Александр КАН. ЛЮБОВНИК

Александр КАН

 

ЛЮБОВНИК

 

 

Памяти С. А.

 

Я никогда не любил ничего, за исключением чего-то несуществующего. Никогда не желал ничего, кроме того, чего и вообразить себе не мог…

От любви я требовал только одного: навсегда оставаться далекой мечтой.

 Фернандо Пессоа

 

 

РАДИО НЕВЕРНЫХ ЖЕН

В каждом возрасте – свои ловушки, лакуны, каверны, свои – не правда ли? – неотвязные вопросы и видения. Вот, к примеру, приходит как наваждение. Я часто вижу старика, сидящего у окна, он смотрит вдаль, неподвижно и неотрывно, и даже своему видению улыбается. Тихо, чтоб никто не заметил… А кто тут рядом? Только я один, за стеклянной стеной, разделяющей два мира, сам создал эту картину, но почему-то не знаю, чему этот старик улыбается. А мне так хочется узнать! Но зачем? … Потому что время наступило такое. Узнать, что есть – и пусть банально, но неотложно – такое жизнь, ради чего мы собственно живем? И куда мы так пристально в конце пути своими взорами устремляемся?

И тогда я, не в силах получить ответ, за неимением лучшего, сам закрываю глаза, и вижу всегда одно и то же, казалось бы, легкомысленное, до умопомрачения. Москва, студенчество, институт, учеба, лекции, или общага, быт, и везде великое множество девушек, сладких, терпких, звонких, благоухающих. И я, под сенью девушек в цвету, вдыхаю их аромат, срываю их лепестки, или назначаю свидания, волнуюсь, знакомлюсь, обнимаю, совершаю первые поцелуи, которые всегда как обмороки, сердце бьется, клокочет… И вот долгожданная близость, ты внутри и вовне, телесное притяжение, и целый месяц ты ходишь как пьяный, ни о чем другом и не думая, а только – да, только о встречах с ней.

А после, так полагается, счастливые частые встречи, и если, помимо повседневного, находятся общие темы для разговоров, то это просто замечательно, а если нет, то обязательно найдутся другие. Ну, например, она, любимая, начинает рассказывать о бывшем, или даже настоящем мужчине, поскольку жена, или пока еще жена: да, он такой сякой постылый неинтересный, я его по запаху, по шагам в подъезде узнаю, вот в дом войдет, и я знаю заранее, что он скажет, как себя поведет, куда сядет, закричит или нет, будет тупо молчать. А я, еще наивный дурак: он тебя обижает, да? давай я с ним разберусь! А она лишь улыбнется, снисходительно, уже мудрая, мол, ничего тут не изменишь, и будет дальше говорить. О бывшем. И этот ее монолог станет началом конца, наших пока еще пламенных отношений, ибо каждому свое, каждый всегда о своем, и в «этом своем» никто друг друга не видит, не слышит, не замечает, да и не хочет замечать. А потом пойдут другие красавицы, такие разные, но всегда одинаковые, когда они начинают говорить о своем, я даже помню этот момент, как Лана-Марина-Карина-Оксана открывает рот и вдруг беззвучный щелчок, словно кто-то включил радио, – РАДИО НЕВЕРНЫХ ЖЕН, так я стал однажды эти песни называть! – и из ее уст полился ровный казенный голос, рассказывающий о своем муже, друге, сожителе, о том как он ей надоел, опостылел, глаза б мои его не видели… И я внимательным чутким слушателем, пока еще пылким случайным любовником, уже понимал, догадывался, что однажды наступит и мой черед, когда кто-то будет меня склонять, мое имя, характер, привычки, мой вид и мое содержание, так же безумно, бесцельно и беспощадно.

ВЕЧНЫЙ МУЖ

И этот момент, конечно, наступил, то есть сначала была встреча, знакомство, влюбленность, обаяние и обладание, и странное чувство, точнее два, одно, программное, что вот ты встретил девушку, на всю оставшуюся жизнь, а второе о былом: чувство усталости, сколько можно бродить по женскому миру, заводить себе подружек, срывая цветы, и каждый раз разочаровываться. Но на этот раз тебе повезет, и ты бросаешься в эти, стало быть, исключительные, отношения с головой! … Знаете, я не буду здесь подробно расписывать свой брак, свою семью, ибо это не будет благородно по отношению к когда-то близкому человеку, вдобавок матери твоего ребенка, я просто выскажу суть проблемы. Если кто-то служит кому-то, в моем случае, мужчина – женщине, то чем преданней это служение, тем быстрей, легче, более буднично воспринимает женщина своего партнера, мужа, любовника, уже как средство, как часть семейного интерьера, как живую мебель наконец, которая, во-первых, двигается строго по ее указаниям, а на досуге даже, если позволят, разговаривает. Это, во-первых. А во-вторых, я вспомню, я просто не могу здесь не вспомнить, бессмертное творение Достоевского под названием «Вечный муж», которое с момента выхода в свет послало миру всеохватную и бессмертную метафору отношений между мужем и женой, причем этаким постулатом, как бы они в реальности не разнились, не отличались от описанного примера.

Напомню содержание этой повести, но расскажу, так мне удобней, с точки зрения мужа, а не любовника.  Некто Павел Павлович Трусоцкий приезжает в столицу с дочкой, ибо в одночасье теряет скончавшуюся от болезни жену. Он приезжает с определенной целью, чтобы получить в департаменте новое назначение, место работы, но по сути он хочет одного: встретиться с главным, так сказать, любовником своей жены, который на протяжении нескольких лет делил с ним кров, очаг и хлеб, и стало быть, супружескую постель. И эта встреча после нескольких, как бы случайных, столкновений на Невском проспекте происходит, что разрушает итак зыбкий покой Алексея Ивановича Вельчанинова, который крайне раздражен своей жизнью, ее сомнительными итогами, ибо всегда жил только ради одного себя. Итак, Трусоцкий, посетив Вельчанинова, сообщает ему о случившемся, тот долго, мучительно вспоминает, что и как у него было с Натальей Васильевной, и с этого момента его охватывает только одна тревожно пульсирующая мысль, известно ли мужу об их связи. Вдобавок, он узнает, что у Трусоцкого осталась дочь, и когда он встречает ее в гостинице, где они остановились, то тут же узнает в этой маленькой нежной девочке, матовую белизну своей кожи и голубые глаза. О, ужас и счастье этой жестокой, пошлой, подлой и в то же время прекрасной жизни!

С этого момента Вельчанинов решает в корне изменить свое существование, посвятить его остаток воспитанию родной дочери Лизы, что может быть выше и прекрасней этой цели, и увозит ее, уговорив «отца», к своим друзьям на дачу, на свежий воздух, ибо девочка явно больна, бледна, истощена нервно. Конечно с таким папашей, который после кончины супруги явно в столице опускается, пьет, встречается с уличными женщинами, в гостинице не ночует, где несчастная нечесаная некормленая Лиза сутками предоставлена сама себе. Пока Алексей Иванович отвозит девочку к своим друзьям, объясняет им обстоятельства, устраивает ее, Трусоцкий посещает другого любовника своей жены, случившегося у любвеобильной Натальи Васильевны, уже в другой период их жизни, а тот, понятно, его к себе никак не пускает. А после опять возвращается к Вельчанинову, который по-прежнему пребывает в сомнениях, знает ли тот об его отношениях с женой или нет.

Причем Трусоцкий, ярчайший герой Достоевского, во время общения с любовником то зловеще шутит, намекая на кровавую месть во имя справедливости, то превозносит его, умного, образованного, с хорошими манерами, чуть ли не лобызая, то опять неожиданно исчезает, в общем длится некая безумная игра, которая непонятно какими ужасами может закончиться. Тем временем, о, горе, умирает Лиза, хрупкая девочка, от нервного истощения, от болезней, накопившихся в ее слабом организме, и тогда взбешенный Вельчанинов, только обретший было свой смысл, бросается на поиски загулявшего Трусоцкого, ищет его по всему городу. И, конечно, не находит, но после тот вдруг сам появляется в его доме, долго скорбит о случившемся, а после, через несколько дней, делает неожиданное и очень важное признание.

«Мне надо жениться, Алексей Иванович – конфиденциально и почти трогательно продолжал Павел Павлович, – иначе что же из меня выйдет? Сами видите-с! – указал он на бутылку. – А это лишь одна сотая – качеств-с. Я совсем не могу без женитьбы-с и – без новой веры-с, уверую и воскресну-с».

Вот оно главное откровение ВЕЧНОГО МУЖА! Достоевский сочинил героя, который служит своей жене как богине, как музе, жить без этого служения не может. Это в общем-то этакий муж-художник, строящий свой пусть и уродливый мир, населенный любовниками, извините, как тараканами, но неуклонно, неотступно и беззаветно. И после он везет его, еле уговорив, в деревню, свататься в одну семью, но там, на месте, успеха у молодой невесты не имеет, ибо неказист, неловок, непривлекателен, в общем, такие типы женщинам совсем не нравятся. И вот Вельчанинов по возвращении в город, поскольку за окном уже темно и дождливо, оставляет ночевать у себя Трусоцкого. А ночью чувствует острые боли в печени, даже кричит и тогда Павел Павлович вскакивает, будит служанку, бежит на кухню, ставит горячие тарелки ему на грудь, в общем лечит, и боль утихает. Вельчанинов поражен его поведением и сквозь боль выкрикивает, что он лучше, безусловно, лучше него, а потом засыпает. Но посреди ночи неожиданно просыпается, чувствуя чье-то невозможно близкое присутствие, и очень вовремя, потому что Трусоцкий в тот же момент бросается на него с бритвой в руке…  Вот это да! Ожидал ли читатель такого? Вот насколько широк герой Достоевского!

А в финале, наконец покидая столицу, Павел Павлович, в то утро они разошлись молча, угрюмо, без выяснений, посылает Алексею Ивановичу письмо от Натальи Васильевны, обнаруженное им после ее смерти, в котором супруга прощалась с Вельчаниновым навсегда, сообщая, что полюбила другого, уже любовника нового, а также извещала, что беременна от него, любовника старого, – видите, как все просто у женщин!  и где тут место несчастному мужу? – и чтобы он как отец ребенка позаботился о его судьбе.

С тех пор как я прочитал эту великую и ужасную, сейчас буквально, повесть о муже и любовнике, все семейные пары, которые я встречал и встречаю в земном мире, просвечиваются, как рентгеновскими лучами, пронзительным светом этого произведения. Конечно, у людей совсем другие истории, обстоятельства, отношения и характеры, с виду мир да любовь: филемон и бавкида, но в том-то и заключается гений Достоевского, что, написав «Вечного Мужа», он все равно описал всех нас, все закоулки, ниши, лакуны, каверны и трещины наших всегда непростых отношений, где бы, в каком времени, месте, мы не жили, и какого бы происхождения, содержания мы не были. Именно с тех пор, как я прочитал эту повесть, в мире постулатом существуют для меня – вечные мужья, падающие в своем беспредельном унижении и воскресающие в своем неуклонном служении, и остальное пошлое подлое, внешне благополучное, а внутри уродливое большинство, изменяющее от скуки друг другу и друг с другом, – то есть совокупляющееся само с собой, и нет, и не будет этому конца. И что, тогда с отчаянием вопрошаю я, третьего варианта жизни вообще не существует?

ДРУГОЙ МИР

Но сам же и отвечаю: существует, еще как существует! Очевидно, я обладаю хорошей интуицией, ибо с самого детства остро чувствовал, что мы, люди, как-то неправильно живем, в советское время ходили строем, всегда друг на друга оглядывались, мнения соседа было важней, чем свое, – все эти собрания, коллективы, соборности, все это еще в школе меня так отвращало, что я всегда сбегал с такого рода сборищ, посиделок, словно боялся, что меня обмажут там каким-то невидимым, но вязким клеем коллективности, от которого я до конца жизни не отмоюсь.

Но когда наступили времена, так называемого, дикого капитализма, до настоящих пор, хотя никто и не ходит строем, и все выживают, как принято считать, в одиночку, люди все равно двигаются по какому-то общепринятому маршруту, – одинаковый быт, достижения, позиции, мнения, слова, ничего, не дай Бог, оригинального, тем более в нынешние вновь советские времена, когда людей щедро одаривают за единомыслие, а оппонентов, инакомыслящих, в лучшем случае не замечают, а в худшем – просто стирают с лица земли.  И потому уже после окончания первого технического института, когда за плечами оставалось буйное и бурное студенчество, разнообразные работы: от ночного грузчика до могильщика и проводника, действительно бесценный опыт и мое богатство, я готов был бунтовать против установленного миропорядка, но пока не знал, как это делать. И пока я не знал, я потихоньку писал заметки, размышления, чтоб не стоять на месте, и вдруг со временем оказалось, что это и есть мое оружие, в смысле, перо, что Бог одарил меня писательской способностью, и надо писать дальше, причем даже не бунтовать, ибо это мелко, вторично, а строить новый оригинальный, совсем ДРУГОЙ МИР, да с таким нахальством, словно этого земного мира просто не существовало.

И как только распался мой брак, я опять всей душой и сердцем вернулся к творчеству, то есть я конечно никогда его не оставлял, но занимался им как бы втайне, стыдясь, скрываясь, как в знаменитом советском анекдоте: жене сказал, что к пошел любовнице, а любовнице, что к жене, а сам – писать, писать, писать… Итак, я вернулся и вновь обратился к своим героям, которые так чутко отражали все мои внутренние изменения. И вот что я имел на тот момент, перечислю здесь самые важные произведения.

В первом рассказе «Правила Игры» все автобиографично: мать привезла меня, годовалого, обратно в СССР, отец, северокореец, как истинный патриот остается на родине, и я изображаю мальчика-безотцовщину, который пытается духовно выжить в этом жестоком, враждебном ему мире. Затем в повести «Кандидат» молодой человек мечтает поразить просвещенное человечество научным открытием, в тяжелых бытовых условиях пишет работу, доводит-таки ее до конца, представляет научному руководителю, который, прочитав, не сдерживает восхищения, но после герой обнаруживают свои научные изыскания у другого аспиранта, сына ректора, то есть его бесценный труд просто пошло и подло воруют, а он, бедолага, сходит с ума. Наконец в рассказе «Полуночный Конвой» сержант Ли отвозит алкоголиков и бомжей в лечебно-трудовой профилакторий, такая у него работа, и во время одной из поездок, проникается очередным подопечным, умным, глубоким и образованным человеком, просто выпавшим из общества. Он так им восхищается, что решает отпустить его на волю, и они могли бы дальше дружить, но тот малодушно, трусливо отказывается, чем страшно разочаровывает сержанта. Который после, возвращаясь в родной город, желая все-таки найти себе друга, подвыпив в баре, ищет его в каждом встречном и поперечном, и вдруг натыкается на такое отребъе, которое, чтобы завладеть табельным оружием, просто его убивает. В этих рассказах мои герои, а точнее, один мой сквозной герой был принципиально пассивен: предприняв попытку преодолеть чужой, невозможный для него мир, он или сходит с ума, как научный сотрудник Шестернин, или погибает, как сержант Ли.

Но это все были проблемы моего духовного роста. В следующих рассказах герой мой взрослеет и действительно становится бунтарем. А именно в рассказе «Век Семьи» герой пытается собрать семью, аутичную мать, живущую давно в своем потустороннем мире, замужнюю сестру, у которой семейная жизнь не заладилась, а отец оставил их давно, значит, он хозяин дома и должен из этих остатков что-то склеить. В рассказе «Костюмер» герой влюбляется в актрису, и поскольку она переживает успех, толпы поклонников после каждой премьеры, уносят ее бурно и буйно со сцены. Однажды, по ее же просьбе, он прячет ее у себя дома, кормит, дает ночлег. А утром, любуясь ею, пока спит, зная, что вот сейчас она проснется и уйдет и, может, он больше так близко ее никогда не увидит, он, костюмер, как одеждой, обнимает ее собой, – смертельно, не оставляя на ней ни одного непокрытого места. Наконец в повести «Сны Нерожденных» брат, вернувшийся из дальних странствий, полный любви к сестре, вдруг делает ее своей любовницей, чтобы вместе противостоять тому враждебному миру, из которого он вернулся, а также черствым угрюмым родителям, не обмолвившимся с ним после его возвращения ни словом. Так взрослел порой отчаянно и болезненно, но становился личностью мой герой.

ПЕСНЬ О ВЕТРЕ И ВОДЕ

И вот после развода, после распада семьи, я начал готовиться к написанию нового произведения, романа, который спас бы меня от всех невзгод и потрясений. И в котором главным героем должен был стать Любовник, это решение было естественным, даже стихийным, если не вышло из меня мужа, думал я, значит, я могу быть только любовником, и в первую очередь духовным, готовым простить и принять этот мир, каким бы страшным, жестоким, он порой ему ни казался. И главная причина его страстного желания, пронзительного любовного посыла, коренилась, конечно, в истории постсоветских корейцев, коре сарам, которые все 150 лет проживания в Российской империи только и делали, что подвергались бесконечным гонениям, унижениям, депортации, и все-таки, самым чудесным образом, выжили.

Забегая вперед, я скажу, что в этом романе «Треугольная Земля» устраивается суд над любовником Сашей Ли, так его зовут, за то, что тот слишком безоглядно, стихийно, мятежно, отдался любовному чувству, а к кому и как, будет сказано в следующей главе. Пока же Ли, отвечая перед судом, вспоминает о своем происхождении, а именно о детстве, проведенном в казахском поселке Уштобе, куда привезли его родителей и родственников, после депортации 37-го года с Дальнего Востока. Которые были настолько напуганы случившейся бедой, что словно высохли, внутри и вовне, и буквально стали, живя в степи, песочными. И потому тем более так важно чувство любви для героя, о полном отсутствии которой он и рассказывает в своем пронзительном монологе.

«Я мечтал стать ветром еще с самого детства, говорил Саша, когда в белом домике с темными пятнами или темном с бледными,  далеко-далеко отсюда, я и жил со своими родителями,  как все дети живут, и с малых лет удивлялся их… странному внешнему виду и внутреннему содержанию, потому как они весьма часто пугали меня собой,  разве могут,  скажите, родители ежедневно пугать своего ребенка? — получается, могут, да и как тут было не напугаться,  когда каждое утро ты видел, как твои мать и отец… с шорохом отслаивались от ветхих стен штукатуркой, колыхались скорбно на ветру,  потому что в доме всегда гулял сквозняк, колыхались и шелестели, говорили мне своими скрипучими голосами о том, что в доме сквозняк,  и надо что-то делать с этим домом, а что я мог, мальчишка, сделать с домом и с тем,  что они принимали вид штукатурки, чтобы их ветром не снесло, они говорили, что когда я вырасту, я стану для них стеной…  и они обопрутся о меня как о стену, и тогда наступит уют и порядок в доме, ведь они как мои родители имели полное право вырастить из меня стену, а пока учись, учись быть стеной, говорили они, и я, конечно,  во всем с ними соглашался, ибо спорить с ними было бессмысленно,  на этом их нравоучения заканчивались, и они удалялись к себе в комнату, а я, движимый страхом и любопытством, бывало, подглядывал за ними в замочную скважину,  и видел, как они, сидя ко мне спиной, затаенно шептались,  вероятно,  о том, как я стану стеной, гладкой, безмолвной и непоколебимой, а я не хотел – не хотел быть стеной, тем более, оштукатуренной, я хотел быть всегда свободным как ветер – ветер, способный сносить все на своем пути, всю пыль мира и всю  штукатурку!

А однажды в наш дом постучались, и я пошел открывать, ибо только я, и больше никто, всегда открывал в нашем доме двери, и открыв, я замер, потому что увидел огромные ноги…

     — Ноги?! – с ужасом застонали обвинительницы, а прокурор почему-то захихикал. – Продолжайте, ноги – это всегда интересно!

        — Эти огромные ноги в проеме двери, — продолжал Саша, сам содрогаясь от ужаса, бумерангом вернувшегося к нему из прошлого, — сказали мне: «Ну-ка, мальчик, иди и позови своих родителей. Мы хотим поглядеть на них, живы ли они, и если живы, то что они из себя представляют?» И я,  конечно,  безропотно, ни слова не проронив, побежал по длинному-длинному коридору,  прыгал и отталкивался от пыльных  досок  своими наивными мальчишескими ногами,  никогда и не видевший прежде таких огромных ног, причем в ржавых пыльных ботинках, я вбежал в комнату:  старики как обычно сидели спиной ко мне,  два кресла и две спины,  и два затылка рядом,  верно, глядя в окно, они мечтали в тот момент вместо окон и дверей иметь одну глухую стену кругом,  я подошел  к матери и сказал ей:  «Мама, к вам пришли Ноги, которые хотят узнать, как  вы  живете и живете ли вы вообще?» И дотронулся до ее плеча… — Саша замер вдруг, не в силах продолжать.

     — Так, дотронулся, — повторил, внимательно следя за его рассказом, прокурор. — И что дальше?

     — Я дотронулся до ее плеча, — продолжал Саша через силу, — и ее плечо…  провалилось, облачко пыли, а за ним и спина, а потом голова, все остальное, и тогда я увидел – о, Боже! – палку, на которой все это строение, называвшееся моей матерью, держалось, я помню, я закричал от ужаса, я хотел было побежать обратно, но почему-то остался на месте, и, зная уже, что ждет меня дальше, все-таки приблизился к спине отца, и все повторилось заново, только там была палка побольше…  В тот момент я услышал голос пришедших к нам Ног, словно они стояли прямо за моей спиной, голос ног повторил свою беспощадную просьбу: «Ну, гадкий мальчишка, где твои родители? Я жду!»  И  тогда  я  перегнулся  через кресло матери и увидел на сидении кучку песка,  я взял, сколько мог, из этой кучки, а другой ладонью зачерпнул из кучки отца, и пошел обратно, к своей погибели, так мне тогда казалось,  потому что я знал, я был уверен, что наш гость не простит мне таких родителей – этих кучек песка, которые вдобавок еще просыпались сквозь пальцы, но все-таки я что-то донес в своих ладонях, да, я, совсем не гадкий, донес честно своих отца и мать,  я дошел до дверного проема, и, не поднимая глаз, тихо сказал: «Вот мои родители! Вот».

     — И что было дальше? — осторожно спросили обвинительницы.

     — Дальше?  Дальше я не услышал ничего в ответ, я думал, что эти ноги в огромных ржавых ботинках будут долго смеяться надо мной, смеяться и притоптывать, например, танцуя чечетку, ну а что, скажите, еще можно делать, глядя на две ничтожнейшие кучки песка вместо твоих родителей, но стояла какая-то мертвая тишина, и когда я все-таки поднял глаза, я увидел, что на пороге никого уже не было…

       Я заплакал и упал, и катался по полу, я кричал и разбрасывал своих родителей в стороны, а потом я снова вскакивал и топтал их… этот песок!  Лучше бы этот страшный гость оставался  в  своем  дверном проеме и,  к примеру, издевался бы надо мной, хоть какой-то, согласитесь, знак внимания,  ко мне и к моим – таким вот! – родителям,  но  и этого даже не было, и тогда я понял, что мы не стоим в этом мире ничего – ничьего внимания, и тогда я пошел обратно по длинному-темному коридору,  по пыльным доскам,  сквозь которые струился песок, я вошел в комнату,  и жаркий колючий ветер подул мне в лицо, и увидел я, как из-за кресел выглядывали мои родители,  оказывается, никуда и не выходившие из своей комнаты.  И знаете, что они делали? Они хихикали надо мной и показывали на меня своими кривыми, корявыми пальцами,  а я стоял как вкопанный, уже не в силах двигаться, ни к ним, ни обратно, потому что мне некуда, совершенно некуда было двигаться,  я стоял и ждал,  что же будет дальше,  а дальше мать выскочила вдруг из-за кресла и той самой палкой, которую я еще  несколько минут назад обнаружил вместо нее,  ударила меня со всей силы,  и я словно очнулся от ее удара и побежал  по  длинному-длинному коридору обратно, и они уже гнались за мной, и так же мерзко хихикали,  и били меня палками по спине,  для них пока не стене – мы научим  тебя уважать своих родителей!

Я бежал и сгибался, и даже не мог оглянуться назад, наконец я выбежал из дома, и бежал уже по степи, мимо нашего поселка, в который когда-то и выбросили таких людей, сделанных из песка, да, я тогда в точности это понял, что из песка, пробегая  мимо  их  песочных домов с темными пятнами,  я бежал и МЕЧТАЛ СТАТЬ ВЕТРОМ, я прощался с этим поселком под названием БЕ*, ведь его и назвали так те чиновники в ржавых ботинках,  потому что когда они высадили песочных людей в степь,  они сами,  обводя своими взорами эти пустоши, ничего не могли сказать, кроме как исторгнуть один звук из себя, полный отвращения: Бе-ее-ее!! И с тех пор наш поселок так и называется…

     — Вот мое происхождение! — кажется, закончил Саша свою речь и поднял глаза.

————————————

* Бе — окончание названия поселка Уштобе, в который были депортированы в 37-м году советские корейцы с Дальнего Востока.  Находится в Алма-Атинской области и долгое время существовал как сельский центр корейского населения.

————————————

      А теперь о любви в жизни моего героя.

     – А еще я мечтал стать водой, — взволнованно продолжал Саша, сделав передышку, — потому что когда-то в нашем Богом забытом поселке протекала река, плавная, нежная и красивая,  и мы с сестрой – ведь вы не знаете,  у меня была и есть  сестра, чудесная сестренка! – часто сидели на берегу этой реки, и, как все дети,  строили из мокрого песка красивые замки, мечтая, что когда-нибудь и мы будем жить в таких замках, мечтали, глядя на серебристую кожу реки, и на белое солнце,  целовавшее ее кожу, а потом приходило время обеда, и мы делали из мокрого песка пироги, и угощали ими друг друга, и сестра протягивала мне на ладошке свой пирог,  а я – свой,  и  перед тем  как отдать ей свое угощение,  я каждый раз наслаждался прохладной влажностью песка, и – это самое главное! – я верил тогда, что жизнь на самом деле не такая сухая,  как песок,  и не такая сыпучая,  я верил в это,  и верю до сих пор,  что если и есть что в этой жизни, так только ее влажность,  ее вода,  ее прохлада или тепло, если солнце вдруг приласкает эту воду,  а что касается песка,  так это все ложь и преграды, которыми окружают себя люди,  думая,  что так они защищают свою жизнь, не понимая,  конечно,  по глупости,  как прекрасна эта влага в жизни и как прекрасна жизнь в своей влажности,  и если бы они это знали, то не носили бы в своих руках и душах,  как в земных поклажах, эту пыль –  о! – не жили бы никогда в своих пыльных селениях… Это я говорю вам перед судом,  затеянным вами, между прочим, вам особенно должно быть понятно,  что такое песок, вам из века в век живущим среди стен песчаных, в которых если кто когда-либо и томился, так только мечтавшие о воде,  как томился и я, господин прокурор и госпожа судья, в вашем чулане, ведь томясь в нем, я еще неистовее, чем в детстве, думал о воде, и о том, как однажды надо мной зазвенят серебристые реки, много чудесных рек,  зазвенят и обрушатся разом на все стены мира, и тогда из темниц своих высвободятся наконец все заключенные,  так мечтавшие о любви,  и не станет в мире больше стен и песчаных людей, и повсюду миром будет править ВОДА И ЛЮБОВЬ, впрочем, это одно и то же!»

Конец цитаты. А теперь расскажем о том, что же собственно произошло с нашим героем в романе.

БЕШЕНЫЙ ЖЕНИХ

Роман «Треугольная Земля» начинается с того, что в темном чулане стоит наш герой Саша Ли, и от непрерывного стояния у него отнимаются ноги. Почему он стоит в чулане? И что это вообще за чулан? Этот чулан расположен в квартире некоей семейной пары Сони и Ивана, которые однажды встретили молодого человека на вокзале, растерянного, разбитого, потерянного и помятого, не помнившего, что поразило их, откуда он и кто вообще такой. Он только вспомнил свое имя и коротенькую корейскую фамилию, а может, они его просто неправильно поняли. Потому что он сказал: я – Саша. А потом через паузу неуверенно: Я Саша ли? А они восприняли этот знак сомнения «ли» как фамилию, но не суть важно. В конце концов, они подумали-подумали и взяли его к себе, потому уж слишком показался он им наивным и беззащитным: с изумлением, безо всякого страха, оглядывал он окрестности и людей, словно с Луны свалился, и в этой своей марсианской чистоте был хорош собой.

Поэтому Соня и вцепилась в него мертвой хваткой, а Ваня, знавший жену, даже не стал с ней спорить. Придя домой, супруги в первую очередь хорошенько помыли Сашу, потом накормили и напоили, положили спать, и сидя на кухне допоздна, долго обсуждали, что с ним делать и как им на людях его называть. И вдруг из комнаты Саши раздались стоны, словно ему приснился кошмар, или тело его неведомо заболело, Соня бросилась на помощь, стала успокаивать пришельца и в своих ласках так увлеклась, что, сама себе поражаясь, стала его любовницей.

Таким образом, функция марсианина Саши была решена. Муж, жена и любовник, все в одном месте, что может быть лучше! – восклицала на следующее утро Соня. А я? – изображал, поскольку положено, гнев и обиду Иван. А ты верный и вечный муж. – очень просто отвечала ему Соня, и Ваня с ней не спорил, потому что, во-первых, бесполезно, а во-вторых, в их отношениях давно назрел кризис. Ибо ребенка она не могла ему родить, по чьей вине непонятно, и потому появление третьего в их семье в одночасье снимало всякое напряжение и раздражение. Теперь Саша был Соне и как ребенок, и любовник, и просто игрушка, в общем все в одном. А у Ивана освобождалось столько времени и энергии, что теперь ему не надо было выслушивать часами истерики жены, случавшиеся безо всякой явной причины. Теперь он часто легко уходил, освобождая им, голубкам, между прочим, квартиру, – на встречу с друзьями, поиграть в футбол, попариться в бане. И даже, чего тут греха таить, он мог спокойно завести себе подружку на стороне, поскольку имел полное моральное право, и уже появлялись кандидатки, оставалось произвести конкурс, кастинг, отбор. Соответственно и к Саше Иван относился терпимо, даже по праздникам учил этого лишенца, в тайне от Сони, водку пить, и жили они втроем – да здравствует треугольная земля! – можно сказать, в полной гармонии.

Вот только существовал окружающий мир, который время от времени надо было учитывать. Для всех внешних, коллег и соседей, приятелей и друзей, Саша Ли был дальним, очень дальним родственником, в которого проникла каким-то неведомым образом восточная кровь. Но чаще всего, когда приходили гости, супруги просто – нет человека и нет проблемы! – запирали на несколько часов любовника в темном чулане. И, потому – мы вернулись к началу романа – у Саши часто затекали ноги, а сидеть на каменном полу, простужая важные органы, Соня строго-настрого ему запрещала. Так интересно и полнокровно, втроем, прожили они полгода.

Но однажды к Соне пришла в гости подруга Нора с дочкой Ниной, вот они в очередной раз помирились и решили прийти, и вообще давно не виделись, и пока женщины щебетали на кухне, распивая вино, а Иван ушел к себе в гараж, подальше от бабского галдежа, Нина расхаживала по квартире, по длинному коридору, не зная, чем себя занять, и вдруг обнаружила чуть приоткрытую дверь, ведущую в непонятное ей пространство. Она приложила ухо к двери и услышала чье-то дыхание. Любопытству ее не было предела! И тогда она, не мудрствуя, решительно открыла дверь, которую, как водится, забыл закрыть Иван перед приходом гостей. Открыла и увидела нашего бледного героя, и надо отдать ей должное, не испугалась, не закричала, не убежала, а тихо, как мудрая и отважная, вошла вовнутрь, и там, в темном чулане, чуть ли шепотом с ним познакомилась, а после он рассказал ей свою историю. Они еще о многом переговорили, о гулком одиночестве, о человеческой неверности и предательствах, о любви, о страсти, о счастье взаимопонимания, в общем, когда они вышли на свет и – в свет, они чувствовали себя, если уж не женихом и невестой, то такими старыми добрыми друзьями. Причем Нина постановила, что отныне тебя будут звать Сашей Чулановым, поскольку я тебя именно там, в чулане, нашла, а свою корейскую фамилию прибереги для документов.

Понятно, что когда они вошли чуть ли не под ручку в комнату, где болтали Нора с Соней, с последней чуть ли не случился удар, а после она долго и путано объясняла, что вот Саша Ли ее дальний родственник, приехавший в город устраивать свою жизнь и на время поселился у них с Ваней. А почему же я обнаружила его в темном чулане? – не преминула вставить Нина, острая на язычок. Тогда Соня совсем растерялась, не зная, что и говорить, а Нина, которая никогда ни в чем себе не отказывала, тут же предложила Саше переселиться к ним: у них пустует целая большая комната после смерти отца, а мама Нора, глядя то на страшно смущенную подругу, то на возбужденную дочь, уже обо всем догадавшись, ее предложение одобрила. В общем – пропускаем здесь все нюансы, повороты и тонкости в поведении женщин! – в конце вечера постановили, что Соня будет регулярно посещать своего племянника, так его назовем, а Саша Ли, или среди своих теперь товарищ Чуланов, будет рьяно, под мудрым руководством Нины и Норы, устраивать свою жизнь, а также как единственный мужчина будет вести хозяйстве в своем новом доме. На том и постановили, причем не откладывая в долгий ящик, потому что непонятно, что расстроенная Соня могла, сходя с ума, предпринять, пусть грызет своего рассеянного мужа, и тем же вечером женщины, взяв Чуланова под руки, увели, как бы делая одолжение подруге.

С тех пор у Ли-Чуланова началась новая жизнь, и появились новые проблемы и вызовы. Оказалось, что у Нины, связавшейся в своей время с плохой компанией, были долги, которые сейчас она должна отрабатывать. Какие долги и как ты их должна отрабатывать? – то и дело спрашивал Саша, действительно волнуясь за Нину, ведь она ему очень нравилась. Не важно, как и какие! Думай, что хочешь, но ты должен ждать меня здесь, дома! – твердым голосом говорила она. – Понимаешь? Раньше меня здесь никто не ждал, а с мамой, если хочешь знать, у нас сложные отношения. И потому я никогда не торопилась сюда возвращаться. Потому что дом мой был как чулан… Вот, как здорово я сказала! Хорошая метафора? Но как только здесь, в моем чулане, поселился Саша Чуланов, получается, специалист по чуланам, все осветилось солнечным светом! – шутила она и опять уходила на свои, как говорила, задания.

И он опять оставался дома один, точнее была еще Нора, в дальней комнате, но поскольку квартира была действительно большая, они могли по несколько дней не встречаться. А если встречались на кухне, то Нора обязательно ему что-нибудь рассказывала, например, про своего мужа, который оказывается был почетным трубопрокладчиком, монтировал трубы по всей стране, по которым после его монтажа протекали нефть, газ, чуть ли не манна небесная, в общем, некая ценная субстанция. Но потом он погиб, случилась авария, взорвался газ, и она овдовела. Ну ладно, занимайтесь своими делами! – вдруг говорила она, неожиданно останавливая свой печальный рассказ.

И Саша уходил искать работу, хотя Нина предупреждала его, чтобы он дождался ее, у нее много связей, она все устроит. Поэтому Саша просто гулял по городу часами, а когда уставал, возвращался обратно домой. И заставал Нору всегда в очень разном настроении. И однажды она спросила: а где пропадает Нина? И Саша простодушно ей ответил, что она отрабатывает какие-то долги прошлого, и как раз сегодня Нина должна вернуться окончательно, и тогда они начнут планировать, строить, выстраивать свою совместную и очевидно, счастливую, жизнь. Неужели?! – вдруг изумилась Нора, делая страшное лицо. – Значит, вы будете вместе, потом поженитесь? Сделала выразительную паузу, и вдруг призналась. А знаете ли вы, что после смерти мужа, у меня был друг, любовник, и Нина очень ревновала меня к нему. Или его ко мне. В общем в конце концов, в отместку что ли, или как напоминание, что мы с ней вместе, мать и дочь, она его совратила! Представляете?! – белая как плотно, прошептала она и наставила на него свои огромные бездонные, полные липкой тьмы, глаза. А теперь – шептала она дальше – она хочет устроить с вами счастливую жизнь? Тогда мы будем ждать ее вместе! – постановила она. В каком смысле? – почему-то испугался Саша Ли. А в том, что не будем спать, пока она не придет, а когда появится, устроим праздник окончания ее старой жизни и начала новой, о которой вы с ней уже договорились!

И они стали ждать, то на кухне, то каждый в своей комнате. Когда прошло еще несколько часов, и стояла уже глубокая ночь, Нора вошла в его комнату, и вдруг предложила ему выйти на улицу и ждать Нину там. Зачем? А затем – властным голосом говорила она, – чтобы никто ее не обидел. Тем более перед началом ее новой жизни! Хорошо, пойдемте! – тут же согласился Ли, они оделись, вышли, и сели в лифт. И лифт как-то медленно стал спускаться, причем останавливаясь чуть ли не каждом этаже. Вот остановился, двери со скрипом отворились и перед ними стоял какой-то странный, огромного роста человек, словно слепой или со склеенными глазами, он шарил руками перед собой, пытаясь войти. Может, он искал очередную жертву. Нет!! – вдруг завизжала Нора и двери закрылись, причем сами, словно от крика женщины. И лифт поехал дальше, опять остановился, на этот раз перед ними стояла, о ужас, какая-то огромная крыса, размером с большую собаку. Принюхивалась, сверлила красными глазками и скребла когтями, вот-вот и войдет. Нет!! – закричал на этот раз Саша, он страшно, до обмороков, боялся крыс. И двери опять захлопнулись и лифт поехал медленно вниз. И опять остановился, и двери вдруг забуксовали, словно думали, открываться им или нет. И если откроются, думал Саша, что они там увидят, какой очередной ужас?!

Послушайте! – вдруг сказала Нора. – Надо поехать вверх, до самого конца, а потом опять спуститься. Тогда не будет всех этих ужасов! Вы уверены? – проронил Ли. Да, я этот чертов лифт знаю хорошо. – твердо сказал она и нажала на верхний этаж. И лифт, словно ракета, вдруг взревел и понесся вверх и от резкого толчка Сашу и Нору прижало друг к другу. Мне холодно, не уходите! – зашептала вдруг Нора, а Саша, глядя ей в глаза, бездонные, с клейкой тьмой, сжимал ее все сильнее, как бы согревая, видя в ее зрачках и Нину, как она возвращалась по пустынной улице, и Нору, как она рыдала в своей комнате, узнав об измене, и даже Соню, которая била скалкой сейчас бедного Ваню, и каких-то других женщин, которых он не знал или еле помнил. И чтобы не видеть всего этого пестрого, чужого и суетного, от которого только кружилась голова, он зажмурился и… впился губами в ее, вдыхая ее всю в себя, пытаясь это сделать. А потом срывая ее одежды, врастал в нее все сильней, ища, верно, вход в ее мир, и лифт действительно больше не останавливался и летел космическим спутником прямо к звездам.

Таким образом образовался новый любовный треугольник – о, проклятая треугольная земля! – треугольник страшный, полный страсти и ненависти, страха и трепета, причем какое-то время Нина не ведала о случившемся, была светла и легка, сказала Саше в ту ночь, когда вернулась, что наконец рассталась со своими бесовскими приятелями, и теперь у них начнется новая прекрасная жизнь. А Саша был мрачен и бледен, он знал, что ничто теперь у них не начнется, и когда он задавался вопросом, почему он сделал это в лифте, он ничего не мог ответить, а только отчетливо ощущал, как его неодолимо тянет к Норе, как к какой-то… праженщине, в которой заключена и Нина, и сама Нора, и много других, ему неведомых. Несколько дней они вообще с Норой не виделись, не разговаривали, а потом, когда Нины не было дома, она вдруг вошла в его комнату и сообщила, что больше так нельзя, это невыносимо, она уедет, снимет другую квартиру, и Саша не знал, что ответить.

А ночью, когда Нина мирно сопела рядом, он все-таки поднялся, чтобы поговорить с Норой, хотя у него не было никаких мыслей насчет их дальнейшей судьбы. И когда он вошел, Нора, стояла на пороге, словно его и ждала, услышав его по шагам. Конечно, она стала выталкивать его из комнаты, но он ожесточенно, стиснув зубы, сопротивлялся, ох и ах, молчаливая борьба, а потом он все-таки поверг ее и взял снова, и после они молча лежали и смотрели в окно, на звезды. И так проходили их страшные греховные и сладостные ночи, без шума и слов, чтобы, ни дай Бог, Нина не проснулась, и оба понимали, что однажды это закончится, но остановиться никак не могли.

И действительно на исходе ночи, когда, потеряв бдительность, они задремали на рассвете, в комнату вошла Нина, давно понявшая в чем дело, сначала не поверившая, но увы. Увы!! И как только она вошла, увидев их обнаженные тела, Нора, проснувшись, вскрикнула и после проснулся Саша, и увидел, как Нина с разбегу ласточкой вылетела в окно. Они бросились к подоконнику, это был девятый этаж, но ничего, ничего, там внизу не увидели. Тогда быстро оделись, спустились в этом проклятом лифте, долго ходили под окнами, но – нет, ничего. Значит она улетела! – вдруг сказала, с глубоким вздохом, Нора. Как это?! – прошептал Саша. Если безумная мать изменяет дочери с ее… БЕШЕНЫМ ЖЕНИХОМ, то никакие законы притяжения уже не работают, твердо сказала она. Сказала, точно постановила.

После они искали ее везде, по городу, в квартирах друзей, приятелей, подруг, в барах, клубах, даже в публичных домах, на помойках, и никто не видел ее, не знал, где она может быть. Дальше – ускоряем повествование, ибо о самом важном и страшном мы уже рассказали! – поскольку проклятые любовники, теперь они так себя называли, жили в городе, в обществе, то соседи, окружающие, горожане, быстро прознали про случившееся и разделились: одни стали проклинать «эту старую шлюху», обходить ее стороной, а другие напротив стали подражать ей, следуя известному девизу: в сорок пять баба ягодка опять!  И дальше началось стихийное и непредсказуемое: женщины зрелого возраста бросали семьи, находили себе молодых любовников или напротив, проклиная греховный мир, шли в монастырь. А среди брошенных мужчин, в срочном порядке создавали отряды мужей особого назначения, или ОМОН, из вдовцов же, особенно полных мести, формировали отряды СПЕЦНАЗа. Иными словами, поскольку я писал этот роман в лихие 90-е, то все, что происходило окрест, я, строго, согласно своему замыслу, переводил на язык любовных треугольников. В конце концов Нору как зачинщицу хаоса схватила полиция нравов, а Нина так и не нашлась, и отвезли в психиатрическую больницу, ведь никакая здоровая женщина так бы со своей дочерью не поступила. А Сашу выкрали взбесившиеся любовницы, всех возрастов и мастей, так и называвшие его бешеным женихом или суперлюбовником, и конечно, заперев в съемной квартире, ни в чем себе не отказывая, поочередно им пользовались. Причем эти женщины зачастую были женами высоких чинов в полиции, представляете, какое лицемерие, и конечно власть не могла себе позволить такого позора и распущенности.

В конце концов, любовника Ли нашли, к тому времени он прятался в подвалах вместе с такими же маргинальными личностями, не признававшими законов наземного общества, посадили в тюрьму, и решили устроить показательную женитьбу на Норе, что мол, они так друг друга любили, что несмотря на разницу в возрасте, решили узаконить свои отношения. А дочка Нина, еще молодая, и все впереди у нее, великодушно их простит. Хотя на самом деле бедную Нору за это время так залечили, что она, бедная, просто сошла с ума.

Власти, как водится, важно было продемонстрировать, что порядок в их мире восстановлен, что все семейные ценности вновь торжествуют, и что все изменщицы, от 18 до 45 и даже более, покаявшись, вернулись или возвращаются в лоно семьи. И вот назначен был день показательной свадьбы Норы и Саши, причем все должно было произойти на главной площади города, но буквально за три часа до важного события, когда смиренного жениха нарядили в свадебный костюм, как в тюремную робу, а Нору в платье, причем она уже не узнавала бывшего возлюбленного, какой-то яростный муж очередной изменщицы – желая отомстить за все мужей мира сразу! – подловил любовника Ли в туалете, и вонзил в его поганое сердце острый нож, тем самым разрушая лицемерные планы городских властей и спасая Сашу, сам того не ведая, по судьбе ведь только любовника, от грядущего экзистенциального позора.

ВЕЛИКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПОИСКАХ ВОЗЛЮБЛЕННОГО

А теперь сделаем небольшое лирическое, а точнее, метафизическое отступление. Те люди, которые читали роман, от корки до корки, внимательно, профессионально, добросовестно, проходя все этажи моего повествования, в первую очередь поражаются тому, почему я выбрал именно такой проклятый, больной, сотрясающий все и вся, любовный треугольник. Дочь, мать и между ними любовник! Отвечаю со всей страстью, которую вкладывал в этот роман. Все дело в глубине.

Таким я очевидно родился и так я устроен, что в жизни меня всегда интересовало то, что скрыто за повседневными событиями, явлениями, знаками, характерами и их действиями. То есть, меня всегда интересовало, почему, например, Машка, живущая в нашем дворе, гулящая, а Андас из нашего класса голимый подлец? Какие такие причины заставляют их поступать именно так, а именно, девушке переходить из одних мужских рук в другие, словно передовое комсомольское знамя, а парню предавать за спиной того или иного приятеля, а в лицо льстить, елозить, картавить, и всегда бесконечно лгать? Что стало тому причиной – семейное воспитание, гены, национальность, происхождение, пресловутая среда, личная драма, или просто нечто мистическое, в общем, другое? Тут нет прямого ответа и не может быть, и тем интересен человек, своей сложностью и непредсказуемостью.

А потом, когда я подрос и мать перевела меня из обычной в знаменитую Республиканскую Физико-Математическую Школу, что на Ботаническом бульваре в Алма-Ате, я только утвердился в своих воззрениях, в своем миропонимании, ибо на тех же любимых уроках физики и математики мудрые педагоги всегда говорили нам: послушайте, есть формула, а за нею целый мир, сложный, непредсказуемый, живой, динамичный, так попробуйте ее разгадать. А я ведь всегда так и думал, глядя на человека, что он есть с виду формула, некий знак: внешний вид, лицо, выражение глаз, жесты, мимика, энергетика, но за ней ведь клубится такой непознанный мир, который так интересно исследовать.

И вот отвечая на вопрос, почему такой любовный треугольник, я хочу сказать, что, во-первых, из-за нерушимости связи «дочь и мать», религиозной, этической и физической, мне так хотелось ее испытать. А во-вторых и в-главных, я всегда был убежден, а мой жизненный опыт лишь подтверждал сей непреложный факт, что КРАСОТА ЕСТЬ ВСЕГДА ГЛУБИНА, страданий, переживаний, радостей, счастья, утрат и откровений, которую обретает женщина именно с возрастом. А физика – особенно важно сказать это в век гламура! – то есть, грудь, фигура, талия, бедра, рост, лицо, свежесть кожи, молодость наконец, все это лишь манящая завлекающая ширма или только ступень к познанию красоты истиной. И потому любовник Ли-Чуланов влюбляется в мать Нору, поскольку Нине, чьим женихом он был, еще предстоит стать столь же глубокой, переживающей, и каждый раз радующейся этой жизни, несмотря на все свои страдания. И потому так поражают обеих женщин метания их малодушного любовника, незрелого молодого человека, от одной к другой, тем более скрепленных такими, казалось бы, непоколебимыми Божьими узами: из-за этих поистине шекспировских страстей я собственно роман и писал.

И чтобы показать, в какие дали отчаянного воображения бросает Нору очередная измена Чуланова, я вновь приведу здесь цитату, которую, признаюсь, как литератор, бесконечно люблю, и, надеюсь, полюбит благодарный читатель. Итак, Саша возвращается к Нине, и Нора опять остается одна, и в своем неизбывном одиночестве, выйдя из спальни, совершает, казалось бы, бессмысленное путешествие в темном коридоре, а на самом деле – увлекательнейшее в ее фантастических мирах. А именно:

«Нора скорбно закрыла глаза и,  определенно зная,  что ей надо куда-то  двигаться,  тронулась дальше по коридору,  оставляя свой ночной пост,  у двери в спальню Саши, а Нина в объятиях Саши в тот же момент открыла глаза,  потому что почувствовала ее,  ненавистной, движение, и только она открыла глаза,  как ветер подул,  понесся по всему дому, и в окно вдруг влетел желтый платок, который когда-то на лесной поляне обронила Нина,  на той самой поляне,  по которой бежала она, так страстно желая, чтобы ее догнал Саша.

     Платок же, желтый платок – тот? – теперь этот, полетел прямо по коридору и настиг Нору, залепил ей глаза, и Нора сразу же поняла, что это знак – судьбы ее, и покрепче обвязала этим платком глаза, чтобы не видеть ничего окрест себя в этом обманчивом мире, она поняла, что наконец наступила для нее пора искать своего единственного возлюбленного.

     О, Нора, неужели платок – это знак? Да, знак, и с каким бы сомнением меня об этом ни спрашивали, я знаю, это знак, знак от моего возлюбленного!  И Нора двигалась по коридору, а на самом деле шла уже по заснеженной равнине, и давно, и все: никакого платка, это для них платок, – все она на самом деле видела, и огни, и низкое темное небо, и заснеженные равнины, и зловеще черневший впереди бастион… Она шла и холодный ветер обжигал ей лицо, вот дошла наконец, и перед ней заскрипели тяжелые двери. «Стой! Кто идет? — вышел к ней постовой, в серой шинели и с ружьем за плечом.  — Вы откуда, женщина?» «Я ищу своего возлюбленного! Может, вы знаете такого, Сашу? Мы потерялись с ним в одну из таких же беззвездных ночей.  И я ищу его по всему свету, и я так, я так ищу его, как никто в это мире не может искать!» — сказала Нора и затихла с надеждой.  «Вы не по адресу, женщина. — чуть теплея, ответил ей постовой, — Здесь одни заключенные.  Ибо тюрьма.  Вы зря здесь его ищите!»  «Но, может быть, он среди них, быть может, провинился в чем-то?» — спросила она с той же надеждой.  «Нет, не уверен! – ответил ей конвоир. – Здесь заключенные – вы видите? – которые строят стены из камней…» И Нора, войдя с солдатом во двор, увидела действительно их тяжелый тюремный труд: фигуры в серых ватниках точили и носили камни, и складывали их, и так росла стена. «А для чего стена? И может он тоже строит со всеми вместе эту стену?» — спросила тогда Нора, все еще не теряя надежды. «О, нет! — как-то смущенно улыбнулся ей постовой и, между прочим, начальник тюрьмы по совместительству.  – Здесь заключенные…  ну как бы вам это сказать? – которые любят только друг друга.  Вы понимаете?  Ведь ваш возлюбленный не может любить другого, если он любит вас, а вы — его?» «Нет, конечно, не может!» — испуганно согласилась с ним Нора. «Так вот, – продолжал начальник тюрьмы, — для этого мы и строим стену, чтобы оградить себя и нашу тайную, запретную любовь от жестокого мира, чтобы никто больше не смеялся и не издевался над нами.  И не смел разрушать нашу любовь! – уже с волнением говорил постовой, а на самом деле солдат любви. – Вы посмотрите, как самозабвенно они точат и носят камни! Так, что порой они сами в изнеможении превращаются в них! И сами становятся частью стены…  Значит, для будущих любящих и любимых!  Вы понимаете?  Мы сами, как камни! – восклицал начальник тюрьмы. – И мы, камни, не виноваты в том, что только так, как камни, мы и умеем любить! Только так…» «Да-да!  — заторопилась Нора, теперь понимая, что среди них никак не может быть ее возлюбленного. — Тогда я пойду.  Извините!  И никогда не буду мешать вашей драгоценной любви, смеяться над вами.  Ведь над любовью нельзя смеяться!» «Да, нельзя! — грустно улыбнулся ей этот солдат любви и вдруг сказал. — Подождите! Можно я вас поцелую?» Он подошел к ней, прижал к себе и поцеловал ее в губы, сухо и нежно. И сказал: «Когда-то, давным-давно, я любил женщину, но мы с ней расстались. И… И…» «Ну ладно, идите!» — махнул ей постовой и с грустной улыбкой затворил за ней тяжелые скрипучие ворота.

     Куда теперь, Нора? А? … Как куда? Вперед, к моему возлюбленному! Я знаю, где он может быть! И Нора снова двинулась по коридору с платком на глазах, а на самом деле шла и уже давно – краем темного океана. Океана? Да, океана! Как быстро ты, Нора, до океана дошла! Это не я, это любовь моя, что быстрее звука и света, она шла уже берегом океана, и стояла серебристая осень, и океан был без солнца, опухший от туч, а на берегу стоял рыбак с неводом, весь сухой и сосредоточенный. «Здравствуй, рыбак, не встречал ли ты здесь моего возлюбленного?» «О! – застонал вдруг рыбак и присел. – Я не могу, женщина, видеть здесь чьих-то возлюбленных! Потому как я вылавливаю здесь только тела… чьих-то возлюбленных!» «Как… тела?» — испугалась Нора и прикрыла ладошкой рот. «Может быть, среди этих тел и есть тело вашего возлюбленного?» «О, нет-нет! — воскликнула Нора. — Никогда! Такого не может быть! Мой возлюбленный всегда жив для меня!» «Ну тогда — произнес рыбак, — я ничем не смогу вам помочь!  Вон, видите? Кладбище. Я вылавливаю тела всех несчастных, утонувших от несчастной любви, а потом закапываю их на этом кладбище, потому как погибших от любви — говорил рыбак, — надо хоронить не как мертвую рыбу!» «А много ли их у вас?» — осторожно спросила Нора. «На всю оставшуюся жизнь хватит! – устало улыбнулся рыбак. – А жизнь моя длиннее и глубже, чем этот невод!» «Тогда прощайте! – грустно улыбнулась ему Нора и хотела было уже пойти, но рыбак молча остановил ее и прижал к себе, и поцеловал ее в губы своими солеными губами. «Когда-то я любил женщину» — сказал он и хотел что-то еще добавить, но отводя глаза, отпустил Нору, и Нора двинулась дальше, зная по-прежнему, куда ей идти,  и глаза ее по-прежнему светились надеждой, она знала, что скоро увидит своего возлюбленного, хотя со стороны могло бы показаться, что она просто двигалась мелкими шажками по коридору, вдобавок, с желтым платком на лице, который был послан ей ветром, а где он странствовал все это время,  никто бы не смог ответить,  ведь главное, что он вернулся в дом, и если уж не сразу к Нине, так к Норе, ее матери…

      Матери?  Ха!  — усмехнулась горько Нина, лежавшая в объятиях Саши, и все следила, следила за тем, куда двигалась эта ненавистная ей женщина, следила и с нетерпением чего-то ждала.

     А Нора двигалась уже по пустыне, и было лето, и солнце пекло, и стояла жара нещадная, а впереди виднелся белый дворец, и стояло такое марево, что, казалось, это только мираж, но Нора двигалась неуклонно, заслоняя рукой глаза от песка, который вонзался ей в лицо, она знала, что там, впереди, она встретит своего возлюбленного.  Когда она приблизилась ко дворцу, то увидела, что это был не мираж, прикоснулась к его белым, обжигавшим пальцы, стенам, и вошла в открытые ворота. «Где я?» — со вздохом спросила она и присела на белую скамейку, словно выросшую из-под земли специально для нее, и в тот же момент из дворца вышел старец, в белом весь и с белой бородой, может быть, следивший за ней все это время. «Здравствуйте, я привратник», — сказал хмуро старец и присел рядом с ней.  И Нора уже хотела задать ему свой главный и единственный вопрос, как вдруг услышала в воздухе гул: гул… гул… гул… — угрожающе нараставший гул: «Что это? Что это за гул?»

     «О, это тележки!» — хитро улыбнулся ей старец. «Тележки?» «Да, тележки, тележки для инвалидов. Ведь вы попали в санаторий для инвалидов!» «Я ищу своего возлюбленного!» — предупредила его Нора, не желавшая ничего знать про тележки и инвалидов, втайне думая, что, может, Саша где-нибудь здесь, не инвалид, а здоровый, конечно, отдыхает после своих неустанных поисков ее в этом санатории. «Если ваш любимый —  калека, то может и здесь!» — опять улыбнулся в усы хитрый старец. «Нет-нет-нет! – испуганно выкрикнула Нора. – Мой любимый здоров и статен, и хорош собой, и лицом он бел и румян, и, конечно, никаких у него увечий!» «Может и так, — с сомнением произнес старец, — все вы по началу так говорите. Когда-то здесь действительно был санаторий для здоровых людей. И отдыхали в нем двое, мужчина и женщина, румяные и белые лицом, как вы говорите, и вот однажды они встретились, и с первого взгляда полюбили друг друга, и так, так они полюбили, что не захотели расставаться друг с другом никогда. А там, за пределами этих стен, в здоровом мире, их ждали родные, ведь у каждого из них была семья, а также всякие труды и обязанности, и тогда — вы знаете, что они сделали? — вдруг смутился старец, хотя согласно его возрасту, смущаться ему было не к лицу, — они попросили за любые деньги лишить их ног! Представьте себе!  И их, конечно, лишили!» «Господи!  — застонала Нора. —  Но зачем?» «А затем, — отвечал ей старец, — чтобы остаться здесь навсегда, потому как в том их здоровом, сороконожьем мире такие, без ног, никому не нужны, да вы сами об этом прекрасно знаете, и действительно, когда их лишили того, о чем они с такой страстью просили, их семьи немедленно отказались от них. И эти двое влюбленных остались в нашем санатории навсегда. И, между прочим, прожили долгую и счастливую жизнь…

Но после, — улыбнулся белый старец, — все влюбленные мира стали ходить сюда, как в Мекку, все желали остаться здесь навсегда. Ну, мода, что ли, такая появилась? Кто вас, влюбленных, знает? И все — представьте себе! — просили о том же, и им, конечно, не отказывали, получая за это хорошие деньги. Но любовь-то проходит, а ног уже нет! — захохотал вдруг седовласый старец, — вот и получалось, что наш санаторий заполнился одними калеками. Но все равно никто из них об этом после не жалел!» «Почему?» — спросила тут Нора. «А потому, — отвечал ей старик, — что любовь свою стали растрачивать на страсть или похоть… Вот вы ищите сейчас своего возлюбленного, а может, это похоть?» «Нет, — твердо сказала Нора, — и даже не страсть. Это любовь!» «Ну-ну! — усмехнулся старец. — Наш главный хирург тоже так говорил, когда влюбился и сделал, следуя моде времени, с собой и со своей любимой то же самое. А потом он понял, как ошибся, но было поздно, но все равно сейчас, полный страсти и похоти, не жалуется.  Тем более я по знакомству, как бывший его подчиненный, выдал ему самую быструю тележку. Так, может, вы еще подумаете?» «О чем?» — испуганно спросила его Нора, а старец вдруг схватил ее за руку, казалось, уже для того, чтобы вести ее во дворец.  Слугой страсти и похоти. «А как же…  вы?  Вы же здоровый!  Без тележки!» – воскликнула испуганно Нора, пытаясь отнять свою руку у старца. «Я? — неожиданно растерялся старик. — Я контужен на Троянской войне… Понимаете? Чисто мужская контузия! А потом, надо же кому-то за порядком следить!» «И зачем вам искать своего возлюбленного? — опять взялся за свое противный старик.  — Останетесь у нас. После операции выдадим вам тележку. Если попросите, подберу побыстрее… Хотя вам, дамам, согласно манерам куртуазным, положено помедленнее, впрочем, как хотите, все зависит от партнера. Будете жить-не-тужить и забудете о своей любви, растрачивая ее на похоть. Или, если хотите, на страсть…»

«О, нет! Нет! Отпустите меня!  — воскликнула Нора. — Что бы вы со мной ни сделали, я все равно дойду, докачусь, доползу до своего возлюбленного!» И так она это сказала, что старец, хоть и коварный, но почему-то расстроился и, видимо, поверил ей. «Ну и ладно, — вздохнул он, — дойдете, так дойдете, докатитесь…» «А можно, — вдруг спросил робко он. — я вас поцелую?» И, не дожидаясь согласия, поцеловал ее горячо и неумело, а потом даже пустил скупую мужскую слезу, восклицая: «Паршивая Елена! Это она во всем виновата!» И пошел к себе во дворец, следить за своими калеками, жившими одной похотью, страстью, и, между прочим, вполне себе счастливо, а если чересчур хулиганили, старец сердился и наказывал их, отнимал у них тележки, расставлял их в коридоре попарно и по углам, а сам уходил к себе в служебку. А провинившиеся стояли – что делать? – и мучились, два бюста, так сказать, кричали и плакали, воздевая руки к потолку, умоляли старца вернуть им тележки. И старик через несколько часов их непрерывных просьб и гневных требований все-таки возвращал им персональный их транспорт и шел обратно к себе – проклинать свою Елену.

     А Нора, перепуганная, выбежала из дворца и так-так бежала она, что споткнулась, и прямо лицом в песок, накаленный донельзя, обожгла и поцарапала себе лицо, но с колен не вставала, ибо молила это небо, эту землю и этот песок о встрече со своим возлюбленным, и когда поднялась, стояла уже чудесная весна. И вокруг цвели деревья, цветы, вишневый сад, и стоял такой аромат, такой запах, что Нора сразу же поняла, что это и есть то самое место, где она встретит наконец своего любимого. Птицы пели в саду, и одна из них подлетела к Норе и села ей на плечо, человеческим влажным голосом вдруг пропела: «Готовься! И сделай пять шагов… Он здесь!» Нора послушно прошла пять шагов. По коридору. Птица пела: «А теперь сними с глаз повязку!» «Какую повязку? — удивилась Нора, находясь среди деревьев, в вишневом саду, и вдыхая благоуханный запах. — У меня нет никакой повязки!» «Все равно сними!  —  настойчиво повторила волшебная птица. — А иначе не увидишь своего возлюбленного!» Нора, прежде чем снять повязку, сделала шаг вперед, приближая встречу со своим возлюбленным, и споткнулась, и, теряя равновесие, стала падать вниз, прямо в яму, оказалось, коварно прикрытую вишневыми ветками, – в западню… Ох! — застонала Нора и стала судорожно карабкаться наверх, но кто-то – о, кто?! – упорно сталкивал ее вниз. Но Нора цепляясь по-прежнему пыталась выбраться из этой ямы, из западни, а на самом деле падала, поднималась и опять падала на пол, потому как ее била руками-ногами Нина, дочь ее, и так мстила ей за Сашу, жестокая и коварная, давно поджидавшая ее в конце коридора, в темном углу».

Конец цитаты. Итак, мы стали свидетелями того, как героиня, оказавшись лицом перед данностью: дочь возвращает себе жениха, стоя у двери в их спальню, опять оставаясь одна, в холодном темном вечном коридоре, совершает удивительное, необыкновенное, ВЕЛИКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПОИСКАХ ВОЗЛЮБЛЕННОГО, но ищет она уже какого-то другого неземного Сашу, потому ее путешествие и великое, который будет чище, светлее, прекрасней того слабого и реального, кого обнимает сейчас ее дочь.

HAPPY END

Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я написал этот роман. И как-то на досуге, в прошлом году, я его перечитывал, причем впервые за прошедшие годы. Что я могу сказать? Роман по-прежнему меня увлекает, он живой, он дышит, он полон страсти, и вышеприведенные здесь цитаты еще одно доказательство его современности и актуальности. Единственное, что я, спустя время, переписал бы в нем, так это его мрачный финал, тогда, после распада семьи, я совсем в нее не верил, и все позиции мужей и жен казались мне нелепыми, лицемерными, просто смешными. И потому показательная свадьба Саши и Норы, матери его невесты, своей едкой иронией и абсурдом, по моему замыслу, должна было сотрясти все основы брака, семьи и общества. Сейчас, спустя столько лет, я бы переписал это окончание, что, быть может, однажды и сделаю, потому как замысел романа по-прежнему не оставляет меня в покое.

И каким бы стал этот финал? Пожалуй, таким. Любовник Ли, в простонародье, Саша Чуланов, предав Нору, попав в объятия ненасытных любовниц, вакханок, все-таки от них сбегает и просто идет, несчастный, усталый, по ночному пустынному парку, куда глаза глядят. И вдруг встречает местного насильника, или маньяка по имени Тромб. Этот персонаж уже был в романе, но сейчас я отвел бы ему большее место. Узнав про все беды любовника Ли, Тромб, то ли имя, то ли кличка такая, в общем, сгусток крови в кровеносных сосудах общества, рассказывает ему свою печальную историю. О том, как много лет назад именно в этом парке бросила его возлюбленная, ушла с другим, тогда он никаким маньяком еще не был, а обычным нежным чутким парнем, и тогда в отместку он решил стать маньяком, мстить всем женщинам на этой земле, поджидать их темными вечерами в кустах, и яростно набрасываться, делая свое сладостное темное дело. Но поскольку Тромб ничьей крови не желал, а лишь любви и страсти, то очень скоро обнаружил, что девушки, на которых он набрасывался, после первого испуга, видя, что этот насильник такой пылкий любовник, благодарили его, и даже приходили снова в этот парк, звонким стуком каблучков – чуть ли не чечетку порой отбивали! – привлекая его внимание. Ибо, как понял наш насильник-философ, все люди в этом мире, а женщины в первую очередь – НЕДОЛЮБЛЕНЫ, НЕДОЛЮБИЛИ, и если в таком, столь неожиданном для проявлений нежности месте, кто-то, под видом маньяка, желает их любви, то пусть, восклицали вдохновленные любовницы, мы готовы играть с ним в любые игры, какими бы они причудливыми не были!

И с тех пор маньяк Тромб, значит, это имя для обывателей, стал для них, женщин квартала, района, а после и города, не кем иным, как Богом самим! Единственное, кто становился его лютым врагом, так это, понятно, их мужья и друзья, которые, ничтожные, собираясь в отряды, вылавливали ненавистного «маньяка», а на самом деле, раз сами не могут, физические и духовные импотенты, благодетеля их жен и подруг. И вот однажды ночью, когда Ли и Тромб, уже подружившись, грелись у костра, на окраине парка, мирно пекли картошку и поджаривали сосиски, в общем совершали трапезу под дешевое вино, эти гнусные мужья все-таки их поймали. Сначала избили, заодно и Сашу, потом отвезли в полицию, где обоих посадили на неопределенный срок, за решетку. Тромба, понятно, было за что судить, ибо слава его за два года работы насильником, а на самом деле пылким любовником, давно вышла за пределы города, приезжали ведь женщины из других областей, городов и даже стран, поглядеть и, дай Бог, попробовать самого нежного в мире маньяка, а вот с Сашей Чулановым, не понятно было, что делать. Это ученик твой, что ли? – хохотали полицейские. – Дожили! Уже школы маньяков открывают!

И вот на втором месяце пребывания в тюрьме Сашу вдруг посетила Нина, его девушка, невеста, которую он бросил ради ее матери, было видно по ней, что она многое пережила, испытала, но была все равно со светлым лицом, полным надежды. И теперь она пришла, чтобы сообщить, что мать ее Нора и его любовница, вот на днях скончалась, от всех случившихся с ней потрясений, и она, Нина, осталась в этом мире совершенно одна. И если бы он, ее бывший жених, согласился, они бы могли попробовать снова жить вместе. Ты как, Чуланов? – печально взглянула Нина на Сашу, сделав паузу. А меня отпустят? – с сомнением спросил он. Я уже с начальством поговорила, сказала она, на тебя ж ничего нет, и ты ни в чем не виноват.

И Саша, конечно, согласился, поскольку испытывал острую вину перед девушкой и ушел вместе с ней, так со своим учителем, маньяком Тромбом и не попрощавшись, ибо не позволили. Это после он узнал, что Герману Вольбоновичу, так его на самом деле звали, с учетом всех его обстоятельств, ведь на суд сбежались все девушки района и города, хорошо знакомые ему, присудили всего пять лет, и Саша был рад однажды увидеть самого нежного маньяка за всю историю человечества на свободе. И вот Нина и Саша опять стали жить вместе, и Нина воспрянула духом и вовсю готовилась к свадьбе, ведь она, девушка, хотела, чтобы все было сказочно, романтично, несмотря на все обстоятельства их общего прошлого, и Саша старался как мог, чтобы ни одним словом, жестом, движением глаз, не оскорбить ее чувства.

Но уже перед самой свадьбой, когда портной торжественно вручил молодоженам нарядные платья, и Саша, возвращаясь домой, стоял с Ниной на перекрестке, перед проходящим мимо поездом, он вдруг вспомнил, как вот так же они стояли с Норой пару лет назад, и тогда она сказала очень странную фразу, запомнившуюся ему на всю жизнь. О том, что как бы она хотела броситься в это МЕЛЬКАНИЕ и раствориться в нем! В смысле? – поразился Саша тогда. – Ты хочешь умереть? Не то чтобы умереть – сказала мудрая Нора, задумчиво глядя на проносившийся мимо поезд, – но жить совсем в другом, скользящем, как вода, мире, вне угрюмых углов и плоскостей под названием «надо», «положено», «семья», «муж», «жена», «служба», «обязательства» и прочее. Ты понимаешь меня?  И Саша кажется все понял. И теперь он думал о том же, и когда поезд наконец прошел, он уже понимал, что не сможет быть мужем – духовно, душевно, идеологически, понимаешь, Нина, ни за что и никогда, прости меня, пожалуйста, ибо я могу быть только любовником. Вот такой HAPPY END!

Да, так мирно на этот раз я и закончил бы свой самый главный роман, magnum opus, под названием «Треугольная Земля», потому что за прошедшие двадцать пять лет и вообще вспоминая всю свою жизнь, весь свой разнообразный опыт, я понял твердо одно. Что все мы, люди, человечество, такие разные, белые, желтые, черные, красные, начальники и подчиненные, богатые и бедные, поэты и бухгалтеры, пьяницы и трезвенники, воины и пацифисты, маньяки и тихони, психи, флегматики, проститутки и домохозяйки, подлые и благородные, все, все, все, разительно отличающиеся друг от друга, как луна и солнце, как вода и огонь, как рай и ад, – что в первую очередь МЫ ВСЕ ЕСТЬ ЛЮБОВНИКИ, И КАЖДЫЙ ИЗ НАС, САМ ПО СЕБЕ, ЕСТЬ ЛЮБОВНИК, конечно, по-своему, в силу своего темперамента, характера, личных особенностей, кто-то действительно ни одной юбки не пропускает и буквально имеет все, что движется, а кто-то настолько застенчив и тих, что все его влюбленности и сердечные отношения происходят только в его голове, а сам объект любви даже о нем не знает. Но это ничего, каждому свое, самое главное, чтобы я, ты, он, влюблялся, вот для этого мы на свет и появляемся, чтобы полюбить женщину, ребенка, дело свое, творчество, ясный солнечный день, синее небо, закат, ночь и луну, восход, серебристую гладь океана, лицо прекрасной незнакомки в толпе, ее образ, – ведь туда, на них, мы всю свою жизнь и смотрим, вот главная истина, которую я понял, проживая свой бурный век. И если даже нет объекта любви, то и это, оказывается, совсем и не важно… Как это? А вот так! Потому что, вслед за великим Фернандо Пессоа, мы можем сказать, мудро подытоживая свою жизнь, полную любви или ее ожидания, что я никогда не любил ничего, за исключением чего-то несуществующего, никогда не желал ничего, кроме того, чего и вообразить себе не мог, ибо от любви я требовал только одного: навсегда оставаться далекой мечтой.

01.03.19.

***

Мы в Telegram

Telegram