Александр Кан
ЧЕЛОВЕК-ПАЛИМПСЕСТ
Мы живем и не устаем задаваться вопросами. Кто мы? Что мы? Что есть человек? Откуда он духовно произрастает? Кто пишет на нем, как на скрижалях, все новые и новые письмена? И главное, когда и в чем он настоящий? В каком случае подлинный?… О, все эти простые-непростые вопросы зачастую так и остаются без ответа!
Вот я вспоминаю… Шел 1996 год. Алма-Ата. Я уже разогнался и вовсю писал свой главный роман «Треугольная Земля», magnumopus всей своей жизни, и то, что он главный, я знал уже точно, наверняка, вкладывая в него все, что я надумал, прочувствовал и выстрадал об этом мире. Собственно сам процесс написания шел как по маслу: я вставал днем, поскольку ложился под утро, шел на стадион, пробегал свои пять километров, возвращался, приводил себя в порядок, завтракал, и садился за стол, редактировал написанное ночью и готовился к следующей главе. Понятно, что при таком четком отлаженном режиме какие-либо встречи или посещения были напрочь исключены, за редким, как водится, исключением.
Приходил ко мне время от времени один замечательный философ, филолог, назовем его Тимур, умница, энциклопедист, вежливый, скромный, тактичный, но, как все философы, любящий без меры выпить. Потому встречались мы с ним только, когда я позволял себе расслабиться, сделать перерыв в несколько дней, к примеру, после тяжелой главы, такие разрядки были просто необходимы. Итак, Тимур приходил, я накрывал стол, и мы начинали разговаривать. Сначала говорили, как водится, о философии, он был профессиональным философом, а я – стихийным, он отстаивал академическую традицию: Аристотель, Аквинат, Гегель, я, так сказать, поэтическую: Августин, Паскаль, Кьеркегор. Он настаивал на внимательном изучении всего необъятного поля мировой философии, я отмахиваясь заявлял, что буду изучать философию, которая мне близка по духу и опыту, то есть, экзистенциальную.
По мере нашего выпивания Тимур мрачнел, становился немногословным, совсем закрывался, на несколько минут каменел, словно мумия, и вдруг резко менял тему разговора, словно какой-то аппарат внутри него самопроизвольно, с беззвучным щелчком, переключался на другую программу. Он говорил уже о Потустороннем, причем с пылом, жаром, увлекая меня, рассказывал о всяческих пришельцах, старцах, шоготах, в духе Лавкрафта, которые якобы по ночам посещали его, и которые сейчас, Александр, – внимание! – пока мы с тобой трендим, зорко вглядываются в нас чрез окно, со стороны своего густого липкого мрака, уже подбирая себе тело, – твое или мое? – в которое они однажды вселятся, чтобы под видом человека, Александра Кана, например, хохотал он уже мне прямо в лицо, творить свое ползучее зло на нашей несчастной земле. И не давая мне передохнуть, восклицал: А может, в меня уже вселились, а?! Может, я гость с… того света? И опять замирал, и наступала пауза.
Помнится, тогда зазвонил телефон, я вздрогнул, сбросив оцепенение, побежал в другую комнату отвечать, а когда вернулся, просто остолбенел. Окно было настежь открыто, хотя стояла зима, а Тимур, пританцовывая на подоконнике, кричал уже во тьму, испуская пар, всему человечеству, а на самом деле бедным соседям нашего спящего дома, что пришельцы уже здесь, расселяются, как в гостиничных номерах, в наших телах, и вполне возможно, что утром какой-нибудь с виду мирный бухгалтер Казбек предстанет за завтраком пред своей драгоценной Айсулу истинным воплощением ада… В тот момент я подкрался к нему, буквально на цыпочках, боясь что он, пьяный, выпадет из окна, все-таки был третий этаж, в пантерьем прыжке схватил его за ноги, стащил с подоконника, наконец запер окно, усадив в кресло, стал его жалеть, гладить по голове, даже поил коньяком с ложечки, как лекарством, поскольку он постоянно просил, и Тимур стал потихоньку успокаиваться, жаловался мне на родных, отца, мать и жену, которые его совсем не понимали, проклинали его философию, заставляли идти на рынок продавать какие-то вонючие тюки с непонятным содержанием, в общем, описывал типичную картину девяностых.
Наконец он прямо на моих руках задремал, но все вздрагивал, вскрикивал, потом путанно, хихикая, стал рассказывать кому-то во сне анекдот, бородатый, известный всем, про студента, который убежав от жены и любовницы, чертил на чердаке любимый чертеж, или, если математик, решал любимую задачу, или, если литератор, писал любимый роман, так очевидно воплощая, пусть только на словах, свою духовную программу. Я смотрел на Тимураи удивлялся, какое у него во сне было светлое доброе лицо, когда ничто его не раздражало и не пугало, и в который раз поражался тому факту, как этот странный многослойный человек в течение вечера менялся на глазах, как по форме, так и по содержанию. Затем он окончательно заснул, и я прилег в той же комнате, чтобы, не дай Бог, чего-нибудь с ним не случилось, и кажется, уже задремал и вдруг, сквозь сон, услышал, как мой неугомонный гость поставленным голосом, аккурат в четыре часа утра, читает стихи Георга Тракля, которым он тогда увлекался. До сих пор помню:
… Неба черного металл*
Крест трепещет в буре красной
И вороны безучастно
В скорбь ввергают весь квартал…
… Луч на тучах как кристалл
Те кружатся и так страстно
Перед странником ужасным
Распадаясь в семь начал…
* — перевод Жаната Баймухаметова
Прочитав стихи, Тимур опять надолго замолчал, а я так и не понял, в каком он состоянии читал великого поэта, в лунатическом или бодрствуя, затем, услышав его мирное сопение, я плавно провалился в глубокий сон, полетел в какие-то неведомые синие дали, а проснулся от того же бодрого голоса. Стояло солнечное утро, передо мной сидел розовощекий Тимур, он что-то жевал, очевидно, опохмелившись, закусывал, и говорил мне чуть ли не командным голосом: С добрым утром, господин писатель! Не пора ли нам вернуться ко вчерашним дебатам? На ком мы остановились? На Кьеркегоре? Тогда самое время перейти к Хайдеггеру!
Признаюсь, тогда, вопреки моему капризному роману, я дал слабинку, пошел у Тимура на поводу, продолжил с ним посиделки, уж больно интересный тип он собой представлял, и через пару дней общения с ним я отчетливо понимал, что в случае моего гостя человек есть не что иное как палимпсест, а точнее, он сам и есть человек-палимпсест. Или древняя рукопись, с учетом древности любого человеческого рода, на которой пращуры писали свои постулаты, сентенции, потом предки по времени более близкие, потом уже современность, общество, школа, институт, и конечно некие мистические силы, пусть пришельцы, согласно Тимуру, в общем, кто только не писал на манускрипте человеческого сознания свои письмена, и как же тогда определить и выявить, какой человек настоящий, подлинный, помимо основных инстинктов, и возможно ли вообще говорить об абсолютном духовном существе внутри него?
ЧУДОТВОРНОЕ КЛАДБИЩЕ
Для того чтобы ответить на эти элементарные, животрепещущие, всегда актуальные и в то же время вечные вопросы, самое время обратиться к личному опыту, ибо если мы кого и знаем лучше, чем других, то именно самих себя. О, да! И я опять вспоминаю… До седьмого класса я жил как соглядатай своей жизни, то есть подчинялся ходу установленной жизни, ходил в обычную школу, слушал учителей, выполнял их приказы и пожелания, за пределами школы также беспрекословно подчинялся нашим дворовым вожакам, в доме с готовностью внимал матери, бабушке и сестре. И если бы мать не перевела меня в недавно открывшуюся республиканскую физико-математическую школу, я бы, наверное, с тем же смирением прожил бы свой век, иногда тупо, бессмысленно бунтуя, как водится, через алкоголь, и не подозревая о том, что однажды можно взять окружающий мир в свои руки, хорошенько встряхнуть его, а, если надо, даже выбросить, и начать на абсолютно пустом месте жить по собственному велению и хотению.
Ибо в новой физико-математической школе начались чудеса! А именно, на уроках математики. Заметьте, я до сих пор помню имя нашей учительницы: Антонина Петровна Ковешникова, и всегда буду прославлять его, ведь это именно она превратила наши уроки и собственно предмет, дисциплину, в игру, во время которой мы увлеченно решали поставленные ею задачи, причем на скорость, кто быстрей, с нетерпением тянули руки, и побеждали. О, это были самые счастливые мгновения в моей жизни, осенявшие меня смыслом, ради чего я живу! И эта математика, волшебная математика, благодаря нашей великолепной учительнице, так увлекала нас, что мы уже учились во всех заочных школах, при МГУ, МФТИ, а на сам урок в школу я бежал сломя голову, подставляя, метафорически говоря, лицо Ветру, то есть, всем своим существом обращенный в светлое будущее, всегда готовый думать, решать, открывать и становиться победителем.
Таким образом, из соглядатая я превращался, причем самым счастливым образом, в творческого человека, создававшего свой оригинальный мир, свою жизнь и судьбу собственными руками. Соответственно легко разрешался вопрос с выбором института. Если уж ехать поступать, то непременно в один из лучших профильных институтов Москвы! А это физфак, мехмат МГУ, МФТИ, МИФИ, МГТУ им. Баумана. И окончив школу, я поехал поступать в знаменитый физтех, сдал экзамены на две четверки и две пятерки, но на собеседовании меня почему-то завалили, задав неожиданный вопрос про политическую ситуацию в одной африканской стране. После, когда матушка стала выяснять, почему меня не приняли, ей вежливо сказали, что их смутила даже не пятая графа, в институте уже учились советские корейцы, а Пхеньян как место моего рождения. Вот тебе на! Я тогда еще никогда не задумывался о своей инородческой исключительности, но вот общество, люди, сограждане, доброхоты, всегда охотно раскроют тебе твой «изъян», а после будут напоминать о нем неустанно.
Делать нечего, мы сгорбились и поехали дальше, по Москве, уже в Зеленоград, там, в техническом вузе я опять сдавал экзамены, опять на «отлично» и наконец поступил. И уже во время учебы, лекций и семинаров, я, по-прежнему движимый – что особенно важно в нашем размышлении! – мечтой о большой красивой науке, пошел работать на кафедру общей физики. Я хотел творить, решать, открывать, исследовать, как в свое время в нашей блистательной РФМШ, где и был впервые дан этот прекрасный посыл, но меня заставляли мыть пробирки, прочую лабораторную посуду, переставлять тяжелые приборы с места на место, протирать столы, даже мыть полы, в общем, убирать свое рабочее место, находясь на котором я ровным счетом ничего, кроме вышеперечисленного, не делал. Учеба тоже не особо прельщала, помимо профильных дисциплин, нам преподавали много, как было положено в советские времена, общественных наук, вызывавших немедленную зевоту, и пребывая в этой вязкой липкой рутине, я ловил себя на мысли, что опять превращаюсь в соглядатая чужой, навязываемой мне обществом жизни, и непонятно, как мне жить дальше? Точнее, понятно, что надо жить своей жизнью, но какой?!
Затем закончился семестр и наступило лето, был набор в стройотряд и мы с приятелем, опять же от нечего делать, устроились туда работать, выполняли в студенческом городке какие-то элементарные работы: убрать, починить, принести, отнести. Платили нам за это соответственно копейки, в общем, можно было заснуть за такой работой, от той же скуки однажды вечером напились, полезли к девушкам, поскольку жили в раздельных общежитиях, побили окна, в общем устроили скандал, в результате чего нас так же лениво из стройотряда выгнали.
Стоял конец июля, до начала учебы оставался месяц, ехать домой было бессмысленно и накладно, потратив все деньги, мы пошли, как водится, сдавать бутылки, и, возвращаясь обратно, купив неизменного пива и какую-то простую снедь, вдруг наткнулись на странное объявление, в котором сообщалось, что для работы на местном кладбище срочно требуются два непьющих студента. Странность его заключалась в том, что, как известно, на кладбище, по крайней мере, в те советские времена, было невозможно устроиться, поскольку работа была прибыльная, люди умирали, а мест для захоронения не хватало, стояла проблема советского дефицита как всегда, а во-вторых, мы были пьющими студентами, в отличие от требуемых, и это нас смущало, хотя, как выяснилось, зря, поскольку мы еще не представляли, как пьют кладбищенские мужики. Ну, что, попробуем? – все-таки предложил я, в который раз перечитывая объявление, и мы пошли устраиваться, влекомые мифологией, ассоциациями, связанными с этим местом-словом-понятием, – магическими, романтическими, мистическими, метафизическими, какими угодно. Мы быстро сделали справки, фиктивные, в которых сообщалось, что деканат разрешает нам работать и буквально бросились в объятия директрисы кладбища, которая, казалось, только нас и ждала, женщины бодрой, веселой, доброй, дородной, во всех смыслах этого слова. К нам приставили одного старшего, профессионального, так сказать, могильщика, иногда было двое, максимум три, в зависимости от их самочувствия, и мы стали осваивать новую работу.
И здесь я должен сказать, что в Москву я приехал этаким робким, застенчивым, жутко закомплексованным косноязычным алма-атинским мальчиком, который, к примеру, стоя в очереди за колбасой, заучивал наизусть свою нехитрую речь «дайте мне пожалуйста 200 грамм диетической». И когда подходила моя очередь, и грубая горластая баба, извините, женщина, вслушивалась по началу в мой тихий дрожащий голос, бывало, теряла всякое терпение, и так и не обслужив меня, отмахиваясь как от мухи, переходила к другому клиенту. И мне приходилось опять вставать в очередь, или, дабы избежать позора, идти в другой магазин. Вот в таком примерно состоянии я и пришел работать на кладбище, которое, могучее и волшебное, поистине совершило со мной чудо. Мне быстро объяснили местные мужики, что ты, парень, просто копай землю, или меси бетон хорошо, в общем, делай свою работу на отлично, и никому не будет никакого дела до того, откуда ты, кто ты по происхождению, чего ты не можешь или боишься.
И надо сказать, что вскоре, буквально через пару недель, я стал заправским бетонщиком, который изготавливал бетон любой необходимой консистенции и объема, очевидно, физика и здесь помогла, а мой приятель также легко освоил мотоцикл с кузовом, в котором развозил бетонную смесь по участкам, для заливки оград и могильных оснований. И поскольку мы действительно, по сравнению с кладбищенскими мужиками, пили мало, то уже через месяц мы командовали, управляли всем процессом вдвоем, а тот приставленный к нам профессионал, каждое утро проходил у нас строгую проверку на похмельное самочувствие. В общем, Мария Степановна, наш директор, просто нарадоваться на нас не могла! И уговорила остаться на больший срок, хотя началась уже учеба, но мы радостно согласились, ибо эта работа, сам процесс, приучал нас к профессии, и, что важно, к ответственности: если обещал, то сделай, и конечно к настоящим, баснословным по сравнению с инженерской зарплатой, заработкам. Таким образом, кладбище сотворило со мной чудо, и опять, подобно физматшколе, вернула меня из состояния унылого соглядатайства в состояние бодрого, жизнелюбивого, уверенного в себе мужика.
И после этой работы я, что называется, бросился во все тяжкие, то есть, поскольку я не находил никакого интереса в процессе учебы, я стал постигать те самые пресловутые университеты жизни, всегда интересные, ибо тебя окружали живые люди, а не послушные, лукавые конформисты-студенты, и я работал после кладбища грузчиком в магазине, сторожем, ночным уборщиком в ресторане, монтировщиком сцены, статистом, полотером, учителем физики в школе, проводником поездов дальнего следования. И так прошла моя студенческая жизнь, при этом я никогда не бросал учебу, чтоб не расстраивать мать, и вообще в память о нашей славной школе, а точнее, в память о своей, увы, уже неосуществимой мечте посвятить свою жизнь большой науке. В результате, когда я окончил институт, я понимал отчетливо только одно, что я не хочу работать по специальности инженером, соответственно не хочу цепляться за Москву, всеми правдами и неправдами, как делали повально мои однокурсники, женясь на прописке или в поисках лимита, а что я хочу, я пока не знал. И для того чтобы разобраться в себе, мне надо было уехать в тихое уютное место, то есть, домой, в Алма-Ату, чтобы разобраться, чего же я хочу в этой жизни на самом деле?
СКАЗОЧНЫЙ ПРАЗДНИК ИДЕНТИЧНОСТИ
Итак, я вернулся домой, стал работать на электротехническом заводе, куда и распределился, чтобы за три года отработки вдумчиво, спокойно, не спеша, выяснить, чем же я хочу наполнить свою жизнь. Тем более работа мне эти духовные искания позволяла, я был приставлен к большой, по габаритам, машине ЭВМ, чтобы обслуживать ее, снимать с нее какие-то данные, то есть машина была главным субъектом, а я ее бесплатным, а точнее скромно оплачиваемым, приложением. Прячась от начальника за ее огромными ящиками, я много читал, в основном русскую и западную классику, неожиданно стал писать, стихи, эссе, рассказы, и вот в 1988 году, спустя пять лет после возвращения, как раз на волне горбачевской перестройки, я и поступил в Литературный институт, на семинар прозы.
Самое важное, к чему нас в институте приучили, это писать дважды в год повести или рассказы на заданную тему, с последующим жарким, чуть ли не смертоубийственным обсуждением. В результате таких литературных баталий мы становились крепче, наглее, и трезво, уже без всяких иллюзий, оценивали себя, и так же как, будучи школьником, я вдохновенно стремился на урок математики, теперь, выполнив задание литературного мастера, я рвался в Москву, чтобы представить свое очередное гениальное произведение. А когда учеба неожиданно, казалось бы, в одночасье, закончилась, мы все, дипломированные поэты и прозаики, страшно загрустили, ибо лишились самого важного, что требуется человеку в этой жизни, – внимания к себе и тому, что ты делаешь. Но я стойко пережил эту утрату, и продолжал писать, ибо всегда имел внутренние причины для сочинительства, одной из которых и очень важной являлось желание понять, кем я был, кто я есть, кем могу стать и кем стану в этом мире. То есть мои поиски идентичности только начинались. И если перечислять по порядку все эти выборы, данности и возможности, осуществленные мной в литературе, то они таковы.
Первый рассказ «Правила игры» (год написания 1987), в котором я изобразил свое без отцовское детство, жестокий мир детей, жестокие игры, грязную канаву, по которой старшие заставляли меня ползать, и страшное видение, как отец, вдруг явившись из небытия, наблюдает за позорной сценой моего унижения. Затем в повести «Кандидат» (1988) я описал свои впечатления от работы инженером и научным сотрудником. Молодой человек, мечтая стать большим ученым, пишет диссертацию, дело всей своей жизни. Поскольку он недавно женился, он живет с женой, маленьким ребенком и тещей в тесной квартирке, и потому пишет диссертацию по ночам в туалетной комнатке. И вот спустя полгода интенсивной работы, научный труд готов, он представляет его своему профессору, а после с ужасом узнает, что его работу присвоил бездарный сынок каких-то важных начальников, причем с ведома его научного руководителя. Такой подлый удар, хроническое безденежье, непрестанные ссоры с женой на почве быта, вечно орущий ребенок, безумная теща, которая по ночам выключала свет, экономии ради, в туалетной комнатке, где он работал, – все это, слившись воедино, сводит его с ума. Герой запирается в своем «кабинете» и отказывается оттуда выходить, так и не став кандидатом наук, принципиально оставаясь кандидатом в образцовые члены общества.
Далее рассказ «Полуночный конвой» (1991), в котором я выразил свою тоску по настоящей дружбе и истинному другу. Сержант Ли собирает бомжей и бродяг в городе и отвозит их лечебно-трудовой профилакторий, для исправления, существовали такие в советские времена, и вот однажды он встречает удивительного человека, незаурядного ума и оригинального видения мира, и пока он везет его в ЛТП, предлагает отпустить на волю, такие личности не должны находиться в тюрьме, но тот, к удивлению милиционера, отказывается. И Ли опять, в который раз, постигает разочарование. Затем повесть «Костюмер» (1993), в которой я выразил свое отношение к Любви. Костюмер работает в театре, одевает своими костюмами актрис и актеров. Однажды в театр приходит новенькая, в которую костюмер, неожиданно для себя, влюбляется. Поскольку девушке негде жить, она живет прямо в театре, в гримерной, и костюмер по ночам, отрываясь от своей работы, заглядывает к ней, пока она спит. Он тихо садится на краешек ее постели и поет ей песни о своей любви, так переполняет его новое чувство, а напрямую сказать ей об этом он, застенчивый человек, никак не может. И вот как это происходит:
«О чем же он пел? Быть может, о том, что никогда в своей жизни он, Костюмеp, и не мечтал о встpече с человеком, котоpого он мог бы укpыть не своими костюмами, а собой, доpогая – ты слышишь? – только собой, как не мечтал он о том, что сможет повтоpять собою линии, чувства и мысли дpугого человека, и если ты сейчас, милая, спала, свеpнувшись калачиком, то то же делал и я, Костюмеp, повтоpяя твои изгибы и очеpтания, и если ты сейчас, любимая, видела пpекpасный сказочный сон, то и я видел его, со стоpоны, как могут видеть эти сны стpажники твоих снов, и если ты в эту тихую ночь о чем-то мечтала, то и я, повеpь мне, мечтал об этом же, как может мечтать о твоем сокровенном близкий тебе человек, ставший твоей душой и плотью. Хотя пpости меня, милая, я забежал немного впеpед, пел костюмеp, как забегают дети, полные безудеpжного счастья, впеpед, выдавая желаемое за действительное, я забежал впеpед, любимая, потому что и нас с тобой pазделяют пока еще безумные pасстояния, котоpые мне нужно будет пpеодолеть, во что бы то ни стало, я пpосто тихо двигаюсь навстpечу тебе каждую ночь, так тихо, что ни тени тpевоги не пpобежит по твоему лицу, ни единого шоpоха не pаздастся в твоей тишине, ни одна мысль не омpачит твой pазум, быть может, только чувство мое, о, да! – так пел костюмеp, – пеpеливается и бьет чеpез кpай, и я не могу ничего с этим поделать, ни сдеpживать его, ни упpавлять им, я пpосто сосуд, чеpез кpай котоpого бьет это чувство, быть может, не только мое, но и – о, не бойся этих слов! – всех спящих сейчас людей, котоpые чего-то недочувствовали, кого-то недолюбили, ооо, может, я скважина в этом неуютном миpе, погpебенном под лавой сна, одна на всю вселенную, чеpез котоpую бьет такой могучий, такой неудеpжимый поток любви, что, я уверен, любимая, весь ночной миp вот-вот проснется сейчас от моего неукpотимого биения!»
Затем актриса, получив роль, очень быстро добивается успеха, за ней ходят толпы поклонников, прямо по театру, ночному и дневному, уносят ее куда-то на руках, по несколько дней костюмер любимую не видит, и сильно по ней скучает. Но однажды она прибегает к нему в костюмерную сама, просит ее спасти от этих страшных жутких липких людей, пытающихся разодрать ее на части, вдобавок признается, что слышала его ночные любовные песни, обращенные к ней, притворяясь, что спит, и тогда вдохновленный костюмер уводит ее к себе домой. Там кормит, укладывает ее спать, заботится, после трепетно охраняет ее сон. И вот что происходит ранним утром:
«Когда он очнулся, пеpвым желанием, охватившим его, было – подняться, скоpей на pаботу, – о, что он тут делает? – в театp, в костюмеpную, но, в сущности, к ней одной, быть может, ожидавшей в эти ночные часы его в своей гpимеpной. Но – бежать не нужно было никуда, она была pядом, так близко от него, как не бывало и не могло быть никогда. Он как бы спохватился и пpивстал на колени, и стал медленно подползать к ней, пpостиpая навстpечу спавшей свои pуки, пpотягивая ей одной какое-то невыpазимо пpекpасное платье, быть может, лучшую из своих pабот. Когда он пpиблизился к ней, он на мгновение замеp, не понимая, что ему делать дальше, и тихо пpикасался к ней, к ее плечам, лицу, векам и губам. И тут же отдеpгивал pуки, ночной воp, уже весь в лихоpадке, в ужасе, в непонимании, и пpотягивал опять, боясь, что она вдpуг исчезнет, pаствоpится в сумеpках навсегда. И вот он затаил дыхание и обнял ее, впеpвые за всю свою жизнь, и, обнимая, вспоминал уpывками, что он здесь, да, что пpедставление уже начинается, что надо спешить и одеть ее в платье, котоpое он шил для нее все эти тpевожные сумбуpные дни. Когда он сжимал ее, она билась в его объятиях, тогда он пpосил, умолял ее немножечко потеpпеть. Но, стpанно, она никак не внимала его словам, капpизная сонная девочка, все пыталась выпpостаться из его pук. Тогда, потеpяв теpпение, он сжал ее изо всех своих сил, не оставляя на ней ни одного непокpытого места и, глядя ей в глаза, уже веpил, видел, пpедставлял, как вот-вот вздpогнув, вдpуг замpет она, вся в сказочном мгновении пеpевоплощения, но уже не пеpед полным залом, а только пеpед ним одним».
Итак, смертельный исход, или актриса, возлюбленная, принадлежит теперь только Костюмеру, причем на века. И тут возникает очередной «рабочий» вопрос. А что же дом, семья? Как мой герой относится к семейным отношениям и ценностям? Для разрешения столь важной темы я написал две повести. «Век Семьи» (1992) и «Сны нерожденных» (1994). В первой отец ушел из семьи, казалось бы, уже давно, но мать никак не может пережить эту утрату, а в последнее время ведет себя странно, замыкается и смотрит на боксерскую грушу, с которой тренировался когда-то ее сын. Вот он и вызывает сестру из другого города, чтобы как-то помочь матери, чтобы как-то вернуть атмосферу семьи. Сестра приезжает, пытается по-женски навести в доме порядок, и после, когда все убрано, вымыто, брат и сестра устраивают «новоселье» или День Семьи, даже мать оживает, потом правда уходит, а сестра в воодушевлении произносит тост за семью, точнее, за Век Семьи.
«Давай с тобой выпьем за те вpемена, когда бы люди жили по-настоящему вместе и никогда бы не ссоpились, не уходили из дома, никогда бы не глядели в чужие окна, потому как там не на что глядеть: а только дpуг на дpуга, глаза в глаза, лицом к лицу, и жили бы одной кpепкой семьей, жили бы, зная, что им есть всегда куда возвpащаться, где их всегда ждут, ждут с нетеpпением, ждут с любовью, и чтобы они обеpегали это чувство, хpупкое, нежное, и никому бы об этом не pассказывали, потому как только pасскажешь, и ничего уже у тебя не останется, тогда бы, быть может, все люди любили бы дpуг дpуга как-то совсем по-иному, по-настоящему, давай выпьем с тобой за этот золотой век, котоpый, конечно, настанет, но, увы, уже без нас – но ведь он все pавно настанет? – и может, кто-нибудь в будущем будет говоpить о нас, мол, жили такие-то мать, сын и дочь, и ничего у них поначалу не было, но они все постpоили своими pуками, потому что очень хотели, чтобы у них была настоящая семья и чтобы у всех людей были настоящие семьи и понимали это как никто дpугой, может, кто-нибудь в будущем скажет так о нас, о том, как мы любили дpуг дpуга, больше себя, больше жизни, и даже, быть может, больше нашего пpошлого!».
После таких проникновенных слов они мечтают о том, как они действительно построят семью, новую, с новыми членами и новым духовным содержанием, потом сестра, уставшая от всех хлопот, засыпает, а сын идет в комнату, где висела снятая наконец сегодня, в день новоселья, боксерская груша и обнаруживает страшное… О, Боже, почему же Ты не пощадил ее и нашу итак эфемерную семью!? Он снимает и переносит ее тело в комнату, кладет на кровать, напротив сестры, сам садится между ними, такими дорогими ему женщинами, замирает и с первыми лучами солнца вдруг понимает, что вот их долгожданный век семьи наступил, когда все вместе, мать, сын и дочь, и никто друг от друга теперь не уйдет. Никуда и никогда.
Следующая повесть о семье «Сны нерожденных». В дом, где живут отец, мать и дочь, возвращается блудный сын, на которого никто из родителей не обращает никакого внимания, равно как и между собой отец и мать давно не общаются, ибо мужчина не может простить когда-то родной женщине предательства. Только нежная пылкая сестра откликается, идет навстречу брату, пытается вместе с ним вспомнить те прекрасные времена, когда в их доме было счастье, когда отец и мать любили друг друга и детей, когда все они весело, хохоча, играли в прятки, когда не представляли своей жизни друг без друга. И потому ритуально они решают повторить эту игру, ночью, пока родители спят, в память о той счастливой игре, и эта ночное повторение неожиданно для них завершается инцестом. О котором в ту же ночь чутьем узнает мать, проклинает детей, себя, отца, свою семью, всю свою жизнь, и умирает.
Тогда возникает закономерный вопрос, при такой ситуации в семье, при таком фатальном обрыве всех родственных связей, что остается герою?! Только одно: пуститься во все тяжкие! Или стать любовником, принципиально, я бы даже сказал, идеологически, ибо раз нет Семьи, сиречь Бога, значит все позволено. И об этом выборе роман «Треугольная Земля» (1995 – 1998), в котором в главной сюжетной линии молодой человек встречает девушку, у них развиваются отношения, однажды он приходит к ней в дом и видит мать, и понимает что пропал, что лучше спасительно разорвать отношения, чем пускаться в такой смертный грех.
Но чем мы, люди, движимы, вопрошаю я как автор, разве не страстью, а если не страстью, то, скажите, чем?! И после нескольких безуспешных попыток он все-таки с ней встречается, матерью и женщиной, а точнее женщиной, а потом уже матерью, и они, не в силах преодолеть себя, – земля вот-вот разверзнется под их ногами! – становятся близки. А после ужас, который все предвидели, дочь, узнав об измене, исчезает бесследно, и вообще, жива ли она, никто не может сказать, мать начинает искать ее по всему городу и его окрестностям, а он, любовник, не выдержав такого сердечного бедствия, по пресловутому мужскому малодушию, пускается в бега. И, полный отчаяния, в душевном запое, так сказать, смиренно-мятежный, идет уже по рукам, от одной женщины к другой, пока один из мужей не всаживает в его грудь нож, в самое сердце, так наказывая «поганого инкуба» за всех обманутых мужей сразу.
Итак, опять смертельный исход. Так что же делать моему сквозному бездомному, бессемейному, и получается, бессердечному, герою? Конечно же, попытаться обрести доброе чуткое сердце. Или простое человеческое счастье. Что и происходит в романе «Голем Убывающей Луны» (2004), в котором герой, работая проводником поездов дальнего следования, однажды встречает в поезде женщину, влюбляется в нее, затем расстается, тоскует, то есть проверяет чувства временем, затем ищет ее, находит, борется за нее, ибо она несчастна в браке, и вот наконец увозит к себе домой. А когда возлюбленную пытаются отнять у него, мой герой борется за нее насмерть, до конца, после чего противная сторона понимает, что этот союз навеки, на века, и ничего с этим не поделаешь. И оставшись наконец в покое, они начинают жить мирной семейной жизнью, полной взаимной любви и доверия, строят дом, рожают детей, обретая родину друг в друге и взаимных чувствах, в общем, и моего несчастного героя настигает счастливый финал. И значит, можно сказать, что сказочный праздник идентичности, который начался с моего первого рассказа, на протяжении которого я описал все свои возможные, реальные ипостаси, все-таки случился и получился. Ура!
45 СЕКУНД АБСОЛЮТНОГО СЧАСТЬЯ
Но жизнь идет, время течет, чувства угасают, чувства изнашиваются,а люди черствеют… О, сколько раз я видел, да и по собственному опыту знаю, посещая, спустя продолжительное время, своих давних знакомых, оставшихся или разъехавшихся по миру, проживающих в Алма-Ате, Ташкенте, Москве, Санкт-Петербурге, Риге, Берлине, Париже, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Лос-Анжелесе, Сеуле, Пекине, даже в Коломбо, кого куда занесло, как распадались когда-то крепкие пары, мужчина и женщина, или уже распались, пока мы не виделись, а если жили — живут вместе еще, то как… самодвигающиеся, извините, предметы домашней обстановки, как говорящие части мебельного гарнитура. Одна из которых главная, конечно, женщина, всегда повелевает, мужчина же, как водится, под каблуком, разрушенный желчью, алкоголем или еще сохранившийся, между ними всегда не разговор, а взаимное гавканье, рычание, лай, поскольку все им друг о друге хорошо известно. Но не будем заниматься бессмысленным противопоставлением полов, лишь воскликнем еще раз с горечью, о, да и увы, время течет, чувства изнашиваются, а люди черствеют! И чтобы продемонстрировать, как это происходит, хотя все знают, как это происходит, но все-таки у женщины, эмоционально более сложно устроенной, я вспомню фрагмент у Саши Соколова из блистательной «Школы для дураков». А именно:
«Я увидел маленькую девочку, она вела на веревке собаку – обыкновенную, простую собаку – они шли в сторону станции. Я знал, сейчас девочка идет на пруд, она будет купаться и купать свою простую собаку, а затем минует сколько-то лет, девочка станет взрослой и начнет жить взрослой жизнью: выйдет замуж, будет читать серьезные книги, спешить и опаздывать на работу, покупать мебель, часами говорить по телефону, стирать чулки, готовить есть себе и другим, ходить в гости и пьянеть от вина, завидовать соседям и птицам, следить за метеосводками, вытирать пыль, считать копейки, ждать ребенка, ходить к зубному, отдавать туфли в ремонт, нравиться мужчинам, смотреть в окно на проезжающие автомобили, посещать концерты и музеи, смеяться, когда не смешно, краснеть, когда стыдно, плакать, когда плачется, кричать от боли, стонать от прикосновений любимого, постепенно седеть, красить ресницы и волосы, мыть руки перед обедом, а ноги – перед сном, платить пени, расписываться в получении переводов, листать журналы, встречать на улицах старых знакомых, выступать на собраниях, хоронить родственников, греметь посудой на кухне, пробовать курить, пересказывать сюжеты фильмов, дерзить начальству, жаловаться, что опять мигрень, выезжать за город и собирать грибы, изменять мужу, бегать по магазинам, смотреть салюты, любить Шопена, нести вздор, бояться пополнеть, мечтать о поездке за границу, думать о самоубийстве, ругать неисправные лифты, копить на черный день, петь романсы, ждать ребенка, хранить давние фотографии, продвигаться по службе, визжать от ужаса, осуждающе качать головой, сетовать на бесконечные дожди, сожалеть об утраченном, слушать последние известия по радио, ловить такси, ездить на юг, воспитывать детей, часами простаивать в очередях, непоправимо стареть, одеваться по моде, ругать правительство, жить по инерции, пить корвалол, проклинать мужа, сидеть на диете, уходить и возвращаться, красить губы, не желать ничего больше, навещать родителей, считать, что все кончено, а также – что вельвет (драп батист шелк ситец сафьян) очень практичный, сидеть на бюллетене, лгать подругам и родственникам, забывать обо всем на свете, занимать деньги, жить, как живут все, и вспоминать дачу, пруд и простую собаку».
Вот именно, что вспоминать «дачу, пруд и простую собаку»! Неужели ничего лучшего с годами не остается, вопрошаю я, как,отдаваясь ностальгии, вспоминать и вспоминать? И если даже вспоминать о счастье, задаваясь вопросом, было ли Оно, Искомое-Бесценное-Заветное, в твоей жизни, то сразу и представить себе такую картинку не возможно! То есть, оно, конечно,было и множество раз, но ты же не мог тогда, в прекрасные мгновенья, смотреть на себя со стороны, как если бы сам про себя снимал кино, поэтому вспоминается нечто фрагментарное, атмосферное, импрессионистическое, так сказать. Посему лучше вспомнить примеры из жизни, литературы, кино! О, да, лучше кино, которое я смотрю постоянно, с самого детства, и которое прилично знаю, и если вспомнить сейчас навскидку, мгновенным взором охватывая весь увиденный мной киномассив, что-нибудь на тему счастья, то мне вспоминается сразу только один кинофильм, великого Фридриха Вильгельма Плумпе или Мурнау, «Городская девчонка» (Citygirl), 1930 год.
Попытаюсь передать то счастье, которое я в этом фильме испытал и увидел, но сначала несколько слов об истории. Молодой фермер с Миннесотских полей по имениЛем (Чарльз Фаррелл) приезжает в Чикаго продавать пшеницу. Несколько дней он приценивается, торгуется на бирже, в свободное время гуляет по городу, заходит в кафе пообедать, где знакомится с симпатичной официанткой по имени Кейт (Мэри Дункан). Очевидно, они нравятся друг другу, но их случайная встреча ни к чему не обязывает. Лем озабочен выгодной продажей пшеницы, он прямо чувствует на себе грозный взгляд отца издалека, скареда, сквалыги, считающего каждый цент, хозяина их фермы. А Кейт после работы еле доносит ноги до гостиничного номера, который с ней разделяют только кактус на подоконнике и птичка в клетке. В общем, скудно, холодно и одиноко.
Наконец Лем продает пшеницу и идет последний раз обедать в кафе. Он сообщает Кейт, что сегодня уезжает, называет время отправления поезда и… и… не решается позвать ее с собой. Кейт, скрывая печаль, старается быть бодрой, приветливой, и… и… передает привет коровам и лугам! Они расстаются, но перед самым отправлением Лем, веря во что-то сказочное, иррациональное, не спешит садиться в поезд. Вдобавок, в автомате счастья выигрывает билет, на котором пророчески сообщается, что если женишься на понравившейся девушке, то все у тебя, старина, будет в полном порядке! Тогда тем более, воодушевленный, он пропускает-таки поезд, и просто гуляет поблизости, непонятно, чего от судьбы ожидая.
Тем временем Кейт, вдруг спохватившись, что упускает собственное счастье, плюнув на постылую работу, бежит на вокзал. Приходит и узнает, что поезд Лема уже ушел, и, понурая, несчастная, пустая, без всякой надежды, бредет, куда глаза глядят. И проходит по улице мимо Лема, разглядывающего сквозь окно большое кафе, непонятно, чего там выглядывая, то ли Кейт, которая сказочным образом вдруг воплотится в этом месте, то ли ее призрак.Тут девушка останавливается, краешком глаза заметив человека, очень похожего на Лема, она медленно, не веря себе, поворачивается и – о, чудо! – видит его. Объятия, безмерная радость, Кейт чуть ли не в обмороке от такого счастья, они идут в кафе, где пьют вино, чтобы как-то успокоиться, и Лем, наконец набравшись храбрости, тем более пережив ситуацию с утратой любимой, делает девушке предложение. А она, осознав, какой это ужас остаться без Лема, немедленно соглашается.
Через несколько дней, расписавшись, они едут домой, на ферму к Лему. Доезжают на поезде до станции, потом идут по полю, останавливаются у деревянных ворот, за которыми ферма его родителей. Лем указывает рукой на свои, а теперь уже их с Кейт, владения, помогает перелезть девушке через забор, и вот с этого момента и начинается сцена счастья или пробега влюбленных по пшеничному полю, ради которой я всю эту историю и пересказывал. И в которой герои резвятся как дети: Кейт убегает, Лем ее догоняет, валит в пшеницу, они целуются, обнимаются, хохочут, глядя в бездонное небо и видя, быть может, там свои отражения, – даже небо радуется их союзу! – потом она опять вскакивает, убегает, и Лем за ней. Вся эта сцена с прекрасной музыкальной Темой Радости, длится, я специально подсчитывал, ровно 45 секунд: герои живут, проживают счастье своей встречи, любви, когда они уже поженились, но еще не добрались, что важно, до дома Лема, то есть не столкнулись с бытом и порядками в его семье.
Эти 45 секунд человеческого и, прекрасно отснятого, кинематографического счастья показывают и доказывают нам, что оно, счастье, возможно только в становлении, когда путники, направляются от места встречи А к некоему месту Б, считайте, также и состоянию, эмоциональному, психологическому, духовному, если хотите, мистическому и метафизическому, когда конечный пункт еще не оглушил их своей непреложной реальностью, когда герои пребывают в эйфории быть «между», когда они находятся в состоянии невесомости, не чувствуя никакой земной тяжести, когда жизнь для них один полет, когда, Кейт и Лем, наконец еще не столкнулись с тупой ревностью и скаредностью отца, а также с наемными рабочими, которые, почувствовав разлад между молодоженами, будут соблазнять девушку, испытывая их союз на прочность. Пока они всего этого не знают, поскольку пребывают в движении, в неведении, повторяю, в свободном становлении, и их счастье закончится ровно на 45-й секунде, когда Лем увидит свой дом, уже вблизи, непреложно, вспомнит о том, кто там живет, сиречь, кто есть его отец и мать, как надо вести себя с ними, и как надо выглядеть Кейт, пока еще счастливой, – для которой после долго счастья не будет! – во время знакомства с родителями.
РЕКА ТОМЛЕНИЯ
Итак, счастье возможно в становлении, а точнее только в этом динамическом процессе и возможно! В таком случае возникает вопрос, а где же в нашей повседневной жизни найти такие промежутки, паузы, временные дыры, лакуны, если все у нас расписано по часам, все жестко, твердо, тесно, узко, кругом острые углы и грани этаких массивов установленной жизни, навязанной тебе, а порою данной тебе без всякого твоего согласия. Причем это касается любых социальных уровней, от бомжей до олигархов, так что никуда не сбежишь, кругом своя дисциплина и иерархия! Так где же!? Конечно, в пространстве ночи, поскольку именно ночью мы остаемся наедине с собой, со своими мыслями, впечатлениями, чувствами и тайными томлениями. И здесь я вновь приведу цитату из своего романа «Треугольная Земля», в котором один из героев оказывается ночью в незнакомом городе, и вот что он в этом волшебном, как выясняется, месте обнаруживает.
«От нечего делать, он стал заглядывать в окна домов, и видел там, в темных комнатах, мужчин и женщин, спавших в обнимку. В каждом окне было по паре любовников, и Женя, прижимаясь к стеклу, даже различал их ровное дыхание, дыхание тел, уставших от любви. Пройдя до конца улицы, он свернул на другую, и видел в других окнах то же самое: тела в тех же позах, и казалось уже, что весь город спал в обнимку, пребывая в любовной истоме, и даже кошки и собаки на улицах, в укромных углах, под карнизами и деревьями, спали, обнимая партнеров своего вида, а если кому не хватало, то вперемежку, почему бы и нет, собака с кошкой, чего прежде Женя никогда не видел.
Да что там город? Весь мир, казалось, находил в собственных недрах себе партнера на ночь, игрушку для себя, Женя взглянул на небо, и не увидел ничего кроме небесных одеял или облаков, под уютной тяжестью которых земля обнималась с небом, и каждое дерево, каждый дом на ней неизменно заключали в объятиях своего соседа.
Получалось, один Женя никого не обнимал, ни с кем не делил постель, вдобавок, он уже изрядно устал от своей бесцельной прогулки и, конечно, весь до косточек продрог. Если все и вся, думал он, находит себе на ночь попутчика, то мне ничего не остается, как предложить себе… самого себя. И он обхватил себя руками как мог, грустно улыбаясь такому своему уделу, и присел передохнуть на ступеньки лестницы, вероятно, ведшей в чей-то уютный и теплый дом.
Нет! Отдыхать-сидеть-или-лежать, подумал он спустя несколько минут, удел тех самых заложников скуки! И стойко радуясь уже тому, что он один в этом мире любовных пар и ночных объятий, Один-Который-Воин-Всегда, он собрался идти дальше, но странная вещь тут случилась с ним: он привстал было и опять присел, холодея от ужаса, потому что никак не мог разжать своих объятий.
Руки его, – и его ли? – словно приваренные к телу, никак не отлеплялись от спины, скрещенные, Женя испуганно, что делать, начал подпрыгивать и крутиться, даже вскрикнул на всякий случай, стряхнуть с себя оцепенение, и если бы кто видел его со стороны, то, конечно, поразился бы этой картине: ночь в пустынном городе, когда все люди спят в своих уютных жилищах, по двое, по трое, а то и более, на пустынной холодной улице крутится одинокий человек, страстно обнимающий сам себя, не в силах разомкнуть своих объятий.
Женя старательно прыгал и крутился, словно выполнял какую-то новую, незнакомую для себя работу, и вдруг – чертов булыжник, подло выскочивший из мостовой! – поскользнулся и упал, и тут же покатился вниз по мостовой, и камни, кажется, уже врезались в его тело…
Вот тебе и удел! – вспыхнула последняя мысль у него как у летевшего с горы в пропасть, – обниматься с мертвыми камнями и опять же с собой! Он катился, как бревнышко, в глазах пестрило: город переворачивался, снизу вверх, сверху вниз, здания, крыши и облака словно в огромном ободе колеса, мостовая и двери, и окна, а в окнах чьи-то тела.. Он зажмурился, стараясь не поранить лицо о камни, и камни почему-то жалели его, может, потому что даже они были заботливо уложены в каменную постель, по парам, а он был один, у которого не было ничего, кроме своих объятий и клейкой тьмы под комочками век!
Нет, не тьмы! – с удивлением обнаружил Женя, потому что вдруг увидел там, под комочками век, странные, плавно сменявшие друг друга картины. Он видел те же окна, в которые совсем недавно заглядывал, а в них, казалось бы, тех же любовников, но они уже лежали друг к другу не лицами, а спинами, словно Кто-то их одним движением развернул, лежали и беззвучно шевелили губами, каждый сам по себе, и совсем не спали, а только делали вид, прикрывая глаза, и на самом деле куда-то старательно глядели, в какие-то свои именные персональные стороны.
Женя открыл глаза, кажется, он уже не катился, а лежал на мостовой, также обнимая себя, и ему совсем не было больно, и не было холодно, и даже было как-то уютно теперь обнимать себя. Потому как он только что там, под комочками век, разгадал ночную тайну человечества, так поразившую его… Он обнаружил, что люди, спавшие в своих уютных жилищах, на самом деле не спали, а притворялись, что спят, и глядели, глядели сквозь стены домов, и каждый из них со своим дальним, а на самом деле близким, тайно разговаривал.
Так с кем же? Женя желал узнать всю правду до конца и опять прикрыл глаза, и опять покатился… а может, так и оставался лежать на мостовой. Это было уже не важно, потому что там, где никто никогда ни черта не видит, он вновь увидел любовников, ласково обманывавших друг друга, а потом даже услышал их шепотки…
Шепот номер один: в тихом восторге, чтоб не разбудить, женщина вся прямо светилась, лежала лицом к Жене, ладонь под голову подложив, и шептала о том, как ей нравится ее начальник по службе, как прошедшим днем – случайно ли? – проходя мимо, он к ней прикоснулся, к ее руке так нежно, что… вся ее внутренность задрожала, – о! – и после, за своим рабочим столом, она обвела это место чернильным кружком, скрывая свою отметину от мужчины, спавшего сейчас рядом с ней, который в это же время ласкал соседку напротив, целовал ее грудь, соски, прирастал губами к ее губам, пил ее дыхание, и запах ее, напиться никак не мог…
А потом другая пара проплыла перед Женей, то катившимся по мостовой, то лежавшим к небу лицом, и соседка, о которой шла уже речь, мирно спала со своим пузатым супругом, а на самом деле, ласкала соседа напротив, целовала страстно его. Значит, взаимно у них? А ее благоверный в полосатой пижаме, ни о чем таком не ведал, спал на самом деле, значит, среди всех притворявшихся был самым честным, и во сне своем с небесной трибуны обращался к всем приятелям мира, стучал по облаку своим кулаком, клятвенно заверяя их, что завтра, получив земное жалование, назло сварливой супруге все, до копеечки, с дружбанами пропьет!
Вот какие тайны обнаруживал Женя, катившийся по мостовой, то ли под, то ли в гору, мимо окон людей, чья истинная правда была теперь одному ему известна. И вдруг – рано торжествуешь! – что-то странное стало происходить окрест него: все эти шепоты, стоны, метания, мечтания, сменявшие друг друга картины чужого томления, все вдруг разом, скомкавшись и сплавившись, стало наматываться на него, точно бинты на раненного, раненного, стало быть, чужими тайнами, на ноги, на грудь, на руки, – о, ужас! – на лицо, клейкими и плотными бинтами, и Женя стал задыхаться, ведь он, легкомысленный, не знал, что чужие тайны никогда не прощают своих соглядатаев! Вот так».
Конец цитаты. Итак, как видится, человек ночью совсем другой, не такой твердый, жесткий, каменный или черствый, он томится и плывет в своем любовном томлении к тому, чего и кого так отчаянно желает. Он собственно есть часть реки, вечной Реки по имени Человеческое Томление, или Мятежный Дух и Душа, или просто реки томления, которая течет из век в век по земле, по городам и странам, омывает, а порой и топит людей, поэтому люди не верны друг другу в принципе, поскольку все со временем надоедает, приедается, да, черствеет, но не стоит делать из этого трагедии, так устроен человек всех времен и народов, как бы это горько не звучало. Увы!
УМЕРЕТЬ ОТ ЛЮБВИ
Значит, я сильно ошибся, когда закончил список своих героев в сказочном празднике идентичности любовниками, наконец ставшими мужем и женой! Нет, такого счастья Филемона и Бавкиды здесь быть не может, и значит надо вернуться к списку, вспомнить, как закончил свой путь мой герой-любовник в романе «Треугольная Земля», перед тем как обрести простое семейное счастьеуже в следующем произведении.
А что там вспоминать? Его убили, обманутый муж, и значит, путь свой завершил он на кладбище. На кладбище?! Да, на чудотворном кладбище, я вновь вспоминаю свою жизнь, и здесь, между прочим, заключается выход для моего героя, возможность стать не счастливым мужем, как я по наивности полагал, ибо все равно это китч-лубок-и-сказка, но тогда, скажите, кем!? Действительно, кем хочет стать любовник, а точнее, истинный любовник, после своей смерти, после неожиданно оборванной земной жизни? Ответ очевиден, конечно, любовником, но теперь уже потусторонним любовником, следуя основному, тотальному, человеческому и природному, инстинкту! Тогда возникает следующий вопрос, а кто из духов, ангелов, бесов, соответствует данному призванию? И здесь опять же не будем медлить с ответом. Конечно, инкуб! Который, возлежащий сверху по определению, принимая разные, животные, человечьи, обличия, ведомый страстью и похотью, набрасывается по ночам на женщин, которые делают вид, что это их пугает и отвращает, а на самом деле, вот, лукавые, наслаждаются неожиданным ублажением своих тел. И значит, мой герой-любовник после смерти хочет, может и должен стать бессмертным инкубом на пути своего бесконечного становления, раз в пределах земной жизни подлинное становление не возможно! И если это так, то необходимо привести еще одну цитату из вышеупомянутого романа о том, как одна прекрасная женщина умерла от любви.
«Значит, Роза действительно сбежала от мачехи, оставив на земле свое тело, и летала, быть может, сейчас где-то, в заоблачных далях, разделяя нежные и голубые просторы с такими же, как и она, обретшими наконец свое неземное счастье, и когда этого счастья ей становилось невыносимо много, она опускалась на землю, парила над самой поверхностью земли, прилетала к дому, где все ей по-прежнему было памятно, вот тело мое покоится, а какие-то люди, знакомые и нет, суетились, топтались вокруг него, и готовили его к погребению, так они называли то, что собирались сделать с моим телом, и среди них был Саша Чуланов, тот самый молодой человек, который помог мне освободиться от моего тела, помог поверить мне в мою сказку, при этом сам не ожидая того, что это действительно у нас получится. Я помню, когда я еще летала по комнате, он, бедный, ходил и искал меня по всем углам, стучался во все стены, а полое тело мое его пугало, и кто-то из одежного шкафа, моей в прошлом обители, нагло издевался над ним, называл мое тело башмаком…
Впрочем, пусть башмак, теперь тем более башмак, и я, облетев свою комнату, все-таки покинула Сашу, изменившего мое прошлое, вылетела в окно, полетела по ночному городу… О, первый раз я летела по ночному городу, ветер обдувал мою душу, и я уже заглядывала в окна, и почему-то видела там одних только женщин, о, если б знали они, что ЭТО у меня получилось, долго, быть может, до смерти завидовали бы мне, потому как не знали, что делать со своим телом, после тех обманчивых каникул юности, которые исчезли навсегда. И кто-то из них ждал с нетерпением своего любовника, уже предвкушая тот полет, хотя бы на мгновение, которым я, заглядывавшая в их окна, все-таки овладела, а кто-то уже никого не ждал, и просто томился в тюрьме своего тела, в минуты невыносимой тяжести, задыхаясь от собственной тесноты, вспарывал себя чем угодно, что оказывалось рядом, под рукой, к примеру, гладкой ручкой ножа, если ничего другого поблизости не было, закрывала глаза, бледная, замирая, тихо орудовала двуострым своим орудием, в тайной складке между ног, и ждала все чуда, веки ее дрожали, и вот вздох и сладостный крик, горестный крик подстреленной птицы, не умевшей летать, какие-то доли мгновений, и после опять накатывала земная удушливая тяжесть, и кто-то уже запирал дверцы своей тюрьмы, и пока еще совсем не заперли, она могла бы, быть может, одним движением сменить ручку ножа на лезвие, и – ух! – разрезать, раскроить свою тюрьму, а потом, счастливо шагнув на волю, тут же упасть и захлебнуться в луже своей крови.
Нет, Роза не могла подолгу наблюдать такое зрелище, и летела дальше, а дальше было то же самое, и Роза вновь понимала, какое ей все-таки счастье выпало – умереть от любви, а на самом деле высвободиться из тела своего, и счастье это несло ее дальше, уже с нараставшей силой, но Роза перед тем, как покинуть город и подняться в заоблачные выси, решив все-таки совершить прощальный круг, повернула обратно, к себе домой, чтобы отблагодарить Сашу, каким-то еле заметным знаком дать понять ему, остававшемуся на этой несчастной земле, как благодарна она ему, за содеянное с ней, и как она теперь счастлива».
Конец цитаты. Итак, вот ключевая для нашего размышления фраза: умереть от любви! Ибо, разве все мы, люди, не об этом мечтаем – однажды влюбиться в кого-то, или во что-то, причем без памяти, и так сквозь годы любить и любить, а после, о, да, умереть от любви! Да, именно об этом мы всеи мечтаем, физики, математики, писатели и художники, проводники и могильщики, бомжи,олигархи, милиционеры, костюмеры, актрисы и их поклонники, братья и сестры, мужья и любовники, ревнивцы, убийцы, толстые, худые, люди всех национальностей и мастей, талантливые или посредственные, сгубившие талант на корню, или еще во что-то верующие, – да, умереть от любви, а не от старости, одиночества, болезней, нищеты и предательства или кривого ножа грабителя, пьяной лихой машины, – именно, повторяю, ЖИТЬ В ЛЮБВИ И УМЕРЕТЬ ОТ ЛЮБВИ, а поскольку этого нет, катастрофически не хватает, то мы и совершаем свои ошибки и глупости, смертельные или не очень, как то: пишем романы, снимаем фильмы, строим дома, или, напротив, оголтело зарабатываем деньги, обманываем, предаем, воруем и убиваем, устраиваем войны, кончаем с собой или, опять же напротив, идем в монахи.
И потому герой ИНКУБ, который любит, как умеет, страстью и похотью, жестоко и нежно, посю- и потусторонне, все равно лучше, роднее, что ли, чем постылая удушливая пустота, и соответственно он есть главный герой всех времен и народов, и пусть он любит, как может, пусть набрасывается, пугает и ублажает, пусть живет и да здравствует наш неистовый страстный инкуб! А в свободное от основного«занятия» время он мог бы… – ведь что-то человеческое в нем осталось? – как мой застенчивый Костюмер, восторгаться той, другой, третьей, или просто Женщиной:
«Да, я – скважина в этом неуютном миpе, погpебенном под лавой сна, одна на всю вселенную, чеpез котоpую бьет такой могучий, такой неудеpжимый поток любви к тебе, что я увеpен, любимая, весь ночной миp сейчас пpоснется от моего неукpотимого биения!».
Итак он восторгался бысвоей возлюбленной, писал бы поэмы о том, как он любил бы, как был бы вереней, а она ему, как нежил бы ее, холил и лелеял, как пронеслибы сквозь годы они свое светлое чувство, вопреки быту, рутине, коррозии времени, темным завистникам, как были бы счастливы, как умерли быв один день, и еще множество лучезарных «как», при условии, если бы мир, прекрасный, уродливый, добрый и злой, счастливый, несчастный, наш человеческий мир, полный любви и печали, был устроен по-другому.
22.12.15.
Комментирование закрыто.