Александр Кан. Роман «Треугольная Земля». Книга третья «Доктор Чхоен». Гл. 8 — 13

     DSCF1439А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

    РОМАН  » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР  ЧХОЕН»

 

 

VIII

 

Излечиться, ожить,  наполниться  радостью,  и — вдруг оказаться в плену старой болезни, в лапах темной и липкой старухи, — могла ли Анна такой исход ожидать?  Причем доктор, сидевший напротив, даже бровью не шевельнул,  а старуха уже теснила, сжимала ее, — вот-вот и проникнет в нее,  и  — расползется    по ее углам.  Темнота окрест тем временем все больше сгущалась и зияющим абажуром,  казалось, уже нависала над головой.  Ловушка,  подумала Анна, дрожа в объятиях Лилит от отвращения, а та ее вдобавок зачем-то ущипнула,  и через мгновение Анна поняла,  что так ей велят глядеть на сцену, где музыканты…

… между прочим,  уже раскачивались в такт своей музыке:  черный Адам  изогнувшись дул в саксофон,  а белый рассыпал по клавишам электропьяно свои первые аккорды,  и странно — слышишь,  Анна? – получалось складно, словно эти разноцветные Адамы готовили свой музыкальный номер заранее,  и даже четвертый из них, — не Адам – какой-то взлохмаченный человек в помятом костюме, бойко стучал по барабанам, но самым неожиданным казалось поведение Жени со своей обворожительной спутницей: оба в костюмах Мальвины и Пьеро, уже осмелев, приближались к стойке с микрофоном, – ты видишь,  Анна,  неужели Женя сейчас запоет? А если запоет, то когда же он успел выучить песню?  И если успел, то зачем…? Но первой к стойке подошла женщина и, поклонившись публике, поднесла микрофон к губам:

Неба черного металл  *

     Крест трепещет в буре красной

     И вороны безучастно

     В скорбь ввергают весь квартал

——————————————————————————————————

* — здесь и далее стихи Георга Тракля в переводах Жаната Баймухаметова.

——————————————————————————————————

Так запела эта женщина в платье Мальвины, под — чересчур, как показалось Анне,  умудрявшейся слушать чужое пение в объятиях Лилит, — печальную мелодию, вдобавок вот вступил со скрипкой желтый Адам, и также весьма ловко,  если не сказать,  что мастерски,  — и от этого  слияния скрипичного и ее голоса мурашки побежали по коже.

     Луч на тучах как кристалл

     Те кружатся и так страстно

     Перед странником ужасным

     Распадаясь в семь начал

Казалось, эта женщина со своей болезненной  красотой  пела  песню какой-то неутолимой  страсти,  которая жила в ней столь же непреложно, как жила в ней ее странная красота,  а Женя позади нее уже подпевал ей,  и Анну его присутствие на сцене уже совсем не удивляло,  — видно,  так убедительно было их пронзительное пение.

     Тишины глухой провал

     Дом из близости безгласной

     Проступает безопасно

     И театра блещет зал

— Бум!  — опять напомнил о себе барабанщик и словно натянул своим ударом и без того тугую песенную струну.

     Полумрака час настал

     Церковь, мост страшат неясным

     И белье вздувает властно

     Ветром дышащий канал

— Ветром дышащий канал! — повторилось-откликнулось из глубины зала, и белый Адам сыграл заключительный аккорд.

— Браво!  Браво! — лениво захлопал в ладоши доктор Ён, с удовлетворением кивая музыкантам,  и наконец повернулся к Анне.

— Какие способные у вас пассажиры! А? — игриво произнес он, и, не дожидаясь от Анны ответа,  перевел взгляд на ее соседку, которая в тот же момент усердно и подобострастно захлопала,  скорей не музыкантам, а самому доктору.

— Тссс!  — брызнул ей с раздражением Ён и опять обратился к Анне. — Вы, вероятно, не ожидали такого сюрприза! — махнул он рукой в сторону Лилит.

Анна молчала, какой уж тут мог быть разговор, казалось, этот доктор просто  издевался  над  ней,  и вместо ответа она снова попыталась отодвинуться от отвратительной старухи, но та немедленно набросила  на нее свои лапы, да так яростно, что, казалось, хотела задушить.

— Убрать! — скомандовал доктор и вдруг позвал Хвощева.

— Убери эту гадость!  — приказал он,  и Хвощев, хоть и в тяжелых, рыцарских латах, — какая странная ночь! — снова подумала Анна, — быстро и грохоча, подбежал к старухе, ловко схватил ее одной рукой и понес куда-то в дальний и темный угол зала.

— Вы извините!  — глухо произнес доктор. — Я должен был вас заранее предупредить!  Ведь каждый врач обязан показывать своему  пациенту то, от чего он его вылечил! Я имею в виду эту омерзительную старуху…

— Что ж вы меня сразу не предупредили? — наконец откликнулась Анна,  думая о том, какие еще сюрпризы приготовил ей доктор, и взглянула в дальний угол зала, где Хвощев зачем-то привязывал старуху к потолку.

— Если бы я вас предупредил,  — вдруг  серьезным  тоном  произнес доктор, — вы бы никогда сюда не пришли! А так…

— А так, — тихо перебила его Анна, — от встречи с вашим сюрпризом я чуть было не потеряла сознание…

— Нет,  вы сильно преувеличиваете, — улыбнулся Ен и прищурил свои и  без того узкие глаза.  — Обыкновенно больной после излечения немедленно забывает о своей болезни.  Это  подсознательное.  Как  вырванный зуб,  который так долго мучил тебя.  А забывать о прошлом не стоит никогда!

— А я и не забывала,  — выдохнула Анна и чувствуя,  что опасности больше нет,  обвела взглядом зал:  музыканты,  расположившись у сцены, уже вяло играли в карты, а Женя со своей Мальвиной сидели в стороне и, как заговорщики, тихо о чем-то перешептывались.

— Вы попытались забыть!  — металлическим голосом произнес доктор, возвращая к  себе  ее внимание. — а ведь эта болезнь может всегда вернуться к вам!

— Вы  говорите об этом с какой-то угрозой! — сказала Анна,  пристально вглядываясь в его лицо.

— Слава богу,  угроза позади!  — тихо произнес Ен. — Но если бы я немного опоздал, то ваши дружки в конце концов уничтожили бы вас!

— Дружки? — вздрогнула Анна. — Какие еще дружки?

— Те,  кто и запихивал в вас эту старуху,  а прежде…  всех  тех солдаток-кондукторш-похотливых учительниц и так далее!

— Вы… вы, — задрожали руки у Анны, — откуда вам об этом известно?

— Ну наконец-то!  — с каким-то облегчением воскликнул доктор, откидываясь на спинку стула.  — Мы подошли с вами к главному вопросу сегодняшнего вечера!

— Ночи, — нервно поправила его Анна, вдруг понимая, что она ничего не знает об этом странном докторе, — кто он и откуда, и как сюда попал.

— Да, ночи, — кивнул доктор и обвел рукою стол. — А почему мы ничего с вами не едим, не пьем? Пожалуйста!

Анна, понимая,  что доктор правит этот бал,  послушно взялась  за нож и вилку,  и,  казалось, впервые взглянула на стол: на разноцветные блюда, и все эти блюда показались ей очень странными: салаты и закуски в виде земляных холмиков… да-да! — с тоненькими крестами и полумесяцами, — неужели могилки?

— Да вы не смотрите,  а пробуйте! — как-то развязно произнес доктор, уже держа на весу бокал с вином.  — Все это очень вкусно!  А  что касается внешнего вида, так, увы, — фантазии повара! Ничего не поделаешь… А под конец он обещал свое фирменное блюдо…  Пищу  Богов! Так и называется. Ну, что, выпьем за ваше здоровье?

Анна подняла вслед за ним свой бокал с вином,  — опять же пугающе кровавого цвета,  и после того,  как доктор сделал глоток,  сделала  и свой. Вино действительно было вкусное, терпкое и в меру сладкое…

— А теперь закусим! — снова приказал ей доктор, как маленькой девочке и копнул своей вилкой одну из могилок с крестом.

— Доктор, скажите, — отставила Анна вилку в сторону, — откуда вам известно о том, что было со мною в этом поезде?

— Вы не поверите, — улыбнулся доктор, — но я за вами слежу и давно…

— Следите?! — задрожали руки у Анны.

— Ваши дружки,  или как их там… в общем, прежние хозяева, — отчетливо говорил ей доктор,  — запихивая в вас для каких-то своих гнусных целей гинекологические взрывчатки, слишком шутили — через вас! – с потусторонним…  А с Потусторонним,  как известно,  шутить ни в  коем случае нельзя!

— Что значит: через меня? — тихо спросила Анна, не понимая доктора.

— Через вас!  Ибо вы — женщина!  И вдобавок,  особенная! — как-то нервно  объяснял ей доктор.  — А ведь любая женщина есть граница,  или часть ее, между этим и тамошним миром!

— Кто… вы, доктор? — так ничего и не поняла Анна.

— Я  тот,  кто знает всю вашу историю!  — повторил Ен,  сверля ее своим черным взглядом. — Или почти всю!

— Нет-нет!  Скажите мне по-другому…  Кто вы,  доктор?  — упрямо повторила Анна,  опуская глаза,  — она никогда и не подозревала о том, что на той или этой земле,  как утверждал доктор, мог существовать человек, интересовавшийся ее несчастной и, наверное, ничтожной жизнью.

— Знаете, я собственно для этого и пригласил вас сюда! — признался вдруг доктор.  — Вы уж простите мне мой эгоизм!  Но я про вас  знаю многое, а вы про меня… ничего. Вы действительно хотите знать  что-то про меня?…  Да, это будет вам важно, — сам же ответил за нее доктор, — для будущего!

— Для будущего? — удивилась Анна и подняла глаза.

— Да,  для будущего!…  Выпейте вина! Оно бодрит… И запаситесь  терпением! Рассказ мой будет долгим!

Анна послушно подняла бокал и отпила, с размаху, чуть ли не половину, и снова оглядела зал, точно проверяла, не сон ли все это?

Адамы теперь уже вместе с Женей и певицей сидели в углу за столом и ели,  причем как-то странно, внимательно разглядывая каждый кусочек на вилке, словно делали это впервые в своей жизни, — подшучивали друг над другом, и, верно,  над самим процессом еды,  и Женя,  единственный среди них, был серьезен и ел, не поднимая глаз. В углу же на веревке висела всеми оставленная и напрочь забытая старуха, и, глядя вытаращенными глазами на музыкантов,  старательно облизывалась.  Вполне вероятно,  что все, что творилось вокруг, на самом деле было сном.

— Придется  начать с самого начала,  — мрачно предупредил ее доктор, останавливая своим взглядом взгляд ее.

— Я  родился ровно тридцать семь лет тому назад.  На берегу океана…  И как рассказали мне после старухи, даже не под крышей, в лачуге, а прямо на берегу мать моя выплеснула меня из своего чрева… Навстречу океану.  А сама, через несколько часов, скончалась. Такими роковыми оказались для нее роды.  Но перед смертью она успела сообщить повитухе свое последнее желание. Она наказала дать мне имя Чхоён. Чхоён! И это очень важно для моего рассказа,  — подчеркнул доктор, — и я сейчас объясню, почему…

— Я потомок древнего рода,  и так получилось, что к моменту моего рождения весь наш род вымер…  Вечные скитания,  гонения,  репрессии, страдания,  катаклизмы подорвали наше древо…  Хотя, когда я подрос, старухи  сказали мне,  что мать моя была убеждена в том,  что над всем нашим родом висело проклятье.  Но какое,  она не знала…  И значит, я уже не узнаю никогда…  В общем,  Чхо-ён… Согласно преданиям нашего рода,  имя Чхоён носил один из сыновей магического Дракона  Восточного Моря, который когда-то в древности оберегал моих предков от несчастий, от влияния дурных Духов и звезд…  К концу каждого года они мастерили соломенных кукол,  запихивали в них монеты и другие семейные ценности, называли их Чхоёнами и выбрасывали перед своими домами,  моля небо оградить их от грядущих несчастий…  Таким образом,  мать моя,  дав мне такое имя,  надеялась на мою счастливую жизнь, и на то, что через меня — и это было главное! — наш род продолжится, окрепнет и даже разовьется…

— В пятнадцать лет я покинул тот богом забытый рыбацкий поселок и уехал в город, в большую, как говорится, жизнь… Сейчас, вспоминая те свои годы,  я не могу сказать, что я чувствовал какую-то собственную исключительность в связи со своим именем.  И даже наоборот:  я никогда не  забывал  о том,  что я — один в этом мире.  И из-за этого стойкого ощущения мне порой казалось, что моя жизнь совершенно необязательна… Понимаете? Что я есть, что меня нет! Дунул ветер и — нет меня! И ничего страшного!…  Нет, конечно, как у всех, у меня были смешные и шумные приятели и подруги,  и я выучился в обыкновенной школе,  а потом на  врача…  Но опять же мое окружение казалось  мне  необязательным.  И, честно  сказать,  жизнь моя была скучна,  сера и однообразна…  И мне всегда казалось,  что другие люди живут намного интересней, потому что имеют большее право на жизнь, чем я… И все это длилось таким вот зауряднейшим образом,  пока… — сделал вдруг паузу доктор Чхо-ен. — пока, и вы уже, наверное, догадались, я не встретил женщину. Пока не началась моя история моей любви…

Доктор опять сделал паузу,  и Анна заметила, что он волновался. В этот момент раздались какие-то возгласы,  смешки и крики в зале, и она увидела,  что все музыканты поужинав почему-то играли в жмурки, и Женя как раз водил… Женя с черной повязкой на глазах, а остальные дразнили его, толкали, даже ставили подножки, и это ей совсем не понравилось.

— Прекратить!  — строго крикнул им доктор,  и Хвощев, опять гремя своими доспехами, бросился разводить расшумевшихся игроков в стороны.

— Мы встретились с ней в клинике, где я работал, — продолжал доктор,  — он пришла ко мне на прием.  Я уже не помню, то ли с простудой, то ли с ангиной…  Какая-то ерунда.  В тот момент, когда я увидел ее, меня просто ослепила ее красота…  Понимаете,  она была небесной, божественной,  — непозволительной красоты! Глядя на нее, не только я, но и каждый мог бы задаться вопросом,  что она делает на этой  пыльной  и серой, без-образной земле? Либо: если она все-таки здесь, то тогда такую землю и жизнь надо срочно отменять… И во что бы то ни стало! Вот о  чем я подумал,  когда она вошла ко мне в кабинет…  Я осмотрел ее, выписал лекарства,  успокоил, она поблагодарила меня и ушла, и, честно  сказать,  я не надеялся ее больше увидеть… Но через несколько дней к моему величайшему удивлению она пришла ко мне сама и не как пациентка, — задумчиво улыбнулся доктор, — она пригласила меня то ли на прогулку, то ли в кино, так просто, я помню, и так наивно, в полной уверенности, что я не откажусь…  И я, конечно, не отказался! Ее звали И-ри, и так мы начали с ней встречаться…

… И так мы начали с ней встречаться,  — задумчиво повторил доктор, глядя на свой бокал с вином.  — Когда мы ходили  по  улицам,  все мужчины, да и женщины,  останавливались и как вкопанные,  раскрыв рты, глядели на нее, а потом с недоумением на меня, мол, что я, серый человечишка, каких бесконечное множество,  делаю рядом с этой божественной женщиной? И вообще: какое я имею право быть рядом с ней?!

— Однажды я спросил И-ри, что же она такого во мне нашла? И почему именно я? Ведь каждый встречный прохожий, каждое дерево, угол дома, — да что там!  — небо само,  казалось,  задавали ей этот вопрос. И она ответила.  Она так ответила:  потому что ты такой, как будто вот-вот и исчезнешь…  растаешь,  испаришься, — взлетишь на небеса! И это, поверь мне,  можно любить!  А потом подумав добавила:  ведь люди на этой земле слишком тяжелы и осязаемы…  Я, конечно, тогда ничего не понял, но ее искренний тон наконец успокоил меня,  и через  совсем  небольшое время мы с И-ри обручились.

— Представьте себе,  Анна, — вдруг широко улыбнулся доктор. – как изменилась моя жизнь!!  Какими яркими красками она вокруг меня заиграла!  И каким свежим воздухом я начал дышать!  А  какие  звуки…?  Как звонко и радостно пели мне птицы каждое утро, когда я просыпался рядом со своей И-ри и видел ее белоснежное лицо с огромными черными ресницами! И какой осмысленной и наполненной становилась моя жизнь! Я все чаще вспоминал о последнем желании своей матери!  О том, почему она меня так назвала! И уже верил в то, что через меня и мою И-ри – обязательно продлится наш род,  и мы скоро,  очень скоро заведем детей,  которых у нас будет много!

— Мы переехали в новую просторную квартиру,  которую я снял сразу же после свадьбы.  И со временем у нас появилось много хороших друзей, таких же молодых семейных пар, часто захаживавших к нам, а мы — к ним, и все эти молодые люди не казались мне уже такими  необязательными,  а наоборот: мы собирались с ними бок о бок пройти земную жизнь… Весьма забавным в то время показался нам и наш сосед, которого мы часто с Ири со смехом обсуждали. Этакий шумный, грузный холостяк-хохотун неопределенного рода занятий и неопределенной национальности по фамилии Азильян,  живший  в маленькой квартирке со своей старой матерью…  И тогда неопределенность его происхождения нисколько меня не удивляла…

Доктор опять прервал свой рассказ,  закурил,  отпил немного вина, обвел невидящим взглядом музыкантов, пребывавших, как показалось Анне, то ли в послетрапезной дреме, то ли в унынии от собственной незанятости и ненужности, и стал рассказывать дальше.

— Со  временем  меня  уже  перестало огорчать и тревожить мужское внимание,  которое немедленно обрушивалось на мою И-ри,  как только мы появлялись с ней в общественных местах,  — в гостях или просто на улице…  Даже было забавно наблюдать,  когда мы,  к примеру, приходили в гости к своим приятелям,  как чинно вели себя мужья в начале вечера, а после,  подвыпив и уже забывая про своих жен, и, конечно же, про меня, плотным кольцом окружали И-ри, развлекали ее, пытались добиться от нее хоть малейшего знака внимания.  И И-ри в те  моменты  всегда  виновато глядела на меня и улыбалась…  Бывало и такое: какой-нибудь подвыпивший муж,  оставив жену в гостях,  тащился за нами по улице, — провожая И-ри,  словно меня вообще рядом не было, словно я был призрак, Дух, но  меня только смешили такие треугольники…  Я знал, что у нас есть дом, наш крепость и обитель,  куда без спроса никто не сможет войти, и если мы разлучались на какое-то время,  — я уходил на свою работу, а она на свою — то мы никогда не забывали друг о друге.

— И-ри работала в школе учительницей, она очень любила детей… И однажды, когда нас пригласили друзья на праздник по поводу рождения их третьего ребенка, — мальчика после двух девочек, которого они так долго ждали,  мы с ней окончательно решили, что пора заводить своих… Мы очень мило провели тот вечер,  — смеялись,  шутили, играли с детьми, и каждый раз сталкиваясь с И-ри взглядами,  обещали друг другу без слов, что у  нас  тоже  будет  трое таких же чудесных детей,  а может,  даже и больше…

— Засидевшись  допоздна  в  гостях,  мы  возвращались  домой пешком. Помнится, на улицах не было ни одной машины. Мы шли темным слабоосвещенным парком и все говорили о своих будущих детях,  даже спорили, как мы назовем первенца, — если девочка и если мальчик, и все никак не могли придти к единому решению…

— Совершенно неожиданно на аллею вывалились трое… Они преградили нам путь,  и один из них, сделав шаг нам навстречу, сказал: «Вот мы вас и выследили!» Да, именно так он и сказал: выследили… А потом: «Давай-ка сюда свою красотку!» И шагнул к ней, уже пытаясь схватить ее. Я бросился  с  кулаками на негодяя,  но тут остальные двое накинулись на меня с разных сторон.  Помню, я отмахивался то от одного, то от другого, но третий сзади ударил меня чем-то тяжелым по спине, я согнулся от боли,  и втроем они отшвырнули меня на обочину аллеи.  И-ри страшно кричала. Я увидел,  как тот первый бросился к ней, попытался подняться, но тут же откуда-то сбоку на меня обрушился сокрушительный удар в висок, и я потерял сознание…

— Я очнулся в больнице,  и первая моя мысль была: где И-ри?! Жива ли?  что с ней? Но И-ри, слава Богу, сидела рядом, возле моей койки, — улыбалась  и  плакала.  А  потом вошел врач и сказал,  что я отделался весьма легко, могло быть и хуже… И я пролежал в больнице еще две недели, а после И-ри уговорила доктора перевезти меня домой, и он в конце концов согласился…

— Целыми днями,  не отходя от меня, моя И-ри ухаживала за мной, и за  это время мы помногу раз обговорили случившееся,  и я узнал,  что, слава Богу,  в том темном парке на ее крики сбежались какие-то  добрые люди и прогнали хулиганов.  А потом отвезли меня в больницу… И-ри то и дело старалась успокоить меня,  словно маленького  мальчика,  словно вот я не справился с таким испытанием жизни,  и, конечно, я выслушивал ее слова с тяжелым сердцем…  А ночью, когда она засыпала от усталости, я, оставаясь наедине с собой, снова вспоминал все подробности того вечера…  Я вспоминал слова одного из трех хулиганов.  Как он сказал: «Вот мы и выследили вас!» И я уже был уверен в том, что эти трое давно выслеживали нас, а точнее, мою И-ри, сверкавшую среди людей, как бриллиант,  и мне становилось страшно…

— Мне становилось страшно оттого, что, оказывается, этот мир был изначально враждебен к нам… Что стоит тебе взять под опеку и ответственность чью-либо красоту и доброту,  чью-либо нежность, как этот мир немедленно поворачивается к тебе своей  зловещей  темной  стороной,  — будь это хулиганы в ночном парке,  или чужие подвыпившие мужья,  забывавшие про своих жен… А потом я засыпал и всегда видел один и тот же сон:  как  мы  снова идем с И-ри по темному парку,  и вот вываливаются трое,  и начинается драка, они хватают меня и отбрасывают в сторону, и я лежу на обочине,  все вижу, но не могу — никак! — подняться, — преодолеть себя! — не могу и вижу уже, как они уводят мою И-ри, грязно хохоча и под руки,  а я ничего — ничего! — не могу поделать, непосильная  тяжесть во мне,  и — вот они уже исчезают из виду, и я знаю, почему-то знаю, что я больше не увижу ее никогда, и у меня разрывается сердце…

Доктор опять замолчал. Сидел неподвижно, вероятно, снова проживая этот ужасный сон, причем глаза его теперь были широко раскрыты, и, казалось,  какое смутное движение Духа распирало, переполняло его изнутри. Тем временем и, вероятно, невпопад к столу подошел официант Пандорий, а за ним Патрикеевна, и вдвоем они стали менять блюда, причем новая  рука Пандория — теперь уже цветком,  вместо копыта,  торчавшим из рукава,  маячила перед лицом доктора,  —  получалось,  нелепо  и  даже как-то издевательски,  а  на стол уже ставились какие-то новые кушанья в виде…  — и Анне опять ужаснулась! — надгробных плит, то есть плиточек, и если приглядеться, то можно было разобрать на них даже какие-то надписи…  Анна нервно отвернулась в  сторону:  музыканты  тем временем вяло поигрывали на своих инструментах, а в центре сцены сидела Мальвина с гитарой, и у ног ее дремал Женя, свесив голову на грудь. Женщина заметила ее взгляд и, понимая его по-своему, тут же запела тихим голосом,  вероятно,  чтобы заполнить паузу,  а если не  понравится доктору, то немедленно замолчит.

     В густых ветвях влюбленных дышат вздохи

     И со своим ребенком тлеет мать

     Ничтожной жизни маленькие крохи

     Сдувает ветер вечером опять

— Браво!  — раздались хлипкие аплодисменты,  и Анна увидела,  что это…  старуха.  Лилит раскачивалась на веревке и хлопала, и в тот же момент доктор сбросил с себя пелену оцепенения,  словно впервые, удивленно взглянул на официанта,  и послал его прочь,  а певица немедленно замолчала.

— Через  месяц  я  поправился,  —  бесцветным  голосом  продолжал Чхо-ен,  снова  наставляя  на Анну свои черные прорези глаз,  — И мы с И-ри пригласили друзей,  так много помогавших нам во время моей болезни.  Отпраздновать мое выздоровление… Друзья есть друзья, — вздохнул он, — они и существуют для того, чтобы вовремя извлекать тебя из твоих персональных  дыр или ям отчаяния,  и за веселым разговором,  шутками, поздравлениями,  тостами, я, казалось, начал забывать о своих тревогах и страхах…  В конце концов, уже думал я, призывая себе на помощь великую банальность,  — жизнь никогда не расстилает перед тобой ковровую дорожку,  а все ведь всегда — полосами: ровно, а потом ухабы, препятствия, — главное, чтобы мы продолжали двигаться с И-ри вперед…

— Когда гости стали расходиться,  неожиданно к нам заявился сосед Азильян. С бутылкой уселся за стол и тоже стал поздравлять меня с выздоровлением. Конечно, мы с И-ри порядком устали за вечер, и вскоре моя жена отправилась спать, а я остался с соседом, желая, чтобы он быстрее покинул нас…  Но сосед, видно, на то и сосед, чтобы всегда приходить не вовремя и засиживаться у тебя допоздна… Он все подливал себе и мне вина, каждый раз кокетливо спрашивая, можно ли мне пить, и после того, как И-ри оставила нас,  начал дотошно,  как следователь, выяснять, что же случилось тем злополучным вечером…  Я весьма неохотно и сдержанно отвечал ему,  а он все выспрашивал, да причем уже как-то агрессивно, — кто, как, когда, а потом вдруг спросил: «А что же делала И-ри, когда я потерял сознание?»

— Я мгновенно вспыхнул,  но все еще сдерживая в себе раздражение, начал ему терпеливо рассказывать то, что рассказывала мне в свое время И-ри.

— А откуда ты об этом знаешь?  — вдруг перебил он меня с каким-то беспокойством,  демонстрируя свою приятельскую заботу.  — А вдруг  все было не так?

— А как?  — не выдержал я,  встал и сухо попросил его идти к себе домой.

— Азильян же все оставался и,  конечно, быстро сменил опасную тему.  Он  вдруг начал торопливо говорить о том,  как тяжело иметь такую жену-красавицу,  и как же я буду жить дальше с этой тяжестью и ответственностью. Конечно, он почувствовал во мне мои тайные сомнения, и стал намеренно бередить во мне мою рану,  которую я начал  было  залечивать с помощью своих приятелей. Я молчал.

— Между прочим, — говорил он дальше, — пока ты находишься на работе, я, по-соседски заботясь о твоей И-ри, частенько заглядываю к ней!

Вот это было что-то новенькое!

— Зачем ты говоришь мне об этом? — попытался остановить я его.

— Как зачем?  — воскликнул Азильян, которого — я вдруг впервые об этом подумал!  — я совершенно не знал,  кто он и чем он занимается,  и почему у него такая странная мать, — то хихикает, то ходит мрачнее тучи… — Как зачем?  Я же беспокоюсь о твоей жене! А у меня, между прочим, и своих дел предостаточно!

— Так… не беспокойся! — вспылил я, — Кто же тебя просит!

— Так я же твой сосед!  — как закон, объявил он мне и осклабился. — И вдобавок, живой человек!

— Что значит,  живой человек?  — спросил я его,  не понимая в тот момент,  что он меня просто провоцировал,  а тем более тогда я слишком много выпил.

— А то!  — воскликнул он.  — Ты же видишь, я мужчина хоть куда! И мне ни одна женщина никогда не отказывала! Вон, у мамы спроси! — так и сказал: у мамы… А когда я охраняю твою жену, пока ты торчишь там, на своей работе, — продолжал он, все подливая мне вина. — Я, так сказать, все мужское свое держу в кулаке!  И стараюсь относиться к твоей  И-ри, как к своей сестренке!

— Ты  на  что намекаешь,  гад?!  — не выдержал я и схватил его за грудки. — Уматывай отсюда!

— И вдруг он,  побелев лицом,  с каким-то звериным оскалом,  стал скороговоркой выпаливать:  Дурак!  У тебя такая жена…  Она все равно рано или поздно тебе изменит!  Ты лучше скажи мне спасибо за то, что я до сих пор ее не тронул!!

И тут случилась самая настоящая драка: я повалил его на пол, и мы перевернули стол с едой,  бутылками, блюдами, — но он вырвался от меня и стал бешено размахивать кулаками,  сохраняя таким образом между нами дистанцию.

— Рано  или поздно!  — кричал он мне безумным голосом,  вытаращив свои безумные глаза. — А ты до сих пор не сказал мне: спасибо!! За то, что я…  я… — и тут я пригнулся и ударил его в лицо, но он не ответил мне,  а стал, как мельница, махать кулаками еще сильнее. — А может я уже! А? — кричал он мне — Может, я уже!!

— Пшшел вон!!  — опять ударил я его, схватил наконец и потащил на выход,  а он весь вдруг погас,  поник,  и сам послушно поплелся, но на пороге вдруг опять остановился.

— А давай на спор!  — вдруг сказал он.  — Прямо сейчас! Я вхожу к ней, и она — моя!

Я схватил какую-то тарелку и бросил в него,  не знаю,  слышала ли весь этот шум И-ри через стенку,  лучше бы она проснулась тогда и вышла…  Но она не вышла!  — с какой-то усталостью произнес доктор.  – В общем, Азильян стоял и все дразнил меня…

— Ты боишься,  да?  — кричал он мне. — Ты не уверен в ней! А значит, и в себе! И потом, точно плюнул мне в лицо: Трууусс!

— Я не знаю,  что в тот момент со мной произошло,  сказать, что я был  пьян,  — дико и глупо!…  В тот момент я хотел просто убить его, помню,  я даже взглянул на нож,  лежавший на столе… а если отпустить его,  мгновением позже подумал я, то он бы так и ходил грязной насмешкой надо мной и И-ри, а быть, как говорится, вне и выше этого, — у меня, наверное, не было уже сил…

— Хорошо!  — вдруг неожиданно для себя произнес я. — Давай поспорим!

— На что? — немедленно оживился он.

— Ни на что! — тронулся я дальше по своему скользкому пути. — Либо ты делаешь это, либо нет! И прямо сейчас!!

— Ты не шутишь? Ты ничего плохого мне не сделаешь? — с осторожным удивлением спросил он меня,  и,  не получив никакого ответа, сказал. — Тогда я пойду и приведу себя в порядок!  И отправился в нашу ванную… А я медленно опустился на стул,  и какой-то холод,  нет, мороз охватил меня…  до мурашек на коже.  Я сидел, весь сжавшись в комок, и дрожал от  этого  холода.  Думая только об одном,  неужели те ночные хулиганы что-то выбили из меня?  Что-то очень важное,  если я связался с  таким подонком?!  И тут я словно очнулся… Что же я делаю?! Вскочил: сейчас он выйдет из ванной, и я вышвырну его из дома!!

— Я быстро подошел к ванной и уже поднес руку к двери…  и вдруг кто-то схватил меня за кисть ледяными пальцами,  и я медленно оглянулся…

Доктор на несколько мгновений замер, весь в одном черном взгляде, устремленном на Анну.

— Анна!  Передо мной стоял я…  но пойми, какой-то другой я, может, более выпуклый, что ли… Он, то есть я, медленно, с силой, отвел мою руку и — посадил меня прямо там,  в коридоре, на пол, на корточки. И сам сел рядом со мной…  Он сжимал мою кисть так больно,  что  я  в конце концов не выдержал и сказал ему: Отпусти, слышишь? Отпусти меня!

     — Он лишь чуть-чуть ослабил свою хватку и сказал мне:  Пусть! Да, именно так он сказал мне:  Пусть!  И дальше,  повторяя слова Азильяна: Все равно, это рано или поздно случится!

— А если не случится? — возразил я ему.

— Тогда  гром  поразит тебя,  и от этих стен останутся груды камней!

— И в тот же момент вышел из ванной Азильян,  что-то мурлыча себе под нос, и, проходя мимо, спросил: Что это вы здесь сидите?

— Да-да! — воскликнул Чхоен, глядя прямо в глаза Анне своими черными щелями,  из которых вылетали самые настоящие искры.  — Он сказал: сиди-те! А потом вошел в комнату…

— А мы по-прежнему сидели в коридоре на корточках,  — двое одинаковых существ,  одно из которых было более выпуклым  и,  верно,  более сильным.  И я почему-то не спрашивал его, кто он такой, словно мне все было понятно и так.

— Когда из комнаты стали доноситься стоны, — ее стоны! — сдавленные крики, — какая-то глухая борьба, я вскочил было, но он посадил меня с силой обратно. И сказал: Терпи, парень! Вытерпишь, все победишь!!

А я: Зачем мне терпеть?

А он: Затем, что это жертва твоя! Первая жертва ради твоего рода!

— Какого  рода? — удивился я. — Весь мой род и заключается в этой женщине! У нас будут дети!

— Дурак!  — разозлился он и сжал мою кисть еще сильнее. – Другого рода! Настоящего!

— Какого еще настоящего? — ничего я не понимал.

— После  поймешь,  —  не  стал он мне ничего объяснять и взмахнул свободной рукой куда-то: вдоль по коридору. — Вон, видишь, кусочек неба!

Я пригляделся и действительно там,  вдали, в конце вдруг ставшего бесконечно длинным коридора светился маленький квадратик неба.

— Вытерпишь, — сказал он, — тогда выберешься из этого колодца!

— А мы разве в колодце? — усомнился я.

И он сказал: да! И опять взмахнул рукой, и коридор на моих глазах встал на дыбы,  и мы действительно уже сидели на дне колодца, пустого, между холодными узкими стенами,  — пятачок метр на метр, а вверху, высоко над нами, все так же светился серебристый квадрат неба.

— Сегодня трещина! — сказал он. — А завтра нет колодца!

— А если ничего не случится?  — опять с какой-то надеждой спросил я. — Там, у них…

— Я же сказал тебе! — усмехнулся он, — Тогда гром поразит тебя! И от стен останутся одни камни!

Но гром,  увы,  не поразил меня, и стены остались стенами, потому как в тот же момент из комнаты вышел Азильян,  демонстративно подтягивая на себе штаны,  и тот мой двойник, — или кто, тогда я так и не успел спросить его,  — наконец отпустил меня, и я поднялся… Азильян же с кривой усмешкой на всякий случай сделал шаг назад, видно, думал, что я наброшусь на него с кулаками, но я лишь молча указал ему на дверь…

Потом я вошел в ее комнату.  И-ри плакала, нет, она рыдала, лежа в помятой оскверненной постели, с так и раздвинутыми в стороны ногами, и я представил себе,  как этот потный грязный Азильян вторгался  в  нее, держа ее за руки, и — зажмурился.

— За что?  — задыхалась от собственных рыданий она. — За что? Или ты хочешь сказать, что тебя в доме не было?

— Нет!  — честно ответил ей я,  медленно опускаясь на стул, прямо напротив нее. — Я не хочу этого сказать!  И замолчал,  а она, всхлипывая, то накрывала, то сдергивала с себя одеяло.

— Ты,  может, сделал это, чтобы стать более тяжелым и земным? Ты… — кричала она уже, — Ради этого все это сделал?!

— Нет, — опять честно признался я ей. — не ради этого…

И опять замолчал, а она уже ничего у меня не спрашивала, — только плакала безутешно, и вдруг я услышал чьи-то шаги в коридоре. Азильян?! Мерзавец!!  —  вскочил я и выбежал в коридор,  но в коридоре никого не было.  Я заглянул на кухню,  в другие комнаты,  даже в ванную,  в туалет…  но нет,  никого нигде, — неужели показалось? Тогда я пошел обратно к И-ри,  но дверь уже была заперта, и мне в тот же момент представилось, что я больше никогда ее не увижу…

— Открой, И-ри! — умолял я ее. — Открой, пожалуйста!

Но она не открывала и за дверью раздавались ее рыдания.  — Ты все порушил! Ты… все порушил!

Доктор опять сделал паузу и вопросительно взглянул на  Анну,  как на судью, словно ожидая от нее каких-то вопросов или обвинений, но Анна, конечно, молчала, и он стал рассказывать дальше.

— Я  проснулся  утром,  обнаружив себя сидящим на голом полу у ее дверей.  Я проснулся от скрежета замка.  Она вышла и молча перешагнула через меня. Уже в одежде, и я понял, что она собирается уезжать. И чемодан ее стоял прямо у порога.  Когда она вошла в ванную, я подумал, а при ней я думать не мог,  — если сейчас она уедет, то это будет равносильно тому,  что моя душа рассыплется,  надтреснутая как чашка,  и что тогда  останется  во  мне?  Пустота?  Не останется даже трещины?…  Я страшно перепугался,  вскочил,  стал метаться по коридору,  каждый раз останавливаясь у ванной.  Я звал ее, барабанил в дверь, я хотел обнять ее, прижаться, прорасти в нее, чтобы она никогда не смогла уйти от меня,  но она,  конечно,  не отзывалась… Стоять у двери до последнего? Или взломать ее?  — лихорадочно думал я. — Опустошить ее чемодан?… И вдруг я понял,  что нужно делать! Я выбежал в прихожую, и схватил ее и свою связку ключей, вышел и запер ее на все замки. И ушел из дома…

— Я ушел из дома и целый день бродил по городу. Я не помню, где я был,  только какими-то обрывками, словно кто-то включал — вспышками! — мое сознание по своему разумению. Я помню… Я стоял на мосту, собираясь прыгнуть в реку, прямо как в самых… отъявленных пошлых мелодрамах… Позже я уже стоял под мостом,  а рядом со мной уличные бродяги,  —  порывались угостить меня дешевым вином.  Еще позже,  а может, и до… я уже стоял на набережной и зачем-то выспрашивал у рыбаков,  как клюет рыба, и они мне охотно отвечали…  Потом я обнаружил себя стоящим на перекрестке, и светофор надо мной мигал то красным,  то зеленым, и я, кажется, разговаривал  с ним,  а также — с проходившими мимо прохожими,  проезжавшими мимо машинами,  стенами, окнами и углами домов… Потом я гнался за какой-то женщиной, лица не помню, а помню, она держала в руке букет ярко-желтых цветов, и я все пытался выяснить у нее, почему они у нее такие желтые?… Потом, помню, я тряс милиционера за грудки, а точнее, он — меня, что-то пытаясь у меня узнать…  И вот я наконец включился,  и услышал,  как патрульный задавал мне один и тот же вопрос:  Что я здесь, на улицах, делаю? И я сказал ему: Да, лейтенант, это правильный вопрос! В самом деле,  надо решить наконец,  что же я здесь на улицах делаю?…  В конце концов, клятвенно заверив его в том, что я обязательно выясню для себя этот вопрос,  я пошел по улице,  и он не стал меня догонять,  и, слава  Богу,  потому что,  лишь только я тронулся,  и никто мне уже не мешал, мысли  заработали в моей голове с яростной силой…  И я вспомнил свою беду,  которая заключалась именно в том, что у меня, а точнее, во мне уже была трещина,  да-да! — не в стенах, а во мне, и я до сих пор не знал, что мне с ней делать, а тот выпуклый и столь походивший на меня, так и не  сказал  мне ничего определенного…  А только сказал,  что сначала трещина, а потом победа! Победа!… И вдруг я понял, к а к должна разрешиться эта трещина во мне,  и я даже остановился посреди улицы, и на меня тут же налетел какой-то прохожий,  извинился, а я воскликнул: Эврика! Да, я воскликнул: Эврика!… И сломя голову, бросился обратно, к себе домой!

— Я не помню,  как я добирался до дома,  — на машинах ли,  бегом, как легкоатлет, но я помню, что на это у меня ушло всего лишь несколько секунд,  а может,  даже доли секунд…  Я влетел в подъезд, а потом одним прыжком на свой этаж, и без стука вошел к соседу Азильяну.

— Азильян! — позвал я его, поскольку никого в коридоре не было, и — вышел  Азильян,  кажется,  он  был очень удивлен моему появлению.  Я поманил его к себе пальцем, и он осторожно, почему-то на цыпочках, подошел ко мне, и тогда я, наклоняясь, зашептал ему на ухо.

— Азильян!  Прямо сейчас собирай всех своих самых отпетых негодяев,  подонков, маньяков-извращенцев, а я знаю, что такие водятся у тебя,  — закупите вина,  много, ящиками, и идите ко мне домой… Ты слышишь меня? — уже кричал я ему в ухо. — Там будет она, одна на всех, но только, Азильян, извини, всего одну ночь… не больше! А утром я приду и проверю,  правильно ли ты меня понял, Азильян… И вот тебе ключи от моего дома!

— Вот тебе ключи!  — повторил я и радостно ему улыбнулся,  а  он, глупый,  опять стал меня переспрашивать, что и зачем, и обязательно ли с самыми отпетыми в городе, и не ловушка ли это, не сообщу ли я на них в милицию?

— Ах,  вот ты чего боишься!  — наконец догадался я и даже захохотал,  — Нет,  Азильян, конечно, не сообщу, а если и сообщу, так только твоей матери,  которой одной,  как ты сам утверждал,  известно о твоих мужских достоинствах,  — считай,  уже сообщил, вон — она, стоит позади тебя и улыбается…

— Да, улыбается, — оглянувшись, согласился он.

— Ну тогда ты все понял? — опять спросил его я, и он кивнул головой,  и я наконец отдал ему ключи, которые я во время своих инструкций то отнимал,  то отдавал ему,  и перед выходом я помахал приветливо его сморщенной матушке, и она столь же приветливо помахала мне в ответ…

Наступила пауза.  Доктор  медленно поднял лицо,  которое во время всего своего рассказа он держал ниц,  и взглянул на Анну… Ух-ух! – в тот же момент заухала совой старуха Лилит в углу и Анна вздрогнула,  и взглянула на нее. Старуха, как акробатка, прыгала вверх и вниз, подвешенная к потолку,  получалось,  не на веревке, а на резиновом жгуте, и тут же зашевелились задремавшие на  сцене  музыканты,  а  певица-Мальвина с готовностью провела по струнам сонной гитары и запела:

     Полумрака час настал

     Церковь, мост страшат неясным

     И белье вздувает властно

     Ветром дышащий канал

Доктор раздраженно махнул рукой,  останавливая  ночную  песню,  и опять,  где-то в дальнем углу, повторилось-откликнулось: «ветром дышащий канал…»

Анна вдруг вся задрожала и медленно поднялась из-за стола.

— Зачем вы мне все это  рассказываете?!  —  воскликнула  каким-то пронзительным, не своим голосом, — Я не хочу это слушать!!

— А вы слушайте!  — яростно закричал доктор и  тоже  поднялся  со стула. — Вы обязаны выслушать меня до конца!!

И медленно опустился обратно, и Анна покорно за ним.

— Слушайте, — тихо повторил он, — всю ночь я провел в баре, неподалеку от своего дома…  Я стремительно напился, и поскольку мне  было скучно сидеть одному за столом,  стал приставать к посетителям, и, наверное,  был груб,  омерзителен,  но никто из них не грубил мне в  ответ…  Видно, что-то во мне, в моем лице и взгляде, их пугало… Или, наоборот,  вызывало жалость…  И даже хозяин бара не стал выталкивать меня взашей, хотя я знал, что он был очень строг, и прежде при мне выгонял хулиганов и пошибче… В конце концов я так напился, что там же, за столом,  и заснул, а проснулся, когда на улице уже стояло солнечное утро. Уборщица растолкала меня, и я отправился домой.

— Я подошел к своей двери,  она оказалась незапертой.  Я вошел, в доме стояла какая-то звенящая тишина,  и кругом царил ужасный беспорядок,  следы самого настоящего погрома. Впрочем, этого и следовало ожидать… Я пробрался до ее комнаты,  и перед входом стал зачем-то выравнивать  носки  своих ботинок, и только когда я их выравнял, я вошел… «И-ри!» — крикнул я, словно она должна была от меня где-то прятаться,  а потом взглянул  на постель…

— И-ри лежала неподвижно,  как-то вся выгнувшись дугой, спиной ко мне, а лицо ее было обращено к окну. В комнате повсюду валялись бутылки,  окурки, перевернутые стулья, ее платья, ее нижнее белье… Я добрался  до единственного,  стоявшего на ножках стула,  — прямо напротив нее,  и сел.  Я увидел ее белое лицо, широко раскрытые глаза, — совсем не мигавшие, подтеки, конечно, синяки и ссадины, чуть приоткрытый рот: она неподвижно глядела в окно, и никак не отреагировала на мое появление. Лишь чуть-чуть подрагивали ее ресницы, словно они, эти черные бабочки, жили — давно и отдельно от И-ри — своей самостоятельной жизнью.

— Я не помню,  сколько я просидел так,  без слов, напротив нее, я только помню, что пронзительно тикали часы, а на карниз окна то и дело шумно садились голуби,  и воркуя заглядывали к нам в комнату.  Что ж я так сижу?  — спросил я сам себя.  — Ведь надо встать,  подойти к  ней, вызвать врача, и, может, милицию, после убраться, — привести все в порядок!  И тут же ответил сам себе, удивляясь тому, какой я глупый: как же я могу покинуть свое место в этом мире незыблемых, как солнце, треугольников, ведь пока нас двое: Я и И-ри!? Вот если войдет кто-то третий,  то я немедленно уступлю ему место.  И только тогда смогу вызвать врача!  И опять замер в ожидании, после снова очнулся, и уже по-другому,  по-настоящему взглянул на И-ри:  Господи,  ведь это моя любимая!! Скорей! Помочь ей, пока не поздно!

— И только я вскочил,  как тут же за дверью раздались  шаги… Да,  я отчетливо слышал эти шаги! А потом дверь тихо, без скрипа, открылась…  Почему же без скрипа?  — помню, подумал я в тот момент, и в комнату  стали входить какие-то странные люди…  В серых мятых костюмах,  и у всех, у них, были закрыты глаза, — нет, скорей склеены. Руки же они держали прямо перед собой, на поясе, сцепленными замком, и хотя у них были закрыты глаза,  они спокойно,  не спотыкаясь  среди  хлама, проходили  вовнутрь и выстраивались вдоль стен,  — цепочкой к ее изголовью…

— Почему их так много? — подумал я, — ведь я же ждал только одного,  — третьего! И как только я об этом подумал, вошел о н, — тот, кто был так похож на меня,  единственный среди них с открытыми глазами. Он приветливо улыбнулся мне,  как своему старому приятелю,  и подошел  ко мне,  я привстал было уступить гостю место,  но он опустил руку мне на плечо,  и сел рядом со мной, на тот же стул. На какое-то мгновение все в комнате замерло, а он совсем не спешил говорить.

— Кто эти люди? — наконец спросил я его шепотом.

— Они со мной, — просто ответил мне мой старый приятель, — Мы все как единое целое… Третье целое! Ведь ты же ждал третьего?

— Да,  третьего, — согласился я с ним, и, помолчав немного, сообщил ему.  — Я сделал все, что ты мне велел. И нет во мне больше трещины… А одна зияющая дыра, а может, и пропасть!

— Молодец! — похвалил он меня. — Но ты не сделал последнего и самого главного!

— Чего? — удивился я.

— А ты взгляни на гостей! — кивнул он на своих приятелей.

И я взглянул.  Они все также стояли у стен с закрытыми глазами  и сцепленными перед собою руками,  но — гуще у ее изголовья,  и я понял, что имел в виду мой приятель.

— Ты… этого хочешь?

— Да!  И я помогу тебе!  — твердо ответил он. — Пойдем! И положил мне руку на плечо,  и мы поднялись, и подошли к И-ри. Я вытащил из-под ее головы подушку,  и голова ее безвольно соскользнула вниз. И я положил подушку ей на лицо. А после, с  е г о молчаливого согласия, нажал на нее всей своей тяжестью,  и И-ри стала вздрагивать,  взбрыкивать,  взмахивать  и  трясти руками и ногами.  Тогда мой двойник,  или брат,  а может,  отец, уже со своей стороны начал давить руками на подушку, но она по-прежнему боролась, пытаясь вырваться, и дергалась еще сильнее.  Тогда остальные,  те,  кто стоял ближе к нам,  окружили ее и  прижали  ее тело,  — руки и ноги — к постели.  И мы опять нажали ей на лицо все вместе,  и вот И-ри затихла и — замерла… и — испустила дух. И только она испустила свой Дух, как во всей комнате, нет, и за окном тоже, — кругом, стало темно — совсем темно! — словно кто-то в этом мире погасил свет…

Доктор Чхоён прервал свой рассказ и,  словно обессилевший,  уставился в какую-то,  одному ему видимую и понятную,  точку, а Анна, сидя на другом конце стола,  — напротив!  — не знала,  куда ей глядеть,  на блюда с могильными холмиками? нет! — на безумную старуху? тем более… Тогда на музыкантов, на певицу, на Женю, на Хвощева наконец, пусть нелепого, в рыцарских латах, — на кого угодно, лишь бы приютиться взглядом, чтобы не вскочить из-за стола, не побежать сломя голову на выход, хотя, быть может, это ей как раз и следовало бы сделать… Тут обворожительная певица опять ей улыбнулась,  как будто ее успокаивая, и провела пальцами по струнам гитары.

     И с непокрытой головой

     Ревет дуреха у окна

     Влюбленных парочка одна

     Мимо пруда спешит домой…

    

     Убийца тешится вином

     Гнетет больных смертельный страх

     Монашка молится в сердцах

     Перед распятьем нагишом

     …

— Официант!  — вдруг взмахнув рукой, крикнул Чхоён, и от прежней его окаменелости уже не оставалось и следа. — Ну где ваше чудо-блюдо?

И тут же все вокруг задвигалось,  зашевелилось: музыканты, просыпаясь,  вскакивали с мест,  Женя поднялся с пола, тряхнул сонной головой,  старуха еще истеричней запрыгала на своей резинке, Хвощев топнул своим металлическим сапогом,  и вот дверь открылась,  и в зал торжественно вошли хозяева ресторана Херакл с Патрикеевной: довольные и розовощекие,  они несли вдвоем огромный поднос, а что на нем, пока не было видно…  Пандорий суетливо освобождал место на столе,  — тарелки, бутылки и рюмки в сторону, причем, одной здоровой рукой и, надо сказать, весьма ловко, и вот наконец хозяева бережно опустили блюдо на стол, на котором — и Анна застонала от ужаса! — лежал человек-пирог: выпеченное  лицо, глаза-ягоды, руки, ноги, туловище в разрезе, а точнее, оболочка, внутри которой дымилось желеобразное сердце болотного цвета.

— Пища Богов!  — торжественно объявил Херакл Максимович, а Патрикеевна с Пандорием с разных концов стола уже наполняли бокалы вином.

— Молодцы!  — захлопал в ладоши Чхоён  и поднял свой бокал, приглашая и Анну. — Выпьем за жизнь! За чудесную жизнь… после смерти!

И медленно закидывая голову,  начал пить вино, а хозяева, любовно оглядывая доктора,  а заодно и Анну, стали пятиться назад, — и только, когда доктор опустил свой пустой бокал, тихо вышли из зала.

— Чудесное вино! — крякнул доктор и бросился тут же закусывать, — ткнул вилкой в палец человека-пирога, начал хрустеть аппетитно, — Действительно пища Богов! А вы почему не едите?

Анна молча  глядела ему в глаза,  в его черные бездонные щели,  в которых опять вспыхивали искры.

— Признайтесь,  — наклонил он голову, как-то боком к ней, вероятно, чтобы получше расслышать. – Во время моего рассказа вам не было страшно?

— Нет! — тихо, но твердо сказала Анна. — Мне было жалко вас!

— Вот-вот,  и мне было жалко себя, — невозмутимо согласился с ней Чхоен,  — но всего лишь какие-то мгновения, потому что как только повсюду погас свет,  эти люди, оказавшиеся в конце концов совсем не людьми, подхватили меня, вынесли через окно, и мы полетели над землей, так мне по крайней мере в темноте казалось,  и летели мы долго, так долго, что я, лежа на их руках или крыльях, успел заново пробежать мыслью всю свою жизнь,  но уже как бы со стороны, словно эта жизнь была не моя, а какого-то очень близкого мне,  но раз и навсегда оставленного мной человека, и только я успел добраться до самого финала своей-не своей жизни, когда повсюду погас свет,  — мы и приземлились, и я поднял голову и огляделся… все вокруг было в тумане,  но я разглядел, что мы находились на берегу какого-то океана,  а с другой стороны, передо мной расстилалась — до самого горизонта — земля.

— Где я?  — спросил я людей, принесших меня на этот берег, но они уже не были похожи на людей,  а выглядели как…  эфирные существа,  с человеческими силуэтами, и серыми пятнами вместо глаз, и одним большим на месте сердца,  но это меня нисколько не удивило и тем более,  —  не встревожило… Так вот я спросил их: Где я?

И тот же знакомый мне голос ответил: Ты на самом краю земли! Там, где ты когда-то и родился!

— И значит, перед нами океан? — спросил я.

— В каком-то смысле, — ответил мне голос. — Океан Пустоты!

— Так разве, — спросил тогда я. — земля плоская?

— Для кого как!  — усмехнулся голос моего наставника или отца.  — Для них,  для людей,  она может и круглая!  Но для нас земля это один Альков, опоясанный Коридором бесконечной ширины…

— А кто вы? — снова спросил я.

— Кто мы?  — опять усмехнулся мой наставник.  — Мы те,  кто вечно бродит по этим коридорам и смотрит на землю,  как на сцену… Мы — захохотал он вдруг, — те самые грешники, которых эти глупые миряне засовывают, словно в подпол, в выдуманный ими Ад!

… — Значит,  вы хотите сказать,  — вдруг перебила доктора Анна, который казался ей то безумным,  то пронзительно искренним.  — Что  вы попали в Ад?

— Вот такой же вопрос я задал и им! — усмехнулся доктор. — На что все братья,  так они друг друга называли,  дружно захохотали мне в ответ и хохотали они в своем зыбком тумане долго и гулко.  И  после  объяснили мне, а сейчас я объясняю тебе, девочка моя, — ласково произнес доктор, — Ведь нет никакого подземного ада,  и не было никогда! Это все глупые человеческие выдумки! Ведь люди, как дети малые… Объявят кого-нибудь грешниками, и — с глаз долой! И чтобы больше не видеть их, придумывают для этого всякие там подземелья,  засовывают их туда…  словно их никогда и не было!

— Поверь мне,  Анна! — уже горячо говорил ей доктор Ён. — Нет никакого подземелья,  никакой геенны огненной,  никаких подземных кругов! Есть другие круги,  круги-коридоры, опоясывающие землю и действительно плоскую, представляющую собой один огромный Альков, или множество альковов, — не важно! И в этом я убедился сам! Собственными глазами! Поскольку остался там,  на самом краю земли,  остался со своими братьями, принимая законы их жизни, и все то время, пока я находился рядом с ними,  я,  как и все,  наблюдал пристально,  как благодарный зритель, за людьми, за всем человечеством… И я окончательно понял, как лицемерно оно,  и из какого подлого вещества каждый из его членов состоит… Они жили и живут,  обманывая друг друга,  и совершают те же грехи, если не  более страшные, что  проклятые ими грешники… С одной лишь разницей, — направил на Анну доктор свой перст, подчеркивая этот момент. — который заключается в том,  что ради того, чтобы оставаться в своих уютных альковах, они, согрешив, всегда каются, а после еще страшней грешат, и снова — еще отчаяннее!  — каются,  и так — грех за покаянием, покаяние за грехом — длится и длится их дурная бесконечность…  А мы — все те, кто томились в холодных коридорах,  на краю земли,  на краю их грязной тарелки, всегда полной жратвы, и потому именуемой ими жизнью, за которую,  понятно,  они так упорно цепляются,  никогда в содеянном не каялись,  и даже не помышляли об этом,  и только поэтому оставались верны высокому смыслу нашего поту-стороннего существования!

— Вот так, девочка моя! — взволнованно произнес доктор, у которого,  как замечала Анна,  щеки уже наливались румянцем  вместо  прежней мертвенной бледности, — И мы глядели на них, снова и снова убеждаясь в том,  какие низкие и мелкие существа живут на этой земле,  готовые  за то,  чтобы на ней остаться, вырвать друг другу глотки, а после, конечно,  покаяться, и я как новичок еще искренне этому удивлялся, а братья мои,  которые, как ты, верно, уже догадалась, все были из разных стран и разных времен человечества, и оказались в этом сером коридоре задолго до меня, только копили и множили в себе свое справедливое негодование, которое их так распирало… И вот однажды один из них, знаменитый  в свое время насильник,  не выдержал и воскликнул: Доколе?! Доколе мы, существа высокого зрения, будем томиться в коридорах, глядя на всю эту вонючую биомассу, гордо именующую себя человечеством! До-ко-ле…?!

— И тогда мой наставник, мой брат и отец, оказавшийся отцом и для всех, вывел меня из рядов, и, показывая братьям, сказал…

— Постойте!  Постойте!  —  вдруг  опять прервала доктора Анна.  — Наставник! Отец? Вы хотите сказать: дья-вол?!

— Да! Дьявол! Сатана! — захохотал Чхоен. — Называйте, как хотите! Всевышний! Всенижний! Это не важно! Это опять же, запомните, человечьи  выдумки!… И вот,  значит,  он вывел меня и сказал: А теперь, братья,  познакомьтесь со своим новым братом! Имя которому — Чхоён!!

Помню, братья мои затихли, пока еще не понимая, для чего мой наставник представлял меня им, а он продолжал дальше…

— Когда-то на таком же краю земли одна мудрая  и  много  в  своей жизни  выстрадавшая  женщина  родила нашего брата и назвала его Чхоён. Что,  согласно высокому смыслу его имени,  означало грядущее исцеление их  древнего рода от дурного влияния звезд.  Но Чхоён не обрел на той бесплодной земле семьи,  не нашел себе родных и близких…  И  не  мог найти!  Ибо  только мы могли стать ему семьей!  Только мы — его родом! Ведь даже эта мудрая женщина, вытолкнув свой плод на берегу океана, не понимала,  да  и не могла понять,  ибо это не подвластно человеческому пониманию, что берег этот, край, граница, проходит между двумя мирами, — их и нашим,  альковами и коридором, и если сын ее так и не нашел для себя на земле истинно родного, то все-таки обрел с другой стороны границы — нас!  И этот человек со своим магическим именем и есть наш первый знак к грядущему наступлению на человечество!

— Как это так,  Всемудрый? Поясните?!  — заволновались в тот же момент братья, не понимая своего отца.

— А  так,  — отвечал им Всемудрый,  — что тело нашего брата осталось в полной сохранности на земле… И он единственный среди нас, чья плоть и  сейчас обитает во вражьем стане!  О,  как заволновались в тот момент братья!  Ведь это известие было для них действительно неожиданным и фантастическим!  Они захохотали,  загудели,  задышали, как волны океана!!

— Да-да! — улыбнулся доктор  Чхоён, — ведь тело мое действительно оставалось там,  на земле,  и с тех пор как меня унесли на самый  край земли, эти  глупые  людишки  сначала арестовали мое тело за то,  что я сотворил со своей благоверной,  а после стали таскать  его  по  разным тюрьмам, и в конце концов,  не понимая — никак! — земных мотивов моего преступления — о,  ничтожнейшие из ничтожных! — заключили его в психиатрическую больницу!

— Сыграем в рулетку! — объявил тогда Всемудрый, останавливая очередную  волну всеобщего оживления,  — сыграем в рулетку с самой судьбой! И с того места, где в конце концов и найдет себе приют тело нашего брата,  мы и начнем свое наступление на человечий мир!  И, быть может,  место это,  — пророчествовал Всемудрый,  — само по себе,  станет окончательным знаком, братья, к неотвратимости нашего исхода!

— И все мы стали внимательно следить за перемещением или  судьбой моего тела! И не долго пришлось нам ждать! — усмехнулся Чхоен, рассказывавший Анне такие фантастические вещи, в которые она уже не могла не верить.

— Не долго, потому как молва о моем преступлении, не имеющем очевидных земных причин,  молниеносно облетела весь земной шар!  И посвященные из всех стран,  — все эти психоаналитики, терапевты, получалось — ха! — в прошлом мои коллеги, судебные медэксперты, астрологи, социологи,  антропологи, — дальше больше! — писатели и философы, выстраиваясь в очередь, приглашали мое тело для изучения! И началось… великое шествие моего тела по материкам и странам,  во время которого меня перевозили  в  обыкновенной  клетке для зверей!  Каждый раз организаторы этого шоу выставляли клетку со мной перед учеными мужами, и те подолгу между собой спорили,  — так долго, что я успевал засыпать, просыпаться  и опять засыпать,  пока они высказывали свои небывалые гипотезы о причинах, побудивших меня совершить столь ужасное убийство. Ведь никто из них никак не мог понять,  как же я, психически здоровый и вполне уравновешенный человек, законопослушный гражданин, и вдобавок доктор-терапевт, согласно официальной версии, ясным солнечным утром, ни с того, ни с сего,  задушил свою жену,  которая по опросам знакомых и соседей,  — привет с того света тебе,  Азильян,  и твоей безумной матушке!  — была самой верной из верных супруг в истории человечества!…  В конце концов, появление нового, неизвестного мировой медицине, психического заболевания, обусловленного переизбытком чувств в одном, отдельно взятом человеке,  уже не отрицалось никем из ученых мужей,  которые  в  своих ожесточенных спорах доходили порой до кровавой драки и,  конечно, были  похожи на зверей больше чем я в своей звериной клетке…

— А  в одной из стран на меня пришли поглазеть даже члены царской семьи, и Царица долго ходила кругами вокруг моей клетки, — охала, дрожал и стонала,  а я,  чтобы попугать ее еще больше,  без труда входя в роль,  оскаливался, рычал, брызгал слюной и даже обнажал и тряс своими гениталиями,  как самый настоящий зверь,  — лев или тигр,  обезьяна, и вдруг Царица к удивлению моих сопровождающих попросила оставить меня в своем дворце на целый месяц.

— Это ли не знак? — подумал я тогда, узнав о решении Царицы, и со мной  согласились эфирные братья,  которые в моем смешном путешествии, конечно же,  ни на секунду не оставляли  меня.  Посмотрим,  что  будет дальше! — решили мы и с интересом стали ждать развития событий.

— И вскоре выяснилось,  почему Царица  решила  оставить  меня  во дворце на целый месяц,  а то и дольше. И выяснилось следующее: вот уже как полгода Царица находилась в разладе со своим супругом, то есть царем или президентом,  который влюбился в какую-то простую иностранку и совсем из-за нее потерял голову,  — до такой степени, что собрался оставить  престол и все государственные дела,  и переехать к ней,  чтобы жить с ней простою жизнью. А народ, который безмерно любил его, немедленно  —  по своему народному наитию — почувствовав перемену в царской семье, и тем более, будучи созданным — ведь так у них, у простых, полагается?  —  по образу и подобию царя своего,  также кинулся со своими, вдруг проснувшимися, чувствами во все тяжкие… Все бросали своих старых  постылых  жен и мужей,  влюблялись в чужих или просто свободных и одиноких,  и сбегали со своими возлюбленными  подальше  от  родного  и затхлого дома. И в стране началась самая настоящая эпидемия любви!…

— И были в срочном порядке сформированы отряды из мужей  или  жен особого  назначения,  которые  неистово и беспощадно начали бороться с неверными!  Хотя,  с другой стороны, если подумать, что тут в принципе страшного?  Побесятся  и вернутся…  Но,  оказывается,  Царицу и весь царский двор в этих лихих событиях беспокоило только одно,  — не  ревность,  не  страсть,  не  простая женская обида,  а страх и тревога за царское, гражданское, да и вообще имущество! За нажитые богатства, которые  могли  увезти с собой за пределы родины как Царь,  так и другие обезумевшие возлюбленные!…  Ты представляешь,  девочка моя,  до чего докатилось  человечество,  всегда,  во все времена,  объявлявшее,  что  смысл его существования заключается только в любви и под знаменем этим — из века в век — по жизни и шедшее, до чего же они докатились в своем неумеренном жлобстве, превратив свое гордое знамя в замусоленную половую тряпку! — пылко воскликнул доктор и с чувством стукнул по столу, и захохотал. — … Так вот, эта самая Царица, помимо начатой ею борьбы с любовью,  — ты только послушай, как звучит! — на государственном уровне, замыслила поставить на центральной площади города, в самом сердце, так сказать,  их отчизны, монумент, скульптурную композицию для настоящего и будущего устрашения народа…  Сюжет которой таков: некий платиновый  воин,  их  национальный символ,  уничтожает своим платиновым копьем мировое чудовище любви…!  И прообразом этого чудовища, как ты, наверное, уже догадалась, должен был стать я!… Представляешь, это я-то чудовище?! — не сдержал усмешки Чхоен.  — Никогда не думал, что я, тихий застенчивый человек, вдобавок,  доктор-терапевт, стану когда-нибудь прообразом мирового чудовища!

— Работа началась немедленно.  А моделью для платинового воина  стал какой-то их именитый спортсмен,  — то ли борец,  то ли боксер, с одной мозолью вместо лица и поломанными ушами, и группа самых лучших в стране  скульпторов  начала  с  нас  лепить…  И мы с невидимыми эфирными братьями окончательно поняли,  что все сложилось согласно  пророчеству нашего Всекрайнего и Всемудрого, и что именно с этого государства мы и должны начать наступление на человеческий мир!

— Между прочим!  — вдруг сбавил темп Чхоен. — Ты знаешь, что это за государство?

— Нет, — тихо удивилась его вопросу Анна.

— Это ваше государство!  — восторженно воскликнул доктор. — Кстати говоря,  как оно называется?

Как называется?  Если честно, этот вопрос застал Анну врасплох…  Странно,  но она не знала, как называется та страна, в которой она сейчас жила, потому что отправившись из родного поселка на поиски своего брата, она сразу же — и Бог ей свидетель!  — попала в этот поезд, из которого она не выбралась до сих пор,  и если она и жила в какой-то стране,  то такой страной являлся как раз этот безумный снаружи и страшный  внутри поезд, ходивший без цели, остановки и устали, бесконечно по кругу.

— Раньше это была великая империя, а сейчас я не знаю, как эта страна называется, — честно, без всякого стыда, призналась она доктору.

— Ну и не важно! — легко и просто обошел ее растерянность доктор. — В общем,  я сбежал из дворца… Ночью. Воспользовавшись тем, что наш охранник  был заядлый наркоман и по ночам тайно курил какую-то вонючую траву,  а после бредил, называя себя не иначе как великим Чингисханом, — я одним точным ударом отключил его больное сознание и переоделся в его одежду,  и забрал связку ключей.  Правда,  перед самым  выходом  проснулся этот их… платиновый воин и замычал,  а изъяснялся он только нечленораздельными звуками, он хотел было остановить меня,  и тогда я схватил его  платиновое копье и вонзил в него,  но оно сломалось, оказавшись, как и все в этом человеческом мире, ненастоящим, а их национальный герой от страха забрался под стол. Вот так! В поединке между платиновым воином и мировым чудовищем любви,  чудовище все-таки победило! — не без гордости произнес  доктор Чхоен и захохотал.

— Итак,  мы начали свое наступление! И на первом этапе оно заключалось в освоении человеческих тел!

— В освоении тел?  — испуганно переспросила Анна, вдруг вспомнив, как измывались над ее телом.

— Да,  именно!  В освоении тел…  — подтвердил доктор и, заметив испуг и недоверие в глазах Анны,  сказал.  — Ты не веришь? Ты думаешь, это так сложно? Ха!… Ведь помимо того, что на этой земле живут самые отпетые грешники, они еще являются и предателями самого смысла человечества!… Мало того, что они искромсали свое знамя любви, они утратили и свой человеческий Дух, и — если бы ты знала, Анна, как много пустых полых тел, попросту оболочек, бродит по этой земле, — ходит одними и теми же кругами, земными кругами Ада, — мечтая только об одном, чтобы их кто-то чем-то наполнил… Хоть каким-нибудь астральным говном! И это еще одно подтверждение их человечьей слабости,  малодушия, лицемерия,  подлости и никчемности!  — подчеркнул доктор. — А технически эта задача осуществлялась очень просто!

— Братья,  так долго — столько веков! — наблюдавшие со своих партеров,  амфитеатров,  галерок, — из коридоров за человечеством, обрели Дар Магического Зрения… по земному, это что-то вроде рентгеновского излучения, — и довольно легко и быстро находили такие пустые тела,  и,  быть может, только каждое тринадцатое среди них оставалось  чем-то  заполнено.  Мы выслеживали такие тела,  их перемещения в течение дня, распорядок, остановки,  тайные, не тайные связи, домашний адрес наконец, и когда это тело ночью засыпало,  брат, для которого оно предназначалось, входил в него своим черным духом и зрением,  и на утро в старом теле  поселялся новый человек. А точнее, не-человек…

— Правда,  не обходилось и без курьезов!  — вдруг усмехнулся доктор. — Когда, к примеру, император Бонапарт по причине своего аристократического высокомерия долго не мог подобрать  себе  достойное  тело, или русский вождь всех мировых пролетариев,  — подавай ему только картавого и с бородкой…  в общем, капризничали! Но ничего не поделаешь, приходилось довольствоваться тем,  что есть,  тем более,  тела, словно слуги,  в конце концов приживались к своим новым хозяевам и со  временем,  довольно быстро,  становились похожи на требуемые образцы… Что лишний раз подтверждало тот факт,  что именно Дух,  стальной и могучий Дух, способен видоизменять и даже совершенствовать плоть!

— И вот братья начали проникать на землю,  причем, довольно скоро и ловко в обществе мимикрировали, обретая свои, как это у них, то есть у вас, называется, социальный функции, статус, всякую прочую чепуху, — конечно, для маскировки… На данный момент, — гордо докладывал доктор Анне, словно своему начальнику. — У нас на земле есть целый отряд этого самого ОМОН по борьбе с их вшивыми любовниками, полностью укомплектованный из наших братьев, и никто из земного начальства до сих пор об этом не догадался… И не догадаются никогда!

— Постойте!  — вдруг воскликнула Анна.  — Вы хотите  сказать,  что они, то есть вы, уже на земле?

— Мы или они! — захохотал доктор. — Конечно, на земле! А именно в этом жлобском государстве! Правители которого настолько бездарны, глупы,  сребролюбивы,  что пытаются бороться с самым главным человеческим чувством на государственном уровне…  В государстве,  название которого ты,  Анна, живущая в нем, почему-то даже не знаешь, где борются с человеческими чувствами из-за каких-то там ничтожнейших бумажек с водяными знаками!

— Вы… шутите! — вдруг дрожащим голосом произнесла Анна, и встала было из-за стола.

— Сядь и слушай меня!  — не церемонясь,  приказал ей доктор и так свирепо взглянул на нее, что Анна немедленно ему подчинилась.

— Когда мои братья уже вовсю,  безоглядно, проникали в ваше государство,  я по-прежнему оставался на краю земли,  рядом с отцом своим, Всемудрым…  И  хотя он сам избрал меня в свои наместники,  не спешил отпускать меня,  говоря, что они, братья, сами справятся на земле, тем более,  там и не с кем было бороться, а ты придешь на готовенькое… И я особо не перечил ему, не спешил возвращаться на землю, но не потому, что хотел лишний раз поморозиться в лучах Всенижнего,  а потому, Анна, — вдруг понизил голос доктор,  — что все случившееся со мной на земле, было мне еще так памятно!  И, честно скажу, дышало во мне болью! Возвращаться на землю для меня было равносильно возвращению в  родной  город, в котором дом твой в пожарах времени давно сгорел!… Именно так! — подтвердил доктор, словно доказывая что-то самому себе.

— Так,  значит,  вы не Дух,  не эфирное существо в теле?  — с какой-то робкой надеждой спросила Анна.

— Если быть точным, — зло усмехнулся Чхоен. — я получеловек, или Богочеловек по-вашему!…  И этой своей человеческой половиной  я  все еще помнил свою И-ри!  И,  конечно, я не говорил об этом никому! А тем более,  Всевышнему!  С другой стороны,  давно пора было отправляться в свои владения!… И оставаясь там, на земной границе, до последнего, я пристально вглядывался в вашу жизнь,  в каждую мелочь, деталь, — искал для себя какого-то знака,  который мог бы поднять меня с места! … И вот однажды я увидел ваш странный поезд,  привлекший мое внимание тем, что  он практически без остановок двигался по кругу,  и в одном из его вагонов — тебя!!

— Меня?! — вздрогнула Анна.

— Да, Анна, тебя! Я был поражен, ошеломлен, увидев тебя! Ведь даже я, получеловечье существо, не мог о таком помыслить, — о таком удивительном совпадении! Ведь ты… так похожа на мою И-ри!! — Доктор замолчал, а  затем осторожно заглянул Анне в глаза.  — Вот мы и вернулись к началу нашего разговора!

— Увидев тебя,  я стал следить за тобой,  а заодно и за тем,  что происходило внутри вашего поезда! И в который раз поражался мерзости и подлости человеческих поступков и помыслов!  О,  эти  ужасные  человеки!… Сначала этот полоумный проводник, который продавал твое тело за деньги…  А после сошел с ума,  почему-то решив, что влюбился в тебя! Затем  эта  ужасная  парочка — вот где настоящие содомиты!  Которые не страшась ни Черта,  ни Бога, запихивали в тебя для каких-то своих извращенческих целей взрывчатку, и таким образом, не ведая, как я тебе уже сказал в начале нашего разговора,  шутили с самим Потусторонним! И это они,  люди,  делали такое с тобой! Да никакому Дьяволу это не приснится!…  А теперь,  Анна, подумай! Кто мы?… Всадники Тьмы или Нового,  еще невиданного и неведомого миру,  Света?!  Ты представь себе, что бы было,  если бы я не увидел тебя,  не оказался бы вовремя в поезде,  не излечил бы тебя от всей этой мерзости,  последнее воплощение которой — вон!  — висит сейчас в темном углу! Разве, Анна, Ад не на земле? И уже давно!?

— Вы…  вы…  —  задрожала Анна,  — хотите сказать,  что я ваша должница до…?

— Нет!  — стукнул кулаком по столу Чхоен.  — Я просто хочу спасти тебя  от земных ужасов!  Грядущих…  И если я спасу тебя от грядущих, то, поверь мне, я спасу тебя и от прошлых, которые ты выстрадала сполна!…  Да,  я понимаю! Люди придумали для себя вечную борьбу добра со злом!  Но почему же, — вдруг застонал доктор. — кто скажет мне, почему их добро так скоротечно, необязательно и так разбавлено, точно компот из дешевой рабочей столовой,  и так — в конце концов! — скупо к людям, а зло просто плещется само в себе, затопляет крошечные островки добра, а после,  уже за их отсутствием,  и самое себя?!… Кто мне ответит на  этот вопрос?!  — горячо и взволнованно воскликнул этот получеловек-полудьявол.  — И к чему такая борьба?  К чему такое устройство?!  И не в этом ли и заключается лицемерное существо человека и бога его?

Доктор на мгновение замер с обращенным к небу — сквозь потолок! — лицом,  а после медленно обвел глазами всех присутствовавших  в  зале, уже с испугом глядевших на него.

— Что вы хотите от меня?  — воскликнула Анна, жалея его и себя. — Что??

— Ничего плохого, девочка моя! — пылко ответил ей доктор. — И ничего человеческого!  Ничего такого, что требовали от тебя в свое время эти  добрые или недобрые пассажиры!…  Ибо я уже не могу быть первым! Ни душой,  ни телом!…  Я не могу быть «Я» перед твоим «Ты»!  А  могу быть только третьим!!  Самым третьим!… И как третий я не могу требовать от тебя ничего,  кроме одного!  Чтобы ты всегда ко мне  возвращалась!… Я знаю, ты будешь еще часто влюбляться! А после, конечно, разочаровываться, расставаться… И снова и снова влюбляться! И, я знаю, ты будешь страдать! Но разве не мало тебе прежних страданий?… Я хочу научить тебя обходиться без них! Ты спросишь, как? Я научу тебя видеть не загадочный и чарующий образ твоего очередного возлюбленного…  а — пойми меня, Анна! — прыщи на его небритом лице, синяки, мешки под глазами,  залысины,  корни седых волос, прокуренные желтые зубы, а внутри него тайный склад его опухолей, язв и подлостей… — все, что по началу и затмевается  обманчивой маской прекрасного незнакомца.  Ведь люди,  не умея видеть это,  влюбляются, а порой и вступает следом в брак, и вот когда обнаруживается  их  обман,  — их совместные гнойные прыщики!  И любовь стекает с их лиц,  как дешевая краска,  и остается только  друг  друга терпеть,  — ух!  ух!  — долго и мучительно, а если еще появится на свет ребенок, то им под сенью их лживого ангела, ничего больше и не остается, как объявлять всему миру, что именно ради этого ангела они так долго терпели,  терпят и будут терпеть друг друга!  О,  ужас!…  Я  хочу спасти тебя от этого, Анна!!

— Не любить? Не заводить семью? Не рожать детей? — качала головой и чуть ли плакала Анна. — Разве это жизнь?

— Не спеши с выводами,  девочка! — тихим голосом произнес Чхоен. — Ты только что излечилась от своей земной болезни, которой — не правда ли? — заразили тебя твои коллеги-и-сограждане по земле… Ты только что вздохнула в полную грудь!  И уже,  глупая,  говоришь, что это твое счастливое состояние не имеет отношения к  жизни?  Правда,  ты  можешь сказать, что ты еще не влюблялась, не заводила семью, не рожала детей, но поверь мне, Анна, поверь пока на слово, что то, о чем ты мечтаешь и думаешь, — та же болезнь, но которую уже не излечит никто!… Доверься мне, Анна! Только я покажу тебе дорогу в светлое, как утренний свет, и чистое,  как горний воздух, будущее! Я, только я, возьму тебя за руку, и приведу к нему…  Мы, мужественные граждане коридоров, уже пришли в земные альковы! И только мы отныне будем править этим миром!

— Так как же вы будете им править? — с какой-то последней злостью воскликнула Анна. — Если не любовью… то чем?

— Своим  голым  беспощадным  зрением!  —  немедленно  ответил  ей Чхоен. —  Волшебным и могучим зрением. Ведь там, на краю земли, на берегу океана пустоты,  обитая в своих неземных коридорах,  мы, глядя на человечество,  каждый раз поражаясь его убожеству,  томились только по истинному зрелищу!

— Я ничего не понимаю! — вдруг нервно засмеялась Анна сквозь слезы. — И что тогда станет на земле?

— Что тогда станет? — задумчиво переспросил Чхоен  и на мгновение замер. — И станет холодно на земле… Очень холодно. И люди начнут совершать очередные глупости… Грабить, убивать друг друга, предавать и насиловать… И все лишь ради того, чтобы не замерзнуть… Сын убивает отца,  насилует  блудливую  мать,  а после преспокойно обедает посреди родных и еще теплых трупов.  И лишь ради того,  чтобы не замерзнуть… Будет  такое.  Но и это пройдет!  И будет еще более страшное.  Но и то пройдет!…  Все пройдет. И тогда придет Новый Бог! Настоящий Бог! Бог чистого,  голого  зрения!  И встанут под знамя его самые сильные и мужественные, самые чистые и не имеющие больше никаких иллюзий по поводу прежнего человечества и их старого развратного Бога, так долго обмазывавшего прихожан своих,  точно слюной, своей ложью!… И эти новые хозяева мира соберут всех слабых и чу-чу-чувствительных, и отправят их в резервации,  на тот самый край света,  — как тех,  в ком нечего больше высматривать и разглядывать… Понимаешь, Анна? Абсолютно нечего!!

     — И избавившись от них,  как от своего последнего позора,  как от смердящей  блевотины,  как от засохшего кала,  они начнут строить свой новый мир,  холодный и прекрасный,  и главной силой и  страстью  этого строительства  станет  тоска по вечно настоящему,  тоска по тому,  что только и достойно их высокого зрения! И только эта страсть, только эта тоска,  в конце концов и вынесет их на вершины горнего,  божественного Духа, только эта тоска наконец оторвет их от толщи — столь драгоценных прежде! — экскрементов, заботливо оставленных им в наследство их обосравшимися родителями…

— Только этот Бог и только эта страсть!  — твердо произнес доктор и обратил на Анну свой горящий взгляд.

— Вы все придумали!  — закричала Анна и вскочила  из-за стола.  — Вы дурной! Вы — ядовитый! — И бросилась к выходу, крича уже на бегу. — Вас нет! И — не было никогда!

— Мы  есть!  —  как-то устало бросил ей вслед  Чхоен.  — И мы уже здесь, Анна! В вашем поезде! Оглянись, и ты увидишь нас! Оглянись…!

Анна стояла уже на самом пороге,  еще один шаг,  и она бы исчезла из этого вагона,  но какое-то упругое, плотное дыхание — стеной – уже подпирало ей спину,  и не выталкивало, а втягивало назад. Она еще колебалась,  но — нет,  не шагнула вовне, а медленно — очень медленно! — повернулась обратно и — увидела, как в зал  входили какие-то странные люди, с виду все знакомые пассажиры, но у них, у всех, вместо глаз — о, ужас! — зияли черные дыры…

Эти существа,  определенно не люди, входили в зал стройными рядами, маршируя, как бравые солдаты, и упорно скандировали: «Мы дети… Мы дети голого зрения! Мы уже пришли в ваши земные альковы!»

Их прибывало все больше и больше,  и так же рядами они быстро заполнили зал,  и — музыканты,  развлекавшие их целый вечер,  и  хозяева ресторана, певица Мальвина, и даже Хвощев… уже примыкали к ним, маршируя и скандируя вместе с ними: «Мы дети! Дети…!» И… поспешным движением  вынимая из глазниц своих глазные яблоки,  прятали их,  как нечто постыдное, себе в карманы.

И вот они остановились, окружив Чхоёна, с гордостью оглядывавшего свою страшную несокрушимую армию,  — остановились,  но, стуча ботинками, продолжали маршировать, и, быть может, ждали приказа, — что им делать, куда дальше двигаться, и доктор, верно, вместо команды, вдруг сделал шаг в сторону, и Анна увидела Женю, о котором совсем и забыла, — светлым пятном среди темных волн пустоты…

На мгновение Женя замер, а потом заметался, испуганно оглядываясь по сторонам.

— Женя,  скорей сюда!  — крикнула Анна,  и Женя бросился было  к ней, но в тот же момент пришельцы, преграждая ему путь, сомкнулись окрест него плотным кольцом,  и, наставляя на него свои пустые глазницы, стали медленно подбираться к нему, словно вот она, — их конечная цель! — примеривались,  как, быть может, когда-то к Чхоёну, и, казалось, еще мгновение,  и  — они ворвутся в него своим ядовитым зрением,  отравят, окрасят в свой страшный пустой цвет, и Анна ни за что не сможет отличить его от других, — да и в этом уже не будет никакого смысла!

 

* * *

     А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

     РОМАН » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР  ЧХОЕН»

 

 

IX

 

Пребывая в подземном приюте, под покровом ночи, среди братьев общины,  ставших ему родными, мог ли Саша предположить, что именно в тот момент, когда он наконец пришел к согласию в себе, и обрел ту прекрасную истину о том,  что Бог не терпит пустоты и все и вся,  сотворенное им, наполняет томлением, — именно в этот момент у его кровати окажется никто иная как Соня, — женщина из его далекого прошлого, со своей неуместной земной тревогой, вдруг нашедшая его в этом странном морге, где на вскидку не обнаруживалось ни одного покойника, — вот стояла и будила его,  как заведенная,  а за ней ее приятели и,  конечно, сотрудники ОМОН,  — Соня,  та самая,  между прочим, женщина, из дома которой он и начал однажды свои земные скитания, мог ли Саша себе такое представить и вообще мог ли подозревать о том,  что пока он плутал с другом Ахавом по подземелью, наверху о нем думали, и, наверное, ни на секунду не забывали,  и не то чтобы все эти полицейские псы,  — это понятно! – ведь от них он и скрывался,  а какие-то другие люди,  так сказать,  частные лица, со своей частной заботой, и даже не Соня, не супруг ее Иван, а — их приятели Герман с Гертрудой, те самые, кого с таким позором изгнали из поезда, или, получалось, из другой истории, в которой жили и сестра его Анна, и Женя, и машинист Перепальный, и даже Захарченко, так вот — ты представь себе,  Саша! — о тебе, значит, думали, а точнее, Гертруда одна и думала, после потери своего любовника-пасынка, в яростном желании найти ему замену, поставить кого-нибудь на свободное третье место, то самое место,  из-за которого вот уже который век люди сходят с ума, — вдруг вспомнила о Саше и вот наконец нашла…?! Так мог ли Саша себе такое представить?  Конечно,  не мог, — ни он, ни кто-либо иной, и чтобы выяснить,  как же это случилось, и как Гертруда его нашла, нам, наверное,  следует рассказать историю ее возвращения и лишь после вернуться в отделение морга,  или в подземный приют общины, — к братьям и их непрошеным гостям, к Саше и Соне, будившей его, а чтобы не возникло возражений ни с той,  ни с этой стороны,  какой-либо путаницы со  временем, причинно-следственной  связью,  с  условиями земного правдоподобия,  — объявим паузу, немую сцену… Какую? А к примеру, такую:

«При появлении  в  морге ночных гостей братья общины  вскочили со своих мест  и – встали как вкопанные… Дружно сохраняя до нашего возвращения неподвижность.  Ну, пусть Соня продолжает тормошить с примерным усердием  Сашу,  который никак не проснется… Итак, занавес опускается».

А теперь занавес поднимается, другой занавес…  Итак,  Герман  с Гертрудой были с позором изгнаны из поезда.  Вот ступили на землю,  на перрон,  и стояли окаменевшими,  пока поезд с их пасынком Женей,  ради которого  они собственно и отправились в это путешествие,  не пронесся мимо них,  перелистнув весьма важную страницу их жизни, и над ними все кружила птицей скорби Манона,  и когда поезд исчез, Гертруда с тяжелым вздохом наконец сказала: «Ну что? Так и будем стоять? …Пойдемте, узнаем расписание поездов!»

И — пошли,  и на станции узнали, что следующий поезд, который довезет их до дома, будет только утром… Утром? «Ну что ж, — мужественно сказала Гертруда, всегда хозяйка положения, — Тогда найдем гостиницу.  Переночуем, а там…» И только они тронулись, как на землю тут же стали опускаться сумерки,  опускаться и сгущаться, — так стремительно, словно они,  эти сумерки, сами желали скорейшего приближения ночи, или завершения сцены изгнания Г. и Г., — а зачем? а кто их знает? — может, стыдились таких героев,  помня все их земные грехи:  поскорей скрыть их от посторонних глаз…

И вот в потемках уже Герман с Гертрудой и женщиной-птицей добрались до местной гостиницы,  обшарпанной и  покосившейся,  стоявшей  на пустыре. Ох!  —  застонала Гертруда,  — разве такие еще бывают?  Бывают-бывают! — хмыкнула Манона и первой влетела вовнутрь.

Там, среди аляповатых стен,  за стойкой полупьяный портье с ленивым испугом взглянул на женщину-птицу, кружившую над ним, и, верно, подумал: во, допился! А после с тем же ленивым смирением начал расселять гостей, нисколько той птице — это с вами?  — не удивляясь, долго подбирал им номер,  а после все никак не мог найти ключ. Боже! — опять застонала Гертруда и взглянула на Германа.  — Самый настоящий закат мира! Все задворки  мира сходятся здесь! …Наконец-то ключ от номера отыскался, и супруги медленно тронулись по скрипучей  лестнице,  а  портье помахал им вслед рукой,  а точнее,  не им, а Маноне, явно издевавшейся  над ним, строившей ему всякие рожицы.

Номер, конечно, оказался таким же, как и гостиница, обшарпанным и узким,  как пенал,  две койки вдоль стен,  посередине стол у окна, два стула, один о трех ногах, и еще столь же пьяная, как и портье, тумбочка,  — в общем,  дешево и сердито, и даже немного — от безнадежности — весело. «А где ужин в постель?» — мрачно пошутила Манона, примостившаяся на подоконнике.

— Ночь,  Манона!  — как-то зловеще произнесла Гертруда, и открыла настежь окно,  в раме которого теснились крыши одноэтажных домиков,  а над ними сонно качался полумесяц. — Ты помнишь? …Да! Догонишь поезд и сделаешь все,  что я тебе сказала! …Отравишь девку,  и — ничего тут не поделаешь! — нашего неверного пасынка! Сам виноват, раз такой строптивый оказался… — вздохнула Гертруда, — Ну, Манона, вперед!

И Манона без слов тут же ринулась в раму окна,  и казалось, полетела в гости к самому полумесяцу.

— Сделает?  Не обманет? — тихо спросил супругу Герман. — Мы же не сможем проверить!

— Да,  не сможем.  Но обмануть не должна! — ответила ему Гертруда и села у окна,  замерла,  глядя вслед подруге, думая о чем-то своем, и мы знаем теперь, что Манона их не обманула, сделала все, как ей приказала Гертруда, после чего Анна тяжело заболела, а их пасынка Женю, раз такой строптивый, начали по ночам преследовать кошмары…

— Вот и конец нашему путешествию. — устало объявила Гертруда. – А утром домой!

— Да, домой, — повторил за ней Герман с проступившей вдруг тревогой на лице, и когда супруга начала раскладывать свои вещи, он под видом прогуляться понес свою тревогу вон из номера,  — дальше по коридору,  опять по скрипучей лестнице вниз,  мимо портье, — где у вас бар? бар? — оживился пьяный человек, — вон! — стал ковырять пальцем воздух. Герман  мимо стойки прямиком вошел в бар,  в котором — дверь истерично завизжала! — было довольно людно,  что показалось весьма странным  на фоне такой мертвой тишины в этом городе или поселке.

Герман заказал себе водки, залпом выпил и замер, набух, и тревога на его лице стала разглаживаться.

Он глядел на посетителей бара и, конечно, не видел их, а думал, — ну и что? ну и выгнали их из поезда! что тут страшного? мне давно этот поезд осточертел!…  это больше для моей Гертруды несчастье! Женечка, пасынок… но не для меня! нет… не лги себе, Герман! для тебя тоже!

— Да!  Вместе с поездом исчезла надежда!  Или уверенность в себе! Ведь еще вчера он держал вагонную девку Анну в своих руках! Отнял ее у Гертруды и запер в своем купе!  Девку, так напоминавшую ему его первую супругу Лолу Эвтерповну Финис! …О,  как много лет прошло с тех пор! Но супруга — и не лень ведь!  — неотступно преследовала его по  пятам, то есть призрак ее,  Лолы,  так жестоко издевавшейся над ним,  над его мужским достоинством,  над его закадычным другом  в  штанах,  обзывала грязным  животным,  а сама дружила с поэтами,  словно у этих поэтов не было своих закадычных друзей,  называла себя их Музой  и  в конце концов от  него  сбежала…  И  с тех самых пор каких бы женщин в своей жизни Герман ни встречал, всегда в их глазах ему мерещился призрак Лолы, или призрак женской мечтательности! Да и не мерещился, а коварно скрывался в их телах! …Не любовница я, а Муза! А ты хам и грязное животное!

Одна Гертруда оказалась не такой, — честной, если отдавалась ему, то до конца,  без остатка той самой проклятой мечтательности, обращенной к каким-то другим мужчинам,  — поэтам и романтическим любовникам — тьфу! — но и у нее со временем возникли какие-то свои навязчивые видения:  да,  третий,  любовник, каждая семья крепка своим любовным треугольником…  В общем,  другая чепуха!  И Герман по-прежнему оставался один! …И вот вагонная девка, встретившаяся на его пути, так напоминавшая ему его первую супругу! Которую он унес к себе в купе, как сокровище, и запер, — наконец отомстить через эту куклу Лоле Эвтерповне, и вообще  всем Музам мира…  Отомстить им раз и навсегда! Но не вышло, увы-увы, уехал поезд, и — отнял у него такую возможность! Ну что ж, тогда выпей еще, Герман! Разреши и разгладь свою тревогу на лице до конца!

— Еще! — сказал Герман бармену, и тот дал ему еще, почему-то предупредив. — Не забудьте рассчитаться!  Правда,  Герман совсем на  его замечание не обиделся, может, и в самом деле со своей тревогой на лице был похож на местного забулдыгу, какие собственно и окружали его в баре… Так что,  Герман,  скорей оставь свою тревогу на дне стакана,  и выйди отсюда с чистым лицом!

Оставить? Тогда о другом!… Когда Герман испробовал весь арсенал своих пыток и хитростей над вагонной девкой или — что то  же  самое  — своей  первой  супругой,  Дух той проклятой женской мечтательности еще томился в ее глазах…  И тогда он понял,  что надо что-то  сделать  с этими самыми глазами, последними прибежищами Духа враждебного, и когда он всего лишь на мгновение от девки отвернулся,  — достать из чемоданчика свои хирургические инструменты,  то Анна и пропала, по земной логике вылетела в окно, а на ее месте, преспокойно помахивая крылышками, уже лежала эта ужасная женщина-птица,  как выяснилось,  позже, подруга Гертруды,  о существовании которой он даже и не подозревал… И ладно  бы еще,  что подруга и с крыльями, но вдобавок полуженщина, без нижней части,  и как бы после Гертруда его насчет Маноны ни  успокаивала,  он понимал, что кто-то вновь сыграл над ним зловещую шутку: ему, здоровому мужчине с великолепным другом в штанах в конце концов подсунуть это бесполезное существо?!  И неужели именно в этом насмешливом существе теперь будут скрываться столь ненавистные ему музы и призраки,  и если да, то — как же ему теперь с ними бороться?!

— Как!? — в отчаянии воскликнул подвыпивший Герман, и стукнул кулаком по столу,  но никто его не осек, не сделал ему замечание, потому как в тот же момент где-то в темной глубине бара раздался  оглушительный звон,  и все — и клиенты за стойкой,  сам бармен, а за ними и Герман, — устремили свои взгляды на виновника шума.

Там, в полумраке, какой-то человек пьяно раскачивал на своих плечах дымную комнату,  и в руке держал розочку от разбитой бутылки,  а  люди уже шарахались от него в стороны…

— Заколоться… хочу!! — выл этот пьяный человек и с размаху всаживал себе в живот эту стеклянную розочку под всеобщие ахи и стоны.  И опять замахивался и всаживал, — верно,  не мог никак заколоться!  — и так много раз, что казалось, этот человек просто издевается над всеми.

Но — Герман глаз не мог оторвать от этого зрелища!  — лицо  человека было столь несчастным, что не поверить в отчаянную искренность его намерений было просто невозможно.  Этот человек, видя, что у него ничего не  получается,  уже рыдал самыми горючими слезами,  и протягивал свою розочку каждому встречному, чтобы тот сделал  э т о  за него.

— Выведите его из бара! — довольно поздно спохватился бармен, может, тоже вместе со всеми ждал, заколется или нет, все-таки интересно! — и поскольку не закололся, дал наконец команду, и беднягу потащили на выход, под руки, вытолкали наконец вон…

Герман после  всего увиденного,  казалось,  напрочь забыл о своей тревоге, — о своих музах и призраках, он почему-то думал теперь только об одном,  что тот человек и есть он сам, не сейчас, но в скором будущем,  — в бессилии против своих кошмаров он так и будет с собой поступать,  и только он это со всей отчетливостью осознал, как сам себя испугался, и, быстро расплатившись, вышел из бара.

Он опять прошел мимо портье, уже клевавшего носом, — по скрипучей лестнице, тяжело переступая ногами, весь одна неподъемная тяжесть, потея и отдуваясь на каждой ступеньке,  этаким заложником плоти и времени,  — вот наконец взобрался на этаж, и побрел, как раненный, — именно тем стеклянным осколком! — до номера, толкнул дверь, — не ошибся ли? — и не раздеваясь повалился на кровать.

Даже не обратив внимание на то,  что делала Гертруда в номере,  — спала ли,  сидела,  курила, глядела в окно, — закрыв глаза, немедленно стал  сползать  куда-то вниз,  под кровать,  под пол,  на первый этаж, сполз и поплыл почему-то прямиком к портье,  клевавшему носом, — вместе, что ли, будем клевать? — нет, по отдельности, куда-то вон, за пределы гостиницы,  — так куда же? ух! — вверх подняло, потащило даже, и, осваивая  высоту,  уже над крышами домов,  на железнодорожным полотном полетел,  быстро-быстро догнал поезд, и с размаху зашвырнуло его в купе,  причем  прямо  в объятия какой-то женщине.  Теплой и большой.  На мгновение отстранился,  — кто ты? — лица в полумраке нельзя было разглядеть,  хохотки  и смешки,  — где-то я уже это слышал!  — и вдруг эта  женщина с невидимым лицом жарко прижалась к нему,  и стала  душить,  а над головой его шумно захлопали крылья… Крылья?

Герман проснулся,  от подушки голову оторвал,  — сырая и серая комната, а за окном дымилось серое небо, у окна, словно стражницей этого неба, сидела Гертруда, — Гертруда, это ты? — а на коленях у нее женщина-птица, — уже прилетела?  — и Гертруда насмешливо ему улыбнулась и погладила Манону по голове.

— Что, Герман, кошмарики? — и хохоток, то ли ее, то ли той отвратительной птицы.

— А почему вы так сидите? — Герман тихо спросил.

— Си-дим!  — откликнулось ему в ответ,  и все — больше ни  слова, Герман  опять  голову на подушку,  — якорь на дно,  вновь провалился в мутный сон,  в котором не было уже никакого поезда, и купе, и женщины, а почему-то та же серая, сырая комната, — комната в комнате, и те же в ней обитатели:  он сам, а напротив женщина с распущенными волосами, на коленях которой женщина-птица, и Герман зачем-то пытается им улыбнуться приветливо,  но — не может никак, губы замерзли, и он чувствует какую-то неотвратимо надвигающуюся на него беду,  — бе-ду!  — и эта беда звездами и полумесяцем на сером небе уже клейко втягивается в  комнату  через окно… Ок-но! И вот уже под самым потолком над ним болтается как будто никому не нужный месяц,  а звезды-звездочки,  все прыгают окрест, и отчего-то веселятся, вонзаясь ему прямо в лицо. В ли-цо!

— Си-дим!  — опять откликнулось ему в ответ,  а месяц все над ним качается. Серпом.

— Ле-тим! — опять тем же голосом, и Герман уже видит, как та женщина-птица, что сидела на коленях у другой, расправляя крылья, медленно поднимается в воздух, и летит прямо на него.

— Гуд-гуд-гуд!  — раздается угрожающий рокот, словно лопастей диковинной машины, и Герман видит, что у птицы крылья блестят, как ножи.

— Гуд-гуд-гуд! — свистит уже над ухом.

— Что вам нужно от меня?! — с отчаянием Герман кричит, и никак не может вскочить, точно привязан к кровати намертво. — Что вам нужно?!

— Хи-хи-хи!  — хихикают звездочки и вонзаются ему прямо в лицо, и вдруг желтый месяц со свистом прямо на голову ему падает и… разбивается сырым яйцом.

Птица-машина тем временем уже в полуметре над ним, парит в воздухе и продолжает вращать своими жуткими лопастями.

— Доставай своего друга в штанах!  — раздается вдруг голос летающего чудовища.  И немедленно женщина у окна встает,  и направляется  к нему, пленнику, вот нависла над ним, — а звездочки, проклятые, все хихикают!  — и эта ведьма с распущенными волосами  впивается  ему  между ног.

— Где он? Отрежем его! — хохочет чудовище и вращает своими лопастями.

— Сейчас… Сейчас… — торопливо шепчет женщина и шарит рукой, а Герман  не то что бы сопротивляться,  от ужаса он даже крикнуть не может.

— Ааа! — вот крик наконец вырвался, к потолку птицей взмыл, и все окрест тут же лопнуло, и Герман вскочил с постели…

— Утро, Герман! — тихо сказала ему Гертруда. — Подниматься пора!

— Боже…  как хорошо, что утро! — сладко Герман зевнул, и тут же вспомнил о чудовище. — А где твоя подруга?

— Вон! — на столе стояла огромная клетка, накрытая черным сукном.

— Это откуда?

— Утром выпросила! Чтобы в дороге не привлекать внимание! — монотонным голосом Гертруда сообщила. — Портье принес. Не знаю, где раздобыл. Сказал, что на птицефабрику бегал.

— Это тот,  пьяница? — Герман лениво поинтересовался, уже собирал свои вещи,  обходя  клетку стороной.  — А разве на птицефабрике бывают клетки?

— Бывают!  — попугаем захохотала невидимая Манона,  да так неожиданно, что Герман вздрогнул, и сердце в груди его екнуло…

— Тебе нести!

… Поезд подошел к перрону вовремя,  запыхтел,  застонал, а люди пучками лиц уже из окон выглядывали.

— Ненавижу  попутные!  —  поморщилась Гертруда,  глядя на всю эту ораву в вагоне,  и,  придерживая юбку,  стала подниматься в  вагон  по лестнице,  в котором действительно,  потому что попутный, было пыльно, людно и шумно.  Слава Богу, быстро отыскали свое купе, спрятались вовнутрь, и Герман с явным облегчением поставил огромную клетку на койку, а сам сел у окна,  напротив Гертруды. Гертруда была чересчур бледна, а Герман…  у Германа раскалывалась голова после вчерашнего выпитого, и больше никаких ощущений, — одна пустота в груди.

Голос в динамике весело объявил отправление,  и поезд подумал-подумал, и послушался, с грохотом и скрежетом двинул своими суставами, и следом вошел проводник, румяный и живой до безобразия: «Ваши три билета… А третий кто?»

— Птица в клетке!  — бросила ему Гертруда,  а тот:  «Попугай, что ли?» Постоял-постоял,  видно, хотел, чтоб показали, а после ушел… Но вслед за ним ворвался разносчик с судками, стал предлагать еду, требовательно, до тошноты, и тут Гертруда не выдержала: «Нам ничего не нужно! Оставьте нас в покое!» И когда недовольный разносчик ушел, заперла за ним дверь.

— Ненавижу всю эту шваль!  — прошипела Гертруда, и поморщилась, и стала мять себе пальцы,  — сейчас она ненавидела и себя,  и Германа, и Манону в клетке,  и,  конечно,  этот поезд, вагон, купе, и все потому, что еще вчера она была в другом поезде,  с пасынком с купе,  и потому тот поезд она любила, а этот, без Жени, без самого главного для нее, был просто ей отвратителен.

— Слава Богу,  ехать до дома всего несколько часов.  —  успокоила она себя, и взобралась с ногами на койку, и только тогда почувствовала усталость. Всю прошедшую ночь она не спала, и сидела у окна, глядела на крыши домов, окрашенные в серебро лунного света, на темные долины, на проходившие мимо — желтыми метками окон — поезда…  После вернулся Герман,  пьяный,  сразу  же  плюхнулся на кровать и захрапел. И Гертруда, чтобы не слышать его храпа, оставив открытым для Маноны окно, вышла из  номера,  спустилась  по  лестнице,  и у входа в гостиницу на крыльце долго стояла и курила.

Накурилась до одури,  даже голова закружилась, обошла гостиницу с улицы, и увидев на углу вывеску «БАР»,  вошла в него,  — в  тот  самый бар, в котором провел весь вечер Герман,  пытаясь разгладить свою тревогу на лице.

Бар был уже пуст,  и за стойкой сидел один бармен, совершенно неподвижно, так, что казалось, он спит. Гертруда подошла к нему, и опять — по  его  прищуренным  глазам  — непонятно было,  спит ли он или так, притворяясь спящим, зачем-то за ней подглядывает.

— Мне коньяку…  — металлическим голосом произнесла Гертруда,  и тот немедленно открыл глаза,  молча поднялся,  налил ей, опять сел и  замер.  Она  же присела за стол,  и вот — как сейчас в вагоне — расслабилась, казалось, впервые за прошедший день, отпила коньяк, оказался, гадость, — как водится, клопами пах, но нутро обжег, и Гертруда потянулась в сумочку за сигаретами, но вдруг вся замерла, задрожала…

— Сволочи, они отняли у меня моего мальчика! — выпила еще, уже не так отвратительно, только зубы стучали о край стекла. — Сволочи! Опустила голову, еще крепилась, но — не выдержала, и — хлынули слезы.

О, если б кто из близких ее видел сейчас, всегда такую невозмутимую холодную леди, — мрамор лица и стальная воля, — а теперь… просто стареющая  женщина  в  каком-то невозможном баре на самой окраине мира судорожными глотками пила вонючий и, наверное, самопальный коньяк!

— Ничего,  — натужно стала себя успокаивать, вытирая платком слезы, — у каждой сильной леди бывают свои паузы и передышки,  перед тем, как снова бросаться в бой,  против этого враждебного мира,  а паузы  — такие паузы…  они  и должны случаться в таких вот чуланах мира,  где никто из врагов не увидит твоей слабости,  и вообще не узнает  об этом отрезке твоей жизни никогда…

— Герман,  — вдруг оторвалась от своих  воспоминаний  Гертруда  и взглянула на него. — Ты был вчера в баре?

— Был, солнце мое, — сухо ответил ей Герман, весь бледный, с черными кругами под глазами, — стойко глядевший в окно.

— Какой там странный бармен был! — задумчиво произнесла Гертруда. — Тебе не показалось?

— Нет,  — скупо ей бросил Герман,  явно не в настроении продолжать разговор.

Да, этой ночью,  — продолжала мысленно разговаривать сама с собой Гертруда, — в баре, когда я плакала и хлебала коньяк, а после приводила себя в порядок,  я вдруг заметила, что тот бармен, притворяясь спящим,  неотрывно за мной следил. И я не выдержала и сказала ему: Почему вы подглядываете за мной? Но он ничего мне не ответил, по-прежнему делая вид,  что спит…  Тогда я подошла к нему и громко,  прямо в  лицо ему,  повторила вопрос. И он вздрогнул, и открыл глаза, и опять ничего мне не ответил,  хитрец и прощелыга,  который, верно, любил дожидаться своего,  — но чего? как чего? — когда одинокая заезжая дама вдруг случайно забредет в его бар, и дабы как-то убить до поезда время, напьется  его вонючего коньяку,  а после будет пьяно веселиться,  хохотать и требовать к себе внимания, после чего он, дождавшись своего, благополучно отведет ее в свою грязную постель…

— Не дождешься! — сказала я этому чурбану, и решив — забавы ради! — поиграть с ним в его игры, заказала себе еще коньяку, и опять вернулась на место,  села за стол и сама уже следила за ним,  а он, вонючий пес из захолустья, по-прежнему притворялся спящим…

Гертруда очнулась, снова оказавшись в купе, взгляд свой на Германа бросила, а после прикрыла глаза, и вспомнила, что у Германа прошлой ночью были кошмары,  и когда она вернулась из бара,  а после прилетела Манона, доложив ей, что все она выполнила, Герман кричал во сне и просил ее убрать с глаз эту жуткую птицу,  а Манона,  сидя у нее на коленях, хихикала, и Гертруде самой почему-то было смешно…

— Теперь и мне пора поспать,  — зашевелила губами Гертруда,  сама себя убаюкивая и уже засыпая,  — ну, сон, охвати меня и понеси, куда захочешь, — а куда? — только не в тот вчерашний поезд, не к Женечке, которого я не увижу теперь никогда,  — но тогда куда? — тогда — больше некуда!  — обратно,  в ту ночь,  что провела я в баре, где сидела и пила дешевый коньяк, и оплакивала так свою утрату, дрожала, вытирала слезы и опять плакала, опять хлебала эту гадость, а на самом деле набиралась сил для нового сражения…  И помнится, допивая свой второй коньяк, я вдруг почувствовала, что кто-то или что-то справа, в стороне  от меня,  неотрывно на меня смотрит, то есть помимо бармена, делавшего вид,  что спит, — согласитесь, весьма неприятное ощущение, — смотрит и уже шумно дышит…  Я,  конечно,  продержалась, сколько могла,  а потом все-таки взглянула в ту сторону, но ничего определенного там не увидела,  — темнота,  полумрак,  только что-то шевелилось в углу, пучилось, нарастало горой,  этакая масса,  копившаяся сама в себе,  и, казалось, вот-вот накопится и — поползет на меня…

     Фуф! — я отвернулась и намеренно громко спросила у бармена: А что там у вас в углу?  Этот негодяй, конечно, промолчал, по-прежнему делая вид, что спит… А то третье, та темная масса, уже чуть заметно раскачивалось, шевелилось и вдруг… застонало! Стоп, Гертруда! Ты уверена, что  о н о застонало?  Да,  я уверена! Нет, ты взгляни туда еще раз! …Что,  прямо сейчас,  прямо из этого купе? Ты не в купе, глупая! Ты – в том ночном баре!  Да?  А я и не заметила! Замечай! …Ты пьешь дешевый коньяк,  а  пред тобой,  за стойкой бармен,  посверкивает глазками,  а справа от тебя то, что стонало… Боже! Хватит с меня! Тогда я пойду к себе в номер!  Нет, ты не сможешь пойти к себе в номер! Это почему? …Потому что ты приварена к стулу,  а стул к полу, а пол к фундаменту, а фундамент к земле,  а земля…  Что за чепуха? Что это вы придумываете всякие кошмары?  Вчера у Германа, сегодня у меня? …А как же ты думала?  Все  между супругами должно распределяться равномерно!  Сначала у него,  теперь у тебя!  Боже,  что значит должно?  Что вы от меня хотите? …Повторяем, мы хотим, что бы ты посмотрела в ту сторону, — на то смутное и третье! …И все? Тогда отпустите меня? О, да!

     И Гертруда взглянула, и наконец увидела, что в том углу, какое-то темное облако,  огромное, с человеческий рост, уже наползало на нее… Гертруда попыталась было вскочить,  но — ужас! — в самом деле уже была приварена к стулу,  а стул к полу, а пол, как и было обещано… Сердце в  страхе забилось,  сейчас вылетит из груди,  а бармен,  уже не делая вид,  что спит, хихикал над ней в открытую, и пальцем то на нее, то на облако, уже неотвратимо наползавшее на Гертруду…

     — На помощь!  — воскликнула Гертруда,  но никто и ничего,  только кривой палец бармена стрелкой маятника — тик-так, тик-так… Тогда – а что ей оставалось делать? — Гертруда стала мужественно пить свой коньяк, но не для храбрости,  конечно, а для виду, как будто она чем-то занята, и за своим занятием совсем не замечает того ужасного третьего, что пучилось между ней и барменом… Но недолго ей пришлось заниматься своим важным занятием, ибо коньяку оставалось на самом донышке…  А что теперь ей делать? А? — застонала Гертруда, то чудовищное облако уже нависало над ней, простирая к ней свои темные лапы…

     — Подождите! Подождите! — сохраняя еще мужество, воскликнула она, сильная леди, — Это все неправда! И я вчера, допив вторую порцию коньяку, спокойненько встала,  расплатилась с тем истуканом и пошла к себе в номер…

     — Это вчера!  — захохотало тут облако,  вдобавок имевшее голос. — А теперь сегодня!  Ты останешься здесь, как ты сама говорила, в этом чулане мира! И я — твой кошмар отныне и навсегда!

     — А зачем я вам? — билась уже в истерике Гертруда.

     — А затем что тебе на самом деле никто не  нужен!  Кроме  себя…

     — Как это?

     — А  так!  Любого,  кому никто не нужен,  в конце концов забирает третья сила!

     — Нет,  это неправда!  Мне нужен Герман, мой муж!

     — Лжешь!  — захохотало снова облако.  — Он тебе совершенно не нужен!  Или нужен всего лишь,  как лестница, по которой ты забираешься к тому, что тебе не нужно!

— Фуф!  Что это за абракадабра?  — воскликнула Гертруда,  и вдруг догадалась, что ей нужно сделать, чтобы вырваться из лап этого темного облака…

— Герман! — закричала она. — На помощь, Герман!

И правильно, что закричала…

— Что с тобой?  — Герман стоял прямо перед ней, а она огляделась, слава Богу,  в купе, а за окнами проплывали деревья, дома, телеграфные столбы, — все, как должно быть.

— Ох! — вздохнула Гертруда. — Приснился кошмар!

— А мне вчера! — глупо улыбнулся ей Герман.

— Да  знаю я!  — нервно сказала Гетруда,  и взглянула на часы,  и правильно, что взглянула, потому как в тот же момент поезд стал тормозить, прибывая на станцию их назначения.

— Давай собираться!  — сказала Гертруда и опустила ноги, нашарила туфли.

И вот поезд заскрежетал,  застонал и замер, и они втроем – Манона в клетке — медленно тронулись по коридору,  к выходу, — выплескивая из себя все свои кошмары,  или остатки их, быть может, надеясь на то, что когда доберутся до дома, окажутся блаженно пустыми и чистыми.

Стали ли они пустыми и чистыми,  так и не пришлось  им  выяснить, потому как…  ну понятно, — город, суета, шум, толкучка, такси, а затем уже в доме,  пропахшем пылью,  — о, сколько их не было! – начались хозяйские хлопоты.  Комнаты и стены,  и углы, казалось, навеки заснувшие, совсем не желали просыпаться, и от времени в этих стенах один запах времени, а какой, не объяснишь… Гертруда немедленно вызвала служанку,  и чтобы не пугать ее,  отнесла клетку с  Маноной  в дальнюю комнату, и выпустила ее: «Это, Манона, будет твоя комната! Пока побудь здесь!» И — заперла ее, и пока служанка прибиралась, Гертруда ходила по огромному дому, и словно вспоминала его историю, но — вспоминался ей только Женечка,  и Гертруда,  как бы ни пыталась себя удержать,  не смогла и вошла в его комнату, села на его постель, стала щупать ее,  — дура сентиментальная!  — подушку,  одеяло, искала на них вмятины,  следы от его тела, рук, головы, но ничего, конечно, не находила, и опять готова было зарыдать, но не смогла, ведь она — разве ты забыла,  Гертруда? — есть одна пустота и ярость, и больше ничего, а те слезы в баре  прошлой  ночью,  —  ну,  допустим,  маленькие  слабости, все-таки живой человек!

После, когда служанка закончила, расплатилась с ней, проводила, и, идя обратно по коридору, крикнула Германа, Герман отозвался, он был на кухне,  сидел за столом, и как только она вошла, прямо с порога сказал ей, чуть ли не умоляя.

— Только я прошу тебя! Не выпускай свою подругу! Хотя бы сегодня!

— А почему ты так к ней? — села за стол напротив.

— Я никак не могу привыкнуть к ее страшному виду!  — глухо сказал Герман, не поднимая глаз.

— Так еще привыкнешь! — не без издевки усмехнулась Гертруда, которая вообще любила подтрунивать над супругом, а Герман вдруг побледнел, вспоминая все свои ночные кошмары, и сжал кулаки.

— Тогда я за себя не отвечаю! Лучше увези ее куда-нибудь! От греха подальше! В зоопарк! В паноптикум! …Куда угодно!

— Какой еще паноптикум?  — захохотала Гертруда. — Она же человек! Со своими чувствами,  мыслями и переживаниями!  Просто ей нужно подобрать тело!

— Я предупредил тебя!  Я ее не вынесу!  — с  нарастающей  угрозой повторил Герман. — Удавлю!

— Но-но!  — строго сказала Гертруда. — Не забывай! Это моя подруга! И вообще, переменим тему! Я хочу сейчас выяснить совсем другое!

— Что… другое?

— Как нам, Герман, дальше жить?

— По крайней мере, без твоей очаровательной подружки!

— Хватит!  — стукнула по столу Гертруда,  уже вся раздражение.  — Это мелочи! Я спрашиваю тебя,  к а к  нам дальше жить?

— Я не понимаю! — сухо ответил ей Герман.

— Ты все понимаешь! …Как нам жить без любовника?!

— О, боже! — только что и выдохнул супруг.

— Да!  Да!  Ты же знаешь, иначе все распадется! Семья в смысле! — пылко повторяла свое Гертруда. — Давай думать вдвоем! Насчет нашего будущего и настоящего!

— Да-вай! — вяло согласился с ней Герман.

— Что у нас было прежде? — вдруг задала странный вопрос Гертруда.

— Как  что?  Путешествие  в поезде! — столь же странно ответил ей Герман.

— И все? Сколько оно, между прочим, длилось?

Герман на мгновение задумался.

— Не знаю. То ли месяц, то ли год, то ли целую вечность…

— Вечность?  — задумалась Гертруда,  вероятно, подсчитывая, а потом. — Да это и не важно! А что у нас было до этого?

— До этого?  Ты была женой Павла Сергеевича! — ответил ей Герман. — А я работал у него ассистентом!  А после…  — сделал он паузу. – мы стали жить с тобой и его пасынком в его доме!

— Да,  в его доме! — нервно произнесла Гертруда. — Скажи еще, что ты жалеешь о содеянном!  Отравился,  спился  наш Павел  Сергеевич!  Вот  и все! …Хорошо!  А что было после? Перед самым путешествием! — двигалась дальше Гертруда,  она действительно почему-то свою прежнюю  жизнь не помнила, только фрагментами: Павел Сергеевич, нет Павла Сергеевича, страсть ее к Женечке,  замужество с Германом, и вроде бы сразу же свадебное путешествие втроем…

— После нашей свадьбы — начал вспоминать Герман.  — и перед самым путешествием мы с тобой…  ходили к нашим приятелям.  Соне и Ване! По их же просьбе!

— Вот как?  — вдруг оживилась Гертруда и даже привстала со стула. — А почему они нас вызвали? — и на мгновение замерла, и посветлела лицом.  — Да! Вспомнила! У них же был любовник! И они, ханжи и лицемеры, не могли его больше от всех скрывать! Прятали в чулане…

— Да,  и мы посоветовали им — на мгновение сморщил лоб Герман.  — женить его на дочери их ближайшей подруги!  Объявив его своим племянником!

— Нежный застенчивый молодой человек!  Я помню его! — вдруг засияла Гертруда, даже  щеки  ее порозовели.  — И я помню его плоть! …Как же звали их любовника?

Вопрос повис в воздухе, наступила пауза. Гертуда замерла, глядела уже не вовне,  а вовнутрь себя. О, как был знаком этот взгляд Герману! И странно, но он любил в ней этот взгляд, а значит, снова и снова – ее саму, и был готов ради нее на все,  — на Женю,  на  этого  безымянного юношу, уже невидимо находившегося между ними,  на кого угодно, лишь бы она убрала — с глаз долой! — свою ужасную подругу.

— Как же его звали? — повторила Гертруда.

— Са-ша! — вдруг донеслось откуда-то из глубины комнаты, а может, из ближайшего чулана, или из коридора, длинного, казалось, бесконечного,  и потому полного тайных звуков и слов,  и одно было ясно, что это имя было сказано не Германом, и тем более не Гертрудой.

— Правильно!  — сказала Гертруда,  возвращая свой взгляд  миру  и Герману. — Саша!… Давай-ка узнаем, что с ним! Заодно узнаем, как поживают наши приятели! И вообще, как поживал этот мир без нас!

Она решительно встала,  достала из сумки записную книжку, подошла к телефону,  набрала номер, стала ждать: Ну… Ну, отзывайтесь скорей, милые  приятели!  Нам  вообще-то  чихать на вас,  дорогие Соня и Ваня! Но…

Но на том конце провода никто не спешил отзываться, — зуммер-зуммер-бесконечность,  — что означало, что либо никого нет дома, либо хозяевам было итак хорошо, значит необходимости сообщаться с внешним миром они не имели, так что, кто бы там ни был… Гертруда мрачнела, она привыкла,  чтобы все,  что она запланировала, происходило быстро, и за это Герман, наблюдавший за ней, также ее любил.

— Кажется,  никого там нет. — разочарованно сказала она, и только отняла от уха трубку,  как в динамике наконец откликнулось высоким голосом Сони: «Соня! Как я рада слышать тебя! Кто? Конечно, Гертруда!» И — затеялся милый разговор:  как дела? …а у вас как? …да, конечно, по телефону не поговоришь! обязательно приходите в гости! завтра! …сегодня поздно! и наговоримся всласть!

— Тебе привет! — наконец положила трубку Гертруда. — Завтра идем в гости и все узнаем об этом Саше!

— А  теперь  давай все-таки что-то решим с этой птицей!  — твердо произнес Герман, не желая смиряться с тем положением, что это странное существо,  подруга Манона,  а на самом деле — он точно это знал! — обретший себе новую плоть проклятый призрак женской мечтательности,  так ненавистный ему,  — привет от его первой супруги Лолы!  — будет жить с ним в одном доме.

— Герман! — столь же твердо сказала Гертруда. — Я тебе обещаю! Все решится!  С нами и с ней!  Только дай мне сначала возможность получить то,  что я всегда так хотела иметь!  Это как головная боль!  Будет и — тогда будет все! Я тебе обещаю!

Вот так, казалось бы совершенно случайно, в первый же вечер после приезда домой Гертруда в своем яростном желании  найти  замену  своему любовнику-пасынку вспомнила с помощью Германа о Саше, и потому на их горизонте и появилась снова Соня с супругом,  из дома которой, как было уже сказано, Саша и отправился однажды в свои земные скитания, в конце концов оказавшись  в подземелье,  но об этом пока не знает никто,  и не знает сама Гертруда,  а только собирается искать его,  как  охотник  —  свою жертву,  и сколько еще препятствий будет у нее впереди…  Правда тут, если следовать строгой логике, возникает вопрос, — а почему именно Саша? — которого она и видела всего лишь однажды, и пусть даже не только  видела,  но и вкусила как женщина страсти, которая никогда не упускает своего,  —  так почему же все-таки он?  Вот на этот вопрос мы не сможем никак ответить,  как не сможет ответить сама  Гертруда,  ведомая,  как всякая женщина, какими-то неземными аргументами и предчувствиями, имея как факт одно яростное желание,  а кто под него в конце концов  подпадет, —  это уже вопрос судьбы Гертруды, которая на следующий день и начала немедленно творить свою новую судьбу,  или пусть ей по  крайней  мере так  кажется,  и вечером,  не забыв выпустить Манону из клетки,  — ну, Герман,  не держать же ее взаперти!  — отправилась вместе с супругом к своим старым приятелям.

И, между прочим, этот визит начался со странностей. Поймав такси, они долго плутали по городу, а точнее, по нужному им району. И Гертруда,  и Герман,  приходившие к Соне и Ване не раз, помнили прекрасно их дом,  но никак не могли его найти, — дом под номером 13, и тут дело не в чертовой дюжине,  а в чем-то другом… В который раз они выходили из машины и видели:  дом под номером 12, а рядом сразу же под номером 14, а 13-го не видно было нигде,  и опять садились в машину, объезжали район,  и так в бесполезных поисках прошел час, пошел второй,  и  Гертруде вдруг стало казаться,  что здесь опять чьи-то происки, — тех вражеских  сил,  которые не желали ее встречи с приятелями, а значит, и с Сашей в конце концов, и только она об этом с гневом и яростью подумала: «Черт! Черт!» — как машина вдруг остановилась,  и водитель — не  его  ли  имя назвала  она  по случайности?  и не этого ли он,  коварный,  все время ждал? — обернулся и ласково произнес: «Вот ваш дом, кажется!»

Но странности на этом не закончились.  Когда супруги поднялись на лифте,  позвонили в дверь и вошли в квартиру, и начали дружно приветствовать хозяев, а те — их, то после, проходя в комнату, вдруг обнаружили в ней этакого русоволосого бога с голубыми глазами, который сидел прямо напротив зеркала, на высоком табурете в позе мыслителя,  и ни  одним жестом и взглядом не отреагировал на гостей.

— А это еще кто? — выпрыгнуло из Германа.

— Тише! Тише! — вдруг торопливо зашептала Соня, кстати, прекрасно выглядевшая, такая упругая и белолицая,  с пышным румянцем на щеках, и повела их дальше в гостиную, мол, после вам все объясню…

В гостиной их ждал богато накрытый стол, — блюда с пышными яствами, бутылки с вином, было видно, к праздничным гостям не праздно готовились, и когда все наконец уселись за стол,  Соня тихо сказала:  «Там, в комнате, наш новый постоялец! – и мгновение пораздумав, добавила. — Так можно его назвать!»

— Хм!  — тут же желчно хмыкнул Ваня,  выглядевший по сравнению  с женой весьма неубедительно, худой и полысевший, с желтым, не здорового цвета, лицом, — хмыкнул и стал разливать вино и водку по бокалам.

Когда все выпили за встречу и закусили,  Гертруда,  ни на секунду не забывая о цели своего визита, продолжила разговор.

— Соня,  ты сказала,  новый постоялец…  А что с тем Сашей? Помнишь?  Мы еще приходили к вам пред отъездом консультировать вас насчет его будущего.

— Как же не помнить, Гертруда? — вежливо улыбнулась Соня. — Вы же нам посоветовали отпустить его в другую семью… Вот мы и отпустили! К моей подруге.

— И что?

— Он ушел и не вернулся. — кисло сказала Соня, видно, не желая об этом много говорить.  — Правда, однажды мы ходили к нему с Ваней. Помнишь,  Ваня? У них там были какие-то проблемы в семье! В общем, мы ничего не поняли…  И поскольку ничем не могли помочь, поспешно ретировались…

— Понятно!  — вздохнула Гертруда, теперь ей становилось ясно, что разыскать Сашу будет весьма трудно, если возможно вообще.

— Между  прочим,  — снова заговорила Соня после паузы.  — Ты правильно вспомнила о том Саше!  Потому что мы с Ваней  после  его  ухода очень горевали по нему… — Соня на мгновение замолчала, словно что-то вспоминая.  — А кстати говоря,  как ваш пасынок? Почему он не пришел с вами?

Гертруда, конечно,  ожидала этот вопрос и заранее  приготовила  и ответ, и улыбку.

— Мы тоже,  Соня, его отпустили! Он познакомился с девушкой в поезде  и,  кажется,  влюбился в нее.  Ну и мы, как мудрые родители, не посмели более обременять его своей опекой. Да, Герман?

— Да!  — с готовностью отозвался Герман. — Но он обещал нас часто навещать!

— Значит,  вы оказались в таком же положении, в каком в свое время оказались и мы!  — задумчиво произнесла Соня, вздохнула с пониманием, как многоопытная женщина,  и продолжила дальше.  — Ну и вот. Поскольку наш Саша совсем не навещал нас,  мы очень тосковали по нему…  Тогда  мне даже казалось,  что я умру от разлуки. Или сойду с ума! И вот однажды — говорила она уже как-то загадочно,  — я шла по улице и вдруг увидела ну-ну…  ну совершенно обворожительного юношу.  Истинный бог! Он пристально глядел на меня,  и я, собственно, поэтому и  обратила  на него внимание! Глядел на меня, не отрываясь! Я подошла к нему, как заколдованная, остановилась и тоже не могла уже оторвать от него глаз. Я не знаю, как долго мы так с ним стояли… Но вдруг кто-то толкнул меня невежливо,  какой-то прохожий,  простолюдин,  верно, и я отшатнулась в сторону, и вдруг заметила, что тот божественный молодой человек — оказывается! — смотрел совсем не на меня, а — я проводила его взгляд глазами! — на зеркальную витрину магазина… А именно, на свое отражение! Он просто оторваться от себя не мог!  И я поняла,  как я ошиблась! Но — ты поймешь меня сейчас,  Гера,  поймешь меня как женщину,  которая проводила все свои ночи с мокрой от слез подушкой и мужем, храпящим рядом без устали,  — я все равно в него влюбилась и потому сама к нему подошла,  уже вплотную, и, тихо дергая его за рукав, спросила, как его зовут. И знаешь,  что он мне ответил? Он сказал мне, что его зовут Сашей! Понимаешь,  тоже Саша?  И в тот же момент я поняла,  что это судьба!  — Соня сделала многозначительную паузу.

— И вот теперь эта судьба — вступил тут в разговор Ваня, сидевший за столом с весьма мрачным выражением лица. — живет в нашем доме!

— Так это тот самый, на табурете? — воскликнула Гертруда.

— Да! — счастливо улыбнулась Соня. — Саша Браво! Такая у него фамилия! Я,  конечно, слукавила, назвав его постояльцем! Он самый полноправный член нашей семьи!

— А в этом я не уверен!  — буркнул Ваня и выпил, без приглашения, рюмку водки.

— Ваня, не бурчи! — мимоходом бросила ему Соня и продолжала дальше.  — Саша Браво оказался родом из какой-то глухой деревни,  где, как он рассказывал, люди никогда не любили и не любят себя, замученные бытом,  житейскими тяготами,  вечными поисками пропитания,  и потому они никогда не смотрели на себя в зеркало…  В  общем,  пьянство,  грязь, звериные  инстинкты, или органические народные начала!  Понятно, Саша  не  выдержал  такой убогой жизни и уехал в большой город! То есть сюда! И вся его страсть к зеркалам, к собственным отражениям,  — я по крайней мере так понимаю!  — вздохнула Соня, — выражала и выражает внутренний протест против той невозможной чудовищной жизни, в которой он не по своей воле с самого рождения оказался!

— Поэтому этот самый Са-ша — опять вступил в разговор Ваня. – все свое время проводит перед зеркалом!

— Да! — вздохнула Соня. — Потому что Саша вдобавок — актер от бога! Вы же немножко видели, какие фигуры он ставит себе перед зеркалом! А как выразительно,  в зависимости от творческой задачи,  меняется его лицо!

— Подождите! Так он, что, актер? — спросил Герман.

— Он совершенный актер! — воскликнула Соня. — Но вся его трагедия заключается в том, что он Актер в театре одного актера, который совсем не нуждается в зрителях!

— Что же это за актер, который не нуждается в зрителях?  — усмехнулся Герман.

— Пойми,  Герман!  — бросилась пылко защищать своего нового  Сашу Соня. — Ему не нужны зрители!  Он сам себе зритель!  А при посторонних он тут же меркнет,  дурнеет, выдает свое деревенское происхождение! …Даже при нас, при родных ему людях, он часто отказывается играть!

Гертруда выразительно взглянула на Германа, а тот на нее, Ваня же опять усмехнулся.

— Но я втайне надеюсь,  что когда-нибудь — продолжала Соня.  – мы сможем все-таки вывести его к зрителям! И мир узнает о его талантах!

Тут взгляд Сони вдруг изменился, как будто помутнел, а на лице ее появилась угодливая улыбка.  Гертруда оглянулась и увидела, что на пороге комнаты стоял этот самый златокудрый бог.  Сложив руки на  груди, он с каким-то умилением оглядывал гостей и,  кивая головой, ласково им улыбался.

— Тише…  Тише! — тут же зашептала Соня. — Ничего ему не говорите! Саша просто соизволил взглянуть на вас!

Все послушно молчали, даже Ваня молчал, и никто не смел при Сонином любимце шевельнуть ни вилкой,  ни рюмкой, — пауза длилась и становилась тяжелой, нелепой, невыносимой, и Гертруде уже казалось, что эта немая сцена будет длиться до конца вечера.

Но, слава Богу,  Саша Браво наконец ушел, и все, даже Соня, с облегчением  вздохнули и сразу же  начали  пить,  есть  и  разговаривать дальше.

— Между прочим,  этот фрукт, — выпив и закусив, заговорил Иван. — когда ему что-то не нравится,  ну, кусок мяса, к примеру, положили ему не тот, или рубашка не выглажена, закатывает такие истерики, что я готов тут же убить его, или сломя голову бежать вон из дома!

— Ваня! — раздраженно стукнула вилкой по бокалу Соня. — Не говори чепуху!

— Это не чепуха!  Это правда жизни! — невозмутимо продолжал Иван. — Обыкновенно  в минуты своих истерик он встает перед зеркалом и — закалывается!

— Как это…  закалывается? — вздрогнул Герман, вдруг вспомнив ту ночную сцену с пьяным человеком в баре, пытавшимся заколоться розочкой от бутылки.

— А так!  Вытаскивает свои маникюрные ножницы, которые всегда носит с  собой,  и как бы себя закалывает…  Да при этом еще мучительно стонет!

— Ваня!  — не выдержала Соня. — Он же в образе! Всегда… Или образ в нем!

— Сонечка,  —  вежливо  остановила их,  вероятно,  давнишний спор Гертруда. — а он… как это сейчас говорят? Традиционной ориентации?

Соня вдохнула в полную грудь и на мгновение замерла.

— Слава Богу, Гера! Слава Богу!

Ваня нервно налил себе очередную рюмку и без приглашения выпил.

— Ну а чем же еще он у вас занимается? — спросил Герман.

— Как чем еще? — усмехнулся Ваня. — Только так и стоит перед зеркалом сутками.  Конечно,  ест,  спит.  Да! Еще ходит в свои клубы, где встречается с такими же…  такими же…  — не успел договорить  Ваня, потому  что  на пороге опять появился Саша Браво,  который на этот раз соизволил проронить свой голос.

— Мамочка! — сладко обратился он к Соне. — Я пойду погуляю с приятелями!

— Иди,  милый! Только смотри, осторожней! — ласково отпустила его Соня, и красавчик тут же исчез.

— Во,  видели? Пошел… — немедленно прокомментировал Ваня, который, как  уже становилось ясно гостям,  почему-то боялся своего постояльца.

— А  как же конспирация?  — вдруг спросила Гертруда.  — Вы же,  я помню, раньше тщательно скрывали любовника от соседей и вообще от  общества!

— Гертрудушка! — вдруг захохотала Соня и даже захлопала в ладоши. — Какая прелесть! …Мир, слава Богу, меняется! — а потом вдруг спохватилась. — Ах да!  Вы же ничего не знаете! Вы же были в отъезде! …С некоторых пор официально, на государственном уровне, каждой семье согласно ее желанию разрешается иметь любовника!  Лишь бы были средства  на это! Плати за лицензию и — нет проблем!

— Вот это да! — удивленно воскликнул Герман. — Ты не шутишь, Соня?

— Так в том-то все и дело!  — улыбнулась она. — Вы же видите, как Ваня робеет при Саше! Закон-то не на его стороне! А так… знаю я его! Была б его воля!

— Вот именно!  — воскликнул уже весьма подвыпивший Иван. — Была б моя воля! Я б его из окна к жаждущим зрителям, не медля ни секунды!

— Ты бы лучше себя выбросил!  — презрительно  бросила  ему  Соня, прекрасно зная, что он никогда на это не осмелится.

— Интересно,  а  как бы ты справлялась с ним без меня?  — хмыкнул Иван и кивнул гостям.  — Когда этот Браво закатывает свои истерики, ну перед зеркалом,  с ножничками,  чем-нибудь еще, — она же меня зовет на помощь!

— В смысле? — спросил его Герман как муж — мужа.

— Ну, кричит…  Сделай с ним что-нибудь!  Успокой его!  Вот я его одним ударом и…

— Только посмей еще! — гневно воскликнула Соня.

— Одним ударом валю,  — продолжил Ваня и тяжело вздохнул.  —  Эх, жизнь! До  чего я докатился!  Когда-то я лес валил…  А теперь всяких извращенцев! — и с горечью,  поднимая рюмку,  объявил. — Так выпьем же — а что делать? — за коррозию жизни!

И выпил, не дожидаясь по своему обыкновению гостей.

После Соня,  зная, что ее любимца какое-то время не будет, повела Гертруду показывать квартиру после ремонта,  а Герман с  Ваней  с  радостью пустились  в мужские разговоры и без остановки пили и закусывали, и Ваня уже неостановимо пьянел,  становился сентиментальным, слезливым, жаловался Герману на свою мужскую долю и заклинал его не повторять его ошибок.

Затем женщины вернулись, и Соня предложила пить чай, но все стали отказываться,  итак было всем хорошо или — плохо, а Гертруда, по-прежнему не забывая о цели своего визита, спросила хозяйку.

— Так все-таки, Соня, где же сейчас ваш первый Саша?

— По всей видимости, в квартире моей подруги. — невозмутимо ответила ей Соня.  — Там, куда мы в свое время его и отвели. — и осторожно спросила. — А зачем тебе, Гера?

— Затем, Соня, — Гертруда решила ничего от нее не скрывать. — зачем тебе этот новый Саша!

— Ах вот оно в чем дело! — неожиданно обрадовалась Соня. — Как же я сразу не догадалась?  Тем более, я помню, вы же видели его! Так, значит, вы хотите забрать его к себе? Значит, он вам приглянулся?

— Заберите!!!  — вдруг истошно завопил Иван,  словно вот  наконец нашел  выход  своим  пьяным чувствам.  — Тот Сашка по сравнению с этим уродом Че-ло-век! …Ох,  как я по нему соскучился!  А как мы  с  ним раньше царственно разговаривали!!  А выпивали? …А давайте прямо сейчас найдем его,  разыщем!  — вдруг предложил он,  и это было весьма на руку Гертруде.

— Ты с ума сошел!  — попыталась остановить его Соня. — Сейчас уже ночь!

— А почему бы и нет?  — конечно, поддержала Ивана Гертруда. — Сонечка, ты же не откажешь нам в таком удовольствии!

И, не дожидаясь ее ответа, решительно встала из-за стола.

Через несколько минут все были уже на улице,  больше всех, конечно, радовался Иван. Он размахивал руками и выкрикивал какие-то восторженные возгласы, вспоминая былые времена, и то и дело обнимался с Германом,  и так они вдвоем,  держась за руки,  пьяно шли по улице впереди своих дам.

— Ты помнишь, Герман, старые добрые времена? — выкрикивал Ваня. — Когда еще не существовало в мире этих извращенцев? Помнишь, как мы вот такой же ночью ходили за водкой, чтоб продлить наш праздник до утра? А теперь мы идем за Сашей… Что ж, тоже неплохо!

— Ваня!  Ваня, успокойся! — то и дело осаживала его Соня, идя под руку с Гертрудой прогулочным шагом, и когда мужчины совсем удалились от них,  Соня начала рассказывать подруге о своем новом  Саше,  какой  он сладкий и нежный любовник,  — такой, Гера, что она готова простить ему любые капризы,  и вообще никогда прежде она не была  так  счастлива… Слава Богу, — говорила она, — мир меняется к лучшему, и не надо уже ни от кого скрываться, ни на кого оглядываться, — прощай, лицемерие прежней жизни!  И уже с высоты своего положения говорила Гертруде, что и у нее все будет хорошо, и они обязательно найдут Сашу, и Гертруда станет такой же счастливой,  как и она! И эти слова, конечно, раздражали Гертруду,  причем до такой степени, что порой хотелось остановиться и дать Соне пощечину.

Так, за разговором,  не спеша,  они добрались до нужного им дома. Подруга Сони жила неподалеку,  вошли в подъезд,  и поднялись на  этаж. Стали звонить в дверь,  но им не открывали, а за дверью раздавался какой-то шум, и странно, но женское пение, причем, кажется, хоровое.

— Может,  мы не туда пришли?  — начала сомневаться Гертруда, но — нет, Соня была уверена,  а Ваня даже начал дубасить ногами по двери. И вдруг замок щелкнул,  и тихо приоткрылась дверь,  и чье-то лицо с близко посаженными глазами и тонким носиком просунулось в щель…

— Вам кого?

— Нам Нору!  Я ее подруга!  — начала объяснять Соня,  не понимая, почему их не пускают, и что это за человек.

— Нора очень занята.  И не может к вам выйти. — сухо ответил мужчина.

Муж, подумала Гертруда,  замечая, что мужчина был в кухонном фартуке.

Тут Ваня стал снова ломиться в дверь, кричать, чтоб пустили, мужчина же  рывком  попытался запереться,  еще немного и запер бы,  и тут Гертруда поспешно сказала.

— А еще нам нужен Чуланов Саша! Ведь он здесь живет?

— Саша?  — как-то удивленно произнес мужчина и — осклабился, засверкал своими глазками,  и, конечно, это был Сирин, вернувшийся к Норе после бегства Саши.  — Если Сашу,  тогда проходите!  И впустил наконец всех четверых в дом.

— Стойте здесь!  — строго предупредил он их,  а сам пошел куда-то вглубь коридора.  Между тем из ближней  комнаты  уж  громко раздавалось  женское  и действительно хоровое пение.  И Соня подошла к двери,  толкнула ее, но она была заперта, тогда она постучалась, и вот щелкнул замок,  и из комнаты выглянула простоволосая женщина в платье, похожем на униформу, и возмущенно исторгла: «А вам что здесь нужно? Вы как сюда попали?!»

— Мы к Норе! — сказала Соня.

— Нора занята! Нора репетирует! — и тут же заперла перед ее носом дверь.

— Боже!  — тихо застонала Соня,  — Что же это Нора репетирует?  И зачем?!

И опять стала стучаться в дверь, нервно, уже с тревогой за подругу, но в прихожую тут же вбежал Сирин.

— Я же вам говорил!  — истерично завизжал он.  — И  не  пытайтесь увидеть Нору!!

— А ты кто такой?  — не выдержал тут Иван,  у которого, наверное, давно чесались руки,  и подскочил к Голованову,  схватил его, щуплого, за грудки, и, наверное, еще чуть-чуть и началось бы избиение.

— Что за шум?!  — вдруг раздался чей-то  металлический  голос,  и прямо из стены — да-да,  все это видели! — вышел какой-то странный человек, а за ним еще двое, и все они были выряжены в яркие костюмы совсем не этих, настоящих, времен.

— Господин министр! — поспешно начал докладывать Сирин. — Эти люди желают увидеть Нору!

— Это бесполезно!  — произнес холодно министр,  который был одет, как самый настоящий французский император, в белых голифе, с орденом и золотой лентой на груди, коим, как вы уже догадались, он на самом деле и являлся, — Наполеон Бонапарт собственной персоной.

— А еще мы хотим увидеть Сашу!  —  снова,  как  пароль,  поспешно вставила Гертруда, пока их не выгнали совсем.

— Са-шу? Чуланова? — с чрезмерным удивлением переспросил министр, точь-в-точь также как и Сирин, после впустивший их, и, внимательно оглядев гостей, произнес. — Если Сашу, то прошу за мной!

И двинулся  по  коридору,  остановился  прямо перед голой стеной, дождался гостей,  и после, прямо на их глазах, толкнул стену, и — оказалась дверь,  невидимо встроенная в нее,  исчез за ней, следом Соня с Ваней,  Герман с Гертрудой — с некоторым удивлением,  а за  ними  двое других ряженных,  — один под самурая, а другой под германского солдата времен 3-го рейха,  видимо,  охранники, и вот вся эта процессия тронулась  по белому,  абсолютно белому коридору,  в конце которого министр опять открыл какую-то дверь,  и вежливо пригласил  гостей  войти  вовнутрь.

— Располагайтесь,  — вальяжно произнес Наполеон Бонапарт и сел за стол,  стоявший на некотором возвышении,  — единственный в белой просторной комнате почему-то без окон. Гости тихо расселись по местам.

— Мы только что въехали в новое помещение,  — с гордостью сообщил Бонапарт, за то время, пока мы его не видели, ставший в этом треугольном  государстве  министром.  — которое отремонтировано специально для нас по самым европейским стандартам.

— Извините, а где мы находимся? — спросила Гертруда.

— Как где?  — удивился Бонапарт.  — В Центральном Лицензионе  или Министерстве по авторским правам и лицензиям!

По лицензиям? Что-то слишком часто стало звучать это слово! — подумала Гертруда.

— Значит, вы хотите увидеть Сашу! — перешел к делу министр, цепко оглядывая гостей. — А вы кто ему будете?

Все четверо переглянулись между собой,  и после Соня сказала: «Мы ему родственники!»

— Все четверо?  — хохотнул император, конечно, совсем не поверивший ей.

— Нет,  только мы! — сказала Соня, показывая на себя и на Ваню, и решила перейти  в атаку.  — Скажите уважаемый министр,  а почему мы не можем видеть Нору? Я ее старая подруга!

— Потому  что  ваша  старая подруга готовится к важному государственному празднику! — строго ответил ей император. — И хватит об этом!

— Да-да!  —  опять  осторожно согласилась за всех Гертруда.  – Мы ищем Сашу и не знаем, где его найти!

— Дело  в  том,  что я пригласил вас сюда,  — произнес император, пристально глядя в глаза Гертруде, — только потому что мы тоже не знаем, где его найти!  Поэтому вы должны точно сказать, кем вы ему приходитесь!

— Я же вам сказала…  — начала опять говорить Соня,  но Гертруда перебила ее.

— Мы хотим взять его… как бы это сказать? — на поруки!

— А точнее?  — насмешливо улыбнулся император, который, очевидно, уже догадывался о цели их визита.

— Мы бы хотели иметь его как любовника! — не медля выпалила Гертруда.

— Дело в том,  что Саша,  ваш Саша,  — начал  говорить  император строгим голосом.  – на настоящий момент является государственным преступником,  и мы через соответствующие органы давно разыскиваем его!

— Боже! — застонала Соня. — А что же он натворил?

— А вы не знаете!

— Если б мы знали,  — сказала Гертруда,  — мы бы не искали его. И не сидели бы сейчас здесь!

— Да, это правильно. — согласился с ней император. — А насчет него, это длинная история.  И если в двух словах…  То этот самый  Саша совратил вашу подругу Нору как женщину земного смысла. Понимаете? Заставил поверить ее в существование каких-то неземных и,  конечно, нематериальных любовников!

— И что? — не понимая, с тихим ужасом спросила Соня.

— Ну  и  эта бедняжка Нора О получила психическое расстройство на почве такой любви!

На несколько мгновений в кабинете воцарилась тишина, и было слышно, как скрипело кресло под министром,  и после уже заметно  протрезвевший Ваня спросил: «И что теперь будет с Сашей?»

— Как вам известно,  — рассказывал император,  — в свое время управление  ОМОН начало яростную борьбу с любовниками всевозможных разновидностей!  И вообще, с любыми неучитываемыми проявлениями супружеских измен.  Слишком много их стало!…  Так вот,  виновником этой массовой эпидемии стал никто иной, как ваш Саша Чуланов,  заставивший  поверить, как я уже вам сказал,  свою возлюбленную в существование некоей неземной любви! И жертва его, обретя эту дурную и опасную веру, стала посылать письма в мир,  провозглашая свою новую любовь!  Письма стали попадать в руки добропорядочных граждан, но, конечно, больше к гражданкам! А те в свою очередь начали терять головы! Поднялась самая настоящая эпидемия! Истерия! В общем, все это вам известно!

Соня охотно  закивала  головой,  а Гертруда обо всем этом слышала впервые, и,  переглядываясь с Германом,  в который раз  понимала,  как долго они были оторваны от мира, путешествуя в поезде.

— Так вот,  — продолжал император, словно читая им лекцию. — Приговор вашему Саше уже вынесен. Мы-то собственно и держали его в руках. Но в последний момент по нашему  упущению  он  сбежал  прямо  с  места следственного эксперимента… А приговор заключается в следующем. Когда мы найдем его, он должен будет во всем покаяться, и совершить показательное бракосочетание со своей жертвой Норой, на глазах у всего народа, что будет означать в его, преступника, лице возвращение Великого Земного Смысла в супружеские отношения!

— И все? — с каким-то облегчением спросила Гертруда.

— И все!

— Но вы же сказали,  что Нора пребывает в психическом  расстройстве! — осторожно сказала Гертруда. — На чем же будет держаться их брак?

— Так в том-то все и дело!  — захохотал император.  —  Свадьба-то показательная! Для народа… Преступники каются, чтоб впредь никому не повадно было!  А что касается брака…  Вы там что-то говорили,  чтобы взять его на поруки, в любовники?

— Да, мы готовы! — утвердительно сказала Гертруда. — Если, конечно, его будущая супруга не будет возражать!

— Как же она будет возражать?  — усмехнулся министр.  —  Она  же, попросту говоря, чокнутая! И я ведь не зря спросил в самом начале нашего разговора о цели вашего визита!  Ваше желание совпадает с  нашими интересами… Нам  было  бы выгодно отдать его в надежные руки,  чтобы более он не вытворял никаких глупостей!

— Я думаю,  у нас получится.  — тихо сказала Гертруда и взглянула на Германа.

— То  есть вы двое!  — устремил на них свой перст император.  – В любом случае,  если у вас не получится,  то придется применять крайние меры!

— И что же это за меры? — испуганно спросила Соня.

     — Эксгумация Духа,  интрузия,  интроекция… конечно же, без повреждения физической оболочки,  и в результате — чучело, автоматический любовник. Но я думаю, до этого дело не дойдет!

— Постойте! — вдруг  включился в разговор Герман. — А если вы его вообще не найдете?

— Вряд ли такое возможно!  — спокойно ответил  ему  император.  — Границы государства сейчас на крепком замке.  После случившейся эпидемии. И почти все морги мы уже проверили. Но пока его не нашли…

— Нет.  Ну  а  если вы все-таки его не найдете?  — выразил в свою очередь сомнение Иван.  — Тем более вы сказали, грядет государственный праздник!

— Ну уж если представить себе совсем невозможное,  то у нас  есть замена!  Тот человек в кухонном фартуке, который впустил вас в квартиру!  Он давно изъявляет желание жениться на госпоже Норе О. В любом ее состоянии.  Этакий пламенный и верный муж! — хмыкнул император. — Придется тогда объявить его преступником и повести на свадьбу! Исторической правде вопреки!

В комнате  опять воцарилось молчание,  и Гертруда,  узнав столько нового для себя про этот мир, едва сдерживала свое удивление.

— Скажите,  министр,  если все-таки мы его найдем, то вы обещаете нам, что после свадьбы с Норой мы сможем забрать его к себе на долговременное пользование?

— Несомненно! Хоть на вечное! — кивнул император. — Не забыв перед этим согласно новым законам государства получить на него лицензию!  Ну и сохраняя видимость брака…

— А вам — вдруг обратился он к Соне и Ване.  — тоже требуется любовник?

— У нас уже есть! — с гордостью сообщила Соня.

— И, конечно, с лицензией? — хитро улыбнулся ей император.

— Да!

— А  мы сейчас проверим!  — хохотнул высокий чиновник и достал из стола большую, похожую на амбарную, книгу. — Фамилия вашего подопечного?

— Браво! Саша Браво!

— А чем он у вас занимается? — надев очки, начал деловито листать страницы, император.

Соня взглянула растерянно на мужа, вероятно, не поняв вопроса.

— Сидит  днями  и ночами у зеркала!  — с удовольствием ответил за нее Ваня.

— Ах,  нарциссиусы!  — с пониманием закивал головой император.  — Так бы сразу и сказали. Так… — листал он страницы. — Здесь у нас поэты, философы, ученые… Здесь воины, спортсмены… Ах вот! Нарциссиусы! — и замер,  вглядываясь в список. – Браво?… Да! Есть такой! Все правильно! Не обманываете! …Ну, что ж, друзья! — отставил он книгу в сторону. — Больше не смею вас задерживать!

— Значит,  вы нам обещаете!  — решила поставить точку в разговоре Гертруда.

— Конечно! Слово министра! Оставьте ваши телефоны! Если будет какая-то информация, мы вам тут же позвоним!

Гертруда оставила номер телефона,  а Соня — свой,  и все  четверо пошли на выход,  снова по коридору, за охранниками, к стене, перед выходом Гертруда оглянулась: министр глядел им вслед, и как-то загадочно улыбался,  помахал  ей  на прощание,  и — они опять попали в квартиру, столь непохожую на помещение за стеной, в которой тем временем шла чередом  своя  жизнь,  и вице-муж в фартуке бегал по коридору с какими-то кастрюлями и ножами,  видно, готовил еду на утро, и уже не обращал никакого  внимания на гостей,  а в запертой комнате по-прежнему распевались невидимые хористки,  среди которых была, значит, и Нора, быть может,  готовившая  сейчас свою партию образцовой супруги…  Соня опять попыталась было подойти к двери, но самурай строго указал ей на выход, и  вот  все четверо покинули наконец это странное помещение,  когда-то являвшееся квартирой Норы.

На улице было темным-темно, только редкие фонари освещали близлежащие окрестности,  а небо было совершенно беззвездным, и вся эта картина  темных  зданий,  унылых уличных фонарей,  деревьев,  раскинувших свои,  никому не нужные, объятия, навевала беспросветную тоску, словно весь  мир,  как и Гертруда с Германом,  жил в одном ожидании получения лицензии на свое беззаботное существование.

Приятели молча  — уже без прежнего куража — дошли до перекрестка, и стали прощаться,  обещая друг другу в  скором будущем увидеться, разошлись:  Соня  торопилась и тащила за собой тяжелого Ваню,  который — надо сказать — возвращался домой без особого энтузиазма,  — согбенный, как старичок,  тяжело переступая ногами,  он шел,  как на казнь, и вот они исчезли в сумерках.

Гертруда с Германом стояли на перекрестке и ловили машину,  абсолютно молча, словно им уже все было ясно без слов, — все насчет их будущего и этого мира,  так разительно изменившегося за время их отсутствия,  и — наконец добравшись до дома, они также молча, точно приговоренные к, разошлись в свои спальные комнаты, — чтобы на следующий день проснуться и убедиться в случившихся переменах в мире уже воочию.

И действительно,  когда Гертруда и Герман после — вместе или врозь — ходили по городу, по делу или без, они постоянно натыкались не на пары или одиноких прохожих,  как прежде,  а — на тройки,  — да-да! — к примеру, вдруг останавливалась шикарная машина, и из нее выходили солидные господа, обыкновенно,  женщина с мужчиной держали за руки молодого или не очень человека,  и то же было с гражданами на вид попроще,  — нет, конечно, встречались и одиночки,  и даже парочки,  но все они ходили по улицам, по самому краешку,  причем виновато,  с потупленными взорами,  неся на своих лицах неизгладимую печать собственной неполноценности.

И даже бабушки с дедушками вели кого-то за руки, и, судя по виду, совсем не внуков или своих детей,  и среди этих бесконечных, а порой и причудливых до изумления треугольников вполне  раздольно  ощущали  себя городские пьяницы,  которые  как в прежние,  так и в настоящие времена дружили, мудрые, по трое, и никто их теперь за это не презирал.

Да что там улицы?… Со временем приятели Гертруды и Германа, узнав об их приезде, стали нескончаемым потоком ходить к ним в гости, и, конечно,  опять  же по трое,  — муж,  жена и любовник,  — а если вдруг вдвоем,  то долго извинялись,  а после супруга,  точь-в-точь как Соня, весь вечер нахваливала отсутствующего,  а перед уходом обязательно желала Гертруде такого же,  как у нее, счастья… Правда, однажды пришли к ним двое мужчин, и на вид, казалось, знакомые, но ни Гера, ни Герман никак не могли вспомнить,  кто они и откуда, тем не менее вежливо провели с ними целый вечер, — опять за тем же застольем, и что самое удивительное,  а может,  уже и нет,  один из них, крепко подвыпив, прямо, как та — которая?  — приятельница Гертруды, стал нахваливать их общего третьего,  и хозяева еще с какой-то робкой надеждой по  несколько  раз переспрашивали  его насчет пола отсутствующего,  но — нет,  иллюзий не оставалось больше никаких,  и супруги уже ни о  чем  не  расспрашивали гостей, и еле-еле дождались их ухода.

— Все!  Отныне все гости отменяются!  — постановила на  следующий день Гертруда, со времени возвращения в город приобретшая какую-то неуничтожимую растерянность в глазах,  отчего Герману становилось  очень грустно. Он редко видел такой супругу прежде,  и,  честно сказать,  не любил в ней этот вид. Зато Манона, женщина-птица, казалось, чувствовала себя с каждым днем все лучше и лучше,  и постоянно высказывала свои обиды, что при гостях ее запирали в комнате,  и требовала к себе простого человеческого отношения,  а Герман с Гетрудой,  глядя в такие моменты друг на друга,  с ужасом понимали,  что… если и есть у них кто-то третий, так  только  эта  скандальная  птица,  заламывавшая  у зеркала свои крылатые ручки, точь-в-точь так же, как тот самый Саша Браво. Дожили, право!

— Фу, мразь! Так бы и задушил ее! — в который раз ругался Герман и — уходил к себе в кабинет.

В тот день,  когда они решили провести вечер вдвоем, и уже запланировали,  куда им пойти, — в кафе, а потом в кинотеатр, — перед самым выходом в дверь вдруг позвонили,  и когда Гертруда открыла, то увидела на пороге Соню и Ваню, а за ними стоял незыблемый фаворит их дома Саша Браво.

— Мы из гостей и к вам на минуточку!  — немедленно сообщила  Соня, раздеваясь в прихожей.  — Ехали мимо вашего дома,  и я решила,  что вам обязательно надо  познакомиться  с  Сашенькой  поближе…  Поэтому  мы здесь!

— Ну раз пришли. — вздохнула Гертруда, и повела гостей в дом, Ваня тут же свернул к Герману, а оттуда оба направились на кухню, конечно же,  выпивать.  А  Гертруда с Соней и ее сокровищем расположились в гостиной.

— Саша согласился!  — выждав паузу, торжественно объявила Соня, и прежде чем Гертруда поняла, в чем дело, Соня уселась за рояль, и стала играть лунную сонату, а Саша без объявления встал у зеркала, начал играть лицом,  вероятно, изображая из себя романтического героя, и заламывать такие позы, от которых Гертруде становилось не по себе.

Этот лирический номер длился уже более получаса, и в конце концов Гертруда не выдержала и с вежливой улыбкой  спросила  выступавшего: «А можно ли что-нибудь повеселее?»

И, кажется,  попала в самое яблочко,  не ведая, к чему это приведет,  потому  как  Саша  Браво  тут же встал в стойку — ноги на ширине плеч! — и бойко объявил.

— Оргиастический танец Шивы!

Соня тем временем тихо, на цыпочках, почти ползком, перебралась к Гертруде на диван и замерла очарованной зрительницей,  а Саша,  выждав необходимую ему паузу, вдруг закричал гортанно, закатывая глаза, и начал прыгать и размахивать руками и ногами,  трясти головой,  причем со все более нарастающей скоростью.

— Аааа-ииии!!  —  дребезжал его высокий голос,  и в его сплошных, неостановимых движениях уже не видно было ни рук, ни ног, ни тем более лица, одна черная дырка рта,  а весь он — одно колесо,  вращавшееся на месте…

— Ааааа-ииих!!!  — еще пронзительней зазвенел его голос,  и вдруг это человеческое колесо оторвалось от пола и вращаясь повисло в воздухе без всякой опоры.

— Боже!  — воскликнула Соня и вскочила с дивана.  — Ваня!  Скорей сюда! На помощь!!

Верно, даже она никак не могла привыкнуть к неожиданным эскападам своего любимца.

Ваня вбежал в комнату,  конечно, уже подвыпивший,  с лоснящимися щеками,  и что-то жевал. На мгновение он замер, профессионально оценивая обстановку.

— Гаси его, бля! — каким-то хриплым мужицким голосом заревела Соня,  и Ваня как заправский лесоруб засучил рукава и,  почему-то на цыпочках приблизившись к объекту, обрушил на него свой могучий удар.

— Умри,  падаль!! — с явным наслаждением воскликнул Ваня, и — раздался оглушительный грохот,  и на полу уже дымился поверженный им златокудрый бог,  — с полуоткрытым ртом и неподвижным взглядом,  — даже в этот момент! — стремленным на любимую Соню.

— Ты убил его!  — завизжала тут Соня, и, падая на колени, с рыданиями поползла к своему возлюбленному.

— Да нет! Что ты, Соня! — воскликнула Гертруда и подбежала к бездыханному, стала щупать его пульс,  прислушиваться, — Бог дышал, слава Богу, и  кроме  синяка под глазом на нем не видно было никаких увечий. Видишь, Соня?  Ничего серьезного! Обыкновенный обморок… Что и было в конце концов  подтверждено  вошедшим  Германом уже на профессиональном уровне.

После тщательного осмотра драгоценное тело было аккуратно перенесено в спальню,  а Соня, сухо извинившись, уже вся в строгости, повела мужа, как на расстрел, в дальнюю комнату, в которой как раз и томилась Манона, и когда Манона вылетела в коридор,  нисколько не удивив, между прочим, гостей своим появлением, супруги заперлись и долго не выходили оттуда.

Манона тем временем то и дело летала от гостиной до своей комнаты и обратно,  и сообщала,  как разведчица,  что делается за  закрытой дверью:  «Там так ругаются!» И вот дверь хлопнула, и пока гости еще не вернулись,  Гертруда строго приказала своей  подруге  притвориться  на шкафу чучелом птицы,  и только на этих условиях она и останется в гостиной.

Соня и Ваня вошли в комнату.  Очевидные перемены произошли с ними обоими за это время:  Соня была холодна и невозмутима, а Ваня — к всеобщему изумлению!  — хныкал и что-то бурчал себе под нос. Тогда Герман по-отечески увел его на кухню,  а Соня села с прямой  спиной  рядом  с Гертрудой,  и некоторое время длила молчание,  всем своим непреклонным видом показывая подруге,  кто есть хозяин в их семье, и словно в подтверждение  смысла  этой  паузы  из  кухни то и дело раздавались жалкие возгласы и всхлипывания Ивана.

— Ничего,  успокоится…  — надменно проронила Соня, а Гертруда в который раз подумала, что она на протяжении всех последних дней исполняла совершенно  не свойственную для себя роль свидетельницы чужих семейных историй.

Вдруг на  кухне раздался страшный шум,  грохот падающих бокалов и стульев, а потом тяжелый топот,  и вот в гостиную вбежал Иван,  весь в соплях и  слезах,  а за ним — Герман,  тщетно пытавшийся удержать его. Ваня остановился прямо напротив своей супруги и,  сотрясая руками, возопил: «Не могу я больше так жить! Не мо-гу!!» И грохнулся на колени — теперь его очередь!  — холодно подумала Гертруда,  — и опять  зарыдал, как нелюбимый неуклюжий ребенок.

Соня же, ни разу не шелохнувшись, молчала до последнего, и только когда Ваня пополз куда-то в сторону, наконец смилостивилась,  подошла, подняла его и посадила рядом с собой.  Стала гладить его по  голове  и успокаивать.

Ванечка, — говорила она ласковым голосом. — Что же делать? Надо жить! И мы, Ваня, будем жить! Проживем длинный ряд дней и долгих вечеров,  будем терпеливо сносить испытания,  какие пошлет нам судьба.  Но пойми, Ваня,  только втроем!  — она выразительно глядела на супруга.  — Иного не дано? Ты слышишь меня, Ваня?

Ваня самозабвенно рыдал,  вероятно,  он так долго терпел, бедный, свои унижения, что здесь, у Гертруды, у него не выдержали нервы.

Мы будем трудиться, Ваня, друг для друга, — продолжала успокаивать его Соня.  — думать и заботиться друг о друге,  — я о тебе,  ты о Саше, — ты же с ним помиришься, да? — ну и конечно, Саша обо мне!

Прерываясь на какие-то мгновения, Соня не без гордости поглядывала на Гертруду, продолжая демонстрировать свою власть и, конечно, великодушие.

     — И когда-нибудь, Ваня, после долгой упорной работы друг для друга мы покорно умрем, — кто-то раньше, а кто позже, — и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, как ты сейчас, Ваня, только ради одного, чтобы увидеть жизнь светлую,  так мы скажем, Ваня, — смысл которой мы так и не поняли… — опять замолчала Соня и стала держать паузу.

— Какой смысл? — сквозь рыдания, впрочем, уже затихавшие, спросил Ваня.

     — А такой,  Ваня,  что все сейчас и здесь!  — тихо сказала мудрая Соня. — И что мы уже ее видим,  эту жизнь светлую, и если ты, Ваня, не видишь ее,  то просто не хочешь видеть, и никак не желаешь понять, что все наши обиды и переживания здесь и сейчас немедленно тонут во взаимном милосердии,  и все, Ваня, давно милосердны к тебе, только ты не ко всем… Ты меня понимаешь, Ваня?

Ваня молча кивал головой, продолжая тихо всхлипывать.

     — Ты  должен поверить в это и понять это,  Ваня,  и чем раньше ты это поймешь, тем скорей обретешь покой в своей душе, и твоя жизнь, Ваня,  а значит и наша, станет тихой, нежной и сладкой… Как ласка моя! Ты веришь в это, Ваня? — Ваня опять кивнул головой, а Соня уже вытирала ему слезы своим платочком.  — Мы отдохнем,  Ваня, втроем и в тройственном согласии.  И мы уже отдыхаем!  Мы слышим и будем слышать ангелов, и мы уже видим небо нашей мечты, и мы уже видим, Ваня, небо в алмазах…

— В алмазах? — удивленно переспросил Ваня.

— Да, в алмазах, в кольцах, ожерельях, бриллиантах, в чем угодно, Ваня!  —  воскликнула Соня и наконец закончила свою пламенную речь.

И Ваня уже почти не плакал, и сквозь слезы улыбался своей жене, а Герман тихо наигрывал на гитаре,  Гертруда же,  давно пересев за стол, что-то ожесточенно чертила на листке бумаги,  и над  всем  этим  воцарившимся согласием  возвышалась  Манона,  по-прежнему  изображая из себя чучело птицы,  которая, конечно же, внимательно наблюдала за происходившим, и аккуратно  вертела головой,  переводя свой взгляд то на одного,  то на другого, то на третьего…

Наступила пауза, полная умиротворения, и в комнату тихо вошел уже отдохнувший Саша Браво,  правда,  с тем же аккуратным синяком под глазом,  — он вошел и ласковым голосом человека,  быть может, раньше всех увидевшего свое небо в алмазах,  обратился к Соне и  Ване:  «Ну,  что, друзья, пора домой?»

— Да, конечно, домой! — радостно улыбнулась Соня и встала с дивана, а за ней и Ваня, и все трое направились к выходу. Герман с Гертрудой тронулись  вслед  за  ними  и в прихожей долго и мило прощались со своими приятелями,  и вот наконец — под тихий вздох облегчения хозяев! — эта самая троица исчезла за дверью, а супруги устало побрели на кухню.

Гертруде хотелось выпить,  что она немедленно и сделала, и после, усевшись за стол, она сказала Герману:

— Герман, по-моему этот мир бесповоротно сошел с ума!

— По-моему, тоже! — охотно согласился с ней муж.

— Но перед тем,  как сойти с ума, — продолжала Гертруда, — он украл у нас идею! Идею жизни втроем!

— Да,  Гера! И немедленно ее зарегистрировал! Сам у себя! Положил на нее свое авторское право!

— Ну и что мы теперь будем делать?  — устало вздохнула Гертруда и собралась было что-то еще сказать,  но в тот же момент  в  комнату  шумно влетела Манона, и совершенно отвратительным голосом заверещала.

— Ага,  снова прячетесь от меня! Опять решаете свои тайные делишки?

И тут Гертруда сама уже не  выдержала,  вскочила,  вся  белая  от ярости: «Манона, пошла отсюда! Иначе я уничтожу тебя!!»

— Ты…  Ты…  — испуганно замахала крыльями Манона.  — Я просто хочу напомнить тебе… Мне надоело быть птицей!

— Пошла! Я кому сказала! — с той же угрозой повторила Гертруда, и та покорно полетела вон.

— Послушай,  Гертруда! — заговорил горячо Герман. — Давай выгоним твою подругу прямо сейчас! И после останемся жить вдвоем! Плевать нам на этот безумный мир!

— Вдвоем? — тяжело вздохнула Гертруда. — Поздно, Герман, вдвоем… Да и плоть моя уже не сможет…

— А мы постараемся, Гертруда! Я и Ты! Очень…

Гертруда достала  из  кармана сигареты,  и вместе с пачкой листок бумаги,  на котором она там,  в гостиной,  пока Соня успокаивала Ваню, что-то вычерчивала,  и Герман увидел,  что это было одно единственное, но много раз повторенное слово: Саша

— Поздно,  Герман,  вдвоем. — с какой-то безнадежностью повторила Гертруда.

— Ты уверена?

— Да!  — И опустила голову,  точно объявила и себе, и мужу приговор, и, уставившись в точку, застыла, замерла, и сидела так неподвижно с минуту,  две,  несколько минут, а Герман со своей стороны хранил неподвижность  и  думал уже о своем будущем,  и о месте своем в незыблемом треугольнике отношений,  — о Ване, бедном Ване, рыдавшем на его груди, о  том пьяном и столь ему памятном человеке в баре,  тщетно пытавшемся заколоть себя,  — ты бы видела,  Гертруда,  этого человека! – вздохнул он,  — мне кажется, он чем-то похож на меня! — а зачем мне видеть его? — думая о своем, вздохнула Гертруда, — твои кошмары, когда у меня своих целый ворох, и один, который никак не забывается, между прочим, нашедший меня в том же захолустном баре темным облаком справа от меня

Справа от тебя? Да…

И вдруг задрожал стакан,  и Гертруда,  подняв глаза, увидела, как пополз стакан, наполовину с чаем, в сторону от нее, к краю стола, Герман же почему-то совсем не обращал внимания на это  невероятное  явление,  и пребывал в неподвижности, точно окаменел, и Гертруда, провожая взглядом этот обнаглевший самодвигающийся стакан,  вдруг увидела,  что он движется совсем не к краю стола, а к — руке…

Чьей руке?  Ах! — вырвался стон из нее. Эта рука почему-то с дрожащими пальцами, очевидно, ожидала уже стакан, и, как и положено, продолжалась в плече, — в чьем плече? — а из плеча уже вырастала шея, и — не отворачивайся, Гертруда, смотри направо от себя! — голова, лицо белое с черными прорезями глаз и красным оскалом, — хохоток, точь-в-точь такой же, как и тогда, в баре, и тогда ей казалось, что это бармен хихикает над ней,  делая вид,  что спит, — бармен или то ужасное третье, темным облаком наплывавшее на нее…

     Гертруда, как заколдованная,  уже глядела,  не отрываясь,  в  эти черные прорези белого,  точно обоженного лица, с красной дыркой рта, и пальцы его всё дрожали, — вот-вот и схватят стакан, и поднесут ко рту, и случится что-то ужасное…

— Герман!  — с трудом выговорила Гертруда, и в тот же момент раздался телефонный звонок,  пронзительный, как выстрел, и это жуткое видение  исчезло,  но стакан с чаем в самом деле  стоял  на краю стола, и дребезжал по-прежнему. — Герман!

— Телефон,  Гертруда! — наконец откликнулся Герман, так и не увидевший  всего этого,  невозможного,  и Гертруда наконец вскочила из-за стола, и схватила телефонную трубку.

— Да! Это ты… Соня?

Соня кричала в трубку,  вот-вот и расплавит ее своим нетерпением, и тогда взрыв, ничего невозможно будет разобрать.

— Что!? …Я не слышу! Соня! Говори спокойней!

Соня сообщала, что ее вызвали в Лицензион, и она уже там с Ваней, и,  кажется,  отыскался след Саши,  который, Гера, так нужен тебе, а я знаю,  он тебе больше жизни нужен, вот и сам министр тебя ждет, улыбается…  Что надо делать? — Как что, Гера? Хватай Германа и скорей сюда! Мы ждем! Все, отбой!

Гертруда, уже зараженная нетерпением,  по эстафете Герману: «Герман! Собирайся! Поедем в Лицензион! Нас ждут! Что-то выяснилось насчет Саши!  Ты же видишь,  хотим мы того или нет? …Невозможно жить вдвоем! Забота на государственном уровне! Ну, побежали!»

И — побежали, на ходу срывая с вешалок одежду, — быстро, уже втягиваясь в это, может быть, и не их движение, движение на государственном уровне,  а может, и не на государственном, потому как — на оставленной ими кухне, да на самом краю стола, все еще, без явных причин, дребезжал стакан,  а точнее,  даже приплясывал, — по-своему, по-стаканьи, очевидно, радуясь за Гертруду и Германа, за их перспективу! — мол, что я вам говорил,  а точнее, не я, а тот, что был справа от тебя, Гертруда,  и хотел из меня выпить чай…  А? И хохот раздался, да такой гулкий,  что даже Манона,  оставшаяся в доме  одна,  замерла  в  ужасе, крылья подобрала и сжалась в комок, — такой гулкий, что даже Гертруда, бежавшая по улице, услышала, но вряд ли могла подумать, что этот хохот доносился из дома ее,  да и думать ей особенно было некогда,  — только бежать,  снова на перекресток, вот поймали машину, сели, быстро-быстро поехали,  за окном огни,  много огней,  и не так, как в ту ночь, когда возвращались из министерства,  теперь уже весь город,  весь мир играл, веселился огнями,  словно и он  наконец получил лицензию на свое беззаботное существование,  и осталось дело за тобой, Гертруда! — о, да, за мной  и за нами!

Итак: завизжали тормоза, расплатились, выбежали с Германом, и – в подъезд…  Согласись, Герман, все-таки странное министерство! В жилом доме, вход через другую квартиру, и вдобавок, через чулан! Чу-лан!

— Если б ты знала,  Гертруда,  что чулан это гнездо всех любовников!  — так бы ей мог ответить министр,  — раньше по крайней мере было гнездо,  а теперь я, мудрый министр с императорским стажем, в насмешку над прежним мироустройством любовников устроил в чулане  вход  в  свое учреждение,  — не правда ли, символично? — в котором теперь выдают лицензии на любовников,  — вот как я их всех наказал! — так что странное оно,  министерство,  или нет, другого все равно не будет, — входи смиренно и не оглядывайся!

И вот Гертруда с Германом,  не оглядываясь, поднялись на лифте, и вошли беспрепятственно в квартиру,  дальше вслед за охранником самураем,  видно, и поджидавшим их, прошли в чулан, — по коридору, а после в кабинет.

— Мы здесь! Мы не опоздали?

— А куда?  — развязно захохотал Бонапарт, явно довольный их появлением, и Гертруда огляделась,  и увидела Соню с Ваней,  приветливо ей улыбавшихся, а справа в углу, в стороне от всех, сидел какой-то старичок, в очках и с бородкой,  — то ли в медхалате,  то ли в  рубище,  и, болтая короткими,  почему-то босыми ножками,  тоже ей вежливо улыбнулся…

— Познакомьтесь, доктор Арцишевский! — представил старичка министр Бонапарт.  — Доктор Арцишевский пришел к нам в Министерство зарегистрировать свое авторское право на научный труд… Верно, доктор?

— Верно, верно, — закивал головой доктор.

— А  какая  тема  вашего  великого произведения? — специально для Гертруды с Германом спросил его министр.

— Использование высвобождающейся остаточной энергии покойников  в мирных гражданских целях! — с гордостью выпалил старик.

Гертруда глядела то на лукавого министра, то на доктора, казавшегося ей совершенно безумным,  и ничего не понимала,  а — не смеются ли здесь над ней?

— Сейчас,  сейчас,  — уловив ее недоверчивый  взгляд,  произнес Бонапарт. — А теперь сообщите, пожалуйста, нашим гостям, где вы служите!

— В морге! — опять с готовностью выпалил старик.

— Вот именно,  в морге!  — торжественно произнес министр. — Который, между прочим, совершенно не числится в наших реестрах!

— Так он же частный,  на самоокупаемости. — резонно произнес доктор. — А у вас, по всей видимости, фиксируются только государственные. Убыточные…

— Да, это наше упущение! — согласился с ним министр и наконец обратился к Гертруде. — Ну а теперь вы понимаете, где можно искать вашего Сашу? Хотя, конечно, никаких гарантий нет!

— Среди покойников? — никак не могла понять Гертруда.

— Да,  среди покойников, вырабатывающих, как утверждает этот многоуважаемый доктор,  какую-то там веселую энергию!  Соображаете? — усмехнулся министр и решительно встал из-за стола.  — Поехали прямо сейчас и посмотрим!

— Постойте!  Постойте!  — заволновался доктор и тоже соскочил  со стула. — А как же мое авторское право?!

— Сделаем,  доктор!  Не беспокойтесь! Но сначала посмотрим на ваш самоокупаемый морг!  —  по-простецки хлопнул его по плечу Бонапарт,  и чтобы тот больше ему не противился, ласково повел его под руку на выход.

Вот так собственно все  и  случилось!  От  Гертруды,  исполненной яростного  желания обрести себе — во что бы то ни стало!  — нового любовника, до смешного и нелепого старичка, болтавшего босыми ножками на стуле в кабинете министра по выдаче любовников, и оказавшегося главным врачом морга,  в котором и обитал которую неделю  всеми  разыскиваемый Саша… Здесь правда стоит рассказать еще о самом старичке или докторе Арцишевском,  который и привел охотников к своей жертве,  хотя и так все, кажется, понятно.

Осмотрев в очередной раз своих подопечных,  он вернулся к себе  в кабинет,  и ровно через полчаса закончил последнюю главу своего многолетнего труда, — поставил жирную точку, а после схватил свою объёмистую рукопись и — бросился вон из морга, понятно, в таком возбуждении, что по рассеянности своей забыл надеть башмаки,  — бежал, босой и счастливый, по ночной  и  тихой  улице  и  все  выкрикивал:  «Я завершил свой гениальный труд!», и никто ему не отзывался, только уличные кошки с надрывным мяуканьем  шарахались  от него в стороны,  а потом проезжавшая мимо патрульная машина остановилась возле него,  и, как водится, подвыпивший старшина  ОМОН, потому  и в добром расположении духа,  вежливо спросил у босоного старичка, куда его подвезти.

— В  министерство  по авторским правам!  — немедленно сообщил ему доктор и залез в машину, а старшина с коллегами какое-то время спорили еще,  куда его везти на самом деле,  но видя, что старик хоть босоног, но не пьян,  и что в руках у него действительно какая-то пачка  бумаг, повезли его сначала туда, куда он и просил, тем более министр упомянутого министерства возглавлял и их управление,  и получалось, двух зайцев убить, и — убили, попали в самое яблочко, министр, всегда работавший допоздна, словно этого гостя только и ждал…

И тут возникает вопрос, может, все это он, Бонапарт, и подстроил? Может быть…  А может,  и не он!  Может, тот ужасный, кого увидела на кухне Гертруда,  и кто тянулся к стакану с чаем,  но — не выпил его, а придумал ночной телефонный звонок,  а может,  еще раньше, не он, ужасный, а то темное облако, наплывавшее на Гертруду в баре, все это подстроило…  В общем,  чего там гадать и выдумывать?  Могло  же  сыграть простое стечение обстоятельств:  во-первых,  желание Гертруды, во-вторых,  министра,  давно разыскивавшего  преступника  Сашу  Чуланова,  а в-третьих,  законченная работа доктора Арцишевского: восторг, блаженство пустоты…  В общем, вопрос остается без ответа, но в любом случае  занавес уже поднимается!

Итак, ночные гости,  пройдя множество прямых  и  кривых  лестниц, входят в подземную палату морга и видят,  что министр Бонапарт в своей пророческой догадке был абсолютно прав,  и что среди положенных покойников ни одного,  кругом весьма живые ребята, которые, как только открылась дверь и вошла комиссия, повскакивали со своих коек как ошпаренные,  и стали пятиться назад, отступая в темную глубину огромной комнаты, — восстали все кроме одного, того, ради которого эти люди и посетили сей диковинный морг.

— Саша!  — узнав его, воскликнула Соня и подбежала к нему, бросилась его тормошить,  и если честно — типун ей на язык! — сначала подумала, что, может, только он один и покоится здесь по назначению.

Но, слава  Богу,  заворочался,  и  даже стал отмахиваться от нее, мол,  не мешай мне спать, а на самом деле — мы знаем! — совершать волшебное путешествие в свое прошлое,  во время которого он и обрел прекрасную истину о том,  что Бог не терпит пустоты и все и вся, сотворенное  им,  наполняет  томлением,  и — вот наконец Саша проснулся и обвел глазами палату,  и споткнулся взглядом о Соню, ничего не понимая, да и конечно,  — как все это можно было понять? Глядел на нее и не узнавал, ведь столько времени прошло с тех пор, как он ушел из ее дома, тут Ваня  подбежал к нему и хлопнул по плечу:  «Сашка,  неужели нас не узнаешь?», а после обиделся… И если и Соня, и Ваня оставались неузнанными,  то что тогда говорить о Гертруде,  которая,  правда, в тот момент глядела совсем  на другого человека, причем глядела — не оторвешь! А на кого, мы скажем позже; единственный, кого в конце концов узнал Саша, — был Бонапарт,  который с широкой улыбкой подошел к нему, как к старому своему приятелю,  и тихо шепнул ему на ухо:  «Вот видишь,  дружок,  мы опять с тобой встретились! Собирайся! Тебя Нора ждет!»

— Нора?  — окончательно пришел в себя Саша, и поднялся с койки, и тронулся было,  подталкиваемый Бонапартом,  к выходу,  и вдруг, словно только что вспомнив,  кто он и где, остановился. — Постойте! А что будет с моими братьями?!

— Это твои братья?  — насмешливо произнес император и взглянул на живых и перепуганных покойников.  — Да пусть пока живут! С доктором! И улыбнулся Арцишевскому,  а Арцишевский — ему, а после последний грозно помахал кулаком своим подопечным,  мол,  ведите себя хорошо, и странно, но тот факт,  что его покойники, которых он так долго изучал, сейчас, все как один,  стояли перед ним на ногах,  нисколько его не смутил, видно, так широк был его научный гений,  если между жизнью и смертью он не проводил никакой черты…

Саша же начал прощаться с братьями, переходя от одного к другому, он не объяснял им причины своего возвращения на землю, а те и не спрашивали его,  пребывая, если честно, в шоке от этого внезапного вторжения,  и,  верно, принимали Сашу уже за великомученика, который должен был своей жизнью расплатиться за всех них…  Прощай, Саша, верный наш брат! Мы будем вечно помнить тебя!

— А вы,  что, остаетесь? — уже на пороге удивленно окликнул Бонапарт Гертруду, продолжавшую стоять как вкопанная, и все это время, пока она находилась в палате,  глядевшую на… своего мужа,  энтомолога Кириллова,  которого после того ужасного взрыва в квартире ну  никак  не могло в этом мире быть,  но — либо двойник, либо все-таки он, да еще в таких странных одеждах этакого гуру морга, коим он на самом деле и являлся.  Кириллов же со своей стороны на нее совсем не глядел или делал вид,  что не замечает,  и понятно,  почему, ведь он так ненавидел свою супругу за все ее над ним издевательства,  а в ее лице и всех женщин, а иначе он не стал бы провозвестником новой религии мужского братства. А  тот взрыв,  разлучивший их,  был случайностью, но, конечно, закономерной.

— Гера, ну пойдем, что ли? — потянула ее за рукав Соня, и Гертруда наконец очнулась,  — да,  да,  что-то я задумалась! — и, скрывая от всех факт такой неожиданной встречи со своим прошлым,  тронулась наконец к выходу,  — из палаты вон,  снова по ступенькам вверх, шла вместе со всеми, но никого вокруг себя не замечала, пребывала в вязкой задумчивости, уже ничего в этом мире не понимая.

Кириллов же  после ухода гостей объявил тревогу и срочное совещание, — что же им теперь делать, если храм их был так вероломно обнаружен,  и стоит ли им бежать отсюда немедленно,  и если стоит,  то куда, или все-таки лучше оставаться на месте, и — молиться о том, чтобы беда обошла их стороной.

— Молиться!  — высказал первым свое соображение  сантехник  Ахав, вытирая слезы с лица, после тяжелого прощания с другом Сашей, которого — уже неизвестно! — увидит ли он когда-нибудь. И все охотно согласились с ним,  а спустя полчаса сторож Савельич вышел из палаты, проверил коридор и все лестницы,  вплоть до входа в морг, и, вернувшись, сообщил, что ментов нет…  И все стали понемногу успокаиваться, хотя, конечно, тревога в их сердцах оставалась,  неизвестно, что могли бы предпринять бойцы ОМОН,  зная теперь об их существовании, — сделать из них настоящих покойников или оставить их на усмотрение  доктора  Арцишевского  в  качестве объектов для дальнейшего изучения.  В конце концов братья постановили,  что в самое ближайшее время сторож  Савельич,  единственный среди них официально живой,  выяснит всю обстановку.  А пока,  братья, молиться и снова молиться, и — ты, Савельич, пожалуй, помолись за нас!

Пока братья мучительно размышляли о своей дальнейшей судьбе, Сашу посадили в крытую машину, в темный фургон, отдельно от всех, но вместе с  доктором Арцишевским,  который не уставал повторять свои требования насчет регистрации его авторских прав,  и повезли обратно в министерство.

В мутном окошке замелькали ночные огни, и Саша, глядя на доктора, не обращавшего на него никакого внимания, стал думать о Норе, и вообще о своем возвращении на землю — из Ада в Рай или из Рая в Ад?  Странно, но получалось, только открыв для себя прекрасную истину о томлении Бога,  он оказался вызволенным из подземелья, словно для того, чтобы самому  удостовериться  в правоте этой истины,  которая в первую очередь должна была подтвердиться во время его встречи с Норой.

Но-рой! — закрыл глаза Саша,  он понимал,  что здесь, наверху, на земле, его могут наказать за его бегство с места следственного  эксперимента, и он был готов на все испытания и унижения,  лишь бы дали ему возможность увидеться со своей возлюбленной и лишь бы его не обманули, — хотя бы на несколько секунд остаться наедине с ней,  а после делайте со мной, что хотите…

И вот машина качнулась и остановилась, и наступила зыбкая тишина, и только было слышно безумное ворчание доктора, — раз, два, три — последняя  передышка перед тем как… закипит неизвестное,  и вот в фургоне шумно открылась дверь: две темные фигуры охранников, навстречу которым радостно и  босоногим мальчиком бросился доктор,  а за ним вылез и Саша,  его снова схватили под руки,  и повели,  и вдруг он увидел,  что перед ним стоял дом Норы, тот самый, в котором, он теперь отчетливо это понимал, прошло лучшее время его жизни…

Сердце забилось в груди, вот-вот и вырвется… Двое конвойных завели его в подъезд,  сели с ним в лифт,  тот самый лифт,  в котором он когда-то впервые поцеловал Нору, — неужели он сейчас увидит ее? – лифт остановился,  и вот вошли в ее квартиру, и ноги его вдруг стали ватными,  а потом глиной, глиной рассыпались, — не беда! — его подхватили и понесли, и почему-то мимо ее комнаты,  он хотел было вырваться,  но — не было  ног, дальше по коридору,  и приставили к стене,  и стена почему-то разверзлась,  а дальше абсолютно белый коридор, и снова дверь, и вот он уже в какой-то узенькой комнате, а в ней человек в белом халате, который немедленно предложил ему, — что? — пройти медосмотр, ему, так стремившемуся увидеть сейчас Нору…  А для начала, — сказал этот доктор. — сымай штаны!  — и Саша с испугом опустил глаза вниз, но ноги его уже находились на месте…

Тем временем Соня с Ваней и Гертруда с Германом оставались  внизу у  подъезда и разговаривали с министром Бонапартом,  ласково обещавшим им, что с Сашей все будет в порядке: сначала он пройдет тщательный медосмотр,  который, согласитесь, необходим ему, ведь неизвестно, где он все это время находился, а после его будут готовить к народному празднику или к публичному бракосочетанию, ну а совсем после вы сможете получить его,  целехонького и невредимого, так что не волнуйтесь… Сказал, улыбнулся на прощание и — вошел в подъезд.

Приятели поглядели в Норины окна,  потоптались на месте,  и пошли по улице, казалось теперь, такой родной и знакомой, Соня уже поздравляла Гертруду с приобретением и их будущей семейной идиллией,  Ваня же наоборот был печален,  и все жалел Сашу,  — сколько ему,  наверное, пришлось пережить.  На перекрестке они попрощались, разошлись в разные стороны, и когда Герман с Гертрудой добрались до дома, то увидели, что в их окнах повсюду горел свет, вероятно, ими и оставленный, а из одного  из них выглядывала Манона,  судя по виду,  весьма встревоженная их ночным отсутствием.

— Вы  хоть предупреждайте,  когда уходите!  — завизжала она,  как только они вошли, — А то мне повсюду в этом доме мерещатся кошмары!

— Больше не будет кошмаров!  — торжественно произнесла Гертруда и повела всех в гостиную,  и хотя стояла глубокая ночь, предложила всем выпить за ее будущего и теперь уже гарантированного государством любовника.

— Знаешь,  кого я сейчас видела? — загадочно спросила подругу Гертруда, пока Герман наполнял всем бокалы. — Я видела своего первого мужа Кириллова!

— Да ты что?!  — воскликнула Манона, и даже взлетела от изумления в воздух.

Герман как  вечно  непосвященный,  никогда и не слышавший об этом Кириллове, не скрывая раздражения, глядел то на супругу, то на так ненавистную ему женщину-птицу.

— Представь себе, я видела его в морге. В каких-то странных одеждах с претензией на Бога!  — усталым голосом продолжала Гертруда.  – И теперь я просто убеждена, что мир окончательно сошел с ума!

— Ты имеешь в виду… — вступил было в разговор Герман.

Я имею в виду все эти правила треугольников,  нарциссов, целлулоидных мальчиков,  всех этих ряженых министров с их лицензиями, морги наконец,  в которых нашли себе приют настоящие, но уже утратившие силу духа мужчины!

— Да, Кириллов был настоящим мужчиной! — вспоминая улыбнулась Манона, ведь тогда,  в те давние и сладкие времена,  у нее еще было свое полноценное тело,  — о,  если бы не тот проклятый взрыв!  — и  она  по просьбе Гертруды  часто  исполняла ее супружеские обязанности с ничего не замечавшим из-за своего любовного нетерпения Кирилловым.

— Настоящий! — сладко повторила она, и взгляд ее невольно упал на Германа.

— А  что ты так на меня смотришь?  — злобно прошипел последний по счету супруг Гертруды.

— Да  что-то  ты  совсем не нравишься мне!  — усмехнулась Манона, сравнивая его с Кирилловым. — И вообще, в тебе скрыт какой-то дефект!

— Ах ты, гадина! — угрожающе произнес Герман Вольбонович и пошел с кулаками на Манону, которая, конечно, задела его за живое, за его действительно скрытый страх перед всемогущим призраком женской мечтательности.

— Тихо!  Тихо! — вскочила тут Гертруда и посадила супруга на место. — Я прошу вас,  друзья мои,  только сегодня не ссорьтесь! И вообще не ссорьтесь больше никогда! — сказала и подняла бокал с вином. — Позвольте мне сказать речь!

— Я хочу поздравить нас всех с тем,  что скоро все в  нашем  доме наладится!  Заявляю  об  этом как истинная эгоистка!  И скоро я получу своего именного,  очевидно,  теперь уже можно так говорить, любовника! Са-шу!  И причем не из тех новых нарциссов,  а настоящего мужчину! Да, друзья мои, все-таки я старомодна! А после, Манона, запомни мои слова, — я сдохну,  если не выполню свое обещание! — после мы с Германом найдем тебе наконец совершенное тело!  Я даже думаю, — улыбнулась Гертруда.  — может, тебе стоит согласно стилю нового времени превратиться не в женщину, а в одного из нарциссов, которые нынче в большой моде! Ведь сейчас,  Манона, тебе уже совершенно не важно, какая у тебя будет нижняя часть!

— Да уж!  При моем столь долгом ожидании я,  наверное,  готова на любое тело! — ворчливо ответила ей Манона то ли в шутку, то ли всерьез.

— И  найдем тебе тело!  А Герман сделает тебе операцию так же искусно, как сделал ее мне в свое время Павел Сергеич…

— Да  твой  Герман  зарежет меня на хирургическом столе! – нервно засмеялась Манона.

— Не зарежет,  Манона!  — твердо произнесла Гертруда и,  выдержав паузу, стала говорить дальше. — Так давайте выпьем за будущие прекрасные времена!  За нашу дружбу,  мир и согласие!  Помните,  что говорила здесь Соня,  успокаивая своего Ивана?  — криво улыбнулась Гертруда.  – Долгая счастливая жизнь и — небо в алмазах! …Так вот выпьем за наше небо в алмазах!  А после вы помиритесь! Обещаете? И именно с этого момента мы и начнем нашу новую жизнь!

Герман и Манона стойко молчали,  но,  не смея перечить  Гертруде, все-таки выпили.

— А теперь мириться!  — властно произнесла  Гертруда.  —  И  если кто-то  из  вас что-то скажет против,  пусть тут же уходит из дома!  И лучше не злите меня! Вы меня знаете!

Окончательно постановила она и направилась к магнитофону. Включила музыку,  подняла с кресла Германа, затем взяла на руки Манону, и… к изумлению обоих посадила ее Герману на грудь.

— Танцуйте! — приказала она, — Ну поехали!

Хлопнула она в ладоши и плюхнулась в кресло, уже с интересом и не без озорства наблюдая за этой, согласитесь, совершенно невероятной парой.

Герман некоторое время стоял как истукан, а Манона демонстративно от него отворачивалась,  насколько это было возможно при такой их близости, но — музыка играла, а Гертруда подбадривала, и Герман начал переступать ногами,  — в такт,  а Манона,  всем своим видом являя великое снисхождение, оставалась сидеть на его груди.

— Браво!  Браво! — снова захлопала в ладоши Гертруда и отпила вина, а Герман уже кружил Манону в ритме танго, делая шаги то в одну, то в другую сторону, а Манона пока слабо, но все-таки улыбалась ему…

— И обещайте!  — бросила им вслед Гертруда.  — Танцуйте,  пока не помиритесь!

И словно выполнив свое важное дело,  прикрыла глаза,  чувствуя безмерную усталость,  накопившуюся в ней еще с тех пор,  как они вернулись в город, а после стали искать Сашу, и вот, слава богу, нашли. Она улыбнулась и отпила еще вина, и вместе с глотком тут же стала проваливаться в сон, на самое его дно, покружилась в его водовороте, и — поплыла по дну, а потом по каким-то сумрачным коридорам, налево, направо, и вот оказалась на своей кухне,  и,  видно,  не зря, — там, за столом, уже поджидал ее тот человек с черными прорезями глаз, и держал наперевес стакан с чаем, и не казался ей таким ужасным, как прежде, а наоборот виделся ей этаким сказочным героем из неведомой ей сказки,  — этот добрый герой и, верно, волшебник, поднимал стакан с чаем, так поздравляя  Гертруду с ее приобретением,  — с Сашей вас!  — поздравил и выпил свой чай до дна,  и тут же исчез, и на месте его — какое чудо! – сидел уже сам Саша,  румяный, улыбчивый и очень послушный, словно только что с завода,  а Гертруда кормила его манной кашей с ложечки, — ап! за меня!  ап!  за себя!  — в общем, завтрак с любовником после сладостной с ним ночи, какие этой дуре Соне и не снились, а другой комнате совсем не по-утреннему веселились Герман с Маноной,  — то ли боролись,  как дети  малые,  то ли танго танцевали, и у Маноны, конечно, уже было роскошное тело,  причем  такое огромное и пышное,  что Герман по сравнению с ней казался просто карликом

Герман же,  не во сне Гетруды, а наяву продолжал танцевать с женщиной-птицей, и тоже ей улыбался, по крайней мере, старался улыбаться, а Манона, у которой явно поднималось настроение, вдруг шумно захлопала крыльями,  верно, так подбадривая своего партнера, и Герман, правильно поняв этот знак,  повел ее в танце еще уверенней,  как самый настоящий кавалер, из комнаты вглубь дома, по коридору.

— Ты меня извини,  если что! — вдруг первой решила нарушить затянувшееся молчание Манона.

— А ты меня! — кивнул ей Герман. — И особенно за «гадину»!

И так они,  обмениваясь извинениями и даже комплиментами,  двигались по коридору,  влетая то в одну,  то в другую комнату, — кружили в них, и вот добрались до самой последней и, кажется, музыки уже не было слышно, но не беда, — она звучала в их сердцах!

Манона благостно положила голову ему на грудь,  и получалось  так трогательно,  — видела бы их сейчас Гертруда! — а Герман прижимал ее к себе еще крепче,  кажется, совсем забывая о своих страхах и призраках, и, сбавляя темп танца, лениво разглядывал комнату, и это была комната, в которой держали Манону. На столе стояла клетка, а все обои были ободраны, со следами когтей, — видно, Манона, пока они с Гертрудой принимали непрерывно гостей,  ползала здесь,  бедная,  по стенам,  и в своем одиночестве тоскливо аукала…  Он ясно представил себе,  как эта бедняжка цеплялась за обои и — падала, заключенная здесь только потому что она  не  имела настоящего человеческого тела,  опять цеплялась и опять падала, — какая несправедливость! — подумал он и вдруг замер… и точно очнулся, осознавая, кого он держит в своих руках.

Женщину-птицу? Причем без нижней части? Он, Герман, здоровый мужчина, самец?! Нет! — подумал он, осторожно заглядывая в сморщенное личико своей, совсем не им, выбранной подружки, — Гертруда слишком далеко зашла в своем эгоизме! И он попытался осторожно, соблюдая условия их перемирия,  отстранить от себя Манону,  но та с каким-то безумным  упорством прижималась к нему, и даже учащенно дышала, в общем, как самая настоящая женщина, исполненная желания.

Тогда он еще раз попытался отцепить ее от себя,  но Манона крепко его к себе прижимала, так крепко, что становилось трудно дышать… Ему вдруг  вспомнились слова Гертруды о своем первом муже,  и их с Маноной восхищение им,  и только он об этом вспомнил,  как — все похолодело  у него внутри от ужаса, и вся его будущая жизнь открылась перед ним, как на ладони. Гертруда с любовником всегда где-то за пределами дома, а он с этим бессмысленным и бесполезным существом,  как с камнем на шее,  или орденом на груди, или пенсией на одинокую старость?

И в тот же момент все его страхи и опасения вернулись к нему, наполнили его,  нет,  надули,  как шар… Как же я мог потерять бдительность,  согласившись  на танец с этой тварью, — он снова оглядел ее с ног до головы — даже не полуженщиной,  а третью, если не четвертинкой, — одна голова?  И  весь  уже  в  каком-то последнем возмущении,  встряхнул ее яростно, как мешок…

— А ну, отпусти меня, гадина!! Слы-шишь?!

— Чтоо-оо?? — отстранилась от него Манона, все это время на самом деле  представлявшая  себя  настоящей  женщиной   с   шикарным   телом, точь-в-точь  как в тех сновидениях Гертруды,  — она впервые доверилась мужчине,  обманывая себя,  путая настоящее с будущим,  и — вдруг опять гадина? Слезы выступили на ее глазах от нестерпимой обиды.

— Ты даже не гадина!  — шипел ей в ярости Герман. — А полугадина!

И, наконец отбросив ее в сторону, направился к выходу.

Какие-то несколько мгновений Манона,  потеряв дар речи, разевала рот как рыба, и вот наконец — толчком смертельной обиды! — вернулась к себе.

— Врешь-не уйдешь!!  Мудак!! — захохотала она густо, по-ведьмински, каким-то хриплым омерзительным голосом пьяного сапожника, и — бросилась за ним, и с размаху клюнула его в затылок, а после, вся уже одно коварство, взлетела и ударила крылом по выключателю, и комната погрузилась во мрак.

Герман остановился,  он  ничего  не мог разобрать в этой коварной темноте, а Манона уже зловеще кружила над ним, и крыльями словно месила темноту,  как тесто,  — темней, еще темней, и — ядовитей! – правила свой бал владычицей тьмы,  и,  взлетев к потолку, снова набросилась на беспомощного Германа.

Герман покачнулся от неожиданного удара, и над ним, как в том его страшном гостиничном сне,  шумели не крылья,  а машинные лопасти, острые,  как ножи,  — вот-вот и он попадет в мясорубку!  — и уже какие-то вспышки то тут,  то там, звездочками полетели ему прямо в лицо, а вслед за ними то в одном,  то в другом углу замелькали лица,  фигуры,  и все знакомые ему, и он с ужасом понял, что попал в ловушку…

… Лолы:  вагонные девки,  какие-то белобрысые манекены, держась за руки,  строем  шли на него,  как солдаты, молодцевато выбрасывая ноги вперед — ать-два! — вот-вот и окружат его, повалят на пол, и – он знал, для чего! — набросятся сворой на его мужское достоинство, разорвут его лучшего друга в клочья…

Убить этих призраков!  — мужественно приказал сам себе Герман.  — Раз и навсегда! И, набрав полную грудь воздуху, с отчаянным воплем начал носиться по кругу,  сбивая на ходу стулья, столы, какие-то горшки, — но не со страху, конечно, а совершая коварный маневр, а Манона со зловещим хохотком,  словно того и ждала,  то есть,  бегущей мишени, снова ринулась на врага,  но Герман ловко — вторым маневром!  — увернулся, и все-таки схватил ее за крылья, — выждал момент, и повалил ее немедленно на пол, — не по-джентльменски, конечно! — и, называя ее почему-то — но мы-то знаем,  почему!  — то Лолой,  то Анной,  то Сашей Браво, стал вытрясать из нее,  как из мешка, всех этих названных им призраков, уже в полной уверенности, что и она, эта женщина-птица, всего лишь навсего их жертва,  в которой они нашли себе очередное и небольшое  по размерам убежище,  и зачем тогда этой дуре тело большое?!

А небо над ними,  — уже не потолок! — гремело, полыхало, свирепствовало, — извергая молнии, озарявшие вспышками то безумный оскал Германа, то полные ужаса глаза Маноны, крики и хрипы, борьба, битва титанов, кто кого? о, кто же? — и вдруг птица вздрогнула и с улыбкой — да, Герман разглядел! — безмерной благодарности наконец закрыла свои глаза и  поникла,  и только тогда Герман, титан по неволе,  размыкая свои руки, с усталостью повалился на пол.

Герман лежал на полу и глядел на небо,  и если немногим назад оно было черным,  грозовым,  беззвездным, то — теперь оно было голубым и ясным, и где-то в поднебесных высях звонко пели птицы, так, верно, поздравляя его с наступлением новой жизни,  — отныне без страхов и призраков, которых он изгнал навсегда… Герман улыбнулся этому своему новому небу, и вдруг слезы полились из его глаз,  — слезы победителя и благодарности, и сквозь слезы он увидел, как сверху уже спускалась к нему самой богиней неба Гертруда,  величественно и неторопливо,  — вот приземлилась наконец, наклонилась над ним, и, ласково улыбаясь,  начала его о чем-то расспрашивать,  а он ей что-то отвечал,  но вскоре сам  повел разговор, спеша ей сообщить о важном, о том, что только что родился заново, я имею в виду новым богом, Гертруда, без старых страхов и упреков, и, конечно,  с новой заботой о ней и о себе, об их новом небе в алмазах, все как ты и желала, Гертруда, и отныне все, к чему он прикоснется, непременно получит его заботу,  и,  как видишь, Гертруда, уже получает, если ты о своей подруге-птице, и то тело,  о котором она так наивно мечтала,  то греховное,  всегда полное похоти тело, не понадобится ей больше никогда…

 

 

* * *

 

     А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

     РОМАН  » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР  ЧХОЕН»

 

 

X

 

Все изменилось за какое-то мгновение:  крик Анны, оторопь в стане пришельцев, и — яркий взмах доктора, почему-то пожалевшего Женю в последний момент…  И вот Женя уже бежит к Анне, кажется, целый и невредимый,  пришельцами не тронутый, — Анна хватает его за руку, и дальше, вон из ресторана, по коридору…

Слава Богу,  что,  оказывается, есть коридоры, о которых всю ночь ей рассказывал доктор Чхоен,  — стало быть,  дьявол? Женя, они ничего плохого тебе не сделали? …Женя молчит, сопит, бежит за ней покорно, а  за окнами уже рассвет,  и деревья отбрасывают на стены тени свои… О, как было бы хорошо, если это был не коридор, а, к примеру, аллея, — а, Женя? — и мы с тобой бежим по солнечной аллее к себе домой!  Видишь, белый дом впереди с красной черепицей,  и дымок из печной  трубы,  бежим-бежим,  —  Женя споткнулся,  чуть  не  упал в грохочущем стыке между вагонами,  — увы, значит,  все-таки вагонами, и да, значит, все-таки коридор… Все равно, и на том спасибо, что есть коридор, и есть другие комнаты — ку-пе! — не с теми отвратительными пришельцами, у которых под вставными глазными яблоками зияют черные дыры,  и глаза, как масочки, тампоны, — а с людьми…  Людь-ми!  Вот и наш вагон уже,  и должно быть наше купе под номером 7, странно… между 6-м и 8-м дверь без номера, — куда же этот номер за ночь подевался?  — словно вычеркнули их  номер  из  жилищного списка.  Анна — все равно — с силой дверь толкнула как последнюю преграду, и — слава Богу! — Нина с ногами на койке сидела, видно, давно их ждала,  вскочила,  бросилась им навстречу:  «Где вы… были?! Что… с вами случилось?»

— Я сама не знаю, Нина, что с нами случилось! Если бы кто мне мог объяснить!  Ты не поверишь,  но…  Доктор оказался не доктором! …А кем?  Он же тебя излечил! …Так вот именно что — излечил! Он оказался… Фуф! Не могу я выговорить! …Да, чуть не забыла, Жене надо поспать!

Женя без слов, покорно, на койку прилег и в клубок свернулся. Нина накрыла его одеялом.

— Хорошо, Анна, а теперь рассказывай!

— Ох! — застонала Анна, села и замерла. Нина напротив, с нетерпением ждала,  что скажет подруга,  а подруга отчего-то все  длила  свое молчание, и лицом темнела, и — вдруг из стороны в сторону стала раскачиваться, словно дерево, а волосы ее — листва.

— Ааах! — застонала ивой плакучей,  и в окно все глядела,  словно ветра ждала, словно — ветер вернет мне слова, а без ветра я, Нина, пуста, я немею от ужаса и не знаю, как тебе обо всем рассказать, что со мной случилось…

Но ветра все не было, и Анна в своем ожидании прислонилась к стене, вздрогнула и — уронила голову… И — покатилась ее голова, мячиком вниз по груди,  — хлоп!  — на колени,  Нина,  слава Богу,  поймала, но вместо того,  чтобы обратно,  на плечи,  водрузить, стала гладить ее и жалеть:  бедная Анна,  я не знаю,  где ты этой  ночью была, и что там с тобой и Женей случилось, но почему же — о! — почему несчастья никак не оставляют вас?!  А Анина голова уже плакала, и слезы по щекам текли, — я сама не знаю, почему все так! …А ты подумай, вспомни, напрягись, и шепотом мне на ухо, чтоб никто не услышал… А, Анна?

И вот:  Нина голову ее,  как раковину,  нежно к уху своему губами приставила,  и — уууу!  — зазвенела ее голова,  океаном, волна за волной… Что ты видишь, Анна, скажи! Что я вижу? Да, под комочками своих век… И голова Анны губами своими зашевелила:  я вижу в  стороне  от нас… волна идет вослед волне о берег биться, а на волне звезда и человек, волна вослед волне, вплывают в поезд наш, — мы в поезде? о, да! — и бурно затопляют коридоры, купе и — страшно мне, и я плыву на выход как могу,  плыву я по-собачьи-брассом-кролем-баттерфляем,  и кажется, немного  мне осталось,  и вдруг из-под волны выныривает страшный человек,  — во рту звезда и щели вместо глаз,  хватает за ногу меня, хохочет, а — звезда вращается во рту его, он тянет, омерзительный, меня на  дно, и я под воду ухожу, и, видно, быть мне пленницей его навеки…

— О, нет!  Не быть этому никогда! — кричит Нина, и выталкивает ее голову из-под воды, наверх, на воздух…

— Ах!  — открыла глаза Анна:  голова на месте, плечи, руки, ноги, сердце бьется в груди,  Женя с Ниной рядом, и больше никого… Значит, я заснула,  — объявила сама себе, и вдруг вспомнила ясно все, что было с ней  прошлой ночью.  И если все это было,  то — как же теперь с этим жить?

А если не было? Анна встала, потопталась и — мимо испуганной Нины — вышла из купе. Неужели ты… решила проверить?

Да, я решила проверить,  кто обитает сейчас в купе,  во всем этом поезде: люди или пришельцы, ступившие на землю армией пустоокой  людей погубить!

Вот тронулась  по коридору,  в коридоре стояли они, — пассажиры, будем так их пока называть,  стояли, курили, мирно друг с другом переговаривались,  и — Анна шпионкой коварной шла среди них, и думала: да, с виду на людей похожи,  и как их тогда проверять,  не бросаться ж  на них, хватая за горло: А ну, открывай глаза! У вас вместо глаз пустоты! А они: что-что-что? Уберите эту сумасшедшую!

Анна в тамбур вышла, и там они, — конечно, курят, и дальше шла, и научалась быть уже шпионкой,  вежливо улыбалась  им…  Ох,  извините, позвольте пройти!… А те ну никак себя, ничем не выдавали, даже больше:  игриво поглядывали на нее,  — это по-мужски мужчины,  а женщины вполне по-женски раздраженно косились  ей вслед,  и так вагон за вагоном никаких тревожных знаков и примет, — так может, то ночное лишь почудилось мне? — и главное, нигде ни доктора,  ни Хвощева не было видно, ни других, кто был той странной ночью в ресторане. Впрочем, вот этот самый ресторан…

Перед самым входом Анна скрепила сердце свое, набрала в легкие мужества, потянулась на цыпочках и — вошла, заранее готовясь увидеть следы былого и ужасного,  но — нет опять же,  ресторан как ресторан, столы и стулья расставлены в порядке,  пассажиры мирно завтракают,  белые скатерти  и цветы…  И вот стоит на пути Патрикеевна, и Анна сбавила свой шаг, та же ей чуть заметно кивнула, извини, мол, занята очень, обслуживаю клиентов,  и  Анна мимо прошла,  уже ничего не понимая,  — ведь это та Патрикеевна,  которая прошлой ночью угощала их с доктором своим коронным блюдом «пищей Богов» или – ужас! — мертвецом, запеченным в тесте…

Анна вышла  из вагона и остановилась,  — стоит ли ей дальше идти, если все ей почудилось или приснилось?  а если нет, то все равно – она не сможет никак эту подлую подмену человеческого мира проверить!

— Ба-ба-бахх!! — загремела дверь и открылась, словно предлагая ей дальше идти, и она вдруг вспомнила, что там, впереди, был и есть великий человек  машинист Перепальный,  который — это уж точно!  — должен был во что бы то ни стало оставаться самим собой. Она даже подпрыгнула от  радости  и хлопнула в ладоши,  — так заблудший путник в лесу вдруг вспоминает, где находится лесная сторожка! Хлопнула и побежала вперед, уже не обращая никакого внимания на пассажиров-не пассажиров, вагон за вагоном, и вот самый первый, до кабины машиниста добежала, заглянула в окошко и обрадовалась: Перепальный был на месте.

Постучалась, потопталась и вышел он. Большой и грузный, дыхнул на нее запахом пота и машинного масла, и так по-человечески ей улыбнулся.

Удивленно: Анечка,  ты что и как?  Или показаться мне пришла?  Он имел в виду, после болезни. И Анна — да! — сказала, что чувствует себя хорошо, но пришла совсем не за этим. И — глаза опустила, и замолчала.

— Так говори же,  Анна,  зачем? А то у меня времени мало! — улыбнулся ей Перепальный. Такой большой, живой и теплый, что Анна — никогда себя с ним так не вела!  — не выдержала и на грудь ему бросилась, и сквозь слезы,  крепко держась за рубаху его,  стала рассказывать ему о том, что случилось с ней прошедшей ночью.

Не известно, разбирал ли все ее слова Перепальный сквозь рыдания, но ни разу не перебил ее, и внимательно все до конца выслушал.

Все ему она,  кажется,  рассказала,  даже плакать перестала,  и — наступила пауза,  такая тревожная для нее,  что у Анны даже сердце заныло.

— Анечка,  — наконец произнес Перепальный.  — доктор,  конечно, у нас чудной! Но ты погляди, скольких людей он в поезде вылечил!

— Так… — Анна замерла и перестала дышать.

— А что касается этого ночного маскарада, — невозмутимо продолжал машинист. — так он же меня предупредил!

— Как… предупредил? — чуть не шарахнулась от него в сторону Анна.

— Ну, насчет того, чтобы отметить твое выздоровление!

— Так,  значит вы об этом…  знали? — дрожащим голосом проронила Анна.

— Конечно,  Аннушка! — сказал Перепальный. — Я знал, что он будет устраивать праздничный ужин в твою честь.  Так, видно, ты ему понравилась…  А каких он там собирался приводить гостей,  в каком виде, как ты говоришь,  — безглазых ли,  с глазами, я, конечно, не знаю… Не до этого мне,  Анна!  Лишь бы все в поезде было в порядке! Ведь сейчас же все… в порядке?

— Перепальный, — после паузы выдохнула Анна да с какой-то последней силой,  еще остававшейся в ней. — ведь этот доктор сказал мне, что пришел к нам на землю… изничтожить человеческий дух! И они уже здесь в твоем поезде!  Обитают в человеческих телах… Тогда что будет дальше?! — с последней силой и последним взглядом глядела она на машиниста.

Перепальный же почему-то насупился и даже помрачнел,  — он мог бы сейчас сказать этой девочке,  что все время пока она болела, он только и занимался тем,  что вышвыривал из вагонов содомитов,  как консервные банки, и, между прочим, выдворил всех, а взамен пришли другие пассажиры,  и может быть, даже в тех же телах, но как бы полумертвые, — сядут и молчат, и не двигаются, — и если бы не доктор, ожививший их, которого ему сам Бог послал, — то что бы он сейчас делал с этими истуканами? А ты,  Анечка,  может,  еще не оправилась после своей болезни,  и твое сознание просто воспалено…

— Анна, девочка моя, — ласково прикоснулся он к ней. — ты бы лучше шла к себе и отдохнула!  Все твои кошмары, поверь мне, вскоре забудутся.  А этот разговор пусть останется между нами! — широко улыбнулся он ей. — И с доктором постарайся обращаться по-вежливей!

— По-вежливей?!  — чуть не задохнулась от возмущения Анна, и, понимая окончательно,  что  даже  Перепальный  не верит ей,  и не желает больше с ней разговаривать, снова кинулась ему на грудь с криками: «Да поймите! Никакой он не доктор! … А — дьявол!!»

— Дья-вол!  — тут же откликнулось в тамбуре,  и звонко упала – по звуку! — сосулька, хотя — откуда ей здесь было быть?

Ух! — полетело облачко изо рта Перепального,  и второе — от Анны, Анна, чувствуя что-то неверное, оторвала руки от Перепального, и только тогда обнаружила, что вся была покрыта корочкой льда, и Перепальный – о, ужас! — тоже…

— Почему мы стоим?  — взглянул в окно машинист,  и Анна, провожая его взгляд,  вдруг увидела, что все стены тамбура обледенели, а за окном было белым-бело, стояла настоящая зима, а ведь еще несколько мгновений назад стояла золотая осень.

— Дззыыннь!  — упала по звуку вторая сосулька,  и стало ясно, что упала где-то рядом совсем.

— Куда этот охломон нас завез?!  — гневно воскликнул Перепальный, имея в виду своего помощника, и точно впервые взглянул на Анну. — А ты что здесь, Анна, делаешь?! Ну-ка, марш домой!

И, не обращая на нее больше никакого внимания, немедленно скрылся в кабине машиниста,  и следом раздалась  мужская  брань:  «Бездельник! Стоит  тебя оставить на минуту,  как ты…  посмотри,  куда ты нас завез?!»

И тут  же  то ли от крика его,  то ли от невидимой силы,  значит, присутствовавшей во время их разговора здесь, все вокруг — льдинками и сосульками  — стало осыпаться и трескаться,  и Анна с каким-то ледяным ужасом в груди — своей,  получалось, сосулькой! — бросилась вон, опять по  коридору,  бежала  и плакала,  а пассажиры-не пассажиры глядели ей вслед и, верно, подсмеивались, — ну что, искательница правды, допрыгалась?

Она бежала и все мелькало в ее глазах,  — лица,  фигуры, и что-то из-за  этих фигур уже неостановимо над ней хохотало,  облекая ее своим плотным холодом, и даже норовило подбросить вверх, — то ли встряхнуть, то ли совсем опрокинуть,  а после, конечно, затоптать, и Анна, все еще поскальзываясь на ледяном полу, хотя за окном уже стояла возвращенная осень,  — так сильно,  видно,  обругал Перепальный своего помощника!  — чуть ли не падая, все-таки добежала до своего купе.

Влетела и чуть не сбила с ног Нину:  Я… Я… — дрожащим голосом пыталась ей что-то объяснить.

— Анна, скажи, что с тобой происходит? — Нина схватила ее было за плечи, но Анна вдруг бросилась к спавшему Жене и стала его тормошить.

— Женя,  немедленно проснись! Хоть ты скажи мне, что было сегодня ночью?! Ты же был там!! Ведь я оттуда тебя привела!

— Да,  да,  Анна! — словно не спал, Женя с готовностью вскочил, — Нина с час назад меня расспрашивала,  где мы были с тобой! И мы где-то были, Анна, я точно помню! Но… я не помню, именно где!

— Как?? …И ты не помнишь!?  — тихо,  с белым лицом, произнесла Анна. —  Ты  разве не  помнишь ресторан? … Доктор пригласил меня на ужин в честь — хм!  — моего выздоровления. Мы сидели с ним одни за празднично накрытым столом — уже рассказывала ему Анна,  а может, себе, чтобы заново в произошедшем убедиться.  — А ты с музыкантами — черный, желтый, белый Адамы! — выступал на сцене! И развлекал нас! Ты разве не помнишь этого?!

— И там еще была женщина! — вдруг воскликнул Женя.

— Да!  Именно!  Женщина! — обрадовалась Анна. — Очень красивая… Ты держал ее за руку, и она пела какие-то печальные песни… Пела так, словно после всех своих песен должна была умереть!

— Никогда!  Никогда не говори такое!!  — взорвался вдруг Женя.  — Она никогда не умрет!!

Анна с Ниной переглянулись. — Кто она??

— Она… Мама моя, — тихо сказал Женя и опустил глаза.

— Мама? — изумленно произнесла Анна и даже оперлась о стену, чтобы не упасть.  — Откуда…  здесь твоя мама?  Ты ничего не рассказывал нам о ней!

— Я вообще вам ничего про себя не рассказывал!  — с какой-то давней обидой выпалил Женя и с укором взглянул на девушек.

— Так расскажи нам прямо сейчас!  — предложила ему Нина, которой, конечно, было намного легче, чем Анне принимать этот укор, ведь она появилась в этом поезде совсем недавно.

— Стоит ли?  — вдруг с сомнением спросил Женя, и взглянул в окно, словно в поисках ответа,  — стоило ли ему сейчас рассказывать о  своей матери, ведь для этого тогда ему надо было начать с самого начала своей жизни,  жизни,  пронизанной одной звенящей тоской о матери, — такой долгой и длинной,  как этот поезд, который вот именно сейчас выгибался в дугу на повороте,  и кто-то из последних вагонов махал ему рукой,  а может,  совсем и не ему,  но все равно было приятно, и вот тебе ответ, вдруг подумал он, стоит или нет, ведь когда ты начинаешь вспоминать всю свою жизнь,  ты… как этот неизвестный, машешь себе из тех прежних лет, и значит все живо,  и ты жив, тогда и сейчас, там и здесь, — и если ты жив,  то  почему бы не рассказать тебе о своих летах-вагонах,  которых  тем более было совсем немного?

— Расскажи, Женя! — попросила его Анна на этот раз, но его уже не надо было об этом просить. И он рассказал подругам всю свою жизнь, — от детства, проведенного в греховном, полном измен и пороков, доме, об его страшных гостях, о Гертруде и Германе, так изменивших его жизнь, до – недавней, столь странной, зловещей, магической встречи с его матерью  в поезде, на ночном балу, прошедшем под знаком Великого Скорпиона, и за время его рассказа Анна и Нина и пугались, и плакали, и несколько раз, жалея, его останавливали, но он был уже, как истинный мужчина, в своем движении памяти неумолим, и тем более они сами его об этом попросили. Ух!…  Наконец сделал паузу Женя.

— И после ночной встречи «на балу» ты простился с матерью навсегда? — опять же осторожно, чтобы не расплескать в нем его отчаяние, спросила Нина.

— Ну конечно, нет! — с непонятным пока облегчением воскликнул Женя.  — Когда наступило время расставания,  я спросил Маму, как я смогу увидеть ее в следующий раз. И она дала мне ключ в свое царство…

— Какой еще ключ? — испуганно прошептали девушки.

— Вот он!  — Женя достал из кармана золотой шприц и впервые показал его им и всему миру.  — Это и  есть ключ. Или жало. Но не скорпионьей страсти, а уже ее, материнской.

— Так… Так это же самый обыкновенный шприц! — воскликнула Нина.

— Стоп!  Не говори так! — осек ее Женя. — Да, я вкалываю эту иглу себе в вену,  этот воздух сырой,  этот воздух ночной.  И  счастливо встречаюсь с мамой.  И в прошедшую ночь, о которой ты спрашивала меня, Анна, я снова встретил ее!

— Боже!  — застонала Анна, теперь она уже ничего не понимала. – Это та… красивая женщина, что пела такие печальные песни?

— И потому,  Анна, я не знаю, что было той ночью. — продолжал Женя. — Я знаю только одно, что мы снова с ней были вместе. А что мы делали там, это совсем и не важно!

— Неужели, — задумчиво закачала головой Анна. — неужели все то, о чем ты рассказывал,  и что случилось с нами прошлой ночью,  — дело рук одного дьявола?

— Того доктора, что вылечил тебя? — испуганно спросила Нина.

— Да, представь себе, Дьявола, что вылечил меня! — обречено сказала Анна  и вдруг вскочила. — Нам надо немедленно бежать из этого поезда!

— А ты уверена, что это бегство спасет нас? — вдруг произнес Женя таким спокойным тоном,  словно он был мудрый старик,  знавший про  эту жизнь все.

— Что ты имеешь в виду?

— Если Доктор тот,  о ком ты говоришь, то — какая разница, где мы будем находиться, — в поезде или  вне  его?

— А что ты предлагаешь? — воскликнула Нина. — Оставаться в поезде и распивать чаи… с самим сатаной?

— Я ничего не предлагаю!  Мне уже все — все равно!  — вдруг с какой-то многолетней усталостью произнес Женя.  — Я не зря сказал  тебе, Анна, о том, что я до сих пор не уверен, правильно ли то, что я до сих пор живу…  Ведь я все равно остался человеком, который так и не научился двигаться! А все, что происходило со мной в последнее время, само находило меня!

— Само?!  Ты не смеешь так говорить! — зло выкрикнула ему Анна. — Мы выберемся отсюда, а что касается твоих встреч с мамой…

— Стоп! — вдруг прервал ее Женя. — Я только что понял, как я буду жить дальше!

— Как… ты будешь жить дальше? — в один голос спросили подруги.

— Через этот шприц и через эту точку на вене… — показал им Женя след на своей руке. — Я буду возвращаться к своей матери, преодолевая ту упругую стену,  исполненную неземного томления… И однажды мы договоримся с ней сыграть в одну игру…

— Какую еще игру?! — воскликнула Нина.

     — Мы  сыграем  с ней в прятки!  — говорил Женя,  глядя в окно,  — Пусть долго, пусть бесконечно долго, все равно, пока я, блуждая в своих коридорах,  ее не найду. Но найти ее я должен буду по особенному! И однажды,  когда-нибудь,  — говорил Женя, как завороженный, — я выйду на последнюю тропинку,  которая приведет меня к последней двери, которую я в последний раз открою…  И там,  в просторной комнате, за столом,  будет ждать меня моя мама,  одетая по-домашнему,  уже без всяких вечерних нарядов и украшений,  такая  уютная теплая мама,  у которой на  столе  будет стоять горячий завтрак для меня,  а в глубине комнаты  будет сидеть много светлых и пока незнакомых мне людей.  И  я  останусь, конечно, с ними, и мы наполним нашу жизнь непрестанными заботами друг о друге, и в этих заботах я забуду обо всем, что здесь, на земле, так долго мучило меня…

— Женя!  Ты говоришь, жизнь?! — вскочила вдруг Анна с койки. – Ты просто хочешь сказать,  что исколешь себя,  как самый заурядный наркоман?

— Да!  Пусть наркоман!  Пусть кто угодно! Этот воздух сырой, этот воздух  ночной…  Все,  что окрест меня,  я буду вгонять себе в вену! Пусть это будет называться дьявольским дыханием!  Все равно! … Пока я не смогу вывернуться наизнанку! Глазами и устами вовнутрь себя! Пока я не научусь двигаться вглубь себя! …Пока я совсем не забуду об  этом мире, в котором у меня только и было что, как… полумертвый от пьянства отец!

— Женя! А мы?! — воскликнула Анна, слезы стояли в ее глазах. – Ты совсем забыл о нас!!

— А вы уверены, что я нужен вам? — тихо спросил Женя.

— Да! Мы уверены! И мы выйдем отсюда, и построим свой собственный дом!

— В мире, полном темных скорпионьих страстей?

— Мир полон темных страстей — тихо,  но твердо говорила  Анна.  — только для тех, у кого заперто сердце!

— Сердце? — удивленно переспросил Женя.

— Да, Сердце! А теперь ты, Женя, послушай меня! — властно сказала Анна.  Она стояла между Ниной и Женей, посреди купе, в какой-то неверной позе, точно шла по канату и боялась упасть…

— Мир полон темных страстей — повторяла она,  — только для тех, у кого заперто сердце!  Но если все-таки отпереть свое сердце и высыпать из него все свои коридоры и комнаты,  всю эту пыль,  шелуху и паутину, то мир  твой  наполнит  иная страсть.  Страсть светлая!  И эта светлая страсть — медленно обвела она взглядом своих друзей.  — всегда  только по тому,  как бы тебя могли любить в этом мире!  Эта страсть по любви, по обыкновенной человеческой ласке и нежности!  И только эта страсть и может спасти нас, Женя! Только она, светлая!

Какие-то несколько мгновений она еще стояла  на  своем  невидимом канате, но вот покачнулась, и упала на койку, и, закрыв лицо ладонями, зарыдала.

Нина подсела к ней, обняла ее, а Женя с другой стороны, взял руки Анны в свои, — что-то тронулось в его сердце после слов ее,  и он  был благодарен ее словам,  и крепился,  чтобы тоже не расплакаться,  — да, Анна, высыпать и вытрясти из помутневшего сердца своего все свои коридоры и  комнаты,  всю пыль и шелуху!  Он вдруг почувствовал в себе какие-то новые, пока неведомые ему силы, которые, как казалось ему, могли наконец сдвинуть его с мертвой точки…

— Анна!  Нина! — в порыве волнения воскликнул он. — Тогда давайте сбежим отсюда прямо сейчас! Сбежим, чтобы не расставаться больше друг с другом никогда!

— Давайте!  — радостно воскликнула Нина. — Анна… ты слышала? Он согласен!

Анна подняла  свое  заплаканное лицо и со слабой улыбкой закачала головой, то ли в знак согласия, то ли подбирая нужные ей слова.

— Немедленно! Прямо сейчас! — восклицала Нина.

И вот Анна наконец сказала: «Да, мы покинем этот поезд, но…»

— Что — но? — осторожно спросила Нина.

— Но не надо забывать о том самом докторе!  Если мы нажмем сейчас на  стоп-кран,  то они наверняка не выпустят нас!  — она даже понизила голос до шепота. — Мы должны как-то обмануть их и его… Ведь не забывайте — а  я в этом уже уверена!  — что все, что творилось здесь в последние дни,  — и ваш сказочный бал,  и тот,  что был прошлой ночью,  и призрак твоей матери, Женя, прости, и мое излечение от гнусной старухи, — все это было коварно подстроено именно им, или сделано по его приказу…

— Тогда что ты предлагаешь? — в нетерпении спросил Женя,  и  Анна втайне обрадовалась его решимости.

— Давайте посмотрим расписание поезда!  — сказала она,  взяла  со стола затрепанную книжку и стала листать ее.  — Вот…  Сейчас вечер и скоро ночь.  Нам надо выйти ночью, когда все будут спать. А лучше посреди самой ночи.  Вот.  Будет остановка. В 3.33… Поезд стоит 7 минут. Нам вполне хватит, чтоб успеть выйти и скрыться от посторонних глаз. Ну, как — договорились?

— Да! — в один голос согласились ее друзья.

— Тогда будем ждать и, конечно, для наших врагов — кивнула Анна в сторону коридора, — делать вид, что никуда мы не собираемся!

Все остальное время до наступления ночи  они  действительно  вели себя,  как обычно, — поужинали, а после разгуливали по вагону, вежливо беседовали с соседями,  просто глазели в окна, — ну чем бы еще заняться?  —  в  конце концов сели играть в карты…  А до этого Анна издали один раз все-таки увидела доктора,  но виду не подала, что заметила, а с Хвощевым,  выполнявшим работу проводника, даже о чем-то поговорила, ни словом не намекнув на прошедшую ночь.  В общем, все старательно соблюдали конспирацию,  и,  даже играя втроем в «дурака» в запертом купе, совсем не обсуждали подробностей грядущего побега.

Между прочим,  было забавно: Женя то и дело оставался в дураках и даже злился,  укоряя подруг в том,  что его обманывают, в конце концов не выдержал и стал укладываться спать, тем более за окном совсем стемнело. А вслед на ним и Нина с Анной стали готовиться ко сну, договорились,  что в назначенный час всех разбудит Анна,  и вот наконец в купе был  погашен  свет,  и  в наступившей тишине никто не пытался заводить разговор,  как это бывало прежде,  верно, все они выговорились сегодня до конца. И Анна, накрывшись с головой одеялом, тоже пыталась заснуть, но все вспоминала прошедший день,  — свои страхи, переживания, рассказ Жени, потрясший ее,  и слезы свои,  — вспоминала и вдруг услышала,  как где-то внутри  нее какая-то маленькая девочка то и дело пыталась захохотать,  очевидно, — проказница! — в преддверии скорой свободы.

— Тссс! — попыталась успокоить ее Анна, но та ее совсем не слушала и  продолжала  хихикать,  тогда Анна стала терпеливо вразумлять ее, строго ей выговаривать,  и уже казалось,  что эта хохотунья не  где-то внутри нее, а лежала пока незамеченной рядом с ней.

— Спать!  — в последний раз шепнула ей Анна,  и закрыла глаза,  и ослабила свои объятия,  и,  может быть,  зря,  потому что эта маленькая проказница,  как две капли воды похожая на нее, только того и ждала, — выпросталась из нее,  и,  нахально завладев ее зрением,  — тебе же  не нужно, ты все равно спишь! — ловко перелезла через ее тело, и спрыгнула прямо на пол.

     Там, между  прочим,  ее  уже поджидали столь же юные и шаловливые Нина с Женей,  значит,  не у одной Анны был свой  ночной  секрет!  Они по-хозяйски расположились на полу и стали строить домики из разноцветных кубиков,  — непонятно,  откуда взявшихся…  Каждый из них  строил свой дом, а после они по очереди демонстрировали друг другу свое архитектурное искусство,  и, конечно, спорили, чей дом лучше, но поскольку каждый  дом во все времена всегда состоял из комнат,  этажей и коридоров,  то и спорить-то было бессмысленно…  И в конце концов, чтобы не было никому обидно, маленькая Анна,  предводившая ими и на этот раз, разбросала все кубики в стороны,  а после приставила палец к губам:  Тссс! Что на самом деле означало: Пора! И вот дети поднялись и построились в колонну:  впереди Женя как мальчик,  позади Анна как девочка со смекалкой и по Аниной команде тронулись было к выходу.

     — Постойте! — тут же опомнилась девочка Аня, и присела, и вытянулась, точно складная, во весь свой взрослый рост, то же сделали за ней и друзья,  а иначе у посторонних возникли бы подозрения,  откуда здесь дети… И, на этот раз окончательно сотворив себя, они вышли из купе.

     Там, в коридоре, хоть и ночь, почему-то вовсю бодрствовали пассажиры, и все они были одеты,  как циркачи,  — в пестро-яркие одежды.  У окна стоял  жонглер и жонглировал какими-то стеклянными шариками,  а по коридору ползал и рыкал какой-то огромный человек на поводке у — получалось! — дрессировщика. Анна шепотом приказала друзьям следовать своим ходом и ни на что не обращать внимания. Но сама же первой остановилась, потому  что увидела,  содрогаясь от ужаса,  что жонглер слева от нее жонглировал ничем иным,  как…  человеческими глазами. Он же, почувствовав затылком  ее взгляд,  резко повернулся к ней,  наставляя на  нее свои пустые глазницы. Анна вздрогнула и бросилась догонять друзей, тот захохотал ей вслед,  а зверь-человек,  вторя ему,  угрожающе зарычал…

     Анна шла,  не оглядываясь,  оглянешься и — столб,  а Женя с Ниной тем временем уже входили в тамбур за несколько шагов  впереди  нее.  И вдруг на ее пути вырос Хвощев, почему-то в колпаке и клоунской одежде, и, вежливо извинившись,  попросил ее подождать в проходе:  сначала  он проверит билеты у ее друзей, а затем у Анны…

     — Какие еще билеты? — удивилась Анна, почуяв неладное.

     — Как какие?  — в свою очередь удивился клоун Хвощев.  — Вы же на выход?

     — Да! Но мы же в поезде…

     — Правильно,  в поезде, — невозмутимо подтвердил Хвощев. – Каждый пассажир должен предъявить билет,  выходя из поезда.  Чтобы попасть на землю.

     — Это почему? — не унималась Анна.

     — Потому что земля это зрелище для нашего вечно неугомонного зрения! — хмыкнул Хвощев и зачем-то подмигнул ей. — Разве ты забыла?

     Боже, опять эти дьявольские штучки! — подумала Анна, когда Хвощев исчез в тамбуре, и точно впервые вспомнила, что они находились не среди людей, а среди пришельцев, которые высаживались на землю, чтобы вдоволь наглядеться на людей, прежде чем их уничтожить…

     — Ваша очередь!  — наконец открыл дверь Хвощев,  и  Анна  покорно вошла в тамбур.

     Странно, и Нина,  и Женя стояли у наружной двери спинами к ней, а при ее появлении даже не повернулись,  словно проводник — или клоун? — Хвощев поставил их в угол за какие-то провинности.

     — А теперь ваш билет. — почему-то криво улыбаясь, произнес Хвощев.

     Анна полезла себе в карман, но ничего там не нашла, конечно, у нее ведь не было никаких билетов на то земное зрелище.

     — Не там ищите!  — вдруг мрачно произнес Хвощев,  и,  судя по  ее взгляду, он знал что-то про нее заранее.  — Между прочим, у ваших друзей есть билеты. И они уже предъявили их мне!

     — Я не понимаю!  Тогда объясните мне,  какой билет?  — чуть ли не плача, выкрикнула Анна, удивляясь, почему до сих пор ни Женя, ни Нина, не повернулись к ней, — предатели! — не сказали ей ни слова.

     — Как какой?  — возмущенно воскликнул Хвощев. — Вы забыли, где вы находитесь?

     И вдруг, смерив ее презрительным взглядом, схватил Анну за плечи: «Глаза! Вынимай свои глаза!»

     — Нет!  — воскликнула Анна, пытаясь вырваться из его рук, и уже в отчаянии крикнула. — Нина! Женя! Что он хочет от меня?!

     — Билет! — воскликнули ее друзья и резко повернулись к ней, и Анна увидела — о,  ужас!  — что у них, у обоих, вместо глаз зияли черные дыры.

     — Мы отдали свои билеты!  А ты?! — хохотали они, и Анна бросилась вон из тамбура,  — ух!  сердце сжалось в комок!  — споткнулась, упала, провалилась куда-то вниз, в подпол, — под стальные жуткие колеса, и… — в тот же момент проснулась.

Слава Богу, она лежала в купе, она посмотрела вниз, — слава Богу, и Нина,  и Женя оставались на месте. Анна вздохнула с облегчением, затем откинула одеяло и слезла с койки. Сон как рукой сняло! Она достала из кармана часы и приблизила их к окну, подставляя под падавший в купе лунный свет: 2.30. Еще час, совсем успокоилась она, потопталась на месте, и затем осторожно заглянула в лицо — сначала Жене, а после Нине, — надо ж такому присниться? Нина во сне улыбалась, а Женя наоборот спал, нахмурив брови,  — морщинки на лбу,  вполне по-человечески,  и Нина снова вспомнила свой сон:  не дай Бог, если бы пришельцы сделали из ее друзей пришельцев!  А может,  и нет никаких пришельцев? — с робкой надеждой подумала она,  — может,  Перепальный был прав,  и — доктор с черными  прорезями вместо глаз просто чудак-человек,  решил разыграть ее прошлой ночью? А что тогда делать с рассказом Жени? — стала думать она дальше, глядя на луну,  уже давно глядевшую на нее. — У Жени был бред, ведь он действительно вкалывал в себя какую-то гадость,  оставшуюся после Г.  и Г…. Хорошо,  а что тогда делать со свидетельством Нины про ночной бал в честь какого-то там великого скорпиона? — стала она думать дальше,  по-прежнему глядя на луну, со все более крепнущей надеждой. — А Нина,  разыскивая ночью Женю, могла просто натолкнуться на очередные фокусы доктора, который ехал в этом поезде на самом деле уже давно. — вдруг заключила она,  и это заключение ей очень понравилось.  И тогда, все разрешив для себя, она полезла было обратно к себе на вторую полку, и вдруг услышала за спиной чье-то сопение и хихикание — за дверью,  словно кто-то подглядывал за ней в замочную скважину.

Анна замерла,  затем медленно,  на цыпочках,  подошла к двери,  и приставило ухо:  кто-то действительно сопел и шипел за дверью,  и этот факт страшно возмутил ее.  Тогда она,  запрятав вглубь себя  все  свои страхи и  опасения,  уже  как ночная охотница,  быстро открыла дверь — пусто! — выглянула,  и в коридоре не было никого…  Ни-ко-го!  Только чей-то нахальный  храп  раздавался в соседнем купе, а в конце коридора жалобно скрипела незакрытая дверь.  Анна вышла в коридор и заглянула в соседнее купе, почему-то открытое настежь. Там, на нижней койке храпел какой-то толстяк, которого она, кажется, видела впервые.

Она хотела уже вернуться к себе обратно,  но вдруг шальная  мысль пронзила  ее.  А  что если ей самой убедиться в том,  разыгрывал ли ее доктор,  — самой и сейчас,  на примере этого толстяка,  — почему бы  и нет?  — между прочим, храпевшего вполне по-человечески? Если этот храпун — человек,  то значит, доктор в самом деле шутник, ну и пусть себе шутит дальше,  а ежели он — из тех самых безглазых пришельцев,  то тем более надо бежать из этого поезда сломя голову! – так решила она.

Анна, тихо затворив свою дверь, подошла к соседнему купе и встала на порог, — луна по-прежнему глядела на нее через окно, и, кажется, ей улыбалась, ее подбадривала. Потопталась: два пассажира вверху, толстяк один внизу, — очень удобно! — никто не заметит ее ночного вторжения! И вот,  набравшись храбрости и наглости, Анна тихо подошла к толстяку, раздувавшему с храпом щеки,  потрогала его пышное тело, а потом, наклонившись к нему, быстро, двумя пальцами, раздвинула его набрякшее веко… Хм!

Глаз как  глаз!  Никаких стеклянных шариков!  — наконец заключила она, воспользовавшись ярким лунным светом,  и,  улыбаясь луне с благодарностью, тронулась  было  обратно,  но  задела ногой чьи-то тапочки, видно, этого самого храпуна…  И к ее изумлению  эти  тапочки,  точно обидевшись на нее,  бросились вон из купе,  с легким стуком, через порог, и — поскакали дальше по коридору!

Боже, что же делать?  — перепугалась Анна,  выскочила в  коридор, еще  какие-то  мгновения пребывая в нерешительности,  — к себе обратно или догнать эти обнаглевшие тапочки?  Но — нет,  толстяк проснется,  и получится нехорошо,  подумала она, — надо вернуть их на место! И, стараясь не шуметь,  она быстро побежала за этими нахальницами,  которые, между прочим, успели проскочить мимо непристегнутой двери, и исчезли в тамбуре…

Анна вбежала за ними в тамбур:  темно. Подошла к одной двери, затем — пальцами по стене — к другой,  и вот  разглядела:  эти  сестрички-шалуньи — нашли время шалить! — пятились от нее, вжимались в темный угол,  думали, глупые, что она их не заметит. Анна присела и уже в каком-то азарте двумя руками потянулась к ним,  — схватить их!  и может, после для острастки друг о друга стукнуть, чтобы не повадно было больше  резвиться  по ночам!  — еще движение и вдруг нащупала в темноте… чьи-то ноги,  стволы ног, бежавшие вверх… В ужасе шарахнулась в сторону, с криком прижалась к стене… Перед нею белело лицо доктора Чхоена, за одно мгновение выросшего, значит, из этих коварных тапочек.

— Анна! — задышал Чхоен. — Я давно тебя жду!

Анна —  самое  время тебе бежать!  — но почему-то не было никаких сил, она стояла перед ним оцепеневшая, как перед каким-то неимоверным чудовищем.

— Анна…  — опять задышал Чхоен и так мучительно, словно был ранен, и Анна,  вжимаясь в стену, вдруг разглядела, что доктор весь дрожал, и все лицо его было покрыто капельками пота.

— Ах!  — вырвался наконец крик из Анны,  и она бросилась  было  к двери, но доктор ту же преградил ей путь рукой, как турникетом.

— Что вы хотите от меня!  — застонала  Анна,  топчась  на  месте, словно продолжая свой бег.

— Мы не закончили вчерашний разговор. — уже как-то мягко произнес доктор и убрал свою руку, вероятно, в полной уверенности, что Анна никуда больше от него не денется.

— Нам  не  о чем с вами разговаривать!  — проронила Анна каким-то бумажным голосом,  но в самом деле никуда не побежала,  и все смотрела на его белое лицо, не отрываясь, — почему же он так дрожал?

— Холодно,  — прочитав ее мысли,  произнес доктор,  и  с  трудом, странно надувая щеки,  наконец оторвался от стены. — Вы думаете, здесь так уютно стоять?

— Я ничего не думаю.  — сказала Анна и наконец взяла себя в руки. — Так что вы хотите от меня?

— Вы вчера убежали. И я пожалел вас. Отдал вам вашего Женечку. Не мог не отдать!  — каким-то изломанным голосом говорил доктор. — Но это вчера. А  сегодня  я хотел бы все-таки показать вам ваше человечество. Во всей его красе… В модели, конечно!

— За-чем? — выдохнула Анна, чувствуя, как она неудержимо слабеет.

— А затем,  чтобы вы поняли и приняли всю объявленную мною мерзость вашей человеческой жизни! Вчера я об этом вам всю ночь рассказывал, а сегодня, будем считать, практические занятия!

— А если я откажусь? — спросила Анна, тщетно пытаясь напустить на себя непреклонный вид.

— Какой  в этом смысл?  Это же не решит нашу проблему…  – криво улыбнулся доктор, — Вы откажетесь, а мерзость останется!

— Ну и что? Что? — нервно, чуть ли не истерично, выкрикнула Анна, даже топнула ногой.  — Что вам до всего этого?!  Может, я хочу, хочу — понимаете? — оставаться в этой человеческой мерзости!

— Анна, но я же вам ничего пока не предлагаю! — усмехнулся доктор Чхоен. — Не зову с собой!  Пока…  Мы должны закончить наш разговор!  Вы все сами увидите, а после решите!

Он опять сделал  паузу и стал выжидательно смотреть на Анну.

— Так  вы  хотите совершить со мной прогулку по вашей земле?  — наконец нарушила молчание Анна.

— Нет!  — как-то поспешно остановил ее Чхоен и вдруг вытянул руку куда-то в сторону. — Хвощев!

И в  тот  же  момент  справа от Анны,  в глубине тамбура зажглась спичка,  и — краешком глаза она заметила — медленно поплыл  в  темноте красный огонек,  совершил дугу,  и — приземлился между пальцев доктора прикуренной сигаретой.

— Спасибо,  Хвощев!  — сказал доктор и сделал глубокую затяжку, и действительно рядом между ним  и  Анной  уже  стоял  Хвощев,  выросший из-под пола,  или спрыгнувший с потолка,  или — просто-напросто — вызревший из сумерек.

— Давай команду,  Хвощев! — наконец произнес доктор. — Святой Дух смирно, человечий вольно!

— Запомнил? — строго взглянул он на Хвощева, и тот поспешно закивал головой. — Не перепутай! Святой смирно, человечий вольно!

И Хвощев — Анна никогда не видела его таким! — по-солдатски развернулся,  чуть ли не отдав перед  этим  доктору  честь,  и,  открывая дверь, шагнул в следующий вагон.

— А теперь короткая преамбула.  — деловито произнес доктор  после его  ухода.  — Нам не надо совершать прогулку по земле.  Ибо те пассажирские тела, которые мы здесь заняли и освоили, еще помнят человеческое…  Понимаете? Сейчас мы приструним в них на время Святой Дух, Дух Великого Голого Зрения,  и человеческое тут же вступит в свои телесные владения… Ведь на то они и люди, — лукаво подмигнул он Анне. – чтобы немедленно при всякой,  пусть даже невозможной  возможности,  начинать творить свои безобразия,  — расползаться, образовывать лужи, чавкать в своих лужах, а после в них же и тонуть… И заметьте, — направил он на нее свой перст, — ничего специально мы не готовили. Никого мы не дрессировали.  Они — сами!  С а м о!  — хохотнул доктор. — Ну, что, Анна, тронулись?

И, не дожидаясь ответа от Анны,  шагнул к двери,  открыл ее и галантно пригласил Анну войти вовнутрь.

— Почему же вы так уверены?  — оставалась стоять Анна на месте. — Что я захочу пойти на вашу экскурсию!

— Потому что выхода другого нет!  — как-то зло произнес доктор. — И хватит об этом!

И вошел первым в грохочущий межвагонный стык, и Анна, — еще можно было отступить обратно! ведь никто ее не заставлял! — сама себя не понимая, оторвавшись вдруг от земли, поплыла, растерянная, вслед за своим экскурсоводом.

И одну ее растерянность тут же сменила другая,  потому что только они вошли в следующий вагон, как на них дыхнуло каким-то чадом, паром, перегаром: крики повсюду, смех и брань. Анна пригляделась: не вагон, а огромная коммуналка, не купе, а комнаты, в каждой из которых т в а р и л а с ь своя очевидная жизнь. Даже доктор, как показалось Анне, сам по началу растерялся. Они прошли всего лишь несколько шагов и споткнулись о какого-то ребенка,  — грязного,  замызганного, но почему-то в чистом белом  чепчике,  игравшего на полу с серыми пузатыми тапочками,  и эти тапочки точь-в-точь, как и те, за которыми так легкомысленно погналась Анна,  самоходом двигались, а то и вовсе порхали, перелетая с места на место.

     — А это еще кто сюда заявился?  — вдруг вынырнула из облака  пара какая-то худая,  неряшливо одетая женщина, верно, одна из хозяек дома. Она взглянула на доктора,  и, долго не задерживаясь на нем, остановила  свой взгляд на Анне.

     — Что, новая шлюшка, пришла? — наградила Анну своим приветствием, оглядела с ног до головы,  осклабилась. Анна же — ни слова, пристально глядела на эту женщину,  которая кого-то ей до боли напоминала, но она никак не могла понять, кого.

     — Да вы не слушайте ее!  — вдруг раздалось откуда-то сбоку, и Анна увидела на  пороге комнаты какого-то низкорослого мужичка,  с красным, опухшим от пьянства лицом, в рваной майке, — по всей видимости, пребывавшего в весьма благодушном настроении.

     — Заходите!  У меня проводы сына в армию! — сообщил он и кивнул в сторону комнаты:  там,  за длинным накрытым столом веселилась какая-то компания, раздавались крики и смех.

     — Нет-нет!  —  поспешно  отказался доктор Чхоен.  — В другой раз! Или… по другому поводу!

     И, взяв Анну под локоть,  повел ее дальше. Слава Богу, в этом огромном коммунальном доме никто к ним подолгу не приставал,  — оскорбили и  точка,  пригласили и тоже точка!  Вот они на секунду остановились у следующей комнаты,  а все комнаты — может, это доктор так подстроил? — были открыты настежь,  являя свое содержимое без смущения и прикрас, — остановились и увидели, как голый мужчина с полуоткрытым ртом и неподвижным  бессмысленным  взглядом тягал какую-то голую женщину,  оседлав ее, как лошадь, и казалось, это длилось у них долго, если не бесконечно долго.

     В следующей комнате та самая, оскорбившая Анну хозяйка кормила за столом мужчину,  по всей видимости, мужа, — с ложечки. Муж ее имел довольно странный вид:  все лицо его было вымазано в саже,  — то ли шахтер,  то ли трубочист, — кроме розового окошечка рта, которое, очевидно,  тщательно  протерла  супруга  для  приема пищи,  а остальное пусть так…  — может, у него был пересменок, и  он спешил на работу?  Кормя его с ложки,  она что-то ласково выговаривала ему,  но муж не особенно ее слушал, то ли был пьян,  то ли очень устал,  он лишь молча пальцем указывал то и  дело  на стакан  с  водкой.  Через  три-четыре ложки хозяйка подносила ему этот  стакан,  он браво выпивал,  вздрагивал,  крякал, и как бы заряжался, и начинал говорить ей какие-то слова.  Очевидно,  любви и благодарности. Тем временем мальчик в чепчике,  который постоянно  попадался  Анне  с доктором,  уже был здесь, на пороге комнаты, в окружении своих пузатых тапочек: он оглядел всю комнату, принюхался, а после юркнул под стол.

     — А теперь горячее! — торжественно объявила хозяйка, встала из-за стола,  подошла к плите,  и достала из кастрюли большую кость с куском мяса, вернулась, положила ее на тарелку и ласково заглянула мужу в лицо. Тот же опять не наградил ее никаким вниманием и потянулся к бутылке…

     И вдруг в коридоре раздался какой-то треск и грохот, чьи-то крики и брань,  и Анна увидела, как в самом начале вагона, из той самой комнаты, в  которой проходили проводы в армию,  вывалились два явно перепивших мужика и начали колотить друг друга.  Женские вопли, как водится, и кто-то уже пытался их разнять.

     Хозяйка, оставляя мужа, выбежала на шум, вероятно, ей до всего было дело,  и  начала кричать на соседей,  впрочем,  не отходя далеко от комнаты. Доктор с большим вниманием и, конечно, насмешливо наблюдал за дракой, а  Анна,  по-прежнему  разглядывая ни на что не реагировавшего кроме стакана с водкой трубочиста,  вдруг увидела, как чумазый мальчик в белом чепчике,  выглянув из-под стола, быстро схватил исходившую паром кость, и — был таков. Между прочим, мужчина даже и не заметил пропажи, а хозяйка, вернувшись в комнату, конечно, тут же обнаружила пустую тарелку.  Сначала внимательно взглянула на мужа,  а затем закатила такой вой,  и опять бросилась в коридор… Мальчик тем временем, держа горячую кость в зубах,  — непонятно,  как он терпел!  — выскочил почему-то на четвереньках из комнаты и скрылся в другой.

     — Чей гаденыш украл у меня мясо?!  — заревела бледная,  худая хозяйка, да  так истошно,  что даже драка немедленно прервалась,  видно, как событие менее важное,  и их всех комнат повыскакивали соседи, даже голый мужик со своей многотелой любовницей…

     — До каких пор это воровство будет продолжаться!?  — трубила  уже каким-то мужским басом потерпевшая,  заглядывая то в одну,  то в другую комнату. Муж ее тем  временем,  оставшись  один,  сразу  же  оживился, схватил бутылку и стал пить  водку прямо из горлышка.

     — Давайте проверять детей!  — постановила обворованная хозяйка, и стало ясно, что в этом доме она имела абсолютную власть, потому что соседи тут же начали вбегать к себе в комнаты, в которых, верно, жили их дети, и уже искали вместе с пострадавшей злополучную кость.

     — Пойдем, на них посмотрим! — немедленно предложил Чхоен, вероятно,  он был просто заворожен всем этим человеческим, напрочь им забытым существованием, и крепко взяв за руку Анну, повел ее вглубь квартиры.

     — У  меня все дети на месте!  — радостно сообщила первая хозяйка, показывая на своих питомцев, аккуратно лежавших в постелях, как куклы.  — И, как видите, никаких костей у них нет!

     — Хорошо! — после тщательного осмотра согласилась с ней инспекторша и перешла в другую комнату. — А это чьи?

     — Мои!  — воскликнула,  никого не стыдясь, обнаженная любовница и, запахивая свои дородности в снятый с вешалки халат, подошла к постели.

     — Будить жалко!  — вздохнула кокетливо, наклонилась над кроватью, сдернула одеяло и — замерла.

     — Ааахх!  — вырвался из нее истошный вопль,  а за ней завизжала и контролерша, обе бросились врассыпную,  и доктор с Анной с порога увидели… огромную серую крысу, лениво лежавшую в постели…

     Анна, как от яркой вспышки,  отвернулась,  схватилась за живот, — стало тошнить, хотелось немедленно выплюнуть из себя эту жуткую картину…

     И тут же уже из другой комнаты раздался крик: «Вот кость! Вот он, во!»,  а потом какие-то удары,  грохот падающих стульев,  и из комнаты выбежал тот самый бедный мальчик по-прежнему с костью в зубах,  вместе со своими самодвигающимися тапочками,  которые — Анна  пригляделась  и содрогнулась! — тоже оказалась крысами…

     Вся эта стая бросилась по коридору, а хозяева стали запирать свои двери, и уже всем миром топали, гоняли,  улюлюкая,  крыс,  и, конечно, мальчика швабрами, скалками и лопатами.

     — Убей его!  Убей!! — кричала пуще всех виновница этого скандала, муж которой, так и не дождавшись положенного ему куска мяса, уже дрых, приварив голову к столу.

     Мужчины же, как заведенные, молотили в страшном азарте палками по серым тельцам крыс, — бумс! — доставалось и мальчику, — бумс! бумс!

— Что вы делаете?! — не выдержала Анна, — Вы же убьете ребенка!

     Но никто не обращал на нее внимания, и тут тот самый голый любовник,  уже в халате, прицелился и метнул с сокрушительной силой молоток в ребенка,  и попал… Ох! — застонала Анна и доктор схватил ее за руку, чтобы она не упала,  — раздался оглушительный треск… но мальчик, видимо, крепкий мальчик, по-прежнему с костью в зубах, от этого ужасного удара не упал замертво,  а — наоборот!  — раздался,  как резиновый, до каких-то невероятных размеров,  и опять осел, и с новой силой бросился по коридору, куда-то в конец вагона, и на глазах у всех вонзился в дыру или — нору, словно и поджидавшую его под боковым сидением, и исчез, и вслед за ним,  своим предводителем,  и крысы серым потоком — одна за  другой! — уже вливались в спасительное отверстие.

— Все! — выкрикнул кто-то злорадно хозяйке. — Плакала твоя кость!

     И все стали немедленно расходиться,  зрелище закончилось. Женщина же, словно потеряв разум, стояла неподвижно, прижимая руки к груди, и, не отрываясь,  глядела на белый чепчик на полу, — все, что осталось от мальчика.

     — Ааа!!!  — вдруг завизжала она, затопала ногами, замахала руками и схватила чепчик, а соседи замирая уже с испугом глядели на нее.

     — Это же был мой ребенок! — рыдала она, и стала мять, прижимать к себе чепчик, и Анна, глядя в ее бескровное, искривленное судорогой лицо, вдруг поняла, с ужасом,  содрогаясь, на кого она была похожа… Она была похожа на  н е е, но только спустя пятнадцать лет…

— Боже!  — застонала Анна и гневно взглянула на доктора,  — разве это совпадение не его рук дело? Доктор же, с трудом отнимая от женщины свой взгляд, опять взял под локоть Анну и повел ее на выход, тем самым объявляя конец этому первому — а что будет дальше?  — действию человеческой комедии, и вот вывел ее в тамбур.

— Вы… Вы специально все это подстроили! — задыхалась Анна, стоя в тамбуре. — А та женщина… она…

— Что  она?  —  невозмутимо кивнул ей доктор,  тоже весьма бледный после первой экскурсии. — Что та женщина?

— Ничего.  — сказала Анна,  она вдруг поняла, что ей нельзя сообщать этому нечеловеку об обнаруженном ею сходстве,  а почему, она сама не понимала,  но знала,  стойко знала,  что если она выдаст себя таким образом, то уступит доктору в чем-то очень важном.

— Вы,  наверное, о той ужасной женщине? — усмехнулся Чхоен. — Но, поверьте, я здесь совсем не при чем!

Он выждал паузу и наконец отвел от нее свой черный взгляд.

— Ну,  что,  пойдемте дальше? У вас еще не пропало желание знакомиться с человечеством?

И опять сделал паузу, выжидая, как поведет себя Анна. Тут дверь с грохотом отворилась,  и  та самая пьяная компания с хохотом,  как ни в чем не бывало,  повела своего призывника — впереди себя — в  следующий вагон.

     — Проводы!  — кивнул доктор,  даже не взглянув на них.  — Значит, следующий вагон — война!  Итак, идем на войну?

     И опять пошел первым,  вслед за пьяной компанией,  и Анна за ним, уже заранее готовясь к чему-то ужасному.

     Но ничего  ужасного  на  первый взгляд Анна в следующем вагоне не обнаружила,  правда, снова в лицо ударил шум и гам. Доктор с Анной шли по краю,  а — в вагоне, то есть в огромном зале уже без купе и перегородок толпились какие-то люди, и — все мужчины. Правильно, — вспомнила Анна предупреждение доктора,  — это же война!  Хотя никакой войны пока не было видно:  мужчины то по двое,  то по трое, стояли тесно, грудь о грудь,  держа в руках кружки с пивом, и о чем-то громко разговаривали, если не сказать, кричали…

Просто кабак, — подумала Анна,  и уже привыкая к этому новому пространству, прислушиваясь и приглядываясь, вдруг обнаружила, что эти мужчины, во-первых,  были различных рас и соответственно одежд, — индусы в чалмах,  азиаты в тюбетейках,  евреи в ермолках, белолицые колонизаторы в пробковых шлемах, африканцы в балахонах, — а во-вторых, в своих разговорах они совсем друг друга не слушали, ибо говорили на разных языках.

     Анна заметила, что новобранца из предыдущего вагона уже подвели к группе таких же,  как он,  растерянных ребят, стоявших от всей толпы в стороне, в углу, и руководил ими какой-то громогласный мужчина в военной форме неопределенного происхождения. Видно, этот угол и и был местом  сбора для новобранцев.  Рядом же находилась площадка,  похожая на боксерский ринг, по которой вяло ходили двое мужчин, обнаженные до пояса,  собиравшиеся, вероятно, вступить в рукопашную схватку, но, слава Богу, вздохнула Анна, дело пока обходилось без крови и мордобития.

     Доктор подвел Анну к стойке,  за которой стоял никто иной  как… повар их  вагона-ресторана  Херакл Максимович,  готовивший им свое жуткое чудо-блюдо прошедшей ночью.

— Что здесь происходит, шеф? — спросил его доктор.

     — Война. — вяло ответил ему бармен Херакл.

     — Кто против кого?

     — Любители светлого против темного…

     — О, это причина! — усмехнулся Чхоен, совсем не удивляясь сообщению бармена,  и,  судя по всему,  это была не шутка, потому что вокруг борцовской площадки плотно стояли мужчины с кружками пива,  между прочим, любимым напитком всех народов мира,  причем позади  одного  воина действительно стояли с темным, а позади другого — со светлым пивом.

     Новобранцев же,  значит,  пока еще не разделили на два враждебных лагеря, и всех их, очевидно, ожидала незавидная участь.

     — Вы пришли в удобный момент, — произнес Херакл, наливая из крана кому-то пива,  — Сейчас у нас временное  перемирие.  Точнее,  холодная война.  Вон! — показал он на толпы разноцветных людей, разговаривавших на непонятных друг другу языках.  — Ведутся переговоры!  А вчера была война самая настоящая!

     — Кто против кого? — со спортивным азартом поинтересовался доктор.

     — Водочники против трезвенников…

     — По-нятно!

     Тут толпа загудела,  и Анна увидела, что это болельщики, явно недовольные осторожным поведением своих бойцов,  подбадривали их, подгоняли идти в бой.

     — Так и будет! — усмехнулся всезнающий Херакл. — Если нет погоды, не будет настоящей войны!

     — А какая должна быть погода? — спросила Анна.

     — Знаю, но не скажу! — загадочно произнес Херакл.

     — Дружище,  сделай одолжение! — лукаво попросил его Чхоен. — Скажи, кто управляет этим процессом?

     — Ну, конечно, я! — воскликнул всемогущий Херакл.

     — Так тем более,  дружище,  — произнес Чхоен. — видишь, мы с этой очаровательной дамочкой пришли к вам на экскурсию! И она никогда не видела настоящей войны! Покажи, если ты, конечно, способен управлять ею…

     — Конечно,  способен! — хвастливо крякнул Херакл. — Ну, что, устроить для вас настоящую бойню?

     — Не надо! — вмешалась Анна, глядя на перепуганные лица новобранцев.

     — Давай-давай! — опять начал подбадривать доктора бармен.

     — Ну, хорошо!  — согласился тот. — Когда начнется  война, сразу же бегите вон по тому коридору! — показал он рукой. — Там выход! А то живыми отсюда не выберетесь!  Даже можете заранее  обойти эту  стойку  и встать наизготове…

     Доктор с Анной беспрекословно перешли на исходное место  и  пункт наблюдения.

     — А теперь глядите!  — кивнул головой Херакл,  надулся, приставил ладони ко рту рупором и закричал.

     — Темное пиво кончилось! Осталось только светлое!

     И после, видно, для затравки, бросил, точно гранату, полную кружку с пивом в толпу.

     И тут началось такое,  о чем собственно и предупреждал их бармен: действительно взрыв!  — люди со всех сторон заревели с возмущением,  — своими разноязыкими голосами,  и в то же время раздавался победоносный хохот, видно,  от любителей светлого пива,  остававшихся при своих.  А болельщики на площадке,  уже не дожидаясь своих вялых бойцов,  бросились друг на друга с кулаками, и  летели по воздуху, точно снаряды, кружки, бутылки,  сумки,  — все смешалось:  давка, крики, а Херакл уже сам полез под стойку,  и в воздух  взлетали не только кружки,  но и тела.

     — Бежим!  — скомандовал доктор и потащил Анну за руку, а Анна все оглядывалась назад, и последним взглядом увидела, как в воздух взлетел тот самый новобранец,  — по крайней мере так ей показалось — с которым они и вошли в этот вагон,  — взлетел каким-то  тряпичным  безжизненным телом и утонул в бушующей толпе.

     — Господи!  — воскликнула Анна, пробираясь с доктором к выходу, — Кажется, там убили того юношу, которого провожали в армию в первом вагоне!

— Вы  еще следите за драматургией событий?  — усмехнулся доктор и наконец вытянул ее в тамбур,  блаженно пустой тамбур, за стенами которого  бессмысленно билось друг с другом — кроваво и насмерть!  — чудовищное человечество.

— Ну что,  Анна?  — торжественно произнес доктор.  — Не хватит ли нам на этот раз зрелищ?

Анна, бледная,  никак не могла отдышаться,  словно кто-то ужасный гнался за ней, долго и неостановимо, и вот передышка, но — надолго ли?

— Я могу сказать,  что хватит!  — наконец проронила она. — Но что тогда будет?

— А будет другая дорога!  — с готовностью ответил  ей  доктор.  — Чистая и светлая тропа!  Без грязи и гнили человеческой, без вирусов и экскрементов, без их чуланов с тараканами!

— И вы поведете меня по ней?

— Да,  Анна! Ибо другого пути нет! Ты можешь прямо сейчас и здесь решить свою судьбу!

— Нет, доктор! — как-то легко и просто ответила ему Анна и хотела еще что-то сказать,  но доктор прервал ее. — Не спеши, Анна, с выводами! Не говори «нет»!  Ты еще успеешь это сказать! — И пристально вглядываясь ей в глаза, тихо сказал.

— Тогда идем дальше!

— А нельзя ли вообще никуда больше не ходить? — с мольбою в голосе спросила Анна. — Вы же можете все это прекратить! Дать команду!

— Нет, Анна! — с какой-то жестокостью в голосе произнес доктор. — В любом случае,  скажешь ты мне «да» или «нет»,  надо дойти до  конца! Процесс нельзя прерывать изнутри!  Так устроено ваше человечество! Так что ничего не поделаешь, тронулись дальше!

И Анна опять смиренно пошла за ним,  уже не зная,  что может ожидать ее в следующих вагонах,  и странно,  но только спина доктора, как бы она ни боялась,  ни ненавидела его, придавала ей спокойствие, защищало  ее от возможных срывов и потрясений,  и можно было укрываться за ней,  как за дверью, если стоило укрываться, и вот они вошли в следующий вагон,  а на самом деле,  в огромный зал,  похожий на прачечную, в котором какие-то изможденные женщины,  согнувшись пополам,  стирали  в огромных баках белье.  Белье?…  А между прачками важно прохаживалась Патрикеевна,  значит,  расположившаяся по соседству с барменом  мужем, которая не обратила на вошедших никакого внимания.

     Доктор и  Анна остановилась и стали разглядывать эти новые своды и стены. И все было в темных пятнах от воды, а в стороне стояла огромная тележка с грязной одеждой, — гражданской и военной, и ровно по диагонали этого зала из дальнего угла простирался змеей им навстречу  широкий желоб, который в метре от них уходил в подпол.

     — Стирайте тщательней!  — командовала пузатая Патрикеевна, размахивая своими большими и, наверное, тяжелым руками, — переходила от одной женщины к другой,  заглядывала им в баки, кому-то что-то советовала… Женщины,  судя по всему, белого света давно — а может и никогда! — не видевшие, стояли вдоль желоба, ни на секунду не отрываясь от своих баков,  и  точно  уговаривали эти проклятые емкости с их содержимым однажды все-таки сжалиться над ними…

     — Стирайте тщательней! — опять заголосила безжалостная Патрикеевна, — Река должна быть бурной!

     — И  что бы это значило?  — усмехнулся доктор Чхоен и взглянул на Анну. — Вы уже догадались, где мы находимся?

— В прачечной, очевидно!

— Нет, мы находимся в  м е с т е после войны.  Очень знаменательном,  между прочим, месте, где одежда солдат намного важней самих солдат…  А что с ними уже и не важно!  Да и вообще пространства намного важней своих обитателей! — вдруг объявил Чхоен. — Вы с этим согласны?

— Я не понимаю вас.  — сказала Анна, у которой от зловонных испарений уже кружилась голова.

     — Все! — опять заревела Патрикеевна. — Вынимайте одежды и сливайте свои отходы!

     На мгновение наступила пауза, и после эти бедные женщины, которые качались от усталости, потащили свои, так им ненавистные, баки к желобу,  натужились,  подняли  их,  и опять же по команде своей начальницы стали выливать. Ух! — заклокотала грязная вода, наполняя днище и берега желоба,  и вот уже текла по нему мутная река, — навстречу доктору и Анне, и странно, но текла она очень медленно, точно была из мазута или какого-то другого вязкого вещества.

     — Кровь и гной!  — отчеканил с презрением доктор. — Закройте нос, деточка,  если тяжело дышать! Как видите, нет ничего невыносимей человеческих испражнений!

     Эта буро-желтая река помимо того,  что текла очень медленно, вдобавок,  действительно бурлила,  подтверждая слова Патрикеевны о бурной реке,  — порой вдруг останавливалась и начинала пучиться,  выползать из берегов, причем с каким-то зловещим бульканием, — этакой лавой, извергаемой вулканом,  — то там, то здесь, а дальше больше: уже брызгалась, выплевывала из себя ядовитые сгустки…

     — Хорошая река!  — потирая ладони,  то и дело повторяла  страшная Патрикеевна,  казалось, когда-то как раз и выползшая на землю из этого варева.

     Она шла вдоль желоба и совсем не боялась этой кроваво-гнойной лавы, а та ее, кажется, совсем и не обижала, а задиралась, если так можно сказать, до бледных, худосочных прачек, которые, как заметила Анна, все были молоды,  если не юны…  И вот,  словно выбрав  наконец  себе жертву, эта река — по всей длине желоба — на мгновение замерла, и, набухая, надуваясь в одном месте, вдруг выплюнула очередную порцию своей гадости прямо в лицо какой-то несчастной.

— Бух! — девушка пошатнулась, и, бедная, не зная, что делать, замахала руками быстро-быстро, она даже не могла кричать, рот был залеплен грязью,  — замахала еще отчаяннее и,  может быть, упала бы, если бы не подруги, вовремя подхватившие ее.

     — Не зря она в тебя плюнула! — тут же с издевкой воскликнула Патрикеевна. — Значит, плохо ты стирала!

     Сказала и пошла себе дальше вдоль желоба, а девушку положили прямо там же, на пол, и стали хлопотать над ней.

     Анна, не выдержав такой несправедливости,  побежала им на помощь, доктор  не успел ее остановить,  и уже без чьего-либо разрешения своим носовым платком бросилась оттирать бедняжке  лицо,  причем  с  большим трудом, потому что эта зловонная масса была вязкой, как мазут. Лоб, щеки, подбородок, оставались веки и переносица… «Позвольте, я сама!» — попросила Анна, и девушки отняли свои руки от подруги, и Анна стала счищать последнюю грязь с ее лица и вдруг вскрикнула,  сталкиваясь  со  вторым совпадением:  это опять была она, — Анна номер 2! и ошибки быть не могло!  — но уже ровесница, год в год, никаких отличий, если не считать ее мертвенной бледности…

     Девушка открыла глаза,  может,  до этого находилась в обмороке, и взглянула на  Анну,  не  понимая,  зачем  Анна здесь,  и зачем она сама здесь, вздохнула тяжело и попыталась подняться на ноги.

— Хватит!  —  властно произнес доктор,  который стоял уже рядом с Анной, и чуть ли не силой потащил ее на выход,  впрочем, она и не сопротивлялась, — шла и еще крепилась,  чтобы не расплакаться, — в глазах все кружилось! скорей бы на воздух! — и вот хлопнула дверь, и они снова оказались в тамбуре.

— Зачем вы занимаетесь самодеятельностью?  — строго  выговорил ей доктор, взглянул  на  платок,  который она сжимала в руке,  и с силой, брезгливо выдернул его, — отбросил в сторону.

— Вы…  Вы…  — рыдала Анна.  — Вы все это подстроили! — уже не опасаясь доктора, говорила она.  — Там была я!  И в первом вагоне тоже была я!

— Это все ваши фантазии!  Ваше больное воображение! – невозмутимо отпарировал ей  Чхоен.  —  Вы же у нас милосердная!  Потому и видите в каждой убогой себя! Христос, воскресе, да? Это вы хотите сказать?

Анна в слезах, уже ничего не отвечая ему, сползла по стене, опустилась на корточки,  но доктор грубо схватил ее,  и встряхнул, как мешок.

— Не раскисать!  Давайте дойдем до конца!  Судя по всему, немного осталось!

И тут же повел ее в следующий  вагон, —  опять  через  грохочущий стык, единственное место, которое еще напоминало Анне о том, что они в поезде, — открыл дверь и втолкнул ее бесцеремонно в новое пространство.

     Остановились на пороге:  тишина,  Анна подняла глаза,  ничему уже заранее не удивляясь,  но все равно удивилась. Перед глазами ее предстал просторный, точно гимнастический зал, — с белыми стенами, потолком и полом, на котором сидели в ряд по-турецки какие-то женщины, — в марлевых масках,  скрывавших их лица целиком,  и так ряд за рядом эти неподвижные фигуры простирались до конца зала.

     Только доктор шагнул вперед, как тут же на их пути вырос темнокожий  человек  в  белой рясе и,  перебирая пальцами ярко-красные четки, приветливо им улыбнулся.

     — Сам доктор Чхоен! Собственной персоной? Неужели?

     Доктор вежливо улыбнулся.

     — Вот, Анна, наконец то самое место, где нас ждали!

     — И  не  только ждали,  но и готовились!  — подтвердил священник, оказавшийся при ближайшем рассмотрении темнокожим Адамом, также – Анна помнила! —  находившимся  в ресторане в прошлую ночь и развлекавшим их вместе со своими братьями, которые, как только она о них подумала, немедленно подошли  к ним с разных сторон:  желтый Адам и белый в тех же одеяниях,  азиат и немец.

     — И  как  же  вы  к нашему визиту готовились?  — не без кокетства спросил доктор священников.

     — Сейчас вы станете свидетелями богослужения!  — радостно сообщил азиат, качая головой.

     — О, да! — хохотнул доктор. — Нам с Анной после стольких мытарств по канавам человечества, которые одновременно являются — их! — столбовыми дорогами, как раз Бога и не хватает!

     — Ну и славно! — хлопнул в ладоши германский Адам и приказал темнокожему, — Запускай!

     И наступила  пауза,  полная улыбок священнослужителей и длившейся неподвижности женщин в масках, так походивших на наложниц, и вот в зал стали входить — один за другим — какие-то мужчины в блеклых, простиранных — может,  как раз из той самой прачечной? — балахонах, и все они — да-да!  — то хромали, то вообще шли с костылями, одним словом были инвалидами.

     Отставляя свои костыли и прочие  атрибуты  неполноценности,  хотя истины ради надо отметить, что среди них попадались и внешне здоровые, — эти прихожане,  кто сами, а кто с помощью Адамов, вставали на колени перед наложницами в первом ряду, видимо, уже зная ритуал, и — проваливались в них, как в лодочки, а женщины покорно, и, можно сказать, даже охотно ложились на пол и раздвигали ноги.

     — Пардон!  А что они собираются делать?  — спросил доктор у белого Адама.

     — Возвращать свои долги!  Или служить женщине!  — пояснил Адам. — Ведь это храм Женщины, которая в этом мире всегда остается… А мужчины, как видите, только те, кто выжил после войны!

     — Какой войны? — поинтересовался дотошный доктор.

     — Всех войн человечества!

     — А почему ваши служительницы в масках? — осторожно спросила Анна.

     — Потому что важна женщина — многозначительно произнес священник. — не конкретные женщины,  а одна единая Женщина и потому безликая… с этим самым вечным своим началом!

     — Так, значит, при вашем служении посторонним женщинам находиться здесь нельзя? — спросил доктор, глядя на Анну.

     — Ну в качестве исключения  — вздохнул белокурый Адам,  глядя на Анну, как на свою старую знакомую. — мы позволим!

     И, обращаясь к своим собратьям по храму,  спросил:  «Ну, что, все готовы?»

     — Да! — доложил темнокожий Адам и подошел к магнитофону, стоявшему в углу,  с щелчком включил его, и в зал полилась органная музыка.

     — Начали! — скомандовал германец и хлопнул в ладоши.

     И тут же после хлопка прихожане-калеки с непритворным рвением начали служить женщинам, — каждый своей, а все вместе, значит, единой, и если бы не комментарий священника,  то в самом деле со стороны,  глядя на этих сынов божьих, — на их монотонные движения, можно было бы подумать,  что они молятся,  стоя на коленях, как мусульмане, к примеру, а женщины под ними служат ничем иным,  как живыми и,  согласитесь, весьма удобными ковриками.

     Черный и желтый Адамы уже прохаживались вдоль ряда и  внимательно следили  за  каждой любовной парой,  чуть ли не заглядывая партнерам в лица,  в складки их пробуждавшихся тел,  словно они были не доблестные служители храма, а рьяные судьи на борцовском ковре.

     Вдруг самый калека из калек — кожа да кости и беззубый оскал, — с диким  воплем  соскочил  с  женщины и переполз в следующий ряд,  снова плюхнулся на уже другую, а та, прежняя, как ванька-встанька, вернулась в исходное положение или стойку…

     — А это что означает? — тут же осведомился доктор у германца.

     — Брат выполнил свою функцию. — невозмутимо прокомментировал священник. — И потому перешел в следующий ряд…

     — А как, вы простите, об этом узнаете?

     — Ах,  я понял вас! — снисходительно улыбнулся Адам. — На то есть мои коллеги,  которые, как видите, тщательно проверяют добросовестность прихожан. Вдобавок,  каждая женщина после требуемого исхода молитвы  — вы, наверное, еще не успели заметить! — хлопает ладонью по полу, точно побежденный на борцовском ковре,  и так сообщает  нам,  служителям,  о том, что  ее  партнер…  то есть,  прихожанин, содеял свое,  имеет право двигаться дальше. В противном случае прощелыгу просто выбрасывают из  храма!  Но такое случается редко!

     — Простите,  вы сказали двигаться,  но куда? — опять задал вопрос доктор.

     — Как куда? — удивился белокурый Адам.  — В  рай!  Вон…  видите дверь?

     Анна вслед за доктором взглянула и действительно  в  конце  зала, после  последнего  ряда с жрицами находилась широкая дверь,  украшенная разноцветным бумажными цветами и наклеенными на нее пурпурными  сердечками и золотыми ангелочками.

     — Дорога в рай вымощена только благими намерениями!  — важно произнес служитель.  — И каждый мирянин в нашем храме должен пройти через все ряды, а их всего двенадцать, и только тогда он имеет право открыть эту дверь и навсегда остаться за ней!

     — И много у вас таких счастливчиков?

     — Немного, но есть…

     — А этот, я вижу, — показал доктор на удачливого прихожанина, находившегося во втором ряду. — весьма шустрый у вас инвалид!

     — Да, и, зная его, я уверен, он быстро доберется до цели!

     — Откуда у него столько сил? — удивился доктор.

     — Чтобы ответить на ваш вопрос, надо знать его историю, — пояснил священник. — На самом деле,  он большой хитрец! И когда были войны, он отсиживался в тылу, изображая из себя полоумного! В общем, прятался за юбками и, очевидно, поднаторел в этом деле!

     — Вот оно что!  — радостно воскликнул доктор.  — Значит,  и здесь дело не обходится без прохиндеев!

     — Мы стараемся быть великодушными.  — невозмутимо произнес служитель с еле уловимой улыбкой на лице. — Но и о строгости никогда не забываем!

     И словно в подтверждение его слов с колен поднялся второй мирянин и бросился было во второй ряд, но Адамы тут же схватили его под руки и потащили на выход.  Очевидно,  этот здоровый с виду мирянин недобросовестно справился со своими мужскими обязанностями, и как бы он ни хныкал  и ни просил дать ему еще один шанс,  Адамы были непреклонны и вытолкали его взашей,  а вместо него ввели еще несколько уцелевших после войны и стали укладывать их на свободных женщин.

     — Да,  справедливый у вас храм! — наконец оценил доктор, и, оглядывая зал, произнес. — И вообще светло, просторно, — легко дышится!

     — Стараемся!  — с удовольствием произнес германец и замер, мечтательно глядя куда-то вдаль, в глубину зала, где сидели в ожидании своей миссии никем пока не потревоженные наложницы  храма,  к  которым  с бойким стуком  своих костей неотвратимо приближался жизнерадостный рахит, всю войну просидевший в глубоком тылу,  и он находился уже в четвертом ряду… Остальные же менее успешно, но также приближались к заветной цели.

     — Пойдемте, я покажу вам райскую дверь! — заметив взгляды гостей, предложил Адам-священнослужитель,  и они  двинулись  мимо  неподвижных женских фигур в глубину зала.

     Тем временем удачливый мирянин уже набрасывался с очередным  воплем на свою пятую женщину, так и хотелось сказать, жертву, и та – было видно сквозь марлевую повязку — отчаянно разевала рот, то ли от боли, то ли от наслаждения.

     — Сухая стирка!  — вдруг насмешливо произнес Чхоен, глядя на чемпиона.

     — Простите? — не понял его Адам.

     — Я говорю,  это, как сухая стирка! Она доска, а он одежда! Порок о порок, похоть о похоть, алчность об алчность, ненависть о ненависть, ложь о ложь, и все это, конечно, без влажности, которую люди и называют любовью!

     — О,  доктор!  — усмехнулся Адам.  — Вы, видно, большой романтик! Слава Богу,  что кости и выпуклости еще на месте!  А вы говорите,  любовь! Какая любовь? Да и где она?!

— Вон!  — вдруг нарушила Анна свое столь долгое молчание, глядя в окно,  за  которым темным осенним золотом проплывали поля,  а на них — было отчетливо видно! — юноши дарили девушкам цветы, и не только столь юные  пары,  но  и постарше,  — купались в траве или носились по полю, плели из цветков венки и надевали их на головы своим возлюбленным, или стояли под деревьями,  вздыхали томно, назначив свидание, и дожидались своих половин,  и над всеми над ними пролетали птицы и бумажные  змеи, запущенные  мальчиками  и девочками,  которые еще не доросли,  но очень скоро — до возраста любви,  или возраста — вздохнула Анна —  небесного притяжения, и все эти картины в окнах представляли собой отдельный мир — вне этого поезда, и, видно, в этом заключалась своя незыблемая закономерность.

     — Вот именно, что вон! — усмехнулся доктор, глядя туда же, куда и Анна, — За пределами! Но дело в том, — насмешливо взглянул он на нее, — что им,  влюбленным тоже когда-нибудь придется сесть в поезд! И другого не дано!

     — О,  чем это вы?  — не понимая, спросил их священнослужитель, и, так и не дождавшись ответа, повел их дальше, но не успели они дойти до места, как… раздался страшный стук в эту самую райскую дверь, и, судя по  вмиг  побелевшему  лицу  Адама этот стук раздался не по заранее расписанному сценарию.

     — А  это что еще такое?  — немедленно удивился доктор.  – Неужели кто-то просится обратно из рая?

     — Сам не пойму!  — прошептал Адам, а страшный стук становился еще более настойчивым,  — таким,  что даже все прихожане с наложницами замерли,  оторвались друг от друга,  подняли свои лица, и, конечно, тревожней всех чемпион-рахит с беззубым оскалом,  а Адамы — желтый и черный — почему-то на цыпочках уже медленно приближались к райской двери, трещавшей от ударов.

     И вдруг:  бах!!  Дверь с треском настежь открылась,  но на пороге никого, и в зал влетел ветер, — не райский ли? — да такой сильный, что в то же мгновение с лиц женщин слетели марлевые маски, и Анна увидела, что все эти наложницы — Боже, опять черный хохот резвился! — были, как две капли воды, похожи на нее. То есть, что значит, похожи? Они и были ею… О, кто, скажите, посмел размножить ее в таком огромном количестве,  и – обложить ею, Анной,  точно кафельной плиткой, этот, очевидно, бутафорский храм, вдобавок, с ветхой дверью в рай… Или из рая?

     … Пожалуй,  из рая, ибо в зал вдруг вошел какой-то огромный человек,  весь в пыли и в каких-то — на лице, на одежде — пятнах, невозможный и ужасный,  и на ухе у него висела серьга в виде огромной, обглоданной кости,  и по этому украшению Анна тотчас же узнала в нем того замызганного мальчика из коммуналки, игравшего с крысами, как с игрушками,  если такое вообще было возможно в реальном — вагонном! — времени.

     — Аг-га!! — взревел этот ужасный человек, глядя на прихожан и наложниц. — Ерзаете! Грехи замаливаете!

     — Ты откель, детка? — не сообразно своему сану строго выкрикнул белокурый Адам.

     — Откель надо!  — точно сплюнул детина. — Я вернулся к вам в этот мир ровно через 18-ть лет или вагонов! Мстить беспощадно…!!

     — За что, милейший? — с любопытством поинтересовался доктор.

     — За годы унижения, проведенные в детстве, за побои матери и вечное пьянство отца!  — громогласно чеканил детина,  подтверждая догадку Анны.  — За пыль вместо подушек!  За крыс вместо игрушек!  За  людскую ложь и ненависть вечными сводами над моей головой!!

     — Так ты, что, из рая? — осторожно спросил его белокурый Адам.

     — Из Ада,  батя!  — захохотал безобразно детина и взглянул на разукрашенную дверь.  — А если это у вас вход в рай, так значит, таков у вас рай! От ада не отличишь!

     Он сделал еще несколько шагов  и  по-хозяйски  огляделся  вокруг, верно, соображая,  что  ему  сейчас сотворить,  и вдруг остановил свой взгляд на том самом удачливом калеке,  по-прежнему стоявшем на  четвереньках.

     — Ты…  Ты…  — вдруг стал заикаться мститель.  — Па-па-ня!! Ты еще жив?!

     И не успел калека что-либо ответить ему,  как сын его —  пожалуй, ошибки здесь не могло быть! — с размаху ударил его своим огромным башмаком прямо в челюсть, и, конечно, в тот же момент убил чемпиона.

     — Ааайй!!  —  раздались  визги и вопли,  все женщины с прихожанами бросились от него врассыпную,  и священники тоже,  — страх, верно, дело не религиозное! — а детина, уже не спеша, и злорадно посмеиваясь, — вот и месть долгожданная началась! — двинулся вслед за своими жертвами.

     Доктор же,  не забывая о своей конечной цели,  опять схватил Анну за руку,  и повел ее в следующий вагон,  или в тот самый заветный рай, не доставшийся никому…

— Надеюсь,  больше  нас ничто не потревожит!  — усмехнулся доктор перед тем, как войти в рай, и — открыл дверь, и они оказались в совершенно пустом вагоне,  на полу которого, на полках, на койках, — повсюду!  — лежал снег,  а впереди, казалось, совсем далеко, раскачивались, верно,  от ветра, то ли заснеженные шапки деревьев, то ли замерзшие на морозе рубахи,  а может,  это были тела людей,  все-таки в рай  попавших…

— Вот и все,  Анна! — каким-то напряженным голосом объявил Чхоен, и они уселись в пустом купе прямо на сидения со снегом.

— Анна,  ты увидела все свое человечество.  — сдержанно улыбнулся доктор. — В модели, конечно, но не суть… И теперь ты можешь спокойно подумать о своей судьбе в этом самом раю, весьма странном, — не правда ли? — скорей похожем на морозильник…  — и добавил. — Пока не замерзнешь!

Но Анне  совсем не было холодно,  а было даже как-то уютно в этом заснеженном, заброшенном вагоне, в глубине которого вяло раскачивались чьи-то  сухие  тела или просто объекты неземного происхождения…  Она взглянула в окно и улыбнулась:  за окном стояла зима,  белая-белая,  и поезд стоял — когда же он успел остановиться? — а на белом холме веселились дети, играли в снежки или катались на санках, а дальше, за холмом,  сидели нахохлившиеся рыбаки, ловили в прорубях рыбу, а еще дальше,  за ними,  бежали на лыжах два охотника с ружьями за спиной, и совсем вдалеке виднелись домики с треугольными крышами и печными трубами, из которых вился дымок…

— Анна! — пустил доктор облачко пара изо рта, — Ты не можешь жить в этом убогом человечьем мире, где главным героем всегда будет тот Детина или подобный ему!  Как ужасен этот мир!  Ты уже видела…  Оставь мне, Анна, свое согласие, и мы изменим этот мир — вычистим, выскоблим, отутюжим его,  выбелим заново, как то белье, что позади нас… Мы придадим старому миру новую форму и новый смысл,  от которого — я  обещаю тебе! — невозможно будет глаз оторвать!

     — Нет. — отвела Анна глаза от окна и взглянула на доктора, на его черные прорези глаз на белом лице, походившие в этот момент на  трещины прорубей, в которых рыбаки за окном ловили рыбу.

     — Анна!  —  воскликнул вдруг доктор и весь задрожал,  как тогда в тамбуре, перед самым началом их путешествия, и вдруг бухнулся на колени. — Анна, скажи!

     — Нет!  — пугаясь его, но упрямо повторила Анна. — Я не могу быть с вами, доктор!

     — Но… почему?! — взмолился доктор, сотрясая руками.

     — Потому что снег…  — тихо сказала Анна и опять взглянула в окно. — Потому что снег, и дети, и охотники, и рыбаки, и тихий дымок из печных труб…

     — Анна, — вздохнул тяжело доктор и опустил голову, и замер, весь, казалось, окаменел, и где-то со звоном упала сосулька, и Анна вспомнила,  что это уже было, — да, в тамбуре, во время разговора с Перепальным, когда он не поверил ей… И тут же захрустел снег, и она увидела, совсем не удивляясь,  как прошел мимо них сначала  лось  с  ветвистыми заснеженными рогами,  а за ним охотник, который — как просто! — взглянул на нее и улыбнулся, точно подбадривая ее в этом последнем разговоре наедине, махнул ей на прощание…

     И снова ожил доктор,  заскрипел снег под его коленями,  он поднял свое белое — ни кровинки! — лицо и, направляя свой взгляд куда-то мимо Анны, выдохнул: «Хвощев!»

     И опять зажглась где-то спичка,  и поплыл по воздуху красный огонек, как и тогда в тамбуре,  куда Анна попала,  пытаясь поймать обезумевшие тапочки,  — проплыл мимо нее и приземлился  зажженной  сигаретой между пальцев доктора.

     Доктор сделал глубокую затяжку,  подержал и выдохнул,  и рядом  с ним уже стоял Хвощев, топтался на месте.

     — Давай команду,  Хвощев! — устало произнес доктор. — Обратную… Святой Дух вольно, человечий смирно! Запомнил?

     — Так точно! — произнес Хвощев и отдал честь своему командиру, на этот раз было,  к чему руку приставлять,  меховая шапка на голове, понятно, ведь зима все-таки, и — пошел, хрустя снегом, в обратный вагон.

— Не ценят нас!  — усмехнулся доктор, и наконец поднялся с колен, и Анна вдруг поймала себя на мысли,  что еще секунду назад хотела погладить его по голове,  жалеючи,  — то есть,  дьявола самого? ну что ж, дьявол тоже порой достоин жалости!

Доктор встряхнул  снег  с колен,  как-то очень по-человечески,  и жестом предложил Анне возвращаться обратно.

Шли они молча,  совсем без слов, — доктор впереди, а Анна за ним, и опять его спина перед ее глазами,  как дверь, которая через каких-то несколько вагонов откроется,  и наконец выпустит ее из темницы навсегда.

В первом вагоне,  в котором был храм, опять теснились стены и отсеки купе,  как по мановению вернувшиеся,  впрочем,  и во втором,  и в третьем, то же самое, — полный порядок! — и Анна этому совсем не удивлялась, а повсюду, из купе, уже выглядывали пассажиры, а на самом деле — теперь Анна знала это точно!  — пришельцы,  пришедшие  побеждать  ее мир…

— Ну что,  братья?  — вдруг нарушил молчание доктор,  обращаясь к ним. — Надоело быть людьми?

— Ох,  надоело!  — застонала одна пришелица, кажется, та, что исполняла роль хозяйки коммуналки, у которой украли кость.

— А чего бы вам сейчас хотелось? — бодро спросил Чхоен бойцов своей армии.

— Зрелищ!  — дружно, как на параде, рявкнули они. — Глазеть, а не участвовать!

— Ну а где их взять,  эти зрелища?  Ведь везде уже наши! – сказал доктор и резко остановился, и Анна чуть не врезалась ему лицом в спину.

— А Детина наш кое-что нашел! — раздался вдруг детский голосок. — Хоть и не жирно, но есть на что поглядеть!

— Хм, где?

— Там!  Там!  —  выскочил  наконец в коридор — вслед за голосом — мальчик в белом чепчике,  тот самый,  кого так жестоко били палками за украденную кость. — Я вам покажу!

И пошел по коридору, а Доктор с Анной за ним.

Прошли еще один вагон,  в отличие от других почему-то грязный,  и по катавшимся по полу бутылкам и чьим-то серым тапочкам — слава  Богу, уже не крысам! — Анна догадалась, что в этом вагоне находилась та самая коммунальная квартира, с которой доктор и начал свою экскурсию.

— Вот здесь!  В этом вагоне! — наконец объявил мальчик или детина в детстве,  и побежал вперед, с разбегу запрыгнул на руки большому детине или своему коллеге по одной роли, и там уже толпились другие пришельцы, и все  почему-то разодетые,  как циркачи и клоуны,  и Анне показалось, что эту картину она уже где-то видела.

— Ну что тут у вас за зрелище? — по-хозяйски обратился к ним доктор, останавливаясь у купе.

— Вот!  Купе без номера! — показал пальцем на дверь громадный Детина, по-прежнему с серьгой в ухе в виде кости.

Анна взглянула на дверь и вздрогнула:  дверь без номера, между 6-м и 8-м,  значит,  ее!  Боже!  И словно только что вспомнила,  что и где она… На часы взглянула: 4.30…. Значит, они с Ниной и Женей пропустили свою остановку,  и во всем была виновата она! И тут же вернулся к ней слух: мальчик в чепчике, сидя на руках у Детины, звонко выкрикивал одно и то же:  «Там… Там… Еще остались человеки! И мы будем на них глядеть!»

— Правильно! — погладил его по голове взрослый Детина и хохотнул. — А потом вдуем им по самые помидоры…! И нет человеков! И в нашем полку прибыло! А?!

— Ну тогда открывайте двери! — как-то насмешливо произнес доктор, искоса поглядывая на Анну,  и Анна с таким  опозданием  поняла,  —  о, ужас! — что это была ловушка.

— Стойте!  — бросилась она на порог уже открытого настежь купе, в котором спали не ведавшие о страшной опасности Женя и Нина.  — Не трогайте их!!

— А это еще кто?! — направил на нее свой мясистый палец герой истекающей ночи и мститель всех народов и времен.

— Ничего не поделаешь,  Анна, — с кривой улыбкой произнес доктор. — Братья требуют зрелищ!

— Нет!  Я прошу вас,  не трогайте их!  — задрожала она, казалось, руками и ногами раздвигая дверной косяк,  или наоборот  его  стягивая, чтобы не пропустить вовнутрь пришельцев,  — впрочем, представляя собой весьма несерьезное препятствие.

— Дайте,  я отодвину ее! — вызвался вдруг какой-то нарумяненный и наряженный под клоуна пришелец.

— Подожди!  —  остановил его доктор и пристально взглянул на Анну своим черным буравящим взглядом. — Ну что, Анна? Либо твои друзья, либо…

— Либо? — прошептала вслед за ним Анна своими дрожащими губами.

— Да,  ты правильно меня поняла! — кивнул ей доктор с усмешкой. — Увы, но вынужденное согласие — тоже согласие!

— Я согласна! — выдохнула без промедления Анна. — Только обещайте мне, что они… выйдут из этого поезда нетронутыми…

— Да хоть сейчас!  — улыбнулся доктор.  — Или когда проснутся!  Я вам обещаю!

— Хорошо,  а теперь оставьте нас в покое… — попросила их Анна и закрыла дверь,  заперлась на замок, и тут же сникла, сгорбилась, опустила глаза,  было слышно,  как пришельцы удалялись восвояси, хохоча, о чем-то  шумно  переговаривались,  — заперлась и медленно опустилась на колени,  — сердце камнем тянуло вниз,  замерла и глядела,  как  падали снежинки с плеч ее, падали и таяли. И стояла так на коленях долго, пока не стало за окном светать,  пока не зарозовело просторное небо,  не затеплилось солнечным светом, и не полились первые утренние лучи солнца в купе.

Тогда она поднялась с колен и подошла к Жене, нежно погладила его, подула ему в лицо,  — тихо,  чтобы не разбудить,  затем к Нине, сделала то же самое,  и вот села на койку, на самый ее краешек, — замерла стражницей их истекающих снов,  но — долго не продержалась, сгорбилась и уже то плакала — перед скорой разлукой с друзьями,  то смеялась, счастливая, радуясь тому, что друзья ее спасены!

 

 

* * *

     А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

     РОМАН » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР  ЧХОЕН»

 

 

XI

 

Итак, повторим еще раз, — с тех пор как была обнаружена квартира Норы, а сама хозяйка взята под стражу, а письма ее о вечной небесной любви, размноженные ее сподвижниками как манифест, — Тюлькиным, Ахавом и Рембо, — были сожжены,  причем все до последнего,  в городе,  а немногим спустя и во всей стране,  началась яростная борьба с прелюбодеями и прелюбодейками.  На улицах бойцами ОМОН останавливались любые пары, и проверялись их документы, и если эти двое оказывались семейными и в то же время не мужем друг другу и женой,  — хо-ха!  —  всякий раз  хищно крякали патрульные,  — то их немедленно увозили в отделение милиции.  Там,  в темных сырых тюремных подвалах первого уровня, бедняг  мучили  дальше,  проверяя  степень их близости.  Обыкновенно,  рабочая группа: офицер, психиатр, сексопатолог, — за какие-то полчаса узнавали про задержанных абсолютно все, конечно же, из того, что их интересовало.  Если пара состояла в интимных отношениях, то во-первых каждому из неверных сообщалось на службу и домой, а затем наступала главная часть дознания — мотивы их отношений:  любовь или так… И если «так», а ответы каждого из задержанных,  дававших свои показания отдельно, проверялись с применением детектора лжи, то бедолаг, продержав еще для устрашения  в  камерах день,  а то и больше,  выпускали в конце концов на свободу.  А если мотивом их отношений все-таки становилась  «любовь»,  а ведь попадались такие безумцы, которые сразу же, не таясь, заявляли об этом, — о, горе им, не понимавшим, к чему они себя приговаривают! – то  любовников  без  всякого промедления препровождали в подвальные камеры второго уровня,  из которых последние уже не выбирались  никогда,  или выбирались совершенно другими… И никакие хлопоты и ходатайства родственников и сослуживцев этим кромешникам уже не помогали!

Понятно, что при таких репрессиях тюрьмы переполнялись до отказа, и в срочном порядке возводились новые и просторные,  как физкультурные залы. Так главное управление ОМОН, возглавляемое уже не полковником, а генералом Трусоцким и его неизменной правой рукой императором Бонапартом,  претворяли государственную политику по борьбе за чистоту нравов, объявленную с некоторых пор самой верховной властью. Мирным же гражданам,  еще не замеченным в порочащих их связях, строжайшим образом – по радио и телевидению, с утра до утра, — рекомендовалось сдаваться с повинной самим,  то есть заявлять о наличии своих тайных друзей или подруг в специально организованные для этой цели по всей стране  департаменты или лицензионы,  в один из которых, а точнее, центральный, и попала Гертруда с приятелями в поисках Саши. Законопослушным прелюбодеям  в  таких  департаментах надлежало уплатить любовный налог,  — так он и назывался!  — после которого им выдавалась лицензия на право и м е т ь  с  последующим  и обязательным посещением лицензиона уже всей троицей, то есть мужей, женой и любовником.

В специальной лекторской комнате дежурный офицер проводил с субъектами короткий инструктаж,  суть которого сводилась к следующему: отныне вы, муж, жена и любовник, обязаны жить в нашем государстве в мире и согласии, ничего друг от друга не утаивая, если уж ваша, уважаемый муж, благоверная никак не может расстаться со своим сердечным, — жить в общем доме,  обедать за общим столом,  по возможности пользоваться общей кроватью,  и, конечно, принимать все семейные неурядицы и невзгоды сообща,  плечом к плечу,  — каждому по его чести и совести, не увиливая, не  пытаясь  перетягивать одеяло на себя!  Конечно,  во время подобных лекций частенько возникали вопросы,  конфликты и даже скандалы: к примеру, муж, то есть субъект терпящий, напрочь отказывался ежедневно лицезреть эту рожу и эту… — попрошу не выражаться! — и требовал немедленного развода. И если супруг спустя какое-то время еще упорствовал в своем желании,  ему в конце концов шли навстречу.  Но  такое,  как  ни странно,  случалось редко. В основном, никто не хотел разрушать семью, получалось,  новую старую,  теперь уже, не считая детей, состоявшую из 3-х  граждан сознательного возраста.  Тем более что муж — опять же!  — как гражданин терпящий уже согласно закону получал в семье право  первого голоса и был обязан каждый месяц докладывать в лицензион — персональному куратору обо всем,  что происходило в их доме.  Желательно, в письменном виде.

Бывали, правда,  и другие случаи,  и число их неостановимо росло, когда в лицензион приходили — сами! — супружеские пары, глядя на непорочные лица которых,  многоопытные офицеры смело могли бы  утверждать, что  эти граждане пришли не по адресу.  Но тем не менее — слезно,  и с криками,  а порой и с угрозой самосожжения просили выдать им третьего, чаще,  конечно,  любовника, утверждая, что для освежения духа семьи, и им опять же старались идти навстречу, ибо премудрый Бонапарт и на этот раз все  предусмотрел!  Из  томившихся в подвалах 3-го уровня отбирали тех, кто успел проявить в заключении  скромный нрав  и  трудолюбие на хозработах,  и после тщательной медицинской и химической обработки, содержание которой не разглашалось, этих теперь уже в буквальном смысле симпатяг отдавали нуждающимся семьям за очень умеренную плату.

Итак, становилось очевидным для всех, что государство в лице своих силовых  министерств неотступно заботилось о своих гражданах и практически во всех случаях,  применяя гибкую политику, решало семейные вопросы положительно. Главное, как было объявлено верховной властью, чтобы под общим кровом в сердцах людей,  которые,  увы, никуда не денешь, не зарождалось никакой тоски по неземному и запредельному,  что случилось однажды с госпожой Норой О и господином Сашей Чулановым (по паспорту Ли),  считавшимися  теперь  уже официально виновниками массовых супружеских измен, чуть не погубивших само государство. И конечно, за всеми этими поимками, арестами, расследованиями, наказаниями и регистрациями любовников, и выдачей д р у г и х,  уже выращиваемых — дело пошло даже таким образом!  — в специальных лабораториях,  следила сама царица Лейли Великолепная,  причем с большим пристрастием,  как считалось для всех, из-за своей  предельной моральной чистоты,  а на самом деле — согласно надежным придворным сплетням — из-за раздоров со своим супругом Маликом 3-м.

Таинственное исчезновение  Малика 3-го сразу же после представления ему нового кабинета министров повергло весь царский двор в шок.  И уже  вечером того же дня во дворце поднялась совсем не царская паника, и немедленно во все региональные отделения  спецслужб  были  разосланы секретные телеграммы о срочном розыске и поимке неверного царя,  совсем потерявшего голову из-за своей заморской любви.  «Вот! До чего доводят  все эти романтические амуры с тамошними красавицами и вообще со всем тамошним!» — сотрясала стены  дворца  разъяренная  царица  Лейли, ведь под угрозой находилось все их царское имущество, которое было записано на ее супруге.  И на первом же — после исчезновения Малика — совещании  с министрами царица приказала начать уже открытую и беспощадную борьбу с неверными в стране  вплоть  до  полного  их  уничтожения. Правда, преследование неверных, как тут же заверил ее министр внутренних дел Хоррор  Берздыев,  или  инакочувствующих,  итак  набрало  свои стремительные  обороты,  а модели новых семей составом из трех человек: муж-жена-любовник,  более чем успешно вводились в жизнь, и, между прочим,  уже  вызывали  неподдельный  интерес со стороны тех же заморских специалистов.

— Да, конечно, мы на верном пути! — на мгновение смягчалась царица. — Узаконенная нами модель семьи базируется на природной потребности  женщины иметь более чем одного сексуального партнера…  — она невольно останавливала взгляд на своем советнике. — Но… Но! — с готовностью откликались министры,  — Но нельзя останавливаться на достигнутом!  К примеру…  Почему бы нам не устроить  ежегодный  национальный праздник с многодневными народными гуляниями? Праздник новой государственной независимости от… всяческих там мечтаний, томлений, чувствований, вздохов и любовных писем, в общем, от чувств! И в самое ближайшее время!

— А как же царь Малик 3-й?  Его не будем ждать? — осторожно спросил министр безопасности Буч Бладстоун,  который как раз и отвечал  за поимку неверного президента.

— Во-первых, неизвестно, когда мы найдем его! Не так ли, господин Бладстоун? …А  во-вторых,  мы преспокойно можем объявить его тяжело больным!  — твердо сказала царица, в тот же момент решившая этим самым праздником провозгласить торжество своего несгибаемого духа, и, конечно, так плюнуть в лицо всем тем придворным, которые украдкой за спиной у нее над ней же и подсмеивались.

— Великолепная идея! Тогда сразу же и будем готовиться! — немедленно откликнулась  министр семьи-культуры-информации-образования Асия фон Войс, конечно, больше всех подсмеивавшаяся над царицей.

— А  кульминацией этого праздника,  — продолжала размышлять вслух Лейли Великолепная.  — я думаю,  может стать показательная свадьба  тех самых преступников, которые всю эту смуту в стране в свое время и устроили!  Кстати говоря, в каком состоянии они на данный момент пребывают?  —  обратилась она к министру Берздыеву,  который сразу же выразительно взглянул на своего подчиненного генерала Трусоцкого, получившего после  своего  повышения  право  посещать  совещания столь высокого уровня.

— В отличном! — испуганно выпалил  Трусоцкий, чуть не отдав царице честь.

— Тогда немедленно готовьте их к  бракосочетанию!  —  постановила царица и перешла к обсуждению следующего вопроса, а Трусоцкий со свинцовой тяжестью в груди медленно опустился на стул, ибо ему одному среди присутствовавших было известно, что преступник Чуланов его сыскными агентами до сих пор не был найден.

Вот в такой сложной ситуации и застали Г. и Г. с приятелями императора Бонапарта, за несколько дней до их визита получившего очередной и — последний нагоняй от генерала,  приказ — разбиться в  лепешку,  но отыскать преступника,  и все улыбки и шуточки по поводу Саши Чуланова, которыми он играл в разговоре с неожиданными посетителями,  стоили ему, конечно, большого труда. Правда, в одиночестве он пытался себя успокоить тем,  что на крайний случай возможна подмена преступника, о чем он и намекнул Г. и Г.,  ведь мало кто знал этого Сашу в лицо, но все же, истины ради, следовало до последнего искать оригинал, и после нелегкого  разговора  с Трусоцким Бонапарт усилил свои поиски.  И — каково же было его изумление, когда безумный доктор морга Арцишевский, забредший  глубокой  ночью  в  лицензион с желанием зарегистрировать свой великий научный труд,  заявил ему о том, что содержит самоокупаемый морг с веселыми покойниками. Вот где преступничек может быть! — тут же сработал цепкий ум Бонапарта, и он, как мы уже знаем, в своей догадке совсем не ошибся.

Итак, Саша Чуланов был обнаружен, и на сердце у императора, а после и генерала Трусоцкого отлегло, и на несколько дней преступника заключили в специальную медицинскую клинику, где главные врачи страны самым  тщательным образом обследовали его на наличие всевозможных болезней,  ведь неизвестно, где этот драгоценный Саша все это время обитал. Как ни странно, но главный любовник страны — так теперь в шутку называл его император — оказался абсолютно здоров,  если не  считать  нескольких ушибов, полученных им во время столь памятного и ему, и самому Саше,  следственного эксперимента.  Оставались последние,  скорей формальные врачебные процедуры,  которые необходимо было пройти Чуланову, и Наполеон уже часто навещал будущего жениха, которого он во время того  эксперимента пытался так упорно завербовать в свою тайную — и никому до сих пор из землян неизвестную! — дьявольскую армию.

О главном деле своей жизни император никогда не забывал и  вершил его обстоятельно, шаг за шагом, — мы уже пришли, граждане Ада, оставалось дождаться лишь самого Верховного, который, судя по сверхсекретным данным, уже приближался к этому городу, — при всем этом, как было видно,  хитрец и ловкач, вполне успешно, для отвода глаз, совершал и земную карьеру, а именно дошел до начальника всех лицензионов страны. Генерал Трусоцкий между тем то и дело подгонял  своего  подчиненного,  — знал бы ты,  глупец, кто среди нас на самом деле подчиненный! — повторяя,  что начало государственного праздника зависит только от него,  то есть оттого,  когда будет полностью готов Саша Чуланов, и царица — сама! – уже несколько раз справлялась о женихе и невесте и даже высказывала  желание на них взглянуть.

— Не беспокойтесь, генерал! Мы вышли на финишную прямую! — невозмутимо докладывал ему император. — Я думаю, нам осталась еще неделька!

И уже каждый день, как исправный подчиненный, заглядывал в клинику, даже вел короткие разговоры с тихим, казалось, совсем успокоившимся любовником, который оживлялся только при упоминании имени Норы.

— Не беспокойтесь,  голубчик!  Ваша Нора в  полном  порядке!  Вот пройдете до  конца обследование,  и встреча ваша наконец состоится!  — каждый раз хлопал его по плечу император,  и на том покидал своего подопечного.

Между прочим,  тот же вопрос «Как поживает Нора?» задавали ему  и ее старые друзья Соня и Ваня, посещавшие лицензион или квартиру Норы с целью увидеть как свою подругу,  так и Сашу, к которым они имели самое непосредственное отношение, и император отвечал тем же самым образом.

— Кстати говоря, — спросил он их перед выпиской Саши. — а как ваши  друзья,  которые  хотели заполучить нашего знаменитого героя после его свадьбы?

— Они живы и здоровы и даже волнуются перед встречей со своим будущим третьим! — сообщила Соня.

— Так скажите им,  что на днях, я уточню после, когда, они смогут увидеться с ним! — сказал им последнюю новость на прощание император.

То, что  Гертруда с Германом некоторое время не посещали лицензион, хотя им-то как лицам заинтересованным следовало делать это в  первую очередь, имело свою вескую и объективную причину.

Неожиданная гибель женщины-птицы Маноны,  а точнее ее убийство  и никем иным как ее мужем,  повергло Гертруду не то чтобы в шок, а в какое-то беспросветное отчаяние,  причину которого она, женщина ума, никак не могла себе объяснить.

— Ты понимаешь,  что я могу сдать тебя в милицию!  — на следующий день  после случившегося кричала в ярости Гертруда на Германа,  а последний, тем же злополучным днем объявивший себя Богом, покаравшим подругу-птицу, виновато качал головой, не смея поднять глаз на супругу.

Гертруда знала, что время от времени у Германа случается помрачение рассудка,  но чтобы он мог дойти до такого… А что тогда он выкинет в следующий раз?…  Опять дыра,  думала она, — черная дыра вместо т р е т ь е г о,  и эта дыра пугала ее несравненно больше чем непредсказуемые поступки мужа…

На третий день после убийства супруги похоронили Манону,  — перед этим долго не могли решить,  где ее хоронить, — на кладбище для животных  или  по-человечески.  Для животных!  — наконец согласились друг с другом,  чтобы никто не смог догадаться о преступлении,  и привезли ее на кладбище в маленьком детском гробике,  где Гертруда,  ко всем своим достоинствам еще и актриса, даже всплакнула под черной вуалью, сообщив землекопам, что это было ее самое любимое животное.

— Какое?  — вдруг поинтересовался могильщик, держа лопату наизготове.

— Розовый орангутанг.  — почему-то именно так назвала перед  последним прощанием свою подругу Гертруда, и мужчины начали засыпать Манону землей,  так и не дождавшуюся в этой жизни,  — но,  быть может,  в той? — полноценного человеческого тела.

По возвращении Гертруда объявила на несколько дней траур в  доме, конечно, тайный,  ибо Сонечка, вообще ничего не знавшая о женщине-птице и так самозабвенно устраивавшая судьбу подруги, то и дело прибегала к ним в дом и сообщала последние новости об их избраннике.

— Сегодня император интересовался, не передумали ли вы насчет любовника?

— Конечно,  нет!  — бойко ответила ей Гертруда, умело скрывая печаль на своем лице.

— Тогда готовьтесь! Он сказал на днях! — многозначительно сообщила ей Соня, и когда она ушла, Гертруда, вдруг почувствовав прилив старой тревоги,  позвала Германа,  усадила его за кухонный стол, напротив себя, и завела разговор, который время о времени затевала и раньше.

— Герман,  ты все-таки понимаешь,  что ты сделал? — суровым тоном начала она.

— Ну, каюсь,  каюсь, Гера! — снова замотал головой супруг. — Затмение нашло!

— Да я не об этом!  Черт с ней в конце концов,  с этой птицей!  — неожиданно сказала Гертруда.  — Ты  подумай…  Между  нами  она  была третьей! И опять… несчастный исход!

— Что ты имеешь в виду? — напряг свой высокий лоб Герман.

— Как что?  Сначала Женечка предал нас в поезде! …Теперь убиенная тобой Манона!

Герман начинал явно нервничать.

— Я не понимаю! Какая связь между ними? Объясни!

— Но  ведь юноша и птица были третьими в нашей семье!  — терпеливо сказал ему Манона,  и вдруг сделала  неожиданное  предположение.  —  А вдруг и с нашим будущим Сашей что-то случится?

— Что с ним может случиться? — наконец начал размышлять супруг. — Он  же  под  контролем самого государства!  Да тем более его готовят к всенародному празднику! Что… с ним может случиться?

— Не знаю. — призналась Гертруда, опуская глаза, и вдруг. – Тогда — дрожащим голосом продолжала она. — перед самым звонком из лицензиона — ты помнишь?  — мы также сидели с тобой за  этим  столом…  Молчали, каждый думал о своем,  и я помню, а ты вряд ли, как… пополз вдруг по столу стакан с чаем, помню, — в правую сторону от меня…

Герман с нарастающим ужасом глядел на Гертруду.

— Пополз и остановился…  — с закрытыми глазами, как медиум, говорила Гертруда. — И к нему потянулась рука…

— Моя? — с надеждой спросил Герман.

— Да  нет,  не твоя!  — нервно оборвала его Гертруда.  — …  И я взглянула вправо от меня,  и увидела…  Да,  я увидела плечи, фигуру, лицо…  Белое,  как гипсовая маска…  Черные прорези глаз, и красная дырка рта…  Он,  оно, своей рукой или лапой собирался взять стакан и отпить  чай из него…  И оно было между нами третьим!  Теперь ты меня понимаешь? — со стоном исторгла она. — А вдруг оно всегда между нами будет третьим? Всю нашу жизнь?

— Что значит, всегда? И кто, что между нами было?

— Не знаю. — кажется, уже приходила в себя Гертруда.

— Что касается третьего,  Гертруда, — вдруг тихо сказал Герман. — то у каждого оно свое, это третье…

— Что ты имеешь в виду? — напряглась Гертруда.

— Я имею в виду,  что каждая пара достойна своего третьего! — заключил вдруг Герман, встал из-за стола и вышел из комнаты.

Тем временем, пока Саша проходил последние врачебные процедуры перед встречей с Норой, полностью освобождалась Норина квартира, которую с тех пор как была обнаружена,  переоборудовали в служебное  помещение лицензиона, где отдыхали,  обедали и даже жили его сотрудники. А в кабинете у Бонапарта шло экстренное и заключительное совещание.

— Они,  преступники, должны встретиться именно в этой квартире! — говорил доктор-психиатр Мырзабеков, который был назначен ответственным за медицинскую  часть предстоящего эксперимента.  — Встретиться там,  где все у них и началось! Это как у убийц, которых все время тянет на место  их преступления!  И для этого квартиру надо освободить от казенной мебели, которая будет их только отвлекать…

— Я  с вами не спорю!  Мы уже ее освобождаем.  — согласился с ним император, весьма осторожно относившийся к этому человеку, по его глубокому убеждению, абсолютно сумасшедшему. — Встретятся они. Хорошо. Но а что же им делать дальше?

— У меня есть идея! — произнес капитан Филемон Шлыков, второй ответственный за эксперимент. — Я всю ночь об этом думал!

— Ну-ка,  изложите,  капитан! — не без ухмылки произнес Бонапарт, который всегда  считал,  что  этот солдафон ни на какую идею вообще не был способен.

Капитан Шлыков встал из-за стола и  в  течение  получаса  изложил свою версию сценария и,  когда он закончил,  Бонапарт с психиатром без обсуждения в один голос сказали свое «да».

Итак, приготовления к встрече Саши с Норой шли полным ходом,  и из квартиры выносились мебель и вещи, а сотрудникам в срочном порядке было приказано выезжать в другое  помещение.  И  все,  казалось,  проходило гладко, без проволочек и лишней траты времени, но буквально за день до начала эксперимента случился вдруг инцидент, который, вероятно, должен был предвидеть начальник лицензиона, и он, Бонапарт, позже с этим согласился,  ибо все забыли, что в квартире наряду с другими сотрудниками мирно себе служил и обитал всегда вызывавший насмешки у коллег и потому,  быть может, никогда не воспринимавшийся ими всерьез, — никто иной, как давний кандидат в Норины мужья Сирин Голованов.

Сирин Голованов с тех пор как Саша покинул этот дом, а Нору взяли под арест,  а после в связи с ее психическим  состоянием  отправили  в клинику  лечиться,  и наконец вернули обратно,  — Сирин,  так неистово мечтавший о браке с Норой,  поселился в этой квартире,  как ему  казалось,  уже навсегда. Первое время он еще пытался напоминать императору и генералу Трусоцкому о расписке,  выданной ему последним, в которой ему гарантировалось  «взамен  за указание квартиры Норы,  в которой она со своими сообщниками писала антигосударственные письма»  единоличное  право  женитьбы на этой женщине. И никто ему в общем-то не отказывал, свадебное дело Голованова упиралось в объективные обстоятельства,  ведь Нора  то болела,  то лечилась,  то была просто слаба, — ведь не будете же вы на такой жениться?  стоит подождать…  — и Сирин ждал,  а когда началась служба в лицензионе, и пошли клиенты один за другим, — дальше – больше: потекли-побежали,  а с ними и служебные  хлопоты,  вопрос  незаметно отошел на дальний план, и никто о нем уже и не вспоминал, равно, как и сам Сирин, — видя, что его благоверная всегда рядом, он как-то успокоился,  словно уже состоял с ней в браке,  тем более все свое свободное время в самом деле проводил рядом с ней.

Но вот нашелся Саша,  и эта весть облетела лицензион и,  конечно, отделение, в котором служил Сирин электриком и поваром, но после, когда соперника Голованова,  столь ненавистного ему,  отправили на  медицинское обследование, — жених опять и немедленно забыл о нем, да и зачем ему было думать об этом негодяе, он был совершенно уверен, что его казнят, расстреляют или повесят как государственного преступника, коим он и являлся,  — собаке собачья смерть!  — а о предстоящем  празднике, объявленном непредсказуемой царицей, где гвоздем программы должно было стать показательное бракосочетание Норы и Саши,  он, конечно, знать не мог, а если бы узнал, никогда бы в это не поверил.

Приказ начальства о немедленном освобождении квартиры сотрудниками лицензиона Сирин также воспринял без лишних тревог, но в то же время вдруг исчезла Нора,  которую начали психологически готовить к столь важной для нее встрече,  и вот без пяти минут жених узнает от своих же сослуживцев об истинной причине их переезда…  Кажется,  в тот момент Сирин  весь побелел и замахал руками,  как крыльями мельница,  широко раскрывая рот, но не в силах вымолвить ни слова: «А-а-а-а-а…»

Через несколько часов после столь сокрушительного известия, абсолютно выпавших из памяти Сирина,  он, медленно приходя в себя, выработал тактику глухонемого человека, как бы ни о чем не ведавшего, — всем улыбался,  даже кланялся,  или, в зависимости от момента, вертел головой,  и — держался за свой угол,  стол,  стул, кровать, или свою родину, до последнего…

Когда же и его имущество унесли,  причем грубо,  отталкивая его в сторону,  словно он был не казенный,  и значит, никому не нужный предмет,  Сирин — руки и ноги его тряслись,  тело покрывалось холодным потом,  — просто-напросто забился в угол в странной надежде на  то,  что его вдруг не заметят.

Но, конечно, заметили, самурай Киото и ефрейтор Ганс, давние его приятели, вдруг обнаружив его,  долго над ним смеялись, показывая пальцами, — этот дурачок всегда выкидывает всякие фокусы!  И наконец,  молча взяв его под  руки, повели на выход.  Кстати говоря, бедняга Сирин им даже не сопротивлялся,  вероятно, мучительно думая, что ему теперь предпринять, и в коридоре он вдруг с истошным воплем вырвался,  и,  — два прыжка вперед!  — распахнув очень важную дверь, сломя голову побежал прямо в кабинет императора Бонапарта.

К его счастью, а может, и несчастью, начальник лицензиона оказался на месте.

— Господин император!  — ловко миновав секретаршу, закричал прямо с порога Сирин. — Как же… Как же это может быть?!

— Слушаю вас!  — доброжелательно откликнулся Бонапарт,  никак не способный привыкнуть к своим полоумным подчиненным,  а здоровых — раз, два сосчитать.

— Мне  сказали…  это вы,  ваш приказ!  Освободить помещение для встречи Норы с этим мерзавцем Чулановым!

— Все  верно!  С  последующим бракосочетанием вами упомянутых!  — кивнул головой Бонапарт, и, глядя на искривленное лицо, безумные глаза и взлохмаченные  волосы,  вдруг — только сейчас!  — вспомнил,  кто был этот Сирин, и в каком качестве он вообще в этом доме появился.

— Но ведь жениться на Норе должен я!!

— Должен?

— Именно…  должен! — замахал руками Сирин, готовый на любой отчаянный поступок ради своей заветной цели. — У меня до сих пор хранится расписка, данная в свое время полковником, а ныне генералом Трусоцким!

— О чем она, напомните? — слукавил император, хотя уже догадывался о ее содержании.

И Сирин доложил ее содержание.

— Припоминаю теперь. — закивал головой император и начал барабанить пальцами по столу, теперь отчетливо понимая ситуацию с Сириным. — Знаете, дорогой, увы, но жизнь вносит свои коррективы! Тем более государственная жизнь! Приказ царицы гласит: женить Сашу Чуланова на Норе! Публично! То есть преступники каются перед всем народом в содеянном!

— Но,  господин  министр,  почему  же я должен страдать?  — задал вполне логичный вопрос Сирин каким-то подозрительно тихим голосом.

— Знаете,  Голованов, — наконец взял инициативу в свои руки император. — а что если мы найдем вам другую, умную, молодую и хозяйственную супругу? Что вы за эту больную и старую женщину уцепились?

— Она не больная! Она здоровее всех самых здоровых! — бойко выпалил ему в ответ Сирин,  и,  вероятно,  он имел право так говорить, ибо проводил с ней все свое свободное время.  А еще…  — начал было он  и вдруг замолчал в каком-то странном оцепенении.

— Что еще? — ласково улыбнулся ему император.

— А еще — повторил Сирин и вдруг медленно опустился на колени. Он хотел рассказать императору о главном,  — о том,  почему Нора и почему она — идеальная жена…  О том, что все женщины в конце концов требуют от своих мужей,  а может и сразу, перед свадьбой, без доли смущения, в качестве калыма, — никого иного как персонального любовника, ведь мир, господин министр, так циничен, а его Нора… уже с персональным любовником в сердце своем,  «мертвым для всех, но румяным лишь для нее», он хотел рассказать ему об этих странностях ее души,  необъяснимых,  да и не  надо объяснять,  и в этом причина,  почему именно Нора,  тем более после лечения она,  кажется,  совсем забыла о своих прежних глупостях,  чем не идеальная жена? — обо всем этом хотел рассказать императору Сирин,  но вместо этого, бедняга, вдруг стал биться головой о пол, и говорить совсем другое.

— О, император! Вы не представляете, какую горькую я жизнь прожил! И  вы  не  знаете,  как коварно сбежала от меня моя первая супруга! …Ночью кто-то выключил свет в квартире…  И когда я починил неумело, и обнаружил  пропажу,  я кинулся за ней…  И прямо в темном подъезде на лестничном пролете кто-то вонзил в меня нож…  Вы понимаете,  как мне обидно, император?! — уже заливался горючими слезами мученик от семейной жизни. — Раскроил мне, невидимый, грудь! Но я выжил! И после больницы я выучился на электрика!  Чтобы уметь защищать себя и своих близких от этой тьмы! Тьмы этого мира, император! …И под видом электрика я приходил к одиноким домохозяйкам,  чтобы выбрать среди них себе верную жену… Которая никогда никуда от меня не убегала бы! И нашел, как видите! А теперь, что, новая тьма нависла надо мной?! А, император? …Ооо!! — зарыдал Сирин и опять стал биться головой о пол. Уже без слов.

— Оооо!!!

— Так.  Хорошо,  Сирин.  — торопливо произнес император, понимая, что надо поскорей заканчивать этот бессмысленный разговор.  — Мы рассмотрим ваш вопрос. Вы встаньте, встаньте с колен! И пожалейте свою голову!  — нервно поглядывал на Голованова Бонапарт.  — Я обещаю вам, мы решим вашу проблему в самое ближайшее время.  Найдем вам отличную домохозяйку.  Поселим вас  в доме, где никогда не гаснет свет. За счет государства!

— А теперь!  — встал он наконец из-за стола. — Прошу оставить меня! Я очень занят!

Может быть,  не стоило императору так резко вставать из-за стола, потому как это его движение — снизу вверх! — подействовало на несчастного каким-то странным образом,  ибо в следующее  мгновение  случилось совершенно невообразимое…

Сирин, стоя на коленях и беззвучно шевеля губами,  весь напрягся, и вдруг в чудовищном прыжке — два метра отделяло его от Бонапарта! – с шипением запрыгнул императору прямо на грудь и вцепился ему, как самый настоящий бульдог,  в мундир. Слава Богу, уже с Сириным на груди Бонапарт успел дотянуться до красной кнопочки аварийного вызова,  и  через несколько секунд — хотя и их, понятно, было предостаточно! — в кабинет ворвались два огромных охранника и, мгновенно оценив обстановку, бросились к Сирину, схватили его с двух сторон, оторвали наконец от императора, причем с куском мундира в зубах, и потащили на выход.

— Вон его!! На свалку прямо! Чтобы больше никогда я его не видел! — хрипел император с дырой в груди,  никто ни в той, его, потусторонней, ни в этой, земной жизни не вытворял с ним такого варварства никогда.

Конвойные тащили Сирина по коридору с большим трудом,  ибо он кусался,  плевался, упирался ногами в стены, или скрещивал их, представляя собой этакий клубок ярости и слюней,  люди шарахались в стороны,  — вон,  вон его из квартиры!  — стены дрожали,  а двери хлопали, а Сирин становился еще более невозможным, и только у лифта, на лестничной площадке, один из конвойных догадался ударить безумца ручкой пистолета по голове.

В фургон  машины они уже запихивали вяло размахивавшее руками тело,  впрочем,  не перестававшее отчетливо исторгать ругательства. А во время  езды конвойный на всякий случай снова ударил Голованова ногой в живот,  и,  склонившись над затихшим телом, вдруг распознал в нем того самого  повара лицензиона,  который всегда недокладывал ему кусок мяса на обед.  Хо-ха!  — победоносно захохотал конвойный и сообщил сидевшему за рулем приятелю о своем неожиданном открытии,  и,  уже нисколечко не щадя поверженного, стал молотить его ногами как мог, неизменно приплясывая между ударами… Через полчаса они поменялись с водителем местами, и теперь уже второй не со злобы,  а бесплатной забавы  ради,  стал пинать повара, как футбольный мяч.

Машина, как и было приказано,  приехала на  городскую  свалку,  и конвойные за руки, за ноги вынесли, казалось, бездыханного Голованова. Раскачав под воинственные улюлюканья, они забросили его прямо на самую вершину мусорной горы,  и, возбужденные, довольные собой, — ведь такие развлечения им редко выдавались на службе! – наконец уехали восвояси.

Бедняга Сирин, уже не муж и даже не кандидат в мужья, в разорванной в клочья пижаме лежал под равнодушным  холодным  небом  абсолютно неподвижно,  и  если  бы  кто из местных бродяг,  несомненно, обитавших здесь,  проходил бы мимо,  то даже он, цепкий на взгляд, ни за что бы не отличил этого — в полосках и пятнах — человека от обыкновенных кусков мусора.

Прошел час,  пошел другой, Сирин лежал без малейшего движения, и, казалось,  огромная и величественная гора мусора уже поглощала  его  в себя,  вот-вот вдохнет и исчезнет еще один маленький человек, выплюнутый этим жестоким миром,  — с телом без одежды и душой без надежды,  и вот какое-то белое облако уже клубилось над телом его, заботливо укрывало его,  — верно,  саваном охранным, — и вдруг прямо из этого облака раздались чьи-то вздохи, шепоты и голоса.

— Эй,  бедолага,  очнись! — шептало это белое облако и то кружило над ним, то укрывало вновь.

Сирин, вдруг почувствовав чьи-то прикосновения  и  даже  дыхания, наконец открыл глаза — все тело его изнывало от побоев, и казалось, не было уже ни рук, ни ног, но была еще голова, раз были глаза, и он увидел прямо перед собой это загадочное облако.

— Кто здесь? — выдохнул он.

— Это ты…? Сирин Голованов?  — кажется,  удивилось ему облако в ответ, а Сирин, мучительно в него вглядываясь, но ни черта там не видя, вдруг  понял,  что  именно так за человеком приходит смерть,  и с этой прощальной мыслью он вновь уронил голову…

Тем временем  подготовка  к эксперименту почти завершилась,  и на следующий день после ужасного инцидента с поваром лицензиона Головановым император, снова невозмутимый, и, конечно, в новом парадном мундире, срочно вызвал Гертруду и Германа в свое ведомство.

— Рад  вас видеть!  — приветливо улыбнулся супругам Бонапарт,  галантно поклонился как всегда неотразимой Гертруде и деловым рукопожатием поздоровался с Германом.

— Итак! Завтра начинается наш эксперимент! — торжественно объявил он, — Встреча Норы с Сашей, вашим будущим подопечным! И вы сможете любоваться ими в течение нескольких дней!

— Неужели? — непритворно обрадовалась Гертруда этому известию.

— Да!  И пойдемте сейчас.  Я покажу вам наш наблюдательный пункт, где и познакомлю вас с людьми, отвечающими за эту важную встречу!

И прямо в своем кабинете он открыл какую-то,  очевидно,  потайную дверь,  и повел их по узенькому коридорчику,  довольно длинному, потом резко свернул налево,  и вот ввел их в комнату с огромным во всю стену окном, за которым просматривалась, точно в разрезе, вся Норина квартира. В комнате, походившей на тон-студию, находилось двое мужчин, которые при появлении гостей немедленно встали.

— Познакомьтесь!  — представил император одного из них,  худого, с рябым лицом, в белом халате,  в очках, увеличивавших его глаза до размера чайных блюдец. — Профессор психиатрии доктор Мырзабеков!  Он отвечает за здоровье наших подопытных, — тьфу, простите! — подопечных.

Доктор поклонился и сразу начал говорить.

— Здоровье наших пациентов отличное!  Мы несколько беспокоимся за психическое состояние мужской особи,  но я думаю,  не опасно…  А что касается женской,  то пациентка у нас давно под наблюдением и значит в полном порядке!

— Скажите,  доктор,  — осторожно спросила Гертруда.  — а эта Нора О… Она… ну совсем клинический случай?

— Что вы?  — улыбнулся ей доктор какой-то игривой улыбкой.  – Она абсолютно здоровый экземпляр!

— Но император говорил, что она была психически ненормальна!

— Это знаете ли, — перебил ее психиатр. — смотря, что считать безумием! — и почему-то засмеялся, стукнув себя по коленкам.

— А это наш сценарист.  — представил второго император. — По чьему сценарию  и будет проходить наш эксперимент,  который мы назвали «Филемон и Бавкида».  Познакомьтесь. Автор Шлыков Филемон. Но в первую очередь командир ОМОН, образцовый семьянин, и вообще человек многих талантов.

— Докладывать?  — улыбнувшись гостям,  вежливо спросил императора Филемон.

— Да, изложите, пожалуйста, существо нашего эксперимента!

Капитан достал из кармана листок и, предупредительно оглядев гостей, стал по нему читать.

— Согласно литературному первоисточнику,  однажды в селение,  где жили Филемон с Бавкидой, пришли под видом странников Зевс  и  Гермес.  В отличие от других скупых селян,  только их хлебосольная семья  приняла гостей, как надо… И поделилась с ними всем, что имела. За их доброту Боги сделали их жрецами и те жили долго и счастливо и, короче… умерли в один день.

— Итак!  — убрал Шлыков свою шпаргалку.  — Как вы все уже догадались,  Нора у нас Бавкида, а Саша — Филемон… Задача наших подопечных адаптироваться после долгой разлуки друг к другу и обустроиться в пустой квартире.  Конечно, мебель, продукты и все прочее мы будем им доставлять.  И  когда  они  обрастут  хозяйством,  к ним и придут те самые странники Зевс и Гермес. Я надеюсь, вы уже поняли, кто эти Боги! — широко улыбнулся Филемон.

— Ваше начальство? — догадался Герман.

— Так точно. — взглянул капитан на императора.

— Да,  мы с генералом Трусоцким отвечаем за  этот  эксперимент  и последующее бракосочетание на глазах у народа и самой царской семьи! — пояснял император.  — В то же время мы будем следить за их  адаптацией на случай, если произойдет что-то непредвиденное…

— А что может случиться? — тут же насторожилась Гертруда.

— Да нет, это я так, к слову! — поправил себя император. – Ничего дурного в принципе не может произойти! Нора давно наш человек! А Саша, — я помню его еще во время следственного эксперимента,  — он так стремился вернуться к Норе,  да и сейчас о ней постоянно спрашивает… Так что я думаю, он преодолеет все испытания бытом вполне успешно!

Тут Гертруда извинилась перед сотрудниками и  на  минутку  отвела Бонапарта в сторону.

— Меня в последнее время,  император,  обуревают  тяжелые  сомнения… — начала она осторожно.

— Так не таитесь!  — легко сказал Бонапарт и повернулся спиной  к мужчинам.

— А вдруг после этого эксперимента — шепотом говорила Гертруда. — Саша откажется пойти ко мне в любовники?

— Да вы что? — лукаво оглядел Гертруду император. — От такой женщины кто может отказаться?

— Нет, я, конечно, уверена в себе! — попыталась она улыбнуться. — Но вы же сами сказали, что он влюблен в Нору без ума! Пусть даже она и безумна!

— Во-первых,  ваш Саша пока еще не видел ее,  — с резоном отвечал император.  — А во-вторых,  у него огромный комплекс вины  перед  этой женщиной!  Долг, понимаете? А это в конце концов вытесняет любые чувства! И, в-третьих, — наклонил император к Гертруде свое лицо. — В крайнем  случае  мы можем пойти на химическую терапию,  что мы собственно с другими объектами успешно и делаем!  Станет, как шелковый… Никуда от вас не денется! Не волнуйтесь!

Они снова повернулись к мужчинам,  которые тем временем живо  обсуждали, какого человека можно считать сумасшедшим, и, кажется, приходили к выводу, что каждого… При этом значительней всех высказывался,  конечно же,  психиатр как профессионал, — все так же странно похлопывая себя по коленкам,  а Герман,  как ни странно,  в последнее время такой тихий, спорил с доктором жарче других.

Гертруда выждала для приличия несколько минут,  а после, взяв мужа под руку, стала прощаться, — договорившись придти завтра в 10.00., к началу эксперимента.

Казалось, император  вполне  аргументировано  успокоил  Гертруду насчет покорности Саши,  а возможность химического вмешательства  предопределяла желаемый в ее ситуации результат, но когда Гертруда пришла домой, и после мелочной перепалки с прислугой,  где попало и  Герману, осталась наедине с собой,  прежние сомнения с новой силой нахлынули на нее, и ложилась спать она с тяжелым сердцем. Образ Саши стоял перед ее глазами, невнятный,  неотчетливый,  ведь она не помнила его,  и было с ней лишь смутное о нем представление, да отрывочные описания Сони…

— Саша!  Саша! — шептала она в ночи, глядя на потолок, и волновалась перед завтрашним днем, как ученица в последнюю ночь перед экзаменом.  Может, это годы? — подумала она, — убавлявшие уверенность в ней?  Нет! — попыталась взять себя в руки, — ты, Гертруда, лучше всех, — была,  есть и будешь!  Ух! — перевернулась на другой бок, заставляя себя думать о чем-нибудь другом, но — нет, перед глазами по-прежнему мерцал Саша… О, Саша, если б ты знал, как я могу думать о тебе, — о той самой двери с твоим именем, с которой — входите, пожалуйста! — и начнется моя новая жизнь после стольких разочарований старой,  вдох и выдох,  — слышишь, Са-ша? О!

И — полетели слова в ночи, над крышами домов понеслись, над городом,  искать своего хозяина,  и — о!  — нашли его в больничной палате, где лежал он с закрытыми глазами, вдруг ресницами заморгал, потому что нашли,  и,  конечно,  не о Гертруде он думал, которую ведь совсем и не знал,  — каждый думает о своем, друг с другом не пересекается, тем более ночью,  — а о Норе своей,  так волновался, что заснуть не мог, все ворочался,  — о,  Нора!  — и сердце, тяжелое, стучало, как неисправный мотор, глядел все в пятнышко на стене, и пятнышко это — бух-бух-бух! — под шум мотора расширялось воронкой,  и вот пред глазами уже Нора стоит,  но спиной почему-то, пятилась навстречу ему, — Боже, почему же ты пятишься,  Нора? — потому как взгляд свой оторвать не могу, — от чего? — доживешь до утра, узнаешь, и — остановилась вдруг, обратно засеменила,  и исчезла, а воронка мгновенно стянулась, снова пятнышко на стене, след от гвоздя,  и Саша опять в ночи звал, стонал и плакал, и так глядел, он так ее вы-гля-дывал, что слезы на глазах, и — покатились по щекам,  а он по лицу их растирал,  снова и снова,  и когда все глаза его вытекли, он зарылся в подушку лицом, и, замирая, дух испустил…

С утра пораньше Сашу разбудили,  все-таки заснул он на  рассвете, спал лицом в подушку,  в странной позе такой,  словно упал и разбился, не подушка,  а асфальт… Санитары стояли над ним, с любопытством глазели,  как на гада какого-то, — вот заворочался, подняли его, умываться, а потом посадили за стол, впрочем, не было аппетита… Ну, что, ты готов? Да…

И встали за ним,  стражниками повели, снова по коридору, по длинному-серому коридору,  Саша,  никто не просил, — сам! — руки за спину, как заключенный,  по привычке,  ведь он и есть заключенный,  и вся моя жизнь,  вздохнул Саша,говори об этом смело и с гордостью, а что делать?!

     — ДА, ЖИЗНЬ МОЯ ЕСТЬ ОДИН КОРИДОР, ПРАВДА, БЫВАЛО, СВЕРНЕШЬ НАЛЕВО ИЛИ НАПРАВО, А ТАМ КАК БЫ КОМНАТА, А В НЕЙ ЧЕЛОВЕК, НО ПРИСМОТРИШЬСЯ, НЕ ЧЕЛОВЕК ЭТО,  А ДВЕРЬ, ЗА КОТОРОЙ ДРУГОЙ КОРИДОР, И ДАЖЕ НЕ ОБИДНО, ОСТАНОВИШЬСЯ В РАЗДУМЬЕ,  — А ТЕПЕРЬ КУДА?  — САМ СЕБЕ И ОТВЕТИШЬ, ЧТО НЕТ РАЗНИЦЫ НИКАКОЙ, КУДА, ВСЕ РАВНО КРУГОМ КОРИДОР, И, ЗНАЧИТ, ЭТО И ЕСТЬ ПУТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ, И НЕТ НИ РАЯ, НИ АДА, А ЕСТЬ ОДИН КОРИДОР, И ВЕТЕР В ЛИЦО, — ЗНАЧИТ, ТЫ И ВЕТЕР? — ДА! — И КОРИДОР: ВЕТЕР ТРЕПЛЕТ, А ПОРОЙ ТАК ОБОЖЖЕТ, ЧТО ВДРУГ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ВЕТЕР ГЛАВНЕЕ, А ТЫ ПРОСТО ТАК, В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ ПЫЛЬНАЯ ЧАСТЬ ЕГО, И ВЕТЕР — ДУША ТВОЯ, МЫСЛИ ТВОИ И ЧУВСТВА, А ТЕЛО ТВОЕ ЛИШЬ ЧУЛАН, КОТОРОЕ — О, ПРОКЛЯТОЕ! — НЕ ПОЗВОЛЯЕТ ТЕБЕ ОТДАТЬСЯ ПОЛНОСТЬЮ ВЕТРУ СВОЕМУ, — ТЫ УВЕРЕН, ИМЕННО ВЕТРУ ТВОЕМУ? — ДА, ПРАВИЛЬНО, ИМЕННО ВЕТРУ ОТДАТЬСЯ СВОЕМУ, И ЕСЛИ ТЫ ВДРУГ НА ПУТИ В КОРИДОРЕ ВСТРЕТИШЬ ДРУГОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОМУ ТОЖЕ НЕГДЕ УКРЫТЬСЯ, И ЖАЛЕЯ ЕГО КАК СЕБЯ,  ВДОХНЕШЬ В НЕГО ВЕТЕР СВОЙ, А ОН В ТЕБЯ СВОЙ, ПО ТОЙ ЖЕ ПРОСТОЙ ПРИЧИНЕ,  И ЕСЛИ ВДОБАВОК ВСЕ У ВАС ПОЛУЧИТСЯ, ТО – ТЫ ВДРУГ ПОЙМЕШЬ, ЧТО ВЕТЕР У ВАС ОДНИ, И ЗНАЧИТ, РАЙ У ВАС ОДИН, НО ВСЕ РАВНО – ВСЕ РАВНО АДА ДВА, ИБО ТЕЛА ДВА, — КОТОРЫМ НИКОГДА НЕ СЛИТЬСЯ ВОЕДИНО!

— Все,  прибыли!  — как выстрелом прогремело,  и Сашу втолкнули в проем,  еще несколько шагов,  Саша огляделся, казалось, квартира Норы, но стены были другие,  белые, как в больнице, и вот в комнату его провели, — пустая, посередине стул, на него посадили и так одного и оставили.

— Вот он,  голубчик!  — с азартом воскликнул император,  глядя на него из потайной комнаты, в которой все уже собрались: доктор Мырзабеков,  капитан-сценарист Шлыков,  Герман с Гертрудой, и Соня, между прочим,  всегда подчеркивала, первая любовница Саши, из чьего чулана он однажды и вышел, чтобы тронуться в свой дальний путь и в конце концов здесь сейчас оказаться, — значит,  Соня,  а Ваня, ее супруг, перед самым выходом наотрез отказался в этом участвовать…

— Ой,  какой бледненький! — тут же запричитала Соня, руки сложила на груди и взглянула на подругу,  а Гертруда уже глядела,  глядела  на Сашу, ведь она с самой ночи глядела, а точнее, вы-глядывала, и вот наконец нашла:  лицо бледное в самом деле,  черная челка на  лбу,  точно трещина, — вот-вот и лицо расколется, — маска! а за маской что? неужели другая?  та, что с черными прорезями?… — так она на него глядела, что все окрест на нее оглянулись…

— Гера! Гера! — испуганно Герман за локоть ее.

— Ну что еще? Что?

— У вас глаза жужжат!  — доктор Мырзабеков за всех и почему-то шепотом ответил, и тут же отвернулся от нее.

Саша был весь напряжен,  — в ожидании, и уже шаги за стенами комнаты раздавались, точно часовой кружил, — приблизится и опять отойдет, снова приблизится, встанет у дверей, словно подслушивает, как Саша сидит, — тихо или с притопом? танец на стуле, допустим, такой, — и вот в комнату наконец вошли, Саша отчетливо слышал, но — хоть убей! – никого окрест себя по-прежнему не видел, странно, шаги тем не менее приблизились к нему,  на мгновение замерли, и — вдруг в него, словно в следующую комнату побежали,  — ах! — Саша сотрясся от такого вторжения, и на сердце тяжесть,  видно, сердце — замок, значит, заперли его, — и в тот же момент он увидел,  как двое мужчин в рабочей одежде стали в комнату  вносить какой-то огромный ящик,  похожий на гроб,  перевернули, оказалось,  кровать,  с грохотом поставили, справа от него, даже на него не взглянули, а за ними другие, опять что-то несли, опять казалось, гроб, и, верно, кто-то из этого гроба должен был выскользнуть, — неужели Нора? — а Саша, тяжесть в груди, не сможет ни встать, ни встретить, если она из гроба,  может, для этого его те, первые шаги, и заперли, — поставили,  и, кажется, шкаф: в углу уже стоял, важно надувал свою грудь, и на Сашу, между прочим, своими замочками пялился, с любопытством, а в это время снова что-то принесли,  — что же на этот раз?  — Саша уже  с вниманием,  как благодарный зритель,  — стол на этот раз о четырех ногах,  и вдруг — прямо из шкафа,  а может,  из-под  кровати,  а  может, из-под стола, а может, из всех трех точек сразу,  — женщина выпрыгнула, и звучный голос подала.

— Осторожней! Сюда! И в угол ставьте!

Саша вздрогнул:  Нора!  И напрягся, и все же с гигантским усилием со стула встал.

— Нора!

Вот она!  — увидела Нора Гертруду, и глаза ее зажужжали еще пронзительней, но никто уже этому явлению не поражался — привычка страшная вещь!  — вот она, о ком столько было сказано… Мгновенно ее оценила и отметила:  почти  старуха  с крашеными волосами и пудовыми тяжестями в ногах, — хм! — даже хмыкнула, — самая настоящая домохозяйка и наконец успокоилась.

— А это наша Бавкида!  — радостно Филемон Шлыков объявил. — Итак, господа, наш спектакль начинается!

И потер ладони в предвкушении. Интересно чего? — подумала Гертруда…

— Нора!  — Саша шагнул в ее сторону,  и Нора — это  действительно была она!  — повернулась к нему и взглянула как-то рассеянно, и прежде чем подойти, отдала рабочим несколько указаний.

— Нора! — Саша сам подошел к ней и как-то неуклюже обнял ее.

— Ты  вернулся?  —  совершенно  спокойным голосом сказала она и — чинно похлопала его по плечу,  но Саша такому приему совсем не удивился.

— Давай присядем?

Они сели на только что внесенную кровать,  и Нора старательно покачалась на матрасе, вероятно, поверяя кровать на прочность.

— Ну как ты?  Рассказывай.  — бросила она ему. — Где же ты был на этот раз?

На этот  раз.  Абсолютно точно замечание,  которое снимало с Норы любые возможные его претензии.  И Саша,  понимая, что на этот раз, все равно бросился, путаясь и запинаясь, ей рассказывать.

— Да! Когда я возвращался к тебе, Нора на… этот раз, меня схватили патрульные!  Прямо в твоем подъезде…  Увезли,  заточили в камеру…  После в тюремном дворе устроили пытки…  Но в конце  концов  я сбежал от них!  Ахав мне помог! Может, ты помнишь его?… Мы залезли в подземный люк… И все это время, Нора, я прятался от милиции в подземелье!

— Ого!  — почему-то засмеялась Нора.  — Там,  в подземелье,  тоже есть жизнь?

— Да еще какая!  — обрадовался Саша,  как ребенок,  этому знаку ее внимания. — И не то чтобы жизнь, а целое царство жизней!

И хотел было дальше рассказать ей о том многом и невероятном, что он увидел под землей, но вдруг заметил, что она смотрит не на него, а в сторону грохотавших рабочих.

— Ну а я…  — вдруг обрывая паузу, сказала она. — Я болела, Саша! После того,  как ты покинул меня в последний раз,  я  заболела.  Потом пришли  незнакомые люди,  сжалились надо мной и увезли меня в клинику. Где-то с месяц я в ней провалялась.  А потом меня выписали. И я вернулась сюда.  А здесь была уже не квартира,  а…  центральное отделение департамента по регистрации любовников у… законопослушных граждан.

— Хозяйка, а это куда? — прервал ее рассказ рабочий.

— В соседнюю комнату.  — махнула рукой Нора,  а Саша сквозь опускавшуюся на глаза пелену волнения уже разглядывал ее.  Да,  она сильно изменилась,  —  погрузнела явно и как бы отцвела,  а черты лица ее измельчились, и тонкий нос ее был словно зажат набрякшими щеками.

— Ну и вот,  — продолжала Нора дальше.  — стала я работать в этом отделе регистрации любовников и любовниц…

— Ты… регистратором? — не сдержал своего удивления Саша.

— Да,  люди  шли  и идут в лицензион толпами.  Заявляют о наличии своих амурных связей.  — деловито говорила Нора,  словно на  служебном отчетном совещании,  и вдруг,  точно впервые вспомнив о Саше.  — Да ты ведь не знаешь? …Пока ты был в своем подземелье, мир сильно изменился!  До полной неузнаваемости!  — хохотнула она,  и Саша заметил, что раньше она никогда так не хохотала. Впрочем, о том, что раньше, уже не ему было судить.

— Работаем мы в основном втроем.  — продолжала Нора, водя пальцем по узору матраса, по-прежнему не глядя Саше в глаза. — Я и еще две девушки со спичечной фабрики.  Мою историю ты уже знаешь.  А у девушек… Тоже любовный треугольник:  полюбили на свою голову одного.  Начальника цеха. А тот, как водится,  крутил с ними обеими. А после выбрал одну… Вторая не выдержала и прямо,  в цеху,  подожгла себя…  Благо, было чем! Цех чуть не сгорел.  Начальника уволили с работы.  А их двоих  сюда.  Одну сразу, а вторую, как меня, после больницы. — Нора мельком взглянула на Сашу, словно кисточкой по лицу провела. — В общем, работаем. После работы здесь же готовим себе.  Отдыхаем.  Чаевничаем.  Вяжем.  Иногда по  настроению в карты.  В дурака,  то есть в дурочку. В общем, три девицы под окном… Если меня, конечно, можно считать девицей! — опять хохотнула она.  — Ну а что девицы?  О чем думают? …О женихах! Все гадали мои подруги,  кто  им  в конце концов попадется?  О начальнике цеха ни слова. Словно выело память. А потом мне руководство сообщило, что оказывается  я  первая! — улыбнулась Нора и захохотала.

— Что — первая?

— Ну, ты наконец появился. Жених… Вот и сказали мне, с вещичками на выход. А подруг моих и остальной персонал перевезли в другое помещение. Для дальнейшей работы. А эту квартиру освободили, сам видишь. Для нас с тобой!  Я,  кстати, — качнулась она, словно хотела встать. — обещала девушкам показать тебя!

— Меня? Зачем?

— Ну ты же жених мне! — пояснила Нора и встала наконец. — Знаешь, Саша,  сегодня такой хлопотный день. Сейчас мебель ввозят. Давай после поговорим, хорошо? — и протянула ему свою ладонь. — Пойдем! Будешь рабочим помогать. А вечером еще наговоримся!

Саша встал и послушно пошел за ней. Она шла вразвалочку, и это тоже было в ней новое. В коридоре она представила его рабочим, легко оставила для помощи, а сама бодро направилась на кухню.

Весь остальной день с коротким перерывом на обед и частыми  перекурами по инициативе рабочих,  Саша таскал какие-то ящики,  совершенно не понимая их предназначения, и вообще необходимости всего происходившего,  но раз надо,  то надо,  тем более Нора просила, а из отрывочных разговоров с ней он в конце концов узнал,  что все, что он носил с рабочими,  ставил и прибивал, необходимо было для них же, — обжиться мебелью и прочей утварью. «Ведь у нас будет новоселье! — сообщила она. — И  через несколько дней к нам придет важная комиссия,  чтобы проверить нашу полную готовность к  публичному  бракосочетанию.»  «Публичному!?» Саша впервые услышал от нее об этом,  хотя император, он после вспоминал,  намекал ему на какой-то  всенародный  праздник,  непосредственно связанный с ними, их прошлым, такой их разнузданной жизнью, и,  отчетливо понимая, что все уже придумано за них заранее,  и иного не дано,  — Саша уже беспрекословно выполнял приказы   бригадира,  а в перерывах хозяйские просьбы самой Норы,  стойко ощущая себя попавшим в ловушку.

— Что-то  ваша  пьеса  похожа на инструкцию по обустройству жилья для молодоженов!  — зевая, заметила весьма разочарованная Гертруда  уже под самый конец дня. — И что-то ничего у них не происходит!

— Так это же хорошо! — бодро возразил ей император. — Сколько можно страстей?! Все стабильно, отлажено, предопределено… Между прочим, вы можете идти домой! До завтра!

— Надеюсь,  завтра будет интересней! — криво улыбнулась Гертруда и, посидев еще немного для приличия,  она с Германом и Соней, просто заснувшей во время этого «представления», покинула наблюдательную комнату.

Под конец дня даже у рабочих все выпадало из рук, — мебельные модули  валились им на ноги,  — мать твою!  — то из одной,  то из другой комнаты раздавались раздраженные возгласы,  и Саша,  наблюдая все это, вдруг  подумал,  что если и представлять себе Ад,  то именно так – как скопище угрюмых и тяжелых предметов,  которые,  точно сизифы, ворочали люди  с  призрачной целью обустроить свое или чужое жилье,  а на самом деле,  эти предметы давно ворочали людьми, доказывая им, живым и вечно слабым, кто всегда являлся и является хозяином любого пространства.

Вся эта бессмыслица длилась до самых сумерек: люди ходили, таскали,  топтались,  качались,  ругались,  курили и даже выпивали,  уже не стесняясь Норы, и только когда очередной ящик упал на ноги самому бригадиру, тот наконец объявил окончание работы.

И вот Саша с Норой наконец остались вдвоем.  И Саша — даром,  что работал!  —  за вечерним чаем уже с пылом бросился рассказывать Норе о своих подземных приключениях, о царстве нелюбимых, в которое они попали вместе с Ахавом,  о встрече,  Нора,  с душой твоей матери…  Да? — как-то рассеянно удивилась она,  и сморщила лоб, словно вспоминая, кто была ее мать,  — об удивительной девочке по имени Тс, которую никто никогда не любил,  потому что не замечал, впрочем, как и других обитателей этого царства,  и дальше о подземном храме новой мужской религии, — о братьях общины, с которыми он так подружился.

Нора по началу слушала его очень внимательно,  или искусно делала вид,  потому как спустя совсем небольшое время стала глядеть по сторонам,  зевать,  прикрывая ладошкой рот, и только тогда Саша заметил еще одну ее новую и необъяснимую особенность.  Глаза ее излучали  какой-то искусственный свет, точно это были не глаза, а пуговицы, — да! – перед ним сидела женщина с пуговицами вместо глаз, но все эти изменения в ее облике Саша отмечал как-то машинально,  не успевая поражаться им,  ибо изначально чувствовал перед Норой вину за то,  что оставил ее  в  этом доме так подло и малодушно.

Тем не менее Саша оживленно продолжал свой рассказ,  но когда  он дошел до объяснения смысла новой мужской религии, которую проповедовали братья подземной общины,  Нора,  уже не стесняясь,  зевнула во весь рот, и, виновато притрагиваясь к его руке, сказала: «Саша, давай завтра поговорим!  Я очень устала.  У нас будет с тобой еще много времени! Целая жизнь!» И,  улыбнувшись,  встала, бросая ему напоследок: «Да, не забудь выбросить мусор! Там в коридоре. Рабочие просили».

Саша же опять не обиделся на нее,  он еще немного посидел на кухне, глядя в ночь за окном, — на огни домов, рассыпавшие перед ним свои узоры, казалось, им напрочь забытые, но снова сейчас к нему возвращавшиеся, как и все то, что жило когда-то в этих стенах. После он вышел и медленно,  не  спеша,  обошел всю квартиру,  замечая перемены в жилье, главным образом заключавшиеся в появлении множества дверей, встроенных в стены коридора.

Двери тянулись одна за другой,  и на каждой висела табличка: «Лицензион»,  — то самое заведение, в котором Нора и работала регистратором,  затем «Аварийная»,  — для чего,  непонятно, дальше «Чулан», — о, если  б  кто  знал,  насколько  важным  было для него в свое время это пространство!  — затем дверь с надписью «Лифт», а в конце коридора его поджидала  последняя с надписью «К мусоропрооводу».  И Саша вспомнил о просьбе Норы,  и повернул ручку двери,  дверь открывалась в отличие от других. Тогда он пошел за ящиком с мусором, взял и понес его обратно к двери,  открыл,  и,  вглядываясь в новое незнакомое ему  пространство, вдруг замер от изумления.

Перед его глазами предстал темный подъезд,  но не тот,  в который нужно  было входить,  чтобы попасть в дом,  а какой-то другой,  как бы тайный,  но не это поразило его внимание, а то, что на лестничных пролетах  — вверх и вниз — на ступеньках стояли абсолютно неподвижно мужчины в пижамах,  на первый взгляд, похожие друг на друга, как две капли воды,  но  самым  поразительным было то,  что все они глядели на Сашу, словно только и поджидали его, вдобавок, приветливо ему улыбались.

— Кто вы? — гулко выдохнул Саша и с грохотом уронил ящик себе под ноги.

— Мы несчастные мужья. — ответили хором они и тихо загудели…

— И… что вы здесь делаете?

— Мы…  переживаем за тебя.  — сказал кто-то из них. — А точнее, мы болеем за тебя!

— А…  зачем? — выдохнул Саша, и тут же у него закружилась голова, и он ухватился за дверную раму.

— А затем, что так нужно! — раздался другой голос. — Вот за нас в свое время никто не переживал. Поэтому мы и несчастные.

— А почему вы несчастные? — Саша сделал шаг вперед.

— Потому что все мы погибли в результате…  семейного драматического происшествия! — с явной горечью откликнулся чей-то голос. — И мы не желаем тебе той же участи!

— Ну тогда спасибо вам!  — тихо сказал Саша, и, понимая, что этот странный разговор чересчур затянулся,  поднял ящик и понес его к мусоропроводу,  который — через лестничный пролет — находился внизу на угловой площадке.

— Счастливчик,  счастливчик…  —  тут же зашелестели голоса этих странных и,  очевидно,  раз все они погибли,  бестелесных созданий.  — Скоро будешь есть пироги,  спать на белоснежных хрустящих простынях, а голову будет мыть тебе твоя пушистая супруга…

Саша на мгновение остановился, чтобы возразить, что не из-за этого он вернулся к Норе,  но подумал, что будет глупо, и проследовал дальше до мусоропровода. Выбросил мусор, стал подниматься обратно, тем временем голоса уже живо друг с другом обсуждали, какой пирог вкуснее, —  с  картошкой  или с рыбой?  И казалось,  еще немного,  и эти голоса страшно переругаются между собой.

Саша же,  поднявшись на лестничную площадку,  опять замер, потому что увидел слева от двери две смутные мужские фигуры,  правда, уже без пижам, и у обоих ярко светились глаза, точно они стояли и плакали.

— А вы,  простите, кто? — тихо обратился к ним Саша, уже понимая, что этот подъезд еще не раз удивит его своей загадочной жизнью.

— Ты не узнаешь меня?  — сказал один из стоявших и сделал бесшумный шаг вперед.

— Тромб?!  — Саша в сумерках разглядел:  это  был  Тромб,  нежный маньяк и насильник,  его случайный приятель,  когда-то, казалось, давным-давно учивший его, как надо по-настоящему любить женщин.

— Да, Тромб. — вздохнул Тромб.

— И ты… тоже? — догадался Саша.

— Да, и я тоже. — сказал Тромб. — Меня убили ОМОНовцы, когда накрыли вашу квартиру!

— Ох, Тромб! — грустно вздохнул Саша и шагнул к нему. — А это кто с тобой?

— Апчхи!  — чихнул второй,  стоявший в темном углу и потому почти невидимый.

— Это мой приятель и… — сделал паузу Тромб. — первый муж Норы.

— Первый муж Норы? — пораженно исторг Саша и опять выронил мусорный бак из рук.

— Здра-встуй-те! — скрипучим голосом приветствовал его первый муж Норы. — Меня зовут Цефалий… Ну-ка, Тромб, пододвинь меня поближе…

И Тромб наклонился и действительно передвинул, но опять же совершенно бесшумно своего приятеля. И Саша увидел: из огромного цветочного горшка с землей наполовину торчал этот самый Цефалий, а в руке у Тромба оказалась лейка, из которой он, судя по всему, поливал своего приятеля время от времени.

— Вы не пугайтесь моего страшного вида!  — тут же предупредил его цветок Цефалий.  — Я служил в вашем мире трубопроходчиком. Очарованным и  отчаянным…  — вздохнул он.  — И однажды мы проводили испытания… Взрыв оказался слишком сильным…  И вот — снова вздохнул он – ударной волной меня отшвырнуло и — вонзило прямо в землю вертикально.  И в тот же момент я погиб!

— Хорошо еще,  что не головой вонзило.  — тихо произнес Тромб,  и Цефалий охотно с ним согласился.

Саша же вдруг вспомнил, что Нина, получалось, дочь его, а потом и Нора, не раз рассказывали ему о гибели их отца, и жаловались на полную бессмысленность его жизни: провести ее — всю! — в своих ржавых трубах, не известно,  для чего, — словно в них он Бога искал, — и после так бездарно погибнуть.

— Саша,  мы вообще-то к тебе по делу! — сказал Тромб и — полил из лейки своего приятеля,  опять же бесшумно,  что означало,  как окончательно убеждался Саша, что они действительно обитали в своем беззвучном, но не безголосом мире.

— Так я слушаю! — сказал Саша.

— Апчхи!  — опять чихнул Цефалий.  — Извините,  аллергия от пыли. Это профессиональное. С вашего мира осталось… Так вот. — начал он. — Поймите меня правильно, но я как первый муж Норы хотел бы знать, в чьих руках она теперь оказалась?

— Простите, я не понял вас!

— Ну,  он сомневается — пояснял Тромб.  — Хороший ты человек  или плохой? Я ему говорил, что хороший, а он мне не верит.

— Не то что бы не верю, — вежливо произнес первый муж. — Но, поймите меня я очень переживаю за Нору… И поэтому хотел бы ознакомиться с вашей биографией.

— Прямо сейчас?

— Нет-нет.  Можно через пару дней.  И лучше в письменном виде.  — высказал свои пожелания Цефалий.

— Хорошо,  я напишу. — сказал ему Саша и, сделав небольшую паузу, осторожно поинтересовался. — Ну а как там вообще у  в а с?

— У нас как у вас. — легко и просто ответил ему Тромб.

— В каком смысле?

— Ну те же любовные треугольники, — вздохнул Тромб. — Вот, к примеру,  я…  Только туда,  то есть сюда,  попал, как тут же меня нашел уважаемый Цефалий…

— Так ты…  был любовником Норы?  — с ужасом воскликнул Саша, не забывая о том, что Тромб в земном мире служил маньяком и насильником.

— Не совсем так,  Саша. — поспешно сказал Тромб. — Когда ОМОНовцы ворвались в квартиру Норы и осели там,  они в конце концов выловили  в подъезде и меня.  Забавы ради…  они заставили меня сделать с ней то, что я обыкновенно делаю с бедными, но похотливыми женщинами! Вот кто, Саша, самые настоящие насильники и маньяки!  И когда я исправно выполнял свою работу,  они и застрелили меня! Так что, не знаю, был ли я на самом деле ее любовником?

— Был-был! — миролюбиво произнес Цефалий. — Раз я с тобой!

— Но ведь Нора здесь!  — сказал Саша.  — Как же тогда  существует ваш любовный треугольник?

— Не совсем так. — сдержанно ответил ему Тромб. — Она… и там, и здесь!

— И там,  и здесь? — и наступила зловещая пауза, Саша не понимал, что подразумевал его старый приятель, а уточнять боялся.

— Эй,  жених!  — вдруг крикнули с лестничных пролетов пижамцы.  — Что  ты там с ними разговариваешь? …Иди к своей невесте и не слушай всякую чушь! У тебя все только начинается!

— Да, — закачал головой Тромб. — Иди, Саша, еще увидимся!

— Хорошо,  — сказал Саша и поднял мусорный бак и,  открыв  дверь, снова взглянул на Тромба.

— Иди, иди, — повторил убиенный, а его приятель в горшке напомнил ему. — Не забудьте через пару дней представить мне вашу биографию!

— Хорошо,  не забуду,  — кивнул Саша бывшему отчаянному трубопроходчику и вошел в квартиру.

После того, как Саша привел себя в порядок, он тихо, на цыпочках, вошел в спальню к Норе. Осторожно присел на краешек ее кровати. Долго смотрел на ее,  мерно дышавшее тело, потом прилег опять же с краю, и — затаив дыхание,  протянул руку к ней,  прикоснулся к ее плечу.  «Она и там и здесь!» — вспомнил он слова Тромба,  провел рукой по  ее  плечу, удостоверяясь,  что все-таки она здесь,  — здесь,  Тромб,  а не там! — прикоснулся к ее волосам,  и в тот же момент Нора с шумным вздохом перевернулась набок,  матрас накренился, и Саша мгновенно слетел вниз, — упал, но не больно, хотел было подняться, но, поразмыслив, остался лежать на полу.

 

* * *

 

В том, что от тесных вакханалий быта в ближайшее время так просто не отделаешься,  Саша убедился сразу же,  как только проснулся.  Прямо перед его глазами ползал на четвереньках какой-то бойкий старичок, который вкручивал в пол шурупы неизвестно для чего,  и,  заметив  взгляд Саши, ему улыбнулся.  Саша попытался было снова заснуть, но обнаружил, что лежит на полу, и тогда она поднялся и пошел умываться.

— Выспался?  —  ласково спросила у него Нора,  выглянув из кухни, причем без всякой издевки, как будто не знала, что он спал на полу, во что, конечно, трудно было поверить.

Когда Саша вошел в кухню,  Нора строгим голосом,  уже  как  самая настоящая жена,  приказала ему: «Быстро завтракай и иди помогай старику!» Что Саша — будущий подкаблучник?  — беспрекословно и сделал,  налегке перекусил и поплелся к плотнику.  Утро начиналось для него абсолютно безрадостно.

— Прыгай ко мне! — словно только и ждал его, бросил старик. — Меня зовут Павел.

И Саша опустился на колени.

— Ты иди впереди меня!  — деловито говорил Павел. — И видишь, у всей мебели, что стоит,  в основаниях петли…  Так вот делай дырочки! И на тебе шило! — передал ему. — Так быстрей мы шурупы закрутим! Согласен?

— Согласен.  — без особого энтузиазма сказал Саша и пополз вперед выполнять свою работу.  Ад быта продолжался,  вторая серия,  а что его ожидало впереди?

После нескольких сделанных им уколов или скважин Саша вдруг сообразил, что они закрепляют все те предметы, которые рабочие расставляли вчера. Надо было бы спросить у старика, для чего это делается, подумал он, но решил сам за работой поразмыслить над этим, и в голову уже лезло разное.  К примеру,  эта квартира вдруг представилась  ему  отсеком космического корабля,  который скоро взлетит, и значит, в конце концов окажется вне сил земного притяжения,  и вот для чего закреплялись  все эти предметы, а они с Норой станут космонавтами, заключенными в запертое пространство,  чтобы никуда не сбежали, тем более если их прочили,  как  сообщила  ему вчера Нора,  в какие-то там символы новой государственной идеологии,  и значит,  быть им в летающем корабле,  — что ж, для символов самое удобное местоположение.

— Давай, сынок, двигайся скорей! А то я тебе на пятки наступаю! — прервал его фантазии старик, и Саша, стараясь делать свою работу быстрей, пополз дальше…

— Что  это  у  вас опять бытовое занудство!?  — капризно спросила Гертруда,  сидя в наблюдательной комнате, и взглянула с укором на капитана-сценариста-режиссера Филемона Шлыкова.

— Еще немножечко потерпите!  — вежливо улыбнулся он ей.  —  После обеда я приготовил вам фантастический сюрприз!

— Ну посмотрим!  — кисло сказала Гертруда,  не особенно веря этому простаку,  и взглянула на Германа,  который,  подставив руку под щеку, незаметно от всех дремал,  а Сонечка,  пришедшая сегодня опять одна, — без  мужа или любовника,  не теряя времени даром,  старательно красила ногти…

Саша, то и дело подгоняемый вредным стариком, уже хлопал, как автомат,  — раз скважина!  два!  — оставалось зафиксировать половину мебельной  стенки,  и через полчаса они без остановок,  не сбавляя темп, выползли из комнаты и двинулись вдоль по коридору,  курсом на кухню, — так приказал главный фиксирующий! — и никто из них даже и не догадался встать на ноги,  и пройти этот длинный промежуток намного быстрей, ну и в общем по-человечески. Правда, перед самым порогом они все-таки догадались подняться,  да тем более перед ними стояла грозной домохозяйкой Нора, руки в бока.

— Все… закрепили? — спросила она их таким строгим голосом, что, казалось,  если нет, то они немедленно подвергнутся тягчайшему наказанию.

— Так точно!  — отряхиваясь доложил старичок. — Остались ложки да вилки!

И к изумлению Саши,  которому по началу показалось,  что он ослышался, старик вытащил из своей сумки связку мелких цепей,  —  отделил, точно змейку,  одну,  прицепил  ее за отверстие ложки,  а другой конец стал прикручивать к крышке стола. То же — ловко и быстро — он сделал с другими кухонными приборами,  — на две персоны, машинально отметил Саша, — и после угрожающе тихой походкой,  мирно напевая себе что-то под нос, перебрался к плите, где его дожидалась прочая утварь.

— А это все зачем? — наконец поинтересовался Саша.

— Как  зачем?  —  прервал свою работу главный фиксирующий и хитро взглянул на Сашу. — Знамо, чтоб не использовали заместо колющих и режущих предметов!

— Кто? — замирая вымолвил Саша.

Старик ничего ему не ответил,  а только,  взглянув на Нору, заговорщически ей подмигнул.  Нора не выказала никаких эмоций, и, встав на освобожденное стариком  место,  стала дальше помешивать суп в кастрюле уже прикрученной к плите поварешкой.

Саша, сидя за столом, и так и не дождавшись ответа, стал зачем-то разглядывать другие кухонные приборы, еще стариком не зафиксированные, — к примеру, стаканы или тарелки, или вот сахарницу, — надо бы старику сказать,  вдруг забудет,  ведь он его помощник!  — но при более внимательном рассмотрении и стаканы,  и тарелки, и прочее, оказались пластмассовыми,  и значит,  никакой опасности  для  человеческой  жизни  не представляли.

— Обед!  — провозгласила тут Нора,  взяла с полки миски  и  стала разливать в них суп. — Вы присаживайтесь, Павел!

— Нет,  нет,  я отдельно,  — вдруг скромно сказал старик. — У меня свое. Я по-стариковски.

И, взяв с собой свою сумку, вышел из комнаты.

Во время  семейного  обеда,  ведь так уже можно было теперь говорить, стояла плотная тишина, отчасти из-за того, что Саша никак не мог привыкнуть к прицепленным приборам,  и от того молчал, как бы научаясь ими пользоваться,  и вдруг он вспомнил прошедшую ночь,  невозможную  и загадочную.

— Нора, я вчера, когда выносил мусор, встретил в подъезде насильника Тромба  и  твоего первого мужа Цефалия! — осторожно сказал Саша и тут же поправился. — То есть их призраков!

— Ну и что такого?  — совсем не удивилась этому известию Нора.  — Они всегда там стоят!

— Неужели? — поразился Саша, но тем не менее продолжил. — Так вот Тромб мне сказал, что когда ты осталась одна, в дом пришли ОМОНовцы… И  они  издевались  над тобой…  А ты мне ничего об этом не говорила.  Так… это правда?

— Саша!  Перестань!! — вдруг воскликнула Нора и швырнула ложку на стол. — Ты задаешь неправильные вопросы!

— Что значит неправильные? — Саша пристально глядел на нее.

— А то!  — кричала уже в ярости ему Нора.  — Ты сюда  ведь  мужем устроился? Так и будь им! Работай! Помогай мне по дому! …Но не задавай мне глупых вопросов!! Тем более связанных с моим прошлым!

— Нет,  Нора, пожалуйста… – повышал голос уже и Саша. — Я обязан знать!  Пусть как муж твой, или как в прошлом любовник… Что было с  тобой,  когда ты осталась одна?  Когда я подло тебя оставил?  Скажи мне, Нора, хотя я, может… не имею на это право!

— Ты  не  имеешь  на это право!  — холодно бросила ему Нора,  и — вдруг захохотала.

Саша с кривым лицом смотрел на нее, переполняемый болью, он понимал, что правды не будет, и — как тогда жить ему, дышать, ходить рядом с этой женщиной? А Нора, внезапно прервав свой хохот, уже смотрела на него,  не отрываясь, своими новыми глазами-пуговицами, и Саша не знал, что мог означать этот взгляд.

— Ну хорошо!  — вдруг сказала она.  — Я расскажу тебе!  Чтобы  ты отстал от  меня с этим навсегда! …Когда я осталась одна,  я слегла, заболела, и не помню,  что делали люди со мной,  которые оказались рядом… может, и издевались! Откуда мне знать, твоему дружку насильнику Тромбу, виднее… Я помню только пятно!

— Пятно?

— Да,  большое и темное пятно! Как я была этим пятном! И как соскабливали меня со стены! …Там, на стене, справа от камина, — можешь пойти посмотреть…  Может,  еще следы остались!  И вот соскоблили!  И слепили заново!  Слепили и вложили в меня Новый Дух! …А больше я ничего не помню!  — Нора замолчала,  вся белая лицом, беззвучно шевелила губами, словно что-то про себя договаривала, и вдруг криво улыбнулась.

— Так что ты сидишь сейчас с девушкой,  вылепленной  из  большого коричневого пятна… Может, из дерьма, а может, кровь, желчь, гной, вперемежку с другими человечьими гадостями…

— Нора, подожди! — попытался остановить ее Саша.

— И эта девушка из дерьма — не слышала его Нора.  — скоро  станет твоей супругой!  Как? Ты еще не передумал? Ты же хотел знать! Так знай мою историю! О, если б знали все женихи, из какого сора мы, девушки на выданье, произрастаем!  А потом выходим замуж и — контрабандой пронося — вываливаем свое дерьмо вам, благоверным, на стол… Или — еще лучше! — на брачное ложе! Кушайте, спите, пожалуйста!

И Нора опять,  как безумная, захохотала, или этот хохот уже хохотал ею.

— Нора,  перестань!!  — закричал тут Саша и вскочил,  бросился  к ней, а Нора в сторону от него шарахнулась, руки выставляя перед собой, словно для защиты,  а сама смотрела на руку его с нескрываемым ужасом. Саша вниз глаза опустил и…

— Вот видишь, — дрожащим голосом сказала она. — не зря старик ножи и вилки прикручивал…

Саша действительно держал в руке нож, и тут же, точно он, хитрый, за порогом подслушивал,  вошел в комнату старичок. — Ну, что, пообедали-с? — и внимательно, как доктор, взглянул на Сашу.

Саша молча  вышел из кухни,  и по коридору,  и заперся в комнате, прижался спиной к стене, медленно сполз на пол. В ушах стоял Норин хохот,  а пред глазами — уже кружились стены,  окна, углы, все быстрей и быстрей.  Ух!  — запестрило в глазах,  и вдруг:  то в одном углу, то в другом, словно выпрыгивая из этой бешеной карусели, появлялись старички — фиксирующие! — на четвереньках, двое, трое, четверо уже, выпали и поползли хихикая к Саше, — сейчас мы тебя распнем и закрепим! — размахивали молоточками — ать!  в два глаза два гвоздя, и не увидишь больше никогда свою Нору!…

После обеда в квартире наступило подозрительное затишье, а в тайной наблюдательной комнате за звуконепроницаемым стеклом — наоборот! — шло бурное обсуждение увиденного, первые, так сказать, итоги…

Император вальяжно прохаживался по комнате.

— Итак,  друзья,  как видите,  наши подопечные медленно, но верно обрастают  бытом.  И на этом первая часть операции «Филемон и Бавкида» заканчивается…

— Позвольте мне сказать, — прервала его Гертруда, — я думаю, господа, что при подготовке эксперимента вы не учли один важный момент! Мы не можем отчетливо слышать разговоры наших героев!…  Вот, к примеру, во время обеда мы с вами видели и даже слышали чуть-чуть,  что Нора  с Сашей яростно о чем-то спорили! Но о чем, нам так и осталось неизвестно!

— Ну знаете ли! — возразил психиатр. — Вы слишком многого хотите!

— Что значит многого? — воскликнула Соня. — В таком случае, у нас получается театр мычащих актеров!

— Во-первых,  — опять взял слово император. — из-за сжатых сроков нашего  эксперимента мы,  к сожалению,  не успели вмонтировать в стены звукоподслушивающие устройства высокого уровня, чтобы было слышно каждое слово героя,  но в любом случае мы с вам видим, что персонажи притираются друг к другу, конечно, как в любой семье, не может обходиться без ссор…  Главное,  что мы понимаем суть происходящего!…  Ну что, господа,  — решил закончить обсуждение император.  — сделаем небольшой перерыв? А после у нас… — заглянул он в свой блокнот.

Тут в комнату вошел Филемон Шлыков, отлучавшийся на несколько минут. Он весь сиял и потирал ладони от удовольствия.

— Господин император, у меня все готово! Я имею в виду, сюрприз!

— Ах да! Вы ведь обещали сюрприз! — вспомнила Гертруда, уже радуясь хоть какому-то обновлению в ходе этого весьма тусклого эксперимента. — Тогда давайте без антракта!

— Ну как скажете!  — согласился император. — Значит, сейчас, Шлыков, мы выходим к нашим подопечным?

— Да-да! — закивал головой Шлыков и, радостно оглядев присутствующих, объявил. — Действие второе начинается!

Тем временем у входа в квартиру с  наружной  стороны  уже  стояли трое мужчин — двое худых и длинных,  один,  кудрявый и маленький,  — с огромной,  в человеческий рост,  коробкой, и все они были подчиненными Шлыкова, но нет, — не милиционеры, а сотрудники научно-конструкторского бюро, которое с полгода назад организовал деятельный капитан, действительно,  как и представил его Гертруде император, оказавшийся человеком многих талантов. Его конструкторское бюро занималось разработкой нового оружия, конечно же, для более эффективной борьбы с любовниками, и первая партия арбалетов с усыпляющими стрелами уже была выпущена  на заводе  и  пользовалась  среди бойцов ОМОН огромным,  если не сказать, ошеломляющим успехом.  Но не это оружие  собирался  продемонстрировать капитан своему начальству и его гостям,  а нечто совсем иное, — неожиданное и фантастическое!  — и не смотря на чрезмерное любопытство гостей, особенно Сонечки, Филемон держал свое изобретение пока в тайне.

— Вот мои голубчики!  — радостно воскликнул  капитан,  выходя  на лестничную площадку с черного хода,  и пока не представляя их гостям и императору, повел всех в квартиру уже через парадный вход.

В прихожей он громко позвал хозяев, и Нора сразу же вышла из кухни, вытирая руки о фартук,  — так по-домашнему!  — и стала здороваться со всеми, причем с Сонечкой, своей старой подругой, которая когда-то и отдала ей Сашу на поруки,  столь же вежливо, как и с другими. Не узнала, подумала Соня, и совсем не обиделась, объясняя себе поведение Норы ее нынешним психическим состоянием.

— Мы с промежуточной инспекцией!  — как бы шутя, объяснил император хозяйке их неожиданное появление, ибо сюрприз Шлыкова не был заранее запланирован в ходе эксперимента.

— Проходите!  Проходите!  — приглашала Нора гостей, пропуская  их вперед.

— Нам потребуется просторная комната!  — сразу же предупредил хозяйку капитан Шлыков,  и Нора показала всем,  куда, а после стала стучаться к Саше,  сообщая ему,  что гости пришли,  который после бурного разговора с ней так и сидел все это время взаперти.

И вот Саша наконец вышел из комнаты и в коридоре сразу же  столкнулся с целой толпой народу, как показалось ему.

— Коробку тащите сюда! — тем временем уже командовал капитан, другие же,  войдя в просторную залу, медленно прохаживались по ней в ожидании таинственного зрелища,  и с явным любопытством — и в первую очередь,  конечно,  Гертруда,  — разглядывали вблизи живого Сашу, который впрочем был рассеян и даже вял,  и так же, как и Нора, никак не отреагировал на Соню, свою первую хозяйку и любовницу.

Какой же он неблагодарный! — подумала Соня на этот раз и от обиды поджала губки.

— Господа!  — наконец захлопал в ладоши капитан Шлыков.  —  Прошу внимания!

— С полгода назад при нашем отряд ОМОН я организовал научно-конструкторский отдел,  который  помимо  разработок специального оружия по моей же инициативе занялся  конструированием  различных,  скажем  так, устройств, которые могли бы использоваться в семейных целях.  Сейчас я представлю вам главного конструктора отдела, который и покажет вам наш сюрприз. —  он  махнул в сторону троицы,  стоявшей со своей коробкой в стороне, и к нему подошел маленький человек с  кудрявой  шапкой  рыжих волос и клинообразной бородкой.

— Извольте  поприветствовать  нашего  гения  инженерной  мысли  — взмахнул рукой капитан. — Льва Мармонтова!

Все дружно захлопали.

— Давай, Левушка!

— Господа!  — деловито потирая руки,  начал говорить  конструктор Мармонтов. — Сейчас я представлю вам абсолютно оригинальную игру, аналогов которой нет во всем мире, и которую я придумал со своими  незаменимыми помощниками в свободное от основной работы время. Естественно — тут же он повернулся к капитану.  — я много  советовался  с  капитаном Шлыковым,  и если бы не он, не его мудрое руководство, не его психологическая и финансовая поддержка, не было бы сейчас этой чудо-игры!

Шлыков широко улыбнулся и охотно поклонился присутствующим. Опять раздались аплодисменты.

— Прежде  чем  открыть  коробку,  небольшая преамбула!  — говорил дальше конструктор.  — Все мы знаем о происходящих  процессах  в  нашей стране!  И  о том,  как сложно они осуществляются!  Та самая сердечная смута,  охватившая наших мужей,  но особенно жен, нанесла ущерб многим семьям. Слава богу, сейчас все нормализуется! Но, согласитесь, у людей осталась ностальгия по тем временем — сладостных амуров,  тайных вздохов,  шепотов и взглядов,  в общем,  супружеских измен. Вы согласны со мной, господа? — риторически обратился красноречивый конструктор к присутствующим.

Все молчали, никто не знал кроме Шлыкова и двух ассистентов, к чему конструктор ведет, а император даже нахмурился.

— И вот я подумал,  а что если для укрепления семьи — ее  тела  и духа — придумать такую игру,  которая бы… освежала семейные чувства! А теперь…  открывайте коробку!  — приказал конструктор помощникам, и через несколько секунд все увидели,  как ассистенты выкатили огромную, с два метра ростом,  куклу с бычьей головой и мужским атлетически сложенным телом.

— Кто это? — испугано воскликнула Соня.

— Это Минотавр!  — с гордостью объявил конструктор. — А игра наша называется «Сашуля или лабиринт Минотавра». И вот — показал он на золотистую сетку,  которую ловко разматывали его помощники. — наш лабиринт! Сейчас ребята расставят эти электронные декорации по комнате!

— А где Сашуля-то? — строго спросил дотошный император.

— Так вот же он! — показал на Сашу Филемон Шлыков. — Ведь эта игра была названа в его честь.

— Неужели? — хихикнула Нора и даже захлопала в ладоши.

— Да! Виновник сердечной смуты — заговорил конструктор Мармонтов, ласково глядя на пораженного Сашу,  — стал виновником и этой  игры!  И суть ее заключается в следующем.  Муж и жена, дабы освежить, как я вам уже сказал,  свои отношения,  начинают играть в любовников, а Минотавр становится грозным мужем. Игроки-любовники прячутся от него в лабиринте, а робот после его включения вот этим пультом — показал он —  начинает их искать…

— Забавно! — произнесла Гертруда.

— И  при  всем этом новоиспеченные любовники услаждают друг друга ласками под страхом быть пойманными ужасным мужем, и в этом и заключается весь азарт игры! Заметив его издали, они должны успеть перебежать в другое место!  С ходом игры — деловито рассказывал Лев Мармонтов.  — содержание адреналина в крови игроков резко повышается. А с постоянным ощущением опасности ласки их становятся все более страстными и —  согласно проведенным нами испытаниям — даже изощренными!

— Даже изощренными?  — явно не веря, переспросила его Гертруда. — А в чем заключается для любовников опасность?

— Если кто-то из любовников не успевает увернуться от мужа, Минотавр смыкает свои объятия и пожирает его!

— О, боже! — застонала Соня.

— Но,  поверьте, это не страшно! Всего лишь имитация! – успокоил конструктор Мармонтов.  — Робот в любой момент может быть отключен.  И игра по желанию начинается снова!

— А что этот робот может делать еще кроме  поимки  любовников?  — задала свой очередной вопрос Гертруда.

— А что вы конкретно имеете в виду?  — в свою очередь спросил  ее конструктор.

— Ну, к примеру, может ли он выполнять функции самого любовника?

Наступила короткая  пауза,  во время которой конструктор переглянулся со Шлыковым, а Шлыков почему-то с психиатром.

— Пока нет! — наконец ответил Левушка Мармонтов. — Но мы находимся в стадии дальнейшей разработки.  И я думаю,  в недалеком будущем мы сможем сконструировать универсального Минотавра. И как мужа, и как любовника!

— Все понятно!  — сказал император.  — Ну что, кто попробует сыграть?

И медленно обвел взглядом всех присутствующих.

— Как кто?  — удивленно воскликнул Шлыков.  — Наши именинники! То есть виновники! Саша и Нора!

— Не дождетесь!  — твердо сказал Саша, все это время с неизбывным ужасом слушавший картавого конструктора.

— А я с удовольствием! — воскликнула Нора и подошла к самому входу лабиринта, уже замысловато выстроенному по всей комнате.

— Да,  чуть не забыл!  — сказал конструктор и, подойдя к коробке, достал оттуда две шапочки, очень походившие на ермолки. — В эти головные уборы вмонтированы обручи с антеннами, по которым наш Минотавр будет искать любовников.

Одну из  них он торжественно надел на голову Норе,  а со второй в руках обратился в зал: «Ну и кто желает сыграть любовника?»

— Ну  раз  виновник отказывается,  — внимательно взглянул на Сашу император. — то, быть может, ты, Шлыков? Махнешь стариной!

— Да что вы? — замотал головой капитан. — Мне как-то не по чину!

— Или вы, доктор Мырзабеков?

— Какой же из меня любовник?  — захихикал психиатр и опять ударил себя по коленкам.

— Герман!  — толкнула локтем супруга Гертруда,  но тот так на нее посмотрел, что в зале опять наступила тишина.

— Ну тогда ты,  Левушка!  — объявил Филемон Шлыков.  — Ты все это  породил, ты и пробуй!

— Ну что ж,  — бодро согласился конструктор, вероятно, никогда не споривший со своим начальством, и без лишних слов водрузил себе на голову этот волшебный головной убор.  Затем он взял за руку Нору, и, направив пульт на Минотавра, не медля бросился вглубь лабиринта.

Робот в тот же момент загудел, замигал своими стеклянными глазками, потоптался и,  медленно поднимая перед собой свои огромные клешни, двинулся ко входу в лабиринт.

Вздох изумления пробежал по  залу.  Ужасный  Минотавр,  покачивая своим могучим торсом,  с каждым шагом двигался все быстрей.  И наконец войдя в лабиринт,  на мгновение остановился, словно давая себе последнюю передышку, и тут же побежал с движениями лыжника, бегущего по лыжне. Раздался топот и визг Норы,  и по двум головам, наполовину высовывавшихся из декораций, можно было следить за перемещениями беглецов.

— Фантастика!  — произнес с довольным видом император. — Да, Шлыков! Вы меня все больше и больше удивляете!

— Рад стараться! — с гордостью выпятил грудь капитан. — Государственная премия, император, рыдает по этому Минотавру!

— Согласен!  — кивнул головой Бонапарт.  — Я думаю, что эта  игра станет сверхпопулярной среди населения!

— А вы как считаете? — обратился он к Герману с Гертрудой.

— Вообще-то забавная штучка!  — сдержанно произнес Герман, в этот момент гадавший,  пожелает ли покупать себе такую игру  Гертруда,  тем более если  из Минотавра,  как обещал конструктор,  сделают вдобавок и любовника.

— Жаль,  что он только муж, этот Минотавр! — немедленно оправдала его опасения Гертруда.

— Но вам же сказали,  — включился в разговор психиатр. — это дело недалекого будущего!  Правда,  тогда возникает вопрос, как же живой муж будет имитировать съедение Минотавра?…

— Ну а вы, виновник и именинник, — не без лукавства обратился император к Саше. — вы что думаете об этой игре?

— Вас действительно интересует мое мнение?  — с вызовом  произнес Саша. — Тогда я скажу, что это чудовищно!

— Чудовищно,  не чудовищно,  но вещь в семье нужная, — миролюбиво произнес император, и хотел было что-то еще добавить, но тут раздались восторженные вопли Норы и сдержанные смешки конструктора.  Было видно, что неистовый Минотавр шел за ними по пятам.

— Этот Минотавр так быстро движется, — с некоторым сомнением сказала Гертруда.  — что совершенно непонятно,  как они там успевают ласкаться друг с другом…

И следом,  словно в опровержение ее слов, раздались громкие поцелуи, и даже стоны конструктора  Мармонтова,  явно  входившего  в  роль любовника.

— Если натренироваться,  то можно все успевать.  — имея  очевидные доказательсва этому, возразил Шлыков Гертруде.

— Да Шлыков!  Это действительно сюрприз!  — торжественно заключил император. — Придется подавать на вас рапорт о повышении!

— Рад стараться!  — опять молодцевато воскликнул капитан  и отдал честь Бонапарту.

Тут опять раздался хохоток Норы,  веселившейся,  очевидно, больше конструктора-любовника,  потом затишье,  стук,  какой-то грохот, сдавленный крик, стоны, видимо, страсти, и вдруг душераздирающий вопль Норы.

— Помогите!! На помощь!! Он ест… уже ест его!

— Кого?  — по началу не понял император. На мгновение в зале наступила тишина, а затем два ассистента бросились вглубь лабиринта, а за ними капитан Шлыков,  и казалось,  в тот же момент все  трое,  как  на убыстренной кинопленке, пятясь, выбежали обратно, следом за ними Нора, вся взлохмаченная,  и вот глазам наблюдателей предстала ужасающая картина:  Минотавр  тряс  в  своих огромных клешнях бедного конструктора, своего же родителя,  — извивавшегося червяком, и, разевая свою огненную пасть, ревел таким чудовищным образом, что у всех наверняка встали волосы дыбом или — побежали мурашки по коже.  И когда робот  вышел  из лабиринта, все увидели, что он сжимал Мармонтова за шею, то есть действительно его душил…

Герман с Гертрудой тут же шарахнулись в стороны.

— Как… как его выключить?! — закричал император, даже он, потерявший самообладание.

— Как? Как? — вторил ему психиатр, подпрыгивая на месте.

А помощники бегали кругами вокруг электронного чудовища,  очевидно, не зная,  где находится пульт,  а Нора,  совсем потерявшая голову, пинала Минотавра изо всех своих сил.

— Ах! Ах! — хрипел уже бедный Левушка, еще вытягивая шею и болтая в воздухе тоненькими ножками.

— Ну что ж вы все стоите?! — завизжала Соня, оглядывая мужчин.

— Стреляй в него,  Шлыков! — наконец дал команду император, и капитан наконец выхватил пистолет и, совсем не целясь, выстрелил.

Раздался очередной вопль Норы,  и Минотавр, задрав свою бычью голову, будто бы к небу, медленно переступил ногами, словно кружа в танце с конструктором,  и вот с грохотом рухнул на пол. Мордой вниз. Наступила мертвая тишина.

— Отверните…  Отверните его! — зашептал император, и ассистенты почему-то на цыпочках подкрались к поверженному  и  резким  движением, сами отскакивая в стороны, перевернули Минотавра на спину.

Все замерли. Робот по-прежнему сжимал мертвой хваткой конструктора Мармонтова, и оба были неподвижны, и конструктор с закрытыми глазами казался уже задушенным младенцем, а Минотавр — его безумным отцом.

— Вы убили его!! — завизжала Соня и даже затопала ногами.

И следом два осмелевших помощника с двух сторон с трудом, но развели лапы электронного чудовища, и только они притронулись к конструктору,  как тот,  открыв вдруг глаза,  с диким воплем,  как ошпаренный, вскочил на ноги…  И все увидели обезображенную морду Минотавра: рваная дыра вместо глаза,  из которой вился дымок, и плеткой торчали спутанные провода — в форме кукиша.

— Хорошая работа!  — с явным облегчением произнес император и устало хлопнул по плечу Шлыкова. — Но госпремия пока отменяется!

Спасенный конструктор тем временем,  согнувшись пополам и перемещаясь мелкими шажками, хрипел и откашливался, судорожно массируя свою, уже посиневшую шею.

Саша, все это время так и стоявший у стены,  в стороне  от  всех, быстро  и  бесшумно вышел из комнаты,  и в коридоре вдруг почувствовал острый приступ тошноты,  вбежал в другую,  открыл настежь окно, стал дышать свежим воздухом. Казалось, это его душило электронное чудовище… И новый ужас охватил его.  В какой-то липкой пелене этого ужаса  он  еще расслышал  голоса в коридоре,  быстро подошел к двери и опять заперся. Затем лег на койку и тут же провалился в сон, как после долгой тяжелой работы, — после он просыпался, опять слышал чьи-то голоса, снова засыпал и снова просыпался, и вдруг отчетливо различил голос Норы.

— Саша!  Саша! — стучалась она в дверь. — Пришли мои подруги. Девушки со спичечной фабрики… Очень хотят на тебя посмотреть!

И когда Саша понял,  чего от него требует Нора,  весь затрясся  в каком-то диком беззвучном хохоте,  бившем его,  как лихорадка, а когда дрожь спала,  он снова погрузился в мутный  и,  казалось  уже,  вечный сон…

Неизвестно, сколько времени он проспал, но когда он открыл глаза, в раме окна стояла ночь,  и сияли звезды на небе, — ярко! — и луна серебристым квадратом проливалась на пол.  Саша поднялся и зачем-то поставил ногу в этот квадрат, как в тазик с водой, — охладиться? — постоял так немного, а затем, прикасаясь рукой к стене, как к поводырю, вышел из комнаты. Прошел по коридору, споткнулся о какую-то груду металла,  пригляделся:  Минотавр с зиявшей глазной дырой,  почему-то здесь, теперь  уже никому не нужный,  полулежал,  прислоненный к стене,  а из приоткрытой спальни раздавался мерный храп Норы.

Саша опять прошел по коридору,  заглядывая  бессмысленно  во  все комнаты:  пусто;  тихий портрет с луной;  тело Норы; — открыл какую-то дверь и ввалился вовнутрь,  оказалось,  туалетная комната, сел на унитаз.  Унитаз тут же закачался над ним, и у Саши почему-то стало подниматься настроение,  может,  потому,  что этот предмет под ним, являлся единственным,  — да, господин фиксирующий? — незакрепленным в этом доме, и качался под ним, как кораблик на волнах ночи.

— Ну куда теперь плыть? — прошептал он, и обхватил руками голову, понимая, что некуда, словно шел он так долго и упорно, и вот оказался в тупике,  то есть в маленькой туалетной комнате, два на два, конечная остановка, поезд дальше не идет, и кораблик не плывет…

Почему же не плывет?  — тут же качнулся этот кораблик, и опять, — раз и два… и, верно, так подбадривая Сашу, вдруг без труда оторвался от пола, и — поплыл, вдоль по коридору, прямо на кухню, — к раскрытому окну,  замер над подоконником, и Саша, как всадник с коня, или как ночеплаватель с корабля, заглянул в ночную бездну, задумываясь, прыгнуть туда или нет?

     … Вниз головой,  расставив руки, как крылья, плавно переворачиваясь в воздухе,  пролетая мимо темных окон, в которые пулеметной очередью будет бить его крик,  пока кто-то не появится в раме окна,  и не позовет его: Саша! Саша! Стреляй в меня! И прямо в сердце! — а если не появится, то тем более — дальше лететь…

— Саша!  Саша!  — раздавалось в тишине,  хотя он еще не прыгнул в бездну,  и снова покачнулся его кораблик,  и,  не дожидаясь последнего приказа своего капитана,  поплыл обратно, а может, на голос: Саша! Саша!  — и вот, развернувшись, приземлился в той же узенькой комнатке, — конечная,  остановка, сударь! — и Саша очнулся, открыл глаза, но голос почему-то длился и по-прежнему звал его… Он встал и вышел, подошел к двери,  за которой так настойчиво звал его голос, к двери все с той же табличкой «К мусоропроводу»,  открыл ее, и…

— Ахав? — изумленно выдохнул Саша, и шагнул вперед, и увидел Рембо, а между ними мерцал улыбаясь Тюлькин…

— Рембо! Тюлькин! Как вы здесь оказались?

— Йозеф ход нашел. Он же у нас трубопроходчик! — тихо сказал Рембо.

— Он здесь? Где он?

— Там,  внизу, поднимается, — махнул Ахав рукой в колодец подъезда. — И не только он. И другие братья общины!

— Значит,  навестить меня пришли!  — улыбнулся Саша,  уже радуясь тому,  что есть в его новой жизни этот тайный подъезд за дверью с надписью «К мусоропроводу»,  — пусть даже такой, сумрачный и сырой, с неизменными  пижамцами на лестничных пролетах,  — вон помахали ему,  как своему старому приятелю…

— А ты,  Тюлькин?  Где же ты все это время был?  — обратился он к почтальону и вдруг заметил, что он мерцал точь-в-точь так же, как вчера Тромб с Цефалием. — Неужели ты…?

— Да,  я мертв! — грустно сказал Тюлькин и руку ему показал перебинтованную.  —  Ты помнишь?  Когда мы все забрели в вашу квартиру,  а  после затаились у Норы без тебя,  испугавшись неожиданного ночного посетителя…  Нора хотела говорить… И я остановил стрелку часов, вернул ее обратно.  Чтобы она успела начать и закончить  свой  монолог  о вечной неземной любви… Так вот тогда я и порезался об эту стрелку. А после умер…  Время,  Саша, оказывается, не прощает тех, кто пытается его остановить!

— Да,  старик,  грустное известие.  — вздохнул Саша. — Но ничего, ведь ты сейчас опять с нами!

— Скажи мне, — взволнованно зашептал Тюлькин. – ну  как… она?

— Ох! — закачал головой Саша. — Ее словно подменили!

— Что значит подменили? — спросил настороженно Ахав.

— А то,  что как будто это не Нора,  а только тело ее, а Дух другой…

— Не может быть!  — воскликнул Тюлькин,  так  надеявшийся  узнать что-нибудь светлое и радостное о Норе, о своей тайной любви, о которой в той земной жизни он так никому и не рассказал,  а в этой — и рассказывать было некому.

— Может, к сожалению, — подтвердил Рембо, качая головой. — Я этих ментов знаю,  как облупленных.  Сам служил ведь,  когда Рэмбо назывался… Они на любые пакости способны!

— Значит, подменили, — прошептал Ахав. — Ну а ты что?

— Я в полной растерянности. — признался Саша.

— Вот-вот,  в растерянности,  — сказал Рембо.  — Как раз братья к тебе и идут, ожидая застать тебя в полной растерянности!

И только он это произнес,  как раздались шаги совсем близко и голоса за спинами друзей, и друзья медленно отошли в сторону, и Саша увидел, как  по  лестнице величественно поднимался никто иной, как сам Кириллов-Ра в каком-то новом белом балахоне до пят,  с вышитыми золотыми узорами, на  груди золотое солнце,  а за ним шел Йозеф,  Махмуд с Костромским тащили инвалидную коляску с Федором Казановой,  и всю эту процессию замыкал Савельич с каким-то свертком в руке.

— Не ожидал нас, поди, братишка?  —  хмуро  произнес  Кириллов-Ра вместо приветствия и остановился прямо напротив Саши.

— Нет, признаться, — робко ответил Саша.

— Предал нас,  значит, — сказал Кириллов-Ра. — Наше великое дело. Религию нашу! На бабу променял…

— Не  на бабу,  а на женщину!  — тоненьким голоском осек его почтальон Тюлькин.

— Тссы! — цыкнул на него Савельич. — Батьку не перебивай!

Братья стояли полукругом вокруг Саши,  и,  казалось,  все с явным укором глядели на отщепенца.

— Ты что ж,  Саша,  — закачал головой Федор, сидя в коляске, нога на ногу, почему-то с сигарой в руке, — жениться вздумал, говорят?

Саша кивнул головой. Без слов.

Ты же всегда любовником был! — сказал Федор. — И, говорят, неплохим! А теперь в мужья собрался! Тьфу! Стыд и позор тебе!

— Да ладно вам!  — вдруг заступился за Сашу Савельич. — Что вы на него все накинулись?

— Вот именно! — вдруг завизжал кто-то из пижамцев, обещавших прежней ночью за него беспокоиться.  — Человек женится!  И это его личное дело!

— А ну заткнись,  падаль! — заревел капитан Костромской и показал пижамцам свой огромный кулак.

— В общем,  мы пришли — вздохнул Кириллов.  — Дать тебе последний шанс! Еще не поздно вернуться в общину!

— Так вы за этим? — удивился Саша.

— А зачем же еще?  — подал голос Махмуд.  — Ты для нас ведь  брат пока! Равноправный член нашей общины!

— Давай,  Сашка!  — кивнул ему Савельич. — Обратно! К нам! На кой тебе эти бабы? …У нас сейчас хорошо! Все больше обживаемся, а менты нас так и не тронули…  Первосвятейшему, вишь, какое платье пошили! С золотыми галунами, не кухры-мухры!

— И пекарню мы себе уже построили! — улыбался Махмуд. — Хлеб печем! Прямо там, в морге!

— Да не в морге,  дурак,  а в храме! Сколько раз тебе можно говорить? — сурово поправил его Костромской и сам сказал. — А еще брат Йозеф тайный ход нашел…  К подземной реке! Скоро купаться будем! Ванны всякие целебные принимать! Да, Йозеф?

— Да!  — подтвердил Йозеф, поправляя очки. — Река по моим расчетам должна быть широкой и плавной. Давайте, Саша, обратно к нам! — даже он, немногословный, стал его уговаривать.

— Да,  братья, вы дороги сердцу моему! — с волнением произнес Саша. — И мне было с вами хорошо! Но я вернулся к Норе. И обратного ходу мне нет!

— Короче!  — грозно объявил Кириллов-Ра.  — Мы тебя долго упрашивать не будем! Чай, не девица! Тьфу! Когда же я забуду это подлое слово? …Говори сейчас, да или нет? Думай!

— Саша,  ты же любовником был! — опять  с разочарованием произнес Федор Казанова. — Не позорь нашу профессию! Я тебя умоляю!

— Нет, Федор! И нет, премудрый Кириллов-Ра! — замотал головой Саша. — И вам всем нет, братья мои! Как бы вы мне дороги ни были! Не могу я!

— Правильно, Саша! — захлопал кто-то из пижамцев. — Молодец!

— Ща сдеру с тебя пижаму,  шакал!!  — опять страшно заревел Костромской. — Ух! Как я вас ненавижу, бабские прихвостни!

— Значит,  нет,  Саша. — заключил Кириллов-Ра. — Ну нет, так нет. Одним братом меньше! Ладно, сердечные, тронулись домой!

И братья,  потоптавшись немного рядом с Сашей,  видя, что он молчит,  пошли обратно, вниз по ступеням, — Кириллов впереди, за ним трубопроходчик Йозеф, следом Костромской с Махмудом, взяв коляску с Федором под руки, а Савельич, уходя, сунул Саше сверток.

— Что это, Савельич?

— Хлебушек нашей выпечки! Поешь потом!

— Спасибо тебе, Савельич! — улыбнулся Саша и обнял его, и чуть не заплакал.

— Ну и мы пойдем.  — сказал Рембо, пожал ему руку, а потом не выдержал и поцеловал его,  — даст Бог,  еще свидимся!  — и так же  резко отстранил его от себя.  Пошел вниз, придерживая зачем-то рукой мерцавшего Тюлькина.

— Пока,  Саша!  Передавай привет Норе от меня! — сказал Тюлькин и отвернулся.

И последним Ахав,  остановился и шепнул ему на ухо: «Я завтра еще приду! Втайне от братьев! Один. Так что, не грусти!

— Спасибо тебе,  Ахав! — сказал Саша, и подошел к перилам, провожая взглядом  братьев общины,  с которыми ему было на самом деле очень хорошо.

— Прощай,  Саша!  — махнул ему все-таки суровый Кириллов-Ра. – Не поминай лихом!

— Прощай! Прощай! — загудели остальные братья.

— Помни, Саша! — раздался отчетливо голос Федора. — Любовь бывает только на расстоянии! А мужем быть, ох, как погано!

Все братья — один за другим —  спускаясь  по  лестнице,  медленно утопали в сумерках, и — последним Ахав, опять помахал ему рукой, — белый взмах повис в воздухе и — растворился, и когда шаги в колодце совсем затихли,  пижамцы  со  своих пролетов дружно загудели и стали Саше аплодировать: «Молодец, Саша! Так держать! Так…»

Саша же никак не откликнулся на их аплодисменты, медленно подошел к двери,  теперь,  казалось, уже навеки всеми оставленный, открыл ее и вошел  в квартиру.  Постоял,  не зная,  куда теперь ему идти,  и вдруг плюхнулся там же, на пол, рядом с Минотавром. И, уже не чувствуя к нему никакого отвращения,  приклонил свою голову, как другу, ему на плечо.

 

 

* * *

     А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

     РОМАН » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР  ЧХОЕН»

 

 

XII

 

Очевидно, тот факт, где каждый раз находил себе Саша ночлег, никого в этом доме и в первую очередь Нору не интересовало,  ибо когда Саша проснулся, — все там же, рядом с Минотавром, уже какие-то люди сновали по коридору, громко друг с другом разговаривали и не обращали на него никакого внимания.  Саша,  приходя в себя,  посидел еще немного на полу, и  затем,  похлопав Минотавра по плечу,  поднялся,  и только он поднялся,  как тут же к нему подошел капитан Шлыков,  верно, воспринимавший людей только себе по росту, и сразу же начал говорить.

— Выспались,  Саша? Ну и молодец! Сегодня вам с Норой согласно нашему расписанию предстоит очень  важная  поездка  по  городу!  Экскурсия! …И сейчас я познакомлю вас с вашим экскурсоводом!

Саша же,  совсем не глядя на капитана, прошел в ванную, заперся и не спеша умылся, а когда вышел, то у двери  его поджидал все тот же Шлыков, но уже с человеком, судя по всему, и являвшимся этим самым экскурсоводом.

— Вот,  познакомьтесь!  Ваш экскурсовод и профессиональный режиссер  универсального профиля…

— Франсуа Караваев!  — просунул в Сашину ладонь свою,  холодную и узкую,  режиссер,  — худенький, в круглых очочках, моложавый, но уже с блестевшей лысиной на голове.

— Ну что, Саша, легкий завтрак и… — деловито произнес Шлыков. — И в путь? А с вами сопровождающим… это чтобы вы никуда не убежали! — хохотнул, как бы шутя, — поедет ефрейтор Ганс!

— Так точно! — тут же молодцевато отчеканил ефрейтор Ганс, выходя из комнаты.

— А где Нора? …Накормите своего жениха!  — распоряжался дальше капитан, пока режиссер-экскурсовод с застывшей улыбкой неотрывно глядел на Сашу.

Нора вышла в коридор,  на этот раз в ярком нарядном платье, и поманила Сашу на кухню.

— Я не голоден. — сухо сказал Саша.

— Вот и отлично! Тогда перекусите в дороге! — радостно сказал явно  куда-то спешивший капитан и хлопнул по-свойски режиссера-экскурсовода по плечу.  — Тогда я оставляю вас на нашего Франсуа!  Итак, до вечера? —  улыбнулся он и пошел по коридору на выход.

— Ох уж эти простолюдины! — мрачно произнес режиссер, глядя вслед уходящему капитану. — Никак не могу привыкнуть к их дикой манере общения! Ну да бог с ними!

Сказал он и взял тихонько Сашу под руку, и подозвал Нору.

— Итак!  — объявил Франсуа.  — Сегодня мы едем с вами на экскурсию по… любимым местам госпожи Норы О!

— Да-да! — восторженно сказала Нора,  любуясь  своим  платьем,  — разглаживая его ладонями на себе.  — Вчера был праздник в честь Саши…  — она, вероятно, имела в виду игру с Минотавром. — А сегодня в честь меня!

— Ганс,  идите вперед! И ждите нас в машине! И не забудьте еду! — приказал режиссер ефрейтору поставленным голосом,  действительно выказывая в себе профессию,  и когда тот ушел, повел обоих — Нору и Сашу — под руки по коридору.

— Пока вы,  Саша, спали, мы с вашей невестой успели переговорить. Поэтому сейчас только для вас! …Во-первых, я являюсь режиссером международного уровня! И  работал  как  в кино,  так и в театре!  А также ставил в разных странах народные уличные праздники!  Это вместо  визитной  карточки… Теперь к делу!  Сейчас мы едем с вами не просто на экскурсию, как заявил тот простолюдин-солдафон, а по маршруту моего будущего шоу, рассчитанного только на иностранных туристов! И это шоу будет очень дорогое!

Он довел их до конца коридора и повел обратно.

— Соответственно и билеты для туристов будут дорогими.  И поэтому с вашей помощью мы должны сделать высокопрофессиональное представление,  которым не стыдно будет — скажу даже с пафосом!  — представлять нашу страну на рынке мировых развлечений!

Саша потихонечку включался в существо того, о чем ему говорил режиссер, и какая-то пока неясная ему тревога загоралась в нем, — где-то на самом его донышке.

— Еще раз повторяю,  успех нашего представления — говорил режиссер Караваев. — зависит только от нас троих, от нашей совместной работы и сегодня, и в последующие дни,  — от меня как режиссера,  и от вас  как основателей этого маршрута!

— Что вы имеете в виду? — насторожился Саша, ибо еще со вчерашнего дня слова «виновник»,  «именинник»,  «затейщик»,  а теперь «основатель» вызывали у него немедленное раздражение.

— Сейчас вы все увидите,  мон ами!  — загадочно произнес Франсуа и повел их наконец на выход.

На лестничной площадке пока вызывали лифт,  все трое молчали: Франсуа сосредоточенно глядел на красную кнопку лифта,  очевидно, думая о предстоящей работе, и нервно притоптывал ногой, Нора глупо улыбалась — самой себе и все разглядывала на себе новое платье,  а Саша думал, что же на этот раз выкинет ему этот новый день,  — именно выкинет! — и втайне надеялся,  что несмотря ни на что, он все-таки сможет услышать от Норы нечто важное, пусть даже не впрямую, а косвенно.

И вот лифт поднялся, и Франсуа, войдя вслед за Сашей и Норой в кабинку, сразу же начал громко и зажигательно говорить.

— Итак! Отправной момент нашего путешествия… Самовыброс из окна вашей дочери Нины!  — Саша вздрогнул. — После этого трагического события вы, Нора, и вы, Саша, как вы, конечно же, помните, вот также садились в лифт и ехали искать ее!  Между прочим, — обратился он к Норе. — Насколько мне известно, в лифте вы впервые и узнали близко друг друга?

— Именно так! – легко согласилась Нора и хохотнула.

— Тогда прошу поцеловаться вас.  – заискивающе улыбнулся Франсуа. — Для соблюдения исторической достоверности.

Саша с ужасом взглянул на режиссера, в самом деле хорошо осведомленного  и  так  стремительно превращавшего всю их историю в чудовищный фарс.  Он отступил в сторону, но Нора — сама! — подошла к нему и, с силой притянув за плечи, звонко чмокнула в губы.

— Брависсимо!  — захлопал в ладоши Франсуа и продолжал дальше.  — Итак,  вы едете искать Нину! Вы предварительно созвонились с ее приятелями. И они обещали вам показать то место,  где она могла скрываться от  вас.  Да! Чуть не забыл!  — направил в потолок свой перст режиссер.  — Хотя это скорей для туристов,  но тем не менее…  Нина,  обнаружив вашу измену, выбросилась из окна,  но не разбилась. Почему? — поправляя очки, обратился он к Норе и медленно перевел взгляд на Сашу.  Оба молчали.  – Да потому что надежда,  так я думаю, которая еще оставалась в ней, надежда на лучшее с Сашей,  которого вы, мать, увели у своей дочери, в самый последний момент…  снабдила ее крыльями,  — в буквальном смысле!  — за несколько метров до падения, и так спасла ей жизнь! — торжественно объявил Франсуа.  — Этакое пике души со счастливым исходом для тела! И так Нина осталась жива! …Так, приехали!

Они вышли  из лифта,  и режиссер побежал вперед,  очевидно, чтобы дать какие-то распоряжения, а Саша остановил в подъезде Нору.

— Нора, объясни мне, что происходит?

Нора удивленно взглянула на Сашу.

— Тебе же все объяснил этот энергичный режиссер!

— Но при чем здесь наша история,  Нина,  все, что когда-то случилось с нами?!

— При чем-при чем?  Откуда я знаю,  при чем? — рассеянно ответила Нора, и хотела было пойти дальше, но Саша с силой схватил ее за плечо.

— Тебе все равно,  что было когда-то с нами? — тряс он ее за плечи. —  Ты  позволяешь  этому  мерзавцу залезать грязными руками в наше прошлое! И делать из этого какое-то шоу?!

— Я еще вчера сказала тебе… — вдруг с какой-то яростью процедила сквозь зубы Нора,  за одно мгновение  превратившаяся  в  совершенно другую  женщину.  —  Не задавай мне лишних вопросов!!  И не рви на мне платье!  — оттолкнула она его и пошла на выход, но на пороге остановилась и сказала.

— Если не хочешь, не езжай, но… куда ты денешься!

И она была права, Саша действительно не мог оставить Нору одну, и вот все втроем они сели в машину,  в которой их поджидал водитель,  а на заднем сидении розовощекий Ганс.  Саша сел впритык к  ефрейтору,  а Нора расположилась у окна.

— Первый пункт нашего путешествия! — объявил Франсуа, заглядывая в свою книжечку,  — Площадь семейной верности! Фуф! Никак не могу привыкнуть к этим новым названиям! …Ну, поехали!

Полистав свою книжечку, на обложке которой, как Саша заметил, так и было написано «книжечка режиссера», Франсуа поудобней уселся в кресле и стал говорить, уже не поворачиваясь к ним лицом.

— Я,  вы знаете, когда узнал вашу историю, а именно историю ваших поисков бедной Нины,  честно скажу,  чуть не расплакался!  От счастья, конечно! Что мне с вами так повезло! Ставить такое шоу! Не всегда приходится  работать с таким материалом!  Это же просто мировая драматургия! — воскликнул он и от возбуждения опять захлопал в ладоши.

— Знаете, уважаемый Франсуа, — вдруг вступила в разговор Нора, любовавшаяся видами города из окна,  — я думаю, что вы чуть-чуть преувеличиваете! Впрочем, наверное, это свойственно вашей профессии!

— Так!  —  тут же подпрыгнул Франсуа на кресле и повернулся к ним в профиль. – По конкретней, пожалуйста!

— Ну  к  примеру.  — деловито начала Нора,  выставляя руку в окно навстречу ветру.  — Полет Нины! …Не надежда спасла ее!  На лучшее с Сашей! Как вы сказали. А на самом деле совершенно другое…

— Ну а что?  Что? – очевидно, в азарте подпрыгивал на кресле Антуан, любивший, вероятно, поспорить.

— Я думаю,  эта прохвостка, поскольку в свое время занималась парашютным спортом… просто-напросто демонстративно выпрыгнула из окна, имея при себе такой ма-аленький парашют, который и спас ее…

У Саши волосы встали дыбом. Он слушал Нору и не верил ушам своим.

— А выпрыгнула она — продолжала Нора. — только для того, чтобы со мной, ее матерью, случился инфаркт! Вот для чего она выпрыгнула!

— Знаете,  драгоценная,  давайте не будем вдаваться в особенности ваших отношений с дочерью. — предложил ей Франсуа Караваев. — Мне как режиссеру этого шоу,  а значит,  и моим будущим клиентам это абсолютно не нужно.  Будем считать, что ее спасла надежда, а не какой-то там парашют. Все должно быть романтично! Согласны?

— Ну, пусть будет по-вашему. — легко согласилась с ним Нора и зачем-то заговорщически подмигнула Саше, от яростной женщины в подъезде не осталось и следа,  и Саша, кажется, уже привыкал к таким стремительным в ней переменам.

— Так.  Подъезжаем!  — объявил режиссер,  и машина сделал круг, и медленно подъехала к площади.  Франсуа сразу же вышел и подошел к  трем парням в  черном  возле машины,  которые действительно  поджидали его. Оживленно жестикулируя, он о чем-то с ними поговорил и вскоре вернулся. А Саша вспомнил, что те первые парни тоже были в черном.

— Это… настоящие приятели Нины? – осторожно спросил он у Франсуа.

— Да нет,  что вы? Где же мы их найдем? Да и зачем? Это ребята из моей труппы! Верные, как соломенные псы! — захохотал Франсуа. — И талантливые, как Боги! Они будут играть в моем шоу приятелей Нины!

— А туристы?  — спрашивал дальше Саша,  обреченный  участвовать в этом путешествии. — Что они будут делать в этом шоу?

— Как что? Туристы будут играть нас! — удивленно ответила ему Нора вместо режиссера. — Не так ли, маэстро?

— Так!  Так!  Все так! — удовлетворенно закивал головой Франсуа. — Но давайте не отвлекаться от дела…  Итак, приятели Нины вас встретили и повезли на первую квартиру.  Которая по  моему  сценарию  называется Квартирой Надежды!

— Как же вы любите это слово — надежда!  — снисходительно улыбнулась Нора, верно, уже прощая ему его романтизм.

Саша уже отчетливо понимал,  что они действительно  едут  на  ту квартиру,  с  которой  в свое время они с Норой — той,  конечно,  а не этой!  — и начали поиски Нины, и сама подмена, произошедшая с нынешней Норой,  была тождественна этой чудовищной подмене их вынужденного и пошлого путешествия:  те же улицы и дома,  те же декорации, как и то же ее т е л о,  но совсем другой дух,  если он был вообще,  и смысл, — поруганный смысл, а люди, готовившие это шоу, — не люди, а настоящие бесы и черти…

И действительно, еще издали Саша узнал первый их дом, у подъезда которого  их уже поджидала черная троица,  — стояли и покуривали, казалось, точь-в-точь, как те и тогда, над чем-то весело хохотали.

— Все, выходим! — скомандовал режиссер, и Саша с Норой вышли, вошли в подъезд и поднялись по лестнице на третий этаж.  Франсуа смело вошел в квартиру и прямо с порога объявил: «Работаем!» И Саша входя увидел большую компанию девушек и молодых людей, изрядно пьяных или умело игравших пьяных,  и гремела жестокая музыка,  стоял  столбом  табачный дым, а на полу валялся всякий мусор, окурки и пустые бутылки.

— Вы проходите по квартире!  — громко говорил, а точнее, уже кричал режиссер, двигаясь по коридору, рассекая  руками дым, — Вы ищете в каждой комнате Нину! Заглядываете в лица каждому из этих богемных бездельников! Спрашиваете!  Все они знают ее! Или по крайней мере так говорят! Идете дальше! Но там те же и то же — содом и гоморра!

Наконец он вывел их в какой-то закуток,  в котором  было  не  так шумно и не так накурено.  — Вы прошли всю квартиру от начала до конца. Е е  нет нигде! Все так, Нора и Саша?

— Почти так! — сказала Нора.

— Снова почти?  — криво улыбнулся ей Франсуа. — Давайте выйдем отсюда, и вы выскажете мне свои замечания на лестничной площадке.

Они вышли из квартиры,  и перед выходом режиссер дал обратную команду своей массовке, — все мгновенно затихло, и затворив дверь, Франсуа вопросительно уставился на Нору.

— Дело в том, — начала говорить Нора, — что мы с Сашей особенно и не  надеялись здесь ее найти.  Мне было просто любопытно,  где и с кем она проводит свое свободное время.  Хотя я и раньше  подозревала,  что все это будет именно так.  Не правда ли, Саша? — взглянула она на Сашу и вдруг замерла, глядя куда-то поверх его плеча.

— А это, простите, тоже по вашему сценарию?

Саша вслед за режиссером повернулся и увидел,  холодея от  ужаса, как  с верхнего этажа в сопровождении двух милиционеров спускался покачиваясь,  ничего не видя окрест себя, мужчина в майке с окровавленными по локоть руками.

Франсуа быстро подошел к милиционеру, показал ему какое-то удостоверение, неслышно переговорил с ним, и снова вернулся.

— Нет,  это,  конечно,  не по сценарию. — сказал он. — Мы пока не освободили полностью этот дом.  И пока здесь… автохтонные жильцы. Так вот этот сержант говорит.  Муж зарубил жену топором из ревности…  Давайте подождем, пока они пройдут!

— Между прочим, нам надо с вами учитывать реальный фон нашего путешествия.  — задумчиво произнес Франсуа,  пока они пережидали на лестничной площадке.  — С тех пор как государство начало бороться с прелюбодеями,  легализуя любовные треугольники,  люди стали гибнуть от несчастной любви!  Если вы об этом не знаете, то знайте. Вы же виновники! — сказал он и замолчал,  и вдруг взглянул на них с неожиданным восторгом.  — Вы вообще понимаете, что вы сотворили?! Появилась духовная оппозиция имени вашего Имени!  Люди не хотят жить втроем!  И легально…  Как заставляет их власть!  Брызги, так сказать, взрыва, устроенного вами! Или издержки переходного периода!  Об этом никогда не стоит забывать! — восхищенно заключил Франсуа. — А теперь пойдемте!

Когда они вышли из подъезда и сели в машину, другая, с черной троицей, уже выезжала со двора.

— Едем за ними!  — опять скомандовал Франсуа водителю. — Итак, уплотним линейное время!  Прошло несколько дней.  И вы опять созвонились с этими ребятами. И они повезли вас на другую квартиру. В нашем шоу она будет называться.  «Квартира ожидания». Вспоминаете? — спросил он и как-то загадочно взглянул на Нору, а потом на Сашу, словно в предвкушении захватывающего зрелища.

— Вы бы лучше вообще не обращались ко мне!  —  напряженно  сказал Саша, уже мучаясь от собственной бесполезности в этом жутком путешествии.

— Хо-хо-хо!  —  манерно захохотал режиссер,  — Сейчас вы скажете, что я танцую на трупах вашего прошлого!  Пляшу на  них  жигу!  Топчу… Увы, — пожал он плечами. — Такова моя работа!

— Делайте спокойно свою работу,  маэстро!  — видимо, извиняясь за Сашу, ласково сказала Нора,  а Ганс, не вдаваясь в нюансы, больно ударил Сашу в бок.

Когда они приехали, Саша опять узнал этот дом, старый и обшарпанный, а подъезд, в который они вошли, был так же,  как и тогда, замусорен и загажен,  и ему казалось уже, что то тревожное время снова вернулось, наполняя стены подъезда и квартиры своим ледяным и удушливым дыханием.

И, как и тогда, посреди пустой комнаты стоял сиротливо стул, на который режиссер и посадил Нору,  а Сашу отвел к стене, и Саша почему-то совсем  уже не противился всему с ним происходившему.  Сам же мучитель стал расхаживать между ними с блокнотиком в руке,  и,  как только раздался его голос,  спала с глаз пелена у Саши, — пелена того проклятого и незабываемого времени. Но надолго ли?

— Итак!  Приятели Нины на этот раз точно обещали вам,  что  Нина придет сюда!  Обещали абсолютно точно!  И вот вы ждете… Час, другой, и третий пошел… И все это время там, в подъезде, раздавались шаги.

Франсуа быстро вышел из комнаты и приказал кому-то: «Давайте фонограмму!»

И тут же стали раздаваться шаги. Сначала медленные и тяжелые, за ними нервные и гулкие,  потом опять тяжелые, а после шаркающие, старушечьи, а после легкие и звонкие,  как будто девушка сбегала по лестнице, торопилась к кому-то на свидание…

— Так-так, — кивая головой, внимательно слушал фонограмму Франсуа, с явным наслаждением на лице,  точно это были не звуки  шагов,  а  какая-то божественная симфония человеческой судьбы, слушал и вдруг замер.

И следом раздались шаги,  и снова женские,  задумчивые и осторожные, и  Саша  вспомнил  их  — о,  да!  — и даже вспомнил пронзительный взгляд Норы в тот момент, уже узнававшей в этих шагах шаги Нины…

— Вот,  самые главные шаги! — воскликнул Франсуа, и глаза его засветились лихорадочным блеском.  — Это и есть кульминация нашей с  вами истории! Вам,  Нора…  — быстро подошел он к ней.  — Вам кажется, что вот сейчас войдет ваша дочь и разлучит вас  с  Сашей  навсегда…  Она встанет на пороге,  молодая,  дерзкая и красивая,  и бросит вам убийственное: «Верни!» И вы с Сашей — быстро перешел он к Саше. — мучительно вслушиваетесь в эти шаги, гадаете, она ли это или не она…

— И вдруг — замер режиссер ровно посередине между ними. — вы слышите, шаги убегают… И не возвращаются! И становится тихо. И напряжение ваше разом спадает! И вы, Нора, — опять подошел он к ней. — не выдерживаете этого нечеловеческого напряжения,  и — валитесь  на  пол… Ну, валитесь, валитесь!

Нора неохотно  легла  на пол,  а Франсуа опять стал расхаживать по комнате.

— Итак, вы не выдерживаете этого напряжения!  И подзываете к  себе Сашу! … Саша,  идите к Норе!  — Саша, конечно, оставался на месте и с нарастающим отвращением глядел на режиссера.

— Ну, хорошо!  Не хотите, представим так. — сказал Франсуа. — Итак, Нора,  у вас вдруг появляется нестерпимое желание, чтобы Саша взял вас как мужчина прямо здесь,  на грязном полу!  Вы страстно желаете этого! Вы требуете!  Вам холодно! И вы в отчаянии… Потому что Нина не пришла,  но все равно когда-нибудь вернется.  И вот вы отдаетесь ему! Точнее, сами берете его!

Нора, закрыв глаза,  послушно раздвинула ноги, и обнажила  их  до конца, а Франсуа,  медленно приседая на корточки, как завороженный, глядел на нее…

— Да, именно так! Именно так!

И тут Саша не выдержал, и набросился на режиссера, повалил его на пол,  и с криками: «Дрянь! Дерьмо!» стал душить его. Нора открыла глаза и вскрикнула и поползла разнимать их.  И в этот же момент  в  квартиру ворвался Ганс, вероятно, все это время находившийся за дверью, схватил за шкирку Сашу, и потащил его в сторону.

— Ах ты, гаденыш!

— Ничего,  ничего!  У людей не выдерживают нервы!  — поднимался с колен Франсуа,  поправляя очки и приглаживая волосы на лысине, и махнул рукой Гансу, чтобы тот вышел. Но недалеко.

— В общем,  вы отдались!  — невозмутимо продолжил он, взглянув на Сашу. — А вы,  Нора,  лежите на голом полу. В изнеможении. После вашей столь сладостной и горестной близости. И вдруг на пороге появляются… нет, не вы,  Ганс!  — нервно махнул режиссер рукой.  – а те самые приятели Нины в черном,  что,  оказывается,  премерзко подглядывали за вами все это время… Ну, пошли! Пошли! — замахал он руками.

Актеры, которые,  конечно,  уже были на месте, прошли в комнату и остановились, с явным любопытством разглядывая распластанную  на  полу Нору. Нора  же  как-то испуганно глядела то на одного,  то на другого, словно она лежала на операционном столе, за пять минут до операции.

— Так!  Посмотрели и вышли!  — скомандовал опять Франсуа,  и черная троица весьма неохотно тронулась к выходу.  — А вы, Нора — теперь можно! — поднимайтесь! Будем считать… — задумчиво остановился он посреди комнаты. — Эту сцену мы отыграли!

Через несколько  минут  все вышли из квартиры,  и в подъезде Нора опять стала делать режиссеру замечания.

— Знаете,  маэстро,  в  вашей  версии я заметила очередную неточность. А именно.  Мы пришли с Сашей в эту квартиру,  безусловно, с надеждой найти Нору.  Но вскоре я поняла, почувствовала, что она не придет… И отдалась Саше только ради экзотики!

— Как это?! — изумленно исторг Франсуа, останавливаясь на ступеньке.

— А так!  — хохотнула в своей манере Нора.  — Никогда  не  делала этого на грязном полу, да в чужой квартире! И вообще — говорила она на полном серьезе и,  кажется,  даже волновалась, — никогда не забывайте, маэстро, что в сорок пять баба ягодка опять! …И мы, ягодки, еще как можем… могём дать фору молодым!

Антуан вежливо улыбался,  а Саша слушал ее с каким-то  предельным интересом,  словно  это была не Нора,  а посторонняя женщина,  имеющая право на свой взгляд на этот мир.

— А  что касается Нины!  — горячо продолжала Нора,  — Так если бы она все-таки пришла в эту самую квартиру со своими шагами, которые вы, маэстро,  так вдохновенно слушали, то мы с ней насчет Саши непременно разобрались бы! Что собственно за трагедия? …Чай, не шекспировские времена! И вообще к тому моменту ее уже долго не было дома!  А девочке надо было возвращаться в жизнь! Устраиваться на работу, учиться и… так далее!

— Я вас понял.  — сказал Франсуа.  — Вы опять снимаете трагический пафос нашей драмы! И, может быть, так и было! И я обязательно учту все ваши замечания!  Но повторяю!  — теперь уже он взял тон — Для  будущих туристов  и участников шоу это абсолютно не важно!  Скучающим по жизни обывателям обязательно захочется сыграть ваше отчаяние!  Поверьте мне! И отдаться друг другу на грязном полу!  Это уж точно!  Но не ради этой самой маргинальной экзотики! …Пойдемте к машине!

— Во, как Франсуашка наш заливает! — шепнул на ухо Саше Ганс, снова непонятно,  откуда,  взявшийся,  когда  режиссер с Норой стояли уже возле машины, продолжая свой горячий спор.

— Слушай,  ты, солдафон, — повернулся к ефрейтору Саша. — не смей приближаться ко мне!

— Даже поговорить с тобой нельзя?  Мне же скучно…  —  с  обидой произнес Ганс,  огляделся по сторонам и неожиданно с силой ударил Сашу в живот. Вот такие у него, очевидно, были развлечения.

— Эй,  чего  вы там застряли!  — позвал их режиссер Караваев,  и Ганс, бережно взяв Сашу под руку, повел его к машине.

— Следующий этап нашей истории — объявил в машине Франсуа.  – будет называться «Расплата»!  Итак, вы,  Нора, в отчаянии. Вы устали… И вы, конечно,  шокированы тем, что те парни в черном подглядывали за вами в квартире.  Проходит несколько дней.  Телефон молчит. Приятели Нины исчезли.  И вы с Сашей, не зная, где еще ее искать, стараетесь жить буднями. Ходите по магазинам. Даже гуляете… И вот во время одной из таких  прогулок  вы вдруг замечаете,  что те парни в черном за вами следят… За вами, Нора! И вы вдруг понимаете…

— Что они, извращенцы, хотят меня? — легко вставила Нора.

— Не совсем так!  — поправил ее Франсуа.  — Вы понимаете,  что эти мерзавцы и есть ваша расплата за Нину! За вашу преступную любовь к Саше!  Вы понимаете,  что вы должны сами отдаться этим негодяям и так расплатиться за свой грех! За то, что вы отняли любовника у своей дочери!

— Не отняла, а увела! — опять вставила Нора недовольным тоном.

— И вы идете на контакт с ними!  Скрепя сердце.  Вы подстерегаете их.  Спрашиваете,  где они хотят делать  э т о  с вами. Они отвечают, и вы ведете их… на мусорную свалку!

— А  это уже конкретней!  — радостно сказала Нора и огляделась по сторонам. — Что ж мы так медленно едем?

— А вот!  Мы уже приехали!  — кивнул режиссер, и действительно, как по мановению волшебной палочки,  машина медленно подъехала к  мусорной свалке,  возле которой все те же трое в черном слонялись от безделия в ожидании своего режиссера.

— Вы, Ганс и Саша, можете оставаться в машине! — сказал Франсуа. — А мы с Норой быстро прорепетируем!

И они вышли из машины и направились к парням.

— Быстро прорепетируем?  — хмыкнул ефрейтор. — Изнасилование, что ли? … Веселенькую жизнь вы, однако, прожили! — сказал он Саше и толкнул  его локтем.  — Я бы вас от имени всего трудового народа,  который вкалывает и света божьего не видит, еще бы раньше, как только вас поймали, каленым железом выжег бы, как источников заразы, которой столько развелось в нашем городе!

— Может, это было бы и лучше! — сказал Саша, глядя на Нору, с которой актеры уже начинали репетировать.

— Ладно,  не грусти! — вдруг сжалился над ним Ганс, и снова толкнул его локтем. — Раз живы, так живы! Впереди у вас свадьба перед всем честным народом! Все забудется, Сашок! Будете жить, как здоровые люди!

Тем временем режиссер, отчаянно жестикулируя своим актерам, показывал им, каждому в отдельности, как надо брать Нору на мусорной свалке,  слава Богу, не заставляя ее ложится на мусор. Показывал и злился, перебегая от одного к другому,  а Нора советами даже помогала ему, вероятно, высказывая свои очередные замечания, и над всей этой компанией суетившихся и кричавших друг на друга людей парило довольно низко темное облако,  похожее на блин,  на верху которого выплясывал  жигу  какой-то веселый человечек в изорванной в клочья пижаме

Саша зажмурился и опять открыл глаза: странное видение исчезло, а Антуан с Норой уже возвращались к машине,  и было видно,  что режиссер был очень недоволен своими учениками.

— Остолопы! Сволочи! Тупицы! — возмущался Франсуа, садясь в машину. — Даром,  что актеры! Изнасиловать женщину по-настоящему не могут! Детский сад!  Нет,  придется их заменять!  А мы едем… Едем дальше! — скомандовал он водителю.

— У нас осталось всего два пункта,  — после нескольких минут сердитого молчания опять заговорил режиссер. — И первый из них Квартира Отчания! — Он снова повернулся к ним лицом, наставляя на них свои огромные и неподвижные глаза в очках, и Саша вдруг подумал, что этот режиссер просто-напросто болен,  впрочем,  как и другие люди, окружавшие его вот уже несколько дней.

— Значит,  эти мерзавцы,  попользовавшись вами,  Нора,  клятвенно  обещают вам найти Нину или хотя бы какой-то ее след,  звонят вам через несколько дней,  и сообщают вам последний адрес,  куда мы сейчас с вами… — вдруг замолчал Франсуа, глядя куда-то поверх плеча Саши.

— Готов спорить с кем угодно, — заговорил он другим звонким голосом.  — что то дорожно-транспортное происшествие  случилось  опять  же из-за несчастной любви!

Он уже показывал пальцем на группу людей, стоявших на обочине дороги. — Водитель, поверните! Мы проверим мое предсказание!

— А если нет? — усмехнулась Нора.

— Тогда я выплачиваю вам часть гонорара от нашего будущего шоу! — нашелся Франсуа,  и когда машина подъехала к месту,  выскочил из нее, и подбежал к людям, стал выяснять то у одного, то у другого.

Там, на краю дороги,  действительно лежало тело, накрытое простыней в кровавых пятнах, и режиссер, пройдя сквозь строй людей, подошел наконец к милиционеру,  опять показал ему свою волшебную книжечку, переговорил с ним, удовлетворенно кивнул головой, и, подходя к машине, уже разводил руками, сияя от счастья.

— Ну  что  я вам говорил?  Зря не поспорили!  — радовался Франсуа, устраиваясь в своем командирском кресле, — Девка бросилась под машину. Из-за несчастной любви.  Парень оставил ее. Вернулся к жене. Бедняжечка не пожелала жить втроем. Согласно новым законам… Все банально до ужаса! Ну как?  — повернулся он к Норе. — Опять издержки переходного периода? Видно, вы, Нора, с Сашей столкнули такой камень с горы, — с горы людского томления, и начался сокрушительный камнепад!

Нора равнодушно пожала плечами.

— Знаете,  я  еще могу понять,  если девка погибла из-за такой ерунды! Глупая,  молодая! Но когда люди в зрелом возрасте совершают такие преступления…  А насчет камнепада,  вот видите, мы с Сашей, — улыбнулась она, даже приобняв его, — живы и здоровы, ездим сейчас по местам нашей боевой  славы,  и  нет больше между нами прежних глупостей!  Вдобавок, скоро мы поженимся! Так что, вот они – ваши камешки!

— Ладно,  не хотите брать вину на себя, не берите! — ехидно улыбнулся Франсуа. — Едем дальше! В эту самую квартиру отчаяния!

Довольно быстро доехали до нужного им дома,  и Нора уже сама, без режиссерского приглашения,  вышла из машины,  а Саша оставался сидеть, очевидно, таким образом протестуя против всего происходящего.

— Ладно, браток, потерпи еще чуток! — приобнял его Ганс по-отечески, и ласково вытолкал из машины.

Они опять поднялись на этаж,  дверь  была  полуоткрыта,  квартира оказалась еще  грязнее и обшарпанней прежней,  повсюду валялись пустые бутылки, окурки,  консервные банки,  и зловонные остатки то ли еды, то ли экскрементов.

— Да!  Бутафоры перестарались!  — сказал режиссер и сморщил нос.  — Давайте не будем долго здесь задерживаться, и ускорим сцену!

— Итак! После изнасилования вам, Нора, была обещана встреча с вашей дочерью.  И вы пришли! Опять вы ждете. Час, другой. Меряете шагами эту грязную комнату, почти друг с другом не разговариваете. Вы еще надеетесь.  Вам кажется,  если не сейчас, то больше никогда! Вы умоляете Бога!  Вы просите прощения! …Разве не расплатились вы с этими мерзавцами на мусорной свалке за свои грехи!? Разве тебе этого, Боже, недостаточно? Все это вы говорите вслух или про себя! И вдруг… – режиссер выглянул из комнаты и позвал кого-то. — И вдруг в квартиру вваливается самый настоящий бомж. Самой настоящей судьбы  издевкой…

И вошел совершенно живописный бродяга, с одутловатым лицом, красно-синего цвета,  почти мертвец, в рваных лохмотьях, издававший еще более  зловонный дух,  чем стоял в комнате,  — торжественно сделал круг, качаясь,  по комнате,  приветливо разглядывая присутствующих, словно модель на подиуме,  и, вернувшись к порогу, слава Богу, исчез.

— И вот после этого издевательского визита, — продолжал комментировать Франсуа,  одновременно делая в своей книжечке какие-то записи. — вы окончательно понимаете,  что больше Нину вам не найти!  Вы разбиты! Вы в отчаянии! Вы берете под руку Сашу, и выходите с ним на улицу… Пойдемте!

Они вышли из подъезда, завернули за угол дома, и двинулись по аллее.

— Итак,  мы идем по аллее отчаяния!  — торжественно, но несколько устало говорил Франсуа.  — Вы возвращаетесь в дом,  в котором,  как вам кажется,  никогда больше не появится Нина. Вы идете и крепко держитесь за руки,  точно боитесь потерять друг друга,  как в свое время, ослепленные  своей страстью,  потеряли и Нину… Идете, и вдруг повсюду в городе гаснет свет… — Франсуа взмахнул рукой,  и погас свет, правда, только на алее, но ни Саша, ни Нора, уже не удивлялись его фокусам.

— И эта аллея становится для вас своеобразной границей между  миром земным  и потусторонним,  — торжественно продолжал уже шепотом Франсуа, и опять взмахнул руками, верно, так подводя черту всему сказанному  им за сегодняшний день.

Затем он молча довел их до конца аллеи и свернул на другую, освещенную, чтобы вести их к машине. Справа, на углу дома, стояла какая-то группа людей,  и всем было очевидно, что случилось очередное несчастье — из-за любви или сердечной смуты, виновниками которой стали когда-то, казалось,  давным-давно,  Саша с Норой. Они молча прошли мимо этих людей, громко оплакивавших чью-то гибель, уже не интересуясь случившимся, и вот наконец сели в машину.

Ехали также в полном молчании,  но ближе к дому Нора оживилась, и вернулась к теме несчастной любви,  убеждая режиссера,  хотя он с ней не спорил,  в том,  что все эти жертвы это просто людская глупость,  а их мотивы и поступки и выеденного яйца не стоят, и тот лишь кивал головой, да, да, все суета, — в знак согласия. А Саша вдруг впервые задумался, как же он мог любить такую женщину.

— Вон,  видите!  — вдруг сказала она.  — Слева еще одна глупость! Нет… Прямо как грибы после дождя!

И все послушно взглянули в окно,  — там,  над кучкой озябших людей, стоявших у раскидистого дерева,  елочной  игрушкой  уныло раскачивалось на ветке белое тело.

— Висельник!  — серым голосом заключил ефрейтор Ганс, и наступило молчание, и всю остальную часть пути по ночному городу они провели, не проронив ни слова,  лишь Франсуа, выполнивший, очевидно, всю запланированную на сегодня работу, время от времени утробно зевал, и Саша подумал, что именно такая утробная жизнь отныне и ожидает его впереди.

После они попрощались с режиссером у подъезда,  точнее, Нора прощалась,  а Саша стоял в стороне, и почему-то качался, как пьяный, и все  плыло в его глазах,  смазывалось в одну бесконечную, белую полосу, отнимавшую у него и зрение, и память… Потом, словно вспышкой, он обнаружил себя в лифте,  который, очевидно, поднимался наверх, до их жилища,  и рядом Ганс, зачем-то придерживал его рукой, точно он на самом деле был пьяный, а сам о чем-то шутил с Норой, и та как всегда хохотала.  И вот лифт наконец остановился,  и они с Норой вышли, и сделали — он почему-то запомнил! — шесть вязких шагов, чтобы попасть в квартиру,  и после,  пройдя по темному коридору, без слов разошлись в разные стороны, казалось, для того, чтобы больше никогда друг с другом не встречаться.

 

* * *

 

… Странная перед глазами стояла картина: одноглазый Минотавр танцевал танго с хохотавшей  Норой,  режиссер  Франсуа Караваев с воплями выпрыгивал из окна,  привязанный резиновым жгутом к оконной раме,  а на кухне трое в черном,  крякая,  распивали водку, обсуждая прелести танцевавшей в соседней комнате женщины.  Саша же крался по коридору, — к выходу, вслед за золотистой ниточкой шепота,  раздававшегося за заветной дверью. Шаг, еще один, еще, — последний рывок к двери, и вдруг на его пути вырастал ефрейтор Ганс и с победоносным возгласом вонзал ему в живот свой огромный кулак. Ах! — сгибался от боли Саша, сползал по стене, и — все повторялось  заново,  и  опять тот же золотистый шепот тянулся ниточкой к  двери,  и Саша,  зная уже, что на последнем отрезке пути вывалится ему навстречу тот жизнерадостный солдафон,  заранее с размаху бил пока еще невидимого ногой,  но,  поскальзываясь,  падал,  ударяясь затылком о пол, и вот — опять упал, но на этот раз не ударился, а — проснулся.

Он лежал на кровати в комнате,  и опять в раме окна мерцали яркие звезды,  и серебристым квадратом проливался на пол лунный свет… Саша приподнялся и вдруг услышал отчетливый шепот,  и не во сне,  а  наяву, как и вчера,  — его на самом деле звали,  и он быстро, словно для него это спасение,  вскочил и вышел в коридор. Тронулся по коридору, и, все еще сонный, ожидал атаки ефрейтора Ганса, но вместо Ганса его встретил одноглазый Минотавр,  сидевший на том же месте,  и Саша уже без всяких опасений подошел к двери, открыл ее и увидел Ахава…

— Что случилось? — испуганно спросил его Ахав. — Я тебя уже целый час зову. И даже стучался.

— Крепко спал. — Саша вышел в подъезд, затворяя дверь за собой. — Ты один?

— Один…

Саша огляделся,  странно, этой ночью пижамцев в подъезде не было, значит, и у них бывали выходные.

— Ну как ты?  — присел на корточки Ахав, и Саша опустился рядом с ним.

— Худо, друг! — закачал головой Саша. — Совсем…

— Почему? — с тревогой спросил Ахав.

— От  Норы действительно осталось только тело.  Тело,  начиненное всякими гадостями.

— Неужели?

— Да.  Сегодня мы с ней и сопровождающими совершали экскурсию  по тем местам,  где мы когда-то искали Нину.  Я тебе рассказывал об этой истории. Когда Нина вылетела из окна…

— Так, так, — качал головой  Ахав.

— В общем,  это все наше прошлое.  Какое бы ни было,  но  дорогое сердцу моему. И Нора мне в конце поездки сказала…

— Что она тебе сказала?

— Она  сказала,  что  все,  что было в прошлом между нами,  ничто иное, как заурядная интрижка…  Прихоть похоти,  — так  она  сказала. Стареющая женщина захотела молодого человека.  Так захотела, что увела у своей дочери!

— И все?

— Да… Я не знаю,  Ахав, что мне теперь делать? Ведь я так мечтал там, в подземелье, о встрече с ней!

Ахав молчал.

— Федор был прав,  любовь бывает только на расстоянии… — задумчиво объявил Саша как приговор самому себе.

— Саша! Если все так безнадежно, так давай сбежим прямо сейчас!

— Куда… Ахав?

— Ну если не в общину, так куда угодно! — твердо произнес Ахав. — Куда глаза глядят! Я буду с тобой всегда!

— Я всю свою жизнь, Ахав, — напряженно произнес Саша. — шел к одному Верховному…

— Верховному?

— Да!  Верховному!  К некоему тайному существу, которое, так казалось мне, томится только по мне! …Только по мне! — с каким-то надрывом повторил Саша,  и тут же в подъезде откликнулось гулким,  умножавшимся эхом.

— Ко мне! Ко мне! …Верховному! Верховному!

— Что это? — испуганно спросил Ахав.

— Не знаю,  может,  пижамцы балуются! — предположил Саша, и, дождавшись, когда  эхо стихнет,  стал говорить дальше.  — Так вот я шел к Верховному. И из-за моего упрямого движения пострадало  слишком  много людей! И в этом и заключается моя проклятая, ничтожная жизнь, Ахав!

— Твоя ничтожная жизнь!  — вдруг загудел колодец, будто бы издеваясь над ними,  сам, по своему разумению, выбирая, какое слово ему повторить, а какое нет,  и — кого извлекать из своих глубин,  потому как только эхо затихло,  Саша увидел, а за ним и Ахав, как по лестнице к ним медленно поднимались женщины, и это — о, неужели? — была Роза, державшая за руку девочку Тс,  — смотри,  Ахав!  — а за ними — о, Боже! — шла Нина сама, словно не зря так часто имя ее прошедшим днем упоминали.

Саша в изумлении поднялся, а за ним вскочил и Ахав.

— Вы… Вы? — задрожал голос у Саши.

— Да, это мы! — улыбнулась подошедшая к ним Роза, и обе они с девочкой Тс мерцали, излучая какой-то волшебный сиреневый свет.

— И это я,  Саша, — сказала Нина, она тоже мерцала, и Саша, зная, что Розы давно на этом свете нет, осторожно спросил остальных.

— А вы… а вы-то живы?

Слава Богу! — успокоила его Нина и пояснила. — Я сейчас в поезде, далеко от тебя, который едет краем земли. Я сплю. И пока я сплю, я решила навестить тебя, Саша!

— И я тоже сплю!  Но только в подземелье!  — закивала ему девочка Тс.

— А как же вы нашли меня?

— Хм!  Слухи!  Молва…  — улыбалась Роза. — У всех Душ ведь своя секретная связь!

— Своя связь,  — повторил за ней Саша,  глядя на них, как завороженный.

— Я слышала, ты решил жениться на моей дочери? — спросила Роза.

— И на моей матери? — ехидно хохотнула Нина.

— Тс! — цыкнула ей девочка Тс, почувствовав в ее голосе нехорошие нотки.

— Что значит тсс? — возмутилась Нина. — Моя дорогая мамочка отбила у меня любовника, а теперь решила жениться на нем!

— Не надо,  Нина!  — умоляюще произнес Саша и со стоном схватился за голову.

— У тебя что-то случилось, Саша! — почувствовала неладное Роза.

— Ах, Роза! Ах, Нина! — качал головой Саша. – Нора… безумна!

— Как это? — в один голос воскликнули женщины.

— Безумна! Безумна! — тут же зазвенело в подъезде.

— Тс! — цыкнула в колодец девочка Тс.

— Да,  это так!  — подтвердил Ахав,  слово он знал о безумии Норы сам, а не со слов Саши.

— Этого и следовало ожидать!  — вдруг легко заключила Нина,  даже во сне не способная простить свою мать.

— Нина,  замолчи! — осекла ее на этот раз сама Роза. — Как ты можешь? — взглянула на нее с укором,  а потом спросила Сашу.  – Если все так, то что же ты собираешься делать?

— Я не знаю! — честно признался Саша.

— Я предлагаю ему прямо сейчас бежать! — сказал Ахав.

— Бежать? — удивилась девочка Тс и взглянула на Розу.

— Сам решай.  — тяжело вздохнула Роза. — Но знай, что где-то бродит ее Душа!

— Душа? — удивленно переспросил Саша.

— Да,  Душа этой несчастной. — подтвердила мудрая Роза. – Которую ты можешь еще найти! Или она — тебя!

— И что тогда,  Роза,  — растерянно спросил ее Саша. — что будет, если я найду ее?

— Все зависит только от тебя! — загадочно ответила ему Роза.

— Только от тебя!  — повторила вслед за своей учительницей девочка Тс.

— Только от тебя…! — снова зазвенело в колодце.

— А теперь мы пойдем!  — объявила Роза.  — И не будем длить и множить твои сомнения! …Мы придем еще завтра!

И первой стала спускаться по лестничному пролету, за ней девочка Тс, — все оглядывалась и подбадривая улыбалась Саше, Нина же еще оставалась на лестничной площадке и с ожиданием глядела на него.

— Ты мне так ничего и не сказал! — грустно вздохнула она.

— Нина!  Прости меня… за все! — сказал Саша и хотел было обнять ее, но вспомнил, что тело Нины сейчас далеко, а Нина покачала головой, и молча стала спускаться вниз.

— Удачи тебе,  Саша!  — крикнула Роза и помахала ему рукой,  а за ней девочка Тс,  Саша помахал им в ответ, и стал спускаться по лестнице, провожая их,  вместе с Ахавом, остро чувствуя, что ему совсем не хочется возвращаться обратно в квартиру с телом Норы и одноглазым  Минотавром, но Ахав на втором лестничном пролете сам остановил его, решительно попрощался с ним до завтра,  крепко пожав ему руку,  —  единственный  земной человек в  этом холодном ночном подъезде,  чье прикосновение придавало Саше силы.

Саша еще постоял у перил,  а затем с тяжелым сердцем двинулся обратно,  снова остановился на угловой площадке, рядом с мусоропроводом, поглядел вниз, но там уже никого не было. Уф! — дунул в пустой каменный колодец,  шагнул  было дальше, и вдруг услышал голос, — прямо из люка мусоропровода.

— Ты действительно хотел бы увидеть своего Верховного?

— Кого? — не сразу сообразил Саша.

— Верховного! — повторил голос из мусоропровода.

— Верховного…  —  наконец  вспомнил  Саша и весь затрясся в каком-то истерическом хохоте, — Верховного, к которому он так долго шел, и в котором так жестоко ошибся, так же как ошибался и сейчас во всем этом мире, решившим поженить его на безумной женщине, — мире, походившем на один  мусоропровод.  — Верховного? Хотел бы я разок на него взглянуть!  — крикнул он и смачно плюнул в черную утробу этого  мира,  и сразу же стал подниматься дальше, вошел в квартиру, и, не долго думая, сел на свое,  — а куда еще? — теперь уже законное место, рядом с Минотавром.

И было слышно, как Нора во сне бессвязно и без остановок бормотала.

— Ду-ша! — произнес Саша, вспоминая слова Розы. — Ее Ду-ша!

— Ду-ши!  — вдруг раздалось рядом с ним, и Саша с ужасом взглянул на Минотавра.

— Ее ду-ши!  — повторил,  кажется, он, и Саша зажмурился, и снова открыл глаза.

— Это ты? — тихо спросил Минотавра Саша и хотел было дотронуться до его плеча, но…

— Задуши ее! — уже отчетливо произнес Минотавр, и тут же раздался гулкий чудовищный хохот,  и морда Минотавра стала…  плавиться, набухать, растекаться,  а  за ней уже проглядывала белая маска,  — маска с черными прорезями глаз и красной дыркой рта.

— Задуши  ее,  гадину!  — уже кричала ему в лицо эта маска.  – Ей нельзя жить на этой земле! Она… абсолютно безумна!

— Да,  это правда, — завороженный этой ужасной, но правдивой маской, согласился Саша. — Она, правда, безумна!

— И  бессмысленна!  И  тогда  зачем она тебе?  — выдувала красный огонь изо рта эта белая маска.

— А что же мне делать после? — спросил маску Саша.

— А это уже другой вопрос! — вдруг тихо сказал ему этот призрак в маске, который  был сейчас реальнее всего земного. — Но сначала убить свой позор! … Встань и иди!

И Саша  медленно  поднялся,  то  и дело кланяясь этому призраку в маске, так благодаря его за столь важный совет,  и пятясь все еще кланялся ему,  и  вот наконец повернулся и пошел,  вытягивая руки вперед, как лунатик,  — прямо в комнату к Норе, вошел, не споткнулся, взглянул на нее, — позор его лежал на своем месте!

Он тихо сел на краешек ее постели,  а Нора во  сне  все бормотала  свою абракадабру.

— Склянки-банки-ложки-кошки-нина-мина-саша-параша… нора-умора-мебель-ебель-фельдфебель-режиссер-душедер…

— Да!  — утвердился Саша в последнем,  — Она  абсолютно  безумна! Спасибо тебе, Минотавр или кто ты есть на самом деле!

— Кто я есть! — откликнулось тут же из коридора.

Саша медленно протянул к ней свои пальцы и приставил, дрожащие, к шее.

— Ать-два!  — бормотала Нора свое потустороннее.  — Трах-перетрах-шекспир-дезертир-в сорок пять-блядь-опять!

— Ты должен это сделать!  — сказал сам себе Саша. — Хотя, признайся, сделать это будет нелегко!

— Нелегко! — опять раздалось в коридоре.

— Ну…  раз,  два  и три!  — скомандовал сам себе Саша и сжал ее шею, и Нора в тот же момент заморгала ресницами и открыла глаза, с каким-то детским изумлением глядя на Сашу.

— Прочь-дочь-молилась-ли-я-на-ночь…  — так закончилась ее абракадабра.

И наступила жуткая тишина, Нора по-прежнему, не отрываясь, глядела на Сашу с изумлением, и глазами, казалось, уже умоляла его о пощаде.

Ах! — Саша вскочил на ноги, пелена схлынула с глаз, вскочил и выбежал в коридор,  зачем-то размахивая руками быстро-быстро, в коридоре остановился прямо перед Минотавром:  лицо-маска-морда-лицо… мелькали в глазах,  схватил его и потащил, тяжелого и грохочущего, прямо по коридору,  а тот,  почуяв неладное,  заблеял: пожалей меня, сынок…

Саша же, чтоб без колдовства, специально на него не глядел, втащил его в комнату,  на мгновение оставил,  распахнул окно, и, напрягая все свои силы, поднял и вытолкал  вон…

— Хо-хо-хо! — раздался в ночи жуткий хохот падавшего,  а  потом  оглушительный грохот, словно взрыв, — кошки замяукали, собаки залаяли, алкоголики заорали, — и вновь наступила тишина.

Саша перевел  дыхание  и  вдруг вспомнил о том,  что чуть было не сделал…  В ужасе стал ходить по комнате, туда-сюда, как же теперь он вернется обратно к ней…  Боже! — застонал и вдруг остановился и замер.  Прямо перед ним — камин,  чем-то притягивал его, и он вдруг вспомнил слова Норы, сказанные ему в ярости на кухне: «Пятно! От меня осталось одно пятно,  большое и темное,  справа от камина, можешь сам убедиться… А потом меня соскоблили и слепили заново, вложили новый дух…»

Саша подбежал к камину,  к стене, сжал кулаки, и вдруг почувствовал резь в правом,  разжал ладонь,  на ладони — металлический палец  с острым когтем, — привет от Минотавра или призрака в маске! Саша замахнулся, чтобы выбросить его, но вдруг в последний момент догадался, что пригодится,  — еще как!  И набросился на стену, справа от камина, стал ковырять ее этим металлическим когтем,  — где же это пятно?  о, где? — бил, скоблил, долбил сверху донизу, всю стену исковеркал справа от камина,  и, уже не способный найти его, в бессилии сполз по стене, плюхнулся на пол.

— Боже!  Боже!  — Саша стонал. — Что же мне делать?

Замер и  качалась ночной колыбелью тишина,  и где-то уже далеко — было слышно!  — ревел и хохотал, пугая кошек, собак и алкоголиков, бежавший по пустынным улицам, восставший из осколков Минотавр.

— Что… тебе делать? — откликнулось вдруг… прямо из камина.

— Кто там? — Саша шепотом, верно, он сходил с ума. — Кто?

Это я! — опять откликнулось ему. — Душа ее!

— Норина  Душа? — прижался ухом к холодной стене Саша.

Да!

— Ты… где?

Я… в чулане!

— А где твой чулан?

Мой чулан везде! — вздохнула Душа. — Ибо все чуланы — чулан!

— Все чуланы — чулан?  — удивленно повторил вслед за ней Саша.  — Что же с тобой случилось, Нора-Душа?

Ох, наконец ты меня услышал! — с облегчением вздохнула она.

— Что значит… услышал?

Я  давно тебя звала!  Но ты меня не слышал.  Верно,  не мог.  И только сейчас!

— А почему сейчас?

Значит,  с тобой что-то случилось!  — вздохнула Душа. — С Душой твоей!

— С Душой моей? — удивился Саша. — А что же с тобой случилось?

     — Что же со мной? …Ну, слушай тогда!

И Саша, прижимаясь к стене еще сильней, замер.

     — Когда ты бросил меня,  после пришли серые солдаты… И стали мучить меня.  Издевались надо мной, как хотели. Долго, изо дня в день! Издевались  и сжигали все мои письма о любви.  Одно за другим…  Мало того,  они сожгли всю мою одежду! Здесь же, в камине! Так они пытались сжечь меня!  Думали, что сожгли! Думали… А тело мое после всех пыток и надругательств отвезли в клинику!  И там травили его!  Снова мучили! Чтобы забыло оно,  тело мое,  о своей Душе!  И тело забыло! Вот почему такая она, эта женщина, что носит мое имя! А я здесь… Я в чулане! И, как слышишь,  совсем не сгорела! …А те серые люди никогда не поймут, что не горит Душа в огне… И не тонет в воде! И нельзя отравить ее! И нельзя запереть ее ни в каком чулане!

— Тогда почему же ты там до сих пор, Нора-Душа, томишься?

     — Глупый мой, — зашелестела Душа. — я здесь потому что мне некуда возвращаться! А было б куда, так вернулась бы я!

— А как же тело той женщины, что носит имя твое?

     — Милый мой,  — зашелестела Душа, — тело мое испоганили! Тело мое отравили!  Над телом моим надругались!  И так его заперли!  И тело мое чулан! Душный пустой чулан! А я здесь, в другом и каменном… Но и это не беда!  Ибо мой возлюбленный — улыбнулась Душа,  и Саша почувствовал ее улыбку, — мертв для всех, но бел и румян лицом для меня! Он остался со мной! Слава Богу, со мной! И я —  дом для него! Но нет дома у меня!

— Так как же помочь тебе, Нора-Душа? — застонал Саша, и слезы уже лились по его щекам.

     — Нежный мой,  разве не можешь ты сам догадаться?  — и  вздохнула Душа. — Отопри тело женщины, что носит имя мое!  Отопри его, вскрой! И только вскроешь его,  я вернусь,  ты поймешь!  Я вернусь в свой дом! Я вернусь со своим возлюбленным!

— Да!  — Саша воскликнул и на ноги встал.  — Да,  Нора-Душа! Душа моя! Я открою его! Я открою его ради тебя!

И только он вышел из комнаты,  как увидел, что стены уже волновались,  раскачивались, как деревья, из стороны в сторону, это означало, что Душа внутри этих стен летала, — в чулане, ибо все чуланы — чулан, летела ветром впереди него, не обретшая себе пока пристанища.

     — Я открою тело твое!  — твердил Саша,  шагая по коридору,  между раскачивавшимися,  как деревья, стенами. — Ибо крепка любовь моя к тебе,  Душа моя,  крепка как смерть,  и пусть ты любишь другого, тайного для всех и румяного лишь для тебя,  если позволишь, я останусь рядом с тобой,  — тенью твоего возлюбленного и служить тебе буду любовью своей…

И вот вошел он в спальню к Норе, а на самом деле к женщине, похитившей имя Души своей, — снова сел на край ее постели.

— Банки-склянки-саша-параша…  — бормотало без устали тело,  запертое от души своей.

— Нора! — прикоснулся он к ней, — Нора, проснись! Ты слышишь меня?

Нора снова  заморгала ресницами,  и ресницы — бабочки,  вот-вот и взлетят, и открыла глаза свои,  большие и сонные,  — не  понимая,  что происходит…

     — Нора!  Это я,  Саша,  тот самый Саша,  однажды пришедший в  дом твой, — говорил он в страшном волнении, — пришедший в дом твой к дочери твоей,  пришел и увидел тебя…  — он прижал ладонь к ее  губам,  — Нет!  Ты слушай!  Не перебивай!  Выслушай меня, пожалуйста… Я увидел тебя и влюбился в тебя!  И моя любовь стала мукой твоей!  Моя  любовь, как засуха.  Как наводнение! И узнала дочь твоя о нашей любви! И в тот же момент покинула дом…  И мы с тобой,  Нора,  бросились  на  поиски ее… На поиски, Нора, но не как прошедшим днем, а как тогда! Ты только вспомни!  Как бродили мы,  плутали по ночным улицам… Как было холодно нам, и как бросались мы друг к другу в объятия!… Мы искали ее, но так и не нашли.  И вернулись в наш дом, дом любви нашей и скорби, и когда мы остались вдвоем,  когда ты заболела и слегла,  я,  жалкий мот твоего великого чувства, я испугался твоей любви, и — сбежал, оставляя тебя наедине с твоими страхами,  и ты, бедная, ты ползала по холодному коридору в отчаянии,  разрывала на себе рубаху,  и искала меня во всех чуланах,  во всех углах и трещинах,  а на самом деле по миру всему, по деревням,  городам и странам, от края до края земли, и — чудо, Нора! — ты слышишь,  чудо случилось,  ты нашла  д р у г о г о  в образе моем, ты нашла истинного,  как сама ты тогда говорила,  мертвого для всех, но румяного лишь для тебя,  — ты нашла его, Нора, и встреча ваша состоялась… Нора, ты помнишь это?

Саша медленно отвел ладонь от губ  ее.  Нора  моргала  ресницами, складка на лбу,  силилась, слово вот-вот и вспомнит… Ох! —  вырвался стон из нее, и, казалось, сейчас она заплачет.

     — Слушай дальше,  Нора! Слушай меня внимательно! И вот я, который не стоит и пяди твоей,  заключавший в своих объятиях женщин,  никак и ничем не сравнимых с тобой, я вернулся словно напомнить тебе, что я и есть твой возлюбленный, я вернулся, и ты встала перед мучительным выбором, — кто из нас?  — тот,  кого ты обрела в пустоте,  ползая по коридору, полная отчаяния,  или я,  ушедший,  земной и вернувшийся,  — за просто так! — точно вышел я за хлебом и в тапочках, — кто дороже сердцу твоему? …И ты  выбрала  меня  в конце концов!  Как женщина земная и слабая…  Ты жестоко ошиблась, Нора! — плакал Саша, говоря, — И тогда же, о, Боже, Нина вернулась в  дом,  старым  грехом  или  призраком,  столь  очевидным для нас,  и опять…  о, Нора! — весь мир измерялся нашим проклятым треугольником:  под  холодным  и  вечно  чужим для нас небом — наша «родная» треугольная земля! — а твой истинный возлюбленный, тайный для всех, вдруг бесследно исчез,  словно не простил он тебе твоей измены! И ты, бедная, опять обманутая мной,  не способная постичь этот мир,  не способная  постичь это «как», ты опять слегла, ты тяжело заболела! …Нина же, ожесточенная нашей изменой,  стала тут же теребить и мучить меня,  мол,  ты видишь,  мать моя совсем сошла с ума, разве сможешь ты любить теперь безумную?  И я,  Нора,  ты слышишь меня, я, во всем виноватый навеки теперь,  испугался  вновь любви своей,  и мальчишкой опять я сбежал от тебя, вместе с Ниной, бедной, еще надеявшейся на что-то… И лишь в поезде, разлучавшим нас, Нора, с каждой минутой, я вдруг понял, о, Боже, что сделал я…

     — Ты же,  Нора,  придя в себя, после болезни своей, снова одна, — из века в век,  казалось, — в ожидании своего истинного возлюбленного, вдруг правду одну поняла:  для того, чтобы тебе остаться с ним навсегда, ты должна расстаться с телом своим, уводившим тебя грехом от него, и  для  этого пойти на любые муки и истязания,  которые и не замедлили придти в твой дом…  И не стоит сейчас вспоминать о них,  столь чудовищными были они, ибо тело твое разлучили с Душой твоей, и Душа твоя — о, знай! — до сих пор томится в чулане! И пришел я к тебе, Нора, чтобы Душу тебе вернуть,  мне вернуть,  по вине чьей она тебя и покинула!  А еще позволь мне остаться рядом с тобой,  — тенью того, кто в Душе твоей,  тенью твоего возлюбленного…  Или — как в этом мире принято считать!  — мужем при вас,  любовниках,  при тебе и тайном твоем, мертвом для всех,  но румяном лишь для тебя, о котором, быть может, ты не помнишь сейчас,  но — должна, — о! — должна ты, Нора,  вспомнить о нем, ибо рядом уже Душа твоя, — ждет от тебя твоего последнего слова…

И замолчал Саша, вглядываясь в лицо ее, в глаза, по-прежнему моргавшие,  замолчал со страхом,  ибо если нет, то все кончено…  И глядел на нее,  и плакал уже,  и слезы его ей капали на лицо, словно сама она плакала,  — раз!  — скатилась слеза по щеке ее,  два и три… И вздохнула она в полную грудь, запертую от Души своей, и почти неразличимо вместе с воздухом выдохнула.

— Да!

И тут же захлопали окна, и взлетели занавески, словно для прыжка, и Ветер понесся по коридору,  Ветер с гулом и радостью,  влетал  он  в каждую  комнату,  продувая пыль и копоть мыслей и чувств тех серых людей,  так долго обитавших здесь,  и вот ворвался в спальню Норы и  уже ласкал ей лицо и трепал ее волосы,  как близкий друг,  раздувая с лица ее — Сашины слезы.

— Ах!  — застонала Нора,  изогнулась дугой, замерла на мгновение, точно от боли, и снова выдохнула.

— Да,  Саша!  Я вспомнила своего возлюбленного!  И он уже в Душе моей,  а Душа моя — о,  счастье! — во мне уже, а ты — Саша, ты можешь остаться тенью его,  или,  как в этом мире принято считать,  мужем при нас, любовниках!

— О, счастье, Нора!  — воскликнул Саша,  руками взмахнул,  и бросился обнимать ее,  но — чудо!  чудо дальше вершилось! — Нора вдруг в воздух медленно поднялась,  и — полетела,  а Саша за ней, рядом бежал, словно он мальчишка, а Нора — его бумажный змей.

Выбежал в коридор,  а в коридоре ветер гулял, пыль разгонял и сырость, а окна и двери по-прежнему хлопали…

Саша вслед за Норой бежал, летевшей впереди него, вбегал то в одну,  то в другую комнату,  да еще хохоча приплясывал, словно танец такой, — танец верного мужа называется… Вот полетели дальше, — к двери, между прочим,  Саша,  к твоей самой любимой двери, и дверь, словно зная, что она самая, тут же навстречу им открылась… Нора, замедляя свой полет, на Сашу почему-то лукаво взглянула,  и Саша увидел… На пороге стояли — Тромб и Цефалий в горшке.

— Здра-вствуй-те,  Саша! — произнес Цефалий в горшке и глаза вдруг поднял, и, увидев Нору, парившую в воздухе, супругу свою, — рот открыл от изумления.

— Вы,  наверное, за моей биографией? — догадался Саша, и, улыбаясь,  на Нору показал.  — Так вот она! Моя биография!  А в письменном виде, извините, еще не приготовил! Да и зачем?

— Конечно! – легко согласился с ним Цефалий, с улыбкой глядя на Нору, а Нора с улыбкой глядела на него. — Мы видим, Саша, твою биографию!

— Мы видим, Саша, — подтвердил Тромб вслед за другом. — мы видим, что у вас все просто здорово!

И ветер снова подул и точно сдул с порога гостей, а на самом деле они сами ушли, — существа хоть потусторонние, но вежливые, — а двери и окна снова хлопали, и выдувалась повсюду сырость и пыль.

А Саша опять бежал за Норой мальчиком босоногим,  плясал свой танец мужней  любви,  Нора же облетала все комнаты,  вспоминая свою прежнюю —  в этих стенах — жизнь,  и вот, верно, вспомнив все, а может, пока на сегодня хватит,  полетела обратно, в спальню к себе, и с улыбкой блаженной на свою кровать приземлилась.

Опустилась, и Саша наконец нежно обнял ее, и положил ей голову на грудь,  и — так полнили чувства грудь!  — заплакал, обещая ей, что все отныне будет у них просто здорово,  и никогда они больше не расстанутся,  ибо стал он сегодня тенью того, кто в Душе ее жил светлым возлюбленным,  а Нора улыбалась ему в ответ,  соглашалась во всем с ним  без слов,  и играла его волосами, как и прежде, полная возлюбленного своего, — и вот божественный любовный треугольник, и другого в  этом  мире  не  дано,  и когда стало светать за окнами,  Саша вдруг вспомнил, как тень и страж возлюбленных, где они находятся, и главное, ради  чего,  — ведь скоро придут сюда серые солдаты…  но не беда!  — улыбнулась Нора ему,  — мы притворимся, — и у нас это получится! – что  мы остались с тобой такими же, как и вчера…

— Да! — улыбнулся ей Саша, — Они никогда не заметят той перемены, произошедшей с тобой,  потому как, темные и бездарные, до сих пор уверены в том, что расправились с Душой твоей!

И в  самом  деле,  через каких-то пару часов по дому ходили уже и топали серые солдаты,  шныряли по комнатам, проверяли, все ли в порядке, — быт ли налажен, мебель, жених и невеста? — и куда бы они ни заглядывали,  ничего подозрительного не замечали.  Следом за  ними  в квартире  появился  капитан Филемон Шлыков,  также обошел все комнаты, вдоль и поперек, и, кажется, осмотром своим остался доволен, ведь согласно его сценарию сегодня наступал последний день в жизни праведников Филемона и Бавкиды, и ровно в полдень его подопечных должны были посетить высокопоставленные странники.

Нора же с Сашей,  умело приняв тот самый туповато-наивный  вид, изображали  во всем серьезный хозяйский интерес,  и даже спорили между собой,  как самые настоящие муж и жена,  — какую скатерть им  накрыть, какую еду приготовить, и в спорах дружно завершали последние приготовления к приему важных гостей,  к которым,  как убеждался  окончательно Шлыков, они были абсолютно готовы.

И вот ровно в полдень с предварительным,  ради вежливости,  звонком, в квартиру вошли два самых важных странника, какие еще могли быть в этом треугольном мире, — генерал Трусоцкий, извещенный заранее Бонапартом,  и сам император Бонапарт.  И с ними,  конечно, была их свита, состоявшая из тех же наблюдателей:  Гертруда с Германом, пришедшие полюбоваться Сашей за день до свадьбы его,  психиатр Мырзабеков, сам Шлыков,  теперь уже точно уверенный в собственном повышении,  плюс прочие рангом пониже.

— Ну что,  дорогие мои?  — обратился к смущенным хозяевам генерал Трусоцкий. — Как складывается ваша пред-супружеская жизнь?

— Весьма благополучно,  если не сказать, счастливо! – непритворно улыбнулась ему Нора, ведь все так и обстояло на самом деле. — Саша уже без всякой помощи справляется со всем хозяйством. И я уверена, — говорила твердо Нора. — из него выйдет образцовый муж!

— Великолепно! — воскликнул второй по важности странник — император,  и вся комиссия стала степенно обходить квартиру, и все блестело, было вымыто и вычищено, и каждая вещь лежала на своем месте, а на кухне гостей — апофеозом хозяйского благополучия! — ожидал умело и любовно накрытый стол.

 

— Ну что ж, — произнес генерал Трусоцкий, обойдя со своими подчиненными все комнаты, — я думаю нашим героям можно примеривать  свадебные костюмы! А послезавтра мы и начнем наш всенародный праздник!

— Ура!! — воскликнули все странники и захлопали в ладоши.

— Ура!  — воскликнул Саша, изображая на своем лице полное понимание всей возлагаемой на него ответственности.

— Я благодарен вам,  господа, — тихо, но твердо сказал Саша. – за то,  что вы проявили ко мне такое участие, но главное, что вернули мне мою благоверную!

— И ты,  Саша, молодцом, оправдал наше доверие! — похлопал его по плечу довольный император, который также своим неземным острым зрением не заметил ничего подозрительного ни окрест,  ни на лицах своих  подопечных.

— Ну что ж! У вас сегодня впереди еще целый день! — объявил капитан Шлыков.  — И вы могли бы — хохотнул он — заняться плотскими утехами!

— До свадьбы?  — изобразила изумление на лице образцовая  невеста Нора.

— Да  ладно!  Сделаем для вас исключение!  — махнул рукой генерал Трусоцкий, уже сладко представляя себе, как он доложит самой царице об успешном завершении эксперимента.  — Сейчас невинных невест днем с огнем не сыщешь!

Дружный солдатский хохот тут же сотряс стены дома, а после Нора с  вежливым поклоном попросила генерала и императора в таком случае оставить их на этот день без всякого наблюдения, ибо… знала Душа ее, так долго томившаяся в чуланах,  все устройство потайных помещений в квартире,  и  что все эти дни серые соглядатаи следили за Сашей и телом ее.

— Обещаем!  — без раздумий согласился император,  и  взглянул  на наблюдателей, на Германа с Гертрудой, на доктора со Шлыковым, — Вы не возражаете?

— О,  нет! Не будем, конечно, мешать жениху и невесте! — с усмешкой ответила за всех Гертруда, и на том высокопоставленные странники и порешили, оставляя  до завтра Нору с Сашей одних,  сохраняя,  конечно, охрану у парадного входа. И разрешив этот последний вопрос,  члены комиссии стали прощаться с хозяевами дома.

Еще час после их ухода Саша с Норой вели себя тихо и скромно,  не выказывая тех перемен, произошедших за эту ночь с ними, ибо знала Душа Норы, так долго обитавшая в чуланах, что не все еще соглядатаи покинули потайные помещения их дома.

И когда прошел этот час, и Нора объявила, что можно: они, сбросив с себя все хозяйские ужимки и манеры,  сели за  стол,  и,  счастливые, зная,  что им делать теперь, стали нежно глядеть друг другу в глаза, и глаза их, как и прошлой ночью, наполнялись слезами.

— А  теперь  —  вдруг объявил Саша. — мы скрепим с тобой свои узы по-настоящему!

— Как? — изумленно воскликнула Нора-Душа.

— Нас повенчает, Нора, с тобою Сам Ветер!

Он вышли из комнаты и встали посередине коридора, крепко взявшись за руки,  и Саша,  вздохнув в полную грудь,  начал вызывать ветер так, как подсказывала ему его Душа.

     — Ветер!  О,  Ветер! Ветер-Дух и Ветер-Душа! Мы вызываем тебя! Мы призываем тебя!  Принесись к нам, о, Ветер, и повенчай меня с этой женщиной, ибо мы,  Ветер, — дети твои! А значит только твои слова, Ветер, и твое дыхание и сделают нас воистину мужем и женой!

— Да,  Ветер!  О,  Ветер! Поднимись с севера или юга, принесись с юга или севера!  — вторила Саше Нора, Нора-Душа. — Повей на дом наш, и пусть польются ароматы твои!

И ветер,  тот  самый ветер,  который был в доме их прошлой ночью, легко услышав слова детей своих,  уже несся над городом, над серебристой рекой,  над домами и зелеными полями, уже сообщая другим ветрам, — южным и северным,  западным и восточным,  холодным и теплым,  колючим и нежным, и прочим, прочим, каким угодно, о том, куда надо лететь вместе с ним,  ибо — было так и будет всегда! — все ветры — ветер, и этот ветер был Ветер-Дух и Ветер-Душа.

— Бах!  — застучали радостно окна и двери в доме Норы,  и  влетел Ветер,  — так быстро?  а что ему — расстояния?  — упругий и страстный, понесся по коридору, и — объял Сашу, и не медля в воздух поднял.

Ты… вызывал меня?

— Да,  Ветер,  я вызывал тебя!  — подставляя лицо ему с благодарностью, говорил Саша. — Я, сын твой, томлюсь, мечтаю и желаю, чтобы ты сейчас повенчал меня, Душу мою, с Душой этой женщины!

     — Хорошо,  сын мой! — подул в лицо ему Ветер еще сильней, — Скажи мне,  согласен ли ты,  или Душа твоя, что одно и то же теперь, — ты, кто так долго плутал по этому миру и так часто ошибался, доставляя на пути своем столько страданий душам ни в чем не повинных людей,  —  согласен ли ты взять в жены Душу той женщины,  которая больше всех других страдала из-за тебя?

— Да! О, пречистый и премудрый, яростный и нежный, чья Духа высота соизмерима,  быть может,  только с высотою звезд,  а нежность сравниться может только с нежностью ночей любовных, — да, я согласен взять в жены Душу женщины,  что рядом со мной!  — и вздохнул Саша со слезами на глазах и, паря в воздухе, медленно опустился на пол.

     — А ты,  Дочь и Душа моя? — подул Ветер в лицо Норе и объял ее, и нежно в воздух поднял.  — Ты,  столько страдавшая из-за Души человека, что рядом с тобой,  ты, Душа, которую столько мучили и топтали, в огне сжигали и топили в воде,  замуровывали в стенах и чуланах,  — ты,  Душа моя,  прошедшая сквозь круги Ада земного,  но не утратившая образ Возлюбленного своего,  мертвого для всех, но румяного лицом лишь для тебя,  — ты, Душа моя, согласна взять в мужья  как тень и отражение возлюбленного своего — Душу этого человека?

— Да,  премудрый и пречистый, я согласна! — вздохнула Нора и медленно, кружа, как в танце, опустилась на пол.

     — Отныне вы,  дети мои,  в прошлом столь несчастные,  а сейчас, в чем убеждаюсь я,  безмерно счастливые, — раскачивал Ветер стены, говоря.  — отныне вы — Муж и Жена,  отныне ваши Души — вместе и одна Душа, ибо знайте, что все души — душа, также как все ветры — ветер! Аминь!

И снова приземлились на пол парившие до этого Саша с Норой, отныне муж и жена,  а Ветер закружил и понесся по коридору, туда и сюда, и как бы ни умоляли его Саша с Норой остаться  с  ними  и  отпраздновать свадьбу — окна настежь, а после их, молодоженов, полет… — Ветер-Дух, Ветер-Душа,  имевший еще столько неотложных дел на земле, отказался, — не одни вы дети у меня!  — и, пожелав им счастья, последний раз раскачивая стены, понесся по коридору и вылетел в окно.

А Саша с Норой долго стояли,  взявшись за руки,  у окна, провожая взглядами ветер и благодаря его,  а после сели за стол,  между прочим, накрытый  празднично,  только для них теперь,  и только Нора с грустью подумала о том,  что нет у них гостей,  как тут же застучали в  дверь, конечно, ту, любимую и Сашину, и Саша пошел открывать, не опасаясь гостей недобрых и не прошенных,  зная, кто это может стучать, тем более за окнами стояла ночь, то есть самое время для визитов.

     И, конечно,  за дверью уже стояла светлая мудрая Роза за  руку  с девочкой Тс,  — о,  Роза, если б не ты, не было бы сегодняшнего венчания! — вошла по приглашению вовнутрь, не понимала Роза пока, в чем дело и что случилось у них,  но, видя по лицу его, что все — быть может? — просто здорово, двинулась дальше по коридору, а за ней вошел Ахав, — о, верный мой друг! — обнялись они крепко, и следом настороженно Нина, оглядываясь по сторонам,  пошла почему-то на цыпочках,  — ну,  кто там еще?  — стоял Саша в проеме, и — охнул вдруг, зажмурился, — не показалось ли мне?  — в который раз  поражаясь  сюрпризам  этого  волшебного  подъезда, ибо в дом его вошла впервые, как и во всю его историю, никто иная, как… сестра его Анна!

     Все прошли на кухню, где Нора уже поджидала гостей, она не знала, каких,  хотя могла предполагать, что ночью совершаются самые невероятные визиты, но все равно как удивилась она таким гостям, — и как обрадовалась Розе, матери своей, и как смутилась при появлении своей дочери.

     Ахав же, единственный среди гостей, имевший плоть, а значит аппетит, тут же с позволения хозяйки уселся за стол и — набросился на еду, верно, все-таки недоедал он, бедный, у братьев в общине.

     Нора же, пошептавшись о чем-то с Розой, после подошла к своей дочери, и они молча вышли из комнаты и уединились в другой.

     — Значит,  все у хозяев хорошо! — задумчиво заключила Роза и села вместе с девочкой Тс за стол прямо напротив не  перестававшего  поглощать пищу Ахава.

     — Тсс! — цыкнула ему девочка Тс. — Ты в гостях! Ешь потише!

     А Саша  с Анной по-прежнему оставались стоять в коридоре,  и Анна сообщила ему, что сейчас она спит в том же поезде, где и Нина, который краем бежал земли, и пришла навестить его, зная о грядущем событии.

     Саша же стал расспрашивать ее о том,  как она все это время жила, и что с ней случалось,  и Анна,  ибо не плоть она,  стала рассказывать ему о жизни своей Души,  о том, как искала его с тех пор, как сбежал он из дома,  неотступно и долго, страдая, и, верно, по-другому не дано, и никак не могла найти его,  но никогда — никогда не отчаивалась. И вот, Саша,  все случилось, хотя я сплю и еду краем земли, но все равно сейчас и здесь мы наконец вместе! Да, Анна, вместе! И Саша стал рассказывать ей о себе,  о своих злоключениях, но больше о той женщине, на которой он собирался жениться, и краем глаза видел, как в дальней комнате Нора стояла перед Ниной на коленях, а Нина плакала, а после они уже  стояли обнявшись,  насколько было возможно земной обнимать Душу  своей дочери,  и порой, казалось, что там, в углу, стоят не две, а одна женщина.  И Саша,  рассказывая Анне о себе, тоже обнял сестру и, кажется, получилось, и так они стояли уже без слов, и Саша плакал, и Анна — тоже…

     После мудрая Роза, выждав необходимое время, объявила всем праздновать праздник, — а как? а вот так! — танцы до упаду! — и странно было слышать это из ее уст, и гости вместе с хозяевами вошли в просторную залу.  И опять же по команде Розы Саша с Норой встали в центре, а Анна с Ниной,  Роза с девочкой Тс, взявшись за руки повели вокруг них хоровод, — шаг за шагом, и все быстрей, так весело и звонко хохоча, кружились, и уже не могли остановиться никак, — пестрой полосой лиц, из которой уже проглядывали какие-то новые лица:  Тюлькина, к примеру, хотя его в этом доме не было,  или Кириллова-Ра, что казалось совсем невозможным при его лютой ненависти к женщинам, а вот промелькнуло лицо Федора Казановы, — это уж точно небывальщина! — ну ладно пусть мелькает, раз мелькает, думал Саша, обнимая Нору, супругу свою, с которой он повенчался сегодня — так счастливо!  — под сенью самого Ветра,  и вокруг них все хохотал хоровод, в котором мелькало уже великое множество лиц, — знакомых и не знакомых,  из прошлого и настоящего  Саши  и  Норы,  а дальше больше: стены залы вдруг побежали в стороны, и кружились вокруг них уже дома, целые города, реки и горы, звезды сами, — планета вся, с которой доносился звонкий детский смех, — тсс! — и они стояли в центре этого вселенского хоровода, и никогда — никогда им не было так хорошо!

     И вот волшебный взмах руки,  и все вдруг замерло,  и стены в одно мгновение  сошлись  обратно,  и опять Саша с Норой стояли в кругу трех счастливых женщин и одной звонко хохотавшей  девочки Тс,  получалось, четырех волшебниц, устроивших им такой чудесный хоровод, и по-прежнему без Ахава,  который до сих пор — а прошел ведь час,  другой,  а может, целая вечность, — никак не мог насытиться.

     — А теперь домой!  — строго объявила Роза,  всегда знавшая, когда время для потехи,  и как бы ни противились другие Души,  повела их  на выход, строем,  как детей,  не забыв, конечно, извлечь из кухни Ахава, который из-за своей чрезмерной жадности стал похож на огромный шар.

     На пороге стали прощаться,  стояли и смотрели друг  на  друга,  и чуть ли не плакали, словно больше никогда не увидятся, и вот ветер подул, — и не тот ли, что венчал? — и Души одна за другой растворились в сумерках.

Ночь глубокая стояла,  и Саша с Норой, держась за руки, в спальню вошли,  легли на постель, ни на секунду не размыкая своих пальцев. Лежали  и сохраняли между собой промежуток,  чтобы видеть друг друга,  и никак не могли друг на друга наглядеться.

— А теперь спать! — сказала Нора, — ибо завтра, а точнее, сегодня уже,  опять  придут  в дом те серые люди и наденут на нас наши брачные доспехи или тюрьмы,  но мы потерпим,  Саша,  да? — и значит, надо выспаться по крайней мере нашим телам, чтобы эти люди никаких в нас перемен не заметили.  И они одновременно — раз и два!  — закрыли глаза, и, также держась за руки,  полетели,  как в яму, в какой-то глубокий сон, полный золотистого сияния, а на самом деле — через кувырок! — летели к небу уже, набирая высоту, и тем сиянием было сияние солнца, — ну, что, Нора, куда полетим? в какую часть света? именно света, а не земли, ибо на земле мы с тобой слишком долго находились!

     — Это не важно! — улыбнулась ему Нора, — Главное, что мы вместе! И они полетели не важно куда, и ветер трепал им волосы, и вдруг Саша услышал, как чей-то голос настойчиво звал его,  — ниточкой шепота дергал его за ногу.

     — Это еще кто?  — оглянулся Саша, но никого на земле не увидел, а может, было слишком высоко, и он вдруг подумал, что там, внизу, остался какой-то последний гость, который не поздравил его со свадьбой.

     — Полечу,  посмотрю,  может,  мой друг,  — кого я забыл,  мы ведь больше не увидимся!  — сказал он Норе, и Нора отпустила его, кивая ему с улыбкой.

     Саша полетел навстречу этому голосу,  обратно на землю,  он действительно боялся кого-нибудь обидеть,  он летел,  опускаясь все ниже и ниже,  и вот — через тот же кувырок! — спружинил ногами о землю. Спружинил и — тут же открыл глаза. Он лежал на кровати, а Нора рядом спала с той же,  с какой отпустила его во сне, улыбкой, и шепот в самом деле доносился до него, тянулся от двери прочной нитью.

Тогда Саша встал и, нежно поцеловав Нору, вышел из комнаты, подошел к двери, густой шепот раздавался из замочной скважины.

— Кто там? — спросил он.

— Последний твой гость!  Ждет тебя, не дождется, чтобы поздравить тебя! — раздался голос, а чей это голос, Саша сразу узнать не мог.

Он открыл дверь, и опять на лестничных пролетах стояли пижамцы, и все они дружно и приветливо улыбались ему.

— Кто… меня хотел видеть? — спросил Саша и шагнул в подъезд.

— Ба-бах!  — захлопнулась дверь за ним, и у Саши екнуло сердце. — Кто хотел видеть меня?

— Я!  — вдруг раздался какой-то утробный голос, и Саша увидел белую фигуру, стоявшую у мусоропровода.

— Кто ты? — удивленно исторг Саша.

— Я… твой Верховный!

— Верховный? — удивился он.

— Да… Ты же хотел видеть меня? Вот я и пришел! — сказал Верховный. —  Может,  спустишься  ко мне?  Посмотрим дуг другу в глаза!

— Разве ты существуешь на этом свете?  — произнес Саша с сомнением, по-прежнему оставаясь стоять у двери.

— А как же?  Если я здесь, значит, я существую! — с усмешкой сказал Верховный. — И разве не ты в свое время так упорно искал меня? Ну, подойди же, — что ж ты стоишь? — ко мне ближе!

Саша еще несколько секунд нерешительности,  а потом стал медленно спускаться вниз.

— Так скажи мне, путник, — говорил Верховный. — обрел ли ты наконец свою цель?

— Да, Верховный! Если ты Верховный… — медленно спускался к нему Саша. — Я обрел свою цель. И смысл. И смысл этот — моя возлюбленная!

— Ну, допустим, ты обрел свою цель и смысл. — сказал Верховный. — И что теперь?

— А теперь — отвечал ему Саша. — согласно законам этого государства мы станем с ней мужем и женой.

— Но, я слышал, что сегодня вы уже поженились!

— Это так.  — признался Саша.  — Сегодня Ветер-Дух  и  Ветер-Душа скрепил наши Души!

— Души? — удивленно произнес Верховный. — Значит, твоя Душа больше  не будет искать своего Верховного?  Который томится только по тебе… — с явным сожалением заключил Верховный.

— Боюсь,  что нет. — остановился Саша на последней ступени в двух шагах от белой фигуры.

— Что ж,  мне очень жаль! — сказал Верховный печальным голосом. — Ну тогда, друг мой, так долго искавший меня, давай поприветствуем друг друга и уже навсегда попрощаемся!

— Хорошо.  — кивнул Саша и подошел к этой фигуре,  стоявшей почему-то у мусоропровода.

— Почему я не вижу лица твоего? — спросил его Саша. — И почему ты выбрал столь странное место для нашей встречи?

— Ты не видишь лица моего,  потому что я скрываю его от посторонних глаз,  которых здесь слишком много. — отвечал ему Верховный, вероятно,  имея  в виду пижамцев.  — А что касается места,  то все места — место!

Саша вздрогнул.

— Как странно ты сказал! — и Саше тотчас захотелось броситься обратно домой, словно Нора сейчас искала его в ночи, звала и плакала.

— Так здравствуй,  Саша!  — медленно протянул к нему свою  ладонь Верховный.

— Здравствуй!  — протянул ему свою Саша.  — Теперь ты можешь открыть свое лицо?

— А ты не испугаешься?  — сжимая его ладонь,  вдруг произнес Верховный и сбросил с лица накидку.

— Ты…? — поразился Саша, и в тот же момент резкая боль пронзила его грудь.

— Я! — захохотал человек, открывший свое лицо, и еще сильней вдавил ему в грудь нож, по самую рукоятку.

Саша медленно осел на колени и последним стоном исторг из себя. — За что?!

— За твою неверность Верховному!  — объявил Верховный, сбросивший с себя наконец белый балахон,  и оказавшийся человеком в пижаме, или – тем самым  Сириным,  так долго таившимся в этом подъезде,  выжидая жертву свою,  а до этого чуть не побывавшим на том свете,  на свалке городской, куда пустоголовые конвойные привезли его, изувечив до невозможности, привезли, оставили, как мусор, и там, на мусорной куче, он чудом и встретил своих верных собратьев,  — Кокиных и семейства прочих — в общем,  души  несчастных мужей,  которые когда-то и посвятили его в свой Орден, и взяли шефство над ним,  — вот они и поддержали его в трудную минуту, вернули ему веру в себя,  вернули силу,  хитрость и коварство, а сами вылетели  вперед,  в дом Норы, на разведку, квартирьерами, а сейчас все дружно хлопали ему, радуясь и гордясь за своего подопечного.

Сирин Голованов наконец перешагнул через Сашу, остававшегося стоять на коленях,  головой прислонившись к мусорному люку, как к алтарю, — знай, подонок, свое место! — взглянул на него в последний раз, на своего смертельного противника, и двинулся наверх, по ступеням, — дорога его была отныне свободна, и он мог спокойно занять место мужа, коим он по смыслу  победителя этого мира и являлся,  ибо все просчитал до мелочей,  — когда выждать, а когда убить: за день до публичной свадьбы никакую замену Саше не успеют найти,  да и искать не станут, с ним тем более, первородным,  и никто никогда не покарает его за содеянное,  ибо что есть одна  человеческая  жизнь  по  сравнению  с  величием государственного  праздника?

Сирин поднялся  на  площадку  и  вот подошел к двери,  поклонился друзьям с благодарностью, обитавшим в этом вонючем подъезде только ради  него,  ради  него  это  пижамное шоу и устроившим,  и махнул им до встречи, и торжественно под их аплодисменты вошел в свой дом, постоял, огляделся, и двинулся по коридору, без задержек, в спальню Норы.

Гей, Нора! Муж твой вернулся с войны, — войны со всем этим безумным миром! Да еще, каким победителем!

Дверь открыл, та, конечно, его не встречала и спала с безмятежным лицом и даже улыбкой,  и он тотчас же понял по улыбке ее, что случилось с ней, — что все еще поправимо…

И тогда он присел к ней,  и снова внимательно ее оглядел, и, поставив наконец свой диагноз,  бросился немедленно к ней, —  губами, как в губы утопленницы, впиваясь в ее, и вдыхал в нее свой горячий Дух, точно яд, высасывая чужой, — так, по капле, с глотками свежего воздуха, — вложенный в нее,  он прекрасно знал, тем, не представлявшим больше никакой опасности для тебя, моя спящая красавица, мерзавцем!

 

 

* * *

     А Л Е К С А Н Д Р  К А Н

 

     РОМАН » Т Р Е У Г О Л Ь Н А Я   З Е М Л Я «

 

     КНИГА ТРЕТЬЯ  «ДОКТОР ЧХОЕН»

 

 

XIII

 

Спать, видеть укромные сны,  и в то же время бодрствовать, — следить за друзьями,  чтобы они не проснулись, — ведь просыпаться им было нельзя!  — и опять под комочками век упираться и тыкаться в серую стену, за которой — так Анне казалось — скрывался спасительный мир… Так откройся же,  стена,  смилуйся, пока чудовищный доктор не разлучил меня с друзьями,  Ниной и Женей, и откликалась стена: а вас, что, трое? — да! — Анна вновь открывала глаза, чтобы проверить: Женя слева,  а Нина справа,  вместе нас трое,  ну что тебе стоит,  стена? — бормотала,  как в бреду, с закрытыми глазами, — я на то и стена, наконец отвечала ей стена, чтобы стоять здесь, никого не пускать в мир укромный, и — как бы ты ни просила меня, не раскроюсь я пред тобой, ибо смысл мой в том, чтоб стоять здесь охранницей вечности, никого не пускать, ты бы лучше время зазря не теряла и следила за друзьями своими,  чтобы их не подменили!  Как? — такой вот совет давала стена, — Анна вздрагивала от ужаса, — Неужели такое  возможно?  И  вновь открывала глаза:  Женя слева,  а Нина справа, пригляделась:  лицо, веки, губы, — нет, не подменили, даже наклонялась к ним, — дышат? О, да!

Анна встряхнула с себя пелену сонливости,  и огляделась:  купе, а пред нею серое окно, которое, видно, в бреду своем она за стену принимала,  — так и не пустившую ее… Боже! — застонала Анна, словно впервые вспомнила, что Утро, и — пошел их с доктором-Дьяволом счет: только проснутся твои друзья, так сразу же должны покинуть этот поезд, и тогда я их не трону, а ты останешься со мной и навсегда! Боже! — задрожала, застонала Анна, — не просыпайтесь, милые мои, спите долго, а лучше вечно,  вот охранники войдут,  я скажу им,  видите, друзья мои все еще спят, значит, я могу оставаться с ними, подле них, и мы пока не разлученные…  Поворчат охранники,  головами покачают,  и выйдут, опять за дверьми встанут…  И Анна тогда,  прикрыв глаза, снова начнет просить серую  стену,  —  разверзнуться перед ней,  чтобы им втроем быстро и — тссс!  — сбежать отсюда,  пока еще не поздно,  войти в мир укромный, которого нет на этой земле, который на земле не числится, и где их Дьявол, значит, никогда не найдет…

— Спите!  Спите!  — шептала им Анна, и всерьез уже, безумная, думала, как бы сделать так,  чтобы спали друзья вечно, и вспомнила вдруг: там, в проводницкой,  в  аптечке,  — да,  она точно помнила!  — лежал бутылек со снотворным,  она тихо войдет и возьмет его,  для охранников  лекарство для себя,  размешает в воде,  только Женя проснется, она: Женя, выпей! Женя: Что это? …Лекарство от жизни! И не противься! Тебе надо спать! Будешь  спать,  нас с тобой не разлучат!  Женя выпьет и заснет,  то же сделает и с Ниной, с Ниной проще, Нина девушка понятливая! И не станет долго  противиться!  Да!  —  вдруг твердо решила Анна.  — Надо идти за снотворным!

Встала и шагнула к двери и тут же — о, Боже! — Женя проснулся.

— Анна,  сколько времени сейчас?  — с испугом глядел на нее, Анна обречено села на свое место.  — Неужели мы проспали? — Значит, помнил об их уговоре — ночью из поезда сбежать.

— Проспали?!  — Нина тоже проснулась и глазами захлопала. — А ты, Анна? Ты тоже?

— Нет! — Анна еле вымолвила.

— Так почему же ты не разбудила нас? — Женя с явным укором.

— Ох!  — застонала Анна,  не глядя им в глаза, и не знала, как им все объяснить, что случилось с ней этой ночью.

— Что-то случилось, Анна, опять? — Нина с тревогой ей в глаза уже заглядывала.

И Анна, — через вздох — взяв себя в руки, сказала.

— Доктор! Этой ночью я встретилась с доктором! И все, чего опасалась я, все оказалось так!  Господи…  Мы заключили с ним договор. Он отпускает вас,  а я остаюсь! Иначе… — замерла Анна, с трудом сдерживая в себе слезы.

— Что — иначе? — Нина тихо спросила.

— Иначе они сделают из вас чучела!

— Кто? Какие чучела? — Женя воскликнул и привстал.

— Нет! Нет! Лежите! — тут же Анна к Жене бросилась, словно это ей могло помочь, повалила его на кровать. — Спите!! Я умоляю вас! Пока вы спите,  никто вас не тронет!  — и зарыдала, Нина к ней, обняла ее, все втроем уже сидели на койке одной, Анна так горько рыдала, а Нина с Женей,  так  ничего и не поняв,  друг с другом переглядывались,  понимая только одно,  что пока они спали, в этом поезде случилось нечто непоправимое.

Да, Нина, Женя, случилось, увы, для вас нечто необычайное и непоправимое, и чуть позже вы все у Анны узнаете,  и будете долго и жарко спорить с ней…  И для братьев серого  зрения очень даже любопытные события  этой  ночью происходили,  и не только спектакль с переодеваниями, который устроил доктор Чхоен для Анны — скотство  человечье  показать, но и другое,  совсем неожиданное, — параллельный мир, в общем, называется!  — событие, просто поразившее новых пассажиров, в котором участвовали не занятые в спектакле братья,  а точнее,  один:  Шемес Алексей Жуманович,  чиновник из ОВИРа мелкой руки,  так благополучно превратившийся в брата черного зрения, и переставший горькую пить, и об этом, — тем более не раз еще откликнется! — стоит рассказать отдельно и с самого начала.

Той же ночью,  пока доктор Анну по вагонам водил, демонстрируя ей мерзость человечества,  Алексей Жуманович, весьма полюбивший музыкальные инструменты, — помните? — он во время сатанинского бала на барабанах стучал,  а после на флейте играл, хотя не очень у него получалось, так в том-то и дело, в этой флейте: после бала ни на миг с ней, флейтой, не разлучался,  и  при каждой свободной минутке уединялся и на дудочке своей играл,  даже соседи Адамы над ним подтрунивать стали,  — вот, мол, пьяницей горьким в человечьем мире был, а теперь — кто б мог подумать? — в мире адовом наипервейший флейтист, — уединялся, в общем, и играл так самозабвенно,  что никакая сила от флейты его не могла оторвать… Вот и в эту ночь он спрятался в туалетной комнатке,  сел на унитаз и  стал разучивать  новую мелодию,  причем — далеко же пойдет!  — собственного сочинения.

Играл, и  неплохо  ведь получалось,  весьма быстро освоил он этот инструмент, — играл, и такая тихая ночь за окном стояла, и звезды мерцали, и луна в раме окна, — и казалось, сама ночь его флейту волшебную слушала,  даже Ишора, женщина-поезд, проплывая мимо, в окно заглянула, — даже она, давно переставшая удивляться выходкам пассажиров, замерла, наслаждаясь чудесной музыкой,  для слуха ее —  амбре,  млела  и  томно вздыхала,  ласкала поезд, любовника своего, и даже слезу по-бабьи пустила, и поскорей, чтоб совсем не расплакаться, дальше полетела.

А Шемес — вот какой ведь дар в нем неожиданно открылся! — играл дальше,  и так самозабвенно, что ничего не видел окрест, и не заметил, как ввысь вдруг стал подниматься,  словно на бродившей вулканной лаве сидел,  а если бы заметил,  то точно бы решил,  что это музыка его увлекала,  — играл уже  под самым потолком,  и вдруг от странного толчка вниз полетел,  и упал да с таким грохотом,  — больно! как больно! — совершенно непозволительным для такого утонченного музыканта.

Ударился, зажмурился,  и глаза открыл…  О, лучше б не открывал! Правда,  он сначала опять зажурился, потому как подумал, что этот сон, чудовищный сон,  навеянный — непостижимым образом! — его волшебной музыкой. Но нет — жмурься-не жмурься! — прямо перед ним уныло раскачивалось чудовище карего цвета,  вылезшее, так получалось, прямо из унитаза,  —  то ли змей,  то ли червь,  то ли рыба,  — с красными угольками вместо глаз,  опиралось ластами,  как о поручни,  о стенки унитаза,  и распространяло такой зловонный запах, что Шемес, наконец этого жуткого гостя разглядев,  не выдержал и зажал себе нос ладонью. И перестал дышать…

— Играй!  Что ж ты не играешь? — исторгло вдруг это зловонное чудовище,  да таким проникновенным голосом,  что казалось, этот запах не мог никак исходить от него.

— Сейчас!  Сейчас!  — покорно Шемес головой  закивал,  и  наконец встал на ноги,  и, поднося флейту к губам, — обманный маневр! — выскочил как ошпаренный из туалетной.

В коридоре, открыв до отказа окно, долго не мог надышаться свежим воздухом. Утро, светало уже… После тихо, на цыпочках, подошел обратно к туалетной комнате и к двери ухо приставил,  прислушался,  и – что делать? — принюхался. Там  э т о   с а м о е  — он точно расслышал! – сипло дышало, и даже  издавало какие-то скорбные стоны,  словно жалело себя,  одинокого, так подло флейтистом оставленного.  Тогда Шемес, отбросив последние сомнения, побежал сообщать братьям о диковинном пришельце.

Через пятнадцать минут все братья,  или почти  все,  собрались  у указанного Шемесом места. Долго думали, что делать. Открывать, не открывать?  Ты давай, играй, музыкант! — на всякий случай Детина распорядился и под звуки волшебной флейты наконец дверь открыл.

— Оо-ахх!! — раздался всеобщий стон ужаса.

Чудовище к этому моменту уже все из унитаза выбралось, и занимало почти полностью туалетную комнатку.  Под те же мелодичные звуки братья выманили его наружу, точнее оно само без всяких протестов выползло, и, не переставая ему,  огромному и зловонному,  кланяться, пятясь, повели его в купе, то есть в помещение размером побольше.

Затем дверь  за ним закрыли,  заперли ключом наглухо,  стали спорить,  что делать дальше,  и — решили своего командира,  доктора, вызвать,  — куда ж без него?  — он,  хладнокровный и мудрый,  все в конце концов и рассудит.

Вскоре и доктор появился, сразу же предупредили, что чудовище невыносимо пахнет,  и тогда доктор Чхоен надел себе на лицо марлевую повязку,  а на руки резиновые перчатки,  которые всегда с собою носил, и на глазах у перепуганного народа — даже мускул на лице его не дрогнул! — вошел без лишних слов в купе.

— Ох!  — братья все замерли,  ждали молча и напряженно,  друг  на друга глядя, а потом на дверь, там, за дверью, было тихо, в смысле, ни грохота,  ни криков, и раздавалась спокойная благозвучная речь, словно в купе этом два — самых отменных манер — джентльмена вели послеобеденную беседу об искусстве.

Через десять минут доктор вышел и,  снял перчатки,  повязку,  и с тем же невозмутимым видом сообщил.

— Гость наш,  братья,  на первый взгляд является кольчатым червем неизвестного мне происхождения… с атавистическими отростками в форме ласт!  Хоть и зловонный, но характер спокойный, я бы сказал даже, доброжелательный.  В размерах — доктор расставил руки,  оценивая, — метра три,  а в обхвате,  как — взглянул он на Детину — Детина… В общем, я думаю,  вы можете,  братья,  без всякой опаски сами с ним познакомиться…

И доктор немедленно,  без церемоний,  открыл дверь, и – наступила пауза.

— Ну,  чаво, замерзшие, вылупились? — первым червь молчание нарушил. Он уже восседал на койке,  сложив кольца свои — одно на другое, и голос у него был низкий, грудной, если не сказать, утробный, и в самом деле никаких агрессивных интонаций не выдавал.

— Че, глядите-то, спрашивайте, если че?

— Ты  откель к нам явился?  — наконец Детина первым вопрос задал, то зажимая пальцами нос,  то разжимая, — в общем, неприличный жест при нем, при госте, получался.

— Откель-откель?  Снизу!  — червь невозмутимо сообщил. — С самого дныща вагона!

Странный у этого гостя мгновениями говор проявлялся,  и  если  не глядеть на него,  а только слушать,  то можно было бы подумать, что он прибыл сюда откуда-то из западно-славянских мест.

— Это как?  Вы там, что ли, живете? — белый Адам в разговор вступил.

— А как же? — хмыкнул червь карего цвета. — Прямо там и живу! – и опять хмыкнул.  — Люди же свои отходы выбрасывают!  В первую  очередь, биологические… Вот  биомасса  на днище и накапливается. Плюс неявная турбуленция!

— Так вы…  вы… — задрожал голос у Детины. — Из какого вещества, изволите быть, сделаны?

— Как из какого? Я же сказал… Че бы от меня так воняло! – легко и просто воскликнул червь. — И если хотите знать, под каждым вагоном свой червь! …Просто вам повезло! Если бы не ваш флейтист, то я бы и не выполз!

Все тут же взглянули с одобрением на Шемеса, значит, все-таки полагая, что им повезло, а Шемес даже флейтой своей гордо помахал, получалось, как первооткрыватель.

— Ну  а  разум  у  вас — деловито продолжал познавательную беседу доктор Чхоён. — разум-то откуда?

— Разум…? — закачал овальной головой червь. — Разум всегда выковывается нашими страданиями.  Думаете, хорошо там, под дныщем, на холодах и сквозняках томиться?

— Да, совсем не хорошо! — тут же согласились с ним братья.

— Так  вы к нам теперь надолго?  — наконец Шемес,  как именинник, вопрос свой задал.

— Навсегда!  —  то  ли в шутку,  то ли всерьез воскликнул червь и стукнул ластой по столу, и брызги прямо в лица братьям полетели.

Братья, сохраняя вежливый вид,  с улыбками лица свои рукавами обтирали,  а червь дальше говорил.

— Чую, не человеки вы вовсе!

— Правильно чуешь! — охотно согласился с ним доктор.

— А мне бы человечка! — грустно вздохнул червь. — Я бы ему в глаза посмотрел! Показал бы ему, что они с нами, бедными, вытворяют!

— Устроим! Какой разговор? — немедленно пообещал доктор на правах гостеприимного хозяина, и, оглядывая братьев, спросил.

— А как же нам величать теперь вас?

— Ай,  величайте,  как хотите! — без всякого интереса ответил ему червь и в окно взглянул своими красными угольками,  и почему-то он уже не казался братьям таким безобразным, как в начале.

— Ну что,  братья,  как называть будем нашего гостя? —  обратился доктор тогда к своим подчиненным.

— Чудо-юдо! …Змей Горыныч! — стали поступать предложения. – Или просто Червь!

Тут доктор снова взял слово:  «Назовем его Левиафаном! Или Левушкой! …Никто не возражает?

Нет, никто — ни сам червь,  ни братья, — не возражали, и на том и постановили.

— А теперь — объявил доктор братьям. — поместите нашего гостя Левиафана по-человечески.  Отведите ему отдельное помещение,  и дайте все, что он попросит!

Улыбнулся Чхоен  червю и пошел, потому как гости гостями, а о делах личных никогда не стоило забывать,  и,  конечно, тронулся доктор в сторону Анны, — узнать, не рассталась ли она уже, согласно их договору, со своими друзьями, и вообще узнать, как она себя там ведет…

У Анны  же  в  купе продолжался ожесточенный и,  как ей казалось, нескончаемый спор.

— Не уйдем мы никуда,  Анна!  — кричал Женя, размахивая кулаками, словно бился он уже с серыми  братьями,  собиравшимися сделать из него чучело, ходил нервно туда-сюда по узкой комнатке.

— Да,  Анна! Где ты, там и мы! — соглашалась с ним Нина, вся заплаканная.

— Пусть тогда из нас троих чучела сделают! — кричал Женя. — И как ты могла, Анна?! Как ты могла только такое помыслить, чтобы мы с Ниной вышли из поезда взамен за твою жизнь?!

Анна же сидела молча,  уже с ними не споря, с низко опущенной головой, и думала лишь об одном, — что вот, совсем скоро, заявится к ним доктор с охранниками и выдворит ее друзей,  и никто, конечно, не будет их слушать,  — ох,  лучше бы не просыпались они!  лучше бы вечно  спали!…  И значит пока еще есть время,  ей надо успеть сказать им самое важное!

— Тссс!  — зашипела замочная скважина, и Анна поняла, что это зашипел глаз кого-то из охранников. А может, и доктора самого.

— А теперь послушайте меня!  — резко встала Анна,  и махнула Жене рукой,  чтобы не перебивал, и  на мгновение замерла, глядя в окно,  — на проносившиеся мимо луга изумрудного цвета, а небо было таким ясным,  таким голубым, — ни одного облачка.

— Нина  и  Женя!  — начала говорить она.  — Помните наш вчерашний разговор?  О страсти темной и светлой.  Темная у тех,  у кого  заперты сердца! А светлая… для нас с вами! — сказала она и в то же мгновение увидела за окном: юноша бежал за девушкой, а девушка – счастливей ее и не могло быть! — хохотала, вот-вот догонит ее, повалит на траву, в руке у него венок из ромашек, наденет ей на голову, и станет целовать

— Нина и Женя!  Я прошу вас… — говорила Анна дальше. — Когда вы выйдете отсюда… Нет, Женя! — опять резко махнула ему рукой. — Не перебивай меня! …Когда  вы выйдете отсюда,  я прошу вас,  оставайтесь всегда рядом друг с другом,  живите вместе, и постарайтесь не ссориться, и самое главное,  — никогда не глядите в ту, — третью сторону, ибо там, где третье,  там всегда беда!

     … А смотрите только друг на друга, разве не хватит вам, столько вынесшим на этой земле… глядеть по сторонам. Разве не хватит, Нина и Женя? …И живите так, словно вокруг вас… одни чучела, полые существа,  а не люди, тем более я боюсь, что скоро так и будет, и этот чудовищный доктор со своей чудовищной армией,  увы-увы,  но победит людей! Ибо люди слишком слабы!  А слабы они именно потому,  что не  могут  не смотреть по сторонам,  — на это самое пустое ужасное третье! …Вы понимаете меня?  — взглянула она пристально сначала на Женю,  а после на Нину. — Вы поймете, если сейчас не понимаете!

     А если сразу у вас не получится — глядеть только друг  на  друга, лицом к лицу,  глаза в глаза, и когда вы вместе, и когда на время разлучены,  — если сразу у вас это не получится,  — вздохнула Анна, видя, как  за  окном юноша уже надевал своей возлюбленной свадебный венок из ромашек на голову. — тогда пусть я буду для вас третьей, отныне и навсегда!  Не важно,  выйдем ли мы вместе отсюда, или я позже, или больше не встретимся никогда… Пусть я буду! И — обещайте мне! Ну! – замерла она в ожидании. — Клянитесь прямо сейчас! Ибо после будет поздно!

Нина с Жней переглянулись.

— Клянемся! — сказала Нина.

— Клянемся! — сказал Женя, и тут же на ноги вскочил. — Но… либо мы остаемся здесь втроем, либо выходим отсюда вместе!

— Тссс! — опять зашипел чей-то глаз в замочной скважине, и Анна — вот на какую хитрость она пошла! — вскочила вдруг и бросилась к двери, открыла ее, ибо — другого выхода у нее уже не было. — Охрана!!

Охрана — зачем,  девушка,  кричишь? — стояла прямо перед ней: два Адама, желтый и черный, с любопытством заглядывали в купе.

— Уведите их немедленно!  — закричала Анна. — Сейчас же! – рыдала она. — Так велел доктор Чхоен! Исполняйте его приказ!

И следом огромный негр схватил и скрутил Женю,  тщетно отбивавшегося от него, потащил на выход негодного мальчишку, мимо Анны, — Анны, наконец давшей волю своим слезам.  Нина сама,  без чужой помощи, тронулась к выходу,  остановилась перед Анной и сняла с шеи платок, тот самый желтый шелковый платок,  в который они еще совсем  недавно  вместе плакали, держа его с двух концов, вспоминая одна — своего возлюбленного,  а друга — брата своего,  — сняла и отдала Анне,  сказав: «Он тебе будет  нужнее!»  И после крепко обняла ее,  и так они стояли несколько минут, в неподвижности, без слов, — две сестры по уделу своему, по радости и отчаянию.

Тем временем уже нажали на стоп-кран,  и поезд замедлял свой ход, и вот остановился, и вздрогнул.

Женя все брыкался, но негр стащил его на перрон и с силой оттолкнул от себя в сторону, а тот — проклятый мальчишка! — снова бросился к вагону, — забраться в него обратно.

Анна с Ниной, держась за руки, тихо пошли по коридору и в тамбуре нежно поцеловались, и Нина стала спускаться по лестнице.

Доктор, — тут как тут — ухмыляясь,  стоял уже в тамбуре, а из соседнего вагона выскочил Пандорий с каким-то кульком, видно, еды, — заранее приготовленной в ресторане по приказу Чхоена,  подбежал к Нине и поставил  рядом,  и  —  обратно:  тикать,  словно  от  бомбы, и вот поезд застонал, вздрогнул и медленно тронулся дальше.

— Анна!  Анна!  — кричал Женя, бежал за поездом, сотрясал кулаками. — Зачем? Зачем ты это сделала?!

Анна глядела,  глядела на него и — отвернулась,  а  черный  Адам, стоя на подножке, вяло отмахивался от парня ногой, чтобы тот ненароком не заскочил в уходивший поезд.

— Анна! Анна! — бежал Женя и плакал,  вытирая слезы, бежал, упрямый, за поездом, и вдруг споткнулся и упал, прямо лицом вниз, — растянулся, Анна — последний взгляд и увидела:  Женя лежал в пыли, а за ним, еще дальше Нина,  сложив руки на груди,  глядела ей вслед,  — еще  какое-то мгновение, и бросилась к Жене, как к ребенку.

— Ах!  — зарыдала Анна и,  согнувшись, как старушка, засеменила к себе в  купе,  вошла  и  плюхнулась на койку.  И тут же поезд загудел, словно сигналом своим отмечая их расставание,  — теперь уже  навсегда, затем топот за дверью раздался,  и в купе ворвался машинист Перепальный.

— Анна! Аннушка! — присел он на корточки прямо перед ней. — Что у вас здесь случилось?!  Поссорились? Или… Почему они там, а ты здесь? И кто остановил поезд?

Анна плакала,  залепив лицо ладонями,  заслоняясь от всего,  — от утраты, от разлуки, от шумного и столь наивного машиниста.

— Анна!  Ну скажи же мне!  — схватил Перепальный ее за  плечи.  — Скажи мне, что у вас случилось?

— Да оставьте вы меня! — воскликнула Анна и оттолкнула его руками.

— Если бы вы…  — говорила она сквозь рыдания. — тогда, в тамбуре, меня послушались, то не было бы сейчас всего этого!

— Чего?!

— Вы изгоняли из поезда содомитов.  — говорила Анна.  — А они уже здесь! Везде! Ни одного живого человека не осталось! — сказала она и опустила глаза. — Кроме нас с вами!

— Как-как?  —  изумленно исторг Перепальный и замер,  неподвижным взглядом уперся в нее.

И следом с шумом открылась дверь, и на пороге появился доктор.

— Господин Перепальный!  — произнес он вежливым,  но строгим голосом.  – Я прошу вас выйти! Пусть Аннушка отдохнет!

— Я не понимаю,  что здесь происходит?  — вскочил Перепальный  на ноги, и сверху вниз с явной угрозой взглянул на доктора.

— Пойдемте!  Пойдемте!  — невозмутимо сказал Чхоен, и, нежно взяв машиниста под руку, вывел его из купе. — Я сейчас вам все объясню!

Тихо дверь  затворил,  повел  по коридору,  и вот остановился,  — вкрадчивым голосом начал говорить:  «Понимаете,  у Анны нервный припадок… Она только что рассталась со своими друзьями…»

— Но  почему? — загремел Перепальный.

— Как… почему? — вдруг удивился доктор, чуть ли не шепотом. – А вы разве не знаете?

Наступила пауза,  и в коридоре,  непонятно откуда, появился белый Адам, подошел к Перепальному с другой стороны.

— Нина с Женей решили покинуть поезд, — продолжал доктор, многозначительно играя бровями.  — потому что… они  полюбили друг друга, и наша Анечка оказалась третьей лишней!

— Неужели…?  — изумленно произнес Перепальный, пристально глядя на доктора, сильный, честный, и столь наивный человек.

— Пойдемте в тамбур! — сказал доктор таким заговорщическим тоном, словно в тамбуре их ожидала еще одна важная тайна.

Он вывел его в тамбур, за ними последовал и белый Адам, опять остановились.

— Ну а как же теперь Аннушка?  — с тревогой спросил его Перепальный.

— Аннушка в надежных руках! — радостно улыбаясь, сказал доктор. — Разве вы до сих пор не знаете?

— О чем?

— На днях,  а может,  даже и завтра мы с Анной поженимся!  — торжественно объявил  Чхоен  и ткнул машиниста в живот по-приятельски.  — Доктор женится на своей пациентке!  Все как в кино… Поздравьте меня! — сказал он и густо захохотал.

— Поздравьте его!  — вслед за ним ткнул в живот Перепального Адам и тоже захохотал.

— Поздравь его, Перепальный! — вдруг, откуда ни возьмись, появился в тамбуре Хвощев,  видно,  вполне обживший  это  свое  персональное пространство. — Поздравь доктора, Перепальный! — и тоже захохотал. И в тамбуре столбом стоял густой тройной хохот.

— Поздравляю вас, доктор! — с доверчивой улыбкой произнес наконец Перепальный и протянул ему свою большую ладонь.

— Вот и прекрасно! — пожал ему руку Чхоен. — А теперь я приглашаю всех отметить это событие!  Чуть-чуть!  — и открыл настежь дверь.  – В ресторан!

Перепальный, кажется,  совсем  успокоившись, двинулся по проходу, первым, за ним белый Адам,  за ним было Хвощев,  но тут доктор схватил его за руку.

— А ты подожди!  — уже без всякой улыбки и даже зловеще  произнес Чхоен, медленно  притягивая к себе Хвощева,  который за несколько последних дней с тех пор как доктор излечил его рану во  всем  беспрекословно подчинялся ему.

— Ты…  понял?  — кивнул доктор головой в сторону ушедшего машиниста. — Это единственный человек, оставшийся в поезде! Не считая, конечно, Анны! Ты… меня понял?!

— Понял! Понял! — торопливо зашептал Хвощев, глядя себе под ноги.

— Глаз с него не спускать!  — оскалившись произнес  Чхоен.  —  Он твой! Понимаешь? …Твой!

— Понимаю! Понимаю! — опять закивал головой Хвощев.

— А что с ним делать дальше,  я позже  скажу!  —  сказал  доктор, приближая  свое лицо к его,  — Хвощев же старательно от него отворачивался, — и вдруг доктор, задрав ему волосы на затылке, вцепился зубами ему прямо в загривок.

— Отпустите,  доктор! …Больно! Больно! — заверещал Хвощев, размахивая руками,  доктор же держал его  зубами  крепко,  и  рычал,  как зверь, и даже чуть таскал его из стороны в сторону.

— Я все понял!  Отпустите меня, доктор! — взвизгнул Хвощев, казалось, уже готовый расплакаться, как мальчишка, и доктор наконец отпустил его, — смачно сплюнул, вытер губы платком и втолкнул Хвощева в следующий вагон.

… Анна,  оставшись одна, — теперь уже совсем одна, сидела сгорбившись на койке,  и глядела в окно, но ничего там не видела, — ни лугов, ни неба,  — ночь опустилась за окном, — так стремительно! – самая настоящая непроглядная тьма,  и уже заползала к ней в  купе,  окружала Анну, все ближе и ближе,  на мгновение замерла,  и — ах! — кляксой огромной заглотила ее,  и обратно стала расползаться,  и Анна: Боже, где я? и что это?  — сидела уже не в купе, а посреди какого-то сумеречного пустыря, — в круге слабого света.

     Она оглянулась и вокруг — равнина,  серая безжизненная степь, под беззвездным черным небом.  Ууу,  — завыли где-то волки,  и Анна, сидя в круге слабого света,  хотя над ней не было ни одного фонаря, почему-то совсем  не  боялась  этой странной и новой для себя местности и сидела неподвижно как камень. И тут же раздался шорох, и она увидела, как два суслика,  если это были суслики, подбежали к ней, встали на одинаковом расстоянии от нее,  слева и справа,  сели на задние лапы, стали принюхиваться к ней,  водить  своими  острыми  мордочками,  и вдруг оскалились,  обнажая свои острые зубки…  Тут опять шорох, который и вспугнул сусликов, — бросились в стороны,  каждый в свою,  и Анна увидела, как из тьмы к ней выползли две змеи,  — господи! — две кобры, замерли также слева и справа от нее, на границе слабого света, и зашипели, раздувая шеи, — высунули язычки, вот-вот укусят … Но опять шорох, а точнее, шелест, — вспугнул змей,  змеи исчезли, и к Анне прискакали — о, ужас! — два огромных черных таракана на этот раз,  размером с пони,  — встали также слева и справа  от  нее,  на границе света,  и начали шевелить своими длинными блестящими усами,  — антеннами. Пошевелили и замерли, и вдруг, задирая к  беззвездному  небу  свои  омерзительные треугольные головы,  завыли волчьими голосами.  — Ууууу! …Анна, хоть и камень, который ничего не боится,  — все равно затрепетала,  как лист, она никогда в своей жизни не видела таких огромных тараканов,  вдобавок, вывших волчьими голосами,  и тут снова — спасительно?  — раздался хруст, — шаги, и тараканы, как и прежние твари,  так и не успев примерить Анну  к  своим  т в а р н ы м  т р е у г о л ь н и к а м,  бросились в стороны, и к Анне стали приближаться шаги, и вот чьи-то ноги в ржавых ботинках остановились на границе света.

— Анна?  — произнесли эти ноги,  точно пароль,  — для света, а не для тьмы, потому что только раздался голос, как тьма стала быстро расползаться, и — опять купе, за окном стоял день, и перед Анной — голову подняла — стоял доктор и что-то держал в руке.

— Анна! — сказал доктор. — Ты посмотри, кого я принес!

Анна наоборот опустила глаза и опять глядела доктору на ноги.

— Анна!  — вдруг завизжал Чхоен каким-то бабьим голосом. — Ты посмотри, кого я принес!!

И Анна медленно подняла глаза. Доктор с довольным видом ухмылялся и держал в руке, как половую тряпку, старуху Лилит, — ту самую, что так долго в свое время ее мучила.

— Ну что мне с ней сделать? С этой прохвосткой? — спросил доктор, поднимая руку со старухой: та, серая и несчастная, авоськой качалась в его руке, и вяло размахивала ножками, одетыми в резиновые боты.

— Скажи мне, моя красавица, что мне с твоей мучительницей сделать?

Анна опять  опустила глаза,  смотрела этому чудовищу на ноги,  на его ржавые ботинки, которые были так похожи на тараканов.

— Ну что,  проклятая? — притопнули ржавые ботинки, и старуха тихо завыла, заскулила, захныкала…

— В общем,  это мой подарок тебе!  — вдруг объявил доктор, и Анна медленно  подняла глаза,  и в тот же момент Чхоен размахнулся и ударил старуху по столу — бамс! Анна зажмурилась и закричала.

И еще два раза: Бамс! Бамс!

— Вот  мой  подарок тебе!  — воскликнул доктор и густо захохотал, точь-в-точь так же, как в тамбуре перед Перепальным.

— Чистенько, — сказал он. — ни клея, ни крови!

И повесил аккуратно серую тряпку,  так теперь выглядела  старуха, на стенной крючок, слева от окна.

— Что… Что вы хотите от меня? — кричала Анна. — Оставьте меня в покое!

Ее всю трясло,  а ладони, которыми она пыталась залепить себе лицо, были холодные, как ледышки.

— Ну успокойся,  Анна!  — ласково чудовище доктор произнес и  сел прямо напротив своей будущей невесты. Стал держать паузу.

Анна, закрывая лицо ладонями, беззвучно вздрагивала.

— Ты…  не понимаешь, — наконец исторг доктор почему-то шепотом. — Как мы с тобой теперь заживем!  Ты…  не представляешь,  Анна! – он перевел дыхание,  очевидно,  в самом деле взволнованный, и мечтательно взглянул в окно.  — Я сделаю из тебя, Анна, королеву мира! Все мужчины земли будут смертельно влюбляться в тебя и — ползать червями  у  твоих ног!…  Запомни  это!  — кивнул головой доктор.  — А мы с тобой будем так самозабвенно издеваться над ними!  Так, как никто до нас! Мы будем вытягивать,  Анна, из них нити их душ… а после разглядывать их дырявые душонки,  как разглядывают прорехи на прохудившемся  платье…  А  потом рвать их,  рвать в клочья! Хо-хо-хо! — захохотал ужасный доктор. — И с каждой пыткой твоих очередных поклонников мы,  Анна,  словно в  лифте, будем  медленно подниматься наверх,  над всем человеческим миром…  И глядеть на этих червей свысока!  С каждой пыткой, Анна, все выше и выше! С каждой дырой в чужой прохудившейся душе! …А, Анна? — замер он, пристально глядя на нее, но Анна по-прежнему сидела, низко опустив голову.

— Правда,  ты имеешь право спросить меня… — продолжал доктор уже спокойным голосом.  — А как же любовь? Ведь каждой женщине надо любить кого-то!  А?! Надо любить и жалеть! Какого-нибудь замухрышку… Не так ли?  Таракана, червя! …Мы уничтожим, Анна, этого замухрышку! И вообще…  любовь следует изобрести заново! Не так ли, Анна?! – воскликнул он,  как  будто обращаясь к кому-то другому.  — Да ты посмотри,  Анна, посмотри,  кем ты вскоре станешь! — Он быстро схватил ее за подбородок и повернул лицо,  и Анна увидела: слева от доктора стояла женщина, которой — точно! — еще несколько мгновений назад в купе не было… Белолицая, в голубом, ослеплявшая своей красотой, Анна пригляделась… Это ты! — сказал доктор, и действительно Анна разглядела в этой неожиданной незнакомке или призраке свои черты.

— Это ты, Анна! Такой ты станешь! — повторил доктор, и Анна опять обхватила лицо руками.

— Анна! — продолжал дальше доктор. — Ты научишься, ты станешь ледяной Анной! И мы уничтожим в твоей Душе всех тараканов, которых ты по началу будешь любить и проносить в наш дом контрабандой!

— Да,  по началу,  Анна,  тебе будет тяжело!  И ты будешь жить со мной, как живут все женщины со своими богатыми мужьями, терпя их только ради денег… Хо-хо! — самодовольно хохотнул доктор. — Но вскоре ты поймешь,  что я богаче всех!  Что мое золото — самое золотое золото! И знаешь,  что оно представляет из себя?  — Доктор опять сделал паузу. — Ты даже не догадываешься! Скажем ей? А, ледяная Анна?

Анна невольно подняла глаза,  и та по-прежнему слева от доктора — снежная королева, именно такой она представляла себе ее, читая в детстве сказки, — с улыбкой закачала головой.

Мое золото заключается в том,  что…  — и тебе уже об этом известно! — я убил свою возлюбленную! Задушил ее… — хриплым голосом говорил доктор.  — И только после содеянного я понял, с пришедшей ко мне  мудростью, что… каждый мужчина, чтобы стать настоящим, то есть познать тайну своей крови,  тайну смерти своей и рождения,  просто  обязан  убить  свою единственную возлюбленную, чтобы не превратиться в мышь или таракана!

Анна, ушам своим не веря, холодея от ужаса,  глядела на доктора, уже — напротив — не в силах оторваться от него.

— И потому это самое золотое золото, которым я так щедро теперь обладаю! — сказал тихо доктор. — И мое богатство сделает  меня властелином мира!

— Так убейте же и меня прямо  сейчас!  —  воскликнула  Анна,  уже чувствуя какое-то головокружение и гул в голове.

— Глупая!  —  вздохнул доктор.  — Я уже убил.  Убил как родил!  И больше не будет убийств!  Ибо началась новая и свободная жизнь!  Жизнь воистину свободного Духа!

— Но  почему…  почему же вы выбрали все-таки меня?! — со стоном спросила Анна, еще справляясь со своим головокружением.

— Как почему?  Я уже говорил тебе…  Потому что ты оказалась так похожа на мою возлюбленную!

— Так,  значит,  вы все-таки тоскуете по ней?  — неожиданно для доктора заключила Анна.

— Глупая наивная девица!  — невозмутимо улыбнулся он. — Это не тоска! Это всего  лишь навсего математика!  Ведь я должен начать свою новую жизнь именно на том месте, где и погибло мое сердце! И где восстанет мой новый Дух!

— Уууу!  — загудел поезд,  и Анна взглянула в окно,  и стояла уже зима за окном,  — белая,  заснеженная равнина, а по ней — наискосок! — бежал черный-черный волк.

— Мой новый Дух! — повторил доктор, медленно, одними глазами, поворачивая ее лицо к себе.  — И ты станешь королевой моего  нового  Духа! …И чтоб тебе, Анна, по началу не было так трудно на своем новом пути, наша ледяная фея поможет тебе! Да, Анна? — обратился он к холодной и полной презрения,  и та опять кивнула головой, и быстро-бесшумно подошла к Анне, нагнулась и — поцеловала ее в губы, видимо, так знакомясь  и приветствуя ее.  Неземной холод в тот же момент объял Анну,  и она,  уже полностью отдаваясь своему головокружению, — теряя сознание, медленно повалилась на койку…

Та заснеженная равнина с бегущим черным волком — по диагонали окна,  конечно же, стояла только за окном Анны, а за другими томилась все та же осень,  — золотые поля,  а за окном ресторана,  в  котором  уже  шумно праздновали завтрашнюю свадьбу доктора,  вообще, казалось, стояло жаркое лето,  — так, по крайней мере, виделось Перепальному,  глядевшему  в этот момент в окно.

— Ну что,  друг Перепальный, — торжественно произнес Хвощев с бокалом в руке.  — выпьем за молодоженов? И за светлое будущее нашей Аннушки?

— Выпьем!  — бойко чокнулся с ним Перепальный, от былой тревоги ни следа, и выпил вино до дна.

— И  вообще,  ты не волнуйся зазря!  — сказал ему Хвощев с доброй улыбкой. — Теперь наш поезд в надежных руках,  с веселыми и  полными добра пассажирами!

— Да,  это так,  Хвощев!  — радостно согласился с ним машинист, и обвел  глазами веселившуюся толпу:  кто-то,  также как и они,  стоял у стола и мило беседовал, а кто-то, уже разгоряченный вином, лихо отплясывал на середине зала.

— А теперь в честь нашего чудо-гостя — вдруг объявил хозяин  ресторана Херакл Максимович. — станцуем танец червя! Давай, Детина!

— Что за чудо-гость такой? — ничего не понял Перепальный, отставляя бокал в сторону.

— Сейчас  увидишь!  — подмигнул ему Хвощев и схватил его за руку, побежал вглубь толпы,  которая своей цепочкой действительно изображала уже змееобразные движения.

— Быстрей!  Быстрей! — кричал Детина с отчаянно болтавшейся костью в ухе заместо серьги, и люди, все, кто были, кроме обслуживающего персонала,  уже змеей или червем перемещались вдоль  замысловатых  кривых вслед за своим вожатым.

Перепальный, заключавший всю эту людскую вереницу,  крепко держал за руку Хвощева,  точнее,  он — его,  и хохотал, как ребенок, — голова кружилась,  все мелькало в глазах,  — он уже не чувствовал ног под собой, так быстро опьянев от вина, и видел перед собой только лицо хохотавшего Хвощева,  который тащил его то в одну,  то в  другую  сторону, зигзагами,  и думал о том, какой у него все-таки хороший друг, с которым они и освободили весь поезд от содомитов.

— Давай, еще выпьем! — закричал он Хвощеву. — За нашу дружбу!

— Сейчас!  Сейчас! — улыбался ему Хвощев и опять тащил куда-то, и вот потянул его в сторону,  но не к столу, а вглубь ресторана, — почему-то к двери, открыл ее и — дальше, люди же оставались позади.

— Мы куда, Хвощев? — кричал и смеялся Перепальный.

— Сейчас!  Сейчас! — уже с какой-то кривой улыбкой бросил ему Хвощев, провел через тамбур, через вагонный стык, грохотавший, как адовый притвор, открыл следующую дверь,  и втолкнул его в вагон, а сам тут же выскочил обратно, плотно закрывая дверь за собой.

— Эй,  Хвощев,  что за ребячьи шутки?! — стал стучаться в дверь Перепальный. — Открой! — Дергал за ручку, но Хвощев не откликался.

— Открой немедленно!  —  уже ногами дубасил Перепальный по двери, совсем не оглядываясь назад, вглубь вагона, в котором он оказался.

— Куда спешишь,  дружище?  — вдруг раздался странный утробный голос, и Перепальный наконец отошел от двери.

Он увидел,  что находится в каком-то полутемном вагоне, в котором — к его изумлению!  — не было ни одного купе,  ни одной перегородки, а посередине у  окна  на высоком табурете сидел мужчина с дудочкой прямо перед чем-то огромным и бесформенным.

— Кто здесь? — тихо выдохнул Перепальный.

— Иди,  посмотри!  — ответил ему тот же голос, и явно не  дударя, игравшего в этот момент какую-то тихую мелодию.

Перепальный медленно пошел к окну и с каждым шагом  он чувствовал все острее  резкий  неприятный запах,  и вот приблизившись,  он увидел нечто бесформенное и темное с красными точками глаз, покоившееся в огромном корыте.

— Хватит! — махнуло лапой или ластой это бесформенное  флейтисту, и мелодия оборвалась.

— Не узнаешь меня, человек?

Перепальный стоял уже в пяти метрах от этого явно нечеловеческого.

— Кто вы?

— Я твой пассажир! — гулко захохотало бесформенное.

— Я  таких  пассажиров не знаю!  — сердито произнес машинист и по совместительству бригадир поезда. — Вы из зоопарка, что ли?

Флейтист на табурете сдавленно засмеялся, а животное, или что это было, хмыкнуло: «Почти!»

И в следующий момент при всей своей огромности оно легко, с плеском воды, вдруг выскочило из корыта и быстро поползло к Перепальному.

— Так это же червь! — пронзила, точно молнией, догадка машиниста, и он,  даже он,  всегда бесстрашный и спокойный, с дрогнувшим сердцем, отступил в сторону…

Вот какие невероятные и даже зловещие события вершились в поезде, унесшим свое грохочущее металлическое тело уже далеко,  — за несколько десятков километров от Нины и Жени, по-прежнему остававшихся на том же полустанке, а точнее, на холме неподалеку от него. Они сидели на холме в обнимку, свыкаясь со своей утратой, которая, казалось, полностью парализовала их, — проплакав все это время с момента расставания с Анной  и не сказав друг другу ни единого слова.

Не известно,  сколько времени они так просидели в молчании и  неподвижности,  — час,  два,  три…  — но вокруг уже стоял сумерки, и — становилось холодно,  и Анна, тяжело вздохнув, наконец отстранилась от Жени, встала на ноги, и сказала ему: «Пойдем!»

— Пойдем! — согласился с ней Женя, взял мешок с провизией, оставленный им заботливо серым  братом Пандорием,  или чучелом, и, надо надеяться, не с какой-то отравой, и  огляделся, и замер от удивления.

Перед их глазами предстал какой-то неземной пейзаж,  — с кратерами, холмами и хребтами, и повсюду над ними низко висели облака, на небе  же не горело ни одной звезды,  только полная луна заливала всю эту волнообразную местность,  походившую на застывший  океан,  серебристым светом,  и нигде — ни поблизости,  ни вдали, — не виднелось ни единого деревца.

— Где мы? — испуганно выдохнула Нина.

— Будем надеяться,  что не в аду!  — мрачно пошутил Женя, закинул мешок за спину,  и стал спускаться вниз,  по ложбине,  Нина за ним,  и спустившись, они опять остановились.

— А теперь куда? — спросила Нина, и Женя, как мужчина беря инициативу в свои руки,  предложил почему-то так: «Давай пойдем вдоль хребтов, но ты с одной стороны, а я с другой…»

Нина не стала возражать, да и какая была разница, она только подумала, что Женя затевал какую-то свою игру,  и,  кажется,  не ошиблась, потому как только они вышли на поверхность  этого  застывшего  океана, как Женя с пронзительным криком побежал по своей прогалине, и непонятно было, что означал его крик — отчаяние или радость освобождения?

Нина, как  велел  ей Женя,  шла по своему ряду,  и следила за его странными перемещениями:  Женя с криком добегал до облака,  и  смолкая зачем-то вставал под него,  пряча голову в эту серебристую,  так низко висевшую над землей подушку,  и когда Нина доходила до его уровня, бежал дальше,  —  и за невысоким хребтом была видна одна его голова,  то летевшая с криком, то смолкавшая в облаке.

Затем Женя побежал еще быстрей,  уже не останавливаясь перед следующими облаками, странным образом отстоявшими друг от друга на одинаковом расстоянии,  — бежал и точно сбивал их головой, то появляясь, то исчезая в сумерках,  казалось, каждый раз бесследно… Тогда Нина бросилась догонять его,  и уже звала, кричала, а его нигде не было видно, но вскоре на равнине появился перелесок,  добежав до которого,  она  и обнаружила Женю.

— Что ж ты про меня забыл?  — крикнула она ему с укором,  чуть ли не плача от испуга, и Женя ничего не ответил ей, а только крепко обнял ее, и, кажется, заплакал беззвучно, скрывая это от Нины.

Выплакавшись в очередной раз,  они молча вошли в перелесок, и, не долго думая,  стали готовиться к ночлегу. Но сначала надо было разжечь костер,  и Женя довольно быстро,  поскольку было еще не совсем  темно, насобирал сухих веток и дров, поджег их, и вот пламя медленно разгорелось,  а Женя, как бывалый путешественник, — к приятному удивлению Нины, — собирал дрова дальше.

Затем они  перекусили из оставленного им мешка,  а после сидели у костра, глядели на огонь, на уютно потрескивавшие дрова, — становилось жарко, и Женя снял свою куртку, и вдруг из нее выпал шприц…

— Шприц!  — воскликнула Нина испуганно и бросилась к нему, а Женя со своей стороны,  успел схватить его, но Нина поймала его за кисть. — Отдай! Немедленно отдай!

— Не отдам! Не отдам! — твердил Женя сквозь зубы.

— Отдай! Я кому сказала! — кричала ему в лицо Нина.

— Не отдам!  — снова огрызался Женя,  и так они, стоя на коленях, лицом к лицу,  вытягивали друг у друга шприц,  — тот самый,  с помощью которого Женя,  как он сам и рассказывал,  находил свою мать, — иглу в вену!  — и случалась очередная сладостная встреча, — вытягивали друг у друга,  молча, сопя, казалось, живя уже в одном этом монотонном движении,  — туда-сюда, точно они были механические куклы, сцепленные через этот драгоценный шприц…

— Ты совсем забыл про Анну! — отчаянно выкрикнула Нина и отпустила его,  повалилась на землю и горько заплакала. — Ну и делай, что хочешь!

Женя сидел со сжатым кулаком и глядел то на Нину,  то на огонь, — конечно,  ему совсем не хотелось расставаться со своим волшебным шприцом,  — ключиком в тайное царство его матери или женщины его  страсти, но — Анна,  Анна наказала им,  и он, правда, клялся, — думал он, глядя на огонь,  и вдруг Анна, словно с неба спустившись, предстала прямо перед ним,  над костром,  и с улыбкой,  но — грозя ему пальцем, шепнула: «Отдай!» И тут же исчезла. И Женя послушно разжал свой кулак: «На, Нина, забери!»

— Нет! — крикнула Нина, не поднимая глаз. — Ты выбросишь его сам!

И Женя,  помедлив еще мгновение,  стиснув зубы,  резким движением бросил свой драгоценный шприц в костер,  и тут же  зашипело,  запылало пламя,  и он вдруг увидел, — с ужасом! — как из лопнувшего стеклянного цилиндра выполз, размером с монету, черный-черный скорпион, зашевелил, задрыгал отчаянно своими лапками,  и стал растворяться в огне, — но на этом дело не закончилось,  ибо как только исчез скорпион,  пламя взвилось ввысь,  и из него выпорхнуло облачко, — гляди, Нина, гляди! — замерло над костром, и вдруг, как разумное, полетело к Жене, раскрывшему рот от изумления,  подлетело и опустилось ему прямо на голову,  одевая его до плеч, как и тогда, собой, когда он бежал по ложбине…

— Дзззз!  — раздалось какое-то странное жужжание,  словно это облачко устраивало Жене — в буквальном смысле! — головомойку, прожужжало и также неожиданно распалось,  и Женя с белым лицом и закрытыми глазами, еще продлив мгновение равновесия, рухнул на землю, как мертвый.

— Женя!  Женя!  — бросилась к нему Нина, стала бить его по щекам, прижалась ухом к груди, — стучит ли его сердце? — и опять била, тормошила его, со страху так ударила, что Женя наконец открыл глаза.

— Где я? — исторг он.

— Ты в лесу со мной, Женя! — крикнула ему Нина, радуясь тому, что он пришел в себя.

— А ты — кто? — каким-то тяжелым, не своим, голосом спросил Женя.

— Я? — нет, шутить он не мог. — Я — Нина!

— Кто такая Нина? — прошептал Женя и — закатил глаза.

— О, Господи! — застонала Нина, и прижала к себе, стала обнимать, целовать, гладить, так решая излечить его от вероломного беспамятства, — милый! милый! — Женя же в ее объятиях, задрав голову, глядел на черное беззвездное небо, и какая-то ледяная пустота прожигала изнутри его грудь,  словно кто-то — может,  та самая женщина страсти из шприца?  — вынула разом все тепло из него в отместку за его ей неверность.

— Ах!  — застонал Женя, уже замерзая, а пустота эта хлюпала в его груди и расползалась дальше,  по всему его телу.  Холодно!  Холодно! — зашептал отчаянно Женя, громче он не мог, горло уже замерзало, и чтобы согреться,  он крепко обнял Нину, или — эту женщину, и уже чувствуя ее тепло,  запах ее кожи и волос,  не разжимая объятий,  вдруг повалил ее наземь,  стал сдирать с нее одежду, сдирая с себя и свою, — тело к телу,  сердце к сердцу! — и вот уже два обнаженных тела лежали у костра, Женя — уничтожить ледяную пустоту в груди! — обнимал и целовал Нину, и — вот рассекая ее пополам, вонзился в нее, да так, словно весь хотел в ней спрятаться и — согреться,  толчками вталкивал себя в нее,  а Нина, неподвижно глядя на пламя, кусала губы от боли и чуть отталкивала его, чтобы так не торопился,  отталкивала,  но, уже загораясь в своем желании,  притягивала к себе,  отдавая себя ему,  — безоглядно, вспоминала последние слова Анны о том,  что она — их единственное третье,  и значит,  Анна только бы обрадовалась этой их столь неожиданно случившейся близости…

     Анна, задыхаясь  в чьих-то жарких объятиях,  проснулась,  открыла глаза,  но ни рядом с ней,  ни окрест,  не было никого,  значит ей,  с грустью  подумала  она,  отныне  будут только сниться чьи-то страстные объятия…  Ночь стояла за окном, темная и глухая, Анна медленно встала,  и, расслышав чьи-то голоса за дверью, тихо вышла из купе: в коридоре пусто, только в соседнем — она осторожно заглянула — шумно играли в карты два Адама,  черный и желтый, ее верные охранники, и Анна опять  вернулась к себе, постояла на пятачке, понимая с горечью, что ей осталась  —  до свадьбы,  уже сегодня,  как объявил ей доктор,  только эта узенькая комнатка, — постояла и опять легла, с уже набухавшими от слез глазами, — легла и вдруг резко вскочила… Подушка!

Она увидела там, на антресолях, белый уголок подушки, — о, как же она могла о ней забыть?  хотя и свободных минут у нее было так мало! — подушки,  с которой и началось у нее собственно путешествие в этом поезде, давным-давно, — а с тех пор, казалось, прошла целая жизнь! — подушки с вмятиной, следом от головы ее тайного возлюбленного, приходившего по ночам любоваться ею, так они решили тогда с ее подругой Заней, исчезнувшей  с тех пор,  как Анну взяли в плен ужасный доктор со своей ужасной супругой.

Она залезла на кровать и достала эту подушку, и странно, хотя так долго она пролежала там,  в ней не было — нисколечко! — пыли. Она даже взбила ее несколько раз,  но нет,  пыли, правда, не было. Она положила ее на кровать и стала разглядывать,  словно свою старую, дорогую сердцу, фотографию, запечатлевшую ту часть ее жизни, которая еще была полна  стольких  надежд,  потрогала ее,  погладила,  и вдруг — опять стон изумления! — обнаружила: на подушке все еще оставалась вмятина! Вмятина,  как и тогда — след от ее возлюбленного! …Вмятина?  Но этого не может быть!  — воскликнула Анна. — Не может быть по закону всех мягких тел!

Она опять стала взбивать подушку,  но вмятина,  словно уже вечный знак, — все равно оставалась на ней.

Значит, все это время, пока меня мучили, стала думать Анна, — о н  был здесь,  ее  невидимый тайный возлюбленный,  и может,  он и сегодня приходил к ней,  снимал с антресолей свою подушку и ложился с ней  на  кровать,  и, глядя на Анну,  опускал голову в свою вмятину…  сегодня? когда утром ждет ее страшная свадьба?

— О,  Боже! — застонала Анна, и, вся в своих, так неожиданно нахлынувших на нее воспоминаниях,  зарыдала,  — появится ли снова ее возлюбленный, если ей оставалось всего лишь несколько часов? Она зарылась лицом в постель,  прямо перед своей подушкой, как перед алтарем, и так оплакивала свою несчастную жизнь,  — сначала в доме с безумными стариками,  затем в этом жутком поезде… и ничего ей больше не осталось!  — рыдала она, взывая к Богу и к небу, жалуясь на свой столь несправедливый удел,  и вдруг услышала чей-то голос — да!  — вкрадчивый и скрипучий…

— Смотри!  Смотри!  —  произнес этот голос.  — Кто в гости к тебе пришел!

Она вздрогнув отняла лицо от постели,  и сначала взглянула на голос — к окну,  но никого там не увидела,  только тряпка, тряпка Лилит, раскачивалась на стенном крючке…

— Кто… здесь?

— Это я,  Лилит!  — сказала тряпка Лилит и захихикала. — Ты не на меня смотри, а на них!

Анна медленно повернулась и — остолбенела: две светившиеся фигуры — мужские — сидели слева и справа от ее подушки.

— Кто это?

— А ты не узнаешь? — опять захихикала Лилит, умудрявшаяся, оказывается,  жить даже в таком виде.  — Это же твои бывшие клиенты! …Ты думала о своем возлюбленном, а появились они!

— Вы…  откуда?  — изумленно спросила пришельцев Анна,  впрочем, догадываясь уже сама. — Из вмятины?

И оба дружно закивали головами.

— Как странно!  — прошептала Анна, глядя на свою, значит, волшебную подушку. — А что вы хотите от меня?

Те с виноватыми улыбками глядели на нее и молчали, а после и совсем, точно стыдясь, отвели глаза.

— А ты сама догадайся!  — опять зашептала  старуха,  висевшая  на крючке.

— Вы, наверное, хотите попросить у меня прощения! — через мгновение сказала Анна,  внимательно разглядев их виноватые лица, и те снова радостно с ней согласились.

— Ну что,  будешь прощать своих насильников? — опять ехидно захихикала старуха,  являя свой вредный характер даже теперь,  после своей физической смерти.

— Отчего же нет?  — легко улыбнулась светлякам Анна,  радуясь  им как чему-то человеческому, пусть и в таком небывалом виде.

— Вишь,  как светятся! — пропела старуха. — Как светильники! Даже в купе стало светлей!

— Они, наверное, томятся. — догадалась Анна.

— Значит,  томильники! — немедленно откликнулась Лилит. — Эй, томильники-насильники-светильники, что ж вы так сидите? …Вас простили!

— Да! Да! Я вас прощаю! — улыбнулась им Анна.

И тут же,  как только она произнесла эти слова,  подул теплый ветер, прямо ей в лицо, теплый и нежный, и — запахло морем, самым настоящим морем, а занавеска у окна туго затрепетала, и Анна вдруг увидела, как из-под нее выпорхнула огромная, ярко светившаяся бабочка.

— Заня?! — в изумлении воскликнула Анна.

— Да,  это я!  — улыбнулась ей Заня,  парившая в воздухе,  и тоже бестелесная.

— Где же ты все это время была?  — взмолилась Анна.  — Я тебя так ждала!

— Меня убили,  Анна.  — тихо сказала Заня, присаживаясь на койку, прямо напротив нее.  — Меня убила Ишора, когда тебя взяли в плен, — та самая женщина-поезд, что заглядывает по ночам в эти окна…

— О,  Боже! — застонала Анна,  но — плакать уже не было сил.  – Но ничего! Зато ты опять здесь! Рядом со мной! Ох, как же мне хочется тебя обнять!!

— Давай,  попробуем! — улыбнулась Заня, и подлетела к ней, вплотную, прижалась лицом, как могла, и Анна — и ей совсем не показалось! — даже почувствовала ее дыхание.

— Что-то вас стало много!  — заворчала старуха. — Так отпусти же, Анна, своих светильников!

— Идите! Идите! — махнула им Анна. — Я же сказала, что прощаю вас!

И те  вспорхнули  и вылетели через щель в дверном проеме из купе,  но на их месте тут же появились еще двое…

— Хи-хи-хи!  — захихикала старуха.  — Опять твои клиенты! Да ты у нас, Анна, любвеобильная!

— А это кто? — настороженно спросила Заня у Анны, глядя на тряпку.

— Я — ее невинность! — захихикала Лилит. — А ты кто?

— А я — ее опыт!  — тихо сказала Заня, причем не без грусти. – Ты знаешь,  Анна… Я же спустилась с облаков, в которых ты однажды была! Я попросила… И меня послали в командировку! За тобой!

— За мной? — удивилась Анна.

— Да!  Ты  же не собираешься в самом деле выходить замуж за этого чудовище-доктора?!

— Так ты все знаешь! — удивленно воскликнула Анна.

— Да, я давно слежу за тобой! Точнее, слезы мои!

— Слезы твои?  — тихо повторила за ней Анна. — Заня, я только что нашла нашу подушку…  Подушку с вмятиной!  Ты помнишь, как мы с тобой надеялись на то,  как однажды придет ко мне мой возлюбленный!  А он не пришел…  Или, может, я его не заметила! Да, скорей всего так! …И я стала плакать, думая о нем, а появились эти светильники!

— Вижу. — сказала Заня.

— Как ты думаешь, — спросила Анна, глядя на них, также как и первые, виновато ей улыбавшихся.  — Может, он все-таки придет? Может, сегодня ночью?

— Ох, не знаю! — сдержанно сказала Заня и опустила глаза, мудрая и скорбная, чья душа уже ни во что не верила.

— А я думаю, что надо все-таки его подождать. — вдруг сказала задумчиво Анна.  — А вдруг он появится?  — и спохватилась.  — Если ты за мной, то у нас пока еще есть время?

— Есть! Есть! — улыбнулась Заня.

— Анна,  давай отпусти и их.  — деловито сказала старуха,  и Анна опять улыбнулась томильникам,  и сказала,  что прощает их,  и те также радостно вслед за первыми вылетели из купе,  а на их месте появились новые, и старуха опять захихикала.

— Постойте! — опомнилась Анна. — А куда же они все летят?

— Судя  по  всему,  возвращаются на свои старые места!  — сказала мудрая Заня. — Может, они соскучились по этому поезду!

— Так  если так,  — сказала Анна.  — то может,  мы расселим их по своим купе? И они вернутся в свои тела? Которые у них отобрал чудовищный доктор!

— И что дальше? — спросила Заня.

— Как что?! — воскликнула Анна. — Они снова станут людьми! Все! И тогда мы победим дьявола! И не надо мне будет ни от кого убегать!

— Ишь ты, богиня доброго смысла! — заворчала старуха.

— Да,  это можно попробовать! — согласилась с ней Заня. — До утра у нас еще есть время!

— Ах, какая сказочная ночь! — уже радостно улыбалась Анна. — Совсем недавно  я была здесь совершенно одна!  И вдруг столько гостей!  И главное, ты, Заня!

— Да,  и я очень рада нашей встрече!  — улыбнулась ей Заня. — Давай,  отпускай и этих светляков,  и расскажи мне, как ты жила без меня все это время!

И Анна их отпустила и,  грустно вздохнув, стала рассказывать Зане о своей, полной стольких горестей, жизни.

Тем временем,  уже третий час страдающий червь нижнего  мира  без устали  мучил  бедного  машиниста  Перепального,  и делал он это столь страстно и изощренно, что даже доктор с Детиной, заглянувшие на минутку проведать Левиафана, забыв про все, до сих пор наблюдали это зрелище…

От былого Перепального,  кажется,  не осталось ни следа:  жалкий, вымазанный в фекалиях человек испуганно шарахался от Левиафана в  стороны,  и на все его главные и проклятые вопросы отвечал односложно или вовсе нечленораздельными криками.

— А знал ли ты, че-ло-век, — продолжал мучить машиниста червь нижнего мира. — что пока вы веселились здесь наверху, на своих праздниках жизни,  мы, ваши биологические продолжения, мерзли на холоде и морозе, прижимаясь, как к груди матери, к ржавым днищам вагонов?!

— Так откуда же мне было знать?  — вполне справедливо отвечал ему Перепальный, и тут же мгновенным ударом, видно, и не желая слушать человечье, червь снова валил его с ног.

Перепальный уже  на  четвереньках, весь слепленный из унижения, уползал  от него в дальний угол.

— А знаешь ли ты,  — продолжал своим утробным голосом Левиафан. — что мир состоит не только из фасадов, витрин, вывесок, но и из задворков,  помоек, средоточием которых мы, существа вечно страдающие, и являемся!

И опять настигал Перепального в своем могучем прыжке.

— Наш червь не только страдалец, — комментировал тихо Чхоен. – но еще и философ!

— Да! — соглашался с ним Детина, почесывая за ухом. — Умен-умен!

Червь-философ и,  наверное, еще и садист, опять отпускал на некоторое расстояние машиниста, и продолжал нравоучать его дальше.

— А знаешь ли ты, ничтожнейший, что прежде чем начинать веселиться на праздниках жизни,  стоит сначала спросить у нас,  в нижнем мире, имеете ли вы право на это?!

Вопрос, конечно,  риторический, но от этого Перепальному легче не становилось,  и он уже и не пытался отвечать чудовищу, а главным образом старался увернуться от очередного удара,  — правда,  всегда безуспешно.

— Бух! — звонко валил его червь-моралист на пол.

— Чудовищен и ужасен!  — опять высказывался доктор не без восхищения. — Это даже не сатана, а сверхсатана!

— Да,  сверх и ужасен! — соглашался с ним Детина, прошедшей ночью как раз изображавший сатану,  и уже чувствовал перед этим ползучим гигантом свою абсолютную никчемность.

— Так вот слушай, ничтожнейшая из тварей на этой земле, — продолжал червь.  демонстрируя перед присутствующими и свой высокий слог,  и интеллект, и, конечно, силу духа. — слушай на будущее и запоминай, передашь  другим  своим  червякам,  чтобы все вы отныне и навсегда перед тем,  как откусывать очередной кусок от пирога своей жизни,  думали  в первую очередь о своих желудках,  то есть о нас, — стоит ли нас лишний раз тревожить,  а то,  что мы есть в этом мире,  ты, я думаю, убедился сполна!

Червь на мгновение замер,  своими красными  угольками  пристально следя  за  жалкими  перемещениями жалкого человека,  который находился весьма далеко от него,  и вдруг под всеобщий  стон  изумления  прыгнул изящно,  как балетный танцор, пролетая половину зала, и — накрыл собой машиниста полностью. И — наступила зловещая тишина.

— Где бригадир,  Левушка?  — испуганно воскликнул флейтист,  а  в прошлом чиновник ОВИР Алексей Жуманович Шемес,  теперь считавшийся не только первооткрывателем червя, но и его доверенным лицом.

Червь же  как-то странно и не по-человечьи загудел,  как какая-то поломанная электрическая машина, и по его набухавшему телу наблюдатели поняли, что он заглотил горемычного Перепального.

— О, черт! — воскликнул Детина, — даже он, бывалый! – потрясенный произошедшим.

Доктор также не на шутку встревожился,  и сдержанно,  но требовательно сказал:  «Вы бы Левиафан…  Ионович, так бы не увлекались! Нам еще этот человек пригодится!»

И тут же чудовище гулко захохотало,  действительно как самый настоящий Левиафан,  надулось,  как шар, и — выплюнуло машиниста обратно. Перепальный пролетел метров пять и упал на пол,  лицом вниз, весь, как и червь, уже карего цвета, — лежал и, кажется, совсем не дышал…

— Он… жив? — осторожно спросил червя доктор.

— Жив-жив!  — добродушно произнес червь.  —  Не  беспокойтесь!  И больше он  мне не нужен!  Делайте с ним,  что хотите!  — объявил он и, влажно шлепая ластами по полу,  заковылял вразвалочку обратно к себе, в корыто.

— Ну что нам теперь с машинистом делать?  — спросил Детина у доктора.

— Немножко отмоем, а после будем воплощать программу нашего червя в жизнь!  —  кровожадно улыбнулся доктор Чхоен и хлопнул своего подчиненного по плечу.

— Будет сделано! — ухмыльнулся Детина и направился к бездыханному машинисту…

Анна, конечно, с трудом и частыми остановками рассказывала о своей горестной жизни,  а дойдя до того момента, когда попала в плен доктору,  и вовсе расплакалась, и Заня бросилась успокаивать подругу, как могла,  — обдувала ей лицо теплым ветром,  пахнувшим морем, и Анна понемногу приходила в себя.  Тем временем светлячки или томильники,  или эфирные сущности,  потерявшие свои тела,  — очередные и столь же деликатные,  чтобы не мешать тихой женской беседе, получив очередное благословение Анны,  покидали волшебную подушку,  вылетали из купе, и — устремлялись к своим телам, и, верно, находили их…

— 101-й…  — посчитала очередного Лилит и с неизменной  ухмылкой спросила Анну. — Много ли еще?

Анна совсем не обижалась на свою бывшую врагиню, и даже жалела ее как жертву доктора, а значит, сестру по несчастью, а Заня, вспорхнув и пролетев круг по купе, вдруг сказала Анне: «Пойду-ка я прогуляюсь, Анна, по поезду! Все-таки дом! Давно я здесь не была!»

— Иди, иди! — сказала ей Анна, она, кажется, совсем успокоилась.

— Заодно прослежу за расселением наших светляков, — сказала Заня, с улыбкой подмигивая подруге. — и выполнением нашей коварной операции!

И вот вылетела из купе.

Анна же, глядя на волшебную подушку, из которой по-прежнему вылетали  светлячки  под  монотонный счет старухи,  — стала думать о своем возлюбленном,  уже втайне надеясь на то,  что скоро, быть может, очень скоро он придет к ней, о котором она так долго мечтала и думала, и если это случится,  не оставит ее,  конечно,  в беде, и спасет ее обязательно от ее ужасного будущего,  и тогда — она так верила!  — все вернется на свои места,  и она найдет своего брата Сашу,  — ей  казалось, что два этих события тесным образом связаны друг с другом. Либо в противном случае,  думала она,  хотя об этом лучше было  не  думать,  она действительно превратится в ледяную и полную презрения ко всему живому куклу,  которая если даже встретит однажды Сашу, то никогда его не узнает.

— 111-й, — заскрипела старуха,  111-й также легко вылетел из купе.

— Кажется, все! — сообщила Лилит Анне, и Анна, выдержав паузу, и, удостоверяясь в том, что подушка чиста, а вмятина на ней — к ее радости — по-прежнему темнела, стала глядеть на нее, уже не отрываясь и так страшно волнуясь,  что, казалось, сердце ее, туго стучавшее, — вылетит вот-вот из груди…

Заня летела по коридору и заглядывала в каждое купе, где действительно  светлячки уже обживались,  если так можно было о них говорить, но тел почему-то в купе было мало,  и может, поэтому они, радуясь паузе, как дети, кружились в воздухе, обнявшись друг с другом, танцевали, а Заня грозила им пальцем, как строгая наставница, чтобы, мол, не забывали,  для чего они здесь, и — летела дальше, оглядывая поезд, в котором она провела столько лет.  Так из вагона в вагон,  не  забывая  о том,  что ей надо быть всегда начеку,  что в любой момент в окно могла заглянуть чудовищная Ишора и если бы она заметила ее,  то случился  бы страшный скандал…

И вот — легка на помине! — в одном из окон, кажется, промелькнуло ее  желтое  лицо с огненными волосами,  и Заня уже осторожно летела по вагону, и по-прежнему совсем не встречала людских тел.

Она уже пролетела половину поезда, почти добравшись до ресторана, просунулась в щель,  на всякий случай выглянула и — правильно! – опять затаилась,  ибо  прямо  перед ней в тамбуре стоял тот самый чудовищный доктор,  — она сразу же поняла, что это он! — и что-то яростно выговаривал какому-то понурому человеку. Заня прислушалась.

— Ты,  Хвощев,  — говорил ему доктор. — как только Детина позабавится с машинистом, скроешься со своим горемычным другом в купе! Отмоешь его, как и положено, перед… а после задушишь!

— Задушишь? — с ужасом повторил Хвощев.

— Да! И это будет твое боевое крещение! Ты понял?!

— Может, не надо душить? — пятился в сторону от доктора Хвощев. — Может, как-нибудь по-другому?

— По какому другому?  — схватил его доктор за грудки. — Ты должен сделать именно так! …Друг убивает друга!  Ты понимаешь? И этим поступком ты снова докажешь всю подлость человеческого существования! И — человеческих помыслов! Ты… понял меня?!

— Понял, понял… — бормотал, кивая головой, Хвощев.

— Ну все!  — наконец отпустил его этот жуткий доктор. — Веревку и все остальное найдешь в купе!

Хлопнул его по плечу и двинулся дальше,  а Заня,  полная ужаса, в каком-то оцепенении, медленно поплыла за ним, в следующий тамбур, влетела и опять замерла…

В тамбуре, открытом настежь, какой-то огромный человек в метре от края держал за ноги другого,  на ветру, чуть ли не сбрасывая его вниз, — под жуткие, стальные колеса…

— Ну как,  машинист,  хорошо тебе там,  в нижнем ми-ру?! – хохотал он,  и Заня,  подлетев к порогу,  зорко вгляделась и узнала в том несчастном,  висевшем вниз головой, никого иного как самого Перепального, которого она так хорошо знала:  строгий,  мужественный и справедливый человек,  добрый семьянин, которого его приветливая жена вместе со своими чудесными детишками всегда приходила встречать после каждого рейса.

— Боже!  Боже!  Что же делается вокруг? — застонала Заня, и, быть может, впервые в своей неземной жизни пожалела о том, что не имела тела и земного веса… С каким бы наслаждением она сейчас стукнула этого грязного негодяя, мучившего Перепального, — да просто убила бы его!

— Хватит,  Детина! — сказал доктор, все это время спокойно наблюдавший за происходившим. — Вытаскивай его! И отдай Хвощеву!

И дальше пошел, вошел в ресторан, там — сквозь проем Заня увидела — гудела  толпа  народу,  —  вот они,  где тела!  — и тела эти что-то праздновали, хохотали и танцевали.

— Все,  господа! Прошу расходиться! — захлопал в ладоши доктор, и тут же стихла музыка,  и братья серого  зрения, отставляя бокалы, или, быстро допивая вино,  послушно, по-солдатски, тронулись к выходу,  и Заня,  пролетая над ними, как настоящая разведчица из верхнего мира, старательно все слушала, — обрывки разговоров, и ко всему внимательно присматривалась.

— Какой страшный мир!  — думала она,  летя дальше по  вагонам,  — Мир-оборотень…  Мир — обман и издевка!  В одном дальнем купе наивная девушка мечтает о своем возлюбленном, а вокруг нее — и она даже не помышляет об этом! — столько грязи, ужасов и подлости!

Так, в своих тяжелых раздумьях, полная новой скорби, Заня долетела до кабины машиниста,  и в последнем тамбуре опять содрогнулась,  ибо увидела, как в сумерках какое-то полуобнаженное мужское  тело,  согнув  другое и женское пополам, яростно совокуплялось с ним, с криками и животным хрипом.  Заня метнулась в кабину машиниста, словно ожидала хоть там увидеть что-нибудь светлое и радостное,  — наивная! — в кабине сидел абсолютно голый человек,  или уже не человек, походивший на помощника Перепального,  вел поезд и то и дело с явным нетерпением кричал в тамбур своему, очевидно, новому партнеру: «Эй, ты там скоро? Давно наступила моя очередь!»

Заня с тугим стоном,  словно ей не хватало воздуху,  стремительно полетела обратно, высунулась в окно и взглянула на небеса,  на свой дом, понемногу стала приходить в себя, и после полетела дальше.  Между прочим,  купе уже наполнялись шумными и теснившими друг друга телами,  а светлячки с каким-то ужасом глядели на них,  хотя наверняка это были их тела, глядели и жались в углы, — по двое, по трое, и ни в одном, куда бы ни заглядывала Заня, никто из томильников даже и не пытался приблизиться к своему телу.

— Ну что вы стоите?  — не выдержала Заня, подлетела к светлячкам, выманила одного из них из угла, и сказала ему: «Давай! Это же твое тело! Ну, — прыгай в него!»

Светлячок осторожно  подплыл к когда-то своей оболочке,  и замер, словно перед прыжком,  а тело,  уже храпевшее,  вдруг перевернулось на бок, и бедный томильник с испугом отлетел в сторону.

— Слюнтяй!  — бросила ему Заня и полетела дальше, и везде натыкалась на  ту  же самую картину,  — страх человеческого духа перед когда-то своим телесным, напичканным теперь какими-то содомитскими гадостями.

Они томятся без веры! — вдруг поняла мудрая Заня, — И Анна, наивная блаженная Анна,  совсем не учла,  да и как она могла учесть это, что в томившихся не будет самого главного…

Она полетела дальше,  уже прекрасно понимая, что происходило в поезде, и не заглядывала больше в купе, желая поскорей увидеть Анну. Вылетела  было  из  очередного вагона и вдруг остановилась,  и медленно, спиной, как завороженная, полетела обратно:  черный сквозняк неодолимо притягивал ее, и она остановилась перед какой-то дверью, из-за которой этот сквозняк и исходил. Прислушалась, прижалась к двери и вот протиснулась в щель.

Да! Чутье не обмануло ее и на этот раз: в купе слева на койке лежал  и стонал бедный машинист Перепальный,  уже частично отмытый от грязи,  а напротив него сидел тот самый Хвощев, по одну сторону от которого стояла ведро с грязной водой, а по другую — зачем-то! — табуретка.

— Перепальный!  — шептал Хвощев, перебирая что-то в руках, и раскачиваясь,  точно пьяный,  из стороны в сторону. — Ты, конечно, прости меня… Но — так надо!

Заня пригляделась и опять похолодела от ужаса,  ибо увидела,  что Хвощев перебирал в руках веревку.

— Перепальный,  так надо! — повторил Хвощев каким-то жалобным голосом,  и вот встал,  тяжело поднялся на табуретку, и дрожащими руками прикрепил  к  крючку  на потолке веревку — с петлей!  — и опять слез и бухнулся на кровать.

А веревка,  точнее,  петля, словно живая, — стала тут же раскачиваться между ними, от одного к другому, как маятник, — как сумасшедший маятник, набирая все большую амплитуду.

— Тик-так! — раскачивалась петля. — Тик-так!

— Перепальный,  вставай!  —  каким-то  замерзшим голосом произнес Хвощев. — тик-так! — Перепальный, вставай, так надо!

Перепальный вдруг зашевелился и открыл глаза,  и глаза  его  были полны такого нечеловеческого отчаяния,  что Заня не выдержала и отвернулась в сторону.

— Перепальный! — с остекленевшим взглядом произнес Хвощев. — Другого выхода нет! Вставай! Лучше петля, а иначе… — замер он.

— Что — иначе? – вдруг тихо спросил Перепальный, и Заня увидела, как по щеке этого сильного и мужественного человека,  попавшего в ловушку, покатилась слеза.

— А иначе — задрожал голос у Хвощева.  — они…  превратят тебя в меня!

— Ха-ха! — то ли засмеялся, то ли закашлял Перепальный, то ли от отчаяния, то ли от презрения. — Да! Тогда уж лучше петля!

— Да,  лучше… — кивнул головой Хвощев. — Давай… я помогу тебе встать.

— Уйди! – отмахнулся от него Перепальный. — Я сам!

И, скинув ноги с койки, тяжело поднялся.

Заня следила за всем этим, точно в бреду, — глазам своим не верила.

— Вот сюда! На табурет! — Хвощев поспешно, споткнувшись, подставил табурет Перепальному, и последний с кривой улыбкой взобрался на него.

— Тик-так! — словно в нетерпении, раскачивалась сумасшедшая петля.

— Сейчас! Сейчас! — засуетился Хвощев и встал на кровать, ибо был намного ниже ростом Перепального. Размахивая руками, он наконец поймал петлю и стал судорожно надевать ее,  точно галстук,  на голову  своему бывшему другу.

— Давай… Давай, Иуда! — точно сплевывая, приговаривал Перепальный, стоя на табурете,  а по лицу его,  уже не стесняясь себя, одна за другой катились крупные, круглые слезы.

— Сейчас,  сейчас…  — бормотал Хвощев,  а руки его тряслись еще сильней, и он никак не мог надеть петлю на шею Перепальному. Сейчас! — еще одна попытка и еще… И тут случилось невероятное: петля — сама! — вдруг вырвалась из рук Хвощева,  отлетела в сторону, и пьяным движением,  точно лассо ковбоя, поймало за шею… но не Перепального, а самого Хвощева, он лишь успел схватиться за нее, чтоб выдернуть, но – веревка мгновенно натянулась, и с ужасным хрустом встряхнула его фигурку.

— Ах!  Ах!  — разевал рот Перепальный,  точно задыхался, глядя с ужасом на раскачивавшегося перед ним Хвощева — Ах! Ах! Протянул к нему руки,  чтобы остановить, и в тот же момент раздался пронзительный, леденящий душу вопль,  но не из уст Перепального, а из окна, и Заня увидела, что это Ишора, — так она хохотала, глядя во все свои желтые глаза на висельника.

Заня мгновенно выскользнула из купе,  под  этот  непрекращавшийся хохот  полетела по коридору,  — быстро-быстро,  все мелькало в глазах: двери,  окна, и какие-то тела уже выбегали наружу, а она, пролетая над ними,  со сдавленным стоном,  чувствовала,  вот-вот и удушье, — словно это ее только что повесили, и вот влетела наконец в вагон Анны, а после в купе.

— Анна! Творится ужасное! Анна! Только что повесился человек!

Анна вздрогнула  и  поднялась  с постели,  и еще блаженная улыбка светилась на ее лице.

— Что ты сказала?

— Ничего…  —  опомнившись, увидев ее чистое лицо,  сухо сказала Заня.  – Я сказала, что твои светлячки не могут попасть в свои тела!

— Не могут? — переспросила Анна.

— Да!  Мы с тобой не учли главного! …В них нет веры, Анна! Они томятся без веры! Ничего… не получится! И нам надо с тобой бежать!

— Как бежать?  — надрывно воскликнула Анна. — Зачем? Я только что начала ждать своего возлюбленного!

— Нет!  Нет!  Анна!  — заметалась Заня по купе. — Ты не дождешься его! Никогда!

— Почему не дождусь? — глазами, полными слез, глядела на свою любимую подругу Анна.

— Ты  не  дождешься  его!  —  уже спокойней повторила исполненная скорби Заня. — Потому что его в природе просто нет!

— Нет?  Как это нет?  — запричитала Анна и сгорбилась, схватилась за живот, словно в приступе внезапной невыносимой боли.

— Послушай меня,  Анна!  Послушай мою правду.  — говорила Заня. — Все-таки я прожила больше тебя на этом  свете…  Я  тоже,  Анна,  всю жизнь ждала своего возлюбленного. Но дождалась… Ты знаешь, чего! Меня убили, разбив глаза мои об  оконное стекло! Те самые глаза, которыми я  мечтала увидеть однажды своего возлюленного…  Как, Анна, это справедливо? Но так ведь произошло…

Анна уже точно окаменевшая глядела неподвижно на свою подругу.

— Мы все,  Анна, в этой земной жизни становимся пленниками времени… Времени  и обстоятельств.  А жизнь — один котлован,  и мы на дне его… И я не знаю!  Я, мудрая и прожившая столько лет, — я до сих пор не знаю,  есть ли в этих темных,  непреклонных,  непоколебимых стенах окружающего нас котлована,  — есть ли хоть тончайшая полоска света,  обращенного именно к нам?!

Анна стонала, словно раненная, — только что своей подругой раненная,  Заня же вспорхнула, повисла в воздухе, встряхнула с себя всю скорбь, и воскликнула:  «Все!  Времени больше нет! Я — бросилась она к окну. — вызываю Ветер!»

— Ветер!  Ветер!  — вызывала Заня ветер. — Приди к нам, могучий и чистый, приди и забери нас на небеса! Мы готовы, Ветер! Мы… — не договорила она и повернулась к двери,  к которой приближались чьи-то шаги,  тяжелые,  и Заня, вся слух, зашептала Анна: «Ложись, Анна! В постель… Притворись спящей!» А сама спряталась за занавеску.

И только Анна легла, как в купе вошел охранник — темнокожий Адам, вошел, внимательно огляделся,  — все хранило неподвижность, даже тряпка Лилит перестала раскачиваться на своем крючке.

Охранник постоял-постоял и сел напротив Анны, задом — прямо на ее волшебную подушку, на ее волшебную вмятину. Сел и, верно, почувствовав сквозняк, тут же встал,  подошел к окну, взялся за раму, нажал на нее, чтобы закрыть,  — о,  ни дай Бог!  — застонала Заня,  и Бог услышал ее слова, и рама не сдвинулась ни на миллиметр.

Адам же  после нескольких бесполезных попыток чертыхнулся и опять посадил свою задницу на подушку,  и уже похотливо, с тяжелым дыханием, разглядывал пленницу.

— Тик-так! — раскачивалась где-то веревка с петлей. — Тик-так!

Негр медленно  потянулся  рукой к Анне,  и Анна,  затаив дыхание, совсем окаменела,  еще чуть-чуть и он схватит ее,  явно подвыпивший, а значит, переставший  бояться  своего командира-доктора,  чьей невестой она являлась, — схватит и набросится на нее яростным животным, а потом — о, ужас! И вдруг голос раздался.

— Эй, Адам, где ты?

Негр тут же руку отдернул и встал, бросил последний взгляд на Анну, и вышел из купе.

— Ох! — с облегчением вздохнула Заня, выпорхнула из-за занавески. — Ну все! Больше времени нет! Тем более опасность совсем рядом… Прижалась к оконной раме и стала опять вызывать ветер. А Анна поднялась и первым делом взбила свою подушку, и, видно, так уже прощалась с ней.

— Ветер! Ветер! Могучий и чистый, прилети к нам! И подними нас на небеса! — призывала ветер Заня, а тряпка, тряпка Лилит, вся сжавшись в комок, вдруг брызнула: Значит, бросаете меня! Неверные! — Сказала причем без всякого ехидства и даже с тоскою в голосе…

И вот ветер, а может, много ветров, с шумом влетел в купе, закружил,  вздыбил платье Анны и волосы,  и — легко,  как пушинку, поднял в воздух, и Анна, простирая руки, испуганно, с криком, плавно вылетела из окна, справа и впереди нее уже летела Заня, и они медленно стали подниматься  в высь.  Но тут Анна взмахнула рукой и сказала тихо, но было отчетливо слышно.

— Заня! Попроси ветер! Давай немножко проводим поезд!

— Давай!  — согласилась с ней Заня,  и они полетели вдоль поезда, на уровне ее, Анны, окна, из которого тоскливо выглядывала старуха Лилит, остававшаяся в купе совершенно одна.

— Ну что,  теперь тронемся?  — спросила Заня,  жалея подругу,  но иначе было нельзя, Анна молчала, и они стали подниматься вверх, и ночное небо, словно специально для них, уже ярко светило своими звездами, а поезд оставался позади и внизу, и все тише стучал своими колесами.

— Прощай, бедный смиренный поезд! — прошептала Анна со слезами на глазах, которые аккуратно и нежно стирал ей с лица,  словной маленькой девочке, ветер.

— Прощай!  — прошептала она и опять оглянулась, стала искать глазами свое окно,  пока еще можно было что-то увидеть,  и вот нашла,  по той же тряпке,  и вдруг… увидела рядом с тряпкой светившийся золотом овал лица,  — да-да! — она зажмурилась и опять открыла глаза, золотистый овал по-прежнему оставался в окне.

— Постойте! — воскликнула она. — Я прошу вас, постойте!

И ветер остановился, а Заня с укором взглянула на Анну.

— Я вижу  е г о! — кричала Анна, показывая на окно. — А ты, Заня, ты его видишь?  И тут же: Нет-нет! Я возвращаюсь! …Я умоляю тебя, Заня! Прикажи ветру! Мы — возвращаемся!

Несколько мгновений Аня и Заня парили в воздухе,  раскачиваясь  в воздушной колыбели,  и Заня первой отвела свои глаза и, мудрая и скорбная,  — а видела ли она на самом деле тот золотой овал лица? – наконец приказала ветру возвращаться обратно.

И ветер загудел,  и,  казалось,  вздохнул недовольно, и, совершая плавный оборот,  понес подруг обратно на землю,  — все ниже и ниже,  и вот уже на уровне поезда, стал догонять их окно… Вон! Вон! — показывала  ему  пальцем Анна,  всадница на невидимом коне,  — показывала на тряпку,  благодаря которой,  слава Богу,  так легко можно было найти их окно… Догнал и также плавно внес Анну в купе, и бережно опустил ее на кровать, и снова закружил, шаля, вздыбил тряпку Лилит, очевидно, радовавшуюся их возвращению, и — вылетел обратно, в окно.

— Ну и где же твой возлюбленный?  — паря в воздухе и уставив руки в бока, спросила подругу Заня.

— Он был!  Он был!  Я его видела!  — восклицала Анна,  оглядывая, увы, абсолютно пустое купе.

— Господи! Это был мираж, Анна! Блик! Отражение… —  воскликнула Заня и обратилась к Лилит. — Ты, тряпка, его видела?

— Может,  да,  а может,  нет. — уклончиво ответила ей Лилит. — То, что видно ей, совсем не видно мне! Я уже давно не плоть Анны!

— Плоть Анны!  — передразнила ее Заня.  — Ну и что будем делать теперь?

— Я буду искать его сама! — воскликнула Анна и с криком, означавшим то ли отчаяние,  то ли решимость,  вонзилась лицом в подушку,  — в свою волшебную вмятину,

— Ты сошла с ума,  Анна! — застонала Заня и стала метаться по купе,  как птица, залетевшая в комнату, которая никак не может найти выход.

— Ты бы лучше попусту не металась, — вдруг спокойным голосом сказала старуха Лилит.  — а следила бы за тем,  что там, вовне, творится! Вдруг опять кто-нибудь сюда войдет!

Вот какой  мудрый совет дала ей старуха,  и Заня немедленно с ней согласилась,  и, взглянув на Анну, которой уже никто не был нужен, вылетела из купе. Заглянула к охранникам — те уже спали, и, судя по храпу,  крепко,  и,  пролетев по коридору туда и обратно, вдруг повисла в воздухе,  уже зная, куда ей лететь, ибо не было силы в этом мире сильнее темного,  и это темное — снова черным сквозняком!  — уже неодолимо  притягивало ее к себе.

Анна же,  погрузив лицо в подушку,  — в свою  волшебную  вмятину, шептала,  молила все и вся,  — Бога,  небо,  звезды,  всю свою прежнюю жизнь и,  быть может,  будущую,  — помочь ей найти своего возлюбленного… О, где же ты, милый мой? Я так тебя ищу! …Выныривала из подушки,  как из воды, — сделать глоток воздуху и обратно, — туда! — и если бы кто наблюдал за ней со стороны,  то решил бы бесспорно, что она сошла с ума.  Да, пусть я безумна! Но я должна найти своего возлюбленного! А иначе  к чему в этом мире вся моя жизнь?  — вопрошала Анна и шептала в подушку: если ты так долго хранишь его след, след моего возлюбленного, то где же мне искать его, как не здесь, — в твоей вмятине?

— Боже!  Боже!  Открой мне путь к моему возлюбленному!  — и опять выныривала из воды, опять набирала в легкие воздуху, и снова вонзалась лицом в подушку,  и шептала,  умоляла ее горячо и страстно, требовала, вся в одной решимости и в последнем отчаянии:  разве не достойна я такого удела — найти его сейчас,  когда последняя моя  ночь  на  исходе, пусть или он придет ко мне,  или я к нему…  Боже!  Боже!  Ну хотя бы приблизиться! — воскликнула Анна, вытягиваясь телом, как одна стальная струна,  и вдруг… О, чудо! Разверзлась ее волшебная подушка, ее вмятина, — открылась, как дверь, открывая перед ней свою тайную, сокрытую доселе глубину,  и Анна — уже вся! — провалилась вниз, оставаясь лицом на подушке,  — провалилась и вот… оказалась в узком и сумеречном лабиринте, меж серых и каменных стен.

     — Бух!  — стояла уже между стенами, и наконец пошла, побежала радостная, — это чудо, чудо это случилось! — налево, направо, вдоль стены, — выбежала на какую-то каменную площадку и опять остановилась.

     — Бульк! Бульк! — капала где-то вода, и Анна окрест огляделась, и перед ней темнели три входа, а остальное: сплошная стена… И Анна немедленно бросилась в первый из них, и опять побежала по узкому коридору,  в котором стоял слабый свет, — недолго бежала и уперлась руками в стену, — тупик! — а на стене нарисованы были, точно наскальные, какие-то невнятные рисунки.  Анна пощупала стену, каменная стена, слева и справа, и – побежала прочь,  выбежала из тоннеля,  бросилась во второй, немного пошире, чем  первый,  и поярче свет, опять застучали ее каблучки, бежала, совсем не боялась чего-то ужасного впереди, ведь самое ужасное это глухая стена, и опять руками уперлась в стену,  и на ней было нарисовано окно,  а  в нем девушка с юношей по полю бежали,  и ей показалось,  что где-то она эту картину уже видела…  Опять стала ощупывать руками стену, слева и справа,  — снова тупик,  и побежала обратно,  выбежала на площадку,  и вошла в третий тоннель,  и,  уже не спеша,  спокойным шагом, зная, что  может  ожидать ее впереди,  все равно дошла до стены,  уперлась в нее, глухую и каменную, и не было на ней никаких рисунков…

     Анна вернулась  на площадку и — капала где-то вода,  и раздавался странный густой шелест.

     Если кругом стены, а других входов нет, — стала думать она, — то, значит, я, оказавшись здесь чудом или волей Божьей, буду и должна стучаться в эти стены!

     Так решила она и опять побежала в первый тупик,  добежала до стены, и с размаху стала стучаться в нее. Стучалась кулаками и даже ногами, и если б кто увидел ее со стороны, то несомненно решил бы, что эта девушка абсолютно безумна.

     — Что ж ты, смешная, стучишься в меня? — задрожала вдруг стена.

     — Я ищу своего возлюбленного!

     — Какого еще возлюбленного?  — гулко захохотала стена.  —  Где… он? И разве ты не помнишь меня, упрямая девчонка?

     — А почему я должна помнить тебя? — на мгновение растерялась Анна.

     — Ты  уже  когда-то  стучалась в меня,  — вздохнула стена. — давным-давно, в детстве,  когда твои родители ставили тебя в угол,  и ты, стоя в углу,  рисовала на мне всякие свои детские глупости!  Вон, посмотри! До сих пор остались…!

     Анна отошла и взглянула, и увидела, в самом деле детский рисунок, и,  конечно,  сразу узнала его:  да, это она рисовала цветными мелками девочку и мальчика, и над ними яркое солнце…

     — Хорошо,  но… где же мой возлюбленный? — бросилась она опять к стене.

     — Иди!  — загудела ей стена. — И довольствуйся тем, что есть! Нет здесь твоего возлюбленного! И никогда не будет!

     И тут же голос раздался:  «Анна!  Анна! Очнись!» — и Анна оглянулась, — она не спала, не теряла сознание, а вынырнула из своей волшебной подушки, как из воды, причем с другим уже, детским лицом, даже Заня,  увидев ее, изумилась, — раз, два, три! — и лишь после с волнением ей сказала.

     — Я сейчас была в том чудовищном вагоне! Там, где повесился человек! Уже сняли… Лежит… Сняли и навалились вдвоем, втроем на бедного машиниста… Задушить Перепального! А он — с ужасом рассказывала Заня.  — шептал одно и то же: Взрыв! Взрыв! …И я не знаю, что это значит!

     — Взрыв? — рассеянно повторила  за ней Анна, и, зная, что ей надо спешить,  а не думать о том,  о чем думала Заня,  так и не ответив ей, снова погрузилась лицом в подушку, а на самом деле провалилась в пещеру,  и вновь стояла на каменной площадке, — бросилась во второй тупик, добежала до стены, и опять стала стучать по ней, по проклятой и каменной.

     — О, стена! Откройся мне! Я ищу своего возлюбленного!

     И стена загудела, и вот выдохнула.

     — Дерзкая и упрямая!  Что же ты опять стучишься в меня? Я же тебе сказала: нет здесь твоего возлюбленного!

     — Сказала? — удивилась Анна. — Я впервые стучусь в тебя!

     — Я все уже тебе сказала,  — задрожала стена.  — Ибо все стены  — стена,  и я та,  что в детстве, и та, что сейчас… Иди и не мешай мне спать! Или бодрствовать.

     — Но как же,  как же, скажи мне, Стена, если я попала в это царство сокрытое,  то значит, где-то должен быть здесь мой возлюбленный! — воскликнула Анна и по-прежнему стучала в нее.

     — Глупая!  — вздохнула стена.  — Ты думаешь,  если тебе открылось тайное и сокрытое царство,  то ты можешь здесь  что-то  необыкновенное найти?

     — Да! Я думаю так! Если это волшебное пространство! — твердо сказала Анна.

     — Идиотка! — задрожала от смеха стена. — Любое сокрытое и волшебное  пространство всего лишь издевка над дерзким искателем!  Ибо здесь то же самое, что и у вас, на земле! Одно название — волшебное! — хохотала стена.

     — Как же так? — совсем растерялась Анна.

     — А вот так! И довольствуйся тем, что есть! …Видишь, на мне нарисовано окно! Разве ты не узнаешь свое видение?

     Анна отошла от стены, пригляделась, и, конечно, узнала свое окно, в котором  юноша надевал девушке на голову венок,  и —  светило  яркое солнце…  Но  когда она пригляделась по-внимательней,  то обнаружила, что это обман,  а точнее,  издевка над ней… ибо — и у юноши, и у девушки вместо глаз зияли черные дыры.

     — Это не мое видение! — воскликнула Анна и опять бросилась к стене.

     — Уйди!  —  угрожающе задрожала стена.  — А иначе я сомкну сейчас свои объятия,  слева и справа, и останется от тебя в этом царстве волшебном одно ничтожное пятнышко!

     Анна вышла  из тупика,  встала на площадке,  и по-прежнему где-то капала вода,  а тот странный шелест становился гуще и громче, и только она тронулась в третий тупик,  как со всех сторон,  непонятно, откуда, потянулись к ней плотным ковром жуткие черные тараканы,  размерами  с крыс, и вот встали вокруг нее,  зашевелили своими усами, еще чуть-чуть и набросятся на нее…

     И ту же голос раздался: «Анна! Анна, очнись!»

И Анна оглянулась, — на голос, а на самом деле снова вынырнула из подушки, как из воды,  — на этот раз с лицом своего настоящего возраста, наставила глаза на подругу…

— Анна,  утро уже!  — Заня с тревогой ей говорила. — Светает! Бежим, а то будет поздно!

— Поздно?  — повторила вслед за ней рассеянно Анна, и, не понимая подругу свою, и вообще — где она и что это за утро? — не понимая, снова бросилась в свое волшебное царство,  и, уже не страшась — нисколечко!  — этих жутких черных тараканов,  побежала в третий  тупик,  между стен,  расталкивая стены,  добежала до последней, стала стучать по ней кулаками.

     — О, Стена! Так откройся же мне! Я ищу своего возлюбленного!

     Задрожала стена, загудела, даже как-то насупилась.

     — Что… покой мой опять сотрясаешь, мерзавка?

     — Мне нужен мой возлюбленный!

     — Было сказано тебе,  — в который раз отвечала ей стена. — что не может быть здесь твоего возлюбленного!

     — Может! …Может!  —  твердила  Анна и стучала в нее,  глухую и черствую.

     — Глупая и слабая!  И все вы,  люди, слабые! — насмешливо сказала ей стена. — Вы попадаете в жизнь, как в эти стены! Попадаете с огнем в груди,  но вскоре он гаснет у вас…  Потому как всегда вы – заложники стен…  И ваш огонь лишь над огнем — издевка! И ты, глупая, через какой-то час выйдешь замуж за нелюбимого, и — зачем тебе тогда твой возлюбленный?!  — так сказала ей стена, получалось, стена весьма осведомленная.

     — Мой огонь…  никогда не погаснет!  — воскликнула Анна, и опять стала стучаться в эту насмешливую стену.

     — Иди подобру-поздорову!  — с последним терпением сказала ей стена. — А иначе я натравлю на тебя тех жутких тараканов! Полчища!

     И следом угрожающий шелест раздался за ее спиной.

     — Не боюсь я твоих тараканов! — продолжала биться со стеною Анна, с последней своей стеной, и значит, — либо сейчас, либо никогда…

     — Ну тогда я натравлю на тебя твоего жениха!  — сказала ей с последним терпением стена. — Это будет пострашней тараканов!

     — Даже если я выйду замуж за него,  — отвечала ей твердо Анна.  — все равно — все равно! — я буду искать своего возлюбленного!

     — Неужели? — удивилась вдруг стена.

     — Да! И больше того — я буду искать его до конца своей жизни!!

     — Неужели? — опять вздохнула стена, не скрывая своей растерянности…

     И тут же за спиной Анны голос раздался, голос подруги ее, не способной никак оторвать ее от стены, а точнее, от подушки.

— Анна! Анна! Скорей!

Анна оглянулась и опять вынырнула из своей волшебной подушки, как из мутной воды,  и на лице ее было столько скорби и мужества,  сколько могло быть только у много претерпевшей, но выстоявшей в этом мире женщины.

— Бежим,  Анна! — уже со слезами на глазах кричала ей Заня. — Утро! Скоро доктор придет!

— Я остаюсь,  Заня!  — сказала вдруг Анна.  — И ты можешь улетать без меня!

— Что?!?

— Да!  Я  уже осталась!  — сказала Анна и опять бросилась к своей последней стене, стала снова в нее стучаться.

     — Я уже осталась,  Стена!  Ты слышишь меня?… И чтобы со мной ни делали жестокие и подлые силы, как бы ни уничтожали меня, ни растаптывали, ни растаскивали тело и душу мою по ниточкам и кусочкам, все равно я — ты слышишь меня,  Стена?  — буду собирать себя и  склеивать  по частям, и — доползать до тебя с одним и всегда последним стремлением — найти своего возлюбленного! Ибо знай и ты, черствая и насмешливая стена,  что любовь моя крепка как смерть,  и стрелы ее — огненные, а сама  она — пламень весьма сильный!!

     И только Анна произнесла эти слова, как застонала стена, задрожала,  и под ударами Анны упала ниц, и не каменной оказалась она, а картонной… И пред Анной предстала другая стена — нестерпимо яркого света: золотистое сияние…

     — Это ты, возлюбленный мой? — догадалась Анна.

     — Я! — задрожала золотая стена. — Это я, твой возлюбленный!

     — О,  как счастлива я!  — вздохнула Анна в полную грудь,  стоя на пороге, за которым так нестерпимо ярко сиял ее возлюбленный…

— Анна!  Анна!  — раздался голос подруги ее,  и Анна, уже полная света своего возлюбленного,  на мгновение отвернулась,  не  боясь  уже потерять его, — вынырнула из подушки, вся в слезах, золотистых слезах, и сказала Зане: «Я нашла своего возлюбленного!»

И Заня глядела на подругу и не верила глазам своим,  а тряпка Лилит даже вытянулась в столбик, чтобы получше разглядеть новое лицо Анны.

     Анна же, сияя от счастья, снова бросилась к своему возлюбленному, и вот замерла на пороге.

     — Почему же ты, возлюбленный мой, не имея больше преград между нами, — не идешь ко мне,  не обнимешь меня, так долго и мучительно тебя искавшую?

     — Потому что, возлюбленная моя, — задрожало его сияние. — есть во мне огонь веры, но нет плоти во мне, — нет человеческого томления!

     — Томления?  — задумалась Анна.  — Есть огонь веры,  но нет томления… Как же помочь тебе? — думала Анна, стоя на пороге, за несколько мгновений до столь нестерпимо сиявшего счастья своего, и вдруг все разом решила, все — поняла.

     — Я знаю,  как помочь тебе!  — воскликнула она,  и протянула руки через порог,  зачерпнула горсть его света, — веры огня, и вынырнула из своей волшебной подушки, и огонь был в руках ее, — уже в купе, светился и искрился нестерпимо ярко.

— Знаю я,  как помочь тебе!  — повторила она и осторожно слезла с  кровати,  понесла в ладонях огонь возлюбленного  своего,  точно  воду, чтоб  не  расплескать,  —  мимо изумленной Зани,  вовремя открывшей ей дверь, вышла в коридор, и — остановилась.

     — Есть огонь веры в тебе, возлюбленный мой, — говорила она, словно  читала  молитву,  — но нет человеческого томления!…  Так лети же сейчас,  лети по этому коридору, по поезду, как по жизни нашей, в коей столь много томления, столь нужного тебе, но совсем нет веры, — лети и отдавай свою веру,  которой так много у тебя, взамен бери их томление, лети, милый, обретай свою плоть, свою крепь, обретай свою силу, — лети и не забудь,  раз все в этом мире треугольно,  — и небо, и земля, — не забудь сообщить ужасному жениху моему, наместнику Дьявола, что никогда не нуждалась я в его ледяной заботе, в его золоте, самом золотом, пропитанном кровью безвинно погибшей от рук его, в силе темного духа его, — сообщи и возвращайся ко мне,  буду ждать  тебя  здесь,  возлюбленный мой,  на этом же месте, ни на шаг не отойду, ибо нет мне жизни без тебя, — лети и поскорей возвращайся!

И подула она на огонь,  совсем не обжигавший ладоней ее, и вспыхнуло пламя,  и в тот же момент выбежали в коридор заспанные охранники, два Адама,  желтый и черный,  замерли, хищно глядя на Анну, но, увидев ее огненный взгляд,  и огонь в руках,  разраставшийся, с криком бросились по коридору,  — руки в ноги,  тикать!  — а Анна снова  подула  на огонь своего возлюбленного,  и — полетел ее волшебный огонь,  принимая форму молнии шаровой,  полетел по коридору — бамс!!  — треснули, точно  лампочки,  два Адама,  — так просто?  — разлетелись на куски, черные и желтые,  а огонь полетел дальше — обретать свою плоть,  отдавать  свою веру…

Тут же ветер в лицо Анне подул, Заня уже рядом с ней парила, улыбалась, счастливая, верно, так поздравляя подругу свою.

— Ну а теперь что, Анна? Скоро ли отправимся домой — на небеса?

— Скоро!  Скоро, подруга моя! — улыбнулась ей Анна, и сняла с шеи желтый платок,  который ей Нина перед расставанием подарила. – Просьба у меня,  Заня, к тебе, выполни ее! Передай этот платок друзьям моим, — Нине и Жене,  ты найдешь их, — ветер найдет, и так ты сообщишь им, что я наконец встретила своего возлюбленного,  и значит, все у меня просто чудесно,  — значит,  все впереди у меня!  Лети же, Заня, встретимся на  небесах! Встретимся и больше никогда не будем с тобой расставаться!

И отдала желтый платок подруге своей, и та без лишних расспросов, улыбнувшись,  вылетела с ним в окно,  а Анна,  сделав наконец все свои важные дела, тут же и почувствовала усталость, и сползла по стене, села на корточки,  — одна в коридоре, только из купе через дверной проем глядела на нее, мерно покачиваясь, тряпка Лилит, и, кажется, ей улыбалась…

Вот и все, Лилит! — с усталой улыбкой кивнула ей Анна, не имея на старуху ни капли зла,  и прикрыла глаза, и прощалась уже со всей своей прежней жизнью,  со всеми ее обитателями: клиентами-насильниками, проводником Захарченко бестолковым, — где он теперь? — с ужасной парочкой Г.  и Г.,  так долго мучивших ее,  даже их прощала она,  ибо люди, и — прощалась со всеми ними,  и все они вереницей проплывали мимо нее, вот и Женя  с Ниной,  и она представила себе,  как найдет их желтый платок, — весточкой  от нее,  а чуть позже будет дым над железнодорожным полотном,  после взрыва человеческого томления,  наконец обретшего веру, — веру возлюбленного моего,  — вот и Нина с Женей проплыли мимо нее, радуясь уже за нее,  а за ними брат ее Саша — Саша? — которого она так и не нашла, но теперь она точно знала, обретшая возлюбленного своего, знала, что обязательно его найдет, и все втроем будут так радоваться этой встрече, и не расстанутся друг с другом больше никогда,  отныне и навеки:  я, ты, Саша, и мой возлюбленный!

А — возлюбленный ее, волшебный огонь, летел тем временем по вагонам, и, как Анна и наказывала ему, раздавал огонь веры своей всем тем, кто к ней нуждался,  — то есть светильникам или томильникам, — обретая взамен их томление, и взрывал налево, направо, двери, стены и окна купе,  и уже такой в поезде грохот стоял, а серые  братья разбегались от него тараканами врассыпную,  но никому из них  от  Кары Веры  Его  не  удавалось  скрыться: вот детину огромного подхватил на лету, поджег, и вышвырнул, как тряпку, в окно, и прочих, всех, настигал, никому не удавалось скрыться, затем в темное купе, с темным воздухом, заглянув,  отшвырнул от машиниста пару-тройку нелюдей кровожадных,  и Перепальный со светлой улыбкой прошептал: «Слава, Господи, тебе! Все ж помираю человеком…  Слава,  Огонь,  тебе!» Дальше славный огонь летел, обретая стать и силу свою — через томление,  вот в какой-то темный ангар  влетел,  — флейтиста прямо с табуретом подбросил и опять же в окно,  тот даже и не сообразил,  в чем дело,  а бесформенное нечто  и  зловонное, вдобавок, в корыте, с плеском на лету на мелкие кусочки разорвал — карего цвета, так бесславно и погиб Левиафан или страдающий червь нижнего мира,  впрочем, неизвестно, где еще он восстанет, в каком вагоне, — дальше,  дальше волшебный огонь летел, никого не забывал, в ресторане: всю обслугу — поваров,  официантов! – выжигая, дальше, в следующий вагон, и вот навстречу ему человек нарядный шел,  в полном осознании собственного величия, — в смокинге, на ходу бабочку поправляя, все про себя, кажется, зная, — и возлюбленный Анны понял тогда, что это и есть жених ее,  наместник Дьявола, шел к невесте, значит, своей, — не успел от него увернуться, только вскрикнул, и — пробил огонь ему грудь молнией шаровой, сообщая так духу его, что Анна, хоть и мир треугольный,  никогда в нем не нуждалась, — пробил сердце его,  рухнул замертво доктор Чхоен,  и от него, от доктора — рикошетом! – полетел огонь наконец обратно, вихрем понесся навстречу своей возлюбленной, уже по ней бесконечно скучая,  до конца разрушая адовый поезд — обломки, осколки прямо желтоглазой Ишоре в лицо,  — та завыла на весь белый свет, зная, что без поезда,  любовника своего,  ей смерть одна,  как любой нормальной бабе, — вихрем, значит, летел,  не щадя никого и ничего на своем пути…

… Анна  же,  со  всеми в своей жизни простившись,  и всем своей жизнью все простив, уже чувствуя приближение своего возлюбленного, наконец открыла глаза,  встала на ноги, одна в коридоре, — только тряпка Лилит все так же из купе на нее грустно, раскачиваясь, глядела, и Анна в последний раз улыбнулась ей, и глаза отвела, стала ждать своего возлюбленного,  и по гулу, по треску, по грохоту знала уже, что он близко совсем… Да! Я близко совсем! Бах-ба-ба-бах!! — взорвал огонь последние двери,  разлучавшие его со своей возлюбленной, и ворвался в вагон, уже без всяких преград устремляясь к Анне,  Анна тоже шла ему навстречу, — любовалась им, окрепшим и обретшим свою огненную силу и стать, как того она и желала,  — вот какой у нее возлюбленный! — он же, страстный и неистовый,  приближаясь  к ней,  вдруг замер огненной стеной — за несколько шагов от нее,  задрожал, в то же время чуткий, нежный, так давая ей последний шанс подумать,  может,  изменить ей свое решение в пользу земли и земного… Ей,  так долго ждавшей его?! О, нет и нет! — Анна снова шаг к нему твердый сделала, и уже обжигая ладони, со счастливой улыбкой прикрыла глаза.

 

 

* * *

 

 

К О Н Е Ц   Т Р Е Т Ь Е Й   К Н И Г И

Поделиться в FaceBook Добавить в Twitter Сказать в Одноклассниках Опубликовать в Blogger Добавить в ЖЖ - LiveJournal Поделиться ВКонтакте Добавить в Мой Мир Telegram

Комментирование закрыто.

Translate »