Александр Кан. МОСТ (История Одного Притяжения)

Во мне все слова, во мне тишина…

Во мне корабли, во мне города.

Во мне вся любовь, во мне

все, что есть.

Земфира

 

 

РЕГУЛЯРНО, РАЗ В НЕДЕЛЮ

Вдекабре 2013 года я полетел в Калифорнию по приглашению Центра Корееведения Университета Беркли, чтобы выступить там с докладом о Северной Корее – глазами писателя и человека, который родился в Пхеньяне. Я был очень рад этой поездке, потому что она давала мне возможность увидеть дочь, учившуюся в Институте Искусств в Сан-Франциско. Я прилетел заранее, остановился у Кати, и пока она сдавала экзамены, заканчивая семестр, я, предоставленный сам себе, гулял с картой по чудесному городу белых зданий, расположенному среди синих вод залива и Тихого океана. Буквально на следующий день после прилета меня посетил мой старый приятель, профессор филологии Стивен Ли, собственно и организовавшиймою поездку: мы пообедали с ним в корейском ресторанчике, после чего он повез меня смотреть самую главную достопримечательность города, Калифорнии и вообще Америки – знаменитый мост «Золотые Ворота». Хотя мы пробыли с ним там недолго, профессор как всегда спешил, от посещения моста у меня осталось самое яркое впечатление, и после, уже через неделю, мы пошли с дочкой, по моей инициативе, на этот мост еще раз. Сначала, как положено, была бодрая речь экскурсовода, потом пешая прогулка по мосту: общая длина – 2737 метров, длина основного пролета – 1280, высота проезжей части над поверхностью воды – 67 метров, с одной стороны Сан-Франциско, с другой курортный город Саусалито.

Катя то отставала, то забегала вперед, делая фотоснимки, а я, дойдя до половины моста, остановился и стал любоваться чудесной панорамой залива, его побережьем с лесным массивами и пригородами Сан-Франциско, синей гладью воды, с белыми парусниками, уносившей мои мысли в некое прекрасное далеко. Затем я взглянул прямо вниз, под ноги, увидел морскую  пучину, и вспомнил черный юмор нашего экскурсовода «Регулярно, раз в неделю, с этого моста прыгает очередной самоубийца».

Долго глядя вниз, с высоты семидесяти метров, я, уже завороженный этой синей бездной, вдруг представил себе, как перелезаю через высокое ограждение, на несколько секунд замираю, между жизнью и смертью,потом прыгаю вниз, – сердце колотится, как птица в клетке, и вот – птица вылетела! – я разбиваюсь о воду. И вдруг все эти мысленные прыжки, широкий длинный красный мост, потоки машин за спиной, бухта Тихого океана, весь, как на ладони, сверкающий на солнце Сан-Франциско, обратили меня к совершенно неожиданным воспоминаниям, никак не связанным с этим прекрасным местом.

 

 

СТУПЕНИ

Я вдруг стал вспоминать свою семью, точнее каждого по отдельности, мать, выросшую в Ростове-на-Дону: когда была еще девочкой, ее маму Марию, мою бабушку, партийную активистку на швейной фабрике, забрали НКВД-шники, как водится, по подозрению в шпионстве, с тех пор никто из родных ее больше не видел. Мать же определили в детский дом, через два года ее забрала тетя Катя, младшая сестра Марии, учившаяся на врача, которая по окончании мединститута получила распределение в Караганду, и увезла туда осиротевшую племянницу. После– карьера врача, переезд в Алма-Ату, там же мать пошла в школу, а бабушка Катя, в меру скромных возможностей того времени, пыталась как-то обустроить ее детство, и в свободное от работы время водила ее на разные детские секции. Вот повела однажды в толькооткрывшуюся балетную студию, и встретила там русского балетмейстера, в которого безоглядно влюбилась. Какое-то время они встречались, потом поженились, наконец появился мужчина в доме, ликовали бабушкины подруги, становилось легче от одного факта его существования, но счастье это длилось недолго, – увы, всего лишь несколько лет: однажды возвращаясь с репетиции, Александр Владимирович, спасая ученика, оттолкнул его в сторону от летевшего на них, пьяного грузовика, а сам вот не успел, и тетя Катя вновь осиротела.

Но на руках была племянница, посему некогда было впадать в отчаяние, а точнее, все надо было переносить, как легкую простуду,на ногах, подходило время поступать в институт, и как они решили в свое время с любимым Сашей, которым был родом из Питера, Искра, так зовут мою мать, поехала поступать на химический факультет Ленинградского университета. Поступила, и в университете, как я уже много раз прежде рассказывал, встретила моего отца Кан Хо Ына, гражданина Северной Кореи, влюбилась, вышла замуж, там же, на брегах Невы, родилась моя сестра, а я, пятью годами позже, уже в Пхеньяне, куда отец увез мою мать после окончания учебы. Но когда мне исполнился год, мы с сестрой и мамой, из-за осложнения политических отношений между КНДР и Союзом, самым непосредственным образом отражавшегося на советских гражданах, вернулись в Алма-Ату.

Отца я конечно не запомнил, не успел, так и жил я среди трех женщин, бабушки, матери и сестры, многие годы, и знаю это существование в бабьем царстве, от и до, до тончайших нюансов и ощущений. И хотя кругом была женская опека, тщательная, плотная, утомительная, порою занудная, все равно откуда-то вечно несло сквозняком, неземным холодом, иначе говоря, не было широкой мужской спины и ничего тут не поделаешь! Отсюда какая-то всегда нервная обстановка в доме, старшие часто срывались на младших, то есть, в первую очередь, на моей сестре, а она уже потом, со всей своей девичьей беспощадностью, отыгрывалась на мне, в результате, не иначе как с вечным оскалом и криками, – ты лузер, тихоня, ты ничто! – я ее и помню. Мужики же, если появлялись в нашем доме, то только в женских рассказах, и все они были косые, кривые, тупые, дурно пахнущие,сильно пьющие, или вообще – что и требовалось доказать? – сумасшедшие.  В результате, всегда в моей жизни присутствовало это неизбывное чувство хрупкости и зыбкости в семье, какое-то странное навязчивое ощущение, что все – дом, быт, наши отношения – от малейшего дуновения ветерка, как карточный домик, может развалиться, или по-другому, что все мы ползем по какому-то качающемуся веревочному мостику, во-первых, непонятно куда и ради чего, а во-вторых, в любой момент мы можем потерять равновесие и полететь в пропасть. Вот, оказывается, откуда исходили мои неожиданные воспоминания на знаменитом американском мосту, вновь уносившие меня в детство и юность!

 И потом, уже после посещения «Золотых ворот», я все думал о мосте, как понятии и конструкции, и о роли моста – да, да, именно так! –в жизни коре сарам. Ведь если вспоминать всю нашу 150-летнюю историю, то в начале был переход, по сути, мост, протянутый над исторической неизвестностью, от Северной Кореи до Российского Дальнего Востока, по вполне очевидным причинам – японской оккупации Кореи и экономическим. Затем революционный период корейцев-красноармейцев, – борьба, сражения с белогвардейцами, коммунистический пафос, затем, говорю намеренно бегло, 37-й год, сталинские репрессии, депортация корейцев как возможных японских шпионов в Среднюю Азию и Казахстан. Стало быть, еще один мост, или переход долгий, длинный, кровавый – над смертью, над адом, небытием! – казалось бы, бесконечный. После: опять выживание на чужой земле, в пределах отдельной семьи, у каждой – своя история, но в принципе все в главном схожие. И здесь я вновь за примером обращусь к своей семье, то есть, к тому, что очень хорошо знаю.

Итак, бабушка Катя, попав на материк со своей сестрой, выучилась на врача, стала много работать, и сделала все для моей матери, чтобы она относительно безбедно прожила свое детство и юность, с отличием окончила школу, затем поступила в Ленинградский университет, как и завещал ей бабушкин муж, ее ненаглядный русский балетмейстер, таким образом, став для своей племянницы мостом, протянутым из дальневосточного корейского прошлого в советское настоящее.

Мать отучилась, как было уже сказано, вышла замуж, родила двоих детей, вернулась из Кореи в СССР, начала делать научную карьеру, всю жизнь проработала в Институте химических наук, защитила кандидатскую, потом докторскую, и стала в свою очередь для меня мостом, то есть, в первую очередь, задала мне высокую планку. А именно, определила чуть ли не в лучшую в Советском Союзе казахстанскую физико-математическую школу, чему я, кстати, до сих пор бесконечно рад, ибо именно эта школа научила меня творчески, с азартом, учиться. Затем я легко поступил в московский технический вуз, правда, окончив его и отработав честно по распределению три года, я повернул совершенно в другую сторону, то есть, стал писать стихи, рассказы, эссе и пьесы. В результате, я поступил в Литературный институт имени Горького, окончив, уже всерьез занялся литературой, и таким образом стал мостом для своей дочери, которая тоже пошла по творческой стезе, и на этом поприще я всегда буду ей верным помощником.

А теперь представьте себе ступени, где вместо каждой ступеньки… человек в позе моста, а на его спине стоит, на четвереньках, другой человек,опираясь руками о склон холма, на нем, в той же позе, следующий, и так все выше и выше, в общем, этакая странная гимнастическая композиция. Что это такое?Это модель корейской семьи, а точнее рода, выживающего в социуме. Сам же человек, в позе ступени-моста, есть не что иное, как художественный архетип, первообраз коре сарам.Или, можно сказать по-другому, он, коре сарам, так долго, из поколения в поколение, находился на мосту, точнее, на разных мостах: Корея – Россия, Россия – Средняя Азия, и вот, с развалом Союза и открытием всех границ, обратно СНГ – Корея плюс весь остальной мир, что сам он, в своем бесконечном выживании, превратился в мост, и никак иначе.

Но это происходит с коре сарам, повторяю, в социуме. А каким формировался корейский человек в наших душах, сердцах, в наших творческих умах, занимавшихся не выживанием, а построением в суровых внешних реалияхальтернативного художественного мира? Вот всем вопросам вопрос, сиречь, вопрос о Герое, на который нам первостепенно важно ответить, ибо без героя нет нации, а в нашем случае полноценной диаспоры.

 

 

ТУАЛЕТЫ, КОРИДОРЫ И ТАМБУРЫ

Для того чтобы ответить на этот архиважный вопрос, я обращусь к литературе коре сарам, а точнее к литературе своей собственной, которую по определению знаю лучше, чем какую-либо другую. Пойдем по порядку, от первого произведения к последнему, выбирая из них те, что наиболее полно отвечают на наши вопросы. Где обитал наш герой? Как? И каковы его посыл и содержание?

Первый рассказ «Правила игры» (год написания 1987). Здесь и далее я буду комментировать кратко, даже схематично, а точнее символично, не теряя времени на детали, только по существу. В рассказе герой, мальчик, в стадии становления, во внешнем мире, то есть во дворе или на улице, по сути, только и делает, что ползает по грязной канаве, изображая из себя то ли индейца, то ли красноармейца, то ли вообще, черт знает, кого, в общем, в строгом соответствии с общественной модой того времени. Так существовать – в жестокой игре его и других его ровесников заставляют старшие сильные злые ребята, и попробуй с ними поспорь. Дома же, умирая от стыда, наш герой все время прячется под столом, от укоров старших. Таким образом, мы имеем в рассказе два знаковых пространства: вовне – Грязная Канава, внутри дома– Темное Убежищепод столом.

Повесть «Кандидат» (1988). Герой повести, физик, младший научный сотрудник, пишет диссертацию, проект своей мечты, живя в семье, с молодой женой, в доме угрюмой тещи, – да, нелегко, тем более родился ребенок, поэтому работает он по ночам, в узкой комнатке туалета. Правда, теща, совершая свои ночные дозоры по квартире, то и дело выключает в туалете свет, чтобы не тратилось зазря электричество, который, как известно, включается вовне, но наш герой как-то с этим справляется, пока терпит. Итак проходят долгие месяцы его упорных ночных занятий. В конце концов, он представляет диссертацию научному руководителю. Счастью его нет предела, – все получилось, все сошлось! Но через некоторое время герой с ужасом узнает, что его блистательную работу отдали другому аспиранту. Как? Зачем? А затем что в СССР, тем более в азиатских республиках, была такая чудовищная практика: бездари, лодыри и проходимцы, но оснащенные богатыми номенклатурными родителями, присваивали себе для получения научной степени чужие талантливые работы. А таланты на людях, как водится, гордо молчали, наедине же с собой буйно рефлексировали. В конце концов, наш герой, обладающий хрупкой психикой, тем более на фоне вечных дрязг с женой и тещей из-за денег, запирается ночью в своей туалетной комнатке и к утру, на рассвете, стремительно и, быть может, спасительно для себя, сходит с ума. Итак, главное пространство обитания героя повести – Туалет, и никак иначе.

Затем повесть«Ласковый Дождь» (1990). Поселок на краю земли, в котором конечная станция, откуда поезда едут в мир. Ребята, пацаны, поскольку нечем больше заняться, играют в одну и ту же игру: ложатся на спор под поезда, которые вот-вот тронутся. Так они опасно развлекаются, прежде чем, повзрослев, сядут в эти вагоны и поедут покорять большой мир. Это Подвагонное Пространство между рельсами и есть самое главное, которое символическиобыгрывается в повести как некое состояние «до жизни» или, по-другому, ее, жизни, подвал.

Далее рассказ «Полуночный конвой» (1991). Герой работает милиционером, и занимается тем, что отвозит бомжей, алкоголиков, тунеядцев в лечебно-трудовой профилакторий, существовали такие в советские времена. На этот раз сержант Ли везет в поезде некоего Голованова, который поражает его своей энергией, жизнелюбием, неожиданной широтой и глубиной мысли. В поезде, гуляя по ночам, когда весь народ спит, из вагона в вагон, они разговаривают, совсем не по уставу, о жизни и смерти, о любви и одиночестве. Во время ночных разговоров сержант Ли вдруг понимает, почему он выбрал милицейскую профессию. Она позволяет ему по долгу службы общаться с людьми, быть с ними рядом, и так спасаться от едкого сырого одиночества. И если вспоминать, то всегда были одиноки его родители, всегда одинок он, вероятно, одинок и Голованов. Какое несчастное мироустройство!… И вот в одну из ночей Голованов сбегает от задремавшего Ли. Когда сержант просыпается, он идет его искать и обнаруживает в тамбуре одного из вагонов. Цитата:

«В переходе между вагонами он остановился. Да, это в самом деле было пpодолжением его сна, Шлыков стоял в тамбуpе, обpащенный к окну, и со­веpшал какие-то стpанные непонятные телодвижения. Ли пpижался к стене, чтобы его не было видно и, глядя на этот пpичудливый pитуальный танец, подумал о том, что он никогда не сможет повтоpить ничего, совеpшаемого этим человеком, что в этом зазеpкалье, – темном, отделенном стеклом двеpи, гpохочущем пеpеходе, ему обитать всегда. Самое вpемя идти назад, подумал он, побесится и веpнется, кажется, не убежит. Он уже собpался пpоскользнуть обpатно, как вдpуг услышал, в нескольких сантиметpах от лица, оглушительный тpеск, оглянулся: Шлыков вытаски­вал, не боясь поpезаться, из pазбитого двеpного окна большой кусок стекла, совсем его, Ли, стоявшего по ту стоpону, не замечая. Потом он медленно поднес этот осколок острым углом к гpуди, странно оскалился и с бледным лицом замеp.

         Уу-уу, – донеслось с невидимых полей.

 Ли pывком толкнул двеpь – pаз, два, тpи, – милицейская сноpовка, он уже стоял pядом со Шлыковым, схватившись за тот же осколок, пытаясь судоpожно вытянуть его из чужих pук.

         — Ли, – медленно пpоизнес Шлыков, совсем не удивившись его появлению и не отнимая pук от своего оpужия. – Нас с тобой НЕТ, ты понимаешь? Ни там, за окном, ни здесь… Ты ЭТО понима­ешь?

Сеpжант молчаливо и упpямо тянул на себя осколок стекла.

— Ли! – с пpидыханием повтоpял Шлыков. – Ну, научи же меня, как это делается!?

  Плотно пpижимая к гpуди острием стекло, Ли вдpуг подумал, шинель — еpунда, ничего не стоит сбросить ее, pезкое движение ввеpх – уухх! – лишь бы хватило дыхания, и – высыплются из него две глиняные фигуpки (образы его матери и отца – А. К.), больше ничего, в сущности, самая малость…

Так и стояли они, лицом к лицу, упиpаясь гpудьми в один и тот же стеклянный осколок, деpжали его и медленно pезали себе от напpяжения пальцы – кровь,точно вода из худого крана, бесхозно капала на пол, – стояли в пpокуpенном гpохочущем тамбуpе, не способные ни pазойтись, ни слиться в единое целое».

Итак, комментарии здесь излишни, Тамбур является главным смысловым и принципиально маргинальным пространством рассказа.

Наконец повесть «Сны нерожденных» (1994). Семья: отец, мать, сын и дочь. Родители давно не общаются друг с другом, однажды мать изменила мужу с его приятелем, с тех пор отец перестал с ней разговаривать, а приятель бесследно исчез, и женщина, выходя во двор, гуляя по небольшому саду, – глядя в землю, себе по ноги! – подозревает самое ужасное. Сын несколько лет назад убежал из дома, или поехал смотреть большой мир, большие города, и вот вдруг вернулся, но никто из родителей, живя в укромном своем, не обращает на него никакого внимания. Одна сестра подает ему знаки внимания, но как-то робко, словно запугана чем-то, словно ему совсем не родная. Тогда брат, после долгих своих скитаний – пешком, на попутках, на  поездах, – вспоминая их общее прошлое, предлагает ей сыграть в игру, как в детстве, в прятки, в доме, ночью, пока родители спят, и так найти друг друга по-настоящему.

«Он пытался ей объяснить, как надо считать, прежде чем начнется игра, днем или ночью, но скорее ночью, чтобы никто уже не мешал, не отвлекал тебя, пусть луна смеется, я досчитаю до двадцати, как ты меня попросила, и мы начнем играть по-настоящему, я буду искать тебя в этом доме, ты будешь искать меня, мы сможем найти друг друга, вот тогда-то и наступит самая настоящая встреча, – лицом к лицу, руки к рукам, дыхание к дыханию, сердце к сердцу, а пока – пока мы в тамбуре, где все курят-и-курят, но запомни, я уже досчитал до десяти, совсем немного осталось, значит, десять твоих и моих прикосновений у нас уже есть, а лучше – да, лучше вообще играть с завязанными глазами, руки вперед, на кончиках пальцев, как на копьях, наши желания, –  во что бы то ни стало найти друг друга, эта игра всем играм игра, если мы сможем, то ничто уже не будет страшить нас – никакие тамбуры, сквозняки и коридоры!».

После этих слов они начинают игру,в Ночных Коридорах, наиважнейшем пространстве в данной повести, чтобы, как сказал брат, встретиться друг с другом по-настоящему. И что же из этого выходит?

 

ВЕЛИКИЙ ПОРТНОЙ

Истосковавшись по любви, по ласке и нежности, герои, брат и сестра, так безоглядно бросаются в игру, и с такой – в холодных темных коридорах, – страстью, находят друг друга, что между ними случается близость, инцест. Мать, словно чуя недоброе, просыпается глухой ночью, идет в комнату дочери, застает их, нагих, в объятиях, и проклинает. А на утро, словно не выдерживая более всей этой долгой семейной трагедии, умирает. После похорон отчаявшийся брат пытается как-то оправдать себя, сестру, все ими содеянное. И вот что он ей говорит, наконец пустившей к себе в комнату.

«Ты не кайся, милая, ни в чем не кайся, я прошу тебя, я скажу тебе главное, – ни ты, ни я, ни мама, ни бедный наш отец, совсем сошедший с ума, никто не виноват в том, что между нами произошло… Я просто подумал однажды, что если даже мы когда-нибудь с тобой разойдемся, как мужчина и женщина, любят, не любят, если все-таки это с нами произойдет, то ведь мы все равно, скажи мне, милая, вернемся друг к другу, потому что я твой брат, а ты моя сестра – разве мы, скажи мне, не вернемся друг к другу?».

Итак, двойная любовь, а точнее удвоенная! Здесь впервые прозвучал главный посыл наших героев. И если мы определили пространства внешние, – туалеты, коридоры и тамбуры – где обитает, из повести в повесть, наш сквозной герой, то не настала ли пора определить его пространство внутреннее?

Роман «Треугольная Земля» (1996 – 1999). В этом романе я впервые попытался наполнить необходимым содержанием своего героя. Ведь если мы, коре сарам, все время, обитая на чужой земле, выживали, то у нас не оставалось больше сил, тем более, на любовь. Но без любви, желания любить и  быть любимым, человек просто не может, а точнее не хочет называться человеком! И вот я придумываю героя, который своим лирическим статусом обусловил бы свою форму и содержание, и соответственно все последующие поступки, какими бы они иррациональными ни казались. Так кто это? Конечно, герой-любовник! Который томится в чужом чулане, с этого гротеска роман и начинается, ему отведена отдельная комнатка, как клетка домашнему животному, и хотя он тихий, смирный, с виду вполне покладистый, – всем он, жене, и тем более мужу, порядком поднадоел. В результате долгих утомительных переговоров супруги решают отдать его знакомым, в семью, состоящую из матери и дочери, в надежде на то, что он поженится на последней и обустроит свою жизнь. Так и поступают, но наш непредсказуемый на самом деле герой, вдобавок, очень невнятного (привет от коре сарам!) происхождения, вместо того, чтобы идти по жизни, согласно заданной ему программе, начав отношения с дочерью, вдруг, точно сломавшийся автомат, влюбляется в ее мать, более того, входит с ней в близкие отношения, чему однажды свидетелем становится несчастная девушка.

Этот скандальный проклятый треугольник был необходим мне для создания последующего нервного непрерывного движения героя в художественном пространстве романа. А именно, герой сначала убегает от возлюбленной, затем возвращается обратно, то есть двигается туда-сюда, движимый Стыдом и Страстью, Страстью и Стыдом, по ходу пускаясь во все тяжкие, сиречь, завязывая любовные отношения со встречными женщинами. Так чем же объясняется его жестокая любвеобильность? Объясняется она метафизически: так долго пребывая в стороне, третьим лишним, он уже по-особенному, мистическим образом, относится к этому Третьему, всегда встающему между любовниками, по сути, как к Божеству, причем она, эта Третья Сторона, отвечает ему тем же. В результате, в любых отношениях, это Третье уводит его к себе, то есть, к другой любовнице, затем, в вечной погоне за Ним, манящим и ускользающим, он уходит к следующей, причем Оно, это, стало быть, Высокое Третье, встает уже не только между Мужчиной и Женщиной, но и между Богом и Дьяволом, Государством и Народом, между любым Ты и Я, посему роман так и называется. В конце концов, закономерный исход: во время очередного перехода нашего героя убивает ревнивый муж одной из оставленных имлюбовниц.

Далее роман «ГУЛ, или Голем Убывающей Луны» (2004). Если в предыдущем произведении наш незрелый герой всего лишь пытался полюбить, ведь искусству любви надо долго, прилежно учиться, то в данном – герой, проводник поезда, молодой взрослый мужчина, встретив однажды женщину в ночном тамбуре, влюбляется в нее, причем так, что готов всю последующую жизнь за нее бороться. И вот с какими чувствами он покидает тамбур, в котором истекшей ночью их встреча, настоящая встреча, о которой так мечтали герои «Снов нерожденных», происходит.

«Прощайте! – она открыла дверь и наконец вышла из тамбура, а я постоял, глядя ей вслед, пока не исчезла, и пошел в другую сторону, по вагонам, качаясь, то ли от качки, то ли от длившегося головокружения, проходя один вагон за другим, и чудо, да, чудо, все еще жило во мне, и глядя в окно, на занимавшийся рассвет, я вдруг отчетливо увидел все свое ближайшее будущее,  как буду завтра, послезавтра, во время обратного рейса, тайно ходить в этот тамбур одиннадцатого вагона,по ночам, и в этом тамбуре, у окна, буду, добровольно сходя с ума, похожий на сумасшедшего, обнимать пустоту, вызывая под комочками век, в свои объятия, из небытия, эту женщину по имени Рена, и после целовать ее, вдыхать всю в себя… И однажды я научусь этому высокому искусству так непреложно, что смогу это делать не только в ближнем, но и в дальнем будущем, – вызывать, целовать и даже с ней разговаривать, уже с такой зримой, осязаемой, теплой, – и войдя наконец в свой вагон, в купе со спавшим, укромным, посюсторонним напарником Головановым – от которого я вышел с дырой, а вернулся с судьбой! – я уже твердо знал, что не смогу забыть эту женщину никогда».

Итак, – латая дыры в груди! – обрести судьбу во время чудесной встречи! Еще в 1995 году, ища эпиграф к своему эссе об осколочном, дырявом мироощущении коре сарам под названием «Происхождение призрака», я нашел прекрасные слова Серена Кьеркегора из его знаменитого трактата «Страх и Трепет», которые максимально точно выражают главный посыл нашего героя. А именно:«Я убежден, что Бог это любовь, эта мысль имеет для меня изначальную лирическую достоверность. Когда она реально присутствует для меня, я несказанно счастлив, когда отсутствует, я томлюсь по ней более страстно, чем возлюбленный – по предмету своих желаний». А вот эпиграф к роману «ГУЛ», о котором мы только что говорили, где словами Экзюпери выражена вся духовная программа нашего героя. Из романа «Цитадель»: «Но в тишине приду я. Я – незримый сшиватель. Я ничего не переменю в материи, даже не поменяю лоскуты местами, но верну каждому лоскуту значимость и смысл. Я – незримый любовник, помогающий сбыться».

Можно ли теперь называть нашего героя просто любовником? Конечно же, нет, это название звучит в нашем контексте чересчур мелодраматично и даже пошло. Тогда как мы его назовем?…Мы назовем его незримым сшивателем, или, если более символично, Великим Портным, который вернет каждому лоскуту нашего существования значимость и смысл. И сошьет, если уж не наше алогичное, разорванное, порой такое бессмысленное пространство, – Корея, Дальний Восток, Казахстан, Средняя Азия, Россия, Украина, СНГ, и опять Корея –то, по крайней мере, время, да, куски Нашего Времени, он сошьет обязательно. Главное, чтобымы, коре сарам, не стыдясь своего прошлого и настоящего, отчетливо понимали, что ВРЕМЯ И ЕСТЬ НАШЕ ОСНОВНОЕ ДОСТОЯНИЕ И БОГАТСТВО.

 

 

НЕБЕСНОЕ ПРИТЯЖЕНИЕ

Спустя два месяца, в течение которых мы с дочерью, решившей показать мне Америку, объездили всю солнечную Калифорнию, слетали к друзьям на Новый год в заснеженный неприветливый Нью-Йорк, потом в обледеневший чопорный Вашингтон, после на юг, в Техас, в провинциальные, уютные Остин и Хьюстон к приятелям, заехали в город вечного праздника Сан-Антонио, и наконец вернулись в Сан-Франциско, у меня оставалось еще несколько дней до отлета домой. И конечно же, гуляя по городу, я опять пошел к океану, к заливу, уже один, для того чтобы поклониться Золотым Воротам за то, что этот прекрасный живой мост навел меня на столь неожиданные размышления. Я взобрался на холм, дошел до середины моста, примерно до того же места, где меня охватили воспоминания о семье, о матери, о диаспоре, о нашей Истории, и опять любуясь заливом и городом, вдруг резко повернувшись к шоссе, словно кто-то меня окликнул, – о, кто?– я, глядя на потоки людей и машин, вдруг все, в одночасье, понял.

Я понял, что как бы мы, коре сарам, ни разъезжались в разные стороны, в Корею, Сеул, или в Америку, в Лос-Анжелес, или куда-либо еще, где мы все равно живем отдельными колониями, не сливаясь ни с корейскими корейцами, ни с американскими, поскольку у нас, так сказать, разные культурные коды, мы все равно – все равно духовно остаемся на мосту, в своем вечном Между, конечно, испытывая на себе как земное притяжение, так и небесное. Земное, потому что мы тосковали, тоскуем и будем тосковать по родной земле, по родной почве, по родному воздуху и пейзажам, ибо мы люди, человеки, и ничто человеческое нам не чуждо, хотя, с другой стороны, эта тоска давно обрела для нас метафизическое измерение.

А небесное притяжение мы испытываем, потому что вот уже 150лет своего выживания и проживания в российской империи, мы, точнее наши духовные сущности, поем свои песни о любви, под звездным небом, – «но в тишине приду я…я ничего не переменю в материи, даже не поменяю лоскуты местами, но верну каждому лоскуту значимость и смысл!» –поем о любви, земной и небесной, духовной, телесной, открытой или запретной, братской, сестринской, отцовской и материнской, тихо, украдкой, стыдясь, опустив глаза, или, напротив, во все горло, обращаясь ко всему миру, фальшивя или точно попадая в ноты, страстно, талантливо, искренне, или не очень, в любом случае не переставая петь, и именно так мы воспаряем над бездной – адом, дырою, тьмой кромешной! – к самой вечности.

04.04.14.

Telegram