Лю Геннадий
Золотое перо Кореи /Геннадий Лю.-Т.: Ижоддунёси, 2004. — 104 с.
Родственники поэта Чо Мёнг Хи выражают признательность профессору Сеульского университета, председателю общества по культурному обмену между Республикой Корея и Республикой Узбекистан Хан Мёнг Хи и Чрезвычайному и Полномочному послу Республики Корея в Узбекистане Ким Сон Хвану за моральную и материальную поддержку в издании книги.
ВВЕДЕНИЕ
Среди множества деятелей литературы и искусства, репрессированных сталинским режимом, наиболее трагично выглядят фигуры иммигрантов, которые, поверив социалистической пропаганде, надеялись найти в бывшем Союзе «свободных и равноправных» землю обетованную. Так случилось и с прекрасным корейским поэтом Чо Мёнг Хи. По существу, он попал из огня да в полымя. На родине его преследовав японская охранка, а здесь — НКВД…
Мне довелось поработать над переводами нескольких его стихотворений. В них ощущалась огромная энергия слова, яркий, самобытный талант. И это — главное — автору книги о нем Геннадию Лю удалось убедительно подтвердить своим скрупулезным, высокопрофессиональным анализом. Достоверно переданы и атмосфера времени, ситуация и среда, окружение поэта. Безусловно, заслуживают самых теплых слов друзья и родственники, сделавшие очень многое для реабилитации и увековечения памяти Чо Мёнг Хи — и таких слов в книге немало. Да и в целом эту небольшую по объему книгу можно расценить как изящно выполненный памятник поэту и мученику, замечательный подарок к его 110-летию.
Александр ФАЙНБЕРГ,
заслуженный работник культуры Узбекистана.
ЗОЛОТОЕ ПЕРО КОРЕИ (к 110-летию со дня рождения Чо Мёнг Хи)
РАССТРЕЛЯННАЯ ПЕСНЯ
До сих пор точно не установлено, где покоится прах великого корейского поэта- просветителя. Все усилия родственников и близких найти его могилу оказались безрезультатными. Даже при современных возможностях технологии сделать опознания практически нельзя. К такому заключению пришли и эксперты, которые при попытке произвести эксгумацию на городском кладбище Хабаровска, где предположительно захоронен в одной из братских могил Чо Мёнг Хи, в ужасе отшатнулись — сверху обнаружились более поздние захоронения…
И все же не напрасно трепетная душа поэта долгие годы маялась в ожидании раскрытия страшной тайны. Настал день, и появился проблеск надежды. В 1956 году жена поэта получила долгожданную весточку. Вскоре ее пригласили в Кремль, на прием к самому председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову. Но там ее ожидало ужасное известие: Чо Мёнг Хи, находясь в заключении, заболел и умер в 1942 году… Это был страшный удар для всех, кто еще верил в лучший исход — ведь все это время, прошедшее после ареста в 1937 году, они верили, что он еще жив, и что он вернется, как и обещал… О том, что эта информация была ложной, Хван Мёнг Хи так и не узнала до конца своей жизни. Хотя чувствовала любящим сердцем: что-то здесь не так, не мог он умереть от какой-то там флегмоны, как ей сообщили официально. Пытаясь утешить, ей предложили на выбор любое место жительства, возвели, как жену репрессированного, в статус пенсионеров всесоюзного значения.
И только гораздо позже, и только благодаря настойчивости дочери поэта Чо Сон А, удалось узнать горькую правду: Чо Мёнг Хи был расстрелян через несколько месяцев после того, как в дом к ним 17 сентября 1937 года ворвались сотрудники НКВД и увели на допрос… Удалось выяснить, крупица за крупицей, как же это произошло.
Вспоминая о своих мытарствах по коридорам советской власти, как о полосе беспросветных унижений и страданий, Чо Сон А (по-русски ее назвали Валентина Мёнгхиевна) не скрывает слез: «Я добилась-таки, чтобы мне было позволено пройти последний путь отца от дома до мрачных застенков тюрьмы и расстрельной стенки, которая вся изрешечена пулями, и забрать какие только можно было связанные со всем этим документы. Вырвала из «личного дела» фотокарточку отца…»
В годы массовых сталинских репрессий, когда руководствовались принципом «нет человека — нет проблем», особых документов и не требовалось, чтобы расстрелять любого попавшего под подозрение. Достаточно было доноса какого-нибудь подонка, протокола допроса и решения «тройки». Никакого суда и следствия, никакого адвоката, «признание», которое могли вырвать пытками и побоями, тоже было чистой формальностью. А поскольку родственники арестованного автоматически причислялись к семье «врага народа», то с ними тоже не церемонились, даже соседи, порой и друзья отворачивались при встрече. Хотя каждый знал — не завтра, так послезавтра с ним тоже может случиться такое. В этой обстановке всеобщей подозрительности и страха выросло целое поколение советских людей, строивших самое гуманное, самое справедливое общество на свете и мечтавших о мировой революции. И ведь многие свято верили, что окруженные со всех сторон врагами и их пособниками, они должны помогать власти выискивать шпионов и заговорщиков.
«Теоретической» подпоркой тоталитарных репрессий служил широко распространенный тезис Сталина об обострении классовой борьбы по мере успехов социалистического строительства. В марте 1937 года он выступил с докладом на пленуме ЦК ВКП(б) «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников», заявив: «Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперед классовая борьба у нас должна будто бы все более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы все более и более ручным. Это не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу дает возможность оправиться для борьбы с советской властью… Надо иметь в виду, что остатки разбитых классов в СССР не одиноки. Они имеют прямую поддержку со стороны наших врагов за пределами СССР… Необходимо помнить все это и быть начеку».
Вот она, та идеологическая дубинка, которая вскоре обрушилась со всей беспощадной мощью на головы неугодных. Так был дан толчок к развертыванию массовых репрессий, и вот почему 1937-й год стал поистине «черным» для страны и ее народа. А ведь ровно за три месяца до упомянутого пленума была принята «сталинская» Конституция, в которой утверждалось, что социалистическое общество уже построено, а эксплуататорские классы ликвидированы. Тогда с кем вести классовую борьбу, причем «все обостряющуюся»? Борьба шла с инакомыслием, которое действительно набирало размах, поскольку многие, в том числе представители победившего класса, начали прозревать, увидев воочию прелести реального социализма. «Революционное насилие», как диктатура пролетариата, теперь перекинулось, по существу, на все социальные слои общества, людей любых профессий, возрастов, национальностей и вероисповедания. Вот для чего лихорадочно укреплялся репрессивный аппарат, строились и заполнялись исправительно-трудовые лагеря. Подсчитано, что только из крестьянской среды в разряд «ликвидированных как класс» попало более 20 миллионов так называемых кулаков и подкулачников. Прибавим сюда ликвидированных партийцев, военных, ученых, деятелей культуры. Прибавим сюда целые народы, насильно переселенные с Крыма и Кавказа, немцев Поволжья, калмыков, корейцев Приморья…
По-видимому, уже тогда, коль скоро существовала такая масса врагов и политических противников нового строя, следовало признать: социализм в отдельно взятой стране, с ее, добавим, «национальными окраинами», не получился. Либо ослабить вожжи и пойти дорогой НЭПа, т. е. обеспечить свободу частного предпринимательства и свободу, если не слова, то хотя бы мысли. К этому в итоге мы придем, но какой ценой! И сколько исторически ценного времени, средств и ресурсов потрачено напрасно! Сколько загублено человеческих жизней и искалечено человеческих душ… Но, опьяненный неограниченной властью, мучимый хроническим страхом, вождь продолжал свое черное дело, дискредитируя в глазах всего мира самую идею социализма.
Между тем в самой стране и за ее пределами усиленно насаждался сталинизм, а в Корее он еще наложился на традиции конфуцианства, которое изначально подразумевало безусловное послушание каждого, в том числе писателя, законной власти. В результате в чучхейских переводах частенько можно встретить такие верноподданнические перлы, как «Руки вождя достигают и до груди корейских женщин», «Великий вождь — отец всех детей Кореи» и проч.
Чо Мёнг Хи обвинили в предательстве интересов советского народа и шпионаже в пользу Японии. Это было настолько нелепо, что на первом допросе он был совершенно спокоен, убежденный, что легко сможет рассеять возникшее недоразумение. Достаточно сказать этим проницательным ребятам в серых костюмах, что ненависть к японским оккупантам он, можно сказать, всосал с молоком матери — ему было всего два месяца от роду, когда японские войска, воспользовавшись удобным предлогом — якобы для помощи в подавлении крестьянского восстания — вторглись в Корею и потребовали от корейского короля проведения «реформ», означавших установление японского контроля. С детства видел и хорошо запомнил, а позже отразил в своих произведениях все тяготы жизни своего народа под вражеским сапогом: в 1905 году Япония установила протекторат над Кореей, а еще через 5 лет аннексировала ее. И эмигрировал в Советский Союз в 1928 году, потому что подвергался гонениям и арестам. Был решительно настроен продолжать борьбу, однако друзья и коллеги посоветовали срочно покинуть родину. Но находясь здесь, всеми помыслами был с ними и мечтал только об одном — о скорейшем освобождении родной земли от японского ига.
На втором допросе Чо Мёнг Хи вдруг с ужасом осознал, что его слова и доводы, такие ясные и убедительные, не доходят до мрачно насупившихся слушателей. Готовое решение отчетливо прочитывалось в их глазах: «Значит, отрицаете свою вину? Что ж, так и запишем. Тем хуже для вас».
Но история рассудила иначе. Сегодня жертвы политических процессов 30-х — начала 50-х годов реабилитированы в судебном порядке, память о них возвращена нынешнему и будущим поколениям. Эта работа особенно активизировалась после принятого 30 июня 1956 года постановления ЦК партии «О преодолении культа личности и его последствий». В 1954-1961 годах было реабилитировано более 700 тысяч человек. Правда, затем, в годы, которые сейчас называют «периодом застоя», работа по реабилитации была постепенно свернута и возобновилась лишь в конце 80-х годов. Общее число тех, кому было возвращено доброе имя, составило более двух миллионов. Среди них — и имя Чо Мёнг Хи.
———————————————
ВОЛЬНЫЙ СТИХ ПОЭТА
Сорок четыре года, прожитые Чо Мёнг Хи (1894-1938), приходятся на эпоху, богатую историческими событиями. Заканчивался XIX век с его феодально- патриархальными устоями. В одной части света бурно развивался капитализм, а в другой — его альтернатива. А на родине тем временем хозяйничали японские оккупанты, которые свергли с престола последнего из монархов династии Ли, правившей королевством Чосон на протяжении пятисот лет. Все эти чрезвычайно сложные и противоречивые события не могли не отразиться в творчестве художника с чутким и отзывчивым сердцем.
Реакция была неоднозначной и зависела от степени образованности, зрелости и условий написания того или иного произведения. В ранней юности он, подобно великому английскому поэту и драматургу Вильяму Шекспиру, приобщается к народным балаганам, уличным представлениям. Пишет комические сценки и одноактные пьески, сам участвует в их постановке и даже исполняет в них роли. Кстати, для актера у него были все данные — высокий рост, благородная осанка и внешность, способность к перевоплощению. Последнее в том стиле, в котором давались представления, было важным — играя, например, схватку крестьянина с тигром, актер должен был изобразить это так, чтобы зрителей охватил ужас при виде прыжков страшного хищника, и радость — при каждом удачном выпаде бесстрашного юноши.
Позже, подобно своему японскому сверстнику Рюноскэ Акутагава, который теперь считается одним из родоначальников национальной реалистической литературы, Чо Мёнг Хи погружается в мир западного декаданса. Вообще характерно, что под воздействием западных веяний в тот период находились многие корейские, китайские, японские литераторы: «Молодые китайские поэты привнесли в свою страну не французский символизм в его первозданном виде, а свое понимание французского символизма, некоторые из них вообразили себя самыми французскими символистами». (Л. Черкасский. Новая китайская поэзия (20-30-е годы).М. 1972, с. 310). И, это, конечно, не случайно. Было в этом уходе от суровой действительности нечто ментально близкое к старинной восточной поэтике, где на первом плане красоты природы, стремление к полному с ней слиянию, раздумья о бренности и кратковременности всего сущего. Достаточно вспомнить корейскую пейзажную лирику — так называемую поэзию рек и озер 16-17 веков, проникнутую даосскими мотивами, с ее уходом от мира сего, погружением в отвлеченные философские размышления.
«Кто певец, как не кукушка? Что такое зелень, как не ивовая роща? В рыбачьей деревне несколько домов прячутся в тени деревьев. Белый аист, потерявший свою подругу, бродит под последними лучами солнца».
Чем не французский стих Шарля Бодлера, только написанный в традиционной корейской манере — без рифмы, под речитатив?!
Затем наступает этап романтической героики. Сильная личность, побеждающая «одним ударом семерых» — вот кто достоин подражания. Доходит до того, что Мёнг Хи решает бросить учительскую семинарию в Сеуле и поступить в пекинскую офицерскую школу. Этот юношеский порыв с трудом пресекают мать и старший брат Кон Хи. Последнему, кстати, принадлежит особая роль в становлении Мёнг Хи как человека и как литератора. Семья рано осталась без главы и основного кормильца, и, как положено в таких случаях, его обязанности были возложены на старшего сына. В наследство от отца, обедневшего дворянина и философа, остался лишь клочок собственной земли в деревне Пёгамни уезда Чингхон провинции Северная Чхунчхондо на юге корейского полуострова да благое напутствие учиться и верой и правдой служить Отчизне. Приметив в младшем тягу к литературе и языкам, Кон Хи, всячески поощряя это, старался оградить его от множества домашних и полевых работ. Будучи солидным чиновником в своей провинции, он и сам был неравнодушен к искусству, пробовал писать стихи. Так, благодаря его заботам, Мёнг Хи рано выучился читать и писать, причем сразу на корейском и китайском языках, еще со школьной скамьи приобщился к прекрасному миру поэзии.
Неизгладимое впечатление произвело знакомство с творчеством известного корейского поэта-скитальца Ким Сак Ката, которого он однажды к удивлению сверстников процитировал в деревенской школе. Удивлен и встревожен был даже учитель — ведь эти стихи не входили в программу начальных классов, к тому же некоторые из них были под запретом. За дерзкую выходку досталось и дома от старшего брата, правда, не очень, так как он сам дал Мёнг Хи почитать Кима, и в глубине души был горд: толковый растет братишка — тянется к знаниям и стремится поделиться ими с друзьями. Старших уважает, но не оглядывается на авторитеты, если что-то надумал сделать из ряда вон выходящее. Но ведь и сам Кон Хи был из того же «теста» — однажды, и он, в знак протеста против творимых японскими захватчиками бесчинств, все бросил и стал вести отшельническую жизнь на горе Чирисан в провинции Чолла. Даже родные долгое время не знали, куда он вдруг исчез…
Чо Мёнг Хи рано взялся за перо, но первыми своими опытами был недоволен — не тот кругозор, не та эрудиция. Это чувство неудовлетворенности еще сильнее окрепло, когда познакомился с лучшими мировыми образцами, досконально изучил историю род¬ной литературы. Сравнивая свои да и любимого Ким Сак Ката, и других соотечественников стихи с иностранными шедеврами, часть из которых читал не в слабеньком переводе, а в подлиннике, он понял, что необходимо менять форму стихосложения, снять многочисленные ограничения. И вообще, откуда они, зачем?
Обратившись к истокам, Чо Мёнг Хи сумел найти ответы на эти вопросы. Дело в том, что искусство в древней Корее было привилегией высшей знати, а стихи исполнялись во время проведения торжественных церемоний в королевском дворце. Так, возникшая напевно-речитативная форма сиджо в конце 13 века после изобретения фонетического алфавита хангылъ была строго регламентированной. При этом существовало несколько разновидностей этих, как тогда их называли, «песен времен года». Основная — пхен-сиджо — трехстишие, размер которого варьируется в пределах 43-45 строк. Каждая строка состоит из 14-16 слогов и разделена посередине цезурой (поэтому в переводе на русский язык получаются шестистишия). Рифма, как и во втором по популярности жанре каса — отсутствует. Для каса характерна строка из двух полустиший и двумя четырехсложными (реже трехсложными) стопами в каждой. В отличие от сиджо в каса отсутствовало строфическое деление. Размер и музыкально-речевую основу по-видимому приспосабливали к продолжительности той или иной дворцовой церемонии. Каса не пели как сиджо в сопровождении музыкальных инструментов, а декламировали нараспев. Позже пришла такая форма, как чапка ~ ритмически организованная проза.
Только объемом от чапки отличались произведения прозаиков и драматургов. Вот в основном откуда множество романов, рассказов и пьес, практически лишенных действия и интриги. Они монолитны, неподвижны и затянуты. С давних времен началось и катилось по проторенной дорожке детальное жизнеописание добродетельных государей и господ, смачное перечисление блюд на их столах, обильно сдобренное пышными сравнениями и комплиментами, что многим читателям было и непонятно, и скучно. Ну как выйти в мировую литературу с такими, например, оборотами: «Глаза у него были широки, как у Ким Пха, а уши величественны, как у Ли Со Хва…»
——————————————————-
С БОЛЬЮ ЗА РАСТОПТАННУЮ РОДИНУ
Как чудесно звучит стихотворение Чо Мёнг Хи, переведенное поэтом Александром Файнбергом:
Кого я ищу
В ночь западных ветров, когда не жгут костров,
И птицы в гнездах спят, своих небес не помня,
Куда ж мои путь лежит, путь без дорог и троп ?
Кого же я ищу, блуждая в темном поле ?
С волнением ищу я свет единственной любви.
Сбивая ноги, я спешу тебе навстречу.
Обрывист был мой путь, но грезились в дали
Твои, моя любовь, божественные свечи.
Но вот я и пришел. И стынет кровь в груди.
Пришел проститься я с любовью.
Ягнёнком, что искал травиночку в пути,
Рыдаю я, припав к разбитому надгробью.
В ночь западных ветров, когда не жгут костров,
И только плач цикад моей созвучен боли,
Куда ж ты вновь, мой путь, зачем теперь мне кров?
Кого ж я вновь ищу, блуждая в темном поле ?
Чтобы подняться до таких высот в поэзии, предстояло очень многому научиться, очень многое переосмыслить и реформировать. Чо Мёнг Хи довольно поздно, из-за нехватки средств — в двадцать пять лет поступил в токийский университет, но сумел быстро наверстать упущенное время, усиленно изучая историю, культуру, философию как восточную, так и западноевропейскую. С особой любовью и уважением относился к русской литературе. Но не ради поверхностного подражания, а для того, чтобы «пропустив через себя», идти собственным путем в творчестве.
Здесь следует отметить, что к моменту, когда Чо Мёнг Хи начал писать, его старшие коллеги, изучая зарубежные формы и стили, приступили к поиску новых метрических и звуковых средств наилучшего раскрытия содержания на основе свободного стиха чан-сиджо, применения рифмы. Как подчеркивал в своей глубокой и скрупулезно выполненной монографии видный ученый Вилорий Николаевич Ли, много лет проработавший на кафедре корейского языка в Ташкентском пединституте, Чо Мёнг Хи сумел развить это направление благодаря удачному сочетанию традиций классического корейского стихосложения с принципами свободного стиха, не ограниченного числом слогов и строк и не столь строгого в отношении строфического сложения. Отличительным в его творчестве становится такой прием, как использование лексического и синтаксического повторов, что придавало стихам особую яркость и экспрессивность.
В приведенном выше стихотворении «Кого я ищу» эти элементы присутствуют и очень точно воссоздают скорбь лирического героя, потерявшего навсегда свою возлюбленную: начало первой и последней строе}) полностью повторяются , чтобы дать усиление последующим строкам, третьи строки первой и последней строф («куда ж лежит мой путь?» ) повторяются частично, а их продолжение получает за счет этого дополнительную экспрессию. Заметим, однако, что в данном стихотворении еще проглядывается определенный налет символизма, как проглядывается и новаторский почерк Поэта с большой буквы. А нотки пессимизма и мистики — это был своеобразный протест против извечной неустроенности мира, который позже оборачивается против конкретных проявлений угнетения и насилия в современной ему действительности.
В работе, посвященной становлению корейской национальной литературы, писатель и публицист Ян Вон Сик отмечает, что литература колониального периода создавалась писателями разных общественных классов и слоев, разных мировоззренческих позиций и политической ориентации. Противостояли друг другу представители буржуазной и пролетарской литературы. Некоторые занимали промежуточную позицию, не примыкая ни к тем, ни к другим. Писатели буржуазного лагеря называли создаваемую ими литературу национальной (кукмин мунхак) или националистической (лшнч-жокчжуый мунхак) в противовес пролетарской. Впрочем, особого противовеса не было, и это объяснимо, если учесть, что представители буржуазного лагеря не были однозначно выразителями интересов национальной буржуазии как класса, часть из них несла в своем творчестве прогрессивное начало — протест против колониального ига. Ведь по происхождению они были преимущественно аристократами, а по социальному положению — мелкими буржуа. Поэтому одни начинали свое творчество в стане пролетарской литературы, другие становились пролетарскими писателями, порвав с различными буржуазными литературными группами или объединениями. Многие пролетарские писатели аристократического (я//-банского) происхождения были неимущими пролетариями, скорее даже неимущими крестьянами по своему социальному положению. Из-за всех этих противоречий и хронической склонности к размежеванию, творческий метод новой корейской литературы crojrb разнороден: от натурализма и модернизма до социалистического реализма. Характерно и то, что к западному влиянию на литературу Кореи в 20-30-е годы добавилось влияние советской литературы.
Величие Чо Мёнг Хи состоит еще в том, что он сделал важный выбор на том переломе корейской истории, когда в ней обо-1 значились столь сложные противоречия, повел за собой, создал целую школу своих учеников и последователей. В частности, свободный стих в его интерпретации впоследствии утвердится как основная стихотворная форма в корейской поэзии.
Влившись в ряды пролетарской литературы, Чо Мёнг Хи с его обостренным чувством нового вскоре становится одним из ее ярчайших лидеров. Она начала свое существование с создания в 1922 год\ небольшого кружка под названием «Общество Искра» («Емгунса») что было связано с общим подъемом рабочего и социалистической движения в мире. Кружок объединял революционно настроенных писателей, которые не отделяли литературное дело от освободительной борьбы и общепролетарского единства. В конце 1923 года возникли новое литературное объединение пролетарского направления «Паскю ла» (название составлено из инициалов руководителей в латинской транскрипции), которое сформулировало свою платформу в следующих лозунгах: «Искусство во имя жизни», «Волевое искусство, борющееся с действительностью». Сюда и вступили Чо Мёнг Хи, Цой Сохэ, Ли Ги Ен и другие, каждый из которых пришел в литературу своим путем, не входя ни в какую литературную фуппу. Именно они i ютом составили главные силы, ядро корейской пролетарской литера-iypbi того периода. Объединив «Емгунса» с «Паскюлой», они возглавили «Новое направление» («Сингенхянпха») и поставили своей задачей бороться с нищетой и бесправием народа. Как отмечает Ян Вон Сик, тем самым был обозначен первый этап корейской пролетарской литературы. А ее второй этап ознаменован основанием в 1925 году «Корейской федерации пролетарского искусства» — КАПФ (на эсперанто KAPF — Korea Artista Proletaria Fcderatio). Ряды Федерации постоянно пополнялись, и к 1935 году, когда японскими властями она была упразднена, насчитывали до двухсот писателей.
Первый свой сборник стихов «На весеннем лугу», изданный в Сеуле в 1924 году, Чо Мёнг Хи назвал историей души — разности-левые, с наглядно выраженными творческими исканиями, они тем не менее объединены общей идеей необходимости спасения «больного» мира, в котором все может быть разрушено вне добра, любви и гармонии красоты. Заметное место здесь занимает тема любви к матери, к матери-Родине:
В сердце матери я буду всегда гнездиться
Словно птица, выпорхнувшая из ее груди.
Чо Мёнг Хи считал своим поэтическим долгом укрепить в соотечественниках патриотические чувства, призвать их к борьбе за освобождение униженной, оскорбленной, растоптанной Кореи.
Анализируя этот сборник, В. Н. Ли объясняет разностильность молодого поэта характером социальной и идейной жизни эпохи, которую уже невозможно было отразить устаревшими литературными приемами. Его творчество, органично связанное с эволюцией корейской поэзии XX века ( Ким Со Воль, Ли Ван Хва, Ким Ик, Пак Пхар Ян), предстает перед нами прежде всего как качественно новый этап развития национальной литературы с ее все расширяющимися границами и задачами.
Центральное место в поэтическом наследии Чо Мёнг Хи занимают поэмы «Растоптанная Корея» и «Над ковыльным полем». Это — трагические песни гнева и печали, мужества и надежды. Они написаны уже за пределами родины и пронизаны болью разлуки с ней. Поэт должен быть голосом, совестью, памятью народа,- твердо был убежден Чо Мёнг Хи, и эта гражданская позиция находит наиболее яркое свое воплощение в поэме «Растоптанная Корея» (1931 г.). Здесь скорбь поэта просветлена глубоким чувством любви к родине и ответственности за ее судьбу. Поэма представляет собой новаторское явление не только в смысле идейно-эстетического содержания, но % в смысле жанровой природы. Многозначная ее структура отличаете, синтезом разных планов, поиском новых выразительных средств сильна разработкой образных форм лирико-философского монолога Красной нитью проходит мысль: пусть по стране расползлись полчища тюремщиков-палачей, им все равно не удастся парализовать волю корейцев к сопротивлению, которые не смирятся с рабством i насилием. Поэма прозвучала страстным призывом к патриотам Кореи вернуть угнетенной родине честь и свободу. Ее жизнеутверждающее начало заключено в следующих замечательных словах:
Корея уж столько лет живет в тюрьме
Униженная и растоптанная.
Но лишь рожденная в борьбе и муках
Корея та, что будет жить в веках.
Будет жить в веках! За одни только эти пламенные строки имя Чо Мёнг Хи навсегда останется в истории Кореи!
Моей родине не грозят ни гибель, ни позор, — утверждал поэт. — ибо в ней неугасим дух патриотизма, дух сопротивления. Об этом свидетельствует и ход истории. Еще в средние века Корея подвергалась набегам со стороны японских морских пиратов. И это были не кучки разбойников, а воинские отряды, которые насчитывали до 2-3 тысяч человек и иногда углублялись на территорию Кореи на 25-30 километров, но всегда получали достойный отпор. Особенно прославился в борьбе с ними военачальник Ли Сонгс, основатель династии Ли, который предпринимал даже карательные экспедиции на пиратские стойбища. Но это было в 15 веке. А в 16-м, точнее в 1592 году, японцы попытались вторгнуться целой армией. И поначалу стремительно продвигались вперед, захватили основные города Кореи — Сеул и Пхеньян. Но их остановили партизанские отряды Ый-бен. Они измотали врага, а вскоре, по-новому организованный флот, корабли которого использовались уже не как транспортные средства, доставлявшие солдат до абордажа, а как боевые артиллерийс единицы, под командованием адмирала Ли Сун Сина наголову азбил врага. Правда, непотопляемый «корабль-черепаха», по сути тервый в мире броненосец, на котором находился адмирал, все же ‘ сгшс его от японской пули… Эта война, вошедшая в историю под названием Имджинской, вдохновила корейцев, надолго отбила у японцев охоту к завоевательным походам.
Патриоты возносят свои души на алтарь Отечества, — вспоминая все это и современное движение Ыйбен, пишет Чо Мёнг Хи, — лишь бы она была свободна от иноземных захватчиков:
Потерян счет всем смертям,
Шедшим за нами по пятам.
Но память людская по убитым
Живая взбирается по каменным плитам.
В заключительной части поэмы все более нарастает оптимистический тон:
Взгляни на Восток.
Там красная заря встает
Сердца миллионов зажигает
Жаждой свободы, что к счастью ведет.
Долгая ночь отступает.
Но из-за тучи зари не видно.
Над Кореей растоптанной еще бич свистит
К тебе, Корея, на подмогу идут
Братья и сестры со всего мира.
Придет время, и ты сбросишь, Корея,
С плеч своих ярмо ненавистного ига .
Захватывающий дух поэтического предвидения вдохновляет и очаровывает нас, когда мы читаем строки, посвященные потомкам:
Заря на Востоке…
Черная туча неволи
Над Кореей еще висит.
Но я твердо знаю,
Что в моей стране наступит
Рассвет свободы нового дня —
Это будет праздник великий.
Трагически окрашенная речь поэта укутана в романтические тона в стиле индийского поэта- неоромантика Рабиндраната Таго« ра, творчеством которого Чо Мёнг Хи так восхищался. Он как бы снимает со слова его повседневную одежду, наряжая в строгий парадный мундир. Это стремление к наибольшей выразительности при раскрытии священной темы родины сопровождается использованием особых форм усиления экспрессивности звука, ритма, интонации. А повторение опорных слов и строк, как мы отмечали выше, отлично передает характер корейской разговорной речи, создает неповторимый «чоменгхиевский» музыкальный и ритмический строй стиха.
До и после этой поэмы были у Чо Мёнг Хи, как и у всякого художника, взлеты и спады, немало в советский период написано проходных «агиток» в духе Маяковского, которого в свое время он и изучал, и переводил: «Большевистская весна», «Песнь Октября»(1931 г.), «Клятва» (1934 г.), «Комсомольск» (1935 г.) и др., но «Растоптанная Корея» останется сияющей вершиной.
Как подчеркивал В. Н. Ли, эта поэма обогатила корейскую литературу принципиально новым для нее жанром реалистической лирико-философской поэмы. Позже его развивали в своих произведениях такие талантливые мастера, как Чо Ги Чхон, Ким Чхан Суль, Се Ман Ир, Хан Юн Хо, Угай Де Гук, Мон До Нук и др. Поэтическая манера Чо Мёнг Хи, как творческий синтез лучших традиций корейской и мировой поэзии, оказалась весьма плодотворной и созвучной духу нового времени.
——————————————
КРЕПЧЕ КАМЕННОЙ ГЛЫБЫ
Неоценим вклад Чо Мёнг Хи в развитие национальной прозы, драматургии, литературной критики.
Свой первый рассказ «К земле» Чо Мёнг Хи написал в 1923 году, в тот период становления корейской литературы, когда она вышла из-за глухого забора изоляционизма на широкий перекресток западных и восточных литературных дорог. Отсюда и новая художественная проблематика, своеобразно преломляющаяся в творчестве его современников. В романах, повестях и рассказах Ли Гвон Су, Ли Ги Ена, Чхвс Со Хэ и некоторых других писателей остро ставятся вопросы трагической разобщенности людей, а, значит, несовершенства общества, в котором они живут. Это — корейский вариант воплощения позиций Гоголя и Толстого, Достоевского и Горького, влияние которых было весьма ощутимым. Отразилось оно й на произведениях Чо Мёнг Хи, особенно в части реалистического изображения человека, духовно и нравственно воскресающего в борьбе против социального зла. И в этом смысле он полемичен по отношению к уже найденным в корейской литературе ответам по поводу значимости отдельной личности, вставшей на путь самопознания и самосовершенствования.
Рассказ не блещет ответами, вопросов тут гораздо больше. И самый главный из них — насколько все-таки взаимосвязано нравственное очищение человека с преобразованием всего общества. Своеобразие рассказа еще и в том, что написан он в лирико-философской тональности, с неожиданными сравнениями и метафорами, что сразу выдает в авторе поэта. Кстати, и во всей последующей прозе Чо Мёнг Хи это отчетливо проявляется — потому столь неподражаем и легко узнаваем его творческий почерк.
Тема «маленького», «лишнего» человека обкатана через искусство многих стран мира. В Корее же она нашла благодатную почву по целому ряду причин, главная из которых — жизнь людей под двойным игом — японских оккупантов и собственных эксплуататоров. Отсюда — забитость и беспросветная нищета. Немаловажную роль играли и литературные традиции — долгое время корейская литература исходила из того, что ее прямая обязанность — изображать страдания, несчастья и катастрофы, болезни и увечья, и т. д. Ведь светлого в этой жизни мало и оно скоротечно, что тут о нем говорить. Понятно: сострадание к слабым и убогим можно поставить в заслугу авторов. Но этого мало, — постепенно пришел к убеждению Чо Мёнг Хи, — надо показать, как эти маленькие люди хранят в душе своей огонек достоинства, обретают способность протестовать. Значит, следует ослабить нажим тех философско-религиозных догматов, творцы которых были полны искренней жалости к ближним, но считали опасным и ненужным для них даже попытку что-то изменить в этой жизни и сделать ее достойной цивилизованного человека.
Чо Мёнг Хи в этом плане был близок Горький, который устами одного из своих героев — Макара Чудры — бурно восстает против раз и навсегда заданной доли бедняка:
«А ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце ? Он раб — как только родился, всю жизнь раб — и все тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного…»
Утопиться от такой жизни решает героиня рассказа Чо Мёт Хи «Новые нищие». Она продает все, что еще оставалось в доме, и на вырученные деньги покупает мясо и кормит в последний раз детей, чтобы не получилось, что они так и умерли голодными.
«И вот сейчас — глубокая ночь. Она вновь представила себе пру с у мельницы. Посмотрела на спящих сыновей. Ах, если бы был какой-нибудь выход, хоть какая-нибудь надежда на то, что она сможет вырастить детей. Она готова была отдать за это последнюю каплю крови, последние силы…» Но надежды нет. И решимости не хватило столкнуть в пруд детей и броситься вслед за ними… И он;, выбирает омут нищенства.
В лирической миниатюре «Короткие мысли» путешественник встречает старца с котомкой на спине, который рассказывает о нищенской доле крестьян в растоптанной врагами Корее. На вопрос:
— Ну а куда все-таки уходит урожай, который вы собираете каждую осень? Тот отвечает:
— На уплату за аренду земли, на налоги, на погашение долгов… Не успеем размолоть шалу, как она сразу исчезает, будто се и не было…
— Выходит, вам не на что жить?
— Какое там жить! Живем лишь потому, что не можем подох-нуть. Теперь у людей одна только злость. Да какая это жизнь?!
Собеседник горестно задумывается:
— А кто-то любуется в это время природой, радуется цветаv
на весенних деревьях. А кому достанутся ягодки с этих цветов?
«Извергнутыми из жизни» оказываются герои рассказа «Однажды ночью». Это — горожане, сеульцы — бездомные безработные и больные. Они устраивают себе ночлежку в мрачных развалинах здания, которое когда-то называлось «павильоном красоты и вдохновения…» Но даже здесь им нет покоя — является сторож, правда, неизвестно что тут охраняющий, и пытается выгнать. Однако и сам он из этой же среды и занимается столь неблагородные делом только потому, что ему так приказали. А ослушается — завтра же окажется таким же, как эти несчастные — без работы, без средств на содержание семьи.
«Надо бороться», — приходит к неизбежному выводу главный герой рассказа.
Тему продолжает прямо по-горьковски названный рассказ «На дне», в котором повествуется о бедствиях молодого безработного интеллигента. Бесстрашно правдиво описывая условия «дна» общества, противоречащие самым естественным, неоспоримым правам человека, где поруганы все представления о правде, свободе и справедливости, писатель стремится доказать неистребимость человеческого в человеке, утверждает мысль о том, что при всех трагических обстоятельствах у людей живет мечта о другой, более возвышенной жизни. Таким образом Чо Мснг Хи выходит за рамки и масштабы литературной школы «Нового направления» и определяет датьнейшее направление творческих поисков.
Сам же Чо Мснг Хи уже через год, в 1925-м, пишет новый рассказ в продолжение темы поверженного человека. Это своего рода исповедь с элементами автобиографического жанра. На первый план здесь выходит объект изображения — его личность, характер, внутренние переживания. Писатель показывает человека в сложной и непримиримой борьбе с силами, сковывающими его духовное возрождение. Слова и мысли его черствеют, но в минуты наивысшего напряжения наступает просветление и обнажается нежная, глубоко ранимая и отзывчивая душа.
Речь идет о рассказе «Из жизни одного интеллигента», превосходно выполненное начало которого мы хотим предложить вниманию читателя и потом вместе обсудить:
Весной я уехал из Токио домой. Дом наш находился недалеко от станции. Он уже не принадлежал мне, а перешел в руки брата. Войдя в дом, я увидел грустную картину. Словно сельди в бочке здесь ютились человек пятнадцать-шестнадцать. Маленькие дети забились по углам, будто каштаны в печеной тыкве. Среди них были и мои дети.
Как же питалась такая большая семья? По утрам ели густую просяную кашу, по вечерам — жидкую. Если улыбалась фортуна, то на стол подавался рис. Иногда ели похлебку из трав с несколькими зернами проса. Если удавалось поесть два дня подряд, то на третий — голодали, а если ели два раза в день, то на ужин уже ничего не оставалось. Словом, жили впроголодь.
Но и такую жизнь можно было вести только в том случае, если удавалось у кого-нибудь взять в аренду для обработки клочок земли. Тогда уже можно было брать рабочий скот напрокат или же доставать деньги под высокие проценты .
Я не видел ни одного свежего лица. У всех кожа отливала нездоровой желтизной. Глаза их были полны злобы и походили на глаз( человека, который испытывает нестерпимый зуд или только что принял горькую микстуру.
Говорят, что в бедных семьях люди чаще ссорятся. Достаточна было малейшего повода, чтобы разразилась гроза, независимо от тога начинали дети или взрослые. Словом, и взрослые вели себя не как взрослые, и дети не были похожи на всех других детей.
Почему такие тексты надо включать в хрестоматии и школьные учебники? Потому что это — классика. Вот так просто, без излишней аффектации и многословия, всего в нескольких абзацах перс дать дух времени, обозначить условия среды обитания и объемны! образы ее обитателей, их душевное состояние — дано только великим писателям. А какие меткие сравнения! «Дети забились по углам будто каштаны в печеной тыкве…» Это почерк большого поэта.
Художественным достижением реализма Чо Мёнг Хи является создание образа интеллектуального героя — своеобразного двойника автора, проходящего через весь мемуарно-автобиографичес кий цикл, к которому относятся также рассказы «О моей жизни», «Рассказ-дневник», «Фрагменты из биографии», написанные в сеульский период творчества в 1924-27-е годы. Цикл это задумывался писателем как единая книга, представляющая собой органический сплав самых разнородных жанров: новеллы, биографического очерка, исторической миниатюры, философское эссе, дневниковых записей. В ее центре — человек пытливого ума глубоко переживающий и чувствующий, он является выразителем той части корейской интеллигенции, которая через сомнение и ошибки приходит к нравственному возрождению, к борьбе J социальную справедливость.
А как же иначе, если, как обнаруживает герой рассказа «И жизни одного интеллигента»: «В Сеуле, по сообщениям газет, пр< населении 200 тысяч человек насчитывается 180 тысяч безрабо ных. Уважаемые читатели, если есть где-либо на карте мира ещё одно такое место, найдите его и покажите мне. Конечно, я не ста исключением, и эта громадная армия безработных увеличилась ещё на одного человека».
В богатом арсенале литературных приемов Чо Мёнг Хи вот этот — прямое обращение к читателю — производит неизгладимое впечатление. Такая свобода повествования, сдержанный драматизм и пронзительная проникновенность, идущие от виденного и пережитого лично — отличительные черты его прозы.
Действительно, за плечами Чо Мёнг Хи — неустроенное детство без отца, которого лишился в четыре года от роду, работа на рисовом поле, скитания по стране в поисках заработка.
Братья и друзья еще с детства подметили в нем одну особенность, присущую только людям творческим: он никогда не унывал, ко всему относился с философским спокойствием, всякий раз дотошно исследуя причины того или иного события. И верил в торжество здравого смысла: из любой ситуации можно достойно выбраться, если не паниковать, не рвать на себе волосы, а хорошенько подумав, действовать. Отличался он наблюдательностью и цепкой памятью. Во всем умел разглядеть то, что сверстники порой и не замечали. Поэтому часто удивлял их то метким сравнением, то острым словцом по поводу чего-нибудь всеми давно уже забытого…
К моменту отъезда на учебу в Сеул Мёнг Хи успел заслужить репутацию серьезного юноши, рассудительного и принципиального, рвущегося к свету знаний. Семье, особенно старшему брату, пришлось поднапрячься, чтобы скопить на дорогу и житье-бытье в городе необходимую сумму. Немного подзаработал и сам Мёнг Хи, устроившись работать писарем в местную канцелярию. Кстати, и это скучнейшее занятие он сумел превратить как бы в продолжение учебы — вырабатывал свой почерк, узнавал много самых неожиданных подробностей из внутренней, экономической и социальной жизни провинции.
Но закончить учительскую семинарию будущему писателю не привелось. Учеба поначалу нравилась, ведь здесь необъятный мир книг, возможность углубить свои познания в китайском и японском языках. А самое главное — общение с талантливыми сверстниками, с которыми бегал на различные зрелища, выступления акробатов, фокусников. Театра в ту пору как такового не существовало, зато была масса уличных представлений и замечательных актеров. С ними тоже подружился Мёнг Хи, но начав писать пьески и куплеты, долго сомневался, прежде чем решился предложить их актерам. Далеко не просто создать нечто такое емкое, остроумное, актуальное, чтобы тронуть сердца зрителей. Очень тонкий момент в судьбе любого художника: не вложишь в свои произведения душу, быть тебе поденщиком от искусства, народ не примет тебя. Во время уличных представлений это ощущалось особенно ясно. Тут, как говорится, без посредников — или тебя оценили, или закидали чем-нибудь тухлым… Лучшей школы и придумать было трудно.
Проучившись в семинарии год из положенных двух и усвоил гораздо больше предусмотренного полной программой курса, Мёнг Хи сделал очень важный для себя выбор — не просто учительствовать в будущем, а стать воспитателем, просветителем и борцом с пером писателя в руке, как Ким Сак Кат, который был любимцем и защитником простого народа. Странствуя по стране, он набирался все новых впечатлений, писал на их основе новые стихи и читал их перед всегда с нетерпением ожидавшей его публикой.
— Но для этого надо учиться, — размышлял Мёнг Хи, отточить перо так, чтобы оно было острее меча, крепче каменной глыбы.
Однако такая возможность представилась не скоро. Деятельность японского генерал-губернатора была сосредоточена на экономической эксплуатации Кореи. Японские фермеры и рыбаки получали в пользование корейские земли и угодья бесплатно или за чисто символическую плату. То же и с перерабатывающими предприятиями и недрами земными. Местных жителей низвели до положения дешевой, практически даровой рабочей силы. А попробуй выступи против — наказание неизбежно. Вот почему период до Первомартовского восстания историки называют «сабельным режимом». В это время японский язык получил статус государствен¬ного на территории страны, утратившей свой суверенитет. Корейский язык был исключен из общественной сферы употребления. В школах и других учебных заведениях обучение велось на японском, газеты, журналы, книги, деловая документация — все издавались и велись на японском языке. Дошло до того, что на корейском языке запрещалось разговаривать в общественных местах, корейцам давались японские имена. Учитывая все это, Мёнг Хи отправился подальше в горы, на север, к горнякам. Так что не понаслышке он знал об условиях труда и жизни местных добытчиков полезных ископаемых. И видел, что именно здесь формируется организованное сопротивление, превращаясь в партизанское движение. Здесь он услышал Воззвание к народу легендарного командира отряда Хон Бом До. Позже и это наложит свой отпечаток на стиль писателя и на выбор литературного псевдонима — «Пхёсок», что в переводе означает «каменная глыба» или «булыжник», как орудие угнетенных.
————————————————
ЗАРЯД НАДЕЖДЫ И ОПТИМИЗМА
У исследователей творчества Чо Мёнг Хи нет единого мнения по вопросу изменения глубинных основ его литературных привязанностей. Думается, что неправы тс, кто считает, что Чо Мёнг Хи колебался между неоромантизмом Тагора и реализмом Горького, и в конечном счете отдал предпочтение последнему. Нет, он оставался всегда самим собой, т. е. был и романтиком, и реалистом, и философом. К тому же неправомерно лишать Горького, за которым закрепилась слава основоположника метода социалистического реализма, ореола романтика — вспомним его знаменитую «Песню о буревестнике», «Старуху Изергиль»,«Сказки об Италии» и ряд других произведений. И сравним со стихотворением Чо Мёнг Хи «Клятва»:
Клянемся!
Пусть идут!
Мы — миллионов сердца.
Огнем революции
Воспламененные.
Как сорняков
Затопчем их в пути.
Клянемся!
Пусть идут!
Тут и призыв горьковского буревестника, и громогласная патетика Маяковского, и огонь Воззвания Хон Бом До. Все это переплелось и вылилось в волнующие и вдохновляющие строки.
Примерно так же получилось и в одном из лучших рассказов Чо Мёнг Хи «Низкое атмосферное давление». Здесь реализм в изображении суровой действительности сочетается с романтической мечтой героев об очистительном дожде, который разрядит эту душную невыносимую атмосферу. Подобное сочетание характерно и для рассказа «Иппыни и Ренни». Романтическая любовь батрака к Дочери хозяина сталкивается с сословными препонами. Девушку отдают в наложницы к престарелому волостному старосте, чья жена не смогла родить детей. В гневе Ренни сжимает кулаки, но поделать ничего не может — таковы устои общества. Писатель не приукрашивает его образ, не изображает безумные подвиги во имя любви.
Фото из книги:
Комментирование закрыто.