За островом, что сжат берегами костей
и мелководьем плоти, земля без конца.
Дилан Томас
ВОВНЕ И ВНУТРИ
Вспоминаю один неотступный образ. В рассказе «Костюмер» мой герой, театральный портной, пытается зашить дыру в прохудившемся платье любимой актрисы. Стежок за стежком, усердие и сопение, но дыра – что за бред? – сопротивляясь, сама разлезается на глазах, костюмер предпринимает еще одну попытку, еще и еще, и борясь с дырой, получается тщетно, проваливается в нее, весь с головой… Откуда эта фантасмагория? – вспоминаю я в который раз. Очевидно, из дырявого детства, в котором вместо отца всегда зияла дыра. Ибо родился я в Северной Корее в Пхеньяне, но спустя год моя мать, советская кореянка, покинула страну, поскольку отношения между правительствами после смерти Сталина неостановимо ухудшались, а отец как исинный гражданин остался, – вот откуда дыра, которую заполняли, по мере того как я рос, уже в алма-атинском дворе, самые разные люди, дворовые наставники, доброхоты, командиры, какие-то психи, пользуясь моей слабостью, безотцовщины, управляли, командовали мной, понукали как могли.
Много после, когда я уже стал писать прозу, я всегда вспоминал эту ситуацию экспрессивно, в преувеличенном виде, словно мы, бабушка, мать и сестра, живем в этаком хрупком бумажном домике, и постоянно, то здесь, то там, наши бумажные стены, не зная, где вход и окна, а может их вовсе не было, пробивают чьи-то ужасные головы, с глазами навыкате, с высунутыми от любопытства змеиными языками. Они заглядывают, ищут и требуют меня, как бы я от них под кроватями ни прятался, хватают, изымают, тащат за собой, и заставляют играть во всякие дурацкие игры.
Однажды я понял, что там, вовне, ничего хорошего нет, один концлагерь, ядовитое пространство, в котором кишат насилие, уличное или школьное, диктат, муштра, плевки, оскорбления и экскременты, сплошные окрики и директивы, и никакой отец, что важно, оттуда ко мне не придет… Не потому что его нет, а потому что пространство это – есть, по сути, зловонное отхожее место. Ведь не может же мой прекрасный отец возвращаться ко мне из отхожего места?! И тогда я начал искать его не вовне, а внутри… Что? Да, внутри нашей квартиры. Это как? Да очень просто! Раздвигая стены своим воображением до необъятных размеров. И вот как это конкретно происходило. Из рассказа «Век Семьи»:
«Шин никогда не задумывался о том, следила ли за ним мать, пpислушивалась ли она, находясь в своей комнате, к его шагам, к его ночным бдениям, да и вообще думала ли о нем, как думала о своих любимых вещах, котоpые были у нее всегда под pукой, и в число котоpых, кажется, он никогда не входил. Но что тогда означало ее стpанное появление посpеди ночи в самый pазгаp их pазговоpа с Головановым, выдала ли она себя тем, что, оказывается, никогда не забывала о нем? Значит, мучительно pазмышлял Шин уже истекавшей ночью, если он постоянно пpислушивался к шоpохам и звукам, голосам окpужавшего его миpа, то она, его мать, быть может, делала то же самое в своей комнате, миp за пpеделами котоpой состоял в пеpвую очеpедь из его существования. Но тогда бы никто не смог, говоpил сам себе Шин, pазубедить его в том, что существовала еще и тpетья, никому не ведомая, невидимая комната со своим тайным и столь же невидимым хозяином, котоpый, быть может, только и делал, что пpислушивался к ним, составлял, словно мозаику, свое существование из их шагов, поступков и голосов. А если была еще и четвеpтая, пятая, шестая комнаты, и миp к сбывавшемуся тайному подозpению Шина состоял из бесчисленного множества комнат, вложенных дpуг в дpуга, в каждой из котоpых жил свой хозяин-хозяйчик, чутко следивший за тем, следующим, кто жил за его двеpью, и как же тогда можно было найти самую пеpвую, самую маленькую комнату, к звукам в котоpой уже никто не смог бы пpислушиваться?»
Таким образом, создавая вложенные комнаты, одну за другой, я и мой герой пытались найти отца, и быть может, даже Отца, о, да, уже в религиозном смысле, сиречь, хозяина всех комнат или Мира Внутри, по крайней мере допустить его существование, но все это, повторяю, было после, после, а пока оставалось только терпеть существующую реальность или забывать о ней, отвлекаясь на самые разные дела, процессы, институции, которые, все-таки были, слава Богу, вовне.
В ТЕСНОТЕ
А именно, в 1972 году в Алма-Ате открылась Республиканская физико-математическая школа, куда моя матушка, замечая за мной определенные способности, немедленно меня и перевела. И жизнь изменилась разительным образом! Педагоги создавали на уроках такую творческую атмосферу – азарта, соревновательности, неимоверного восторга, если ты побеждал, решая математическую задачу быстрее всех, что мы, школьники, научаясь мыслить оригинально, конструктивно и продуктивно, забывая про все наши дворы и даже семьи, только проснувшись, уже думали о ней. А после стремглав бежали туда, чтобы засесть за школьные парты и решать новые задания нашего физика или математички, хоть до самой ночи! Таким образом учеба в школе определила все мое ближайшее будущее: я успешно окончил РФМШ, поехал в Москву, поступил в технический вуз, поселился в общаге, которая жила уже не по законам дыр, к которым я привык, а по другому закону. Так по какому же? Очевидно, по закону тесноты.
Потому что сразу же меня поселили в тесной комнате с тремя соседями, которых просто невозможно было не учитывать, и каждый из них, в том числе и я, жил как мог и хотел: то есть, готовился к семинарам, раздражался, если мешали, в конце концов уходил в библиотеку, а те, кто оставались, выдавив первого, радостно пили, гуляли, приводили девушек, которые, словно им некуда было идти, становились пятыми, шестыми, седьмыми соседками, спали уже с другими парнями, не теми, кто их в начале привел, и вся эта куча мала, или скотобаза, как едко приговаривал мой рафинированный одногруппник, ненавидевший общежитие, могла длиться бесконечно.
Причем в семейном отсеке происходило то же самое. А конкретно? У меня был приятель, который рано, еще на первом курсе, женился. Так вот, заведя жену, которая ему родила сына, он буквально, спустя полгода, завел любовницу, девушку помоложе, по началу называл племянницей, а потом и вовсе перестал притворяться. Ко мне он, крепкий рязанский парень, относился всегда дружелюбно, хлебосольно, искренне, то ли жалел «инородца», то ли уважал во мне какую-то отчаянность, умение на все плюнуть и начать жить по-новому. Вероятно, потому что сам этого не умел.
Времени от времени я его посещал, уже снимая квартиры в Москве, а учились мы в Зеленограде, и видел, какие изменения происходили в его «тесной» жизни. Спустя три года, он свою первую жену убрал, или она сама уехала, забрав сына, к родителям, теперь женой его стала та тихая любовница, которая теперь была уже совсем не тихая, скорей базарная, тем более на сносях, а на ее месте сидела другая, молоденькая и хорошенькая, первокурсница, пока красневшая при одном к ней обращении. При это он всегда приговаривал, словно оправдываясь: «В тесноте, да не в обиде, Сань! Не могу я по-иному жить! Ведь я человек!» Очевидно, подразумевая, что я, вечный одиночка, устраивавший с женщинами всегда недолгие отношения, человеком совсем не являлся.
И опять меня непраздно спрашивал, как я, стало быть, для него призрак, нынче живу, чем занимаюсь помимо диплома, чем зарабатываю, и я ему рассказывал, что наконец устроился работать проводником на поезда дальнего следования – представляешь, осуществилась моя давняя мечта! – и вместо того, чтобы писать диплом, я регулярно отправляюсь с Ярославского вокзала на север и восток нашей необъятной страны, – в Северодвинск, Архангельск, Воркуту и даже Тынду. И он моим бурным переменам искренне радовался, то есть тому, что в принципе было невозможно для него, а я взахлеб и столь же искренне рассказывал ему о своей новой, такой неожиданной жизни, сам ей непрестанно удивляясь и радуясь.
НА ПОЕЗДАХ
В наши студенческие времена железная дорога, или железка, так она в простонародье называлась, то есть работа проводником в поездах дальнего следования, являлась объектом притязаний для многих студентов. Почему? Потому что, во-первых, считалось, что работать проводнику, тем более в летний период, особо не надо: собирай билеты, раздавай белье, да чай разноси, и лишь иногда подметай полы в вагоне, когда уж особенно грязно. А во-вторых, проводники действительно зарабатывали большие деньги, помимо приличной зарплаты, практически все брали «зайцев», из-под полы торговали водкой, перевозили груз по договоренности, и все это в конце рейса приносило весьма солидный доход. Плюс конечно романтика: новые города и люди, знакомства, дружба, любовь!
Поэтому я, проработав уже грузчиком, уборщиком, монтировщиком сцены, могилокопателем, то есть, везде, где студенту можно, всегда стремился попасть на поезда, которые на фоне нашей общежитской повседневности воспринимались мной как некие космические корабли, переносившие нас, проводников и пассажиров, в неведомые миры и страны. И это действительно было так. Когда я устроился работать на железку, применив все свое обаяние, а также хитрость, дерзость, смекалку, дальновидный расчет, когда я освоил профессию, которая на самом деле была совсем не легка, когда я уже ездил вовсю на Воркуту и Тынду, я замечал, как менялись люди, садившиеся в поезд. Входя в вагон, они словно брали отпуск на день, на два, на три, пока им над было ехать до пункта назначения, и становились открытыми, свободными, доверчивыми, избавляясь от всех своих служебных или семейных обязательств. Общались, рассказывали мне проводнику, под рюмочку, такие истории, которые не рассказали бы даже близким никогда, и которые до сих пор живут в моей памяти. И я понимал, что эти рассказы, это бесценное для них и меня общение, и есть те миры, которые, мы, пассажиры и проводники, садясь в поезд, невольно искали. Итак, мужчины на время проезда становились мне настоящими друзьями, поведавшими о себе все самое сокровенное, а женщины… нет, им необязательно было спать с проводником, они могли опять же искать душевного и даже духовного общения, в общем, все независимо от пола, искали в поезде того, чего не хватало им в повседневной жизни.
Таким образом поезда становился для них тем самым прекрасным миром, в котором они обретали пусть на время, но понимание и свободу. А что человеку еще нужно? А когда они выходили на своих станциях, в глазах их, говорится без всякого преувеличения, стояли слезы, и чем суровей был мужчина, тем пронзительней был его надрыв. А женщины с последними поцелуями непременно давали свои почтовые адреса, чтобы продолжить общение в письмах и, может, даст Бог, смущенно улыбались они, мы еще с тобой увидимся. И я опять, в который раз, понимал, почему я, следуя своей интуиции, в эти поезда так стремился, ибо поезд становился тем самым миром, в котором находила оправдание вся эта человеческая теснота, являвшаяся всего лишь фоном, обрамлением, настоящему глубокому человеческому общению. И если такое общение состоялось, то да здравствует любая теснота! – теперь думал я. – Ибо прежде была одна теснота и никакого полноценного общения.
Но кончилось лето, и уже в холодном московском октябре, поскольку я решил дальше работать, бригадир мне привел напарницу, объясняя это тем, что осенью и зимой одному в вагоне, тем более на северном направлении, было трудно работать. И приказал нам срочно подружиться, и даже, лучше всего, подмигивал он, хотя бы на время рейса, для пущей эффективности, составить супружескую пару. В общем-то, привыкая к местным нравам, я не был против, и девушка была симпатичная, но меня поразило то, что опять в мою жизнь вторгались законы бригады, коллективизм, соборность, пресловутая теснота, и я действительно поехал в рейс с напарницей, дабы познакомиться с ней ближе. Но после рейса, уже в Москве, решил больше не выходить на работу. Как сейчас помню, я сдал вагон и пошел по резерву, к метро, хрустя гравием, и, любовно оглядывая зеленые вагоны, которые действительно на время приютили меня, уже мысленно прощался с ними. Прощайте, мои любимые поезда! – восклицал я, становясь сентиментальным. – Я вас никогда не забуду!
ОТЕЦ
Итак, я защитил диплом, объездил практически всю страну, и туристом, и проводником, и вот вернулся в Алма-Ату, пришел с опозданием на завод, который был назначен мне по распределению, и стал работать, погружаясь, точно в болото, в повседневную рутину. Иногда я думаю, что тогда я не мог не начать писать, потому что иначе в веренице серых неразличимых будней я бы просто спился или покончил бы с собой, не имея интереса к такой жизни. Иными словами, мне надо было найти какое-то другое пространство, в котором бы я мог свободно и ярко жить. Ведь вспоминая всю свою недолгую жизнь, я понимал, что ни двор со спитыми разнополыми соседями, желавшими только одного – опохмелиться, ни после студенческая общага, со столь же спитыми, опухшими от скуки и пьянства старшекурсниками, ни даже физматшкола, или мои любимые поезда, не могли мне дать того духовного подъема и вдохновения, без которого просто немыслима настоящая человеческая жизнь. Ибо все эти пространства, серые или яркие, депрессивные, креативные, всегда зависели от внешних факторов и людей с их безумными директивами. И только в этом заключалась вся проблема!
И потому я начал писать, сначала, как водится, стихи, заметки, размышления, затем эссе и рассказы. И мне, конечно, было, о чем писать, потому что во мне жило всегда, с самого раннего детства, мое неутолимое томление. Так по кому же я томился? Конечно, по отцу, который сразу же появился в моем самом первом рассказе «Правила игры» (год написания 1987), в котором мой герой, мальчишка 13-и лет, смиренно исполняет в жестоких пацанских играх приказы старших, к примеру, ползает по грязным канавам на «боевых учениях». Именно в этот унизительный для героя момент его и застает отец, точнее его призрак, о котором неустанно думает и мечтает мальчишка, и видит в каком позорном унизительном состоянии пребывает сын. Если в реальной жизни такая встреча была просто невозможна, то в воображении, в рассказе, наконец-то ликовал я, эта встреча состоялась.
Далее в киноповести «Дым» (2001) тот же, по сути, мальчишка едет с матерью из Казахстана, из выдуманного мной поселка под названием Укромный, в Москву. Где проездом, пару часов в аэропорту, будет находиться его отец, северокорейский ученый, летящий транзитом из Пхеньяна на конференцию в Берлин. Они встречаются тайно в подвальном багажном отделении, потому что коллеги отца не должны знать об этой встрече, иначе тут же сообщат сотрудникам спецслужб. И за полчаса чуткого между матерью и отцом молчания, прерываемого, казалось бы, ничего не значащими междометиями или словами, мальчик успевает внимательно разглядеть и запомнить черты этого родного ему человека, который на прощание прошепчет ему в ухо только одно, его настоящее корейское имя. Запомнив которое, как пароль, как призыв к новой жизни, мальчишка преодолеет все последующие преграды и станет мужчиной.
Наконец в романе «Голем Убывающей Луны» (2004) я устраиваю уже полноценную встречу отца с сыном, правда, старик уже умер… – ?! – но мой повзрослевший герой проникает-таки в прошлое, точнее в некое хранилище прошлого – вот она магия творчества, невозможная в жизни! – где и встречается наконец со своим отцом. И какой разговор происходит между ними, спустя многие годы разлуки, стоит подробно, без комментариев, процитировать.
«И я шел дальше по лабиринту, мимо этих диковинных, то ли мумий, то ли изваяний, олицетворявших и заключавших в себе чье-то прошлое, и вдруг, еще издали, увидел яркий белый свет, и в этом сиянии, как внутри облака, лежал на огромной кровати человек, как-то бочком, свернувшийся калачиком, и я почему-то сразу понял, что это мое и для меня, и подойдя еще ближе, я увидел никого иного, как самого себя, и опять же нисколько не удивился этому. В тот же момент этот, как две капли воды похожий на меня, человек открыл глаза и тихо мне улыбнулся, и после кивнул, чтобы я прилег позади него, лицом к спине. Я лег, поневоле принимая такую же позу, как и он, в сантиметре от него, повторяя все его очертания, и какое-то время мы лежали без слов, а потом он повернулся ко мне и с улыбкой сказал: Ну, здравствуй, сын!
— Здравствуй, отец! – сказал я, комок в горле, дрожащим голосом, и немедленно слезы выступили на моих глазах.
— Значит, ты хотел меня увидеть?
— Да, отец, и давно!
— И зачем? – глядел он мне прямо в глаза, и наша похожесть нисколько меня не пугала, а напротив, радовала.
— А затем, чтобы узнать, отец, что случилось с тобой, после того как мы – мать, сестра и я, – оставили тебя предательски… — говорил я и слезы уже текли по моему лицу.
— Зачем? … Зачем же ворошить прошлое? – все с той же печальной улыбкой спросил он меня.
— А затем, отец, что только об этом я и думаю! И еще, я хочу за всех пред тобою покаяться!
— Вот ты видишь меня как себя, — говорил отец, — в той же позе и в том же возрасте, когда постигла меня эта утрата. И когда я узнал окончательно, что вы никогда в Корею не вернетесь, я, сын мой, лег на кровать, и лежал, не ел, не пил, днями, сутками, неделями. А ко мне приходили друзья, соседи, коллеги, пытаясь поднять меня, оживить, вдохнуть в меня новую жизнь. Но я прогонял их и прогонял, говоря, что ничего мне больше в этой жизни не нужно… В конце концов, все мои знакомые и приятели оставили меня, и меня уволили с работы, лишь одна сестра приходила после ко мне, и все плакала, тяжело вздыхала. А однажды пришла и сказала, что отец наш, не выдержав моего отчаяния, при смерти, и зовет меня напоследок увидеться. И тогда я встал и пошел к отцу и матери, и лицо отца при виде меня осветилось радостью. И он взял меня за руки и сказал, что, запомни, сын, есть любовь в этом мире, как бы худо мне сейчас ни было, и я должен за нее бороться. Ибо… за островом что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца! Потом он взял с меня обещание, что я буду жить, что буду бороться за любовь в этом мире, и с этими словами он оставил нас. И после мы похоронили отца, и я вернулся в дом, и, хоть и помнил наказ отца, ничего не мог поделать с собой, и все также лежал, как мертвый. Спустя месяц опять пришла сестра и сказала, что и мать наша слегла, не выдержав моего отчаяния, и зовет меня в последний раз со мной повидаться. И я встал и пошел, и моя бедная матушка мне сказала точь-в-точь такие же слова, и я опять пообещал ей за себя и любовь бороться, и на этом обещании она угасла. Мы похоронили и ее, и после сестра перебралась в мой дом, стала ухаживать за мной, и все спрашивала, что же нам теперь делать?
И тогда я сказал ей, что нам, во что бы то ни стало, надо бороться за любовь сообща, как брату и сестре, и если даже любовь хрупка, зыбка и непрочна, то, быть может, она, сестра… возможна между нами, ибо если ты когда-нибудь разлюбишь меня, как мужчину, то как брата – никогда! И именно такая любовь крепка! Ибо за островом что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца… И услышав все это, она заплакала, а после согласилась со мной, и между нами произошло то, что и должно было. И вскоре сестра зачала…
Я слушал своего отца, не отрывая от него глаз, а он, совсем не видя меня, глядел в ту самую даль, сквозь времена и пространства, и глаза его уже наполнялись теплым сиянием прошлого.
И когда сестра зачала, это принесло мне новых сил, и я уже ухаживал за ней, разговаривая как с ней, так и с Богом самим, и говорил я, что если это, Боже, грех, то пусть будет ребенок от греха, а если это свет, то, значит, все так и должно было быть. И вот через девять месяцев сестра моя родила от меня, и мы увидели, что появился на свет чудесный ребенок, и то был мальчик, и не было на нем никаких следов греха, и тогда я возблагодарил Бога всем сердцем своим, и после ухаживал за сестрой и ребенком.
И однажды ночью, когда они спали, двое самых дорогих и близких мне существ, я вышел из дома, и дошел до другого, где жил тот самый парень, который, я знаю, был давно влюблен в мою сестру, я разбудил его и вызвал во двор, и сказал ему, что несколько дней назад моя сестра, в которую он был так влюблен, родила чудесного мальчика от меня, и если ты спросишь, зачем мы это сделали, то я отвечу тебе, что… за островом, что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца, и – только такая любовь крепка! А теперь говори, юноша, будешь ли ты любить ее, с моим ребенком, также сильно, как прежде, ибо я пришел сюда спросить тебя об этом, ибо настала мне пора навсегда уйти из дома. И этот юноша в ответ мне заплакал, а потом все же сказал, зная обо все наших несчастьях, нет, даже поклялся, что будет любить мою сестру и моего ребенка, сильней жизни и смерти, и народят они с ней еще много детей, и будет у них большая и дружная семья. Да, он мне в этом поклялся!
И тогда я поблагодарил его за эти благородные слова, и после привел его в свой дом, и положил его рядом с сестрой и нашим мальчиком, а после попрощался с ним, сказал, чтоб не искали меня, и той же ночью ушел в лес, поднялся на скалу, где и были захоронены мои мать и отец, и пред скалой, под луной, серебрилось огромное море, по которому вы, сын мой, так вероломно от меня уплыли. И встав на колени пред могилами, я сообщил родителям своим, что я все сделал так, как они мне велели, что я боролся за любовь в этом мире, как мог, и Бог помог мне, отец и мать, и на этом мой сыновний долг перед вами исчерпан. И после, там же на скале, я так и остался, сидел и, глядя на море, плакал, и плакал я долго – день, ночь, день, ночь… – и когда во мне совсем не осталось слез, я с легким сердцем умер. Вот что случилось со мной, сын мой, после того, как вы покинули меня!
И затем наступила тишина, словно ночь на земле, а после я сказал, беззвучно плача, прикасаясь дрожащими пальцами к его мокрому, как у меня, лицу: «Прости меня и нас, отец! Просто прости!»
— Уже простил! – улыбнулся он и после сказал. – А теперь иди! Иди и исправь мое прошлое и мою судьбу, и именно так ты исправишь свою судьбу и свое прошлое!
— Но как, отец?! – воскликнул я, тревожа тишину и ночь на земле. – Как это сделать мне?!
— Глупый, — погладил он меня по лицу, — Ты уже это сделал! Иди и больше ни о чем не беспокойся! И никогда не забывай одно. — говорил он последнее, что хотел мне сказать, и я уже знал, что он скажет. — Что за островом, что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца!»
УСКОЛЬЗАЮЩАЯ КРАСОТА
Другим объектом моего томления, конечно же, была женская красота. Я научился, или жизнь меня научила, от беспредельной робости, при виде этой красоты, и дрожи во всем теле, мучительно, но твердо перейти к ее преследованию и обладанию, к неустанным восторгам, обращенным к ней. И чем чаще я такой, казалось бы, невиданной красотой обладал, тем отчетливей я понимал, что то, что в моих объятиях, есть совсем не красота… нет, конечно же, девушка мила или даже прекрасна, но тем же пресловутым утром, после ночи любви, я видел, говорю банально, цинично, из чего изначально эта красота состояла и какими средствами она достигалась. И тогда становилось ясно, что женская красота – это явление не внешнее, и даже не внутреннее, как принято утверждать, а в первую очередь, будучи внешним и внутренним, явление тайное, ускользающее, всегда недосказанное.
Иными словами, красота должна действительно ускользать, это главное ее свойство и, если хотите, качество. Причем ускользать она должна не физически, от любовника или поклонника, а внутри самой ее носительницы. Как это? – воскликнете вы, так же, как и я восклицал, пока этот процесс не увидел. А в ком я это ускользание увидел? Конечно же, в женщинах, скажем так, уже предчувствующих свое угасание. И поскольку они чувствуют или предвидят свое угасание, они проникаются или даже пронизываются грустью, печалью, заранее страдая и тоскуя об утраченном, и в этой печали, надрыве, страдании, так много неподдельной красоты. Иными словами, страдающая, и потому живая красота есть истинная, а весеннее пышущее цветение является всего лишь бурным началом этого загадочного многослойного явления. А потом наступает тот самый момент, когда физическая красота исчезает, и женщина превращается в старуху, глядя на которую, мы, точно умелые или неумелые археологи, пытаемся кисточкой своего взгляда смести с нее пыль времени и разглядеть остатки былого великолепия в этом сморщенном, согбенном, казалось бы, бесполом существе. Вот почему молодой человек так часто влюбляется в женщину старше, ту же учительницу, среди таких хорошеньких, звонких, цветущих, но кукольных ровесниц, потому что чувствует душевную и духовную глубину этой истинной красоты, ибо без глубины – о, здравствуй и прощай, гламур! – то глянцевое великолепие, каким бы сделанным оно ни было, красотой никак не является.
Думая обо всем этом, сравнивая разные виды и типы женской привлекательности, я однажды написал роман о Красоте под названием «Треугольная Земля» (1996 – 1999). Изначально мой герой молодой человек влюбляется в прекрасную девушку, но, когда впервые видит ее мать, просто теряет голову. Он понимает, что это вызревающее в нем чувство, если не страсть – постыдно, позорно, запретно, скандально, способно погубить всех участников этого любовного треугольника, этой треугольной земли, но ничего не может с собой поделать. Оставаясь на ночь у девушки, он, точно голем, по чужому приказу, ведомый словно не своей страстью, встает в темный час волка и крадется в спальню к той, о которой ни на минуту не может забыть. И как бы та, несчастная, его не отталкивала, не угрожала, что сейчас разбудит дочь, сама чувствуя в себе преступное влечение, в конце концов ему отдается или, не важно, его берет. И так у них устанавливается проклятая тайная связь, которую, конечно же, однажды обнаружит дочь, ужаснется и выпрыгнет из окна, но не разобьется, ибо законы земного притяжения в этом мире уже не работают, если мать, предав дочь, совершила такой грех.
А дальше начинаются мытарства «подлых» любовников: они тщетно ищут дочь, терпят оскорбления и даже побои со стороны соседей, горожан, хулиганов, немедленно узнавших об их проклятом треугольнике, но с другой стороны, как это обычно бывает, находят в другой женской половине поддержку. Эти мятежные женщины рассуждают так: если героиню охватила такая страсть, что она даже предала саму дочь, то – да здравствует эта космическая страсть! Ведь чего еще женщине нужно? Она только об этом и мечтает! И они, менады, начинают гулять, изменять мужьям, с любым, кто им попадется, и в городе начинаются буквально эпидемия любовной страсти. Именно в этот момент наш герой бросает свою тяжелую, в духовном, моральном и прочих смыслах любовницу и, встречая в ночном городе бунтующих женщин, соединяется с ними. Героиня же Нора, предав и сама оказавшись преданной, с точки зрения обывателя, тихо сходит с ума, а на самом деле, шаг за шагом, обретает другой внутренний мир, в котором пронзительно ищет своего возлюбленного, не того земного, который так подло ее в самый тяжелый момент бросил, а другого, настоящего, с тем же именем, той же внешностью, только чистого, честного, верного, в которого она безоглядно поверит. И вот как это происходит, даю здесь опять же пространную цитату, которую очень люблю, давал не раз, и сейчас опять, без лишних комментариев.
«Нора скорбно закрыла глаза и, определенно зная, что ей надо куда-то двигаться, тронулась дальше по коридору и только она пошла, как ветер понесся по всему дому, и в окно вдруг влетел желтый платок, который когда-то на лесной поляне обронила дочь Нина, на той самой поляне, по которой бежала она, так страстно желая, чтобы ее догнал Саша. Платок же, желтый платок – тот? – теперь этот, полетел прямо по коридору, и настиг Нору, залепил ей глаза, и Нора сразу же поняла, что это знак – судьбы ее, и покрепче обвязала этим платком глаза, чтобы не видеть ничего окрест себя в этом обманчивом мире, она поняла, что наконец наступила для нее пора искать своего единственного возлюбленного.
О, Нора, неужели платок – это знак? Да, знак, и с каким бы сомнением меня об этом ни спрашивали, я знаю, это знак, знак от моего возлюбленного! И Нора двигалась по коридору, а на самом деле шла уже по заснеженной равнине, и давно, и все: никакого платка, это для них платок, – все она на самом деле видела, и огни, и низкое темное небо, и заснеженные равнины, и зловеще черневший впереди бастион… Она шла и холодный ветер обжигал ей лицо, вот дошла наконец, и перед ней заскрипели тяжелые двери. «Стой! Кто идет? — вышел к ней постовой, в серой шинели и с ружьем за плечом. — Вы откуда, женщина?» «Я ищу своего возлюбленного! Может, вы знаете такого, Сашу? Мы потерялись с ним в одну из таких же беззвездных ночей. И я ищу его по всему свету, и я так, я так ищу его, как никто в это мире не может искать!» — сказала Нора и затихла с надеждой. «Вы не по адресу, женщина. — чуть теплея, ответил ей постовой, — Здесь одни заключенные. Ибо тюрьма. Вы зря здесь его ищите!» «Но, может быть, он среди них, быть может, провинился в чем-то?» — спросила она с той же надеждой. «Нет, не уверен! – ответил ей конвоир. – Здесь заключенные – вы видите? – которые строят стены из камней…» И Нора, войдя с солдатом во двор, увидела действительно их тяжелый тюремный труд: фигуры в серых ватниках точили и носили камни, и складывали их, и так росла стена. «А для чего стена? И может он тоже строит со всеми эту стену?» — спросила тогда Нора, все еще не теряя надежды. «О, нет! — как-то смущенно улыбнулся ей постовой и, между прочим, начальник тюрьмы по совместительству. – Здесь заключенные… ну как бы вам это сказать? – которые любят только друг друга. Вы понимаете? Ведь ваш возлюбленный не может любить другого мужчину, если он любит вас, а вы — его?» «Нет, конечно, не может!» — испуганно согласилась с ним Нора. «Так вот, – продолжал начальник тюрьмы, — для этого мы и строим стену, чтобы оградить себя и нашу тайную, запретную любовь от жестокого мира, чтобы никто больше не смеялся и не издевался над нами. И не смел разрушать нашу любовь! – уже с волнением говорил постовой, а на самом деле солдат любви. – Вы посмотрите, как самозабвенно они точат и носят камни! Так, что порой они сами в изнеможении превращаются в них! И сами становятся частью стены… Значит, для будущих любящих и любимых! Вы понимаете? Мы сами, как камни! – восклицал начальник тюрьмы. – И мы, камни, не виноваты в том, что только так, как камни, мы и умеем любить! Только так…» «Да-да! — заторопилась Нора, теперь понимая, что среди них никак не может быть ее возлюбленного. — Тогда я пойду. Извините! И никогда не буду мешать вашей драгоценной любви, смеяться над вами. Ведь над любовью нельзя смеяться!» «Да, нельзя! — грустно улыбнулся ей этот солдат любви и вдруг сказал. — Подождите! Можно я вас поцелую?» Он подошел к ней, прижал к себе и поцеловал ее в губы, сухо и нежно. И сказал: «Когда-то, давным-давно, я любил женщину, но мы с ней расстались. И… И…» «Ну ладно, идите!» — махнул ей постовой и с грустной улыбкой затворил за ней тяжелые скрипучие ворота.
Куда теперь, Нора? А? … Как куда? Вперед, к моему возлюбленному! Я знаю, где он может быть! И Нора снова двинулась по коридору с платком на глазах, а на самом деле шла и уже давно краем темного океана. Океана? Да, океана! Как быстро ты, Нора, до океана дошла! Это не я, это любовь моя, что быстрее звука и света, она шла уже берегом океана, и стояла серебристая осень, и океан был без солнца, опухший от туч, а на берегу стоял рыбак с неводом, весь сухой и сосредоточенный. «Здравствуй, рыбак, не встречал ли ты здесь моего возлюбленного?» «О! – застонал вдруг рыбак и присел. – Я не могу, женщина, видеть здесь чьих-то возлюбленных! Потому как я вылавливаю здесь только тела… чьих-то возлюбленных!» «Как… тела?» — испугалась Нора и прикрыла ладошкой рот. «Может быть, среди этих тел и есть тело вашего возлюбленного?» «О, нет-нет! — воскликнула Нора. — Никогда! Такого не может быть! Мой возлюбленный всегда жив для меня!» «Ну тогда, — произнес рыбак, — я ничем не смогу вам помочь! Вон, видите? Кладбище. Я вылавливаю тела всех несчастных, утонувших от несчастной любви, а потом закапываю их на этом кладбище, потому как погибших от любви, говорил рыбак, — надо хоронить не как мертвую рыбу!» «А много ли их у вас?» — осторожно спросила Нора. «На всю оставшуюся жизнь хватит! – устало улыбнулся рыбак. – А жизнь моя длиннее и глубже, чем этот невод!» «Тогда прощайте! – грустно улыбнулась ему Нора и хотела было уже пойти, но рыбак молча остановил ее и прижал к себе, и поцеловал ее в губы своими солеными губами. «Когда-то я любил женщину» — сказал он и хотел что-то еще добавить, но отводя глаза, отпустил Нору, и Нора двинулась дальше, зная по-прежнему, куда ей идти, и глаза ее по-прежнему светились надеждой, она знала, что скоро увидит своего возлюбленного, хотя со стороны могло бы показаться, что она просто двигалась мелкими шажками по коридору, вдобавок, с желтым платком на лице, который был послан ей ветром.
И Нора двигалась уже по пустыне, и было лето, и солнце пекло, и стояла жара нещадная, а впереди виднелся белый дворец, и стояло такое марево, что, казалось, это только мираж, но Нора двигалась неуклонно, заслоняя рукой глаза от песка, который вонзался ей в лицо, она знала, что там, впереди она встретит своего возлюбленного. Когда она приблизилась ко дворцу, то увидела, что это был не мираж, прикоснулась к его белым, обжигавшим пальцы, стенам, и вошла в открытые ворота. «Где я?» — со вздохом спросила она и присела на белую скамейку, словно выросшую из-под земли специально для нее, и в тот же момент из дворца вышел старец, в белом весь и с белой бородой, может быть, следивший за ней все это время. «Здравствуйте, я привратник», — сказал хмуро старец и присел рядом с ней. И Нора уже хотела задать ему свой главный и единственный вопрос, как вдруг услышала в воздухе гул: гул… гул… гул… — угрожающе нараставший гул: «Что это? Что это за гул?»
«О, это тележки!» — хитро улыбнулся ей старец. «Тележки?» «Да, тележки, тележки для инвалидов. Ведь вы попали в санаторий для инвалидов!» «Я ищу своего возлюбленного!» — предупредила его Нора, не желавшая ничего знать про тележки и инвалидов, втайне думая, что, может, Саша где-нибудь здесь, не инвалид, а здоровый, конечно, отдыхает после своих неустанных поисков ее в этом санатории. «Если ваш любимый — калека, то может и здесь!» — опять улыбнулся в усы хитрый старец. «Нет-нет-нет! – испуганно выкрикнула Нора. – Мой любимый здоров и статен, и хорош собой, и лицом он бел и румян, и, конечно, никаких у него увечий!» «Может и так, — с сомнением произнес старец, — все вы по началу так говорите. Когда-то здесь действительно был санаторий для здоровых людей. И отдыхали в нем двое, мужчина и женщина, румяные и белые лицом, как вы говорите, и вот однажды они встретились, и с первого взгляда полюбили друг друга, и так-так они полюбили, что не захотели расставаться друг с другом никогда. А там, за пределами этих стен, в здоровом мире, их ждали родные, ведь у каждого из них была семья, а также всякие труды и обязанности, и тогда — вы знаете, что они сделали? — вдруг смутился старец, хотя согласно его возрасту, смущаться ему было не к лицу, — они попросили за любые деньги лишить их ног! Представьте себе! И их, конечно, лишили!» «Господи! — застонала Нора. — Но зачем?» «А затем, — отвечал ей старец, — чтобы остаться здесь навсегда, потому как в том их здоровом, сороконожьем мире такие, без ног, никому не нужны, да вы сами об этом прекрасно знаете, и действительно, когда их лишили того, о чем они с такой страстью просили, их семьи немедленно отказались от них. И эти двое влюбленных остались в нашем санатории навсегда. И, между прочим, прожили долгую и счастливую жизнь…
Но после, — улыбнулся белый старец, — все влюбленные мира стали ходить сюда, как в Мекку, все желали остаться здесь навсегда. Ну, мода, что ли, такая появилась? Кто вас, влюбленных, знает? И все — представьте себе! — просили о том же, и им, конечно, не отказывали, получая за это хорошие деньги. Но любовь-то проходит, а ног уже нет! — захохотал вдруг седовласый старец, — вот и получалось, что наш санаторий заполнился одними калеками. Но все равно никто из них об этом после не жалел!» «Почему?» — спросила тут Нора. «А потому, — отвечал ей старик, — что любовь свою стали растрачивать на страсть или похоть… Вот вы ищите сейчас своего возлюбленного, а может, это похоть?» «Нет, — твердо сказала Нора, — и даже не страсть. Это любовь!» «Ну-ну! — усмехнулся старец. — Наш главный хирург тоже так говорил, когда влюбился и сделал, следуя моде времени, с собой и со своей любимой то же самое. А потом он понял, как ошибся, но было поздно, но все равно сейчас, полный страсти и похоти, не жалуется. Тем более я по знакомству, как бывший его подчиненный, выдал ему самую быструю тележку. Так, может, вы еще подумаете?» «О чем?» — испуганно спросила его Нора, а старец вдруг схватил ее за руку, казалось, уже для того, чтобы вести ее во дворец. Слугой страсти и похоти. «А как же… вы? Вы же здоровый! Без тележки!» – воскликнула испуганно Нора, пытаясь отнять свою руку у старца. «Я? — неожиданно растерялся старик. — Я контужен на Троянской войне… Понимаете? Чисто мужская контузия! А потом, надо же кому-то за порядком следить!» «И зачем вам искать своего возлюбленного? — опять взялся за свое противный старик. — Останетесь у нас. После операции выдадим вам тележку. Если попросите, подберу побыстрее… Хотя вам, дамам, согласно манерам куртуазным, положено помедленнее, а впрочем, как хотите, все зависит от партнера. Будете жить-не-тужить и забудете о своей любви, растрачивая ее на похоть. Или, если хотите, на страсть…»
«О, нет! Нет! Отпустите меня! — воскликнула Нора. — Что бы вы со мной ни сделали, я все равно дойду, докачусь, доползу до своего возлюбленного!» И так она это сказала, что старец, хоть и коварный, но почему-то расстроился и, видимо, поверил ей. «Ну и ладно, — вздохнул он, — дойдете, так дойдете, докатитесь…» «А можно, — вдруг спросил робко он. — я вас поцелую?» И, не дожидаясь согласия, поцеловал ее горячо и неумело, а потом даже пустил скупую мужскую слезу, восклицая: «Паршивая Елена! Это она во всем виновата!» И пошел к себе во дворец, следить за своими калеками, жившими одной похотью, страстью, и, между прочим, вполне себе счастливо, а если чересчур хулиганили, старец сердился и наказывал их, отнимал у них тележки, расставлял их в коридоре попарно и по углам, а сам уходил к себе в служебку. А провинившиеся стояли – что делать? – и мучились, два бюста, так сказать, кричали и плакали, воздевая руки к потолку, умоляли старца вернуть им тележки. И старик через несколько часов их непрерывных просьб и гневных требований все-таки возвращал им их персональный транспорт и шел обратно к себе – проклинать свою Елену».
ЛЮДИ ТССС
А что наш любовник по фамилии Ли? А любовник, ставший причиной эпидемии любовной страсти, охватившей весь город, уже скрывается от ревнивых и надоевших ему любовниц, ведь каждая из них желала, чтобы он оставался только с ней. А также он бежит от кровожадных бойцов из Отряда Мужей Особого Назначения, или ОМОН, оперативно организованных для противодействия повстанцам, заражающих всех и вся любовной страстью и похотью. Для этого он спускается в подземелье, в котором, оказывается, как в отдельном государстве живут свои, так сказать, народы, зачастую не терпящие тех, кто живет наверху. Так что это за люди?
Однажды Ли встречает на одной из подземных улиц девушку со странным именем Тссс, которая рассказывает ему свою историю. Она родилась и росла такой тихой, робкой и неприметной, что никто на улицах, в школе, в институте, потом на службе, никогда не обращал на нее никакого внимания. А если она вдруг поднимала голос, чтобы наконец заявить о себе, напомнить, на нее тут же топали и цыкали, чтобы заткнулась: Тссс! Так со временем ее и стали называть девушкой Тссс, но однажды она взбунтовалась, бросила работу, стала искать и встречаться с себе подобными, тихими застенчивыми людьми, которые, слава Богу, были, и в отличие от нее даже не помышляли о своем праве на голос. И были еще более незаметными, чем она, такими серенькими, призрачными, по сути, прозрачными, и тогда Тссс, видя, что их на самом деле много, этих самых Тссс, решила составить из них партию, чтобы однажды поднять восстание против всех этих громких, шумных, наглых, потных, вонючих, орущих, друг друга затыкающих и насилующих паразитов, не умеющих ни слушать, ни молчать. И поскольку в их партии оказался многоопытный диггер, он и предложил им для встреч и даже жизни некое подземное пространство, которое он знал, как свои пять пальцев. И люди Тссс охотно согласились, потому что это было символично: там, наверху, на земле, жили их враги, тупые, хитрые, горластые, насильники и пустозвоны, а здесь под землей – настоящий андеграунд! – жили они, тихие и великодушные, но в будущем непременно хозяева земли.
И что вы сделаете, когда, стерев с лица земли всех болтунов, имитаторов, паразитов, окажетесь на земле? – тогда спрашивал их Ли.
Установим наконец порядок, – спокойно отвечала девушка Тссс за всех, – каждый будет заниматься своим делом, и больше не будет трепаться, тусоваться, валять дурака, а если не захочет работать, будем сажать в тюрьму на исправление. Оставшиеся, трудяги, после работы, если они одиноки, с нашей же помощью, в специальных кафе будет находить себе пару, свою любовь, на всю последующую жизнь – уж мы то знаем, что такое одиночество! – и однажды на земле наступит рай.
Ну да, наступит… – неуверенно кивал головой Ли, скрывая свое сомнение, уж он-то знал человеческую природу, каждый в этом мире думал только о себе, о своем благополучии, удовольствии, наслаждении, и то, что он сотворил с дочкой Норы, так любившей его, было главным доказательством подлости, как его личной, так и вообще человеческой натуры. Но с девушкой он не спорил, в этом не было никакого смысла, и погостив у людей Тссс пару дней: они действительно оказались вежливыми, тихими, добрыми, благородными, он отправился дальше по подземелью, странствовать, в поисках своей доли, если таковая, конечно, еще имелась для него, после всего им содеянного.
Для чего я вспомнил об этих героях? Вероятно, чтобы напомнить, что после всех бурь, восстаний и страстей, люди все равно остаются одни, со своим, для кого постылым, для кого и благостным, одиночеством. И надо об этом всегда помнить, и писать. Бедные, несчастные и вечно одинокие, как атомы, люди должны научиться смиренно и мужественно относиться к своему одиночеству, чтобы не совершать, в тщетной борьбе с ним, разные глупости, уродуя как свою жизнь, так и чью-то другую. А каков мой самый одинокий герой? – поневоле спрашиваю я и тут же вспоминаю. В рассказе «Полуночный Конвой» (1991) сержант Ли, с той же фамилией, еще молодой человек, отвозит бомжей в лечебно-трудовой профилакторий, для исправления, существовали таковые в советские времена. И пока он везет их на поезде, – день, два, три, он с ними, понятно, общается, на самые разные темы, о жизни и мире, о войне и судьбе, и порой привыкает, влюбляется в них, ведь в его жизни есть только старые родители, которые давно с ним по ветхости не разговаривают.
И вот Ли в очередной раз везет в ЛТП бомжа Голованова, который оказался воспитанным, культурным, образованным, но слишком свободолюбивым и потому не желающим быть образцовым гражданином общества. Ночью, в поезде, Голованов вдруг сбегает из купе, Ли просыпается и ищет его по всему составу и вот обнаруживает в тамбуре, собирающегося осколком выбитого стекла сделать себе харакири. Ли ловко хватается за орудие с другой стороны, режет себе пальцы, из которых кровь брызжет просто фонтаном, наконец отнимает у него этот стеклянный нож. И после на вопрос, зачем он хотел покончить с собой, Голованов отвечает, глядя на их отражения в окне тамбура: «Нас с тобой, нет, Ли, потому что мы никому не нужны! Мы всего лишь призраки, ты это понимаешь? Так не честнее ли покончить с собой, чем дальше имитировать жизнь, не имеющую никакого смысла?»
После, когда Ли все-таки передает своего подопечного в ЛТП, он возвращается на вокзал и опять чувствует свое одиночество, тем более вспоминая слова Голованова. И поскольку он всем своим существом бунтует против этой бессмысленной жизни, он вдруг видит, а точнее, желает увидеть, что позади него идет некто, как бы его конвоир. Значит не только он, но и его могут куда-то вести! Тогда Ли заходит в бар, чтобы подождать его здесь, заказывает себе вино, хотя милиционерам не положено, а сам приглядывается к посетителям, пытаясь угадать, кто шел за ним по шоссе, то есть, кто его конвоир, и значит, приятель, и может, даже и друг. Но на все свои вопросы он получает одни отрицания, нежелание с ним, пьяным ментом, разговаривать, тогда Ли, досидев до закрытия бара, смиренно идет на вокзал, чтобы ехать обратно. И пока ждет поезда, все-таки не теряя надежды, ищет глазами своего тайного конвоира, может, друга, и может, на всю оставшуюся жизнь. И вдруг замечает, как кто-то машет ему призывно из темного переулка, и сразу бежит туда: Наконец-то! Оооо, неужели это Он?! Уже в сумерках, следует за чьей-то спиной, бежит дальше, вглубь поселка, затем, видя очередной взмах, поворачивает за угол и тут же получает страшный удар в лицо, еще и еще… Это на самом деле урки, бандиты, заметив мента в баре, решили заманить и отнять у него табельное оружие, вот такая пошлая и подлая причина, и наш несчастный сержант Ли, одинокий, так мечтавший о любви и дружбе, ломаясь под их беспощадными ударами, в конце концов погибает.
ДОЧЬ
Читателю вполне могло показаться, что в данном размышлении я только и делаю, что пропагандирую одиночество или художническое уединение, в также… самость-самостийность-самурайство, лучшие свойства война, сиречь художника, собирающегося своими произведениями победить этот агрессивный или равнодушный земной мир. Но это не так, или не совсем так! Мне повезло, у меня есть дочь. То есть, мы сначала живем, молодые, горячие, влюбляемся и безумствуем, ни о чем не думая, ничего не планируя, и в результате наших безумств появляются дети. А если бы мы планировали, все просчитывали, то ничего бы у нас не было, в смысле, живого, может, только деньги, но зачем они, если рядом нету близких и родных.
Я совсем не могу сказать, что стал идеальным отцом для своей дочери, напротив, получается, уходя из семьи, я оставил ее в шестилетнем возрасте и буду чувствовать свою вину до конца. Но у меня хватило ума и сердечного чувства продолжать общение с родным человеком, и если я чему и мог научить ее в этой жизни, так это тому, чему сам всю жизнь учился, то есть выбору, призванию, упорству, если ты хочешь кем-то в этом мире стать. И она, живя за границей, стала художницей, преодолевшей свой несчастный опыт одинокого детства посредством творчества, а сейчас обретающей в постоянной работе свой стиль, художественное мировоззрение, философию, с учетом всех своих особенностей и современного мира.
Мы общаемся с ней каждый день, по телефону, через сети, и это здорово, я чувствую ее, а она меня, а когда она приезжает в Алма-Ату, мы продолжаем с ней общение, которое выстраивали десятилетиями, как нашу цитадель, наш оплот, как счастье наше наконец, и говорим с ней о мире и времени, об искусстве, литературе, о близких и родных, об ее и моей судьбе. А когда, казалось бы, мы обсудили все, то, крепко обнявшись, мы просто молчим, как родные и близкие, как дочь и отец, и эти объятия, в который раз понимаю я, есть главная награда мне, за все мои проклятые, так унижавшие меня расстояния, в то же время закалившие меня, наделившие упорством и терпением, а также недюжинной силой для их преодоления, за что я всегда буду благодарен Богу и Судьбе.
02.08.20.
***
Мы в Telegram
Комментирование закрыто.