Пол Дельво. Одиночество
Он поставил перед собой нелегкую задачу и попытался ее реализовать:
ему хотелось прожить свою жизнь как поэтическое существование.
Серен Кьеркегор
НОЧЬ ЖИВЫХ МЕРТВЕЦОВ
Время спорит и борется только с самим собой, к самому себе предъявляет счет, взвешивая, что прожито зря, а что нет, а люди, их отношения, их страсти-мордасти, всего лишь атрибуты его, времени, игры, всегда капризного, коварного и вероломного. Так мне когда-то казалось, и вот я вспоминаю… Студенчество в техническом вузе, зеленоградская общага, часа три пополуночи, в коридор вываливаются трое, среди них и я, только что проснулись, бесшумно, угрюмыми похмельными призраками, ползем к курилке. Из другой комнаты чинно вышагивает Горюнов и компания, картежники, оживленные, только что закончили партию в преферанс, тоже, старательно не замечая нас, двигаются в конец коридора… Здесь надо заметить, что это 4-й курс, что означает, что всем уже предельно ясно, что выбрали они совсем не тот вуз, а куда им надо, отчаянно не знают, поэтому пьянство, карты, и, конечно, женщины. Правда, были еще среди нас «ботаники» и комсомольские карьеристы. Первым я всегда завидовал, ибо выбрали они для себя правильный институт, погружаясь в научную работу, ничего окрест себя самым счастливым образом не замечали, а вторые напротив вызывали чувство гадливости, поучали, выступали на собраниях, били себя в грудь, на самом деле готовые к любому предательству, измене, лишь бы остаться в столице. В общем, и те, и другие сосредоточенно занимались своими важными делами, а мы, стало быть, неудачники, лузеры, не нашедшие себя, бездарно забывались то в вине, то в картах. И вот, значит, собравшись возле одной урны, все молча закурили, стараясь друг на друга не смотреть, в смысле, пьяницы на картежников и наоборот, и действительно чего их там высматривать, все друг друга знали до малейших прыщиков и давно друг другу до чертиков надоели.
«Ну чего, мертвецы? – нарушил наконец молчание Горюнов, потому как дальше молчать было некуда. – Не сдохли еще от своего беспробудного пьянства?»… (Какие ласковые мы в студенчестве вели разговоры, в который раз, вспоминая, поражаюсь я!) «Скорее ты сдохнешь от своего табачного дыма с картишками! – злобно парировал ему наш приятель Кунгуров и демонстративно обратился к нам. – Гляньте, какие у них морды, словно только что из выгребной ямы вылезли! Интересно, кто из нас живее выглядит, они или мы?» «Очевидно, все мы на живых мертвецов сейчас похожи. – примирительно заключил я, потому как ссоры, споры, драки мне изрядно надоели. Кстати, этот оксюморон нами как раз, пока пили вино, за столом обсуждался, благодаря фильмам Джорджа Ромеро, слава о которых докатилась теперь и нас, советских студентов.
В общем, неизвестно, чем бы закончилась эта перепалка, если бы не Толя, который ввалился в курилку, источая такие же запахи, что и мы. Дайте, мужики, закурить! – заорал он на весь этаж, переключая на себя внимание, и все мы судорожно полезли в карманы, желая ему угодить. Все мы знали, что Анатолий года три назад окончил наш факультет, женился на москвичке, устроился здесь же, в Зеленограде, на престижный завод, получил хорошую должность, и вдруг – на тебе! – запил, забухал в родной общаге, правда, после, через несколько дней, собираясь домой, нервно причесывался в умывальной, глядя в зеркало, что-то бормотал своему отражению, словно заговаривал себя от злых духов – жены-тещи-тестя, кто там у него был? И действительно несколько месяцев никто его здесь не видел, значит, все у него наладилось, думали мы, иногда его младшие собутыльники, то есть, Толя работает, получает зарплату, приносит жене, все как положено, чистая белая рубашка по утрам, отутюженные штаны, вкусные завтраки, и вдруг опять сбой, кто-то видел, как тащили его по нашему коридору, в той же белой рубашке, ставшей серой и уже изорванной, какие-то развязные девицы, конечно, не наши студентки, а, что называется, из кабака, тащили его на привязи, за галстук, как пьяного пса, и визгливо хохотали. И такие безобразные появления его у нас в общаге участились, и все уже знали, без слов, что не получается у него там в семье, тем более примаком, никак, да…
— Ну что, пацаны! – сделав несколько глубоких затяжек, приходил в себя Анатолий. – о чем базар идет?
— О живых мертвецах!
— Да ты что? Это в каком таком смысле? – оживился вдруг Анатолий.
— Ну в смысле, кто на них больше похож! – пояснял мой приятель Кунгуров. – Мы, типа пьяницы, или они, картежники?
— Никто! – отрезал Толя. – Вы еще салаги, об этом думать и говорить! Вот окончите институт и женитесь как я, ни дай Бог, на москвичке, тут и начнется превращение вас… в настоящего живого мертвеца!
И дальше начался подробный рассказ Анатолия о том, о чем мы в принципе все догадывались, но в деталях, причем непридуманных, а деталь, как кристалл, имеет множество отражений и смыслов, это целый мир, – в общем, о том, как изводили и унижали нашего Анатолия, превращали его в таракана, жена-теща-тесть-прочие родственники, изо дня в день, своими требованиями: не так ходишь, не так дышишь, не так разговариваешь, не так зарабатываешь, а надо так, так и так, наш… – зиг, хайль!! – дорогой раб-голем-примак-и-дворняга, что не выдерживал Анатолий и взрывался, запивал, шел в свою родную общагу и здесь куролесил…
— А дальше что будет, Толик? – чуть ли не в один голос жалостливо спросили мы, пьяницы и картежники, так проникаясь его судьбой, а значит, и своей.
— А дальше – тихо произнес Анатолий, обводя нас совершенно трезвым взглядом, верно, думал об этом не раз, – дальше либо полный мертвец, законченный, либо… – выдохнул он и замер, даже, казалось, окаменел.
— Что «либо»? Что, Толя?! Слышишь? Говори!! – заторопились мы, словно боялись, что он не проснется, не придет в себя и не откроет нам наше будущее.
— Предлагаю это обсудить по-человечески! – вновь ожил, хитро улыбаясь, Анатолий. – Давайте скинемся и к таксистам!
И мы, конечно, не стали отказываться, и картежники тоже, хотя прекрасно понимали, что будет просто пьянка, по поводу, как бессчетное множество других, а как не стать мертвецом, как остаться живым в своей жизни, на это нам никто, кроме нас самих, не ответит.
ДРУГОЙ МИР
На самом деле у каждого из нас в студенчестве был выход, его просто не могло не быть, ибо мы были молоды, полны сил, идей, чувств и амбиций. Я, например, довольно рано потеряв интерес к учебе, всегда подрабатывал, как ради денег, так ради постижения иной, настоящей, без всяких прикрас и условностей, жизни. Начал с того, что, устроившись ночным грузчиком, таскал туши мороженого мяса в подвал, потом работал уборщиком в ресторане, бессонным полотером, монтировщиком сцены в театре, затем «скатился» до могильщика, копал могильные ямы, за которые хорошо платили, со временем я понял, что кладбище, вопреки всем придуманным про него страшилкам, это такое удивительное намоленное пограничное место, где внешняя жизнь затихает и становятся вдруг слышны твои внутренние голоса и это, конечно, отдельная тема! А после я устроился, всеми правдами и неправдами, на поезда, то есть проводником «на железку», как говорили тогда, и мне завидовали многие и многие студенты, потому что я ездил по всей необъятной нашей советской стране, зарабатывал на «зайцах» и подпольной водке немалые деньги, и ничего не делал, как казалось со стороны, хотя пахал, не разгибаясь, постоянно убирая за пассажирами, источавшими тоннами мусор. На самом деле притяжение поездов заключалось для меня совершенно в ином. Так в чем же? В обнаружении и обретении мною другого мира. Другого мира? Что тут имеется в виду?
Я уже не раз прежде говорил, описывая свою проводницкую жизнь, что однажды сев в поезд, я не переставал удивляться тому, как менялся человек, пассажир, оставляя за спиной свою оседлую гражданскую жизнь. Мужчины мгновенно превращались в озорных мальчишек, активно знакомились с соседями по купе, далее по вагону, естественно выпивали, рассказывали про свою многотрудную жизнь, исповедовались, дружили, опять бегали к проводникам за водкой, влюблялись в женщин, вставали на колени, клялись им в чувствах, дрались с соперниками и мирились.
А женщины… – вот здесь повнимательней, поскольку это субстанция тонкая, сложная по определению! – они не могли гулять налево и направо, потому что замужние, но еще молодые, значит, могли на что-то прекрасное надеяться, а о других я скажу чуточку позже, так вот, эти женщины, если напротив был внимательный собеседник, не важно, пассажир или проводник, освободившись на время от своей постылой повседневности, всем своим видом и выражением давали тебе понять, что в этом мире существует Другой Мир, чарующий, волшебный, в этом и заключалась их надежда, – да, он просто должен существовать, ибо в противном случае, при той наличной, обыкновенно пошлой и подлой реальности, такое мироустройство просто не имеет смысла. И если он все-таки существует, такой наличный уродливый мир, где, например, важней всего награбить, нахапать, нажраться, затем поделиться со своей камарильей, чтобы тупо молчали, то нам, чистым и честным, остается только духовно ли, физически его покинуть.
Но жить-то все-таки хочется, товарищи, дамы и господа, зачем его покидать?! Поэтому требуется найти и обрести другой мир, прекрасный, справедливый, восхитительный и, главное, вдохновляющий, который, между прочим, может состоять из общения только с одним человеком, близким, другом, любовником, и – если Ты, дорогой, разделяешь со мной этот высокий посыл, то бери меня за руку, я преспокойно уйду из семьи, тем более, если дети уже взрослые. Вот о чем говорила всем своим видом умная, тонкая, зрелая и еще молодая женщина, ехавшая в моем вагоне туда, куда ей, может, совсем и не нужно было, а что касается прочих, с низкой социальной ответственностью, так сказать, которых также было много в поезде, они, исполненные той же высокой тоски по другому миру, все это прекрасно понимали, просто у них не хватило сил и терпения соблюдать лицемерные правила этой общественной игры, и их неприятие данного мира оборачивалось низким стихийным бунтом, то есть пьянством, блядством, криминалом, и я бы не стал их за это судить, потому что всех в этом мире очень жалко. Вот что однажды я прочитал в подтверждение своих мыслей у высокочтимого мной Серена Кьеркегора, из «Или – или».
«За миром, в котором мы живем, далеко на заднем плане лежит второй мир, стоящий к первому в том же отношении, в каком находится в театре дальняя сцена, – которую мы временами замечаем сквозь действие на просвет – к обычной сцене, где разыгрывается все представление. Сквозь тонкую завесу виден мир, как бы сам сотканный из флера – более легкий, эфирный, иного качества и свойства, чем настоящий. (Здесь и далее курсив мой – А.К.) Многие люди, телесно появляющиеся в действительном мире, принадлежат все-таки не ему, но тому, другому миру … В том мире проглядывает вовсе не все, с чем мы сталкиваемся в мире действительном, например, в том мире мы всегда встречаем только тех, кто сам способен его видеть. Я не могу встретить там никого из тех, кто его не воспринимает, ибо видеть и быть видимым – одно и то же».
Таким образом, если женщина, пребывая в высоком томлении по другому миру, еще веря в сказку, вдруг встречала мужчину, показавшимся ей прекрасным, как внешне, так и внутренне, который, значит, видел то же, что и она, и был видимым, как и она, то, вдохновленная, она была готова отдаться своему возлюбленному, как светоносному чуду, безоглядно. Теперь вы можете представить себе, с какой горечью и слезами на глазах мои пассажиры в конце рейса, мужчины и женщины, нашедшие друг друга в поезде или нет, уже не важно, потому что они знали, что земная суета, их обязанности, непременно разрушат их сокровенные желания и мечты, – да, с каким сожалением они покидали свой, быть может, судьбоносный вагон, спускаясь с неба, по сути, на землю, где их ожидала все та же, знакомая до мелочей, привычная и постылая жизнь. Итак, вот чем меня притягивали поезда: я становился свидетелем человеческих попыток, а порой и отчаянных, обрести другой мир как счастье!
СНЫ НЕРОЖДЕННЫХ
Если земная повседневная жизнь засасывала моих великолепных и несчастных пассажиров, как болото, то и до меня она медленно, но верно добиралась, словно говорила, а точнее шипела, как удав, ишь ты, разгулялся парень на поездах, людей он, видите ли, жалеет, сочувствует им, кормит баснями о другом прекрасном мире, но однажды мы, люди этой земли, а другой ведь не существует, покажем ему, что мир есть только один, данный и положенный, и если он пахнет порою говном, то значит говном, и так будет всегда по жизни, говно, стало быть, как праздник, и вообще запомни романтик хренов, что жизнь это не сахар, а опять же говно и говно!
И это однажды произошло, встретил меня на перроне, по прибытии нашего поезда из Воркуты, мой однокурсник, живший в моей съемной квартире, пока меня не было, и с тревогой сообщил, что звонила моя мать, и испуганно кричала в трубку, что меня уже ищут кадровики оборонного завода в Алма-Ате, куда я распределился, (после окончания института прошло полгода, с этим действительно было тогда строго), и если я не вернусь, будет просто ужас-ужас-ужас, а ее хватит инфаркт. И я подумал, подумал и решил возвращаться, как бы вольготно ни жилось мне на поездах, каких бы тонких собеседников и красивых женщин я в них ни встречал, как бы я в них ни влюблялся, сколько бы денег ни зарабатывал, матушка у меня была одна, боязливая, как любой советский человек, и всегда вызывавшая у меня сочувствие, сострадание и потому раздражение.
Через полтора месяца я уже работал на заводе, инженером-программистом, в отделе главного технолога, я и еще два молодых специалиста должны были обслуживать электронно-вычислительную машину, которая время от времени… аки заводской пророк, выдавала какие-то секретные данные, от которых зависел выход и качество оборонной продукции. Соответственно мы были обслугой, по сути, рабами этой супермашины и наша ничтожность подчеркивалась с самого начала трудового дня. А именно, день начинался с посадки в переполненный автобус, в котором ехали все наши сотрудники и сотрудницы, и впихнув свое тело промеж других, потных, липких, горячих, я вынужден был, в течение сорока минут, пока добирались до места, слушать, чуять, понимать и догадываться, как провели вчерашний день, особенно если это были выходные, мои сослуживцы. Например, что они ели, пили, в каких количествах, если алкоголь, тошнило ли их на утро, и вообще с кем общались, а бывало и подрались, с кем, извините, переспали – Машка? Ирка? Карлыгаш? – и по сколько раз, и какие впечатления получили они от всех своих бодрых ли, вялых физических действий. Вылезая наконец из автобуса в помятой, пропитанной чужим потом рубашке, я, казалось, зная все про своих сослуживцев, просто ненавидел их и презирал, словно это были не люди, а животные, обезьяны, просто умевшие разговаривать. Я все чаще вспоминал мрачные пророчества Анатолия о живых мертвецах, я не женился на москвичке, как он, соответственно не был примаком, не выслушивал филиппики своих новых родственников, но самодвигающимся мертвецом я безусловно становился. И что же мне было делать?! Толя, ау!! Может, дашь мне совет, как не омертветь мне в живом теле? Алкоголь не помогал, становилось только хуже, женщины, девушки, сами были несчастны, ибо по сравнению с мужчиной имели намного больше проблем. Неужели я так и умру, думал я, медленно и постепенно, сначала омертвеет душа, потом ум, а после твое полое тело будет бессмысленно перемещаться от завода до дома и обратно.
Однажды я, не имея денег, чтобы куда-то уйти из дома, изнывая от безделья, вдруг сам себе удивляясь, написал рассказ про свою бездарную жизнь, перечитал, и вдруг понял что это интересно. Представляете? Бог пожалел меня и дал мне иную возможность, иное измерение и направление, куда я мог приложить свои сердце и ум. И так я втянулся в сочинительство, мне действительно было, что сказать, за эти 25 прожитых лет, и если выразить по существу то, о чем я хотел написать, то все это сказано в названии одной из моих повестей. «СНЫ НЕРОЖДЕННЫХ». То есть, я хотел сказать, что это не жизнь, то, как мы живем, мы еще не родились для настоящей жизни, мы еще духовно не рожденные, мы только видим сны – сны нерожденных! – о том, как мы хотели бы жить, красиво, осмысленно, благодарно и благородно. Сочиняя рассказ за рассказом, я с любопытством замечал множество интересных вещей, словно выпрыгивавших из моего подсознания, и в частности, поезда… Что, опять поезда? Да, они, как наваждение, не оставляли меня в покое.
А именно в первом рассказе «Правила игры» я, еще младенец, приезжаю из Кореи на поезде в Алма-Ату, в город, в котором проживу всю свою жизнь. В рассказе «Счастье под вагонами» я описываю свое детство, как мальчишками мы залезали под вагоны, под поезда, ждали, когда они тронутся и зажмуривались от ужаса, так безумно проверяя себя на стойкость. И однажды мы сядем в эти поезда уже по-человечески, как пассажиры, думали, мечтали мы, и поедем завоевывать тот большой мир, проявляя стойкость и бесстрашие, развитое нами под вагонами. Далее, в рассказе «Полуночный конвой» милиционер Ли везет бродягу Голованова в лечебно-трудовой профилакторий для исправления. Причем в дорожных разговорах тот поражает его умом и образованностью. Однажды ночью Голованов сбегает из купе, Ли идет по вагонам его искать. В одном из тамбуров он наконец его обнаруживает, причем тот, выломав кусок стекла, собирается по-самурайски покончить с собой. Ты что делаешь, Голованов! – кричит Ли, пытаясь вырвать из его рук кусок стекла. Ли, нас с тобой нет, ни там, за окном, ни здесь. – цедит сквозь зубы Голованов. – Так не пора ли завершить наше никчемное существование? Таким образом, в моем рассказе поезд впервые начинает говорить устами одного из моих героев. Мы не живем, а спим, только мечтая о настоящей прекрасной жизни, так говорит Голованов, устав от своего бессмысленного существования.
В главной повести «Сны нерожденных» герой мальчишкой сбегает из дома, от душевно скупых и черствых людей, оказавшихся его родителями. Он оказывается в поезде, электричке, в которой сталкивается с ужасным контролером, похожим на маньяка, пытающегося увезти мальчишку, безбилетника, в опустевшем вагоне неизвестно куда. Герой сбегает-таки от извращенца, так впервые сталкиваясь в поезде со злом и пороками этого мира. Далее, в романе «Треугольная Земля» в одной из сюжетных линий, люди садятся в поезд, чтобы отдохнуть от своей повседневности и просто ездят по кругу, знакомятся, общаются, развлекаются, дружат и влюбляются, грустят, веселятся, или совершают то, чему я стал свидетелем в своей проводницкой жизни. Наконец в романе «ГУЛ или Голем Убывающей Луны» герой, проводник, знакомится с женщиной в тамбуре, она сбежала от мужа после очередной ссоры. Там в ночном тамбуре, они доверяют друг другу самое сокровенное, проникаются друг другом и становятся близки, духовно, душевно, физически. Так грязный, ржавый, холодный, залитый лунным светом, тамбур становится самым важным местом для человека, не способного обрести внутреннюю свободу в как бы положенных для этого комфортных местах. Таким образом, я вновь задаю вопрос. Так почему же поезд никак не оставляет меня в покое?! Или что в нем такого удивительного, без чего я и мои герои просто не мыслят своего истинного духовного существования?
НЕВЫНОСИМАЯ ДИСКРЕТНОСТЬ БЫТИЯ
Прежде чем ответить на этот принципиальный вопрос, доведу тему с поездами до логического и в то же время парадоксального завершения. В романе «ГУЛ» мне становится мало, внешних, физически реальных, объективно данных, пассажирских поездов и я ввожу внутренние… Что здесь имеется в виду? Герой вместе с возлюбленной возвращается домой окольными, так сказать, путями, чтобы их не поймали головорезы грозного мужа. Они сходят на безымянной станции, которой даже на карте нет, и в ожидании следующего поезда, знакомятся с начальником станции, удивительным, неожиданным человеком. Он читает им свои любимые стихи из мировой поэзии, потом рассказывает о себе и вдруг признается, что часто тоскует по прошлому, по дорогим, уже ушедшим, людям, друзьям и возлюбленным. И иногда я вижу их, мне это удается! – восторженно признается он, чуть ли не шепотом. Каким таким образом? – спрашивает его возбужденный герой, также часто тоскующий по прошлому, в частности, по отцу, оставшемуся, как и у меня, автора, в далекой Корее. В четыре часа пополудни надо встать на перроне, рассказывает он, в ожидании… невидимого магического поезда, закрыть глаза и всем своим существом обратиться к ним, ушедшим, и если ваши духовные силы велики, чтобы сдвинуть реальность, ваша встреча состоится. А давайте попробуем! И вот они втроем, начальник станции, герой и его возлюбленная, в установленное время приходят на перрон, закрывают глаза, всеми силами памяти призывая свое прошлое… Пауза. Случится или нет? И вдруг герой слышит гудок прибытия и после видит, все там же под покровами век, прибывший поезд, а в нем, в окне, своего улыбающегося отца, а после других корейских родственников. Он вскакивает в вагон, стремглав по коридору, и наконец крепко-крепко обнимает своих родных, то есть с ним происходит то, о чем он мечтал всю свою жизнь.
Таким образом, я ввожу в свои сочинения, как внешние поезда, так и внутренние. Но для чего?! – по-прежнему актуален вопрос. И здесь следует обратить внимание на мои личные обстоятельства. Я родился в Пхеньяне, мой отец северокореец встретил мою мать во время учебы в Ленинграде, после окончания увез на родину, но случился эпохальный 20-й съезд со знаменитым докладом Хрущева о культе личности Сталина, после которого отношения между властями Северной Кореи и СССР осложнились, в силу чего моя мать, когда мне исполнился год, вынуждена была покинуть со мной страну. Произошел мощный судьбоносный разрыв в моей жизни, и если говорить вообще о советских, постсоветских корейцах, или коре сарам, то все их 150-летнее существование на территории Российской империи связано с одними дырами, трещинами, разрывами и разочарованиями. Сначала переход, переезд корейцев на Дальний Восток, как по экономическим причинам, так и по политическим, корейцы упорно боролись против японской интервенции, потому и поддержка Красной армии, пресловутые «корейцы-красноармейцы», абсурдные в контексте дальнейшей их печальной судьбы, постепенная социализация корейцев в российском, советском обществе, но затем сталинские репрессии, депортация корейцев, внешне схожих с японскими шпионами, в Казахстан и Среднюю Азию, их поселение на новых территориях. Таким образом, самый страшный разрыв в истории коре сарам произошел, корейцы оказались совсем далеко от родины, а за ним случилось множество разрывов масштабом помельче, но от этого не менее значимых – диаспоральные, семейные, внутренние, личностные, при которых личность уже распадалась на атомы.
В результате коре сарам, обретая очередную родину, испытывали невыносимую оборванность и разорванность, или дискретность своего бытия. Но ведь эта проблема и наднациональная! Любой человек в своей жизни, в любой точке мира, независимо от происхождения, испытывает в своих отношениях с другими людьми, друзьями ли, родственниками, возлюбленными, разрывы, разлады, разлуки, разочарования, и нет спасения от этой беды! Точнее, оно есть, но всегда индивидуальное. Каждый изобретает свой спасательный круг в море одиночества и отчуждения сам. Я, например, придумал литературу как поезда. То есть сначала я интуитивно пошел работать проводником на поезда, почувствовав всю бессмысленность своей дискретной студенческой жизни. Затем, уже после окончания института, в предперестроечные времена, работая безликим инженером на оборонном заводе, непонятно, от чего оборонявшимся, я, чтобы не превратиться в живого мертвеца, стал сочинять рассказы и повести, где каждый рассказ это поезд… И чем дольше я этим занимался, тем отчетливей понимал, что нет смысла создавать один поезд, то есть, одно произведение, потому что после опять нахлынут разрывы, разлуки и разочарования, а надо создавать поезд, непрерывный как река, то есть Поезд-Реку из своих сочинений. О, да! И только так можно спастись от невыносимой дискретности бытия! Таким образом, я, нашедший свой выход, теперь мог воскликнуть, да здравствует Поезд-Река! И да здравствует Литература как Непрерывность!
ЧЕСТЬ И СУДЬБА
В 2008 году я выиграл грант Корейского Фонда на написание книги о литературе постсоветских корейцев, а до этого я много лет думал о том, как ее написать, под каким углом, в каком ракурсе, не надеясь правда, что написать ее возможно, потому что текучка, зарабатывание денег, пресловутая проклятая повседневность, не оставляли никаких сил на это. Но поскольку я выиграл конкурс, считай, случилось вмешательство Бога, я получил возможность целый год писать книгу, получая достаточную стипендию, то есть, совсем не заботясь о деньгах. И я полетел в Сеул, разместился в самом центре города, неподалеку от знаменитого памятника адмиралу Ли Сун Сину, в ультрасовременном гостевом доме, познакомился с администрацией Фонда, в общем, обустроился и стал, читая разных авторов, работать над книгой.
Больше всего меня интересовал вопрос идентичности, как писатели коре сарам посредством литературы сохраняли, теряли и обретали новую идентичность. Тщательно продумав концепцию книги, я стал писать, охватывая все периоды, от революционных времен до постсоветского периода. И теперь, спустя годы, я могу сказать, не вникая в подробности своей работы, что писателей коре сарам можно разделить на три категории. К первой можно отнести авторов, которые, еще связанные с родным корейским языком, в своем творчестве искали убежища от жестокой, порой безумной, малопонятной им, российской действительности в корейских сказках, разнообразных поэтических жанрах, хянга, сиджо, каса, то есть всеми возможными силами держась за древние традиции классической литературы. Вторая категория это писатели, уже русскоязычные, соответственно искавшие свою стилистическую опору в русской литературе, причем некоторых из них, очевидно, не самые умные, напрочь забывали про своего исконного корейского героя, ради обретения героя русского, таким образом, отбрасывая свои «бесперспективные» корейские половинки в сторону. Как видится, пресловутый корейский прагматизм абсурдным образом и здесь давал о себе знать, заставляя автора предавать свое корейское происхождение.
Наконец третья категория это писатели, искавшие абсолютно новую идентичность, оставляя позади и корейскую архаику, и русский мейнстрим, но обретавшие нечто, еще никому не ведомое. И поскольку я, Александр Кан, этими поисками много лет занимался, то сейчас я могу твердо сказать, что новая идентичность писателей коре сарам заключается в экзистенциальной литературе, для которой одиночество, заброшенность, оставленность, так знакомые коре сарам, являются исходными пунктами для ее развития. И которая по определению над-национальна, что означает, что все нацменьшинства в бывшем СССР, корейские, еврейские, немецкие, какие угодно еще, имеют единую мировоззренческую основу. Более того, я хочу сказать, что если мы, коре сарам, насильственно перевозились на поезде в зловещем 1937-м году с Дальнего Востока в Казахстан и Среднюю Азию, то поезд ведь этот, фигурально говоря, никуда не делся, он по-прежнему движется в нашей памяти, в наших умах и сердцах. И если кто-то сошел на станциях, убегая и весело сверкая пятками, в сугубо русский мир или сугубо корейский, то самые честные из нас, коре сарам, помня все, мужественно остаются в этом судьбоносном поезде, в который когда-то, пинками, запихивали наших предков.
Ибо мы понимаем, что можно спасительно и рачительно, ради грядущей сытости, раствориться в любом национальном космосе, забыв про корни, про свой род, про данное тебе отцом имя, но у тебя ведь есть честь, есть гордость, есть достоинство, которые в память о бесконечных арестах, депортации и неизбывном расизме не позволят тебе этого сделать. А если у тебя есть ЧЕСТЬ, то, значит, есть и СУДЬБА – как ПУТЬ, а не как помойная яма! И значит, писатель есть воин, самурай, служащий своему роду, имени, многострадальной диаспоре, где литература есть его бусидо. Да, именно ЛИТЕРАТУРА как БУСИДО! И тогда все становится ясно. И начало твоей жизни, и середина, и даже конец. Конец? Да, я даже знаю теперь, как я уйду, точнее, куда я уйду! Так куда же? Когда за мной придет смерть, извините за пафос, я встану под комочками век, на станции, как под навесом, и буду ждать, как в том романе, своего волшебного поезда. А когда раздастся гудок прибытия, я просто войду в вагон, наконец-то сливаясь со своими героями, которых я так счастливо создавал, и на которых, в минуты слабости, так спасительно равнялся.
25.08.21
***
Мы в Telegram
Комментирование закрыто.