Владимир Ли. БЕРЕГ НАДЕЖДЫ. Часть II. В саманных лачугах

Автобиографическая повесть

1.КСЮШКА СЕРДИТСЯ

— Ксения Львовна, а что такое любовь? – Генка сидел   за четвертой   партой  в левом крайнем ряду и отчетливо  видел, как густо покраснело лицо учительницы. В классе  воцарилась     тишина.  Все  ждали ответа  на  вопрос,  который  явно  имел  скрытый смысл.

— У тебя еще молоко на губах не обсохло, — сказала после  минутного  замешательства  Ксения  Львовна. – Вот подрастешь, узнаешь! – И так зло посмотрела на Генку, что тот   съежился, на лице проявилось подобие  улыбки. Он хотел  ей   ответить   и…  не смог.  От волнения   пересохло  в  горле.

— Я ведь по теме урока спросил, — стараясь  выглядеть  спокойным,  еле выдавил он. – Мне непонятно…

— Мамку свою спроси, умник! Любви ему захотелось!  Вон из класса! – Ксения Львовна резко  встала  из-за  стола,  да так, что классный журнал, который она листала, шлепнулся  об  пол.

Генка явно не ожидал такого поворота событий. Но отступать было   поздно – он решил играть до конца.   Запихав  в  вельветовую  сумку    учебник   литературы,  Генка    решительно направился к двери.

— И больше на мои уроки без родителей не приходи! – услышал он себе вдогонку.

— А  я вообще  на ваши уроки   теперь  не  буду ходить! –  вызывающе  выпалил Генка и так хлопнул дверью, что с потолка посыпалась штукатурка.

Школьный двор был пуст,  и только на баскетбольной площадке шел урок физкультуры. Несмотря на то, что был конец ноября,  день  выдался теплый, и   ребята бегали в легких хлопчатобумажных футболках.

Дюбай Арсенович, физрук  школы,   важно  дефилировал вдоль кромки поля,  то и дело выкрикивая  команды: « Шире шаг!    Подняли руки!  Так,  хорошо! Селиванова, не верти головой!  А  теперь присели!  Присели, говорю!»

Высокий, стройный,  с   аккуратно зачесанными назад  вьющимися  волосами, он  походил на  красавца-Аполлона из учебника по истории древнего мира. И только новый, ладно сидящий на  его фигуре   голубой спортивный костюм выдавал в нем современника.

Свернув за угол,  Генка  примостился в беседке так, чтобы его не засек кто-нибудь из учителей.

Собственно,   из-за чего  его выгнала  с урока эта Ксюшка? Что такого обидного для нее было в этом  невинном  вопросе? Значит, все-таки,  не такой  уж  он   для  нее  безобидный. Знает кошка, чье мясо съела, злорадствовал  Генка. Ну да черт с ней! Ведь,  если честно, вопрос был задан совершенно не случайно. Это Генка знал   точно.

Устроившись удобнее, он  обратил свой взор на спортплощадку, где, разбившись на две команды,  ребята  играли в баскетбол. Физрук бегал  по полю  в роли арбитра. Он ежеминутно останавливал игру,  дудя  в  блестящий  металлический  свисток,   который висел у него на шее,  что-то кричал,  делая  резкие  движения  руками.

Дюбай Арсенович был классным руководителем в   Генкином классе. Он появился в школе пару лет назад, в самом начале нового учебного года. Тогда Генка учился  в пятом  «Б». Говорили, что  молодой  физрук  приехал из Ташкента, где    исправно,  пять  лет  кряду,  протирал штаны на студенческой скамье  в  институте. И еще говорили, что он женат  и у него растет трехлетний пацан.

Подробности личной жизни Дюбая  Арсеновича были известны   благодаря девчонкам старших  классов, многие из которых тайно  о  нем  воздыхали. Еще бы!  Мастер спорта по баскетболу,  в прошлом  член сборной команды    республики,   да к тому  же писаный  красавец – это  действовало  неотразимо   на   неискушенные   девичьи    сердца.

Генка мог бы сейчас, прямо на  перемене,  подойти к Дюбаю Арсеновичу и,  опережая события,  пожаловаться на Ксению Львовну. Мол,  так   вот  и так,  ни за что  ни  про что, взяла и выгнала его  с урока,  еще и родителей вызывает. Где  же справедливость?  Но Генка точно  знал: ««Дюбель» – так  ребята  звали между собой  физрука —  всегда будет на стороне молодой  учительницы. И этому тоже есть логическое объяснение, о котором  Генка  хорошо  знал.

Звон колокольчика  возвестил  о начале школьной перемены.  Через минуту с портфелем в руках  в проеме  двери вырисовался  друг  и  однокашник,   Юрка  Куканов, —   для  пацанов  просто  Куканчик, —  и стал шарить глазами по сторонам.

Генка  вышел из укрытия, сделал   несколько шагов навстречу другу  и остановился: дорогу Юрке перегородила Светка  Сим.

— Куда торопимся? – осведомилась  она. – И   почему с портфелем? Уроки  ведь еще не кончились?

—         Да вот…  Нужно  в поселок сходить,  проведать Борьку.  Он почему-то третий день в школу не ходит, — соврал  Куканчик. – Может, пойдешь  с нами?

—         Не, у меня еще два урока.  – Затем выдохнула шепотом —  Придешь сегодня?

—         А ты будешь ждать? –  с   самодовольной   ухмылкой  ответствовал  Юрка.

Светка фыркнула, щеки ее покрылись румянцем,  она молча развернулась  и  пошла  прочь.

—         Ну,  че, пацан,  допрыгался? – хохотнул Юрка, когда  они с  Генкой завернули за  угол школы. – Я тебя предупреждал.  Не надо было  принародно ей напоминать о ее прошлых грехах…

—         Куда идем? –  Безразличным  тоном  спросил Генка.

—         Сначала ко мне,  сеструхе  ключи надо отдать от хаты, чего-нибудь перекусим, а там   видно  будет.

2.ЮРКА «КУКАНЧИК»

До Юркиного дома – он жил на самой окраине, в западной части города –  около километра. Идти надо  вдоль канала, по узенькой тропинке,  протоптанной  среди зарослей бурьяна.

Шли  молча – Юрка  спереди, следом, едва поспевая  за рослым другом,  Генка.

По обеим сторонам канала бесконечной  вереницей  высились земляные холмы, похожие на горбы  верблюдов.  Некоторые из них были еще совсем свежими – все нынешнее  лето  здесь  работала   землечерпалка.

Юрка  Куканов появился  в школе в прошлом  году, первого сентября. Долговязый, с  темными  каракулевидными завитушками на голове, он, скорее,  походил  на подростка-арапчонка из далекой  африканской  страны.  Его привел  в класс   директор школы. Обычно новичков  представлял   ученикам  классный   руководитель, а тут   лично сам пожаловал    Иван Иванович Солнцев: « Вот, ребята,  у нас  новый  ученик, зовут его Юрий.  Прошу любить  и  жаловать!»

Новичок   долгое  время никак себя не проявлял. На переменах больше молчал, на  все вопросы одноклассников    коротко отвечал «да» — «нет». Если его вызывали  на уроках  к доске,  больше тройки ему никто из учителей  не ставил.

Так прошел сентябрь. А в первых числах октября всем старшеклассникам объявили: в понедельник  выезжаем на сбор хлопка!  Общее  построение  в 8 утра, с собой взять  теплую одежду,  раскладушку, постельные принадлежности, чашку, ложку, кружку и провиант сухим  пайком на сутки…

Утром  в понедельник  двор  школы  напоминал  разбуженный  улей.  Детей  пришли провожать  родители.  Многие  из них  сами  не  раз  выезжали  на сбор  урожая  и  прекрасно  знали,  что  это  такое.  Однако  ребята были охвачены  радостным  возбуждением,  смеялись,   шутили,  пропускали  мимо  ушей  наставления  взрослых.

К  десяти  часам  подали  автобусы,  которые  выстроились  в  один  ряд  и  образовали  длинный  караван.  Раскладушки,  рюкзаки,  баулы,  сумки – все  это  вещевое  многообразие  вместе  с  их владельцами   прекрасно уместилось  в  салонах,  и   ближе  к  полудню,  сопровождаемый  милицейской  машиной, автокараван начал  движение   к  месту  назначения.  Мелькнули за  окнами  тревожные  лица  родителей,  осиротевший  школьный  двор  прощально  прошелестел  багрянцем  тополей, а  вскоре  и  сам  городской  пейзаж   скрылся  за очередным  поворотом.

Для  Генки  выезд  на  сбор хлопка —  праздник. Во-первых,  не  надо  учиться.  Во-вторых,   тебя  трижды  в  день  кормят  на деньги, которые ты  сам же  и зарабатываешь.  И,  в-третьих,  сколько  новых  впечатлений!

Для  Юрки  же  —  это  тяжелое  испытание. Там,  где  он  родился  и  вырос,   многие  даже  не  знают,   где  и  как  растет  хлопок.  Тем   более,  что   жил   и  учился  Куканчик   пусть  в  провинциальном,  но  все же  городе  и  в  делах  сельскохозяйственных   был  совершеннейший  профан.

— Ты че, оглох ? – Генку вывел из  оцепенения  возмущенный голос   Куканчика. – Пришли  уже.  На,  подержи  мои  книжки.

Юрка ухватился за верхний  край высокого деревянного забора,  ловко  подтянулся   и, спустя мгновение, был уже на той стороне. Звякнула щеколда, и металлическая дверь со скрежетом  открылась.

Дома  никого не было.  Посреди двора  стояла  сколоченная  из дерева уютная беседка с куполообразной  крышей.  Участок был обнесен  бревенчатым  частоколом, западная часть которого  вплотную  примыкала  к каналу.  В углу  двора  был сооружен  вольер из  металлической сетки,  где важно  вытягивали длинные шеи красавцы-гуси.  Рядом, за перегородкой,   улюлюкали  индюшата,  чистили свои   яркие  перышки   сытые  уточки.

Пока  Генка  разглядывал   пернатое хозяйство,  Юрка соображал,  чем перекусить. Вскоре  он показался из дверей с  небольшим  расписным подносом, на котором лежали большой  кусок отварного  мяса,  репчатый  лук, порезанный  на четыре части,  сдобная  лепешка и  соль  на тетрадной промокашке.

Генка  почувствовал, как  закружилась голова и к  горлу подступила тошнота.  Чтобы  не упасть,  он осторожно  присел  на скамью  и облокотился  о край  беседки.  Со вчерашнего обеда  у него во рту не было и маковой росинки. Да и обед-то  был – одно   название: кусок  серого   черствого  хлеба  и   миска  постных  мучных клецек, отваренных  на  воде с  добавлением  соевой пасты.

Есть хотелось  страшно,  в животе  предательски  урчало, но  Генка  еще какое-то  время  не дотрагивался  до  еды.  Куканчик   разломил  надвое  лепешку,  так  же  он поступил   и   с куском  мяса.   Свою половину   он сгреб  в  ладошку  и  пошел  к  вольеру, на ходу запихивая  еду   в  рот.

—         Ешь, пока  не остыло, —  сказал  он   другу, —  а  я  пойду,  посмотрю  на голубей.

Уминая   мясо   и  лепешку,  Генка  тоскливо  думал :  почему  в жизни     устроено все  так  несправедливо?  Вот у Юрки, например,  есть все, или  почти  все.  Отец  — директор крупной автобазы,  мать – главбух   строительного управления.  Единственная  сестра, Таня,  окончив  в  Москве  иняз,  вышла замуж  за  летчика ВВС,  Серегу  Смирнова, и катается  как  сыр в масле.  Правда, живут  они   где-то  под Мурманском, сейчас приехали  в отпуск  к родителям.

Они  и в прошлом году  свой  отпуск   провели здесь. Это было весной,  буйно  цвели  сады,   в космос  полетел Юрий  Гагарин,  вся  страна  ликовала, и  Серега по такому случаю приволок домой ящик   шампанского.  Генка  тогда сидел  за общим  столом, ему  и   Юрке  тоже налили, а когда  взрослые  вышли  во двор подышать свежим воздухом,  они сперли  непочатую бутылку игристого  вина  и потащились  через весь  город   к Генке,  в корейский  поселок. Там  ее  втроем  и распили – к счастью, их  общий  друг, Борька Ким,  был  дома.  Слегка  захмелев, они до  позднего  вечера  дурачились,  потом    на  деньги   играли  в «альчики».

Светлана  Васильевна,  мать  Юрки,  красивая,  белолицая,  начинающая  полнеть  женщина, очень ровно  относилась   к  новоявленному    другу  своего  сына.  Видимо,  присматривалась.  Когда  к обеду или ужину собиралась вся семья, она приглашала к общему столу и Генку.  Тот   вежливо  отказывался, говорил,  что  недавно обедал,  или еще что-нибудь  в  этом роде, но, в конце  концов, под напором юркиных уговоров,  соглашался.

Большой  круглый стол,  белоснежная скатерть,  столовые  приборы  с   причудливыми ажурными  вензелями  на ручках,  хрустальные  бокалы – все было  настолько  непривычно для «юного  сына  корейского  народа» – так шутливо  называл его  Куканов  старший —  что, несмотря  на вечно мучавший  его голод,  он ел  без привычного  аппетита.

Сначала   подавали  «первое» в глубоких  фарфоровых тарелках, затем – «второе», на  десерт к чаю — обязательно  печеное, шоколад  и фрукты.  Генка никак  не мог  взять  в  толк,  почему  блюда  имели  нумерацию, и почему «первое»  обязательно должно быть жидким, а «второе» – наоборот? Ведь дома с самого детства  к ужину или к обеду ему подавали какое-нибудь  одно блюдо. Например, соевый суп  с  сушеными листьями  корейской  капусты. К нему прилагалась рисовая каша, если,  конечно, дома можно было найти рис,  и  чимчи  —  салат, приготовленный   не важно из чего: капусты, редьки, перьев  зеленого  лука, огурцов или помидоров.  Главное, чтобы в нем были  соль,  чеснок и  перец.

— А почему дверь  не заперта? —  Татьяна не вошла,  а вплыла  во двор,  словно белая лебедь из пушкинской сказки.   На ней было  светлое    в голубой  горошек платье,  ее  изящную фигурку плотно  облегала   бежевая курточка,  отороченная   по краям  беличьим  мехом.

—         Извини,  немного  опоздала, — бросила  она Юрке  и  скрылась  в доме. Через  минуту  она  вновь  появилась  на крыльце  и с  укоризной  сказала:

—         Опять  лопали всухомятку?!  Лень  было  борща  подогреть? Вот  я  скажу  маме…

Юрка тяжело  вздохнул,   вытащил  из кармана  связку  ключей  и   бросил    на  подоконник.

—         Ладно…  Мы  потопали.  Вернусь поздно вечером.

И  не успела  Таня  рта раскрыть,  как  друзья   шмыгнули  за   ворота.

3.«ЖИВЫ БУДЕМ – НЕ ПОМРЕМ!»

Корейский  поселок   находился  на противоположной  окраине города. Конечно,  туда  можно  было бы   доехать  на автобусе.  Правда,  не  до самого  поселка – там и в помине нет никаких дорог – а  до  привокзальной  площади,   оттуда   до генкиного  дома  рукой подать, если идти  вдоль  железнодорожного  полотна. Но друзья  привыкли  добираться  пешком – веселее,  да и поболтать  можно  вдоволь.

Генкин дом  и домом-то  назвать  было трудно. Глинобитную   хибару  в две  крохотные комнатушки  с небольшими сенями  они   снимали  у  дяди  Сакена,   широкотелого   казаха,  с  черными   раскидистыми усами на скуластом  лице.   Сам  хозяин   со своим  семейством  — женой  и  четырьмя  дочерьми – жил   во второй половине дома. Там  и комнаты  посветлее,  и вход  отдельный.  Правда,  полы  в  обеих  половинах были земляные. Даже покрытые кошмой,  они  сильно  отдавали  сыростью,   и Генке постоянно  казалось, что он ходит   во  влажном,   непросохшем  белье.

Ситуация  изменилась, когда  года  три тому назад,  поздней осенью  возвратился  с  поля отец. Он отсутствовал  ровно семь месяцев,  денег  как всегда  не заработал – то  ли   урожай   не вызрел,  то  ли  план сдачи зерна  повысили – только  в карманах  у него был  большой  кукиш с постным маслом.

Мать  поохала-поохала  да  и смирилась. Семь  детских   ртов и еще  один  в материнской  утробе   с  надеждой   уповали  на  природную смекалку  своих  неимущих  родителей  и милость божью.  Самым  обидным для Генки было  то, что он  все лето  вместе  с сестренкой    Надькой  пахал  на рисовом  поле. Пахал  до изнеможения, до потери пульса.  И  вот  опять  нулевой  результат!

Отец, казалось,  не   очень  был  опечален   итогами   осенней  страды. Уже  на второй  день  после  приезда  он  ушел  в  город  и  вернулся через  пару часов  навеселе.

—  Ничего!  Живы  будем,   не  помрем!  — изрек  он философски. —  А чтобы  зимой  было  теплее,  построим  корейскую печь – ондоль.

Дядя  Сакен, к которому  отец  обратился  за  помощью,   выделил      сотни две бывших   в  употреблении  кирпичей,  в основном  половняка, парочку  снопов  соломы,  лопату  и самодельный  мастерок.  Генка    помогал  отцу:  подносил  кирпичи,  замешивал  во дворе  глину, таскал  воду  из протекавшего  поперек  всего  поселка  арыка,  рубил  топором  солому  на мелкие клочки – словом,   работа кипела.  К вечеру    земляной  пол  в комнате был  покрыт   так называемыми  дымоходами – уложенными  на ребро  кирпичами, соединенными друг   с другом  так,  чтобы  образовались   змеевидные  пазы,  по которым  дым  от печки  концентрировался  бы  в дальнем  углу  помещения  и  уходил  в трубу.

К  вечеру второго дня  работу  закончили  и,  не откладывая,  приступили  к  торжественному  испытанию нового  сооружения. Заложенный  в жерло  печки хворост долго  не  разгорался,  а когда  появились  первые языки  пламени,  едкий дым   мгновенно  заполнил   комнату,  выкурив  на  улицу  всех  ее  обитателей.

Отец  долго  чертыхался,  кряхтел,  стучал  мастерком  по трубе,  но  спасительная  тяга  в  дымоходе  не  появлялась. Пришлось  приглашать  на подмогу  соседа,  дядю  Дон Чера.

Внимательно  осмотрев   отцово  творение,  он  улыбнулся,  покачал  головой   и  сделал  заключение:

—         Сдается  мне,  вы  этим    раньше  всерьез  не занимались…

—         Признаться,   сам  —  никогда.  Но  я видел,  как это делал  мой   дед  в  Приморье,  вот  решил  попробовать…

—         Рисковый  вы человек.  На дворе  ведь  далеко  не лето,  домочадцев,  небось,  заморозили.  Кстати,  где  они?

—         У Сакена  отогреваются.  Там  в  каждой  комнате  по «буржуйке»,  тепло.

Дядя  Дон Чер взял  в  руки молоточек  и стал  простукивать дымоходы у горловины  печки.  Затем  велел  отцу  разобрать  саму  печку.

—  Ошибка  лежит  на поверхности, — сказал  он. – Под  печки  должен  находиться  намного  ниже,  тогда  и тяга   будет  сильнее. И  еще  надо  удлинить  трубу  на крыше, вон какая  она  у вас  короткая. Но  лучше  ее  заменить  на  новую.  Кстати,  у  меня  в сарае  валяется  асбестовая  труба.  Сейчас я  ее принесу…

Дядя  Дон  Чер  страдал  ожирением,  но  несмотря  на свою  тучность  ловко  орудовал  лопатой,  углубляя  низ  печи.  Играючи он  выложил  кирпичи  заново  и  так  же  ловко  отштукатурил.

Наконец  к  полуночи  общими  усилиями   работа  была  завершена.  Тяга  появилась  такая,  что  в  трубе  шумно  стал  подвывать  ветер.

Отец  на радостях  всю  ночь  подкладывал  в печку  хворост,  чтобы   лежанка  быстрее  просохла.  А  к  утру  вся  семья  отогревалась  на еще  пахнущей  глиной  ондоли.  Правда,  походила  она   больше  на  консервную  банку  с  сардинами,  поскольку  с  трудом  уместила  на  себе   девять  человек!

С  тех  пор лежанка эта стала  настоящей  спасительницей  многодетной  семьи,  особенно  в  зимнее  время. Она  и  лечила  от  хвори,  и  была  единственной  комнатой,  где  можно было  поспать,  отогреться,  поиграть,  сделать  уроки,  а  то  и просто  отдохнуть.  Плюс  ко всему существенно  экономила  и  без  того  скудный  семейный  бюджет – не  нужно  было  тратиться  на  кровати,  матрацы,  одеяла  и  прочие  спальные  принадлежности.

Корейский  поселок  —  это около  полусотни  глинобитных  домишек,  наспех  построенных  на  пустыре   на окраине  города Каракуйли.   Здесь  не  было  ни водопровода,  ни электричества,  ни даже  самого захудалого  магазинчика.  Питьевую  воду  приходилось  таскать  в  ведрах,  на  коромысле,  за  тридевять  земель  —  пока  донесешь,  половину  расплещешь…

Переселенцы  облюбовали  это  место  вполне  осознанно: в устье реки   Аму- Дарьи  вставала  на ноги  дюжина  рисоводческих  хозяйств,  куда  в  летние  месяцы  уезжало на  сезонную  работу все взрослое  население поселка.  С  другой  стороны   Каракуйли – это  не  только  районный центр,  но и   крупная  железнодорожная  станция на  жизненно  важной  ветке  Ташкент – Кунград.   Отсюда рукой  подать  до  столицы  Каракалпакии – Нукуса:  садишься  на  паром  и  через двадцать минут  —  ты  уже  на  том  берегу    еще  тогда сильной,   полноводной   Аму-Дарьи. Кроме  того,  небольшие  бригады   рисоводов  десантировались  ежегодно  в колхозы  Куня-Ургенчского  района  Туркмении – это в каких-нибудь  30-40  километрах  к  югу  от  Каракуйли.

Что же заставляло людей покидать столь привычное их жизненному укладу село и прибиваться к неласковому, негостеприимному городу? Прежде всего —  забота о будущем своих детей. Многие мечтали дать им высшее образование. Такое решение – и оно на тот момент, видимо, было единственно верным – диктовал переселенцам многотрудный опыт выживания в экстремальных условиях…

Борькина  хибара  стояла  особняком  в  самой  дальней  части  поселка. В  слякотную  погоду  добраться  сюда  можно было  только  в  резиновых  сапогах. Две  крохотные  комнатушки  да  времянка из  сухих  стеблей  камыша —  неплохое  по  тем  временам  жилье  для  вынужденного  переселенца.  А  если учесть,  что  Борькин  отец,  вернее  отчим,  пристроил  к  дому  небольшой  сарайчик,  где хранились  продовольственные запасы,  в  основном, рис,  то  семье  этой  можно  было только  позавидовать.

Борька  сидел  во  времянке  и  большим  кухонным ножом  чистил  рыбу. Перед  ним  в  оцинкованном  тазике  лежали  три огромных  сазана.  Повсюду  были разбросаны  рыбные  чешуйки величиной  с  медный  пятак.

Завидев   друзей,  Борька  вытер  руки  о  мешковину  и  закурил.

— Ну,  как  улов? —  горделиво  спросил  он.  —  Жаль,  упустил  четвертого  сазана,  огромный,  зараза,  был.  Дотащил  до  берега,  а   он  в  последний  момент  дернулся  и  ушел  вместе  с  леской.

В  те  далекие  годы  трудно  было  удивить кого-либо  рыбой.  Ее  можно  было  выудить  в  любом   водоеме.  У  Куканчика  дома  в двух  холодильниках  лежали  огромные  копченые  туши  осетра,  усача  и  сомятины.  Их  периодически  привозили  в  дар  своему  директору  командированные  на  Арал  шофера.

Генка  тоже  с раннего  детства пристрастился  к  рыбной ловле —  заставляла  нужда. Первый  раз  он  вытащил  на закидушку килограммовую  маринку  на  реке  Ангрен.  Ему было  чуть больше  шести  лет. Жили они тогда  в шахтерском  городе,  у самого  подножия  Кураминского  хребта.  С  тех  пор  рыба   стала основной едой  в  многодетной  семье.

—         Может,  сходим  в  кино? – предложил  Юрка,  глядя, как  Борька   густо посыпает  разделанных  сазанов  крупной  серой солью.

—         Не-а,  батя  должен скоро  подъехать,  он   на рисорушке с  самого утра  шалу  молотит.  Вот  разгрузимся,  тогда  и нырнем  куда-нибудь.

Засолив  рыбу,  Борька    вытащил  из  сарайчика  трехлитровую  банку  рисовой  браги  – камди,  разлил   в  граненые  стаканы  и  стал  угощать  друзей.

Куканчик  залпом  выпил  два  стакана  и  налил  третий.

—         Ты  не  очень-то,  —  остановил  его  Генка. —  Не  смотри,  что    сладкий.  От  него  враз  можно  захмелеть,  ведь  из  этой  браги  гонят  самогон.

—    А так  сразу  и  не  подумаешь,   —   удивился  Юрка.  —  Мне  на   вкус  нравится.

Вскоре  подъехала  арба,    доверху  груженая  мешками  с  рисом.  Арбакеш,  сухонький  старичок – узбек,  с  симпатичной  бородкой-клинышком,  проворно  спрыгнул  с  облучка,  взял    под    уздцы ослика  и  стал  совершать  маневр,  пытаясь   подогнать  арбу  к  сараю  задним  ходом. Это  у  него  не  очень  получалось,  поскольку  ослик   не желал  пятиться  назад.

—  Ну-ка,  малчики,   чуть-чуть  сделаем  толкай,  —  обратился  к ребятам   отчим  Бориса,  страшно   коверкая  русские  слова.  —  Исака  тяни  не  хочу,  сопсем  ленился,  вот  беда…

Спустя пять  минут  тяжелые мешки  общими усилиями  были аккуратно  уложены  в углу  сарая.  Арбакеш,  получив  за  свою  работу   кулечек  риса,  помчался  опять  на  мельницу,  а  друзья,  как  и  договорились,  двинули  к  кинотеатру.

4. «ТОМПАК» ИЗ КУЙЛЮКА

На  дневной  сеанс   они  опоздали, а  вечером крутили картину  «Великий   воин  Албании  Скандарбек».  Клевый  фильм,  но  ребята    видели   его   не  раз,  а  потому   ноги   сами   их вывели  к  танцплощадке  в  парке,  где   учитель  истории,  Леонид Павлович Голиков,  в  прошлом   боксер-перворазрядник,  учил  пацанов  цивильному  мордобою.

Две  пары  перчаток  были  нарасхват. На  тренировки  приходила  в  основном  мелюзга, из   старшеклассников —   человека  три, в   том  числе   Толик   Хван  из  корейского  поселка. Круглолицый, плотного телосложения,  с   нестандартно  крупным  черепом  на  толстой  шее,  он  походил  на   неукротимого   молодого  бычка.

Толик  был  старше  Генки   на  один  год,  и  учился  в  восьмом. Из  родителей  у  него  была  только мать,  жил  он  с  ней  в  однокомнатной  мазанке,  в  двадцати  метрах  от железнодорожного  полотна.  До  станции  отсюда —  рукой  подать,  и  потому  здесь  и ночью  и днем сновали  взад-вперед   поезда.

Неизвестно,   кто  и  когда  дал  ему  кличку «Томпак».  Но   она,  по мнению    ребят,  вполне  соответствовала  его  внешнему  облику.

В  школе,  да  и  в  поселке  Томпак  слыл  забиякой,  часто  ввязывался   в драки,  вечно  ходил  то  с  синяками, то с перебинтованными  руками.

В  те  годы  в  поселок  на  постоянное  жительство  приезжало  немало  семей  переселенцев  из разных  мест. Почти в     каждой  из  них  росли  мальчишки-подростки.  Все  они,  за  редким  исключением,   проходили,  как  выражался  Томпак,  проверку  на  смелость  и  умение  драться.  Вокруг  Толика  всегда  тусовалась ватага  пацанов,  как  правило,  намного младше  него,  которыми  он  безраздельно  командовал,  втулял  им   красочные  байки  о  своих  уличных  подвигах,  кои  он совершал  в  детстве,  живя  на Куйлюке.  Пацаны  эти  и  ведать  не ведали,  где  этот  самый  Куйлюк,  но  Томпаку  безоговорочно  верили  и  готовы  были  идти   с  ним  на  любые   приключения.

Новичков-подростков  томпаковцы встречали  для  выяснения  отношений  в самых  различных  местах:  вечером  после  кино, днем  после  школы  или  просто  на пустыре  во  время   совместных  игр.  Обычно  это  были  игры   в  колышки,  альчики,  ножички, реже  —  в  русскую  лапту.

Схема  втягивания  в  драку  была  очень  проста —  кто-нибудь  из  томпаковцев  будто  бы  невзначай  задевал  плечом  новичка  или  наступал   ему  на  ногу,  тот   в  ответ  делал, чаще  всего, совершенно безобидное  замечание,   на  что,  по  сценарию,  тут же  получал  кулаком  в  лицо.  Дальше  все  развивалось  в  зависимости  от  того,  насколько  новичок  умел  за  себя  постоять. Бывало,  инцидент  исчерпывался  двумя-тремя  тумаками – если  нападающий не  получал  отпора,  а  иногда  завязывалась  серьезная   драка,  в  которую  Томпак, как  стратег, вводил  все   новые  силы.  Иногда   противник  попадался  серьезный,  тогда  Толик  пускал  в  ход  и  свои  кулаки. В  любом  случае   жертва  уходила   с  поля  боя   с  разбитым  лицом,  поскольку  это  была  заранее  спланированная  «игра  в  одни  ворота».

Не  миновали  сию  чашу  томпаковского  мордобоя  и  наши  друзья.  Правда,  все  в  разное  время и  при разных  обстоятельствах.  Борька,  самый  крепкий  из  них, дрался  до  последнего. Тогда  здорово  досталось  и  Томпаку —  он ушел  с  поля  боя  с  разбитой  губой.  Куканчика   они били дважды ,  и  оба  раза вечером,  когда  тот  возвращался  со свидания  от  Светки.

Что  касается  Генки,  то  его  и  его  старшего  брата  Илью  ватага  преследовала  после  вечернего  киносеанса  почти  до  самого  дома.  Генку  тогда  и  пальцем  не  тронули,  а  Илюшу  повалили  на  землю и  долго   пинали  босыми   ногами. Почему  босыми?  Да  потому  что   стоял  жаркий  август, а  в  поселке  летом   никто  из  пацанов обуви  не  носил.  У  многих  ее  попросту  не было,    обнову покупали  только  к школе,  к  первому  сентября.

Нетрудно  представить, скольких  врагов  нажил  себе  Толик  Хван  за  недолгие  годы  жизни  в  поселке. Все  попытки  отомстить  обидчику  в  одиночку были  обречены  на  провал – Томпак  без  свиты  никогда  не ходил.

—         Ничего,  придет  время,  и  он  получит  свое,  —  не раз  говорил  Борька.

Дома  у  Борьки  была  самодельная  штанга   и   две  пудовые  гири.  Каждый  вечер  он    накачивал  себе  мышцы,  десятки  раз  подкидывая   тяжеленные  пудяки  вверх то  левой,  то  правой   рукой,  ложился  на  спину   и  ногами   толкал  штангу   до   тех  пор,  пока  от  соленого  пота  не  застило  глаза.

Завидев   неразлучную  троицу  друзей,   Томпак  первым  подошел  и  поздоровался.  Обычно  он  этого  не  делал,  но  на  сей  раз,  видимо,   к  этому  обязывала   ситуация.

—   Чо,  гуляем? – осведомился  он. – Можа,  побаксуемса?  Я  слышал  ты,  Куканчик,  этим   раньше  баловался,  а?..

—   Не   сейчас,  как-нибудь  в  другой  раз.  —  Юрка  побледнел, ладони  враз  стали  влажными.

Глазки  у  Толика  ехидно  сузились,  на  губах  появилась  усмешка.

—         Не  ссы,  петух,  бить  сегодня  не  буду.  Но  если  ты  опять  к  Светке  сунешься,  хана  тебе,  понял?

Юрка  молча  проглотил  издевку,  а  Боря  примирительно  сказал:

—  Хорош    базарить,  пацаны.  Лучше  сходим  на  «Пятачок»,  мячик  погоняем.

Томпак   шмыгнул  носом,  провел  по  влажным  ноздрям указательным  пальцем —  привычка,  которая  его сопровождала  с    раннего  детства —  и  медленным  шагом,   косолапя,  отошел   от   ребят.

Куканчик  стоял,  оцепенев  от  чувства собственного  бессилия,  его  музыкальные  пальчики  —  он неплохо  играл  на  пианино —  непроизвольно  сжались  в  кулак.

Настроение  у  друзей  испортилось.  Борька  почувствовал  себя  скверно  и  ушел  домой.  Генка  решил  проводить  Юрку  до  станции.

 5.ТАЙНА КСЮШКИ И «ДЮБЕЛЯ»

Площадь  перед  железнодорожным  вокзалом  была  пустынна.  Возле  пивной  стоял  видавший  виды   рейсовый  автобус,  а  в  нем  кондуктор  и  три  пассажира.

—         Отправляемся,  —  пропищала  женщина,  завидев  ребят.  –  Ну, вы  едете,  али  нет?

—         Али  нет,  —  со  злостью  ответил  Куканчик.  —  Чо,  б…,  пристала?  Катись  ты  в   жопу  со своим  автобусом,  поняла?

Кондукторша  от  неожиданности  потеряла  дар  речи. Пока  она  очухивалась,  Генка  уволок  взбесившегося  друга  подальше  от  опасного  места  —  рядом   вокзальная   ментовская  и  их    по-доброму   могли  замести  за  хулиганство.

—         Может,  вина  возьмем?  —  не  унимался  Юрка.  —  У  меня  внутри  все  горит…

Зашли  в  продмаг,  купили   две бутылки  портвейна  и полбуханки  хлеба.  Во  дворе  жилого  дома   расположились  на  лавочке,  увитой  живой  изгородью.

Юрка  осушил  свою  бутылку  в  два  приема.  Было  видно,  что  он  это  делает  не  впервые.  А  вот  Генка   несколько  раз  прикладывался  к  горлышку,  но    осилил  только  половину.

Неокрепший  детский  организм,  к  тому  же  не  подкрепленный  нормальной  закусью,  захмелел  буквально  в  считанные  минуты. Куканчик,   наоборот,  взбодрился,  его  потянуло  на  подвиги:

—         Давай,  к  Светке  сходим,  а?

—         Давай.  Токо  ты  мне  помоги  встать… Чо — то  развезло  миня…

Юрка   приподнял  обмякшее  тело  друга,  перекинул  его  правую  руку  себе  через   плечо,  и  они  поковыляли    к  летнему  кинотеатру,  рядом  с  которым,  на  улице  Толстого,  находился  дом  Светки  Сим.

Сгущались  сумерки,   с  небес  повеяло  холодом. У кинотеатра  было совершенно  безлюдно  —  кино  здесь  перестали  крутить  еще  в  сентябре.  В темноте  с  трудом   нашли  скамейку.

—  Ты  здесь  полежи  с  полчасика,  я  до  Светки  и  обратно.  —  Куканчик  скинул  с  себя  курточку,  накрыл  озябшее  тело  друга.  —  Только  никуда  отсюда  не  уходи,  усек?

Генке  казалось,  что  прошла   целая  вечность  с  тех  пор, как  его   покинул  Юрка.  Он  несколько  раз пытался  встать и  не  смог.  Страшно  кружилась голова,  вернее,  кружилось  над  ним  звездное  небо,  темные  силуэты  деревьев,  стены  летнего  кинотеатра.

Со  скамейки  он  скатился  в  засохший  арычок,  дно  которого  было  устлано  толстым  слоем  осенних  листьев.   Глядя  на  россыпь  ярких  звезд,  Генка  почему-то  вспомнил   хлопковое  поле,  такое  же  красивое   ночное  небо,  теплую  густую  траву,  на  которой    блаженно  лежали   они тогда   втроем:  он,  Юрка  и  Борька.  После   несытного  ужина  — жиденький   макаронный  суп  им  надоел  до  чертиков —   друзья  вышли  на  косогор  подышать  свежим  воздухом.  Ребята  молча  лежали  в  густой  траве,  каждый  думал  о  чем-то  своем,  глядя  на   сверкающий   небесный   ковер.

Желанную  тишину  внезапно  нарушили  двое,  судя  по  силуэтам  —  мужчина  и  женщина.  Они  шли  в  обнимку,  вполголоса  о  чем-то  шептались  и,  остановившись  в  трех  шагах  от  места,  где  безмятежно  отдыхали  друзья,  начали  страстно  целоваться.

Затем  парочка  упала  в  траву,  послышались  ахи  и  охи,  тяжелое  дыхание  неукротимого  «Дюбеля»  и  счастливые  стоны  умиротворенной     Ксюшки.  О  том,  что  это  были  именно  они,  невольные  свидетели  догадались  сразу  —  слишком   четко  прослушивался   в  вечерней  тишине  их  любовный  диалог.

Так,   совершенно  случайно,   неразлучные  друзья   вторглись  в  чужую  тайну…

Генка почувствовал,  как   холод  медленно  сковывает  его  тело. Он  хотел,  было,  приподняться,  и  вдруг  совершенно  четко  увидел,  как  над  ним  склонилось до  удивления   знакомое   лицо,  что-то  пробормотало,  взвалило  его  на  спину  и  потащило  прочь  от   стен  кинотеатра

Очнувшись,  Генка  увидел,  что  лежит  на  раскладушке.  Его  одежда  местами  была  мокрой,  со  сгустками   налипшей  грязи.  Полузасохшие   разводы  от    ботинок  четко  обозначились  на  деревянном  полу  и  коврике.  В  окно  бил  яркий  солнечный  свет  и  можно  было  догадаться,  что  время  уже  близится  к  полудню.

Генка  сообразил,  что  лежит  во  времянке  Куканчика  —  он  здесь  и  раньше  неоднократно  ночевал.  Но  откуда  эта  грязь,  ведь  дождя  и  в  помине   не  было?

Вдруг  послышались  шаги,  дверь  отворилась  и   на  пороге  вырисовалась  Светлана  Васильевна.  Генка  прикрыл  глаза  и сделал  вид, что  спит.  С  бесстрастным  лицом  хозяйка  бросила  взгляд  на  измазанную  глиной   раскладушку,  на  разводы  на  коврике,  на  грязные   генкины  ботинки  и  молча  вышла.

Следом   примчался  Юрка:

—  Вставай, шустро!   Маман  в  большом  гневе.  Уходим  задами,  через   канал!

Генка  и без  понуканий  все  прекрасно  понимал   и  готов  был  провалиться   хоть  сквозь  землю.

Выпрыгнув  через  окно, они  прошмыгнули  между  вольерами,  и   задами  вышли  к  каналу.  Спустя  минуту,   в  тени  большого  карагача  сели  передохнуть.  Генка безуспешно пытался соскоблить  с  одежды  и  ботинок  полузасохшую  грязь.  Куканчик,  давясь  от  смеха, начал рассказывать,  как  в  кромешной  тьме  целых  два  часа  тащил  на  себе  впавшего  в алкогольную  кому  друга.

—  Ну,  ты,  пацан,  учудил  вчера.  Сечешь? Там  по  пути арычок  с  водой  на  углу  базара,  помнишь?   Я  тебя,  значит,  на  землю  уложил,  говорю,  полежи   чуток,  сейчас  штанишки  закатаю  и  перетащу.  Пока  я  оголял  ноги,  ты —  брык,  и  уже  купаешься  в  арыке.  Еле  доволок.  Измазался  так,  что  одежда  в  ванной  колом  стоит…

Генка  молчал  и,  что  есть  силы,  теребил    руками  слипшиеся   на    рубахе  комья  грязи.  Ему  было  стыдно   за  то,  что  в  отличие  от  Юрки  оказался   слабаком  и  доставил  другу  столько  хлопот.  Еще  больший  стыд  он  испытывал  перед  Светланой  Васильевной,   которая   теперь   бог  знает,   что  подумает  о  нем.

—         Ты,  это… объясни  мамке,  что  и  как.  Извинись  за  меня,  ведь  никогда  раньше  со  мной  такого  не  было.

И, протянув  на  прощание  руку,  Генка   добавил:

—   Сегодня  воскресенье,   Томка   вечером  к  себе  приглашала,  не  забыл?    А,  может,  ну  ее?

—  Обязательно  сходим.   Ты   только   дождись  меня…

6. «АКУЛА» В СТАЕ «КОТИКОВ»

Ближе  к  вечеру  небо  затянуло  тучами,  и  стал  накрапывать  мелкий  осенний   дождь.  С  севера  подул  холодный   ветер,  обрывая  с  оголенных  деревьев  последние  листочки.  На  привокзальной  площади  в ожидании  автобуса понуро  стояла  толпа  пассажиров,  только  что  сошедшая  с  поезда.

Юрка  пожалел,  что,  выходя  из  дома,  не  надел  теплые  ботинки  с  высокими  отворотами.  Еще  час-другой  такого  дождя  и  грунтовая  дорога   раскиснет  настолько,  что  из  поселка  без  сапог  уже  не  выбраться.

Генка  сидел  во  дворе  под  навесом  и  ножом  соскабливал  засохшую  глину  со  своих  резиновых  ботиков,  доставшихся  ему  в  наследство  от  старшего  брата.  Ботики  были  старые,  местами  прохудившиеся,  но  других  у  него  не  было.  В  слякотную  погоду  он   ходил  в  них  и  в  школу,  и   погулять  на  улицу,  и в  привокзальный  магазин  за  хлебом.

Вскоре  подгреб  и  Борька.   Ему  было  поручено  купить   на  день  рождения  Томке  общий  подарок.  Блестящий  сверток,  перевязанный  алым  бантом,  он  нес  так  неуклюже, так  отстраненно  и  с  такой  опаской,   будто  это  был  не  подарок,  а    бомба,  которая  вот-вот  взорвется.

—  С  меня  достаточно,  —  сказал  он,  стряхивая  с себя  капли  дождя. – Весь  универмаг  облазил,  но  ничего  путного  не  нашел. Вот,  знакомая  продавщица  Нинка  посоветовала.  Набор  каких-то  бабских  хреновин…  Нести  и  вручать  будешь  ты,  Куканчик. Как  самый   представительный…

Юрка  пожал  плечами,    давая  понять,  что  ему  без  разницы.

Томка  Чжен  училась  в  одном  с  ними  классе.  Несмотря  на  подростковый  возраст,  она  отличалась  от своих  сверстниц   ярко  обозначившейся  девичьей  статью:  округлыми  формами  бедер  и  высокой  грудью.  На  миловидном  личике  под  резко  очерченными  черными  дугами  бровей  выделялись  не  по-корейски  большие,  с  поволокой  глаза.

На  нее  заглядывались  многие  ребята.  Но  немногие  решались  к  ней  подойти  и  заговорить.  При  всей  своей  девичьей  миловидности,  Томка  имела   жесткий,   независимый  характер.  Любого  пацана  могла  так  отчехвостить,  что  тот  больше  не  делал   даже   попыток  с  нею  сблизиться.

Последние  дни  ноября  для  ребят  поселка  были  праздничными —  как  грачи   к  своим  гнездам  возвращались  домой  после  сезонной  работы   долгожданные  родители.  Редко  кто  из  них  мог  похвастать хорошим  урожаем. Многие   радовались  малому:  до  следующей  весны  на  прокорм  риса  хватит —  и,  слава  богу! Значит, с голоду семья   не  умрет.

Томка  жила  в  своей  двухкомнатной  хибаре  с   десятилетней  сестрой  Юлей.   Мать  еще  не  приехала  с  поля,  а  отца  у  них  не  было — тремя  годами  ранее его придавила  машина,  доверху  груженая   зерном.  Съезжая  с  крутого  косогора,  она  опрокинулась,  и  несчастный  Чжен,  сидевший  в  кузове  на  мешках,  не успел  выпрыгнуть  —  колесом  пригвоздило  его  к  земле   насмерть…

Небольшой двор  перед  лачугой  был  обнесен  камышовым  забором. В  углу  под  навесом  на  деревянной  подставке  шумел  керогаз – Томка  со  своей  подругой  Настей  готовили  плов.  Завидев  троицу  друзей,  хозяйка  приветливо  улыбнулась  им,  картинно  приосанилась  и  пригласила  в  дом.

—         Из-за  дождя  будем   гулять  в  комнате,  в  тесноте, – сказала  она.

—         В  тесноте,  да  не  в  обиде,  —  изрек  банальную  фразу  Генка  и  первым  переступил  порог.

На  камышовой  циновке,  подобрав  под  себя  ноги,  широко  улыбаясь  вошедшим,   сидел  Васька   Лим   по  кличке Македон. Это  был  завсегдатай  всех  молодежных  мероприятий  в  поселке,  поскольку  неплохо  играл  на  гармошке.  Его  скуластое,  веснушчатое  лицо  в  любое  время  суток  источало  добродушие.

Вскоре  пришли   сердцеед  Владик  Сон,   молчун  Витя  Шегай, хохотушка  Флора  Тян  и  моралистка  Наташа  Дюгай.  Все  были  простенько,  но  нарядно  одеты.  Выгодно  отличался  от  ребят  только  Владик  —  новый  темно-синий  пиджак,  надетый на крутые  плечи поверх   ослепительно белой  сорочки,  придавал  особый  шарм  его  красивому,  бронзовому  от  загара  лицу.  Ему было  всего  семнадцать,  но  скольким  девочкам  он  уже  успел  заморочить  голову!

Когда  ребята  сдвинули   вместе  два  низеньких  корейских  стола,  девочки  подали   диетический  (мясом  здесь  и  не  пахло) плов,  салат  из  помидоров.  Томка  вытащила  из  шкафа  бутылку  шампанского  и  бутылку  дешевого  сухого  вина.

Разлили  по  стаканам,  поздравили  именинницу  и  шумно  выпили.

После  скромного  застолья,  во  время  которого  все  больше  говорили  девочки,   столы  вынесли  на  улицу  под  навес,  и  начались  танцы.

Танцы  в  поселке  —  явление  обыденное.  Особенно  в  летнюю  пору,  когда   почти  все  взрослое  население  находится   вдали  от  дома,  на  сезонной  работе.  В  июне,  когда  начинается  самая  жаркая   пора  на  прополке  риса,  помогать  родителям  уезжают  и  дети.  Многие  живут  там   все  лето  и  приезжают  только  в  конце  августа,  к  началу  нового  учебного  года.  А  те,  кто  жаждет  острых  ощущений,   с  окончанием  сезона  прополки  рвутся  в  город  и  живут  здесь  по  принципу:   «что  хочу,  то  и  делаю».

Поэтому  неудивительно,  что  почти  каждый  вечер  в  чьем-нибудь  дворе,  прямо  под  открытым  небом призывно   звучала  двухрядка  безотказного  Македона.  Иногда  —  почти  до  утра.

На  эти  самые  танцы  под  гармошку  собирались  подростки 13-16  лет.  Ребята  постарше  изредка  заглядывали  сюда,   но,  посмотрев  единожды   на  резвящуюся,  с  их  точки  зрения,  «мелюзгу»,   они    больше   здесь  не  появлялись.  И  только  Владик  Сон,  который  учился   в  выпускном  классе, имел  здесь  свои,  ему  одному  известные  потайные  интересы.

Когда  Македон  заиграл  танго  и  четыре  пары  сошлись  в  медленном  танце,  Генка  вышел  во  двор  покурить. Он  был  рад,  что  оказался  лишним,  и  у  него  появилась  возможность  подышать  свежим   воздухом.

Дождь  все  шел,  и  во дворе  образовались  небольшие  лужицы.  Вечерний  сумрак  поглотил  и  небо,  и  землю, и  все,  что  находилось   вокруг.  Тусклый  свет  керосиновых   ламп  вырывался  из   приземистых   лачуг   желтыми   квадратиками  окон.

Генка  видел  в  окошечко,  как  танцуют  ребята.  Борька  держал  свою  партнершу  на  расстоянии,  боясь  лишний  раз  к  ней  прикоснуться.  Куканчик  отрешенно  смотрел  в  потолок,  изредка  опуская  взгляд  на  хохотушку  Флорку.  Молчун  Витя  не  успел  опомниться,  как   Настя  сама  подхватила  его,  обняла  за  талию,  потащила  в  круг.   И  только  Владик  чувствовал  себя,    как  рыба  в  воде.  Он обхватил  двумя  руками  округлые  плечи  Томки  и, крепко прижимая ее  к  себе,  что-то  горячо  шептал  на  ушко.   Разомлевшая  от  вина  именинница  счастливо  улыбалась,  позволяя  партнеру  касаться  губами   своих  щек  и  тонкой  шеи.

«Вот  и  Томка туда  же, —  думал  с  горечью  Генка. —  Ведь  знает  же,   что  Владик   блядун  первой  гильдии,  скольких  баб  перепортил в  поселке.  Ну,  мордой  вышел,  ну,  папка  денежный,  в  какой-то  конторе  ошивается,  возит  свежую  рыбу  с  Арала  и  раскидывает  по  магазинам  и  базам.  Грамотный,  говорят.  Техникум какой-то  закончил,  по-русски  шпарит  — будь  здоров!  И живут  они  не  в  поселке,  а  на  улице  Толстого,  где  у  них  добротный  плановый  дом,  с  водопроводом,  электричеством,  небольшим  огородом.  Видимо,  потому  и  липнут  к нему  бабы,  что   он  легко  может  позволить  себе  то,  что  ни  Генке,  ни  Борьке  не  по  карману?…».

Македон,  не  отрывая  пальцев  от  клавиш,  сменил  одну  мелодию  на  другую.  Пары  продолжали  танцевать,  общая  картина  вечеринки  не менялась. И  только  Настенька   делала  героические  попытки  расшевелить  партнера- молчуна.   Обвив  руками   его   шею,   положив  голову  ему  на  плечо,  она  с ехидцей  спрашивала:

—         Вить,  а  ты  всегда  так  молчишь,  когда  танцуешь  с  дамой?.. Ну,  скажи  хоть  слово.  Или  прижми  меня  к  себе  крепче,  не  бойся,  я  не  колючая.   Или  ты  не   мужчина?…

Витька  краснел,  что-то  невпопад  отвечал  на  колкости  и,  поборов  юношескую  робость,   теснее  прижимался  к  партнерше.

Наконец   Васька  Лим,  он  же  Македон,  объявил  перекур.  Все  вышли  под  навес,   по  двору  поплыл  запах  дешевой  «Примы». И  только  Владик,  небрежно  вытащив  из  кармана   пиджака  красивую  пачку  дамских  сигарет с  фильтром,   стал  угощать  девочек.

—         Какая  прелесть,  а  как  чудесно  пахнут,  —  проворковала  Томка. – Живут  же  люди!

В  отличие  от  Томки  и  Насти  Флора  и  Наташа  не  курили.  Да  и  вообще  в  таком  составе  они  раньше  никогда  не  собирались. Владика  ребята  больше  видели в  школе,  на  пустыре  после  уроков, но  чаще  всего  на  ежевечерних  танцах  под  открытым  небом.  Там  он  себя  чувствовал  акулой  в  стае  безобидных  котиков. Выбрав  жертву,  он  уединялся  вместе  с  ней  где-нибудь  в  укромном  месте,  и  развращал   до…  изнеможения.  Об  этом  знали  почти  все  девочки  в  поселке,  и  знали  даже,  с  кем  и  когда  конкретно  он  встречал   утренние  зори.  Но  тем  романтичнее  он  им  казался,  и   шли  они  за  ним  без  оглядки,  как  писал  поэт,    «хоть  в  свои,  хоть  в  чужие  дали…»

Моралистка  Наташа  не  любила  Владика,  можно  сказать,  она  даже  его  ненавидела.  Хотя  близко  их  пути  никогда  не  пересекались. Она  была  прилежна,  неплохо  училась,  ее  ставили  в  школе  в  пример  другим.  Внешне  она  была  не  дурна  собой,  и  к  своему  пятнадцатилетию  фигурка  ее  обрела   более  или  менее  округлые  формы.  Но  ее  занудность,  само  выражение  ее  лица  в  ситуации,  когда  все  смеются  и  расслабляются, — такая  девочка  никогда  бы не  привлекла  внимание  ловеласа  Владика. Может  быть, глубокое  понимание  именно  этого  обстоятельства  заставляло  Наташку  неприязненно  относиться  к  молодому  человеку.

Хохотушка  Флорка  была  себе  на  уме.  Небольшого  росточка,  излишне  пухленькая  для  своего  возраста,   она   заразительно  смеялась  по  любому  поводу,   и тогда  на   ее   щечках  появлялись  симпатичные  ямочки,  которые  очень  нравились  Пак Виталику, единственному  сыну  зажиточного  бригадира  рисоводов, который  тоже  жил  на  улице  Толстого.   Говорили,  что  Виталика  мать  до  семи  лет  кормила  грудью,  но  от  этого  он  не  стал  здоровее,    а, наоборот,   вырос  хиленьким  и  дистрофичным.

—  Ну  что,  ребятки,  покурили,  а  теперь  все в  дом,  —  стала  подталкивать    гостей  к  входной  двери  Томка.  —  Продолжим…

Борька  с  Генкой  остались  под  навесом.  Генка  молча  переживал  за  друга,   знал,  что  тот  давно  и  безответно  сохнет  по  Томке. Да  и  Томка   не  дура:  все прекрасно  видела  и  чувствовала,  потому  и  пригласила  сегодня  к  себе   троицу  друзей.  Назло,  что  ли?  Назло  кому:  себе  или  ему?  Может,  и  Владика  она  пригласила только  для  того,   чтобы  Борька  наконец-то  объяснился?  Вот  и  сейчас  она  танцует  в  объятьях   этого  красавца-выскочки,  а  сама  нет-нет,   да  и  посмотрит  в окно.  Не  поймешь  этих  баб…

—         Скажи  им,  что  я  ушел,  — вдруг  сказал  Борька.  —  Соври,    будто  мне  нужно   было встретить  отчима  на  вокзале.  Пока…

С  этими  словами  он  бесшумно   растворился  в  промозглой   пелене  дождя.

—  А  где  наш  дружок? – Спросила  Томка,  когда  компания  вышла  на  очередной  перекур. —  Неужто   ушел,  не  попрощавшись?…

Генку  так   и   подмывало  сказать что-нибудь  резкое,  но  он  в  последний  момент  сдержался:

—         На  вокзал  побежал,  отчима  встречать.  Просил  его  извинить.

—  Понятно, —  протяжно  выдавила  Томка.   С  лица  ее   мгновенно исчезла  дежурная  улыбка.   Видно   было,  что  уход  Бори  ее  до  глубины  души  огорчил.  Она  выбросила  в  лужу  недокуренную  сигарету  и,  невесело  улыбнувшись,  сказала:

—  Ребята,   что-то  голова разболелась.  Вы  тут  пока  веселитесь  без  меня,  а  я  схожу  за  сестренкой   к  соседке.  Уже  пора  ее   спать  укладывать…

—  Пришел  в  гости —  не забудь  уйти,  —  многозначительно  изрек  Генка.  —  Вы  как  хотите,  а  мы  с  Юркой  тоже  потопали.  Ты,  как,  Куканчик,  не  против?

Юрка  пожал  плечами.

И  только  Владик,  осознавая,  что  вечер,  начавшийся для  него так    многообещающе,   в  итоге   может  закончиться   ничем,   поспешно  обронил:

—         Македон,  ты  тут  поиграй  еще,  а  я  Томку  провожу  до  соседки.  Мы  мигом —  туда  и  обратно.

—  Вот  этого  делать  не  надо,  —  холодно  сказала  Томка.  —  Я  сама  дорогу  найду.

Несмотря  на  запрет,   Владик  стремительно  выскочил  вслед  за  Томкой  и растворился   в  ночи.

Оставшись  без  хозяйки,  ребята  минуты  две  молча  сидели  на  лавке  под  навесом.   А  потом  разом  встали  и,  не  сговариваясь,  дружно  пошли  к  выходу…

7. «КИШКА КИШКЕ – БЬЕТ ПО БАШКЕ»

Дождь,  который  шел  всю  ночь  и  весь  день,  незаметно  перешел  в  снег.  Здесь,  на  севере  Узбекистана,  зима  начинается  обычно на  неделю   раньше,  чем  на  юге.  Уже  в  конце  ноября  дождевые  лужицы  к  утру   сковываются  тонким  льдом,  раскисшие  грунтовые  дороги  от  легкого  морозца  слегка  затвердевают  и  по  ним  можно  смело  ходить  даже  в  туфлях,  не  опасаясь,  что  утопнешь  в  грязи.

После  уроков  Генка  не  очень  торопился  домой.  Да  и  чего торопиться,  если  дома  тебя  никто  не  ждет,  кроме  двух  младших  сестер?  Они  тоже сейчас  пришли  со  школы,  по  уши   голодные,  худющие,  как  мумии,  и  ждут — не  дождутся,  когда  придет  брат и  сварит  им  жиденькую  похлебку  из  муки  или  рисовой  сечки.

Надька  училась  в  четвертом,  а  Лерка  —  во  втором.  «Сами  уже  не  маленькие,  —  думал  Генка.  —  Обойдутся  без  няньки».  Хотя  частенько  так  оно  и  было:  когда  он  поздно  вечером  переступал  порог  хибары,  девочки   уже  лежали  на  печке-кудури,  укрывшись стареньким  ватным  одеялом,  и  готовились  ко  сну.

—         Кушать  сварили?  —  Спрашивал  он,  заглядывая  в  котелок.  И  сам  же  себе  отвечал: — Сварили.  Молодцы.  А  хлебушка  купили?  Купили.  Умнички.

Про  уроки  он  их  никогда  не  спрашивал.  С  первого  класса  обе  учились  на  отлично,  да  это,  собственно,  их   личное  дело:  хочешь —  учись,  не  хочешь  —  не  учись.  Как  говаривал   отец,  изредка  приезжавший  по  своим  делам  в  город,  «не  для  дяди  учитесь».   Оставлял  тридцать  рублей  —  их  месячный  лимит  на  проживание  —  и  уезжал   к  черту  на  кулички,   в  свой  долбанный  колхоз  на  краю  жарких  Каракумов.

Тридцать  рублей  —  это по  тем  временам около ста  буханок  хлеба, то  есть  в  день   выходила  буханка хлеба  на  человека.  Ни  больше,  ни  меньше.  Частенько  деньги  кончались  раньше  означенного  времени,  и   тогда  Генка  пытался  у  кого-нибудь  перехватить  десятку-другую.  Но  никто  в  поселке  не  мог  себе  позволить  такой  роскоши   —  давать  деньги   в  долг,  а  те,  кто  имел  такую  возможность, —  не  давал.   И  только  Куканчик  не  единожды  его  выручал —  обращался  к  матери,  Светлане  Васильевне,  и  та  без  слов  выдавала  Генке  требуемую  сумму.

Узнав  об  этом,  отец   настрого   запретил  брать  деньги  в  долг  у  кого  бы  то  ни  было. «Старайтесь дотянуть  до  конца  месяца,  а  если  все  же  недотянули  —  приезжай   на  ферму,  там,  на  месте  что-нибудь  придумаем»  —  говорил  он  Генке.

Легко  сказать: «  Приезжай»! Ехать за  восемьдесят  километров  с   тремя  пересадками  на  попутных  машинах,  да  еще в соседнюю  республику!   А там от  Байрам-Тагана  до  фермы    еще  четыре   версты   идти  пешком  по  бездорожью,  через  два туркменских полузаброшенных  села  и  безлюдную  степь,  к самому  подножию  зыбучей  пустыни,  где  в  гордом  одиночестве  стоят  всего  два  глинобитных  здания —  этого  Генка  не  забудет  никогда!

Он с содроганием вспоминал  ту  первую  свою  поездку   на  ферму  ненастным  осенним  днем.   Раньше  они  с  отцом  не  раз  преодолевали  этот  маршрут,  и  ему  казалось,  что  добраться  туда  одному  —  сущий  пустяк.

Ему  едва   исполнилось  тогда  двенадцать  лет.  Встав  с  утра  пораньше,  он   бросился  на  автостанцию,  где  стояло  несколько  грузовых  такси,  в  которых, собственно,  и  перевозили  тогда  пассажиров  из  одного  населенного  пункта  в  другой.

—  Куня-Ургенч,  Куня-Ургенч.  Кто  на  Куня-Ургенч?  —  Зазывал  водитель  людей  в свой  фургон.  В  кузове,  крытом   брезентом, сидело  уже  десятка  два  человек.  Генка  влез  по  стремянке  в  машину,  протиснулся  в  середину  и  сел  на  пол,  подобрав  под  себя  ноги.  Никто  даже  не  обратил  на  него  внимания.  Он  облокотился   спиной   о  чей-то  вещмешок,  теснее  запахнул  свою  старенькую  курточку, сшитую  матерью  в  прошлом  году  из   старого  демисезонного  пальто,  и   приготовился  к  поездке. Вскоре  народу  в  кузове  набилось  так  много,  что  яблоку  негде  было  упасть.

Проехав  километра  три,  машина  остановилась,  и  водитель  стал  собирать  деньги  за  проезд.  Генка  зажал  в  руке  мятую  купюру и  сгорбился  так,  что  его не  стало    видно  за  вещевым  мешком.         Маленького  росточка,    в  свои  двенадцать он выглядел  восьмилетним.   «Пронесло» – подумал   он  с  облегчением,  когда  шофер, не взяв с него денег,  сел  за  руль  и  грузотакси,  подпрыгивая  на  ухабах,  помчалось  дальше.

Ветхая  одежонка  не  грела,  и  холод  стал  постепенно  охватывать  все  тело.  К  чувству  холода  стала  примешиваться  нестерпимая  тошнота.  Через  пятнадцать  минут  Генку  так  укачало,   что  он  уже  не  в  силах  был  сдержать  рвоту… Пассажиры – одни  с  брезгливостью,  другие  с  сочувствием  —  глядели  на   несчастного мальчика,  едущего  в  такую  рань  и  в  такой  холод  бог  знает  куда  и  зачем .

В  Куня-Ургенче  Генка  должен  был  пешком   пройти  через  весь  город  из  одного  конца  в  другой,  чтобы  попасть  на  дорогу,  ведущую  в  Байрам-Таган. Временами  накрапывал  небольшой  дождь.  На  одной  из  улиц  в  центре  города он  зашел  в  столовую  — в  животе,  как  говаривал  поэт,  «кишка  кишке  била  по  башке».  В  меню  все   цены,  даже на первые    блюда,  превышали    денежное  содержимое   его  карманов.   Тогда  он  состроил  страдальческое  лицо,  подошел  к столешнице,  за  которой  орудовал  повар,   и   жалостливо  попросил:

—         А  вы  не  сможете  мне  пожарить    два  яйца?

—         Всиго  два?  Ни  паложена.   Яышница  гатовица  из  трех  яиц.

—         На  три  у  меня  не  хватит  денег.   Ну,  пожалуйста…

Повар,  пожилой  туркмен,   внимательно  посмотрел  на  Генку,  и  добродушно  сказал:

—         Ладна,  садысь,  толка   падажды  чутачка.

Спустя   три  минуты,  повар  подал  ему  тарелку,  в  которой  кроме  двух  яиц  лежали  еще  гарнир  из  макарон  и  картофельное  пюре. Генке  казалось,  что    вкуснее  блюда  он  не  едал  никогда.  На  столах   лежал  нарезанный   хлеб, и он,  уходя,  положил  в  карман  пару  ломтей   —  на  всякий  случай.

«Мир  не  без  добрых  людей»  —  думал  Генка   после сытного  обеда,   сидя  на  корточках  в  кузове   бортовой  машины,  которая  увозила  его  вместе  с  тремя  другими  попутчиками  в далекий    Байрам-Таган.  Умиротворенный,  он  даже  чуть-чуть  вздремнул.

Когда  он  сошел  с  машины  на   самом  краю  поселка,  небо,  стянутое  свинцовыми  тучами,   стало уже потихоньку  темнеть  —  признак  того,  что  на  землю опускается  вечер. Надо  успеть  проскочить  самый  трудный  участок   пути до  наступления  сумерек.  Генка  это  понимал  и  потому бежал,  как  загнанный  волчонок,  по  бездорожью,   сквозь  жиденькие  заросли  бурьяна  и   верблюжьей  колючки.  Он  хорошо  помнил  наставления  отца: « Туркменские  села  обходи  слева,  на  большом  расстоянии  от  них  —  там  огромные  собаки.  Проскочишь  —  хорошо,  а  если  учуют  —  не  бойся!   Они  с  лаем  будут  мчаться  на  тебя.  Ты   повернись  к  ним  лицом,  и  когда  они  приблизятся  совсем  близко  —  резко  присядь.  Собаки    остановятся  и  будут  лаять  на  расстоянии.  Сиди  до  тех  пор,  пока  они,   злобно  урча,    не   уйдут  сами…».

Генка  бежал, не  чуя  под  собой  ног. Безумно  колотилось  сердце, стало  жарко   —   не  столько  от  бега,  сколько  от  охватившего  его страха.

И  собаки  его  учуяли…   Он  почти   вышел  из  опасной  зоны,  преодолев  километровую  полосу  бездорожья,  и  уже  огибал  крайнюю  усадьбу,  обнесенную  высоким  дувалом,   как   вдруг услышал  глухой,  с   тяжелой  хрипотцой  лай   огромной  среднеазиатской  псины.  Затем  к  ней  присоединилась другая,  ростом  поменьше,  и  обе  они во весь опор помчались  навстречу  нашему  юному   путешественнику.

Внутри  у  Генки   похолодело,  ноги  мгновенно  приросли  к  земле,  тело  стало  чужим,  невесомым.  Он  как  робот  исполнил  все  то,  чему  наставлял  его  отец.  И  собаки  действительно   в  нескольких  шагах  от  него  остановились,  как  вкопанные,  и  стали  лаять  уже  не  так  злобно.

Вскоре  псины нехотя  развернулись  и  медленно,  изредка  оглядываясь,  побрели  к   селу.

Генка  еще  долго  сидел   на  корточках,  корчась  от  внезапно  охватившего  в  животе  спазма. Ужасно  тошнило.  На какое-то  время  силы   покинули  его,  и  ему  захотелось  прилечь  прямо  на  холодную  землю.

До  дома  оставалось    чуть  больше  километра  —  у  самого  горизонта  был  виден огромный  раскидистый  карагач,  под  которым    желтым  пятном   сиротски   высвечивала   одинокая   глинобитная  хибара…

8. РЫБНАЯ ХАЛЯВА

В декабре, когда дни стали короче, а ночи  длиннее, повалил небывалый снег, который в считанные дни окутал все вокруг толстым белым покрывалом.

Две недели Генка не ходил в школу – косил на дальних озерах камыш для печки-кудури. В поселке немногие могли похвастать заготовленным на зиму топливом – его всю осень завозили сюда для продажи местные жители из близлежащих аулов. Чаще всего это был тростниковый  хворост, реже – гузопая, то есть сухие стебли хлопчатника. Навьюченные донельзя верблюды и ослики с трудом протискивались между саманными лачугами, вызывая радость тех, кто мог себе позволить  купить этот ценный на данный момент товар, и зависть тех, кто  позволить себе этого не мог. Генка, естественно,  входил во вторую группу.

В очередной раз рано утром его разбудил дядя Лаврентий стуком в приземистое оконце.

—         Ты еще спишь? – прокряхтел он,  — давай шустрей, через полчаса выходим. Подойдешь к дому  хромого Димы…

Они ходили косить камыш на дальние озера – это примерно в трех километрах от поселка. На ближних подступах, благодаря усердию более расторопных соплеменников, уже давно не осталось ничего из  того , что может вообще гореть.

Когда Генка, нахлобучив на себя огромную шапку-ушанку и запихивая в рот остатки черствого хлеба,  приблизился к хибаре Дмитрия Павловича – по паспорту его имя Дор Па, — все были в сборе кроме Эдика.

—         Опять, зараза, запаздывает, — беззлобно ворчали мужики.

Эдик Шек был старше Генки года на два, хотя учились они в одном классе.  Худенький, невысокого роста, с морщинистой кожей на тонкой шее,  он походил на скрюченную саксаульную палку, безжалостно обвеваемую со всех сторон зыбучими ветрами суровой азиатской пустыни.

Когда Эдик пулей вылетел из проулка, протирая заспанные глаза, Дор Па  скомандовал  «Вперед!», и группа спешно выдвинулась к железнодорожной насыпи.

Пятеро взрослых и два подростка медленно пошли на восток в сырой предутренней мгле. За беззаботной болтовней время пролетело  быстро, и путники, преодолев трехкилометровую полосу вдоль стальной колеи,  свернули  к видневшимся вдали камышовым зарослям.

. На востоке медленно занималась заря. На небе – ни облачка. Под ногами приятно похрустывал еще не успевший покрыться ледяной корочкой снег.

— Погода сегодня – мечта дровосека, — глядя в бездонную голубую высь,  изрек дядя Паша. – А помнишь, Дор Па,  в Сучане мы с тобой лес валили. Солнце точно так же с утра припекало,   только снегу  вокруг было побольше.

—         Как не помнить. Помню, конечно… Однако ты сравнил хрен с пальцем! Одно дело – лес валить, и совсем другое – камыши вручную тягать… Масштаб не тот!

—         Вот и я о том же, мать твою!.. – выругался дядя Паша. – Ладно,  давайте рассредотачиваться.  Вы, ребятки, косите вон там, левее, где камыш погуще, а мы начнем с другой стороны озера.

Косить сухой,  задубевший на морозе  камыш – дело отнюдь не из легких.  Особенно если не умеешь пользоваться классическим корейским серпом на длинной ручке.

Генка с Эдиком приноровились работать узбекским серпом – ураком. Ручка у него намного короче, да и сил надо тратить поменьше. Зато и результат прямо пропорционален затраченным усилиям –  их хиленькие снопы  рядом с огромными вязанками дяди Паши выглядели мелкими морскими  котиками на фоне  гигантских китов-кашалотов.

Часа через два Дор Па объявил перекур. Мужики  соорудили из свежескошенного камыша нечто вроде шалашика, удобно распластались на слегка похрустывающих, бамбукообразных  стеблях и жадно задымили дешевыми папиросами.

Эдик отошел в сторонку и сделал Генке знак рукой – мол, пошли отсюда.

Когда ребята углубились в густые заросли, он вытащил из-за пазухи новенькую пачку «Казбека».

—         На, побалдей, — протянул он товарищу длинющую, дорогостоящую папиросу. – Вчера на пятачке в «альчики» выиграл у шанхайских пацанов. Ништяк, здорово подфартило.

—         Может, взрослых угостим, пусть тоже кайф словят? – предложил Генка.

—         Не-а, ругаться будут. Они ж все чокнутые на воспитании. Курить, мол,  детям вредно, писька не вырастет. То да се… Проверено. Не делай добра – не получишь зла, — многозначительно резюмировал Эдик.

—         Ну, как знаешь…

Ребята ступили на слегка припорошенный снегом лед и стали медленно отдаляться от берега. Шли осторожно, боясь провалиться. Вдруг почти одновременно под уже набравшим силу и окрепшим льдом, они увидели золотистое тело крупного сазана. Он недвижимо лежал на боку, и только ритмично открываемый темно-оранжевый ротик свидетельствовал о том, что рыба еще жива. В двух метрах от нее ребята обнаружили  еще одну, а когда они углубились к центру озера, то наткнулись на целый сонм неподвижно лежащих рыбин.

Что тут началось! Прибежавшие на крик дядя Паша и Дор Па начали серпами долбить лед, но он не поддавался. Их примеру последовали остальные «дровосеки». Они подпрыгивали, топали сапогами, матерно ругались  – все тщетно.

—         Вот,  гады! —  не унимался Дор Па. — И как их можно оттуда выковырять?

—         Нужен топор или ломик, — констатировал вконец запыхавшийся Денис Ирсенович. – Помню, лет десять  назад точно такой же случай произошел в казахстанской степи, недалеко от Кзыл-Орды. Дюжина переселенческих семей обосновалась тогда в безлюдной местности, в пойме реки Сыр-Дарьи. На месте весенних разливов образовалась цепь небольших озер, которые в декабре покрылись льдом. Так вот, года два они зимой питались исключительно рыбой, выковыривая ее из ледового плена обыкновенным топориком…

—         А прошлым летом на Джарсае высохли три озера. – Дядя Паша в сердцах бросил свой  погнувшийся серп себе под ноги. — Так там весь август местные жители прямо голыми руками вытаскивали из тины и из-под коряг таких рыбин, которых и в Дарье-то редко выудишь…

В свою очередь Дор Па, смешно размахивая руками, стал рассказывать, как поздней осенью они чуть ли не мешками черпали рыбу прямо на рисовых чеках из образовавшихся за лето сбросовых ям…

Косить камыш уже никто не хотел.  Возбужденные неудавшейся рыбалкой и невероятными воспоминаниями, мужики вернулись к своему шалашику. Эдик вытащил из-за пазухи початую пачку «Казбека» и смело протянул  Дор Пе :

—         Угощайтесь.

Без лишних вопросов и нравоучений – ситуация была не та –  горе-рыболовы повертели в руках изящную коробку, вытащили по папироске,  удивленно хмыкнули и  с удовольствием закурили.

Сделав несколько глубоких затяжек и повеселев, дядя Паша сказал:

—         В поселке о найденной рыбе – никому ни слова, поняли? Это, в первую очередь, вас касается, — кивнул он в сторону ребят. —  С восходом солнца придем сюда с топорами.

На следующий день, с раннего утра и до позднего вечера, семеро счастливцев самозабвенно вырубали из-подо льда свалившуюся невесть откуда рыбную халяву. Добычу тащили домой в кромешной темноте, тайком ее чистили при свете керосиновой лампы, тайком ее и потребляли. Но шила в мешке не утаишь. Уже назавтра «рыбаков» на озерах было вдвое больше, а с каждым последующим днем их число увеличивалось в геометрической прогрессии. Уже и рыбы-то в озерах  не осталось ни одной, а они все шли и шли.

Спустя несколько дней, несчастные водоемы  были изрыты и изборождены так, будто здесь прошли жестокие ледовые побоища,  а об обитавшей здесь когда-то рыбе свидетельствовала лишь россыпь золотистых  чешуек вдоль истерзанных, истоптанных башмаками берегов.

9. «ХОРОШО БЫТЬ ДИРЕКТОРОМ!»

Когда Генка после долгого отсутствия появился в школе, его вызвали  к директору.

—         Ну,  что прикажешь с тобой делать?.. Как  дальше-то будешь учиться, ведь  отстал от ребят на целую четверть?.. Да будь ты хоть Ломоносовым, уже  никак не наверстаешь! – Иван Иванович пристально посмотрел на Генку и, видя, что тому и так нелегко, несколько сбавил тон. —  Ладно, иди на урок. Еще раз попроси прощения у Ксении Львовны, может, сжалится  и допустит тебя до занятий.  Хотя, вряд ли… Чем же ты ей так насолил? Не понимаю…

Генка вышел во двор и увидел поджидающего его за углом Куканчика.

—         Здорово он тебя, а? А ремнем по попе не бил? Ладно, не горюй, все образуется. Слушай…, помощь твоя нужна.

—         Какая?

—         Посиди с полчасика у  классной двери, покарауль, пока я со Светкой там побалакаю, а?..

—         Что я тебе,   сторож  какой? Да и некогда мне – урок скоро начнется.

—         Ха, весь  месяц не появлялся, а тут сразу примерным стал? Да ладно, не дуйся, я пошутил… Я ж тебя как друга прошу.

На урок химии идти ужасно не хотелось, и Генка примирительно сказал:

—         Где сидеть-то? Покажи.

—         Да в Светкином классе. У них занятия кончились, и она меня там ждет. Только ты не сразу туда подходи, чуть выжди, пока я закрою за собой дверь.

Эти полчаса показались Генке вечностью.  «И что они там так долго воркуют?». Он прошел по коридору и, подойдя вплотную к двери,  увидел, что она слегка приоткрыта. В дальнем углу класса за партой Юрка взасос целовал разомлевшую от ласк Светку. Левой рукой он крепко прижимал к себе  возбужденное девичье тело, а правой – страстно ласкал под шерстяной кофточкой  упругую горячую  грудь.

«Во, дает! – с завистью подумал Генка. — Этак можно здесь целый день проторчать, пока они вдоволь налижутся».

Еще минут через двадцать, когда  ждать уже стало совсем невмоготу, он резко хлопнул дверью и спрятался под лестницей. Через мгновение из класса выбежал раскрасневшийся, до корней волос возбужденный «Ромео» и испуганно спросил:

—         Что-нибудь случилось?

—         Случилось! Ты мне скажи, долго я еще здесь буду загорать?

—         Все, уже идем! Ты только подожди меня за углом.

Через минуту в дверях показалась Светка. Зыркнув глазами по сторонам,  она кошкой выскочила на улицу и молниеносно скрылась в ближайшем  проулке.

—         Ко мне пойдем, — сказал, умиротворенный удачным  свиданием, Юрка. – Маман придет с работы поздно, так что дома никого нет.

—         Да неудобно как-то. Мамка твоя в прошлый раз на меня так странно посмотрела, что аж  мурашки по коже, — Генка  с тоской посмотрел на друга.

—         И ничего она не посмотрела, это все  выдумки твои! Ну и фантазер же ты, бля-хамуха!

—         Ладно, уговорил….

Они пошли знакомым маршрутом: обогнули городской рынок, пересекли пустырь и вышли к заснеженному каналу. Сугробы здесь были такими пышными и причудливыми, что издали напоминали огромных белых медведей.

Последний раз друзья шли этим путем осенью, когда холмы вдоль канала  были еще свежими и напоминали горбы верблюдов. Тогда им казалось, что дорога намного короче, чем сейчас. Видимо,  оттого, что по снегу идти было  куда  тяжелее, чем по узенькой тропе, заросшей бурьяном..

Дом,  в котором жил Юрка с родителями, был добротный, сложенный из камня и крытый шифером. Огромная гостиная могла уместить десятка два человек,  окна двух спален  выходили во внутреннюю часть двора, где стояла времянка с летней кухней и ажурная беседка. Из юркиной комнаты можно было попасть одновременно и на веранду,  и на кухню.

«Хорошо быть директором автобазы!» –  с завистью подумал Генка, когда Юрка занес в комнату глубокую тарелку с дюжиной  вкусных, золотистых котлет. Затем на  письменном столе – тетради и учебники были отодвинуты на время обеда в сторону – появились маринованные грибы и огурцы.

—         Может чуточку хряпнем, а?.. Смотри, какой классный закусон!  Вчера  пахану день рождения справляли, гостей понаехало – уйма. Гудели аж до самого утра. Ну, ты чего,  против,   что ли?

Генка неуверенно пожал плечами:

—         Мне все равно…

На столе появилась початая бутылка водки. Налили по стопочке, выпили и стали закусывать.

Никогда еще Генка не ел маринованных грибов. Огурцы пробовал, но грибы в маринаде видел впервые. Было вкусно, даже очень. И если бы  не в гостях, а дома, умял бы все это в один присест.

Съев котлетку и пару грибочков, Генка отложил вилку в сторону:

—         Спасибо, я уже сыт. Мне домой пора,  скоро сестренки со школы придут,  а я им хлеба не купил.

—         Ну, чего ты так спешишь? Давай чуток в настольный теннис поиграем,  хотя бы  пару партий. Прошу тебя, ну, пожалуйста… А хлеба мы потом на вокзале купим, там буфет открыт допоздна.

Теннисный стол из прессованных опилок стоял в самом углу двора. Друзья не раз перебрасывались здесь в пинг-понг, только в отличие от Юрки Генка очень  плохо владел ракеткой. Игра шла вяло, наконец, им это порядком надоело и они, перебравшись в беседку, с наслаждением закурили.

Минут пять молча наблюдали, как папиросный дым медленно поднимается к  отверстию в середине купола,  затем Юрка побежал в дом переодеваться.

Вдруг скрипнула входная железная дверь и во двор с авоськами в руках ввалился дядя Андрей, водитель Куканова  старшего. Следом, сверкая изящными модными ботиками, вошла Светлана Васильевна. Не заметив сидевшего в беседке за оградой Генку, она быстро вошла в дом. Дядя Андрей занес авоськи на кухню, попрощался с хозяйкой и тут же укатил на своем «виллисе» по служебным делам.

Генка хотел, было, не попрощавшись, незаметно уйти,  но в последний момент передумал и поднялся на крыльцо. Вдруг он услышал, как Светлана Васильевна громко отчитывала  Юрку.

—         Это надо же, — кричала она, — совсем охамели! Кто тебе позволил брать из буфета водку?! Взрослыми себя почувствовали! Вот я скажу отцу, что вы здесь себе позволяете в наше отсутствие! И вообще, чтобы я этого вшивого корейчонка  больше никогда в нашем доме не видела. Ты меня понял, ублюдок?!..

Эти слова заставили Генку внутренне напрячься, по телу пробежали горячие мурашки, будто его обдали кипятком. Не помня себя, он развернулся и выскочил на улицу. Шумно хлопнула входная дверь. Пулей пролетев метров пятьсот вдоль канала , он остановился у самого моста, присел на корточки и перевел дух В правом боку нестерпимо покалывало.

Генку душили слезы обиды. Почему так получается, что он всегда  во всем  виноват? Разве есть его вина в том, что из-за отсутствия дома топлива он не ходит неделями в школу?  Или в том, что сегодня поддался юркиным уговорам и за это попал под горячую руку Светланы Васильевны? Конечно, она  не раз его выручала, давая в трудную минуту деньги  в долг. Дважды собирала узелок со старой одеждой, из которой вырос ее сын. Вот и шапка-ушанка, и полушубок,  которые  сейчас на нем, тоже юркины. Так чья же это вина, что зимой ему не в чем посещать  школу,  и он вынужден ходить в обносках?

В порыве ярости Генка стянул с головы шапку и  с размаху бросил ее далеко в заснеженный канал.

—         Да идите вы все е…ной матери! – громко выругался он, и голос его, полный  отчаяния, звонким эхом отдался в вечерней тишине и  бесследно растворился в  холодных, неласковых сугробах.

10. ОТПЕТЫЙ ХУЛИГАН

—         Прости меня, я очень перед тобой виноват. – Юрка не знал, как оправдаться перед другом. – Вчера я вконец рассорился со своими и ушел из дому. Ночевал у знакомых.  А мамку… Мамке  я  этого никогда не прощу!

Было раннее утро, шел первый урок – урок литературы. Они стояли в школьном коридоре,  потому что Ксения Львовна в ответ на  очередные Генкины извинения холодно обронила:

—         Пока не приведешь родителей, можешь на  мои уроки не приходить. Я понятно объяснила? А теперь, будь добр, освободи помещение!

—         Но родители мои не могут прийти, потому что живут очень далеко отсюда, в Туркмении…

—         Но когда-нибудь они все же приедут?  Ну, хотя бы навестить вас, детей, после долгой разлуки?  Вот тогда и приходи вместе с ними. А пока – извини, — и Ксюшка тихо прикрыла за Генкой дверь.

Не прошло и минуты, как следом из класса выскочил Юрка. Он что-то крикнул учительнице, расхохотался, состроил ей рожицу и галопом помчался по коридору. «Из солидарности ко мне. – с благодарностью подумал Генка. – Только зря он так. Зачем ему-то лишние проблемы?».

Теперь они  вместе стояли у раскрытого окна и смотрели, как во дворе ребята из девятого «б» под руководством Дюбая Арсеновича расчищают от снега баскетбольную площадку. Спортзала в школе не было, поэтому зимой уроки физкультуры  часто напоминали   уроки  добровольно-принудительного общественно-полезного труда.

Что делать дальше,  Генка не знал. В нем постепенно нарастала необъяснимая  злоба, которая требовала немедленного выхода. Он смотрел из окна на «Дюбеля»,  молодого, красивого, уверенного в себе,  и непроизвольно укреплялся в мысли, что и он,  «Дюбель», его классный руководитель, каким-то необъяснимым образом тоже виноват в том, что ему, Генке, сегодня так плохо. Ему казалось, что весь мир  ополчился против него.

—          Все, я твердо решил…- медленно проговорил он, тупо глядя куда-то в пространство.

Затем, будто спросонья, протянул другу  обмякшую, безвольную руку:

–       Ладно, бывай… Увидимся теперь не скоро…

–       Ты чо надумал? Сейчас же география будет! Контрольная за четверть, балда! А после уроков Геннадий Петрович сказал, что будем делать стенгазету к Новому году, забыл ?

–       Ничего я не забыл, Кука. Только учиться я больше не хочу. Во, как надоело! – И Генка резанул ладонью по горлу. – Все, прощай, школа. Будь что будет!

Юрка опешил от такого поворота событий.

—         Послушай,  – бежал он за другом, — ведь ничего страшного не случилось. Через пару дней все забудется, и Ксюшка, глядишь, оттает, и маман  пожалеет, что сгоряча не то ляпнула, и к директору тебя будут вызывать только по торжественным случаям!

—         Не, Юр.., дело совсем не в Ксюшке и не в твоей, как ты выражаешься, маман. Тут я и сам не могу разобраться. Надломилось у меня что-то внутри…

Генка вдруг  остановился и повернулся лицом к Юрке:

— Посмотри, пожалуйста, на меня внимательно… Похож я на злостного хулигана или  бандита? Вроде, ничего плохого не делаю: не дерусь, не краду, маленьких не обижаю. Ну, курю, бывает, матерно ругаюсь, играю в кости на копейки, сбегаю иногда с уроков — ведь   это же самое совершают почти все ребята! Но я, оказывается, еще не просто хулиган, а отпетый хулиган! Во всяком случае, так окрестил меня однажды учитель по истории Радик Михайлович. Ну, все, с меня хватит. Я теперь действительно хочу стать…  хулиганом! Чтоб  не так обидно было.

Выпалив эту длинную тираду, Генка побежал прочь от школы.

В тот же день вечером Юрка пошел в Корейский поселок . Друга дома он не застал – его, якобы, видели на пятачке возле кинотеатра,  играющего в карты. Когда в поисках Генки он пересекал заросший бурьяном пустырь, его окружила ватага ребят во главе с Томпаком.

—         Ну,  вот ты и попался, женишок, — хохотнул Толик Хван. —  Сейчас мы тебе будем  мозги вправлять, так это, кажется, называется по-научному?

Юрка,  мгновенно оценив обстановку, начал сочинять легенду:

—         Вы чо, пацаны?  Директор меня послал к вам, мол, сходи в поселок, найди Генку, скажи, чтоб в школу завтра пришел, на педсовет. Может, вы знаете, где мне его найти?..

—         Ты тут мозги мне не канифоль, понял? Директор его послал…

Томпак  недоверчиво шмыгнул носом, привычно провел пальцем по влажным, раздувшимся ноздрям  и, боднув воздух своей огромной бычьей головой, самодовольно изрек:

—         Ладно, будем считать, что сегодня тебе крупно повезло. Директор –  причина уважительная. Пусть, говнюк,  катится к едреной фене…

Мелюзга нехотя расступилась. Юрка смело шагнул в образовавшуюся брешь и ускорил шаги. Вслед раздалось шумное улюлюканье и свист.

И на этот раз пронесло, зло подумал Юрка. Если бы не байка насчет директора, ему бы точно не поздоровилось. Боится, сука, тех, кто его может запросто прищучить. Но ничего… сочтемся.  Еще как сочтемся!

С этой мстительной, нестерпимо обжигающей душу мыслью, он подошел к  обшарпанному зданию ветхого  кинотеатра, где привычно тусовалась  азартная пацанва. Генка сидел в окружении таких же, как он,  голодранцев и сдавал карты. Завидев друга, он приветственно махнул рукой и негнущимися, задубевшими на морозе  пальцами  продолжал тасовать колоду.

Юрка никогда в жизни не пробовал играть в азартные игры. В подкидного «дурачка» — это еще куда ни шло, а вот чтобы на деньги – такой тяги у него не было. Отец  не раз долгими зимними вечерами пытался  привить сыну любовь к преферансу, но безуспешно. Поэтому, увидев  среди снежных сугробов охваченных безрассудным азартом, не по сезону легко и очень плохо одетых корейчат,  Юрке стало не по себе.

Он выждал несколько минут, пока Генка скинет банк и отдаст колоду следующему игроку по кругу,  и сказал:

—         Пошли до хаты, сестренки твои просили купить немного сахару.

—         Сейчас, Юр.., еще пару минут,  блин, может, отыграюсь…

Но прошли десять минут, затем еще двадцать, а игроки все продолжали сидеть на корточках, синюшные и взъерошенные, и не видно было этому конца.

Наконец стемнело так, что невозможно стало отличить «даму» от «короля», десятку от девятки. Ребята встали и побежали в подвал полуразрушенного дома, недалеко от железнодорожного вокзала. Генка хотел, было, увязаться за ними, но требовательный голос друга его отрезвил.

По дороге зашли в буфет. Сахара в продаже не оказалось, купили буханку хлеба и полкило соленой кильки. Для Генки килька – это уже роскошь. Но надо же чем-то угощать друга!

Юрка, немного подумав, купил на свои деньги еще и большой круг вареной колбасы. «Сестренкам твоим гостинец» — сказал он.

В поселке о такой роскоши, как электричество, даже и не мечтали.  Самым ярким уличным освещением в ночное время была луна. Но она дня три тому назад, как исчезла, и фаза новолуния была только на подходе. Поэтому друзья пробирались к дому в кромешной темноте. Ориентиром Генке служили маленькие квадратики приземистых окон в лачугах, освещаемых изнутри керосиновыми лампами. «Вот хибарка дяди Паши, а вон там с краю – хижина  Томки Чжен. Слева горит окно слепого дяди Федора, а там ближе к железнодорожному полотну светится одинокое оконце бабушки Марии».

А вот и знакомый, безжалостно омытый осенними дождями, низенький дувальчик , за ним такой же неопрятный, весь в засохше-бугристых комьях глины дворик.  Во дворике сиротливо стоит сгорбившаяся двухкомнатная халупа с небольшими сенями и сараем – времянка дяди Сакена, в которой вот уже пять лет, с небольшими перерывами в летние месяцы, живет Генка со своими сестрами. Иногда «погостить»  на несколько месяцев приезжают в город и родители с малолетними детьми –  в периоды их вынужденного безделья после очередного увольнения с работы.

Когда ребята переступили порог хибары, девочки как раз собирались поужинать. В комнате стоял стойкий запах соевой пасты и некаленого  хлопкового масла. Из горловины печки-кудури едва заметной струйкой шел едкий  дым.

—         Откройте окно, задохнуться же можно! – закричал Генка.

—         Что, не видишь, форточка открыта? – Надька обиженно надула губки. – Пришел бы пораньше, и топил бы сам этот камыш! Вон, все руки в порезах и ссадинах!

Ломать через колено толстые жгуты отборного сухого камыша и ежеминутно подкладывать в топку – даже взрослому нужна недюжинная сила. А тут девочка, еще совсем  ребенок!

—         Ладно, — смягчил тон Генка. –  Танцуйте, мы вам гостинцев принесли!

—         Ура! – Закричала Лерка, увидев кильку и колбасу. – А что сегодня  праздник какой?

—         Праздник, не праздник, а кушать всем хочется!  Правильно я говорю, Кука?

Юрка молча мотнул головой.

Приходя в дом друга, а бывал он здесь частенько, Куканчик  все время испытывал неловкость.  Сравнивая свою жизнь с жизнью Генки и его сестренок, он  не мог ответить на вопросы, которые его мучили. С самого рождения у него было все: он никогда не испытывал нужду ни в еде, ни в одежде, по первому требованию ему покупали игрушки, в праздники обязательно что-то дарили,  давали денег на карманные расходы. Ничего подобного он ни разу не видел здесь, у Генки. Даже в страшном сне Юрка не мог себе представить, что смог бы жить отдельно от родителей, изо дня в день обеспечивая самого себя  всем необходимым.  Его удивляла вопиющая скудность генкиного быта – спартанцы, наверное, жили куда лучше: два оцинкованных ведра для воды, которую они таскали на коромысле черт знает откуда, несколько алюминиевых чашек и ложек, три кружки, две кастрюли, кухонный нож и огромный двадцатилитровый казан с массивной деревянной крышкой, врытый в основание печки-кудури – вот и вся утварь. Мебели в двух комнатах – никакой,  даже низенького столика, за которым можно было бы пообедать, и того не было. В углу лежали два стареньких одеяла и три «батончика» корейских подушек, плотно набитых рисовой шелухой.

—         Ну, чего стоишь? Садись вон там, с краю, пожуем чуток, — Генка нарезал хлеба крупными ломтями, в чашку с килькой накрошил репчатого лука, колбасу  разделил на четыре равные части, по одной на каждого едока.

Юрка сел возле самой двери,  но к пище не притронулся:

—         Спасибо, я сыт.

—         Ну, как знаешь… На, тогда книжку полистай, интересная очень, «Хижина дяди Тома» называется.

Книжки Юрка не любил читать, ими дома полки были забиты почти  до самого потолка. Этим увлекалась сестра,  Таня.

Юрка удивлялся тому, что Генка, при всей своей занятости, находил еще время на чтение. Читал он в основном по ночам, при свете керосиновой лампы. Он даже однажды похвастался, что стащил из городской библиотеки больше сотни книг. «Я где-то вычитал у одного, очень великого человека, что воровство книг – это не воровство,  а благородное деяние, ибо направлено на просвещение человека» – оправдывался Генка. Правда, книжки эти он потом все же возвращал на полки. Не все, конечно, а те, что, после длительных скитаний по чужим рукам,  иногда возвращались к нему обратно.

После ужина друзья вышли в сарайчик. Зажгли керосиновую лампу, сели на удлиненный деревянный круп ножной рисорушки и закурили. В углу сарая лежала комом  смятая охапка летней травы.

—         Похоже на гнездо аиста, — удивился Юрка. – У тебя что, птица здесь жила?

Генка взглянул на любовно изготовленное им когда-то травяное ложе и тихо сказал:

—         Утка здесь жила. Дикая. Ты не поверишь, я ее своими руками сгубил…

11. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ ОХОТНИК

А произошло  это несколько месяцев назад, в разгар жаркого среднеазиатского лета.

Стоял душный полдень. Июльское солнце, казалось, решило задушить все живое в своих огненных объятиях. Над выцветшей степью горячо дышало знойное марево, и расплавленный горизонт бесформенно качался в волнах бесцветного пламени.

Генка присел у арыка, опустил ноги в прохладную воду и от удовольствия зажмурился. Под опущенными веками забегали, запрыгали в беспорядке мурашки ярких искр, пытаясь освободиться от наступившей вдруг темноты.

Генка улыбнулся и открыл глаза. Ослепленный солнцем, он не сразу заметил, как что-то зашуршало над головой и, описав дугу над врытыми в землю балаганчиками, устремилось через рисовые чеки к камышовым зарослям.

«Да это же утка, — догадался Генка. – Только почему она летает в одиночестве и не боится человеческого жилья?».

Не раз и не два Генке приходилось видеть, как утки небольшими стаями низко пролетали над рисовыми полями и садились где-то далеко на озерах. Ни разу Генка там не был, хотя до водоемов этих всего километров пять-шесть.

При виде опустившейся невдалеке птицы в нем вдруг проснулся инстинкт охотника. Осторожно, чтобы не разбудить отца, прилегшего отдохнуть в тени балаганчика, он снял с гвоздя ружье, нашарил в кармане ватника патроны и кинулся к месту, где приземлилась утка.

Ступив на рисовое поле, Генка явственно ощутил голыми ступнями, как под его тяжестью с хрустом рвутся еще не окрепшие корни растений. Шершавые стебли риса неприятно царапали ноги и мешали двигаться быстрее.

Дойдя до камышовых зарослей, Генка вдруг обнаружил, что забыл зарядить  двустволку. Пальцы, зажавшие два патрона, побелели от волнения, во рту пересохло.

Вогнав патрон в ствол, он взвел курок и медленно стал продвигаться вперед. И чем ближе он подходил к тому месту, где опустилась утка, тем сильнее колотилось его сердце. «Вот-вот она взлетит, — думал Генка, — а я ее влет – бабах!…»

Он уже мысленно представил, как, сраженная его метким выстрелом, птица упадет на рисовое поле, а он, не спеша, подойдет к добыче, поднимет ее высоко над головой и ощутит на себе восхищенные взгляды мужчин, разбуженных внезапной ружейной пальбой. Жаль, дядя Дон Чер не вернулся из города, а то бы непременно похвалил, а, может, взял бы его с собой разок поохотиться на дальние озера.

Генка аж покраснел от возможного  удовольствия. И пока он пребывал в этом сладостном состоянии полузабытья, прямо из-под его ног, рассекая воздух мощными крыльями, взметнулась серо-бурая птица и устремилась ввысь. Генка вскинул ружье, но утка была далеко, и запоздало прогремевший выстрел уже никак не мог достичь цели.

От охватившей досады Генка сел на тыроги, но тут же вскочил, увидев, что утка не улетела далеко, а опустилась на делянке дяди Лаврентия.

Перезарядив ружье, неудачливый охотник кинулся вслед птице. Но стоило Генке приблизиться на расстояние выстрела, как утка вновь взмыла вверх и перелетела на старое место, в камыши.

Пришлось подкрадываться заново, но и на сей раз птица перехитрила охотника, выпорхнув из-под самых ног, только села уже на поле дяди Дук Сона.

Более часа гонялся Генка за птицей. И странное дело! Утка не улетала далеко, а кружилась все время около камышовых зарослей.

Вконец измученный, Генка вернулся к землянкам, где взрослые после дневного сна готовились к выходу в поле. Зной еще не спал, в воздухе стояла духота, и Генке до ужаса не хотелось выходить на работу. Но надо. Еще денька два-три – и прополка закончится. Август можно будет провести в городе вместе с друзьями, матерью и сестренками.

—         Ну что, поймал утку? – насмешливо спросил дядя Лаврентий, затачивая лезвие корейского серпа. – Это не просто утка, это самка. У нее там, в камышах, гнездо. Сам видел. Потому она и не улетает далеко. Отвлекает, отводит опасность от птенцов, понял? Не тронь ее, пусть вырастит своих утят, а то пропадут…

«Так вот оно что, — обрадовался Генка. – Значит, утка никуда не улетит. Ни завтра, ни послезавтра. Можно будет  не спеша поискать гнездышко, посмотреть на птенцов, а, может, и выловить одного. Ведь растут же птицы в неволе, например, в зоопарках?

С этой мыслью Генка нахлобучил на голову соломенную шляпу и побрел вслед за отцом на прополку.

Вечером, после трехдневного отсутствия, приехал дядя Дон Чер, бригадир. Он ездил в город по делам, заодно и семью проведать.

Дядя Дон Чер – бригадир опытный, всю жизнь занимается рисоводством. Еще на Дальнем Востоке, до переселения в Среднюю Азию, мальчишкой работал в поле. А еще дядя Дон Чер заядлый охотник. Ранней весной, до начала посевной, он чуть ли не каждый день ходил на дальние озера. Пристегнет к поясу патронташ, перекинет двустволку через плечо и айда навстречу восходящему солнцу. Промаявшись весь день, он возвращался на закате, всегда бодрый и редко когда без дичи.

Генка уже засыпал под марлевым пологом, когда дядя Лаврентий поведал дяде Дон Черу о сегодняшней неудавшейся дневной охоте. Бригадир долго и громко смеялся, затем пообещал, что окончание прополки отметит вылазкой на озера, результатом которой будет общебригадный праздничный ужин.

Прополку закончили через четыре дня, а на пятый дядя Дон Чер задолго до рассвета ушел на озера. Весь день прошел в томительном ожидании. Генка несколько раз взбегал на пригорок, высматривая на горизонте плотную фигуру бригадира. Наконец тот вырисовался вдали, а когда подошел ближе к жилью, все ахнули! В руке он нес огромную рыбину – каждая чешуйка была величиной с пятикопеечную монету. Золотистый сазан потянул на шесть кило. Оказывается, на свою беду, рыба случайно выплыла на мелководье, где и стала добычей дяди Дон Чера. Занятые необычным трофеем, никто не обратил внимания на трех уточек, висевших на поясе уставшего, но довольного охотника.

Пока утки, ощипанные наскоро, томились в казане, а уха источала божественный аромат, дядя Лаврентий на видавшем виды стареньком мотоцикле – это был единственный на всю бригаду транспорт – слетал до сельмага и привез водки, хлеба и сигарет.

В бригаде всего пять мужиков и одна женщина – жена дяди Дук Сона. Тетя Лена добровольно взялась за праздничную стряпню, а Генка напросился к ней в помощники: нарвал в огороде зелени, собрал хворосту и ведро кизяка, помыл в арыке алюминиевые кружки.

Ужинали при свете керосиновой лампы. Тетя Лена положила Генке лучшие куски, налила в кружку наваристой ухи. Все это он уплетал с таким аппетитом, что дядя Дон Чер, весело подмигнув, спросил:

—         Вкусно? Небось, в первый раз дикую утку пробуешь?.. Кушай на здоровье, охотник…

Разомлев от водки и обильного ужина, мужчины закурили. С наслаждением вдыхая табачный дым и отгоняя от себя назойливых комаров, они повели неспешный разговор о будущем урожае, о ценах на рынке, о том, что скоро новый учебный год и надо бы подумать о подготовке детей к школе.

Жара спала, и вместе со слабым ветерком на землю опустилась спасительная прохлада. В небе ярко мерцали звезды, где-то неумолчно пели сверчки.

Улучив момент, когда дядя Лаврентий пошел к арыку ополоснуть руки, Генка кинулся следом:

—         Мне же скоро домой, в город. Может, вы покажете гнездо утят?

Дядя Лаврентий, немного подумав, утвердительно кивнул головой.

Собственно, гнезда как такового не было. Посреди рисового чека еще с посевной оставался клочок сдвинутого в кучу лишнего грунта, который вскоре плотно зарос камышом. Когда на следующий день они с дядей Лаврентием подошли к зеленому холмику, знакомая утка со свистом поднялась в воздух и устремилась на соседнюю делянку.

—         Не спугни утят, — шептал дядя Лаврентий. – Видишь корягу над самой водой? Они там прячутся.

Генка сделал несколько неосторожных шагов. И вдруг оцепенел. Из-под коряги, рассекая лапками воду и распластав неокрепшие крылья, стремительно кинулись в разные стороны два сереньких утенка. Еще миг – и они скрылись в камышовых зарослях.

—         Удовлетворил любопытство? – сердито, как показалось Генке, спросил дядя Лаврентий. – Теперь пошли обратно. Они не должны бояться людей.

12. СМЕРТЬ УТЕНКА

До самого обеда Генка не испытывал внутреннего беспокойства. Утята как утята – ничего особенного, думал он. Вырастут, научатся летать и подадутся осенью в края южные, дальние. Закон природы!

Но, собирая в дорогу сумку, сшитую матерью из старой вельветовой куртки, Генка все более укреплялся в мысли, что без утенка он отсюда не уедет. Против его воли в голове созрел план, который надо было осуществить без свидетелей.

После обеда дядя Дон Чер и отец отправились в контору выбивать зарплату, дядя Лаврентий на своем мотоцикле уехал за продуктами, остальные легли вздремнуть.

Выждав с полчасика, Генка захватил кусок бечевки и кинулся к камышовому острову. Не таясь, приблизился к коряге. Взрослой утки на месте не оказалось, зато детеныши, почуяв опасность, бросились врассыпную. Генка стал преследовать одного и долго не мог поймать. Весь мокрый, он, в конце концов, все же настиг бедняжку. Сердце утенка бешено колотилось, красные лапки мелко-мелко дрожали, в круглых, как бусинки, глазах застыл испуг.

Связав утенку лапки, Генка огляделся – вроде, никто не видел. Завернув пленника в мокрую рубаху, он рысью помчался обратно, к балаганчикам.

В землянке в вельветовой сумке уже лежала картонная коробка с двумя дырочками по бокам – для воздуха. Генка накидал в коробку травки, накрошил хлеба и, посадив на мягкую подстилку утенка, накрыл коробку фанерой.

«До утра не умрет», — подумал Генка, запихивая сумку под деревянные нары.

На следующий день, не успело еще солнце выкатиться из-за горизонта, как отец растормошил Генку:

—         Вставай, поешь и быстро к дяде Лаврентию. Он отвезет тебя до шоссе.

Вылезать из постели в такую рань не хотелось, но, вспомнив об утке, Генка тут же вскочил.

Коробка была на месте, а ее обитатель молча сидел на подстилке с широко открытыми глазами. Крошки хлеба оставались нетронутыми, к чашке с водой птенец проявил полное равнодушие.

—         Ну что ты там копошишься! – недовольно ворчал отец во дворе. – Давай пошустрее!

Генка перекинул сумку через плечо, засунул в карман брюк протянутые отцом деньги на дорогу и сел на заднее сиденье подъехавшего мотоцикла.

Отец что-то крикнул вдогонку, но Генка уже не расслышал. Поднимая клубы пыли, старенький «Урал» затарахтел по проселку. Сначала дорога шла вдоль рисовых полей, затем показались плантации арбузов и дынь, а ближе к основному колхозному жилью пошли посевы кукурузы и хлопчатника.

Уже несколько лет подряд Генка ездит летом помогать отцу, и этот незатейливый пейзаж сельской глубинки стал для него привычным.

Доехав до трассы, ведущей в город, дядя Лаврентий развернул мотоцикл и, попрощавшись, укатил обратно.

Генка сел в тень под тополь и стал ждать попутку. Часа через полтора его подобрал грузовик, водитель которого всю дорогу без умолку что-то рассказывал, весело смеялся и очень понравился Генке.

Услышав про утенка, шофер озабоченно сказал:

—         Это ты зря. Умрет он у тебя…

—         А вы откуда знаете?

—         Да уж знаю. Я, брат, родился и вырос в краях, где утки эти кишмя кишат…

Дома Генке были несказанно рады. Особенно мать.

—         Да посиди же ты хоть чуточку на одном месте! – в сердцах говорила она, видя,  как Генка носится с утенком.

Сестренки – Надька и Лерка – то и дело гладили птенца и визжали от восторга.

Генка налил в тазик воды и опустил туда утенка. Птенец издал тонкий писк и тут же нырнул. Инстинкт самосохранения заставил бедную птицу схорониться под водой, но размеры тазика не позволяли ему это сделать.

—         Давай понесем его на канал, — предложила Надька, — пусть вволю поплавает.

Генка согласился.

На канале утенка обступили ребятишки, каждый хотел потрогать живого птенца руками.

—         Ну,  хватит лапать, — строго сказал Генка. – Это же не чучело, а живая утка.

Его распирала гордость от того, что птенец стал объектом всеобщего внимания.

—         А нырять он умеет? – спросил кто-то.

—         Еще бы! – воскликнул Генка и бросил утенка в канал.

Едва лапки коснулись воды, как птенец тут же нырнул и вынырнул аж на противоположном берегу. Шнур, за который Генка держал утенка, натянулся до предела. Спустя мгновение, пленник опять ушел под воду, но шнур снова заставил его всплыть на поверхность.

Довольные зрелищем, дети с шумом бегали вдоль берега, а бедняжка-утенок все нырял и нырял, теряя последние силы.

Наконец Генка подтянул пленника к берегу, вытащил его из воды и,  прижав к своей груди, зашагал к дому, сопровождаемый ватагой ребятишек.

—         А завтра вы принесете уточку на канал? – спросила маленькая Люся.

—         Посмотрим! – многозначительно изрекла Надька.

В углу сарая Генка соорудил из травы большое гнездышко, рядом поставил тазик с водой. Из съестного мать дала немного вареного риса, шинкованной капусты, свежего хлеба. Все это Генка красиво разложил на фанере перед утенком и с чувством хорошо исполненного долга пошел ужинать.

Птенец умер ночью. Войдя утром следующего дня в сарай, Генка обнаружил его лежащим на боку без признаков жизни. Глаза были закрыты, лапки вытянулись. Эта картина подействовала на Генку, как шок. Сердце его екнуло, ладони стали влажными, ноги налились свинцовой тяжестью. Когда он поднял бездыханное тело, к горлу подкатил горячий ком. Было бесконечно жаль птенца. «И почему я не послушался дядю Лаврентия?» – билась запоздалая мысль.

Терзаемый раскаянием, он никак не мог развязать бечевку на лапке утенка. Позвал на помощь сестренок. Те, увидев мертвого птенца, притихли, прижались друг к другу. У Лерки на глазах выступили слезы, не выдержала и Надька.

Весть о смерти утенка вмиг облетела канал, и у Генкиного дома стала собираться любопытствующая толпа ребятишек. Каждый гладил мертвого птенца и искренне жалел.

Кто-то предложил похоронить утенка в огороде. Вырыли яму, опустили туда картонную коробку с бездыханным телом и молча зарыли.

Когда ребята разошлись, Генка зашел в сарай и прислонился к дверному косяку. Все оставалось на месте: и гнездышко из увядшей травы, и тазик с водой, и разбросанные на фанере рисинки. Не было только утенка, который умер по его, Генкиной вине. Душу терзала одна единственная мысль: «И почему я не послушался дядю Лаврентия?»…

13. ПЕРВЫЕ «ЛАСТОЧКИ»

Генка не появлялся в школе около недели, и все подумали, что он заболел  гриппом.  Его долгое отсутствие заметили учителя, в первую очередь, — Дюбай Арсенович. Рано или поздно и отец   узнает, что он не ходит в школу. Тогда будет … Даже в самом фантастическом сне Генка не мог себе представить, что тогда будет. Во всяком случае,  физическая взбучка ему обеспечена стопроцентно – за плохую учебу отец всегда наказывал жестоко.

Он вспомнил, как прошлым летом брат Илья сдавал вступительные экзамены в Ташкентский ирригационный институт. Выездная приемная комиссия от этого учебного заведения работала тогда в Нукусе, чтобы облегчить выпускникам каракалпакских школ поступление в этот старейший вуз Узбекистана. Экзамены он сдал успешно, на заседании мандатной комиссии его поздравили с поступлением и  клятвенно заверили, что в течение месяца пришлют из Ташкента официальное приглашение на учебу.

На радостях отец неделю не просыхал, хвастаясь перед бригадой рисоводов —  работали они тогда в Караузяке, — что его старший сын, первенец, стал студентом!

Но шли дни, недели, уже кончался август, а приглашения из института все не было. Жорка Ким , одноклассник Ильи, с которым они вместе сдавали экзамены и коротали бессонные ночи  за учебниками,  перед самым сентябрем заказным письмом получил долгожданную бумажку и, счастливый, отбыл в столицу на учебу. А Илюша ждал до середины сентября, с каждым днем становясь все угрюмее, потом  одел свой лоснящийся в отдельных местах ватник и поехал в поле помогать отцу на уборке риса.

Это был страшный удар по самолюбию отца:

—         Ты меня обманул, дурень? Сам завалил экзамены, а меня обманул? Зачем ты это сделал, неуч ты этакий! Теперь сгниешь здесь, в поле, я тебе это обещаю! Перед людьми стыдно. Позор, какой позор!…

Илье и так было нелегко, а тут каждый день отец устраивает истерики, ругает и хулит так, что хоть руки на себя накладывай! Даже тяжелая, изнурительная работа в поле не приносила душевного успокоения.

Наконец он решился написать в ректорат института письмо. Писал долго, старательно, обдумывая каждое слово. В самом конце  приписал, что с  детства мечтал стать ирригатором, мечтал работать на ниве земледелия и, если ему посчастливится закончить этот вуз, то постарается посвятить этому делу всю свою оставшуюся жизнь.

И, о чудо! Через две недели пришел конверт, а в нем, на фирменном институтском бланке, с настоящей круглой печатью, за подписью проректора,  лежало официальное приглашение на учебу. Отдельным абзацем шло извинение за волокиту и несвоевременную высылку документа адресату.

Проводы, как говорится, были недолгие.  Отец повеселел, выбил в колхозной конторе авансом сто рублей на дорогу сыну,  и, не без гордости,  напутствовал:

—         Ну, ты там, смотри, учись старательно, не подкачай!

Генка провожал брата на вокзале до самого вагона. Худенький, неказистого роста, в поношенной телогрейке и с холщовым мешком за плечами, Илюша никак не походил на студента вуза. Но его скоропалительный отъезд на учебу  в Ташкент  свидетельствовал о реальности этого радостного для всей семьи события.

В тот год из поселковых ребят студентами вузов стали  четверо. Четверо из тринадцати выпускников-корейцев, закончивших Каракуйлинскую среднюю школу. Это были первые «ласточки»,   положившие начало общему подъему образовательного ценза диаспоры…

Брег надежды. Часть I —
https://koryo-saram.site/vladimir-li-bereg-nadezhdy-chast-i-sny-dalekogo-detstva/

Брег надежды. Часть III —
https://koryo-saram.site/vladimir-li-bereg-nadezhdy-chast-iii-sud-by-lyudskie/

Telegram