Александр КАН. ПРИТЯЖЕНИЕ (Автопортрет с трубадуром)

Сегодня Александру Кану 55!

В начале было Слово. Именно так я представляю писателя Александра Кана. Его поиски, страдания, страсти по жизни точно ложатся на мое внутренне состояние, выраженное высоким русским словом. Знаю, — я не одинок в своих чувствах к писателю. Понимаю, что его творчество выходит далеко за пределы корейского мира и остается вне времени. По нему будут узнавать нас.

Дорогой Александр! Поздравляю Вас с днем рождения! Крепкого здоровья и новых свершений!

Владислав Хан.

Александр КАН

ПРИТЯЖЕНИЕ

(Автопортрет с трубадуром)

Следуй своей страсти до конца.

Франц Кафка

ВОЛШЕБНЫЙ КОРИДОР

Бывает, живешь, живешь, все идет своим ходом, и вдруг неведомая сила накрывает тебя, пронизывает, наполняет уже, и, пока ты пребываешь в ужасе или напротив в восторге, она также внезапно оставляет тебя, и ты думаешь после, что это было с тобой? Что с тобой было? Нечто подобное случилось со мной в далеком детстве, когда я учился то ли во втором, то ли в третьем классе, опоздал на урок, долго искал класс, поскольку предмет и учитель были новые, заблудился, оказался на краю второго этажа, там, где у нас подсобные и хозяйственные помещения, устал, вошел в темный коридор, обнаружил стул, плюхнулся, и, повздыхав о том, что мне теперь будет, заснул.

И приснились мне удивительные, яркие, сочные, зримые картины, словно волшебный художник по одному моему желанию создавал предо мной то, о чем я так мечтал. Например, я видел дом, маму, бабушку и сестру, и все они были такие добрые, нежные, ласковые, просто лучились светом, никаких забот на лице, никакого раздражения, никаких слез и криков. Или я видел свой алма-атинский двор, а там пацаны, все почему-то вежливые, обходительные, и, если даже играли в индейцев и брали кого-то в плен, то делали это с дружеской интонацией, по плечу похлопывая, и – так во всех прочих играх. А если кто-то внешний пытался войти в наш двор, то ребята, без всякого рукоприкладства, терпеливо его выспрашивали, с какими намерениями он пришел, добрыми или злыми.

Или другая картина: наконец мы идем с классом в горы, цель – вершина Кумбель, поднимаемся долго, пыхтя и сопя, тяжелые рюкзаки за плечами, но не жалуемся, не просимся домой, пытаемся добраться до цели, а потом долгожданный отдых, привал, плавно переходящий в ночевку, поскольку темнеет. Итак, сытно поужинав, мы забираемся в спальные мешки и опрокидываемся – о, чудо! – в глубокое звездное небо. И наконец, еще одна картина, в которой, вероятно, я предвидел свое пробуждение. Опоздал на урок ученик Кан, заблудился, заснул на стуле, и вот подходят к нему трое, учительница по ботанике, на чей урок я опоздал, мой приятель Мухтар и лучшая ученица нашего класса, отличница, красавица, Наташа Корольская. Они стоят надо мной и думают, что со мной делать? Будить? Ругать? Кричать? Зачем? – вдруг шепчет им все тот же невидимый маг-художник, дайте досмотреть ему прекрасные сны, сейчас он сам проснется. – Вы просто подуйте ему в лицо! Просто подуть в лицо? Да, да, теплым нежным ветром, и он откроет глаза, смущенно улыбнется и принесет вам свои извинения.

Позже я часто приходил в то крыло, подходил к коридору, глядел завороженно в его темный зев, – там были какие-то люди, поэтому я не заходил вовнутрь – стоял неподвижно и просто погружался в дверной проем, в ту темно-синюю глубину, в которой со мной однажды случилось чудо, такое зримое, яркое, непреложное, и эта сила, волшебная сила потустороннего мира, за каких-то двадцать минут, пока я спал, накрыла меня всего с головой, да так, что воспоминания о ней долго меня потом не оставляли. Но жизнь шла своим чередом, и были милые друзья и подружки, которые меня к себе также притягивали, и если уж бросаться в эту всегда мистическую тему Притяжения, то стоит рассказать все с толком, по порядку.

СОБРАНИЯ

Я вырос без отца, и его отсутствие, дыра, зиявшая на его месте, во многом меня сформировала – мое отношение к миру, мои посылы и движение. Если в школьные времена я всерьез об этом, в силу малости своей, и не думал, и все протесты против установленного миропорядка, мы решали с приятелями стихийными побегами из дома – в те же горы или на любимое озеро Иссык-Куль, то в студенчестве мое отношение к сокурсникам, к соседям по комнате, формировала именно эта Утрата. Я всегда искал в парнях, окружавших меня, идеал, некий пример для подражания, и если уж не отца, то старшего брата точно, который защищал бы меня и вообще научил бы меня жить. Причем лидеров окрест, к примеру, общественных, было великое множество, ибо шли восьмидесятые годы двадцатого века, самый расцвет брежневского застоя, и соответственно всяческих комсомольских карьеристов.

Я помню, на первых курсах, мы почему-то всем потоком в двести человек, постоянно заседали, с утра до вечера, разбирали кого-то, чье-то поведение: кто-то напился, подрался, послал подальше, собственно и вся вина, там же стояли виновники с белыми лицами, которых, казалось, вот-вот поведут на расстрел. Потом, уже к вечеру, общее собрание плавно перетекало в общежитие, растекалось, как река на рукава, на группы, по комнатам, с неизменным студенческим застольем – водка, консервы, черный хлеб, и те же лидеры как-то стремительно напивались, начинали буянить, даже драться, то есть сами превращались в преступников. Или, если агрессия проходила, просто падали под стол, ползали там, облюбовывая новую половую поверхность, опять сцеплялись друг с другом, что-то мычали, то есть по-своему, уже на карачках, продолжали заседания.

Я помню сокурсника Алешу из Суздаля, он сильно с рождения заикался, и если хотел что-то сказать, то долго готовился, трепыхался, пытаясь выжать из себя слово, и некоторые циничные студенты, презрительно сплюнув, просто отходили в сторону, а он, оставшись один, продолжал свои попытки что-то высказать обступившей его Пустоте. Так вот, поскольку я был тогда парнем застенчивым, как все восточные мальчики, – робел, краснел, потел, если давали слово, то на таких собраниях, мы с Алексеем со временем стали сидеть вместе, неизменно в последнем ряду, в стороне от вершившейся истории, так сказать, как лузеры, как убогие, занимались своими делами или, улыбаясь, разговаривали друг с другом – одними глазами, пока те орали, махали, стучали, или мычали и падали.

И поскольку такие собрания с алкогольными продолжениями проходили с разной интенсивностью на протяжении всего нашего обучения, то однажды, где-то на курсе втором, я отчетливо понял, что надо уходить от этих безумных, трезвых ли, пьяных, всегда мычащих, хороводов, надо найти себе иную форму существования. И я стал искать себе работу в Москве, или подработку, скорей для того чтобы познать новый мир и опять же найти примеры для подражания, и, надо сказать, что со временем вполне преуспел в этом. Или, иными словами, кем я только в этом городе не работал!

Сейчас, спустя время, вспоминая, я выбрал бы три работы, или три профессиональных мира, пребывая в которых, я обрел таки некие идеалы мужской доблести и красоты. И они таковы. Я работал на кладбище, как могильщиком, так и бетонщиком, и именно там я встретил совершенно спокойных достойных людей, которые занимались тем, что провожали в последний путь усопших, и тот факт, что они работали на земле и с землей, родной землей своих предков, придавал им какую-то библейскую стать, при том, что они много пили, соответственно хулиганили и так далее. Вторая работа. Я несколько летне-осенних сезонов работал проводником поездов дальнего следования, отправлявшихся от Ярославского вокзала на север и восток нашей необъятной страны. И там, в поездах, среди проводников, я встретил других людей, предельно свободных, которые просто делали свое дело, везли пассажиров, их обслуживали, зарабатывали свою копейку, беря «зайцев» или продавая водку, не привязанные ни к чему и ни к кому, этакие пилигримы, служившие одному Богу Дороги, несущие все необходимое с собой и в себе, со своим кодексом чести, со своей системой ценностей, и эта свобода, предельная независимость, меня, безусловно, в них покорила. Наконец третья работа. Я устроился работать монтировщиком сцены в один из лучших театров Москвы, и там меня научили правильному отношению к работе, к профессиональной традиции. Не завинтишь винт, не закрепишь блок, рухнет декорация, пострадают актеры, не говоря уже о срыве спектакля. Поэтому делай все качественно, по возможности быстро, доверяй, но проверяй, если тяжело нести декорацию, терпи, не сетуй, будет время, отдохнешь, в общем, учись, познавай и работай. Таким образом, на этой работе я встретил настоящих профессионалов, мастеров своего дела, которые помнили сцену и оснащение каждого спектакля за всю историю существования театра, что опять же не могло не вызывать у меня восхищение! Таким образом, проработав на трех вышеперечисленных позициях, я уже мог создать для себя образ прекрасного достойного мужчины.  А именно, мудрый, спокойный, свободный человек, мастер своего дела.

ЖЕЛАНИЯ

Теперь поговорим о женщинах, или девушках, с которыми в некотором смысле всегда проще, вот хотел назвать предыдущую главу «Мужчины», а не получается, ибо мужчины, по крайней мере, в моей жизни, всегда ассоциировались с тем, чем они занимались, то есть с безумными собраниями каких-то бесполых существ, – в общем, обратимся к женщинам, с которыми, повторяю, все намного проще, ибо женщины всегда идентифицируются у меня с одним: с желанием или притяжением. Впервые желание меня посетило, когда я ходил еще в детский сад, то есть мне было лет пять. Я помню, мне очень нравилась одна девочка с карими глазами и такой светлой-светлой улыбкой, и вот на тихом послеобеденном часе, когда мы все должны были спать, я лег на соседнюю койку, рядом с ней, долго на нее глядел, сначала притворяясь, что сплю, а потом открыто, и она сначала делала вид, а потом, почувствовав мой неотступный взгляд, открыла глаза, и я протянул ей руку.

Она сначала ее не замечала, потом кокетливо отводила в сторону, потом все-таки взяла, и так мы лежали молча, держась за ручки, глядя друг другу в глаза, без слов выказывая все, что могли в своем возрасте, – нежность, признательность, любовь, обожание. И тут ко мне сзади подкралась грозная няня, словно застала нас за чем-то неприличным, постыдным, сбросила с меня одеяло и с криком «попался, гаденыш!», со всей своей силы ударила меня мокрой половой тряпкой по спине. Так у нас, в группе, наказывали за провинность. Хотя, понятно, ничего я страшного не сделал, или она углядела в нашем взаимном любовании грядущий грех и разврат, короче, после такого страшного удара я чуть не остался заикой, и все мои желания по отношению к той лучезарной девочке исчезли бесследно.

Далее двор. Я жил и живу в центре города, в так называемом  доме артистов, в котором когда-то действительно жили артисты, самые разные – оперные певцы, музыканты,  танцоры, кинематографисты, – и соответственно всегда было много артистических детей, которые, как правило, были избалованы, развращены и порочны не по годам, рано начинали половую жизнь, причем находили женщин прямо на улицах, обыкновенно старше их, вели в наш двор, в подвалы, а мы, юнцы, маленькие, чистые, еще не испорченные, зорко, со страхом, за ними следили. Поэтому именно под влиянием двора у меня довольно рано сформировалось отношение к женщине как к источнику и носителю порока, этакого темного липкого облака, как я себе в детстве представлял, исходившего от женщин, дурманившего мужчин, сводившего их с ума, а те крики и стоны, доносившиеся из подвалов,  только эту картину усугубляли.

Тогда тем более на таком темном фоне было сложно смотреть на белоснежные фартучки и воротнички, в которых ходили в школу мои одноклассницы, глядя на которых, начиная с открытых ног, я их часто мысленно раздевал, представлял их в разных странных неудобных позах,  после сам пугался своих вольностей. Вообще, вся школа у меня прошла под знаком сдержанности, словно мы, мальчишки, закусив губу, не учились, а только сдерживались, а в перерывах между томлениями учились,  и только за пределами школы, дома, где угодно, мы отдавались сладостным фантазиям, в которых набрасывались на своих всегда запретных одноклассниц, срывая с них парадные одежды.

Потом наступило студенчество или время сексуальной революции. Учась в институте, я жил в мужском общежитии, пять этажей, а рядом с нашим стояли три общежития женских, и по началу, поселившись, мы все рвались  их завоевывать. Но когда проникали вовнутрь, лазая ночью по этажам, залезая в окна, то понимали, что не надо никого побеждать, они сами тебя завоюют, во-первых, потому что их больше, а во-вторых, без решения женщины, это закон, в любом случае ничего не случится. Таким образом, студенчество для меня превращалось в гарем, причем за его пределами творилось ровным счетом то же самое. То есть, на тех же вышеперечисленных работах: в поездах тебя всегда окружали бойкие проводницы или игривые пассажирки, в театре – бутафоры, костюмерши, залетные актрисы, и только на кладбище царила высокоморальная атмосфера.

В конце концов я понял, что Женщина это Вход в Иное, в некое иное пространство и мир, ты входишь в женщину и забываешь обо всем окружающем… Как здесь не вспомнить знаменитый фрагмент у Кафки из романа «Замок», в котором говорится о близости с женщиной и который так любят цитировать писатели и филологи:

«Они обнялись, маленькое тело горело в объятиях у К…. И потекли часы, часы общего дыхания, общего сердцебиения, часы, когда К. непрерывно ощущал, что он заблудился или уже так далеко забрел на чужбину, как до него не забредал ни один человек, – на чужбину, где самый воздух состоял из других частиц, чем дома, где можно было задохнуться от этой отчужденности, но ничего нельзя было сделать с ее бессмысленными соблазнами – только уходить в них все глубже, теряться все больше».

Итак, Женщина как Чужбина, «где самый воздух состоял из других частиц, чем дома», являет для тебя вход в иной мир, точнее она сама является этим миром, и требует от мужчины того же самого, – улететь в прекрасные неземные дали. Таким образом, между мужчиной и женщиной заключается договор – вместе, стираясь с лица земли, исчезнуть в любовном раю. И так они, обо всем договорившись, лежат в постели, к примеру, в сладостной истоме, держась за руки, глядя друг другу в глаза, счастливые, не замечая времени, и тут к ним подкрадывается сама Жизнь, или Няня Жизнь, которая собственно из одной субстанции времени и состоит, и бьет их наотмашь половой тряпкой быта по голым телам. Узнаете картину? И приходит, как водится, отрезвление: любовь любовью, а жить-то на что-то надо, значит, иди зарабатывай или развод… Как видите, круг замкнулся, с няни и половой тряпки мы начали, той же конфигурацией и закончили. Увы!

КНИГИ

Теперь от живых, полных истомы, и пока не разочарования, нагих тел перейдем к духовному, то есть к книгам. К так притягивавшим меня книгам. Я отношусь к тому поколению читателей и литераторов, которые формировали свои литературные вкусы на переводной литературе, создававшейся блистательными советскими переводчиками, чьи имена – одна Райт-Ковалева чего стоит! – всем сведущим хорошо известны. Эти произведения регулярно выходили в журнале «Иностранная литература», который, как и все советские интеллигенты, выписывала моя матушка, все же другое, из соцреализма, как известно, читать было невозможно. Сейчас, когда я перелистываю «Иностранку» тех лет, я с удивлением обнаруживаю, что все мои художественные принципы, ориентиры, стилистика, поэтика, закладывались именно тогда, в глубокой молодости, когда я, пребывая в состоянии духовного голода, просто пожирал эти журналы, ни о каком сочинительстве, конечно, не помышляя.

И если говорить о произведениях, которые до сих пормне памятны, то это в первую очередь две книги. Первая, это книга Микеланджело Антониони «Тот кегельбан над Тибром», представляющая собой сборник из 33 текстовых фрагментов, новелл, дневниковых записей и размышлений о кино. Я в точности не помню ни героев, ни сюжеты, это не важно, я помню атмосферу новелл: всегда мужчина и женщина, которые друг друга не понимают, не слушают и не слышат,  не умеют слушать, тем не менее время от времени спят друг с другом, что-то друг другу говорят, даже впопад отвечают, но больше молчат, пребывая в своем внутреннем укромном мире. Потому для них всегда важны не слова, а паузы, не тела, а расстояния между ними, не собственно человек, а то, что от него осталось – вмятина в кресле, дымящаяся сигарета, отпечатки пальцев на столешнице, жест, повисший в воздухе, наконец. И каждый из них просто наслаждается отсутствием другого, благостно образовавшейся пустотой, когда можно запеть под настроение, даже станцевать, или напротив заплакать, зарыдать, а потом опять напрягаться, когда партнер вновь разделяет с тобой пространство. А иногда, не сдерживаясь, истерить ему-ей прямо в лицо, проклинать такую жизнь в фатальной неспособности найти и обрести друг друга, как в знаменитом бергмановском тамбуре, когда все, в тесноте и давке, не замечая соседей, стенают от собственного одиночества. Все это было мне так знакомо, по опытам моей жизни, за что я был безмерно благодарен автору.

Вторая книга – «Фиеста» Хемингуэя, причем, как помнится, читать я начинал ее лениво, нехотя, с предубеждением против мачизма автора, но вскоре с головой окунулся в атмосферу книги, забывая про все и вся, понимая, что наконец я встретил героя. Героя!… Париж. 20-е годы прошлого века. Джейк Барнс любит Брет Эшли, с которой он познакомился на фронтах Первой мировой войны, но поскольку тогда он получил мужскую травму, они не могут быть вместе как любовники. Поэтому Брет, что называется, напропалую гуляет, то со своим английским женихом, то с греческим графом, то с еврейским писателем, то с испанским матадором, а мудрый Джейк все равно ее любит, причем от невозможности – бессмертный трубадур! – все больше и больше. А если бы он не имел мужской травмы, читая, думал тогда я, то все началось и кончилось бы между ними заурядно, столкнулись бы, слились бы в страсти, затем охлаждение, раздражение, дисконтакт, и последующее расставание. Таким образом, делал я вывод, Хемингуэй в прекрасном и, быть может, лучшем своей романе изобрел формулу настоящей вечной любви, о которой мы все, люди Антониони, так мечтаем и томимся, и никогда ее не получаем, поскольку у нас нет… такой травмы, которая облагораживала бы партнера, и утихомиривало бы наше эго, и значит, в конце концов облагораживала бы нас.

КИНО

Также как к литературе, матушка невольно приучила меня и к кино, а точнее к кинопоказам новых зарубежных фильмов, которые регулярно проходили у нее в химическом институте, где она работала, – была такая раньше в Союзе, при академии наук, культурная традиция. И соответственно я, еще будучи школьником, стал воспитываться на высокохудожественном кино, а фильмы все были, как доказало время, мирового уровня. И картина, которую мне хотелось бы вспомнить в первую очередь, это драма «7 дней. 7 ночей (Модерато Кантабиле)», поставленная Питером Бруком по роману Маргерит Дюрас, и вышедшая на экраны в 1960 году. Французский провинциальный город. Героиня (Жанна Моро), жена промышленного магната, водит сына на уроки музыки, и там неподалеку, в кафе, случается убийство, причем, не из-за ревности, а из-за любви. То есть, мужчина так любил женщину, что убил ее. Все прочие обстоятельства выясняются, и на этом интересе к случившемуся героиня знакомится с молодым рабочим (Жан-Поль Бельмондо). По мере расследования мужчина и женщина сближаются, влюбляются, проецируют случившуюся драму в кафе на свои отношения. Правда мужчина все-таки осторожен, он из другого сословия, и вообще он приехал в город на неделю, по своим делам, срок его пребывания истекает. В последний день, поздним вечером, они договариваются встретиться в том самом кафе, завороженные этим местом и историей чужой любви, отдаваясь воле судьбы: будь что будет. И когда они уже вдвоем, в пустом темном зале, когда грядет их долгожданное сближение, за женщиной приезжает муж, освещает фарами кафе, в котором они укрылись, так решив вмешаться в их отношения. Чье вмешательство героиня встречает истошным криком, в точности как та женщина, которая умерла от любви. Только она умирает от нелюбви, или от не случившейся любви, такая вот асимметрия, и не известно, что лучше для женщины, – первое или второе. Итак, в этом фильме все те же поиски настоящего чувства, и вообще всего настоящего – слова, поступка, действия, и это меня как зрителя чрезвычайно тогда занимало.

Следующая картина уже нового времени, знаменитая гонконгская мелодрама Вонг Карвая «Любовное настроение» (2000). По моему убеждению, этот фильм напрямую вышел из первого, недаром я ставлю их в один ряд, то есть произрастает концептуально, структурно, философски, так сказать, идеологически.  Гонконг, 60-е годы 20-го века. В коммунальную квартиру заселяются две молодые семьи. Но видим мы только журналиста Чоу (Тони Люн) и красавицу Су (Мэгги Чун), чьи супруги постоянно пребывают в разъездах. В конце концов, Чоу и Су, скучающие в своих комнатах, догадываются, что их супруги находятся в любовной связи. Как видится, ситуация схожа с ситуацией в первом фильме. И там, и здесь все уже случилось. Там убийство на почве любви, здесь измена. Что остается героям? Следовать примеру неверных супругов? Нет, это пошло, и еще раз пошло! Остается отчаяние, так сказать, униженных и оскорбленных, которое Чоу и Су пытаются как-то разбавить своим встречами, совместными ужинами, иронией, делами: например, Чоу собирается писать роман о восточных единоборствах, а Су ему помогает. В конце концов и у них, являющихся, по сути тенями своих супругов, зарождаются чувства, или любовное настроение: Чоу предлагает Су бросить мужа и уехать с ним, Су так и не решается.

Тогда герой уезжает в другую страну в длительную командировку, и только однажды возвращается в Гонконг, чтобы посетить квартиру, или то место, где зародилась его любовь. И после уезжает в Камбоджу, чтобы сберечь свою тайну о – и вновь бессмертный трубадур! – вечном чувстве к прекрасной Су,в стене, согласно поверью, буддийского храма. Итак, в данном кинопроизведении, как и в романе «Фиеста», герой сохраняет свое чувство, но, уже согласно восточной поэтике,  если в романе разделяющие метры, сантиметры, километры вызывают у героев надрыв и отчаяние, то в кинофильме – лишь глубокую  печаль, просветляющую зрителя.

СТРАСТЬ

Итак, я рассказал о своих мыслях, посылах, порывах, которые меня тогда переполняли, в то же время я жил как обычный человек, работал инженером на оборонном заводе по распределению, и этот контраст, несоответствие внутреннего и внешнего, страшно меня мучило и раздирало. В конце концов грянула горбачевская перестройка, и все стало рушиться, исчезая бесследно, и бывшие советские люди становились кем угодно – торговцами, бандитами, банкирами, просто отребьем. И тогда я решил, что буду писать, посвящу свою жизнь литературе, и вот с 1987 года, когда я написал первый рассказ, я, безоглядно отдавшись страсти к сочинительству – последовательно теряя семью, друзей, социальную среду! – только этим и занимаюсь. И если уж вспоминать, о чем я писал в своих рассказах, повестях и романах, то это следующие темы.

Первый рассказ «Правила игры» (1987), в котором я попытался утолить свою тоску по отцу, оставшемуся в Корее: я описал детскую жизнь, жестокость детей, с которой сталкивался, и образ отца, который я стремился увидеть как маяк в темноте, на каком-то метафизическом уровне, в окружающих меня реалиях. Далее «Полуночный конвой» (1991). В этом рассказе я воплотил свою тоску по настоящему другу. Сержант Ли отвозит очередного бомжа в лечебно-трудовой профилакторий, существовали такие в советские времена. Но на этот раз гражданин Голованов настолько неординарен, человечен, полон энергии, что Ли им просто восхищается, и когда привозит его в нужный им город, предлагает отпустить его, по-дружески, на свободу, прекрасно зная, что за это его, со скандалом, уволят со службы. Но тот отказывается, требует отведенной ему участи, тогда разочарованный Ли доводит его до вороти возвращается опять же в гулком одиночестве, когда с тобой одни твои шаги, и призраки мерещатся возможных друзей, и ты не знаешь, что делать со своей уже пожизненной пустотой.

Затем повесть «Век Семьи» (1992), в которой я попытался утолить свою извечную тоску по семье. По настоящей семье, которой у меня, как по качеству отношений, так по количеству ее членов, никогда и не было. И далее повесть «Костюмер» (1993), история о любви Костюмера к Актрисе, которую разрывают на части поклонники, где любовь представляется как одежда: одень дорогого человека собой, сомкни объятия, и не отпускай его никогда, иначе больше не увидишь!

Наконец роман «Треугольная Земля» (1996 – 1999) как квинтэссенция всех моих  страстей и отчаянных художественных поисков. Утопическое создание Семьи, где герой влюблен в мать и дочь как продолжение матери, и эта аномальная, аморальная попытка семьи, в которой любовник пусть на время, но обретает дочь-сестру-жену-любовницу-мать-просто-друзей в лице двух женщин, или одной, считайте, метафизической, все-таки осуществляется. Только отца ему не хватает, но отец ему всегда Бог, пред которым он за все содеянное и ответит.

Итак, я жил этим космосом и живу, и именно СТРАСТЬ, повторяю, по этой тернистой стезе меня и вела, ибо сам по себе я слаб, полон сомнений и комплексов, и вряд ли продвинулся хотя бы на шаг в указанном направлении, если бы не ТВОРЧЕСТВО, всецелое, могучее, безоглядное, однажды счастливо накрывшее меня с головой.

БЕССМЕРТНЫЙ ТРУБАДУР

Но творчество творчеством, а бывают иногда остановки, паузы, приходится выглядывать вовне, то есть в мир за пределами твоей писательской комнаты, например, догадываться, какой сейчас год и век стоит на дворе, и чем вообще этот мир занимается. И вот однажды, в 2012 году, мне позвонили, сказали что одноклассники, что грядет юбилей, круглая дата с момента окончания школы, и наступило время всем нам собраться. Я не стал отказываться, надо же было посмотреть на реальных живых людей, с которым тем более тебя связывало многое – школа, мечты о славном будущем, безумства и хулиганства.

И я пошел на встречу, после официальной части и торжественных речей, собрались в уютном ресторанчике, расселись за одним большим столом, взглянули друг другу в глаза, мгновенно все поняли, ведь лица как паспорт, яснее и не скажешь, поэтому следует выпить, а может, запить увиденное, бросились, как водится, вспоминать, погружаясь в прошлое, смеялись, растроганные, даже плакали, все вместе и каждый сам по себе, растворяясь уже в личных воспоминаниях итак отстраняясь от всех.

И тут я вспомнил, словно впервые, свой волшебный коридор, в конце второго этажае ще первой школы, и с удивлением понял, что  притяжения к нему так и не преодолел. О, да!… И потеряв тот школьный коридор, который в свое время меня так поразил, всю последующую жизнь создавал уже свой, именной и внутренний, чтоб никогда не зависеть от пространства и времени, и прочих внешних обстоятельств.

Итак, мой Чудо-Коридор, в котором я обитал и обитаю ныне не кем иным, как…– знакомьтесь заново со мной, дорогие мои одноклассники, уважаемые банкиры-бандиты-баскаки-и-прочие! –шаманом магических времен и пространств, акыном метафизических пустот и степей, неистовым трубадуром, вступающим в ряды трубадуров бессмертных, созданных человечеством. Который из человечества малого, знакомых ему людей, нелепых, смешных, горизонтальных и трогательных, создает вертикальных героев, исполненных притяжения к небу и обращенных к вечности, именно так отвоевывая Человека у лжи и ржи, у тлена и плена, у пошлости и подлости, у суеты и пустоты.

23 июня, 19 ноября 2015 г.

Telegram