — Верно, — кивнул друг и понизил голос. — И часть тех реликтов находится в нашей стране.

      — В самом деле?

      — Да.

      — И где же?

      — В подвале государственного музея.

      — А как они там очутились?

      — Откуда мне знать? Но я слышал, что реликты там со времен японской оккупации.

      Приятель сказал, что его информация достоверная, из надежных рук, и стал с жаром распространяться дальше, много и пространно. Одним словом, пытался убедить меня в верности своих слов. Я ему верил. Конечно, друг был большим выдумщиком, человеком чересчур увлекающимся, собирателем невероятных историй, фонтанирующий всё новыми и новыми идеями, зачастую и нереальными. Но тут он не врал насчет реликтов. Только я не понимал одного, верней, должен был для себя кое-что уяснить. Вот что. Да, большинство экспедиций, совершенные все эти годы к пещерам Дуньхуана, заслуживали людского осуждения за разграбление реликтов. Они подкупали хранителя пещер, даоского монаха и уносили все, что могли унести. Конечно, монах заслуживал смертной казни за свой поступок. Но меня мучил другой вопрос. Как должны были мы, современники, относиться к тому, что те древние реликты, унесенные японской экспедицией с пещер Дуньхуана, находились в нашей стране? Не таится ли во всей этой истории некий причудливый, коварный замысел?  Не стоит ли за всем этим неведомая сила? Надо ли всем нам, подобно детям, восторженно приветствовать сам факт нахождения редких ценностей у нас? Если да, то не означает ли это, что мы, граждане Кореи, сделались, таким образом, соучастниками разграбления? Не довершили ли мы преступление, совершенное той японской экспедицией? И что чувствуют, к примеру, англичане, простые граждане, посещающие Британский музей, где выставлены как предметы гордости — трофеи, чужие экспонаты? Или все это надо рассматривать под другим углом? Я совсем запутался. Короче говоря, неважно, как оказались реликты у нас. Если они здесь появились, значит, все неспроста, — чужие ценности тесно соприкасаются с нашей культурой. Рой противоречивых мыслей носился в моей голове. В душе моей был хаос. И в этой неразберихе я вдруг углядел фигуру корейского странника Хечхо, жившего в те далекие времена, который был свидетелем незабываемых и трагических событий. Он выплыл передо мной, прежде смутный и нереальный персонаж, а теперь по-настоящему живой и близкий. Не думаю, что он целиком захватил меня, но, прощаясь с другом, я, впервые за все время, не выразил скептики по отношению к его вынашиваемому замыслу совместного творчества, следовательно, не совсем отмахнулся и от будущей постановки на тему Дуньхуана. Я сказал другу, что есть над чем поразмышлять. И отправился  на свидание с девушкой.

      Конечно, я еще не чувствовал себя достаточно уверенным, чтобы приниматься за работу. Но во мне что-то зашевелилось, или, верней, что-то меня зацепило. Хотя, признаться, — я не держал в голове всю концепцию спектакля, которую сформулировал друг, — вообще думал о ней отвлеченно. Поскольку она мне только мешала. А пока я думал о монахе Хечхо, исполняющем танец льва. Какое истинное лицо, какой образ скрывался под шкурой царя зверей? Этот танец – и есть душа наскального льва пещеры Дуньхуана, музыка его тоскующего сердца, вернувшегося на родину через тысячелетия?

      Известно, что один из видов танца с масками – Санэ –популярный в государстве Силла, зародился на западе Китая. Нет сомнения в том, что этот танец воочию наблюдал, скитавшийся в тех краях Хечхо.

                                      ***

      Я позволю себе вернуться к моему недавнему прошлому, когда я некоторое время работал в одном еженедельнике. Между прочим, еще тогда я узнал о пещерах Маккогуля и горел желанием увидеть тамошние росписи и вдохнуть запах истории, еще задолго до того, как о них мне стал рассказывать друг. Так вот, зашел я однажды в одно заведение и там услышал песню… Представьте себе, — поет простая девочка, и голос ее чуть заметно дрожит. Она поет непрофессионально, просто из рук вон плохо. Но, вместе с тем, что-то в ней было такое, — затрагивала душу, — в ее голосе слышна печаль. И от этого сжимается сердце.  Она, должно быть, волнуется, что поет неправильно, что с самого начала взяла неверный тон. Тут, возможно, уместно сказать, о несоблюдении самих правил пения, в том числе и несоответствии вокальных данных с доминантной структурой музыкального ряда. Но песня девочки не подпадала под определение правильного или неправильного исполнения. По причине того, что ни один слушатель не смог бы объяснить происхождение самой песни, ее изначальное зарождение – первородность. Это была песня, у которой не существовало нотной партитуры. А были лишь слова. Досужие мнения причислили бы подобные песни, к мертвым песням. И что с того? Какое все это имело значение? Песня девочки волновало сердце, — что самое главное и с этим фактом не поспоришь. И сейчас, по прошествии времени, я полагаю, что та песня гораздо старше песен, которые поем все мы. Она более структурирована в тональной системе, нежели современные песни. И совершенно мелодична, — ее могли бы петь и несколько человек и целым ансамблем. Поэтому нет никакой надобности рассматривать песню девочки с точки зрения существующего восприятия музыкального произведения, а тем паче применять к песне Восточную пентатонику двенадцати минорных и мажорных тонов. Или пытаться раскладывать песню на пять тонов – кунг, санг, гак, чхи, ву. Скажу еще, — песня, дошедшая до нас из глубины веков, исполненная девочкой, образно говоря, не была скелетом древнего человека, — но она имела плоть и душу. И звуки этой души звучали в моей голове.

      Я вновь и вновь представлял эту девочку. Она сидит, чинно сложив на коленях руки. Смотрит вперед. Щеки ее пунцово раскраснелись. Она чувствует себя немного скованной и возбужденной оттого, что вынуждена петь перед чужими людьми. Я предполагал, что она затянет песню провинции Хамкенгдо, ведь девочка родом оттуда, и пению ее обучил дедушка. Я приготовился услышать, к примеру, балладу «Сингосан тхарёнг», либо «Плач Хамкенгдо», но ошибся. Девочка делает глубокий вдох, открывает рот. Голос ее заметно дрожит. Она берет тональность, что сразу выдает непрофессионализм. Она напоминает любителя, играющего на тростниковой дудочке. Но вскоре она находит необходимый тон и больше не упускает его. Но в целом – исполнение неумелое, отчего я чуть было не рассмеялся. Особенно в самом начале песни, — смех просто готов был вырваться из моего рта, и мне стоило больших трудов сдержаться. Правда, я испытывал неловкость за чужого человека, — ведь девочка сидела в позе, какую принимает настоящий профессиональный исполнитель. А чего ради я слушал ее, ведь меня никто силком не тащил сюда? У меня было свободное время, вот и зашел. Вообще-то при беседе с человеком, я никогда не смотрю ему в лицо. Такая привычка. А тут я вынужден был смотреть на девочку в упор, — что было равносильно пытке. Отчего я тут же покрылся потом. Обильный пот стекал с меня ручьями. А девчушка была такая юная. С круглым лицом и светло-розовыми щеками, которые напоминали цветы акации. На носу ее выступили мелкие капельки пота. Одета в зеленую блузку. На голове повязана косынка. Когда она раскрывала рот, между двумя рядами ровных белых зубов виднелся кончик языка. Помнится, я взглянул на сидящего рядом коллегу из журнала, корреспондента по фамилии Чо. То ли он меня сюда привел, то ли наоборот – я его, уж не помню. Я хотел увидеть его реакцию. Чо сидел напряженный, с очень растерянным лицом. Словно желал сейчас же покинуть помещение и первым делом – опрокинуть в себя чарку водки. Было видно, что выступление девочки ему совершенно неинтересно. Переубеждать его в обратном не имело смысла.

      Чо был фотокором, и мы с ним неплохо ладили, часто выезжали вместе на задание. Газета наша была середнячок, если быть объективным, большой важности собой не представляла. Хотя регулярно отводила полосы культурным событиям города. Но я часто наблюдал редакционную безвкусицу, когда на страницах, рядом с развлечениями помещали доходы знаменитостей или статейки, похожие на кандидатские диссертации. А в самом офисе редакции царило чрезмерная суета, впору можно было подумать, что дела газеты идут в гору. На деле же все обстояло иначе, — еженедельник едва держался на плаву, финансовое положение было хрупкое, а менеджмент хромал на обе ноги. Руководство газеты, проще говоря, не было способно заполнить дыры в пробоинах своего проблемного корабля. Взять хотя бы вопрос по части привлечения кадров, — разве начальство приглашало нужных людей? Кто здесь работал? По коридорам только и сновали какие-то непонятные сотрудники. А толку мало. Вот отчего на меня и на моих коллег наваливалась куча дел. Когда как в других более интересных изданиях, даже ежедневных, журналистам было гораздо легче. К тому же еженедельники, в силу своей специфики, должны были иметь весь арсенал специалистов, готовых  работать по самым различным темам. То есть, лелеять и взращивать специальных корреспондентов. Другими словами, если требовался материал о театре, то и делать его должен бы человек, разбирающийся в этом искусстве. Одним словом, профи. А профи у нас катастрофически не хватало. Доходило до того, что на одного репортера дополнительно наваливали еще несколько заданий, совершенно не свойственных его амплуа. Этот вопрос постоянно поднимался на собраниях, но дальше разговоров дело не шло.

      Задача заключалась в том, чтобы в газете освещалось как можно больше тем, чтобы еженедельник отражал самые разные области человеческой деятельности. Поэтому изо дня в день, неделя за неделей, мы суетились по мегаполису, добывая материалы, вне зависимости от своих пристрастий, методом – на что нарвешься и что отхватишь. Мне часто приходилось слышать от коллег других изданий, что они не ощущают, как течет время. Мы тоже, из-за перегруженности, не чувствовали, как течет время. Правда, тут никакой рисовки. Нам приходилось заниматься черт те чем, от составления плана действий, беготни с добыванием материалов и до написания статей и корректировки полос в день выхода номера в печать. Короче, крутились как белки в колесе. Процесс, в котором мы все были замешаны, напоминал машину перпетуум-мобиле, шестеренки которого не останавливаются ни на минуту.

     Я работал в отделе, под названием «Забытые объекты». Моей задачей было, — найти, отыскать старое и забытое и дать им новую жизнь. Идея, в общем-то не нова, многие так поступали. Загвоздка в том, как это сделать? Не секрет, что некоторые издания прибегают к хитрым уловкам, — перекраивают старые идеи и выдают все это в слегка измененном виде, как новые. Мы тоже хитрили. Хотя не относились к делу спустя рукава. Но порой, главным образом, из-за нехватки кадров, просто заполняли пустые страницы. Что касается «Забытых объектов», то лично я старался сфокусировать свое внимание на выборе материала. Ведь тема чрезвычайно интересная – написать о вещах, исчезающих одна за другой из нашей жизни. Ведь в наше время порой натыкаешься на вещи, о которых люди уже совсем забыли. А время летит быстро, и многое уходит безвозвратно. Поэтому очень важно в этом деле чувствовать себя первопроходцем. Наша газета поставила себе целью говорить о старых вещах беспрерывно, серийно, что было непросто, учитывая скудость кадров, о чем я уже упоминал.

      Вообще-то надо было только приноровиться и набить руку в нашем деле. Объектом наших интересов могло быть что угодно, самые неожиданные вещи. К примеру, бамбуковый гребень или шпилька для волос, которыми пользовались наши бабушки. Или шляпа – кат – из конского волоса, которую носили старики. Об этом можно было написать целый репортаж на полосу. Благо, мы не были ограничены в выборе объектов для исследования. Мы писали не только о забытых предметах быта, но и исторические этюды о фрейлинах и евнухах времен королевских династий. Писали о старых воздушных змеях, запускаемых в небо детьми, о возродившемся соревновании стихосложений среди стариков. Даже писали о хижинах с дубовой кровельной дранкой, носящих название «Новачиб», в которых жили крестьяне отдаленных горных деревень.

      Когда мы впервые побывали в горах провинции Кангвондо, то были несказанно удивлены представшей перед нами картины старины. А фотокор Чо, в восторге, только, знай себе, беспрестанно щелкал фотоаппаратом.

      Как мы ни старались, но проект «Забытые объекты» потихоньку начал сбавлять обороты. Где-то после выпуска 15-го номера, все почувствовали, что выдохлись. Энтузиазм иссяк. Немаловажную роль в этом сыграли каждодневные гонки и чрезмерные напряжения, что были сопряжены с трудностью поисков материалов, плюс – скромное жалованье, которое выдавали нам. А получали мы, честно говоря – кот наплакал — просто смешные деньги. Настроение никакое. От этого и работа двигалась медленно. А еще, конечно, сказывалась рутина, сопутствующая в работе. Поэтому фотограф Чо чувствовал то же, что и я. И в начале каждой недели, он, скорей для вида, нежели заинтересованно, спрашивал меня: «Ну, что у нас на очереди?»

      Все же, как бы там ни было, в череде скучных дней, нет-нет, да выпадал нам редкий «самородок», такой, например, как старая деревня в горах Канвондо. Мы с Чо тогда постарались на славу, выложились на все сто – сделали серию хороших репортажей. То было как свежий глоток воздуха. Помнится, мы провели незабываемую ночь высоко в горах, пили с деревенскими жителями бражку макколи и закусывали ломтиками тотторимука – желе из крахмала желудя. Здорово тогда посидели, просто шик.

      Но, газета теряла свежесть – с этим не поспоришь. Что бы изменилось, если бы наш отдел «Забытые объекты» выдал материала еще на 20 номеров? Разве это могло бы помочь? Ведь надо признать, — еженедельник наш не тянул, чтобы называться стоящим. Он, по сути, был не то, что неинтересным, а был посредственным, обреченным вести речь о разного сорта людей, которые и становились героями статей и очерков. И такие материалы больше подходили под определение – мусор. А как иначе? Ведь все они, по большому счету, были лишь потуги человека, его ложные представления о ходе вещей, желание выделиться во что бы то ни стало в серой действительности. Столы наши были завалены хламом, и мы не знали, что с ним делать.

        Как говорил я выше, мы медленно шли ко дну. Отдел «Забытые объекты» исчерпал свои идеи, а через два-три номера, вовсе ничего не мог бы предложить. Но однажды – был месяц май – я услышал от приятеля, что он наткнулся на одного очень интересного человека, о котором можно сделать серию очерков. «Я встретил его совершенно случайно, — сказал он. – На минеральных источниках. Я там пил макколи». «Что, вместо минеральной воды у вас льется бражка?» — съязвил я, не проявляя к новости друга никакого интереса. К тому же голова моя была занята обдумыванием одного репортажа. «Рядом с источником есть одно местечко, — сказал друг. – И там все алкогольные напитки отличного вкуса».

      Приятель жил в районе минерального источника, почти рядом, захаживал туда часто, поэтому знал все, что там происходит. Он рассказал, что встретил у источника одного старика ранней весной, и, с первого взгляда определил, что в нем было что-то такое, что отличало от других. В каждый раз, захаживая к источнику, приятель мой встречал там старика, и, однажды случилось так, что вместе они выпили по чарке макколи. Из беседы, друг понял, что старик живет в лачуге неподалеку, поселился туда с родственниками недавно. И еще много кое-чего он узнал у него. В том числе и то, что и заставило его встретиться со мной.

      — Ты знаешь, что такое конху? — задал он мне вопрос с ходу, как только завершил короткий рассказ о старике.

      — Китайское боевое искусство? – спросил я. Мне вспомнилась вывеска на улице, где на английском было написано «KUNGFU». Если перевести текст на корейский, то вышло бы – «Кунг-пу», поскольку буква ф пишется на корейском как п.

      — Нет, не кунфу, а конху, — возразил друг.

      — Гм… Значит, конху, — я задумался. В моей голове мелькнула мысль, а не о дворянских ли званиях идет речь? В старину были известны такие звания, как Конг, Ху, Пек, Ча, Нам.

      — Может, это название древнего музыкального  инструмента? – осенило меня вдруг.

      — Точно. Это музыкальный инструмент, — кивнул приятель.

      Я ошалело уставился на него. Никогда прежде мы с ним не разговаривали ни о чем подобном, а тут – такое, что впору только удивляться. Ведь конху – это не тот инструмент, который свободно встречается в любом магазине музыкальных инструментов, а тот редкий старинный раритет, о котором известно мало. Что я знал о конху? Только то, что это струнный инструмент. Такие скудные познания я почерпнул, когда учился в школе. Мы тогда еще пели песни, такие как «Конхуин» и «Хвангчога» — песенку о иволге, — которые считались очень старыми.

      Дело приняло другой оборот. Я заинтересовался. По словам друга, старик тот раньше жил в Маньчжурии,  исколесил ее вдоль и поперек, перебиваясь случайными заработками. Именно тогда он играл на конху.

      — Я слушал его не очень внимательно, отчего, возможно, кое-что упустил, — сказал друг. – Придя домой, я стал рыться в книгах и справочниках, но нигде не нашел упоминания о конху, а тем более, не нашел, кто бы мог играть на этом инструменте. Разве это неудивительно?! Выходит, мой знакомый старик – единственный человек в нашей стране, кто играет на конху. Не заслуживаю ли я, в таком случае, за предоставление этой ценной информации, похода в ресторан?

      Он заразительно рассмеялся.

      — Что-то в этом есть, — буркнул я, с видом легкой заинтересованности, но стараясь быть начеку, чтобы не поддаваться на его уловку. – Но вряд ли это… как бы тебе сказать… не для широкого круга…

      Признаться, я не был совсем уверен, относительно этого конху, ведь пока ничего не ясно, что он собой представляет. Хотя, если этот старик, действительно единственный, кто играет на старом, позабытом инструменте, то, пожалуй, об этом можно сделать серию блестящих репортажей. Но брать все на веру, о чем говорил друг, было нельзя. Во-первых, он не совсем хорошо представлял мою работу. Во-вторых, он слишком серьезно ко всему относился. И этим частенько вводил меня в заблуждение. И на сей раз могло быть то же самое. Он, конечно, с газетой нашей был знаком. Выписывать ее не выписывал, но на глаза ему она изредка попадалась. Как бы я ни относился к еженедельнику, но к свою работу я старался выполнить всегда предельно собранно. Я считал, что статья должна адекватно и полно раскрывать исследуемый объект. Поэтому мне следовало проверить слова друга и на время сделаться, своего рода, экспертом по конху.

      Первым делом я позвонил в национальную академию классической музыки, навел некоторые справки, затем пошел в библиотеку и нагрузился справочной литературой. Спустя пару дней, я понял – не легкое это дело — конху. Но, все же кое-что для себя выяснил. Начнем с того, что под названием конху значился ряд инструментов, совершенно отличающиеся друг от друга и размером, и внешним видом: один ставился при исполнении на пол, другой устанавливался музыкантом вертикально полу, третий имел специальную подставку и так далее. Но все они назывались одинаково – конху. Я был растерян – как тут разобраться? Вообще-то я мог отличить национальный наш инструмент каягым от комунго, первый имел двенадцать струн, второй – шесть. Оба инструмента были созданы в древних корейских государствах Когурё и Пэкче. Использовались они и в Китае, и в Японии. Европейская арфа произошла именно от них. Что касается конху, — все инструменты этого вида имели разное количество струн. К примеру, на «суконху» были 23 струны, на «боксуконху» — 20, на «Ваконху» — от 4-х до 21 струны. Так какой же из них настоящий конху? В справочнике значилось, что конху появился в древних государствах Когурё и Пэкче из западного Китая и был там весьма популярен. На этом информация исчерпывалась. Я не знал, как на конху играли в старину, какую музыку исполняли, и играют ли на нем сейчас? Из всего этого я сделал вывод, что мне легче извлечь из неизвестной гармошки мелодию, чем написать статью о конху. Было очевидно, что ничего поделать нельзя. Не было никакой зацепки, чтобы подступиться к конху и понять его сущность.

      Тем не менее, чувство неудовлетворенности лишь подогревал мой интерес к конху. Приятель подкинул мне загадку, сам того не ведая. И я оказался втянутым в этот непонятный мистический мир инструмента. И время, вдруг, замедлилось, точно машинка, в котором начали буксовать шестеренки. Я потратил еще несколько дней, перелопатил кучу литературы. Но безрезультатно. Я больше не нашел ничего стоящего. Утешением в моем исследовании, пожалуй, служила лишь запись, найденная мной в старой книге, где было сказано, что единственно сохранившийся в Корее конху, был приобретен в 1937 году в Пекине дирижером одного музыкального коллектива Хам Хва Джином. И все.

      К следующему номеру еженедельника мы планировали дать материал о похоронных носилках. Такие носилки, использовавшиеся в Корее в старину, нередко можно было встретить и сейчас, но надо признать факт – они потихоньку исчезали из обихода. Еще в прошлом году мне приходилось наблюдать в одной провинции сцену похорон, — во главе траурного шествия выделялась группа людей, несущая носилки с гробом покойного. Носилки были деревянные, ярко и красочно разрисованные. По существующим правилам ритуальной церемонии, впереди шагал человек, звеня медным колокольчиком и выкрикивая какие-то слова, а группа носильщиков в конце речетатива, дружно подхватывала фразу. Этот по-своему зрелищный языческий обряд уходил в прошлое, поэтому я задумал написать о нем. Первым делом я намеревался посетить какую-нибудь деревню, где еще сохранился ритуальный склад и поговорить с хранителем, — выведать у него все, что касается носилки – инвентарь, атрибутику, — вплоть до того, как все детали крепятся между собой. Узнать, как составляется убранство дрог, какие украшения к ним крепятся и прочее. Затем я непременно хотел записать слова песни плакальщиц, сопровождавших похоронную процессию. Там были примерно такие строки:

«Коль скоро ты уходишь, когда же воротишься назад? Лучший ли путь ты избрал?

Разве не известно тебе, как далеки горы Букмана?

Горы Букмана перед домом моим…»

      Я бы занимался сейчас писанием статьи о носилках, да приятель мой спутал все карты. И вот несколько дней я ухлопал напрасно, возясь с этим конху. Друг на днях позвонил мне:

      — Какие новости? И куда ты пропал?

      Я буркнул что-то невразумительное. Потом меня внезапно озарило: что я вожусь один с этим делом? С приятелем и надо сделать материал о конху!

      Дело в том, что носилки заставили меня  вспомнить одну историю, которую я когда-то прочел в каком-то журнале. Там рассказывалось о человеке по имени Кванричаго, жившем в эпоху Чосон. Этот Кванричаго шел однажды берегом реки и увидел издали, как какой-то старик упал в воду. Но когда он прибежал, чтобы спасти его, было уже поздно. Старик утонул. Спустя некоторое время, Кванричаго  заметил пожилую женщину, которая подошла к тому месту, где случилось несчастье, присела, и, играя на конху, печально запела. Кончив петь, женщина отложила инструмент, и бросилась в реку. Это произошло в мгновение ока, так, что Кванричаго не успел опомниться. А придя в себя, он стремглав побежал домой и все рассказал жене Еок. Еок очень расстроилась и спела песню-плач по погибшим старике и его жене. Песня, которую спела Еок, носила название «Конгхуин». Таким образом, между песней-плачем Еок, погребальными носилками и музыкальным инструментом конху, я обнаружил связь. Значит, надо работать в этом направлении, то есть, переключиться полностью к исследованию музыкального инструмента. В первую очередь, следовало узнать, где живет старик, с которым беседовал друг. Наверняка, где-то вблизи к минеральному источнику.

      Во второй половине дня я нашел в одном журнале изображение колокола из храма Сангвонса. Колокол украшал барельеф с изображением небесных фей. Феи летели в небе и за ними развевался шлейф их легких платьев. Одна из фей прижимала к груди музыкальный инструмент – конху. Без сомнения, это был конху. «Вот оно что», — проговорил я себе под нос. Означало ли это, что я увидел свет в конце тоннеля? Вряд ли. Но ощутил некоторое возбуждение. Честно говоря, этот журнал я просматривал и раньше, но тогда мое внимание, вероятно, было рассеянным, и я не обратил внимания на такую деталь, как летящие в небе феи на буддийском колоколе. Итак, фея спускалась с небес на землю и играла на конху, — и неизвестная и таинственная музыка летела окрест. Следовательно, опоясывающий колокол барельеф был не просто украшением, но имел другой важный смысл. Когда бил колокол, то в звуках его присутствовала и музыка конху, — которую извлекала фея. Да, фея была даосской волшебницей, живым и хрупким ангелом. Сердце мое сильно забилось, словно в предвкушении встречи с таинственной женщиной.

      На следующий день после обеда, мы с фотокором Чо отправились в район минерального источника, чтобы отыскать старика, играющего на конху. Нам не было известно ни его адреса, ни номера его телефона. Поэтому мы рассчитывали на везение.

      — У старика вряд ли окажется инструмента, поэтому тебе придется сделать просто портрет, — сказал я Чо.

      — Будет неинтересно, — ответил Чо. – А нельзя ли где-то одолжить конху?

      — Есть единственный экземпляр в государственном музее. Сходи туда.

      Чо вздохнул, было ясно, что никто там не даст ему инструмент.

      Я вспомнил лицо начальника нашего отдела на утренней планерке в редакции газеты. Он был недоволен, что я затягивал со статьей. И поставил условие, чтобы материал был готов через день. Из этого следовало, что я должен был за сутки сделать статью – не обязательно именно о музыканте конху, а вообще о чем угодно, на любую тему.

      Мы поймали такси. В машине я думал о композиции статьи, которую предстояло мне написать, как связать музыкальный инструмент конху с похоронными носилками, песней Еок и небесными девами на колоколе. Мне хотелось, чтобы через всю статью звучала рефреном музыка конху, извлекаемая небесными девами. Настоящая, живая музыка.

      Мой приятель дал мне знать, что он уже поговорил с тем стариком и что тот согласился встретиться с журналистами в любое удобное для нас время. И что при упоминании конху – теме будущей беседы, у пожилого человека неожиданно, по-юношески, заблестели глаза. Но друг, не знавший сам место жительства старика, лишь назвал приблизительный адрес: холм неподалеку от минеральных источников, на холме лачуги, и тупик в одном из проулков.

      Мы с Чо так и сделали – доехали до холма. Но в этом районе повсюду были только одни лачуги и проулков – множество. Что усложняли поиски. Пока мы искали нужный дом, я думал, —  а конху женский инструмент или мужской? Еок, жившая в эпоху Чосон, была женщиной, небесная фея, спускающая с небес – тоже женщина. И даже древние греческие музыканты в журналах, играющие на «двоюродной сестре конху» — арфе, тоже были женщины. Конечно, все это не может послужить доказательством того, что конху – исключительно женский инструмент. Вполне вероятно, что на нем играют и мужчины. Взять, к примеру, старика… Что сулила встреча с ним? Это будет встреча – находка или встреча – разочарование? Чего гадать, видно будет.

      Впрочем, мы уже достаточно долго «колесили» по округе, спрашивая прохожих, но все отвечали одинаково: «Не знаю». Мне оставалось надеяться на фотографа Чо, потому что он обладал острым зрением и профессиональным чутьем. Но он тоже запутался.

      — Трущоба, — пробормотал Чо, озираясь по сторонам. – Все лачуги одинаковы. Погоди… А не выпить ли нам тут по чарке холодной бражки? Просто умираю от жажды. Я знаю возле минерального источника местечко. Там макколи – просто обалденный!

      — Давай, сначала закончим дело, — ответил я.

      Несмотря на май месяц, стояла душная погода. Мы взмокли от пота. Мы с Чо всегда ладили, хотя, когда отправлялись вдвоем на задание, он порой бывал излишне важным. Но на этот раз он что-то захандрил маленько, забубнил себе под нос, заворчал, мол, к чему было тащиться сюда, разве в отделе «Забытые объекты» ничего лучшего не смогли придумать, как искать, не зная, что?..

      Но все же, наконец, мы нашли нужный дом. В тупике проулка. С черной черепичной крышей, — как говорил друг. Но тут почти все дома были с черными крышами.

      — Ты уверен, что это дом старика? – спросил Чо.

      — Уверен, — сказал я. И шагнул в проем в заборе, ступил в тесный маленький дворик, где в уголочке была сложена гора пустых бутылок из-под макколи и пива.

      — Есть тут кто-нибудь?! – окликнул я.

      — Эй, хэллоу! – вторил мне Чо, поправляя на плече сумку с фотопринадлежностями. – Хозяин!

      Мы выждали паузу, я даже подумал, — действительно, зря пришли, что никого нет, и придется ни с чем вернуться в редакцию. Но в доме послышался шум. И раздался звонкий голос:

      — Кто там?

      Дверь в лачуге отворилась и показалась девчушка, лет пятнадцати. Она настороженно оглядела нас. Мы с Чо переглянулись. Я хотел было сказать девочке, что мы ищем старика, играющего на конху, но сказал лишь, что мы из газеты и пришли побеседовать с пожилым человеком. И спросил еще ее, кем доводится она хозяину дома?

      Девчушка несколько секунд размышляла, затем ответила:

      — Дедушка умер.

      — Умер?!

      — Он внезапно слег, и больше не поднялся.

      Мы с Чо опять переглянулись. Вот чего мы не ожидали, так это услышать подобное известие. Для нас случившееся было полной неожиданностью. Конечно, человека в пожилом возрасте могут подстерегать всякие недуги, в том числе и смерть. Мы никогда не видели старика воочию, не знали, как он выглядит. Мы знали о нем лишь со слов моего друга, и все равно, известие, что старика больше нет, повергло нас в уныние. Я подумал, конечно, что материала уже не сделать, но мне, в первую очередь, было жаль ушедшего человека, нежели статьи, которую уже не написать. Конечно, жаль было того порыва, с которым я кинулся исследовать тему конху, предложенное другом. Уже не важно, ошибкой ли было браться мне за это дело, или нет. И не важно, сколько было бессонных ночей. Просто со смертью человека развалилась работа. Неожиданно меня охватило непонятное чувство, мне показалось, что должна быть какая-то польза от нашего визита. Когда начатая работа вдруг срывается на полпути, то ощущаешь в душе чувство неудовлетворенности. Когда маленькая рыбешка срывается с крючка, то рыбаку кажется, что ушла большая рыба – такая бестолковая мысль пришла мне в голову.

      Внучка старика молчала и мы молчали. Повернуться и сразу уйти, мы с Чо не решались. Нет слов, я корил себя за то, что позволил себе медлить, и не пошел к старику сразу, как только услышал о нем от друга. Старое уходило из окружающей жизни, взамен ему приходило новое. Так и человек, который хранил в себе тайну искусства игры на конху, ушел. В этой связи, теперь не должны были беспокоить меня образы поющей Еок и небесной феи, застывшей на металле буддийского колокола.

      — Что тут поделать, — ворчливо подал голос фотограф Чо, давая мне понять, что пора уходить. В знак согласия, я качнул головой, но напоследок спросил девчушку:

      — А ты, случайно, ничего не слышали о конху?

      — Да, знаю, — ответила девочка. – Мне дедушка рассказывал.

      — А что он рассказывал? – поинтересовался я, стараясь быть спокойным, чтобы не вспугнуть юную хозяйку дома. – Ведь мы пришли, чтобы побеседовать с вашим дедушкой именно об этом старом музыкальном инструменте. И вот такое несчастье…

         Девочка колебалась, стоя у открытой двери, затем сделал шаг в нашу сторону и заговорила:

      — Это было давным-давно, во времена государства Чосон. На берегу реки жил человек по имени Кванричаго…

      Ба, подумал я разочарованно, так об этой истории я уже слышал когда-то и все содержание аккуратно переписал к себе в блокнот. Но не показал вида и дослушал рассказ девочки до конца. Возможно, за этим следовало что-то другое, некая цепочка, ведущая к тайне. То, что старый человек поведал внучке о печальной песне Еок, было неспроста. Он, по всей вероятности, поведал ей и многое другое. Как бы там ни было, я испытывал уважение к старику.

      Девочка сказала, что родиной дедушки является горная деревня в провинции Хамкенгдо, и что всю жизнь он провел в скитаниях. Но как бы тяжело ему ни было, дед никогда не унывал, а в минуты отчаяния он не горевал, а распевал песни.

      — Я тоже люблю старые песни, — призналась внучка. – И хочу поступить в школу классической корейской музыки, чтобы научиться правильно петь.

      Еще она поведала, что ее семья переехала сюда недавно, — как только бизнес, который вели родители, развалился. И что она сама лишь окончила школу средней ступени, а продолжить учебу дальше, не смогла.

      Было жаль, что она не рассказала о дедушке ничего больше. Но расспрашивать ее было неудобно. Я только попросил ее спеть что-нибудь. На что девочка без колебания согласилась, ответила, что споет песенку, услышанную от деда, и смущенно добавила, — поскольку она не все запомнила, ей пришлось немного переиначить песню на свой лад. После чего приготовилась, — щеки ее от волнения покраснели. И она запела:

      «Краем бурной реки

        Шел любимый.

        На тот берег попасть

        Он стремился.

        Я молила остаться его.

        Но напрасно…

        Теперь нету его,

        Он в воду канул…

        Что же делать теперь мне,

        Как быть дальше?..»

        Голос девочки был приятным, тембр местами дрожал, точно тонкий стебель камыша на ветру, должно быть, от волнения, но голос ни разу не сбивался. Я очень удивился, потому что прежде никогда не слышал ничего подобного. Несомненно, это была песня-плач «Конгхуин». Пришедшая из глубины веков. Именно так пели корейские женщины в старые времена, провожая усопших мужчин в последний путь.

      Девочка смотрела на нас с милой улыбкой. Мы с Чо молчали. Я был в некотором замешательстве. Девочка спела песню, услышанную от деда, в своей интерпретации, — и она оказалась, на мой взгляд, самой верной. Из всех тех песен, что дошли до нас. И в то же время, я недоумевал, — как такое могло произойти? Не присутствует ли во всем этом элемента фальсификации? Не был ли старый человек, напевавший песни своей внучке, чрезмерно импульсивным? Не страдал ли он какой-либо манией? Бывали случаи, когда наша газета сталкивалась с людьми странными, даже эксцентричными. Помнится, пришел в редакцию человек с сомнительными идеями, следуя которым, якобы можно дважды увеличить урожай риса.

      В общем, послушав песню девочки, мы молча ушли. В какой-то степени, я даже был рад тому, что ничего не вышло со статьей про старика. Не вышло и не вышло, чего тужить? Мне пришлось посидеть дома полночи и весь следующий день, чтобы сделать другой материал.

      Позже я услышал от друга, что тот район с лачугами снесли. А постепенно и случай с конху забылся.

                               ***

      Однажды вечером я сидел в ресторане в компании коллег. Это было обычное корпоративное сборище после трудового дня, — с ужином, выпивкой и шумными разговорами. Кстати, я уже тогда в газете не работал, ушел в одну небольшую фирму. В общем, сославшись на дела, я покинул вечеринку раньше обычного. И направился к автобусной остановке. Честно признаться, засиживаться с сотрудниками не было никакого настроения, потому что происходящее в фирме не очень-то радовало меня. А фирма в последнее время пребывала в плачевном состоянии, ее буквально преследовала череда проблем, — то она ввязывалась в политику, то падала в экономическую яму, то еще что-нибудь — третье-десятое. Мне постоянно приходилось думать о туманности грядущих дней. Черт возьми, разве человек не должен иметь в запасе один из нескольких шансов? И воспользоваться им в нужный момент. А не ждать, когда грянет буря.

      В небе, поверх уличных фонарей, светилась желтая луна. А моего автобуса все не было. Тогда я решил пройтись, зашагал в сторону Центра Искусств имени короля Сечжона, который в простонародье именовался Сечжонским Домом Искусства. Проходя мимо, я обратил внимание на фигурную композицию на стене здания. Это были небесные феи. Очень похожие на те, что были на буддийском колоколе. Я придержал шаг. Я увидел фею, спускающуюся с небес, а следом за нею развевался шлейф шелкового платья. Фея прижимала к груди конху – музыкальный инструмент. Тотчас мне послышалась таинственная мелодия, звуки конху звучали в унисон со звуками флейты – сенхвана, национального инструмента с семнадцатью трубами. Затем я услышал, как другая фея запела. Голос был нежный и тонкий, слегка дрожащий, точно лист бамбука на ветру. Мне показалось, что я уже где-то слышал этот голос. Мелодия звучала все громче, и песня тоже доносилась громче. То была песня-плач «Конгхуин».

      «Краем бурной реки

        Шел любимый.

        На тот берег попасть

        Он стремился.

        Я молила остаться его.

        Но напрасно…

        Теперь нету его,

        Он в воду канул…

        Что же делать теперь мне,

        Как быть дальше?..»

        А еще через мгновение музыка конху умолкла и умолкла песня. Легкие фигуры летящих фей таяли в неясном лунном свете. Песня не совсем исчезла, она продолжала звучать в моей голове. Несомненно, то была песня девочки, внучки того старика. Кто еще в этом мире мог знать «Конгхуин» кроме нее? Я невольно зашевелил губами, пытаясь воспроизвести слова песни, звучавшие в ушах. Но слова выскальзывали прочь. Досадно. Ведь мелодию, что звучала минуту назад, я чувствовал явственно, даже мог осязать пальцами, удерживая ее в ладонях. Но вот слова песни ухватить было нельзя, хоть кругами ходи тут сутками, с разинутым ртом, точно китайский карась. А ведь песня девочки – незатейлива и запомнить ее и спеть, казалось – проще простого. Спустя некоторое время, дошло до меня: песня та недоступна для смертных. Песня далеких предков летела сквозь века и отразилась в сердце девочки, — преобразилась. Ее пела Еок, жена Кванричаго, и ее пели небесные феи на колоколе храма. А следовательно, и я, в какой-то степени, пел песню своего сердца. Пусть и не похожую на все другие песни «Конгхуин».

      Это случай был, пожалуй, единственный, который имел отношение к региону западного Китая. Конху пришел в нашу страну оттуда. С тех пор я стал смотреть на Запад другими глазами.

                                ***

Я ждал свою девушку в чайной «Раненое колено». Именно здесь, в этой забегаловке с таким странным названием, мы с ней впервые встретились. Вскоре моя подружка подошла и мы отправились искать более приятное заведение, чтобы поужинать. Девушка выглядела уставшей, совсем не такой, какой была утром, вдобавок она слегка ковыляла, — наверное, из-за тесной обуви.

 — Как ты? – спросил я.

 — В порядке, — ответила она. Девушка старалась держаться, хотя была похожа на увядающий цветок.

— Ты проголодалась?

— Угу.

На перекрестке мы дождались зеленого сигнала светофора и перешли на другую сторону.

— Ты из дому? – спросила подруга.

— Да.

На город опускались сумерки. Люди, идущие по улице нам навстречу, пребывали в радостном предвкушении предстоящего уик-энда, когда целых два дня можно посвятить любимому делу или отдыху. В отличие от окружающих, мы с девушкой, должно быть, смотрелись иначе. Я заметно нервничал, обеспокоенный самочувствием подруги. Ей пришлось мотаться по больницам в преддверии выходных. Когда  человека берет хворь, то какое у него может быть настроение? Главное, чтобы болезнь не затягивалась, а то и на работу не станешь ходить и все такое.

— У тебя, правда, все хорошо?

— Сойдет.

— Что сказали врачи?

— Сказали – нормально.

— В самом деле?

— Не беспокойся. Для врачей это не ново. Там было много женщин с похожими проблемами.

Подруга, скорей всего, весь день ничего не ела, лицо ее было бледное и уставшее.

— Мне велели привести опекуна, — сказала она еще.

— Опекуна? – я никак не выдал своего удивления, и только взглянул на нее пристально.

— Так у них принято. Простая формальность. Я сказала им, что мой родственник отбыл в командировку.

Мы свернули за угол. Сумеречный туман окутал окружающие дома, оттого они казались призрачными. И призрачным слышался голос подруги:

— Я там весь день пролежала… ничего сложного.

— Ну и хорошо… — мой голос попытался догнать в густом тумане ее исчезающий голос, но потерялся.

В окутывающей темени и тумана, моя подруга выглядела точно угасающая лампочка. С тяжелой душой я остановился у ресторана.

— Пожалуй, это местечко подойдет.

Взгляд девушки медленно заскользил по фасаду здания и вернулся ко мне.

— Мы ведь уже бывали здесь?

— Ага.

Ей всегда было приятно заходить со мной в рестораны. И оплачивать всегда за нас двоих – ей это доставляло удовольствие. А по утрам она, уходя на работу, оставляла мне на карманные расходы.

Как я уже говорил, ресторан этот нам был знаком, мы сюда захаживали еще до того, как стали жить вместе. Здесь подавали отменное мясо – которому моя подруга отдавала предпочтение всему другому.

Вывеска и оформление ресторана оставались прежними.

— Прошу вас на второй этаж! – услужливый метрдотель у входа показал на лестницу, где молодая девушка повела нас наверх. Мы оказались в уютной комнатке. Сели за столик. Официантка принесла на подносе два стакана воды и влажные полотенца. Моя подруга развернула полотенце и вытерла руки.

— Что будете заказывать? – спросила официантка.

Не заглядывая в меню, я попросил принести свиные ребрышки и бутылку рисовой водки – сочжу. Затем крикнул, уже в спину уходящей официантки: «А еще бутылку кока-колы!»

Подруга сидела, прислонившись к спинке стула и безучастно смотрела пред собой. После моего ухода из газеты, этот нынешний поход в ресторан, был первым за последнее время. Надо сказать, что наши отношения выглядели немного странными. С самого начала и ее родители и мои были против того, чтобы мы встречались. Да и мы сами, собственно говоря, не знали, как нам быть, какое конкретное решение принять. И пустили все на самотек. Совместная наша жизнь заключалась в постоянной попытке убежать от нее, — я время от времени уходил от подруги, скрывался от нее на день-другой, но затем возвращался. И с этим ничего нельзя было поделать. Помнится, я отсутствовал дома целую неделю. А когда явился, то неожиданно для себя, предложил девушке проветриться. И мы пошли на набережную реки Хан. Сели в прогулочный катер. Я все приглядывался к ней, пытаясь понять, что изменилось в ней за мое отсутствие. Но девушка вела себя так, как будто ничего не случилось. Облокотившись на перила и глядя на противоположный берег, она вдруг спросила:

— Где храм Бонгынса?

Но я, как ни напрягал зрение, ничего не смог разглядеть вдалеке, — массив жилых домов плавно сменялся за мостом Йонгдонг темным островком леса. Мы в том храме однажды с ней бывали и то посещение сейчас напоминало мне какое-то паломничество. Я вспомнил лотосы и каменные скульптурки божеств на территории храма.

— Должно быть, где-то за теми деревьями, — сказал я.

Девушка кивнула, но ничего не ответила. Она по-прежнему ни о чем не спрашивала, где я пропадал всю неделю. И внешне никакой обиды по этому поводу не выказывала. Не поймешь, что у нее внутри. Может быть, такой она была по натуре. Вообще-то я ей разок звонил тогда. С работы. Она лишь поинтересовалась, не болен ли я. Я ответил, что нет. И добавил, мол, что нарисовались кое-какие проблемы. В то время в редакции газеты был полный аврал, но мне не хотелось с ней говорить об этом.

— Первый раз в Бонгынса я была в студенчестве, — сказала тихо моя подруга, словно сама с собой говорила. – Мы с девчатами перебрались на тот берег на лодке, затем долго шли по песчаному пляжу… — Она всматривалась к дальним деревьям, словно пыталась увидеть знакомые картины.

А мне вдруг показалось, что она ходила в храм вовсе не с подругами, а с парнем, и теперь хочет воскресить в памяти те прошлые события. Она, вероятно, ходила с тем незнакомым мне молодым человеком не только в храм Бонгынса, но и в другие места, которые позже я с ней посещал, например, храмы Соримса и Секомчжонг. Вообще-то мы с ней ходили в храмы не потому, что поклонялись Будде, а ради интереса. Хотя, на тему религии, мы больше говорили о христианстве. Подруга хорошо в этом смыслила, ведь одно время она аккуратно посещала духовную семинарию. Я тоже старался не отставать от нее и говорил то, что почерпнул когда-то из прочитанного. Каждый раз она внимательно меня слушала, хотя, возможно, я нес ахинею. А говорил я все подряд, мешая одно с другим, — приводил выдержки из «Жизни Иисуса» Эрнеста Ренана, из теологических трудов Бультмана, Учимуры Канзо, Хам Сок Хона и тому подобное. Все это никоим образом не говорило о моих христианских предпочтениях. Я, наверное, по натуре был атеист.

Когда мы с ней познакомились, она жила в съемной квартире. А я мечтал о свободе и намеревался покинуть родительский дом гораздо раньше, еще когда учился в школе. Даже не задумываясь о том, для этого необходимо заработать  много денег.

Не знаю, почему я выбрал Секомчонг. Помнится, стоял пасмурный день, моросил мелкий дождь. Пелена тумана висела над Секомчонгом, этим отдаленным районом Сеула, где я частенько околачивался. Этот пейзаж напоминал Восточную живопись тушью, когда художник применяет размывку, чтобы придать картине соответствующее настроение. Когда, уйдя из дома, я оказался здесь, меня охватила необычайная радость. Автобус наш, миновав ворота Чахамун, взобрался на холм, и тотчас моему взору открылась панорама нереального мира – именно таковым виделась мне деревня Секомчонг, утопающая в осенней краске. Желтые и красные листья летели, гонимые ветром и дождем. Деревня погрузилась в дремотное состояние и вокруг высились горы. Если спуститься в низину и взглянуть на деревню и горы Инвангсана с другого ракурса, то весь пейзаж напоминал бы картину художника Кёмче «Буря над Инвангсаном».

Автобус спустился по узкой улочке и остановился у ручья. Я вышел и встал под дерево. Дождь все продолжал. С листьев капало. Моя школьная форма и кепка намокли. Для меня эти летние каникулы были последними. Даже не верилось, что школа уже позади, и я вскоре обрету свободу. Так действительно ли я приканал сюда искать жилье? Возможно ли это? А дождь все моросил, омывал дома, деревья, горы. Я оглядывался вокруг, совершенно не представляя, что мне делать дальше.

Короче говоря, план мой тогда не осуществился. Я ругал себя из-за неудавшейся попытки сбежать из дома. Потом было еще несколько попыток побега, — впрямь как надо мною довлел синдром хронической болезни . Помнится, однажды я чуть было не последовал за молодым мужчиной, пчеловодом, которого случайно встретил в забегаловке. Тот был пьян, но очень захватывающе говорил о своей профессии. О пчелах и цветах. Цветы занимали в его жизни очень важное место. Он рассказывал, что первым в Корее цветет рапс на острове Чечжудо, затем в апреле акации, в мае – каштаны, в июле – японский клевер и так далее, и тому подобное. «Я провожу жизнь, следуя за цветами», — заключил пчеловод. Эти его слова отчего повергли меня в грусть. И я попросил его взять меня с собой. Но в условленный день, он не пришел. Я был настолько полон решимости уйти вместе с пчеловодом, что пришел к месту встречи с собранным рюкзаком. Но в итоге потопал домой. А еще я хотел сбежать на остров Кегрёлбиёльдо, примыкавший к западной части архипелага Сосанкун, что в провинции Чунгчонгнамдо. Но из-за сильного шторма, паром не смог отчалить. И я, потолкавшись на пристани два дня, вернулся ни с чем домой. Да, чуть не забыл, — на пристани том я встретил одну молодую женщину. Мы вместе ждали, когда утихнет ветер. Так случилось, что мы с ней оказались в одном номере мотеля. Женщина призналась мне, что тоже хочет сбежать на остров, и что ее желание вовсе не безрассудное, а вполне обдуманное. Во время нашей с ней беседы, снаружи доносились звуки: порывы ветра, крики грузчиков, вой сирены, шум якорных цепей… Казалось, они жили сами по себе и не имели к нашей реальности никакого отношения. Но я видел из окна часть моря между складами, и там покачивалась на волнах парусная шлюпка, привязанная к берегу канатом. На лодке парус не был сложен как следует, — он надувался время от времени ветром, — и были видны на нем дыры и заплаты. Я подумал, что этот рваный парус чем-то напоминает мою душу. А женщина оказалась словоохотливой. Она безумолчно болтала, пока я не уснул. А утром исчезла. Меня разбудил гудок рыболовецкого сейнера, и место на кровати, где спала женщина, была пустой. Возможно, она вышла подышать воздухом. Я достал из пачки сигарету, закурил. И тупо уставился в потолок. Не стихающий ветер, проникая в щель окна, рассеивал сигаретный дым. Я вскочил, начал ходить туда-сюда по комнате, точно заточенный в камеру узник. Я поежился от холода, накинул куртку и выбежал из мотеля.

Прогуливаясь с подругой в сторону храма Соримса, мы продолжали беседовать об Иисусе Христе и плавно перешли к теме искусства и литературы. Когда возникали паузы, я тут же старался их чем-то заполнить. Порой и невпопад. Так я упомянул «Грека Зорба» Никоса Казандзакиса и «Демиана» Германа Гессе. Позже, уже в храме мы послушали короткую лекцию о дзэн-буддизме от служителя, монаха. И наблюдали молитву. Но по-настоящему меня интересовало китайское боевое искусство. Всякий раз, когда я посещал храм Соримса, мне на память приходил китайский храм Шаолинь, хотя ничего общего между ними не было. Вероятно, очень сильно на меня повлияли кинофильмы, такие, как «Моя обитель», «Шаолинь», «Восемнадцать бронзовых мужчин Шаолиня», «Главный мастер Шаолиня» и так далее. Честно говоря, я во всех этих боевых искусствах мало разбирался. И не понимал, в чем заключалась особенность обучения в Школе боевого искусства Шаолиня. Мне просто нравилось смотреть, как главные герои с помощью приемов отстаивали свою честь и достоинство. Однажды меня восхитил американский фильм «Кунфу», который я смотрел по телевизору, — там молодой герой по имени Кейн, прошедший Школу Шаолиня, ломает кости злодеям. Так вот, в храме Сорамса, в беседе с монахом, я упомянул Шаолинь. И монах сказал, что поначалу настоятель Дхарма в течении девяти лет проводил дзэен-медитацию в стенах храма Линьцзи, что в провинции Хэнань. В храме том хранились святыни: каменный монумент Будды династии Тан и Сун, статуя Трех Будд династий Восточная Вэй и маленькая усыпальня династии Юань. Монах сказал, что благодаря Дхарме, храм Линьцзи, известный как Шаолинь, стал местом, где дзэн-буддизм пустил корни в Китае. Я спросил тогда монаха, каким образом Шаолинь стал главным центром боевого искусства. Монах на мгновение смутился, затем сказал, что вероятно, Дхарма составил систему упражнений для того, чтобы укрепить физическую силу медицирующих учеников. А впоследствии его учение развилось в боевое искусство. Но вполне возможно, что после падения династии Мин и взошествия на трон династии Цин многие китайцы рассчитывали, что боевое искусство монахов Шаолиня поможет восстановить прежнюю династию Мин. Никаких аргументов в пользу сказанного, монах не привел, и видя мое пристрастие к единоборствам, продолжил гнуть свою линию – философствовать о дзэн-буддизме. Он говорил, что после Дхармы, учение дзэн-буддизма продолжили Хэга, Сынчан, Досин, Хенын и так далее и тому подобное.

Наш прогулочный катер пристал к барьеру пристани. Из-за сезона дождей, у берега на воде покачивалось всего несколько лодок. В одной из этих лодок сидела группа женщин, которые громко смеясь, отпускали друг другу грубые шутки. Хозяин нашей лодки пересел в надувную шлюпку, которая была привязана к железным перилам пристани, и, работая веслами, поплыл к домику неподалеку, стоявшему на воде – своеобразному дрейфующему кафе. Там он что-то сказал женщине, вероятно, своей жене, и та подала мужу кастрюлю. С кастрюлей мужчина вернулся к нам. В кастрюле был меунхтан – острый рыбный суп. Меунхтан готовился из разного сорта рыб, к примеру, — карася, рыбы-флейты, сома и так далее, но наш суп был приготовлен из одного окуня. Хозяин выложил на стол и спиртное, — я заказал себе бутылку рисовой водки – сочжу, а для подруги – бутылку пива.

Наша лодка представляла собой плавучую мини-забегаловку с пластиковыми стенами, потолком и окнами. Здесь могла разместиться и целая компания. Но мы были вдвоем. Подруга моя безучастно смотрела в окно, и я пытался найти в ней перемены, которые произошли за мое отсутствие. И что она думала обо мне, человеке, исчезающему внезапно и без видимых причин, и также внезапно появляющемуся?

Когда хозяин лодки бросал якорь, я воскликнул: «Гляди, как интересно!» Но девушка не повернула и головы. Правда, я сморозил глупость, — что интересного смотреть на человека, бросающего якорь? Якорь находит опору в глубине, давая тем самым опору самой лодке. Вероятно, такой якорь был необходим и мне. Необходим и подруге. Могла бы она стать якорем для меня?

— Солнце слишком слепит, — сказал я и опустил жалюзи на окне. И добавил: — — На тех лодках тоже спущены все шторы.

И, правда, на всех других лодках, стоявших на причале, окна были затемнены зелеными шторами. Но я почему-то смутился своих последних слов. Оттого, что в ближайшей лодке я заметил раньше мужчину и женщину, и теперь они, наверняка, были раздеты. А женский заливистый смех справа от нас не умолкал, там, вероятно, собралась одна женская компания, то и дело опрокидывающая в себя чарки с водкой. За мостом Сонсудегё виднелись точно миражи спальные районы Ёнгдонга. А на самом мосту в пробке стояла вереница машин, — в автобусе пассажиры смотрели вниз на реку.

Мне на память явился эпизод из детства, как мы с братишкой метали камни на реке. Мы выбирали плоский камень и бросали так, чтобы камень летел параллельно плоскости воды и скакал по ней как можно дольше. Эти скачки доставляли нам большую радость. И тут видим – на том берегу женщина появилась. А когда она приблизилась к воде, то оказалось – это молодая девушка. У нее были длинные волосы. Она беспечно размахивала стеблем гаоляна. Поскольку она мешала нам бросать камни, то мы с братишкой уселись за скалой и просто наблюдали за происходящим. А девушка, тем временем, задрала юбку высоко и присела на корточки. Мы увидели, что под юбкой у нее ничего не надето.

— Кто она? – спросил меня братишка.

— Тише ты, придурок! – одернул я его.

Я не знал ее имени, но знал, что она приходится сестрой одному из моих одноклассников. В том доме, где он жил, почти у всех ребят были старшие сестры.

А девушка, посидев так некоторое время, дотронулась веткой гаоляна промежности и при этом исказила лицо в страдании. Вероятно, она заразилась скверной болезнью. Яркие лучи солнца освещали именно то место.

— Фу, как противно, — проговорил братишка. – Да у нее стригущий лишай.

— Замолкни, тупица!

Мои слова, должно быть, задели братишку. Он вскочил, подобрал с земли камень и метнул в сторону девушки. Та, услышав шум, поспешно вскочила, одернула юбку и возмущенно посмотрела на нас. Мы схватили одежду и побежали прочь, к полю гаоляна.

 Этот эпизод детства никак не был связан с тем, что я видел неподалеку лодку с зашторенными окнами. Только я подумал о том, что мужчина и женщина внутри лодки сплелись точно улитки, а тела их при этом, приобрели цвет земли.

Я вспомнил еще, как неделю назад я твердо хотел покинуть Сеул. Это решение никак не связано с моей болезнью, которое я перенес в это время и не связано с моим посещением храма Бонгынса. Я видел там пруд с лотосами и четыре каменные изваяния богоподобных существ – дэвов. Они не могли вдохновить меня на подобные решения. Но как бы там ни было, я решил уехать из Сеула и начать новую жизнь. Такое же подобное желание было у меня, когда заканчивал школу, — но тогда я хотел покинуть родительский дом. На самом деле, причиной моего настроения было отсутствие во мне какого бы то ни было желания. Я не ощущал тяги ни к чему. Так вот, я посетил Бонгынса, чтобы увидеть там прилегающее к храму поле, где некогда во времена государства Чосон, король самолично выращивал злаки, чтобы вскармливать им любимую кошку. История гласит, что король Сечо однажды отправился совершить жертвоприношение на гору Одэсан, что в провинции Кангвондо. Когда он вошел в храм Сангвонса, чтобы подойти к алтарю, неожиданно выскочила перед ним кошка. Короля это насторожило, — он велел осмотреть помещение, и стража обнаружила спрятавшегося в храме наемного убийцу. После чего король издал указ, согласно которому урожай, собранный в поле за храмом, предназначался для пищи кошке, спасшей ему жизнь. Поле то я отыскал, хотя и с превеликим трудом, хотя, как оказалось, оно было совсем рядом.

Я знал другую историю, тоже о кошке, которую поведал мне монах в храме Соримса. В древности один китайский учитель дзэн-буддизма по имени Намчхон, взял и убил кошку перед дерущимися учениками. А настоятель Чочу, услышав эту историю, снял с ноги обувь, водрузил ее себе на голову и вышел. «Какой в этом смысл? – спросил меня монах и сам ответил: — Намчхон убил кошку для того, чтобы показать ученикам отчужденность всего сущего, а Чочу своим действием дал понять, что в бренном мире не может быть правого или неправого спора.

У каждого человека свое представление об окружающем мире. Какое же было мое представление? Затрудняюсь сказать. У меня даже не было твердой уверенности в том, что в настоящее время я занимаюсь стоящим делом, а тем паче не ведал я, чем буду заниматься в будущем. Я просто мог сказать, скучна моя жизнь в данное время или нет. А еще я понимал, что я долго буду в плену абстрактных иллюзий. И в моем нынешнем плачевном состоянии никакой вины моей девушки не было. Вся причина — во мне самом. Что касается моего отношения к подруге… Еще до недавнего времени каждая встреча с нею доставляла мне огромную радость. Отчего же тогда я уходил от нее? Оттого, наверное, что я ее любил. Непостижимо!  Кто бы объяснил мою раздвоенность?

Хозяин занес нам поднос с рыбным супом, водкой и пивом, разложил все на столе и вышел. Я открыл бутылки, разлил в стаканы. Девушка смотрела на мои действия безучастно. Я открыл крышку кастрюли, — в горячей юшке плавало несколько рыбин, — они были похожи на лодки. Я спросил себя, страдаю ли я. Ответом было – нет.

— Давай, поиграем в слова, – предложил я, поднимая стопку.

Глаза ее заблестели. Мы прежде частенько баловались в эту игру слов, когда собеседники отвечают друг другу иносказательно. Чувствовала ли она, что мы расстаемся? На меня накатила грусть. Но я был спокоен, мне не хотелось унижать ее такими словами, как: «Давай, расстанемся». Я надеялся, что она поймет без всяких слов. Как это делают дзэн-буддисты.

— Почему Иисус пришел в этот мир и несет крест?

— Иисус?

— Да.

Я вдруг ощутил себя жалким, оттого, что предложил ей поиграть в слова, но было поздно. Девушка повернулась ко мне, сдерживая улыбку, ответила:

— Сосна во дворе.

Голос ее был, как никогда прежде, звонким. Ее слова перекликались с высказыванием учителя дзэн-буддизма Чжао на вопрос, — почему Дхарма пришел с запада. Но чтобы разобраться в них, необходимо было знать фундаментальные принципы буддизма. Вообще-то я ожидал, что ответом девушки будут слова типа: «Не искушай Господа твоего».

— Для игры ты говоришь слишком сложно, — заметил я, улыбаясь. А лицо ее было неподвижно.

— Если ты задашь мне сто вопросов сразу, я на них отвечу незамедлительно, — сказала она.

— Вот, как…

Короче говоря, я все испортил. Игра слов, мной затеянная, не стала интуитивным пониманием друг друга. Наоборот, все усугубила.

Никогда прежде мы с ней не говорили на тему дзэн-буддизма, даже когда бывали в храме Соримса. Поэтому для меня полной неожиданностью стали ее слова. Так или иначе, меня постоянно преследовала мысль о расставании. Но каждый раз я терпел крах. Возможно нас притягивали друг к другу необъяснимые тайные силы. Поэтому следовало на какое-то время вообще отбросить мысль о побеге.

Неожиданно я задался вопросом: «А где, собственно говоря, находится храм Соримса?» Действительно, где? В Корее, в Секомчонге? Или в Китае, на горе Суншань? Не здесь и не там? Тогда где он? В моей душе? А где находится моя душа?

Устав от собственных мыслей, я ковырял ложкой в кастрюле. Выудил рыбешку и сунул ее себе в рот целиком, стал есть.

Короче, дело кончилось тем, что мы продолжали жить вместе. Я признавал сей факт, как данность, как то, что закрылась наша никчемная газета, и я сделался беспомощным. Хорошо еще, что подруга сохранила квартиру, где мы могли приткнуть головы. Хотя, надо сказать, что район там был весьма шумный, — звуки автомашин, громкий говор тетушек, лай собак, церковный гимн, несущийся из громкоговорителя, — не смолкали до поздней ночи. Но дом, где мы снимали квартиру, стоял немного в стороне, на холме, поэтому у нас было относительно тихо. В одном окне мы наблюдали по вечерам закат, а в другом – идущих внизу людей. Подруга мне призналась, что поначалу она искала жилье, расположенное не так высоко над уровнем моря, но в итоге выбрала квартиру высоко на холме. Зимой там было довольно холодно, а особенно — спать на полу. И печка мало помогала, которую мы отапливали угольными брикетами. Но вскоре мне удалось раздобыть кровать.

                                        ***

Девушка молча клала тонко нарезанные куски говядины на решетку жаровни. Я открыл бутылку, разлил сочжу в рюмки. Наши действия напоминали какой-то ритуал.

— Там в палате было ужасно, — сказала она, манипулируя палочками, переворачивая на жаровне мясо.

Жужжал вентилятор. В стакане с колой поднимались вверх пузырьки воздуха, они приставали к стенке, напоминали яйца насекомых.

— Я даже не видела врача, — продолжала моя подруга. – Пришла только медсестра и сказала, что все завершилось. – Она отложила палочки, взяла стакан с колой, сделала глоток.

— Давай, поедем на следующие выходные в пещеру Соккурам, — предложил я.

Она молчала. Возможно, ей послышалось другое, например, название ресторана. А я предложил посетить старинный грот со статуей Будды в городе Кенчжу.

— Я долго приходила в себя после анестезии, — сказала она. – А соседка по койке говорила, что она все чувствовала и слышала. – Зацепила палочками кусочек жареного мяса, отправила в рот. – Я так голодна, что разболелся желудок.

— Вот и ешь, как следует. А я пока за сочжу возьмусь.

— Ты пей, закусывая.

— Ладно.

— Чтобы мясо хорошо усвоилось, его надо есть с зеленью.

Перед самым окончанием школы, мы всем классом ездили в Кванчжу, на гору Тохамсан, где расположен грот Соккурам. День был туманный, отчего мы не смогли разглядеть как следует ни лицо каменного Будды, ни барельеф с изображением одиннадцати богинь. Только запомнил одежду на них, похожую на облачения ангелов. Сказав девушке о гроте Соккурам, я невольно подумал о пещерах Дуньхуана.

— Не знаю, стоит ли мне пить так много холодной колы? – сказала подруга. – Закажи еще одну бутылку.

— А что может случиться? – возразил я и нажал кнопку звонка на стене. Тотчас явилась официантка, я заказал.

— Что ты делал днем? – спросила девушка.

— Спал.

— Весь день?

— Да.

— Я слышала, что много спать днем — вредно.

— Мясо подгорает, — заметил я и понизил огонь на газовой переносной плитке. Некоторое время мы ели и молчали. Подошла официантка, положила на стол бутылку колы, осведомилась, не хотим ли мы еще что-нибудь заказать? Я ответил, что закажем, но позже.

Мою подругу мучила жажда, она высушила стакан колы почти залпом. Мы молча продолжали поглощать еду.

— Я видел сон, — нарушил я молчание. И наполнил стопку.

— И что ты видел?

Она относилась ко снам, в какой-то степени, с доверчивостью. И по случаю напоминала о поверьях: свинья во сне – к деньгам, покойник – к удаче, луна – к беременности.

— Старую нашу кровать я купил удачно. В ней часто вижу сны.

— А что в кровати особенного? – она пыталась улыбнуться, а руки ее, заворачивающие в лист салата рис, застыли.

Одно время я долго не видел снов. Когда ты уже ни о чем не мечтаешь, то и сны перестают сниться.

— Тебе снились кошмары? – Девушка протянула мне рис, завернутый в лист салата. – Съешь это и все будет в порядке.

— Видишь ли… — я открыл рот, как ребенок, стал жевать.

— Ну, как, вкусно?.. И что за сон ты видел?

Прошло некоторое время, пока я жевал пищу и не проглотил ее.

— В железной кровати…

— Да, в железной кровати, которую ты однажды притащил.

— Мне снилось, как я… танцую.

— Да?

— Угу.

— Гм… Не помню, чтобы ты танцевал. Сколько мы бывали с тобой на дискотеке – ты всегда стоишь.

— Человек часто видит во сне то, чего он в жизни не умеет.

— Это точно.

Подругу забавлял мой сон, — на устах ее не сходила улыбка. Мне сейчас очень хотелось, чтобы сегодня у нее было хорошее настроение. Чтобы она была весела до тех пор, пока не придет домой и не уснет.

— Так ты во сне танцевал на дискотеке?

— Нет.

— А где?

— Не помню… площадка какая-то… Я исполнял танец льва.

— Вот, как? Любопытно.

— У льва развевалась грива. Я видел себя как бы со стороны, исполняющим танец льва.

Я замолчал, пожалев, что начал рассказывать о сне, хотя, можно было, наверное, придумать другое. Но назад ходу не было, — мне ничего не оставалось, как продолжить:

— С самого начала, как лев вышел в круг и начал танец, я понял, что это я.

— Как бы там ни было, это хороший сон. Продолжай.

— Лев прыгал, тряс головой. Улучив момент, я подошел к нему и схватил поводок. Уздечку.

— У него была уздечка?

— Ага. Это тебе о чем-то говорит?

— Не знаю. Не думаю. – Девушку по-настоящему заинтересовал этот мой танец во сне, что она забыла о мясе, подгорающем на жаровне.

— Так вот. Я схватил уздечку, а она выскальзывает, потому что, не чувствую сил, руки совсем ослабели. – Я вытянул пред собой руки, повернув ладонями вверх.

— И что было дальше?

— Дальше?.. Меня во сне очень сердило то обстоятельство, что я не могу ухватиться за уздечку. А потом я проснулся.

— Дурацкий сон, — заключила подруга и рассмеялась.

— Да уж…

— Ну и ну… — девушка убрала палочками обгоревшие кусочки мяса на край решетки, и положила на жаровню остаток сырой говядины.

— Сдается мне, — если я до сих пор спал, этот лев продолжал бы танцевать.

— Пусть себе танцевал бы.

Из других помещений ресторана выползал клубящийся дым – там тоже жарили мясо.

— А мне в последнее время ничего не снится, — сказала девушка. – Но если представить… Спим вдвоем в одной кровати и каждому снится разный сон. Не странно ли?

В дыме жаровни ее лицо выглядело призрачным.

— А ты знаешь, что на той узкой кровати, зимой нам придется спать втроем, — с этими словами, она заразительно рассмеялась.

— Как это – втроем? – не понял я.

Мой вопрос повис в воздухе. А на улице заметно потемнело, ощущалось, что лето идет на убыль, уступая место осени. Девушка держала в руке палочки и задумчиво смотрела на жаровню. Мне не хотелось вновь видеть ее грустной.

— Давай, налегай на мясо, – сказал я.

— Я уже сыта, — сказала подруга. — Я только и делаю, что ем. Вот ты совсем не дотронулся. Если не хочешь мяса, то, давай, закажем хоть рис.

— Ты ведь знаешь, — когда я пью, — никогда не ем. А рис тебе не помешал бы.

— Нет, достаточно, — она помотала головой, взяла чашечку с маринованной капустой, отпила рассол.

— Давай, выберем денек и съездим в Кенчжу, — повторил я давешнее предложение. – Взглянем на грот Соккурам.

— Почему именно туда?

— Ты ведь ни разу не была в Кенчжу.

— Не была.

— А я ездил туда, когда еще в школе учился. Не все запомнил. Давай, в следующие выходные и махнём.

В это время появилась официантка, погасила огонь на газовой плитке.

— Мы возьмем с собой остаток мяса, — сказала она официантке.

— А счет принести? – спросила та, посмотрев на меня. Я кивнул.

— Похоже, под завязку набила себе желудок, — сказала подруга. – Набросилась на еду, точно с голодухи. Как бы несварения не вышло. Пора отправляться домой. Отдыхать.

Официантка явилась, подала моей подруге целлофановый пакетик, а мне – счет. Я взглянул на лист и передал его подруге. Та посмотрела счет, удовлетворенно кивнула:

— Оказывается, здесь не так дорого.

Она стала складывать оставшиеся кусочки жаренного мяса в пакетик. А я вышел к лестнице, ведущей вниз. Когда мы вышли из ресторана, девушка сказала:

— Сегодня день оказался очень длинным.

Да, я был с ней согласен, день и правда, тянулся очень долго, он заметно отличался от предыдущих дней.

В такси она задремала, а когда машина затормозила в нашем районе, подруга покачнулась вперед, открыла глаза и проговорила:

— Что, уже приехали?

Уличный фонарь отбрасывал наши тени далеко и длинно. Мне казалось, что все вокруг нереально. Я придерживал подругу за локоть, ее слегка пошатывало, она ковыляла и бормотала:

— Я в порядке, я в порядке.

Мы поднимались по крутому склону холма и за нами тянулись тени. Я подумал, что мы сейчас похожи на людей, вернувшихся из долгого путешествия.

— Если бы каждый день оказался длинным, как сегодняшний, то это был бы сущий ад, — сказала она, держась за меня.

— Так видит человек, у которого нет любви.

— Да? Ты уверен? – Ее слова доходили до меня словно издалека, оттуда, куда ушли тени.

Я отпер ключом дверь. Мы вошли в комнату. Девушка, не раздеваясь, плюхнулась на кровать. Я включил свет и заметил, что настенные часы стоят. А на руке у девушки часики показывали ровно одиннадцать. Я подвел стрелки на настенных часах и уселся на уголок кровати. Девушка спала. В комнате воцарилась тишина. Я достал сигареты, закурил. Внезапно на меня навалилось чувство усталости, как если бы проделал пешком невероятно длинный путь. Одновременно с чувством усталости, я ощутил угрызения совести. Но как бы там ни было, мне требовался отдых. Я поднял глаза от пола и увидел длинный путь, простиравшийся передо мной на сто тысяч ри. Путь пролегал к западу Китая, туда, где человек в маске льва, исполнял танец. И во сне я видел танцующего льва. Идиотский сон! Я едва не рассмеялся. Подруга спала, раскинув руки. Я выключил свет. Комната погрузилась в темень. Но в окно струился слабый свет с улицы, он охватывал угол кровати и ноги девушки в белых носках.

— Лунный свет, — пробормотал я. Мне вспомнилось, как утром, уходя в больницу, подруга сказала, что ей там, вероятно, придется раздеться догола, что в таком случае, пусть бы на ней были бы хотя бы носки.

Лунный свет освещал девушку, — в какой-то момент мне показалось, — она отрывается от кровати и устремляется ввысь. Она ступала по лунной дорожке и уходила своей дорогой.

Я потушил окурок в пепельнице, и, не находя себе места, метался по комнате.

                           ***

Как бы сильно я не желал поехать в Кенчжу, чтобы посетить грот Соккурам, но обстоятельства складывались не в мою пользу, и осуществить задачу не представлялось возможным. Мне вспомнился рассказ друга: «Я взглянул вниз на плато, — омытая лунным светом, всё пространство выглядело как пустыня. Луна проделала длинный путь, прежде чем достигла этого места. Горы в пустыне и дыры пещер были освещены луной…» Но я не испытывал к тому, что говорил приятель, особого интереса. И даже если бы он добавил к сказанному, что в пустыне той странник Хечхо распевал гимн самопросветления – одосонг, а затем написал книгу о своем путешествии в Западный регион – Вангочхончхукгукчон – и тогда бы я не заинтересовался. А все разговоры о том, что культура Западного региона Китая оказала большое влияние на нашу культуру, были бы для меня лишь экзотикой.

А что же такое – танцующий лев? Он мне приснился, о чем я тут же поведал своей подруге. Почему он мне так запал в душу? Наверное, причина была проста – мой лев являлся львом пукчхонгским, то есть, тем образом, который демонстрировал артист с маской льва на лице в городке Пукчхонге. Одновременно мой лев был львом санэ эпохи Силла и также львом, изображенным на стене пещеры Дуньхуана.

Вот мой лев выходит на площадку ленивой походкой, мотает круглой, как солнце, головой. Его передние лапы широко расставлены. Он вертит мордой влево и вправо, и начинает куражиться. «Тунг, тунг, тунг…» — стучит барабан. Лев трясет свое мохнатой гривой. Скачет из стороны в сторону, по кругу. Танцует и кружит без устали. Неистово, до изнеможения. А барабан продолжает стучать – тунг, тунг, тунг!

Небо посветлело, как если бы отразилось от снежного покрова земли. Девушка спала недвижимо, освещенная светом неба, точно восковая большая кукла. Белый силуэт очень явственно выделялся в темноте. Лунный свет наполнил комнату. Девушка спала, вытянув руки вдоль тела. «Так, наверное, выглядит мумия», — подумал я. И тут же во мне разыгралась фантазия, и я представил перед собой газетную статью, которую прочтут будущие поколения людей: «… В окрестностях бывшей столицы, где некогда стоял Сеул, археологи раскопали мумию молодой девушки, почти идеально сохранившуюся, облаченную в одежду 20-го века. Они тут же окрестили ее «юной горожанкой». В результате долгих исследований, ученые пришли к выводу, что «юная горожанка» была мумифицирована доселе неизвестным, чрезвычайно пикантным способом, а именно — с помощью лунного света». Я подошел к кровати и взглянул на подругу.  «Юная горожанка» шла по пустыне, прихрамывая на одну ногу. У нее болела нога…»  Я опустился на корточки и коснулся губами ее ноги. Она не шевельнулась. Но в тот момент, когда я решился встать, девушка неожиданно перевернулась набок, лицом ко мне. Я опешил. Сердце мое забилось как у мальчишки, которого застукали за чем-то непотребным.

«Пить хочется, — громко сказал я и подошел к буфету, где стоял чайник, но он был пуст. – Черт возьми, ни капли».

Подруга моя никак не среагировала на шум. Тогда я открыл дверь и вышел наружу – в открытую веранду под  навесом, служившей нам кухней. Ступил голой ногой на цементный пол, включил водопроводный кран, наполнил чайник водой. После чего приложился к соску чайника, сделал глоток. Но пить мне не особо хотелось, я просто делал вид, что пью.

— Ты спал? – послышался ее голос. Или мне показалось, что она сказала. И я ответил:

— Да. Я видел сон.

Я возвратился в комнату и начал рассказывать: «В лунную ночь по пустыне шел одинокий лев. Он нес свое грузное тело, медленно преодолевал крутые дюны, взбирался на них и спускался. Песок под его лапами осыпался, шуршал: «Шур, шур, шур…» И доносился еще слабый звук ветра, — а не было ли то мелодия гор Мингшашан с долины Дуньхуана? А лев продолжал двигаться вперед, переставляя попеременно лапы, — позади оставались следы, которые постепенно исчезали, засыпаемые песком. Лунный свет покрывал его тело. А впереди на необъятном синем пространстве не мерцало ни единой звезды. Огромная пустыня спала. И лишь лев шагал по самой ее середине, и тень его, колеблющаяся, двигалась за нм следом. Мир вокруг лежал неподвижный и спокойный. А лев шагал, не зная отдыха. Серебро лунного света на животном выглядело точно облезшая краска на старых часах. Лев шел, не ведая времени, шел по самому времени, отчитывающему расстояние пустыни. И не было конца пустыне времени. Лев, глядя перед собой, продолжал свой путь. Прошел ли он Роуллан? Миновал ли Дуньхуан? Лев шел в бесконечное пространство. Каждый его шаг отдавался легким шорохом. То была мелодия пустыни под лунным светом, доносящаяся сквозь толщу времен? Или песня конгху, проделавшая путь в сто тысяч ри и прилетевшая до этих мест? И некто, стоявший вблизи, произнес чуть слышно: «Эй, послушай! Видишь, там вдалеке – дитя человеческое! Если это мальчик, думай о том, что он идет в далекие края, в поисках своего пути, подобно монаху Хечхо. А если это девочка, — думай о том, что она  превратится в пустыне в красавицу. И ни о чем другом не думай.

А лев, тем временем, придержал свой шаг. Задумался. Что произошло? Неожиданно, он повернул свою мохнатую голову в мою сторону, спросил: «А Бонгсан далеко отсюда? А Канненг… А Кирин далеко ли?» Удивленный, я только потряс головой. А лев поднял свою тяжелую голову, и широко раскрыл глаза – они в темноте загорелись точно светильники.

«Вы кто? – спросил лев. – Вы, случайно, не дядя из Пукчхонга?»

Не дожидаясь ответа, он порывистым движением, сбросил с себя шкуру.

«В самом деле, день выдался очень длинный… Возможно, впервые ты так долго танцевал».

Голос прозвучал хрипловато, как если бы песок попал в глотку. Но я догадывался, чей это был голос.

Это был мой голос.

              ЛЮБОВЬ РОУЛЛАНА

Я продолжал с ней жить в этой комнате. И как пленник, не могущий избавиться от цепей, был в мыслях своих далеко – в Дуньхуане и Роуллане. Совместная наша жизнь протекала в полумрачном, сыром помещении, куда не заглядывал дневной свет. Наше пребывание здесь более точно подходило под слово сожительство. Мы просто существовали тут, а не жили. Передвигались по тесной темной комнате и не замечали друг друга. С каждым днем наши лица менялись, приобретали серый цвет, становились мертвенно бледными. Мы оба падали в коварный мир.  Мы жили вместе, но плотским утехам не предавались. Мимо нашей неприметной квартиры текло время. Плотское желание исчезло как летний зной или оно притаилось в глубинах мозга.

Мне необходимо было что-то предпринять, но я ничего не делал, — так и лето наступило и прошло. Мы были не в силах покинуть жилище. Эта мрачная комната стала для нас как навязчивая идея. Я предложил ей выбраться куда-нибудь хоть на денек. И мы поехали в Пусан, на берег моря. Сидели на пляже. Небо было голубым и чистым. Ощущалось приближение осени или это была странность природы?

— В прошлый раз, когда я был в Пусане, неожиданно разразилась Сара, — сказал я, глядя в море.

— Тайфун Сара? – спросила она.

— Да. Это было нечто.

Я не преувеличивал, потому что видел все своими глазами, тайфун был ужасным. Это случилось в праздник, в День поминовения предков – чхусок.  О том, что у тайфуна было женское имя, я узнал позже. Короче говоря, когда он разбушевался, я сидел в номере мотеля, а выглянув в окно, увидел, как с соседнего дома с крыши летят черепицы. Когда ураган приутих, я вышел на улицу. Моему взору предстала удручающая картина: по улицам бежали грязные реки воды, всюду разбросан мусор, повалены деревья, — несколько платанов вырваны с корнем…  В домах окна ярко поблескивали, омытые водой, и, казалось – в них никто не живет. Я увидел, какую страшную силу таила в себе вода. По ту сторону улицы была речушка, но теперь она превратилась в бурную реку – уносила всякий хлам, сломанные ветви деревьев, домашнюю утварь и даже двери. И люди, высыпавшие на улицу, с красными от возбуждения, лицами, глазели на это. А некоторые пытались с помощью шестов, с крючками на концах, выловить уносимые водой вещи. Даже нашелся человек, который кинулся в реку спасать свинью. При этом в толпе стоял невообразимый шум, — люди кричали и живо комментировали происходящее. Говорили, что сейчас спасли человека, уплывавшего на бревне. И что в потоп угодило много прохожих, и что, мол, их, бедных, одолевают змеи, которые тоже спасаясь от стихии, опутывают их тела. Насколько верны такие слухи, я не знал, потому что сам этого не видел. Но мне потом кошмарный сон приснился, — тонущего человека опутывали змеи, и этим человеком был я сам. Просто какой-то ужас.

В общем, на пусанском пляже светило солнце, небо было ясным. Странно, отчего мне вдруг вспомнился тот тайфун? Не надеялся ли я тайно, что точно такой же тайфун разразился бы и сейчас? Черт возьми, мне этого хотелось! Очень сильное было желание. А сезон отпусков был в самом разгаре. Хотя школьные каникулы еще не наступили. В газетах писали об открытий морских пляжей и что там бывает яблоку негде упасть от многочисленных отдыхающих. Даже приводили целые статьи, где рассказывалось о том, что люди, валяясь на пляже, находили в песке монеты и всякие другие предметы. И что для отдыхающих стало вроде коллективного хобби – разгребать песок в надежде отыскать предметы, — и они находили – кто колечко, кто цепочку, а кто-то даже часы.

Мне вдруг вспомнился случай,  — давным-давно, еще в пору переходного возраста, я поехал с одной девушкой на море. Если учесть не до конца сформировавшую нашу физиологию, — те взаимоотношения можно было принять за любовь. А что есть платоническая любовь? Это отношения, которые исключают секс? Мне в те годы казалось, что платоническая любовь есть неосознанное выражение тоски по сексу. Позже я услышал от кого-то, что учитель Платона, философ Сократ, испытав разочарование от жены, впал в гомосексуальную любовь. Я верил, что любовь к женщине есть искусство прятать от чужих глаз страстное желание. Как можно набраться смелости вести себя точно животное по отношению к любимой женщине?

Мы гуляли одни по пляжу. У нас были каникулы. И вокруг ни души. Конечно, каждый из нас, наверняка, прежде ездил со своей компанией друзей на море. И весело проводил там время.

Я помню ее, одетую в бикини, резвящуюся на пляже. Мы резвились. Но никто из нас не предлагал другому искупаться в море. Почему? Для меня, например, этот вопрос был как табу. Предложение искупаться с моей стороны, выглядело бы как желание увидеть ее раздетой. Случись такое, — я бы воспринял это как надругательство над любовью.

Мы ходили по берегу, садились на песчаную дюну и безмолвно смотрели вдаль моря, где простиралась линия горизонта. Мы вбирали всей грудью воздух простора, напоенный трепетной любовью и счастьем.

Это было…

Беспричинно, на моих глазах наворачивались слезы, от странного всеохватывающего чувства любви, той единственной, которая встретилась мне среди сонма людей на берегу моря. Это случилось, я знал, по воле судьбы и провидения. Грудь мою сдавило от необъяснимого чувства одиночества, — оно было необъятно, как синее взволнованное море.

Учился ли я любви?

Мы увидели нескольких ребят, идущих берегом в нашу сторону. Они весело болтали, ковыряли палками в песке, что-то поднимали, и при этом громко комментировали находку. Было ясно, что эти ребята не из хороших. Но меня это не беспокоило. В нас ничего не было такого, что могло бы привлечь парней. Мы ведь никому не мешали, просто сидели у песчаной отмели и глядели на море. Когда они подошли ближе, я понял, что ребята высматривают на песке пляжа вещи, случайно забытые кем-то из отдыхающих. И продолжали громко разговаривать и смеяться. Я невольно напрягся. А девушка даже не шелохнулась. Ребята сровнялись с нами, пошли дальше, а один из них, задержавшись, и ковыряя в песке палкой, обронил непристойность, да так громко, чтобы слышали все: «Нет ли здесь презерватива?» Эти слова хлестнули меня плеткой. Я почувствовал, как лицо мое каменеет. И взглянул на девушку, та с прежним спокойствием разглядывала волны моря. Быть может, она не расслышала слов незнакомого мальчишки? Или сделала вид, что не услышала? Следовательно, и мне не стоит слишком заморачиваться и волноваться по этому поводу? Хотя, было ясно, что этот дерзкий и хамовитый парень под «презервативом» подразумевал нечто другое. Ведь каждый мальчишка, в том числе и я, втайне когда-то разглядывал эти книжки и журнальчики, где говорилось об «особенностях женских половых органов». И, я, сидевший тут, рядом с девушкой, полный скрытых и непристойных мыслей, олицетворял собой отвратительный грязный сексуальный мир.

А она продолжала смотреть на синее море, и в глазах ее отражались думы о настоящей чистой любви.

Мы с ней больше не встретились.

Мне показалось, что она была рада оказаться на море после долгого заточения в темнице – каковым была наша квартира. Но мои слова о тайфуне не вызвали  у нее никакого интереса. Должен заметить, что для сеульцев тайфун был понятием отдаленным, никоим образом их не касающимся, — и лишь из сводок новостей они понимали, насколько ураган страшен своей необузданной, разрушительной силой, сметающий людей, дома, мосты, деревья, наносящий огромный урон сельскохозяйственным угодьям. Возможно, моя подруга не выказала никакого интереса, поскольку я заговорил о тайфуне Сара, происшедшем много лет назад? Но как бы там ни было, лето набирало ход и мы поехали на море.

— А можем ли мы там купаться, — спросила она.

— Конечно, — ответил я. – Ныряльщицы даже зимой плавают.

Мне не раз приходилось видеть по телевизору ныряльщиц-хеннё, входящих в зимнее море за живностью, одетых в ветхие матерчатые купальники, не имеющих ничего общего с современными гидрокостюмами аквалангистов, которые выглядят точно морские котики.

Если говорить о моем личном опыте, то впервые я пошел плавать в местечке Кванганри, что неподалеку от Пусана. Помню день – 19 апреля. Только много лет спустя, я узнал, что в тот день, в 1960-м году, в стране были студенческие волнения. Я тогда учился в средней школе, мы с ребятами пошли купаться, хотя до открытия сезона было еще рановато. Светило солнце. Мы прыгали в волны, кожа у нас стала гусиной от холода и губы посинели. А еще в тот день я впервые увидел утопленника.  Вдалеке собрался народ, и мы с ребятами побежали туда из любопытства. И увидели труп без головы, вынесенный на берег, разбухший, невозможно было определить, мужчина это или женщина. Это было ужасно. Люди говорили, что утопленника принесло течением с ближайшего острова. Я был слишком маленьким по летам, чтобы оценить день 19 апреля и какое значение он имел для страны, но для меня этот день всегда ассоциировался с холодным нашим купанием и встречей с утопленником. Имел ли тот несчастный человек прямое отношение с теми волнениями и ему в той заварухе отрезали голову? Но рациональное мышление мое связывало увиденное в один контекст – 19 апреля некто был убит и обезглавлен и мы купались рядом с трупом. Но куда делась голова? И что чувствовала она, оказавшись раздельно от тела? Я был тогда так напуган, что подряд несколько ночей не мог заснуть. То зрелище было пострашней всяких фильмов ужасов наподобие «Дракулы».  Мне виделись морские животные, присосавшиеся к человеческой голове и даже осьминожек-детеныш, забравшийся внутрь пустого черепа и облюбовавший место, где сворачивался и видел сладкие сны.

Мы были на море и я сразу поддержал желание моей подруги искупаться. И никаких негативных воспоминаний. Только светлое должно сопровождать нас сейчас. Ведь в квартире мы даже толком не общались. Устроившись в кафе, что неподалеку от Дэгваренгского перевала, мы выпили по стаканчику кофе, хотя, я был удивлен этому обстоятельству, поскольку кофе я сроду не любил. Затем мы сели в такси и проехались по самому перевалу, имевшему название 99 изгибов. В какой-то степени, мы, должно быть, выглядели как случайно и впервые встретившиеся мужчина и женщина, потому что в наших отношениях не было никакого напряга.

Море спокойно катило волны. Группа молодежи  резвилась на песке, придавая окружению некую энергетическую пульсацию. Пляж был именитый, но пока еще почти пустынный. Кое-кто купался, но большая часть тех немногих отдыхающих предпочитала лежать на песке и греться под лучами теплого солнца.

Мы поднимались по улице, на которой сплошь и рядом были закусочные и мотели, и глядели на сосновый лес – сквозь деревья синело море.

— Ты голодна? – спросил я. — Пойдем есть? Или вначале мы отыщем место для ночлега?

— Поступай, как знаешь, — ответила девушка.

Она обладала необычайным взглядом на разного рода вещи, мимо которого я бы просто прошел, не замечая. Вот и теперь она пристально обратила свой взор на море. Что она там видела, было ведомо только ей. Мы шли мимо рыбных ресторанов, у дверей которых были выставлены большие аквариумы с океанской живностью. «Добро пожаловать! У нас изумительно вкусно готовят!» В аквариумах плавали разные рыбы, среди которых выделялись скаты с широкими плавниками-крыльями. Я никогда не мог отличить электрического ската от ската-шипохвоста. Как не мог отличить Платона от Аристотеля, когда учился в университете. То есть, учения сих великих философов для меня были одинаковы. Сравнение, конечно, неудачное. Там философы, а тут — рыбы.

— Давай, сперва, снимем номер в отеле, — предложил я.

Как уже говорил, в нашей совместной жизни не было ничего определенного. Я даже не представлял, дойдет ли дело до свадьбы. Что было бы, наверное, логично. Но в моем случае такое недопустимо. Съемная наша квартира содержалась на ее деньги. Заселившись в нее, я беспардонно заявил: « Поживем-увидим. Возможно, мы будем друг другу в помощь» Какой смысл я вкладывал в эти слова? Что тогда, что и сейчас – я остался убежденным эгоистом. И все это время, пока жили вместе, я это доказывал. Даже набрался наглости заявить с самого начала, что если мы со временем расстанемся, это будет обозначать одно – каждый пойдет своей дорогой. Для меня оказалось важным строго придерживаться того, чтобы не сильно привязываться к ней. Неужели я ее не любил? Конечно, если мы расстанемся, то никто из нас не пропадет. А что же такое наше нынешнее положение? Не абсурдно ли оно? Я продолжал жить жизнью, которую нормальной не назовешь. Я боялся определиться и сделать выбор между очевидным и абстрактным.

Я вспомнил, как мы с подругой впервые навестили мою мать. Когда мы вошли в дом, мать всего раз взглянула на девушку, — мне показалось – неприветливо – может, только почудилось, поскольку сама комната, где сидела мама, была довольно мрачная. Насколько себя помню – наша семья очень часто переезжала с места на место, и каждый раз маме доставалась комната, куда с трудом пробивался солнечный свет, отчего помещение выглядело темным и мрачным. И человек в нем обитавший казался мне не живым, а больше напоминавшим тень. Я вовсе не хочу сказать, что мать напоминала труп, но было впечатление, что она себя заживо похоронила.

Зачастую меня буквально трясло от одного вида, когда мать словно привидение сновала по темной комнате. Мне тогда чудилось, что сама темнота в комнате приобретала материальность и шевелилась и дышала, как зверь. В такие часы в голову мою закрадывалась мысль, — это мать читает заклинание и вселяет душу в темноту.

Девушка сидела подле меня, вся сжавшись, подавленная приемом моей матери. А я в это размышлял, как бы все обернулось, если бы по-настоящему невестка сидела тут перед матерью, — как бы она справилась с ролью свекрови? Потом я думал только об одном – скорей бы дать дёру отсюда!  И навсегда избавиться от окружающего мрака! Я положил перед матерью сверток. Та тотчас взглянула на меня. Взгляд ее спрашивал: «Что это?» Я увидел в глазах ее раздражение, смешанное с гневом.

— Это небольшой подарок от нас, — сказал я. И добавил почему-то: – Откройте, когда мы уйдем.

Я, конечно, нервничал очень, — в последнее время моя психика была просто никуда. Я частенько совершал неуместные поступки. Например, сказал своей девушке, что я круглый сирота – перед самой отправкой к матери. Сказал так очень спокойно, как если бы это была настоящая правда.  Вообще, живя в отрыве от дома, у меня сложились неопределенные чувства к матери, — она часто всплывала перед моими глазами в образе насекомого, спрятавшегося внутри кокона. И всегда при встрече с ней, я избегал смотреть ей в глаза. Мать тоже вела себя по отношению ко мне точно так же. Она всегда была холодна ко мне. Это ранило меня. В моей душе всегда сидела жалость к себе от раннего ее вдовства. Отчего я ощущал внутри себя некое стремление к отмщению неизвестно кому.

Честно признаться, я сам не предполагал, к чему надо было брать подарок и идти к матери. Ведь меня неизбежно постигло бы смущение при встрече с ней. Но я принял решение. И когда я сказал подруге об этом, от нее тотчас посыпались вопросы: «А сколько ей лет? Где она живет? Есть у нее другие родственники?.. А что ты ей купил?»

В ответ я пробурчал что-то невразумительное. Подруге было интересно знать, что находилось в свертке, который я держал под мышкой. Но я не удовлетворил ее любопытство, только отмахнулся коротко:

— При встрече не забудь поздороваться.

Мы повернули на улочку, ведущую к дому. Глядя себе под ноги, я размышлял о своем состоянии, которое в последнее время было для меня не понятным, нервным, подавленным. Неудовлетворенное чувство мести притаилось во мне, показывая мне язык.

Я шел на встречу с женщиной, которая произвела меня на свет, с которой долго не виделся, — а встретившись с ней, нам предстоит вновь долгая разлука , что было совершенно логично. Крепко прижимая к себе сверток, словно его могли бы отнять у меня, я шагал по лабиринту улочек. Надо сказать, что дом мы тут приобрели по случаю, когда на рынке недвижимости возник застой, — и жили мы в этом жилище довольно долго. Вскоре улочка пошла на подъем и одновременно сузилась до щели, в который едва протиснулся бы один человек. Каждый раз, очутившись здесь, меня не покидало ощущение, что эта узкая петляющая улочка похожа на змею, скользящую вниз. Я  болтался здесь, бедствуя, без гроша в кармане. Помнится, однажды мать смерила меня холодным взглядом и бросила: «Не пора ли в твоем возрасте самому зарабатывать на жизнь!» И то правда, — самому зарабатывать – я это понимал. В то время я перебивался случайными заработками, работал курьером в книжном магазине, корреспондентом еженедельника…  А еще раньше, мне приходилось страдать комплексом неполноценности от того, что на моем теле имелись три шрамика, случайно оставленные ножом. Позже, когда я сделался курьером, доставщиком книг, я почему-то скучал по тем временам, когда стыдился шрамов. Что представлялось очень странным.

А улочку ту я прозвал «змеиным» — каждый раз, попадая туда, я внутренне сжимался весь, меня обдавало холодом. Конечно, причина крылась в страхе. Мне никогда прежде не приходилось притрагиваться к змее, и не ведал я, насколько она холодна. Но ступая в проулок, я ощущал «змеиный холод» и тотчас съеживался и про себя повторял: «Проклятая змея, проклятая змея…» И так бормотал, пока шагал по проулку и не выходил на простор. Это становилось навязчивой идеей, болезнью. Я мучился и страдал. Вот отчего, мне всегда хотелось бежать из дому, особенно когда учился в школе — я убегал несколько раз и возвращался. Возвращался всегда голодный, холодный, вобрав голову в плечи, и мать меня встречала взглядом, говорящим: «Явился… Болтаешься, как желудь в собачьей миске.» Меня всегда ранили не столько слова ее, а сколько холод в ее голосе. Так случилось, что однажды во время моего очередного возвращения, я застал дома господина Кима, менеджера по продаже недвижимости, который часто к нам приходил по делам. Так вот, мать при госте не смогла выразить своей холодности ко мне и от этого очень злилась. Ее беспокоил не мой побег, а мое возвращение.

Что касается мистера Кима, то он вовсе не ощущал неловкости от того, что стал свидетелем чужой семейной сцены. Его широкое лицо всегда источало мягкость и доброту. Это не было напускным, что-то вроде притворства, а было настоящим, истинным его состоянием. Отчасти наоборот, ощущал неловкость я, оттого что он смотрит на меня добрым мягким взглядом. Конечно, ему было известно обо всех моих похождениях, но несмотря на это, он относился ко мне как прежде. Однажды он даже побывал в школе, — вызвали мать, но она была нездорова, — господин Ким пошел вместо нее, назвался дядей, — и выслушал там всю подноготную моего отрицательного поведения, -здорово же ему пришлось краснеть за меня. Вечером того же дня он посадил меня перед собой, и, откашлявшись, незлобиво произнес: «Возможно, жизнь наша – лишь звук лягушки, прыгнувшей в пруд, полный мха…» Я не понимал, к чему эти его странные слова. Только позже я узнал, что он прочитал мне хайку японского поэта Басё. По логике стиха, следовало, что каждый человек должен вести себя так, как ему хочется, ибо жизнь – пустая тщета? Или господин Ким хотел донести до меня другое? Смутное чувство противоречия овладело мной. Надо же… Звук лягушки, прыгнувшей в пруд…

Мать и господин Ким часто разговаривали между собой на китайском языке. Мне казалось, что они это делают, чтобы я не понимал, о чем они говорят. Однажды, придя с улицы навеселе, я вновь застал их, беседующих на китайском, и вспылил:

«Почему вы говорите на иностранном языке?»

Мистер Ким как-то странно посмотрел на меня. А мать холодно парировала:

«Напился, так иди, спи!»

Я тотчас поник от грубого окрика матери и ретировался в свою комнату. Конечно, мой протест выглядел глупо, но я не мог правильно оценить свой поступок, и, в дальнейшем, как только вспоминал эту сцену, продолжал нервничать и выходить из себя. Вскоре после этого случая, я в очередной раз ушел из дому. Я отправился на поиски поэзии и отца. Поэзия и отец, какая связь? Мне было смешно. Отец умер до моего рождения, во время японской колонизации, погиб трагически в Китае. Я даже написал по этому поводу стихи под названием «В северной Маньчжурии».  Там были такие строки: «В далекой степи похоронен отец, он лежит глубоко, и кости его птицей шебечут…» Не было ли мое состояние души и мое поведение неким манифестом памяти об отце? Короче говоря, я жил у какой-то девицы, она была маленькая, как воробушек. «Мал воробушек, да удал» — гласила пословица. Но, поскитавшись, я воротился назад. Хотя я своим побегом ничего не добился, но стал ощущать в себе некоторую гордость, что сделался самостоятельным человеком. Как все было? Я вернулся и долго стоял перед воротами – за ними виднелся дом. Дом таил в себе враждебность. Я стоял долго, как истукан, затем толкнул ворота, они были заперты изнутри на засов. Кусая губы, я на мгновение заколебался. Я, конечно, предполагал, что ворота будут заперты. Но почему же я так растерялся? На старом деревянном столбе ворот были в беспорядке наклеены бумажки, — таблички потребления электроэнергии, воды, газа, рекламки различных фирм по ремонту квартир, перевозке вещей и прочих услуг. Я внимательно рассмотрел их, словно пытаясь уловить важный для меня смысл. Затем подошел и просунул руку в щель правой створки – как я мог забыть, что там есть веревка, потянув которую можно открыть засов? Я нащупал веревку и потянул ее. Щелк. Ворота раскрылись. Каким образом я встречусь с матерью и как поприветствую ее? Казалось, — выйдет она сейчас и спросит строго: «Где тебя носило?» Я подумал, что, возможно, мать наблюдала за мной, как я вошел. Потому украдкой, осторожно сделал шаг в сторону, встал туда, где разглядеть из дому было нельзя. Вообще, я был робкий до ужаса, — по ночам, читая книгу под абажуром, я даже страницы переворачивал очень осторожно, чтобы шумом никого дома не потревожить. В этом плане я походил на трусливую собаку, поджавшую хвост. Поэтому ничего удивительного в том, что уходил я из дому всегда ночью. Ночь имела свойство скрадывать, трансформировать из индивидуума в безликость, как по пословице – ночью все кошки серы. Темнота превращала храбрецов и трусов в одну массу. Но разве трусостью была моя робость нарушить тишину звуком переворачиваемой страницы? Ведь тогдашний я, ребенок, смутно предполагал, что у взрослых есть свои тайны и они, к примеру, могут заточить душу умершего человека в керамический кувшин. И если это так, то ни в коем случае нельзя случайным шумом нарушить их покой. В детстве мне было интересно, каким образом мать хранила воспоминания об отце. В доме не было ничего, что бы говорило в память об отце, ни его фотографии, ни вещей. Мое же абстрактное воспоминание о нем сводилось и облекалось в некую бесформенную массу, которая видоизменялась, доходила до величины динозавра и уменьшалась до размера обычного майского жука. И если бы каким-то образом облик отца возник передо мной, то мать тотчас бы нашла хитрую уловку, чтобы разрушить его. Каждый раз, когда меня посещали подобные мысли, я заглядывал в лицо матери, чтобы понять, о чем она думает, но оно ничего не выражало. Мне не верилось, что мать стерла в сердце все прошлое без остатка. Но порой, случайно вырвавшиеся из ее нутра слова доказывали обратное – мать помнила прошлое до мельчайших подробностей.

«Эти китайские штучки в прежние времена были слаще», — сказала она однажды, когда я принес ей рисовые хлебцы на пару, купленные в китайской булочной лавке.

Когда я видел ее спокойное и невозмутимое лицо, я невольно сравнивал мать с кумихо – лисицей с девятью хвостами из сказки. И даже порывался поднять подол ее платья, чтобы увидеть те девять хвостов. А как-то ночью хотел заглянуть в спальню – не выглядит ли она лисицей, когда спит с мистером Кимом?

Как уже говорил, — из своих побегов, я всегда возвращался домой украдкой, будто вор. Однажды прихожу, открываю ворота, — а в это время передо мной промелькнуло нечто пушистое и мяукнуло. Шарахнулся я в сторону и едва не столкнулся с матерью, — она вся согбенная, пыталась выпрямить тело.

«Что, сильно беспокоит нога?» – спросил я, вместо приветствия, оглядывая, как она держится за протез. Мать смутилась, что я застал ее в таком виде и только сказала:

«Ты очень напугал кошку».

В этот раз я обнаружил изменения в ее поведении, — манера держаться холодно и соответственно голос, всегда грубовато-металлический, уже явно смягчились. Я подумал – не постарела ли она? Я пристально оглядывал ее. Мать была прежняя. Тогда куда девалась ее лютая энергия, и во взгляде, и в движениях? Неужели она напускала на себя все это, маскировалась, чтобы не выглядеть жалкой?

«Давай, зайдем в дом», — сказала она, пытаясь скрыть хромоту.

«Нет», — пробормотал я.

«Почему? – не поняла мать. – Кроме нас в доме никого».

«Срочное дело у меня… Мне нужны деньги»

«Деньги?» — Мать посмотрела на меня, выражение ее лица было таким, как если бы она говорила: «Неудачник и есть неудачник! Опять куда-то вляпался! Что ты натворил на этот раз?» Она склонила голову, словно покорялась надвигающейся беде. Я не привык видеть ее такой, изменившейся, ведь мать всегда относилась ко мне с постоянством хмурой погоды – холодно и мрачно, а порой и желчно.

Я соврал, сказал, что мне необходимо заплатить за курсы иностранных языков. Что, мол, это нужно для моей будущей работы. Мать выслушала меня с неподвижным лицом, — похоже, ей было все равно, обманываю я её или говорю правду. Но я все равно опасался, что она видит меня насквозь. Но деваться было некуда.

— Сейчас у меня нет денег… Вот, возьми это… — Мать сняла с пальца кольцо, подала мне. – Здесь две унции…

Меня охватило странное ощущение, — я не знал, радоваться мне или грустить. Слова матери показались мне звуком воды, устремляющейся по крыше вниз по желобу. Я стоял как истукан, держа в руке кольцо. На моей ладони я удерживал не просто две унции чистого золота, а смесь радости, грусти и смущения. Мать с такой легкостью рассталась с единственной ценной вещью. И почему она так переменилась, почему не высказала порицания, какое я заслуживал? Может, разгадка таилась в самом кольце, с которым она так легко рассталась?

Я вышел из дома со смешанным чувством. На улице уже смеркалось. Я собирался купить матери новый протез ноги. Я не знал, как долго его можно носить, но мне казалось, что нынешний протез ее уже давно отслужил свой срок. Я ни разу не видел, чтобы мать снимала его. Хотя не раз замечал, — когда она возилась во дворе и случайный ветерок приподнимал край платья – как протез сильно отличается от настоящей ноги. Мне было интересно, что делает мать с протезом, когда ложится спать. И всякий раз, встречаясь с господином Кимом, меня подмывало спросить его об этом. Честно говоря, я не знал, какие чувства испытывал Ким к матери, что их связывало? Он помогал ей из чувства жалости? Ведь у него была своя семья. Как бы там ни было, а искусственная нога служила матери для равновесия, а подлинной опорой ей в этой жизни являлся мистер Ким.

Мать лишилась ноги, когда в стране хозяйничали японцы. Об этом она не раз рассказывала мистеру Киму. Из разговоров я понял, что мать вступила в добровольческую женскую армию Чонгсинде. И там ежеминутно рисковала своей жизнью. Много девушек в расцвете сил погибло. И возвращение матери домой с одной ногой не было для окружающих трагедией. Я часто представлял картину, в каких обстоятельствах мать потеряла ногу, моя мысль блуждала в лабиринтах воображения и не могла определить, где добро и где зло.

Из-за ноги мать не любила принимать гостей, ни даже родственников. Она не хотела, чтобы кто-то видел, как увечность доставляет ей массу неудобств. Исключением был господин Ким. Он приходил к нам домой в любое время суток. И служил единственной нитью, связывающей мать с внешним миром. Она помогала Киму в его делах, связанных с продажей и покупкой недвижимости. Он был занятой человек, но все ночи проводил с матерью.

В нашем доме всегда водились кошки, — взамен исчезнувшим или умершим от болезни или старости, появлялись новые – их приносил мистер Ким. Где он их брал – неизвестно.

По правде говоря, я не ведал, какие чувства питала мать к господину Киму. Но однажды ночью я стал свидетелем их ссоры. Я только лег, как услышал за стеной шум – голоса мужчины и женщины на повышенных тонах – мне вначале показалось, что звуки доносятся из соседнего дома. Но убедившись, что это ссорятся мать и мистер Ким, я встревожился. До меня дошло, что мать холодна и груба не только по отношению ко мне, но и к Киму. Я не мог представить его злым, — лицо его я всегда видел спокойным и мягким. Между тем я услышал, как мужчина громко произнес: «Больше я сюда не вернусь!». И хлопнул дверью. «Как знаешь!» — бросила ему вслед мать.

Я слышал, как господин Ким обулся и прошагал к воротам. Затем я услышал, как мать спешно заковыляла по двору, чтобы остановить его. Но было поздно. Он ушел. В ту ночь мать долго плакала, до меня доносились ее горькие всхлипывания. Ее тоска передалась и мне – я ощущал в душе пустоту. Я думал, — мы потеряли мистера Кима навсегда. Но ошибся. Не прошло и дня, как он вернулся.

                          ***

Мы с подругой собирались уходить. Я положил сверток на циновку перед матерью, — она молча поглаживала кошку, сидящую на коленях. Заметив сверток, мать спросила:

«Что это?» — И не дожидаясь ответа, стала разворачивать его. А развернув, застыла, ошеломленная, — потому что увидела новый протез – чего она никак не ожидала.

— Я пошел в мастерскую, где ты заказывала протез, и попросил сделать точно такой же, — сказал я.

— Вот негодник! – выпалила в сердцах мать, не обращая внимания на то, что в доме была гостья. И стала теребить кошку, будто не знала, куда девать руки. Я старался быть спокойным. Своим подарком я хотел показать матери, что отныне ее сын сделался самостоятельным человеком и что мой уход из дома окончательный. Мать продолжала гладить кошку, ее руки нервно и сильно сжимали ее по загривку, отчего бедное животное пыталось вырваться.

— Я знала, что рано или поздно ты уйдешь, — проговорила мать и выпустила кошку. – Протез мой порядком износился, так что подарок пришелся вовремя. – Она отвернулась и неожиданно стала отстегивать старый протез. Эту сцену уж я никак не хотел наблюдать. Зачем надо было ей демонстрировать это при нас? Но мать уже отстегнула искусственную ногу и повернулась ко мне. Лицо ее было мертвенно-бледным, отрешенным, — как если бы матери было уже все равно, переступила ли она ту черту за пределы мира, с его позором и славой.

— Всему свое время, — сказала она. – Этот протез отслужил свой срок, на смену ему пришел новый. Но я никогда бы не подумала, что такой подарок мне сделает сын.

— Что в этом необычного? – спросил я.

— Когда ты уходил из дому, моя душа пустела, — произнесла мать, глядя перед собой. – Я тебя ненавидела. После смерти твоего отца, мне стало некому доверять.

Я слушал слова матери в глубоком оцепенении, словно получил я по голове удар молотом.

— Я никак не ожидала беды, — продолжала мать глухим голосом. – Получила известие, что состояние отца критическое и тотчас отправилась к нему. А путь не близкий. Место, где находился отец, называлось Чангагу. Это была столица китайской провинции Хачхары. Неподалеку от нее пролегала Великая Китайская Стена. Оттуда в прежние времена торговые караваны шли в центральный регион Нинся, затем мимо Янчжоу в сторону Тянь-Шаня, через Ганьсуйский коридор и выходили к Западному региону.

Лицо матери выглядело отрешенным, а глаза ее глядели куда-то вдаль сквозь стены и мыслями она была далеко-далеко.

— Западный регион?! – невольно вырвалось у меня. – Ты ездила туда?!

Я был в замешательстве, — мать перечислила названия мест, связанные с Западным регионом Китая, — который так будоражил меня и моего друга все последнее время.

— Нет, я была только в Чангагу, — сказала мать и глаза ее заблестели, точно камни фосфата. – Расстояние оттуда до Западного региона семь раз превышает расстояние от Сеула до Пусана.

— Далеко, — проговорил я.

— Конечно.

— А что было дальше?

— На полпути в Чангагу я узнала, что отец твой умер. Об этом мне сказала одна женщина по имени Чуи, — произнеся это, мать тяжело задышала, словно ей не хватало воздуха.

— Что же произошло с отцом?

— Я сама ничего не знала. Совершенно ничего… Он так ждал меня…

— Зачем он уехал так далеко?

— Кто знает… По словам Чуи, отец не мог не поехать туда, хотя был совсем болен.

— А кто такая Чуи?

— Она вела себя как жена отца. Может быть, она просто притворялась, ей заплатили, ведь в ту пору в Китае было полно таких случаев, когда за деньги женщины выдавали себя за супругу того или иного мужчины. Это она прислала мне телеграмму, что отец плох. А при встрече, Чуи убеждала меня, что отец, действительно, сильно болел. Но несмотря ни на что, он отправился в Западный регион.

— Зачем? Для какой цели?

— Если бы я знала… —  мать глубоко вздохнула.  А я хотел было спросить ее, а не было ли у отца страсти к путешествиям, но промолчал. Я подумал, что у него были веские причины, которые заставили его, больного, отправиться в тяжелый путь.

— Та женщина, Чуи, передала мне вещицу отца, — сказала мать. – Не знаю, как мне удалось сохранить ее… Ведь вскоре я попала под артобстрел японцев, там в Чжанцзякоу, где получила ранение, в результате чего лишилась ноги. Здесь… — Она кивнула на старый протез, лежащий на циновке. Я взял его в руки.

— В центре крышка, она отходит, — подсказала мать.

Действительно, на протезе была небольшая крышечка, я надавил на нею – она легко отошла, и из отверстия выпал, свернутый в трубку, свиток. При виде пожелтевшей находки я очень разволновался. Мне показалось, что я присутствую на каком-то тайном обряде.

— Что это?

— Разверни, — велела мать. Она была тоже вся напряжена, а глаза глядели испуганно. Я развернул свиток, он был испещрен надписями.

— Это писал твой отец. Изучи внимательно.

— Гм…

— Я надежно спрятала эту бумагу. Уж сколько раз перечитывала запись. Это его мысли и раздумья… Они меня успокаивали… душа моя таяла… Взгляни на оборотную сторону.

— Хорошо.

Мать прикрыла глаза и стала наизусть цитировать написанное на свитке. Она читала без всякой театральности, тихим голосом, но в котором присутствовало некоторое торжество. Чувства переполняли ее. В повествовании упоминались географические названия, о которых говорила мать недавно. «Как  можно совершать постыдные деяния перед небесами? Трехглавые горы Тхэбек возвышаются надомной, неизменные в своем величии, как и десять тысяч лет назад. Я достигну своей цели, пусть мне придется спать на ветру и на холодной росе…»

В чем крылся смысл в этом тяжком отцовском путешествии? Я вновь посмотрел на мать, — она читала, сохраняя серьезность и торжественность, при этом лицо ее стало чистым и ясным, как у ребенка. Мне сжало грудь. Я понял и осознал всем своим существом, — именно к этой минуте мы стремились оба – я и мать – преодолевая обоюдную враждебность, холодность и отчуждение. Она шла ко мне, а я – к ней. Как же я скучал по матери!..

— Отец бежал из японской армии, — сказала мать.

— Бежал, — произнес я. – Он искал убежище на западе Китая…

Я знал, что во время японской оккупации много корейцев было насильно отправлено в Китай и служило в японской армии. И сотни людей бежали, часть из них присоединилась к китайской народной освободительной армии, другая – переходила на сторону Советской армии.

Тем временем, мать, отвернувшись, прикрепила к обрубку ноги подаренный мной протез, затем поправила платье, обернулась к моей подруге. Улыбнулась, спросила:

— Когда же ты познакомилась с моим сыном?

От неожиданности девушка тотчас покраснела и вся сжалась.

                             ***

Сколько времени прошло с тех пор?

Мы с подругой шли вдоль пляжа, мимо многочисленных кафе, закусочных и мотелей. Шагали, почти не разговаривая. Вскоре приблизились к дальнему зданию, стоявшему ближе к морю. Поскольку у нас с подругой было слабое зрение, мы не сразу разглядели, что это мотель. Двухэтажный серый дом стоял через дорогу, и здесь заканчивался сосновый лес, а  асфальт тоже тут обрывался, а дальше начиналась грунтовая проселочная колея. Море стало ближе. Волны с ажурной белой пеной накатывались на берег. А сам берег, холмистый, серый, был похож на огромного кита.

Вблизи мы обнаружили, что мотель старый, на нем облупилась краска, а вывеска вся выцвела. Я даже засомневался, — принимает ли мотель постояльцев, если нет, то весьма досадно. Пусть гостиница и ветхая и в ней минимум удобств, но в номере ночью, когда приткнешь голову к подушке, наверняка слышен шум прибоя. Моя девушка безропотно следовала за мной. Когда мы завернули за угол дома, то обнаружили во дворе огородик с зеленым луком. Этот клочок земли с растущим луком выглядел здесь неестественным. На некоторых кустиках белели цветы. Возможно, хозяин дома посадил лук не для употребления в пищу, а для сбора семян. К слову сказать, моя подруга терпеть не могла лук. Она всегда выуживала лук из еды палочками, когда, бывало, заходили мы с ней в забегаловку или ресторан. Даже из супа соллонтан вытаскивала, ведь соллонтан только и едят с луком. Это все равно, что лапшу ненгмён есть без уксуса и горчицы. Она говорила, что от лука ее клонит ко сну. Мол, стоит кому-то вблизи нарезать лук, как ее веки тут же тяжелеют. Я был полной противоположностью подруге. Я обожал пищу, когда в нее добавлено много лука.

Мы вошли в парадную дверь отеля и стали подниматься по лестнице. Деревянные ступеньки сильно скрипели.

— Прямо как в отеле «Норд», — сказала девушка. Она намекала на роман «Отель «Норд», который когда-то прочла, и там, в самом деле, отель описывался старым и ветхим.

На втором этаже мы встретили служащего заведения, — на наш вопрос, отчего гостиница такая неухоженная, тот ответил, что дом скоро будет снесен и на его месте построят новый. И все же мы сняли комнату, — войдя в нее, обнаружили тот же беспорядок, и на деревянном полу скрипел песок. По сути это был заброшенный дом.

— Это, конечно, лучше, чем ничего, — незлобиво произнесла подруга. – Но второй раз сюда не зайдем.

— Пошли, поедим чего-нибудь, — сказал я.

Было желание, бежать отсюда прочь. Оставив вещи, мы отправились искать столовку. На улице уже сгустились сумерки. Что нас привело на этот пустынный берег моря? Для того ли, чтобы мы, — двое осознали в полной мере бесполезность нашей совместной жизни? И эта ветхая комната — предвестник нашего расставания? Или она предоставляет нам шанс? И мы сумеем что-то найти в том долгом нашем путешествии по морю отчуждения? Не в болото ли мы всасываемся?

Мы зашли в ближайшую закусочную. Никто из нас не пытался заговорить. Но я, переступив порог помещения, смутно осознавал, что это конец. И что предстоит нам вернуться в Сеул в состоянии некой амнезии, не помня прошлого и не ведая, чего ждать от будущего. Я совершенно не представлял, что буду делать дальше. Но я понимал, что в расставании найдется новая точка отсчета.

— Гляди, моллюск, — девушка наклонилась над пластиковой бадьей у крана. Там лежала куча раковин, — из одной вылез моллюск.

— Верно, а не заказать ли их на ужин? – сказал я.

Подруга трогала пальцем моллюска, который пытался залезть внутрь раковины. Девушка вела себя точно ребенок. Я редко видел ее такой светлой и жизнерадостной. С ней ли я жил все это время? Надо же, какой-то моллюск меняет настроение человека!..  В эпоху Чосон жил некий Чон Якчон, то ли ученый, то ли поэт, сказавший, что каждый морской моллюск через тысячу лет превращается в голубую птицу. Фантастика, конечно. Моллюск не может стать птицей. А с другой стороны, тысяча лет – большой срок. За это время всякое может случиться. По теории эволюции, обезьяна стала человеком, и все земные существа произошли от морских рыб. Ведь в древних окаменелостях животных ученые находят прямую связь в том, что их конечности стали впоследствии крыльями. Трудно поверить, что мышь станет птицей. Но ведь существуют же летучие мыши.

— В старину говорили, что моллюск может стать птицей? – сказал я серьезным тоном.

— В самом деле? – удивилась девушка.

— Угу.

— Птицей, с крыльями?

— А разве есть птицы без крыльев? – невольно улыбнулся я.

— Шутишь, — улыбнулась и она.

— Нет. Представь себе, как личинка превращается в цикаду.

— Я никогда не видела личинку цикады.

Быть может, так и есть, она никогда не встречала личинку цикады. Она вообще ничего не понимала в этом деле. Однажды, увидев ползущего на земле жука, подруга приняла его за детеныша черепахи.

— Тогда представь, как головастик становится лягушонком.

— В этом нет ничего удивительного. Все естественно.

Я не мог дальше продолжать эту тему. Я не представлял, сколько времени потребуется для того, чтобы моллюск стал птицей и сколько, чтобы головастик стал лягушкой. И вообще какое отношение все это имеет к нам? Через тысячу лет разве мы будем тому свидетелями?

Нам принесли еду. И я отправил в рот полную ложку варенного риса.

— Как бы там ни было, — сказал я, жуя. – Но моллюск все же станет птицей. Синей птицей.

Я боялся, что подруга сострит мне в ответ, скажет, к примеру: «Мои уши – раковины для моллюска. Мои уши скучают по звукам моря». Мне не хотелось, чтобы наше расставание украсилось этим. Но она ничего не сказала. И зачем я рассказал ей про моллюска? Даже если моллюск в корыте прямо сейчас на наших глазах превратится в птицу, и, хлопая крыльями, улетит в окно, то что изменится в нашей жизни?

На столе, среди прочей закуски, было целое блюдо моллюсков. Я подцепил одного палочками, окунул в соус и отправил в рот.

— Этот моллюск, должно быть, очень вкусен.

— Не острый? – спросила подруга.

— Нет. Пикантный.

Девушка принялась есть рыбу. Некоторое время мы оба молчали. Только слышался шум вентилятора.

Когда мы вышли из столовки, то обнаружили, что совсем стемнело. Дорога, по которой мы шли, напоминала плотину. Вдалеке при свете фонарей, наш мотель был погружен в осень и выглядел совершенно древним. Это был дом, который служил человеку пристанищем всего на одну ночь, чтобы наутро ему отправиться восвояси.

Мы получили ключи, и, ступая по скрипучей лестнице, поднялись на второй этаж. Вероятно, мы с подругой были тут единственными постояльцами.

— Такое чувство, что я прошла пешком тысячу ри, — сказала девушка, входя в комнату. Она подошла к окну и отдернула занавески. Я тоже чувствовал усталость. Наш автобус был в пути не более пяти часов, — но я ощущал себя на краю земли. За окном было еще различимо море, густого темно-зеленого цвета, накатывало на берег белесые волны. Что ж, подумал я, пора. И направился в ванную. Там открыл кран, — потекла ржавая вода. Я стоял, засунув руки в карманы. Я вовсе не собирался принимать ванну. Захотелось курить. Я обнаружил, что у меня закончились сигареты. Выйдя из ванной, я сказал подруге, что прогуляюсь до ближайшего киоска. Девушка растерянно посмотрела на меня. Похоже, она меня не поняла.

— Наверное, у администратора можно купить сигарет, — подсказала подруга.

— Вряд ли, — сказал я, — Здесь ничего нет, даже вода ржавая.

Я вышел наружу, мне в лицо ударил освежающий ветер. Я зашагал в сторону ресторана, где мы ужинали, надеясь там найти табачный киоск. Моя подруга знала, что мне становится не по себе, если нет сигарет и что я пойду искать их даже если ночь затемно. Я прибавил шагу. Я ощущал облегчение во всем теле, оттого, что покинул мотель, где была она – будто гора с плеч свалилась. Я испытывал невероятное чувство свободы. И это было странно и удивительно. Таких эмоций я не ощущал никогда прежде. Теперь мне показалось очень смешным, что я так отчаянно желал расстаться с ней. Я удалялся все дальше и дальше от мотеля, — и это было похоже на побег. Мне вспомнился эпизод из детства, когда я рос на побережье. Мы с соседской девчонкой игрались на берегу моря, купались и строили замки на песке. Мы не замечали, как летит время. Мы возводили песочные замки, разрушали их и начинали строить все заново. Неожиданно девочка сказала, что солнце садится и пора домой. И, правда, круглое красное солнце опускалось за дальними холмами. Но вот незадача – мы, как пришли на берег моря, одежду свою засыпали песком и теперь не могли ее отыскать. И зачем нам вдумалось засыпать одежду песком? Мы перерыли всю округу, но тщетно – одежда пропала. Потом, от отчаяния, мы навзрыд заплакали. Всю ночь мы так и просидели бы на берегу, если бы не пришли взрослые и не забрали нас.

Вспоминая то далекое время, я шагал берегом моря. Огромное море тяжело покачивалось в темноте, едва заметные белесые гребни волн, накатывающиеся на берег, были похожи на рыбьи плавники. Луна спряталась за облаками. Тускло светили фонари вдоль дороги. Я обернулся в сторону мотеля – он едва угадывался вдалеке – бледный свет в окне второго этажа, казалось мне, струился из другого мира. Я снял с себя одежду и бросил на песок. Я стоял в темноте совершенно голый, и дыхание моря обвевало мое тело. Я стоял освобожденный от всего, от одежды, от мыслей… Я медленно пошел краем моря, — я ощущал себя животным, только что вышедшим из воды. Я был рыбой…

Неожиданно до меня донеслись странные звуки, — к плеску волн прибавился шум крыльев. То моллюски на поверхности моря, превратившись в птиц, взлетали в небо. Тысячи птиц, — их глаза блестели как далекие звезды. Моллюски, вышедшие из глубин моря, обрели свободу.

                              ***

Она вышла замуж за другого мужчину, — вскоре после нашего расставания, если быть точней, — спустя два месяца и десять дней.

А в ту ночь я вернулся в мотель в сопровождении полицейского, едва прикрывая свою наготу. Девушка спала, повернувшись к стене.

По прошествии некоторого времени, мне на глаза попались стихи поэта Ким Чунсу под названием «Роуллан». Там были такие строки:

«В ту ночь в горах Мингша

 пошел долгожданный дождь,

 первый за десять лет.

 И зацвел белым цветом горный лук.

 И увядшая страна Роуллан воспряла духом…» Быть может, в тех краях бывал мой отец… Я видел его в своем воображении, путешествующим по пустыне Роуллана, который некогда был цветущим оазисом.

А мотель тот на берегу моря — разрушен.

Там завершилась моя любовь.

Мне вспомнились слова, начертанные на шелковой ткани, которой была обернута мумия девушки из Роуллана – «Незыблемой она пребудет века». Сердце мое благоговело от этих слов… Душа ее была жива, несмотря на то, что тело ее иссохло, стало мумией…

В той стране цвели белые цветы. Где, быть может, состоится наша встреча? Не обрету ли я там вновь любовь, посланную самим Провидением? Любовь, похожую на руины.

                                  Послесловие автора

«Шелковый путь, Silk Road, протянувшийся из Китая до Рима, по которому в древности был налажен обмен многими товарами, начиная с шелка, ныне он стал туристическим маршрутом, широко известным многим людям.

Однако он долго оставался «терра инкогнита», даже спустя долгое время после того, как я написал в 1982 году роман, включив в него описание исторического центра Шелкового пути, —  Дуньхуана. Лишь немногие пытливые люди обращали взоры в ту сторону.

Я, никогда не бывал там, но испытывал горячее желание и не мог не написать повествование о Дуньхуане. То было время, когда я почти ничего не знал о тех событиях, которые разворачивались за «бамбуковым занавесом». Однако меня терзали сомнения, потому что я хотел каким-то образом реконструировать нашу самобытность, связанную с Шелковым путем. Внутри страны властвовала кровавая диктатура, путь же из страны был скован кандалами. Дуньхуан, будучи городом-оазисом в западной части Китая, был самым процветающим уголком на протяжение шелкового пути. Открытие же в том месте исторической «Пещеры тысячи Будд» относится к сравнительно недавнему времени. Среди сокровищ, обнаруженных тогда в пещере, было сочинение корейского монаха Хечхо эпохи Силла. Я увидел в этом факте ответ на вопрос, почему мы путешествовали по Шелковому пути и далее по миру. Поэтому я и начал писать этот роман, желая отразить те усилия, которые связали нас с остальным миром. То был путь, посредством которого я принимал мир и одновременно выражал его. В конце концов, я ухватил некую нить Дуньхуана, — действие романа должно было разворачиваться на сеульских улицах. То была нелегкая задача. В своем воображении я не мог не отправиться в Дуньхуан. Этот путь, разумеется, был и путем, пролегающим в Сеул. Дуньхуан был не просто примечательным местом, погребенным в истории, он был и современной реинкарнацией сегодняшнего Сеула.

  Моя жизнь обрела новый прорыв. Можно сказать, что меня вело вперед желание проверить, что наша мимолетная жизнь, миновав прошлое и настоящее, устремляется в будущее.

  Следует сказать, что начал я писать «Любовь в Дуньхуане», будучи поэтом, я завершил роман как прозаик, — и вся моя работа являлась поиском места, куда я должен стремиться.

  Герой повествования пьет с другом вино. Друг, театральный режиссер, принес материалы о дуньхуанском гроте, которые должны были лечь в основу будущего спектакля, предложил рассказчику попробовать сочинить пьесу под названием «Любовь в Дуньхуане», о любви монаха Хечхо и пути спасения.

Рассказчик возвращается домой, видит в окне луну, представляет в своем воображении танец в львиных масках.

Его охватывает иллюзия о путешествии во времени».

                                                  Юн Ху Мен, Сеул, март 2012 г.

                                                    Литературный перевод Михаила Пака

                                                              Подстрочный перевод Любови Тен

Поделиться в FaceBook Добавить в Twitter Сказать в Одноклассниках Опубликовать в Blogger Добавить в ЖЖ - LiveJournal Поделиться ВКонтакте Добавить в Мой Мир Telegram

Комментирование закрыто.

Translate »