Нина Ким. Мемуары Эмани

Дорогие читатели, через комментарий к посту «Луковое поле» Виктора Ана познакомился с очень интересным писателем Ниной Ким, с её книгой «Мемуары эмани». Всю книгу, по условиям издательства «Эксмо», невозможно опубликовать на сайте, но есть текст допустимого отрывка, которым делюсь. Читайте, это замечательный роман о нашей жизни. Роман полностью можно приобрести и  прочитать на https://www.litres.ru/nina-kim/memuary-emani/

Посвящаю книгу моим внукам:

Виктории Тен, Александру Тену,
Ивану Есину, Елизавете Есиной, Нине Есиной,
Сабрине Ким, Веронике Ким,
Софии Ким, Дамиану Киму, Мие Ким

Мемуары эмани

Вместо предисловия

В этой книге мои мысли и воспоминания. Зачем я так упорно возвращаюсь к прошлому и оглядываюсь назад? С благодарностью за то, что была счастлива, и с раскаянием, что совершила так много ошибок на бегу? Знаю, что ничего уже не исправить и не изменить то, что было прожито. Сейчас модно говорить: «Забудь прошлое и не думай о будущем. Живи сегодня и сейчас». Я не согласна прятать голову в песок, потому что принимаю то, что было, и готовлюсь к тому, что будет.

Прикоснитесь со мной к воспоминаниям, которые приправлены смехом, озорством, печалью и рецептами корейских блюд, жгучих и острых. Они спрятаны между строк, читайте и не пропускайте.

Кто такая эмани?

Весна была всегда. Её сушит лето, потом усталая осень перехватывает инициативу и уступает место зиме. Зима морозит чувства до марта-апреля, и весна опять тут как тут.

Семьдесят лет чёртово колесо крутится и дурачит меня. Картинки пролетают мимо, не разглядеть и не подумать. Скорость такая, что не могу выпрыгнуть на ходу. Кружится голова, ничего не понимаю.

Только вчера прыгала через скакалки, а сегодня еле поднимаюсь по лестнице, через которую перелетала с закрытыми глазами. Цок, цок, цок – тринадцать ступенек

В подвал за секунду и за три назад. Вчера набралась смелости спуститься вниз, уцепилась за поручни и жду, когда правая нога догонит левую. Ну как так всё быстро произошло?!

Была тари – дочь, непослушная девчонка – ганазяки. Потом стала мамой – эмани. Так в моей семье обращался к своей маме отец. Правда, на современном литературном корейском языке это слово звучит как «омоним». Сейчас я уже амя – бабушка и эмани в одном лице. Корейский язык, на котором мы разговаривали в детстве, был застывшим, неправильным. С ним наши предки уехали из Кореи и превратились в «корё-сарам» с русскими именами и особенным менталитетом.

Историческая справка

Корё-сарам – потомки корейцев, переселившихся в 1860-годах на российский Дальний Восток. Стимулом к миграции в Россию служила нехватка земли в Корее, благосклонное отношение российских чиновников, а также оккупация Кореи Японией в 1905 году.

В 1917 году в России проживало около 100 тысяч корейцев. В 1937 году на основании постановления Совнаркома СССР 172 тысячи корейцев депортировали в Казахскую ССР и Узбекскую ССР под предлогом «пресечения японского шпионажа в Дальневосточном крае». Они подверглись сталинской депортации по национальному признаку: узкие глаза и жёлтый цвет кожи.

Депортация происходила грузовыми поездами, 11 тысяч человек умерли в пути.

1 апреля 1993 года постановлением Верховного Совета Российской Федерации были признаны незаконными акты, принятые в 1937 году в отношении советских корейцев. Они были реабилитированы как жертвы политических репрессий.

Корейские переселенцы говорили на северо-восточном диалекте, на основе которого образовался собственный диалект советских корейцев, который отличался от литературного языка.

В результате ликвидации корейских национально-культурных учреждений и аккультурации в Узбекистане и Казахстане большинство корё-сарам стали русскоязычными, полностью забыли свой национальный язык.

Источник: ru.m.wikipedia.org

***

Мне повезло. Помимо русского языка, который стал родным, я свободно владею корейским языком, на котором мы разговаривали в детстве. Многие мои ровесники делали вид, что не имеют отношения ко всему корейскому. Страх быть наказанным за этнические признаки сидел в крови у детей и внуков депортированных корейских переселенцев.

Однажды внучка София спросила меня: «А ты плачешь когда-нибудь?» Я не умела плакать, потому что не умела жалеть себя и других. Наверное, потому что в корейских семьях не принято было показывать свои чувства, говорить ласковые и нежные слова. Не помню, чтоб кто-нибудь сказал мне: «Хорошая, ласковая, красивая». Эти слова я запомнила бы.

Даже сейчас слышу, как цокал дед языком: «Умная, но …» – и начинал говорить. Что он говорил? Хотите разгадать этот секрет и отправиться со мной в путешествие? Ну что ж, вперёд!

Глава 1

Как я росла

Однажды я решилась на путешествие в места моего детства. Купила билет на поезд «Ташкент – Наманган», протряслась ночь в духоте плацкартного вагона и рано утром вышла на станции Пап. Состав прогудел и медленно тронулся с места. Я стояла на платформе и боялась сделать шаг назад – в детство, которое давно осиротело без дорогих лиц.

Наш поселок называли корейским. В нем жили одни корейцы. Интересно, как он назывался до того? Наверное, немецким. Потому что до корейцев в нем жили немецкие военнопленные. Я помню их, смутно, но помню. Унылые фигуры в длинных шинелях висят в памяти, не теряют свои очертания и не оживают. Может быть, это память шутит со мной и подсовывает кадры из фильмов о войне?

Но пленные здесь жили, и дома они построили сами для себя. Добротные и крепкие, как будто собирались обитать здесь вечно. Железные решетки на окнах, запоры на входных дверях, щеколда изнутри. Рядом посадили фруктовые деревья, на которых осенью гроздьями висели плоды. Мы тазами собирали сладкие и сочные абрикосы, персики, яблоки, пахнувшие знойным солнцем и ветром. Военнопленные работали на станции ТЭЦ, которая была отгорожена от нашего поселка колючей проволокой в пять рядов. Мы приподнимали нижний ряд и проползали на территорию. Лежали и наблюдали, что там происходит. Ничего интересного не было – серые корпуса и люди в форме. Выползали назад и бежали наперегонки по огромным черным трубам, почти в полметра диаметром и бесконечным… Они всегда были теплыми, иногда мы садились на них, болтали ногами и грелись. По трубам текло черное месиво из ТЭЦ, огражденной колючей проволокой. Трубы выходили из-за колючей проволоки, огибали дома и выплевывали черную жижу на пустыре. Очень скоро месиво высыхало и превращалось в песок. Ветер, который дул день и ночь, разносил его по округе. Мы жили в черном песке. Он хрустел на зубах, оседал в волосах, застревал в носу и под ногтями.

В кольце этих спрутов мы росли, радовались, играли в «казаки-разбойники», переходили из класса в класс и не чувствовали удушья. Но потом, взрослея, в душе тайно мечтали: «А вдруг получится?» Получится уехать и перестать так быстро бежать от черного песка, который ветер горстью швыряет в тебя.

Когда у меня обнаружили опухоль головного мозга, я знала, что внутри вырос комок из черного песка, спрессованного годами моего детства в поселке для немецких военнопленных. Мы ведь тоже были пленниками, только не военными, а депортированными. Корчась от боли, я ждала, когда вырежут опухоль и она разлетится в воздухе мельчайшими крупинками песка из того пустыря. Пустыря моего детства.

Знаете, в какой семье я выросла? Она была большая. Дедушка, бабушка, мама, папа и пятеро детей. Я была старшей, росла своевольной и дерзкой. Меня защищала бабушка, которую называли амя, горбатенькая и хлопотливая. На ней лежало все домашнее хозяйство. Дедушка и папа работали на поле, выращивали рис. Моя мама была снохой, подневольным человеком без права голоса, подчинялась всем.

Три раза в день дома варили рис без соли – паби. Ели с кимчи – корейской капустой – и соевой пастой, густо приправленной чесноком и жгучим перцем, который сейчас называют чили.

На всякий случай буду писать здесь рецепты корейской еды, вдруг захотите когда-нибудь сварить.

Паби

Ингредиенты:

Рис круглозерный – 400 г, вода – 400 мл.

Способ приготовления:

1. Рис аккуратно промываем в холодной воде 3–4 раза, затем вливаем чистую холодную воду, ставим на сильный огонь.
2. Как только вода закипит, сразу закрываем крышкой, убавляем огонь на самый маленький и оставляем на 25 минут.

После чего накладываем паби из казана в тарелки.

В корейских семьях был обычай: молодая сноха на следующий день после свадьбы должна сварить паби и подать родителям мужа. У меня получилась жидкая размазня. Свекровь вздохнула. Она поняла, кого выбрал ее сын.

В день свадьбы перед невестой расстилают дорожку, и она идет по ней до самого порога. В руках молодая сноха несет в подарок свекрови зеркало. Прожив несколько лет рядом со свекровью, я поняла, что зря тащила такую тяжесть – она ни разу не посмотрела в зеркало на себя.

По корейскому обычаю, свекровь пляшет перед невестой в день свадьбы, потом роли меняются. Сноха танцует перед ней всю оставшуюся жизнь. Перед ней и роднёй мужа. Они отворачиваются, потому что сноха всегда танцует плохо. А главный зритель – супруг – еще и накажет за плохое мастерство. Но об этом периоде жизни я расскажу позже, а сейчас вернемся в мое детство.

Больше всего запомнились озорные моменты.

* * *

Моя тетка, папина младшая сестренка, выходила замуж. К свадьбе готовились потихоньку, заранее. Откладывали деньги и закупали продукты, которые складывали в кладовке и закрывали на ключ.

Я незаметно пробиралась в кладовку, открывала замок одним щелчком ножа и брала из запасов колбасу. Дома объявляла, что иду собирать сухие кусты хлопка – гузопаю, как их называют в Узбекистане. Все настораживались, потому что знали, что труд не был у меня в почете.

В глубине засохших зарослей хлопчатника я стелила на землю фуфайку, грызла колбасу и смотрела в небо. Облака плыли надо мной. Так тихо и спокойно было здесь, без криков и шума. Наевшись и навалявшись, возвращалась домой. Бабушка отворачивалась, чтоб не видеть жалкие кустики гузопаи в моей руке. Мне было все равно. Сытая и довольная, я играла на улице до полуночи.

Я прибегала домой, когда все спали. Ужинала в темноте, прижималась к костлявому боку амя и засыпала.

Утром на керосинке в чугунной сковороде жарилась картошка, которую я съедала и опять пропадала на целый день. Амя стояла на пороге, подперев спину руками, и смотрела мне вслед. Долго-долго, не отрывая взгляд от моей курчавой головы, как будто провожала насовсем.

Мне выпало родиться первой из многих внуков, и не просто родиться, а быть дочерью единственного сына, над которым амя тряслась сильнее, чем осиновый лист. По семейной легенде, она выпросила его у небес. Однажды бабушке, которая была еще молодой, встретился старец в белых одеждах. Остановился и сказал: «Хочешь сына, но родить не можешь? В апреле и сентябре, когда пойдешь на кладбище поминать родных, поклонись могиле, которая находится в верхней части». Старик шепнул ей на ухо имя, которое она запомнила.

Амя тайком от всех ходила на ту могилку весной и осенью. Когда через три весны она родила сына, его тайно отнесли кузнецу-односельчанину, у которого было девять детей. Через сорок дней дед объявил во всеуслышание, что хочет усыновить новорожденного ребенка кузнеца. Младенца с торжеством вернули домой. Давно миновали три весны, но родители молились за него и на него. Вырос сын капризным и своевольным. Захотел жениться на девушке из недостойной семьи, им пришлось смириться с его выбором. Вскоре у него родилась дочь. «Ягненочек!» – сказала амя. Взяла на руки новорожденную и растворилась в ней. Это была я, отмеченная кудряшками рыжего цвета.

Дед боролся с ними каждое лето – брил меня наголо до семи лет. Помню, как сидела на низенькой скамеечке, а он все водил бритвой по моей голове и приговаривал: «Не вертись, лезвие острое, сиди тихо, не крутись!»

Ветер разносил по двору туго скрученные колечки волос, а бабушка гонялась за ними с веником в руках.

* * *

Мама вместе со скудным приданым принесла историю своей семьи. Плохую. Моя вторая амя была дочерью королевской наложницы. Совсем молодой убежала в Россию с батраком, опозорив родителей и себя.

Бабушка, папина мама, осуждающе фыркала:

– Без родительского благословения нарожала кучу детей.

В этой куче были пять сыновей и одна дочь – моя мама. Когда началась Гражданская война на Дальнем Востоке в 1918 году, батрак сбежал в партизаны и сгинул навсегда. Может быть, погиб в геройском бою, а может быть, влюбился в другую красотку, но домой не вернулся.

Мамина мама, когда осталась одна, раздала сыновей в батраки, дома оставила маленькую дочь.

– Отдать сыновей в батраки – сердца у нее не было, – неодобрительно качала головой папина мама, добавляя сердито: – И дочь ничему не научила!

Прошло время, старший сын вырос, отыскал братьев и вернулся с ними к матери. Сыновья выросли и женились, родили детей, которые не трогали ее сердца. Молодые снохи шушукались у нее за спиной и обижались на равнодушную свекровь, а она презрительно оглядывала их и отворачивалась.

Оживала мамина мама, когда брала на руки малышку, которую родила дочь. Это случалась нечасто, потому что ходить без повода к замужней дочери она не могла. Таков был обычай. Помню, как быстро отец одевался и уходил задами из дома, когда теща появлялась на горизонте. Дед тоже удалялся следом и, встречаясь с гостьей на пороге, говорил:

– К сожалению, у меня дела, извините.

Она присаживалась во дворе. Держала на руках внучку, дотрагивалась до рыжих кудряшек и улыбалась. Прожила вторая бабушка сто два года, шесть месяцев и двадцать дней. Снохи заходили к умирающей в комнату и шипели:

– Пора и честь знать, всех сыновей пережила.

Она не слышала их, потому что бежала навстречу молодому батраку, который ждал ее под цветущей сакурой в саду.

* * *

Я медленно бреду по знакомой дороге, исхоженной двадцать лет назад босиком. Мирно журчит арык, через который перекинут деревянный мостик, засыпанный глиной. Присела и черпнула ладонью воду. Обычно мы сидели здесь с подругами, болтая ногами в прохладной горной воде. Чинара шелестела листвой, как и много лет назад. Солнечные зайчики пытались пробиться сквозь ее густую крону и плясали в тени ветвей.

Когда-то через этот арык ворвался в Нижний поселок сумасшедший сель с гор. Помню тот вечер. Небосвод трещал от ударов грома, потом из расчерченного молниями неба посыпались ледяные яйца. Бабушка собирала их в сито, забегала домой и показывала нам с детским восторгом:

– Смотрите, град какой крупный, размером с куриное яйцо!

Мы еще не рассмотрели их, как в дверь забарабанили кулаком:

– Нижний поселок затопило! Беда, большая вода пришла!

Бабушка кричала, забыв про сито с ледяными яйцами:

– Детям нельзя туда, взрослые пойдут, а вы останетесь дома!

Я смирно села в угол, выжидая, пока она отвернется. Минута – и я уже бегу под секущим дождем в толпе вместе со взрослыми. Это было страшное зрелище. Грязная коричневая вода вздыбилась над домами. Она неслась стремительно сверху, разрушая все на своем пути. Люди в панике бегали по берегу и со страхом слушали рев потока и грохот грома. Сделав свое дело, вода неожиданно остановилась. Откуда-то появились лодки, на которых мужчины плавали в темноте, пытаясь помочь несчастным. Всю ночь спасенных вытаскивали на сушу, укрывали теплой одеждой и поили горячим чаем.

Утром мы ходили по песку, который принесла вода. На каждом шагу валялись предметы домашней утвари. Дома встречали пустыми окнами и голыми стенами. Кто-то закричал, что на железнодорожной станции валяются новые вещи из магазина, который тоже разнесло в щепки. Раздвигая мокрые пласты песка босыми ногами, мы побрели наверх. От магазина ничего не осталось. Помню, кругом валялись стеклянные керосиновые лампы. Я поднялась выше и увидела книги, засыпанные песком, мокрые, но целые. Присела на корточки и стала их собирать. От библиотеки, куда я прибегала каждый день после уроков, ничего не осталось. В стороне валялись двери, стены наполовину разнесены, кругом разбросаны стихией пустые книжные стеллажи.

Через неделю по всему нашему двору сохли книги, которые я тащила домой охапками. Бабушка вздыхала, глядя на меня: «Эх ты, хоть бы одну лампу керосиновую принесла! Соседские дети на год натаскали!»

* * *

К книгам у меня всю жизнь особенное отношение, и оно тоже родом из детства. Однажды в первом классе нас повели в кино. Я не знала, что это такое. Потрясение было огромным. Недолго думая, на следующий день побежала в русский поселок, где находился клуб. На входе меня остановила тетенька:

– Девочка, а где твои билеты?

– Какие билеты?

Смотрю на нее. Она показывает бумажку синенького цвета, темную такую. Думаю, ерунда какая! Побежала на улицу, подобрала с земли точно такой билет и бегом вернулась назад. Она опять качает головой:

– В кассе надо купить билет, он стоит двадцать копеек. Должен быть вот такой, с корешком.

Кино я не посмотрела. Вышла из клуба и пошла вдоль здания. Над одной дверью читаю: «БИБЛИОТЕКА». Не знаю, что это такое, но захожу. Другая тетенька подняла голову, увидела меня и ласково говорит:

– Заходи, не бойся.

Это была небольшая комната, в ней рядами стояли стеллажи с книгами. Она провела меня к ним и показала детский отдел. Заполнила карточку и помогла выбрать книгу. С тех пор после школы я шла прямиком в библиотеку и забывала обо всем.

Низкий поклон женщине, которая не прогнала чумазую корейскую девочку. Приласкала и открыла мне дверь в новую жизнь. Поклон и родителям, которые благоговейно относились к книгам.

Мама брала меня с собой по воскресеньям на базар. Продаст рис, потом идет в книжный магазин. Я плетусь рядом, усталая и голодная. А она вся светится:

– Выбирай себе книгу.

Покупали и прятали в сумку, чтобы дома не ругались. Эта тайна объединяла нас с мамой, мы становились с ней ближе. Она любила читать про Щорса, Сергея Лазо, Василия Чапаева и других героев Гражданской войны.

Когда книги стали исчезать с этажерки – я дарила их подругам, – папа сказал мне:

– Самое ценное в жизни человека – это книги. Они расскажут тебе обо всем. Вырастешь и будешь читать. Мы собираем их для тебя, береги их. Вот тебе деньги, купи что-нибудь другое в подарок подруге на день рождения.

* * *

После наводнения отец пригласил две семьи однофамильцев пожить у нас. Спали и ели на полу все вместе. Рано утром взрослые уходили работать – лепить новые дома. Возвращались поздно вечером, наспех ужинали и ложились спать.

Почти три месяца мы жили так. И за все время отец ни разу не повысил голос, мать ходила с блаженной улыбкой на лице, а бабушка не ворчала.

Я хотела, чтобы гости жили у нас всегда, вот мне было раздолье.

* * *

Дорога повернула направо, она вела мимо саманных – сделанных из глины – домиков, в которых жили узбеки. По этим узким улочкам мы проходили быстро, потому что боялись собак, которые без лая кидались на прохожих.

Кран с ржавым носиком, из которого мы жадно пили холодную воду, стоял на старом месте.

Мама легко вскидывала на плечи коромысла с полными ведрами, в которых тихо плескалась вода. Она шла красивой танцующей походкой, бережно поддерживая тонкие цепи, к которым на крючке цеплялись ведра.

Иногда мы вставали рано утром и шли в сторону амбара.

Я караулила, чтобы никто из домашних не увидел, как мама отсыпает рис в ведра.

Потом мы быстро шли к крану, как будто за водой.

Я бежала за ней и подпрыгивала то на одной, то на другой ноге. Знала, что идем к маминой подруге. Мы подходили к дверям, стучали и ждали, когда взлохмаченная голова хозяйки выглянет наружу. Из открытой двери обдавало запахом кислого и тухлого. Дети валялись на грязной циновке и пинали друг друга.

Мама заискивающе поглядывала на меня и оправдывалась:

– Детей жалко, кушать им нечего, бедные они.

– Не бедные, а ленивые, – повторяла я слова бабушки.

Часто потом я встречала в жизни таких «бедных» людей, которые ждали подачки, потому что не хотели работать. Нет бедных и богатых, есть трудолюбивые и лентяи. Вторые не хотят лишний раз подняться, чтобы заработать на кусок хлеба. Никогда не подаю старухам, которые стоят в переходах метро с протянутой ладонью. Молодость прогуляли и сейчас просят милостыню, чтобы не работать. Нет такой старости, которая не позволила бы заботиться о себе.

* * *

Останавливаюсь, чтобы справиться с волнением, глубоко вдыхаю воздух. Покрутила колесико крана, из носика полилась неожиданно сильная струя воды, я припала к ней, как в детстве, облив себя холодными брызгами. Напилась и пошла знакомой дорогой к нашему двору. Остановилась. Полуразрушенный дом смотрит на меня пустыми глазницами окон. Здесь находились две комнаты с деревянными полами. В одной из них на единственной кровати спали родители. Из спальни дверь вела в другую комнату, где хранилось самое ценное.

На этом месте отец сидел по ночам, прислонив ухо к радиоприемнику. Узенькая полоска светилась непонятными словами: Вильнюс, Рига, Амстердам, Москва. Каждый раз, прилетая в новый город, вижу папин силуэт в темноте и светящиеся буквы на маленьком экране, красивые и таинственные.

Наверное, он пытался вырваться из жизни, опутанной колючей проволокой. Иначе зачем бы ловил сквозь шорохи и треск радиоволн сигналы далеких городов, куда ему никогда не попасть.

Днем я тайком пробиралась в комнату, важно покашливала, как отец, садилась на его место. Водила пальцем по стеклу приемника и не понимала, почему отец сидит здесь часами со странным выражением лица.

Окно с решеткой, шифоньер, кожаный диван и пузатый сервант. Огромный холодильник «Днепр» высился в комнате между книжной этажеркой и маленькой печью, которую топили очень редко.

Я присела на обломок кирпича и закрыла глаза. Пузатый сервант хранил кучу секретов. Мама запирала дверцы, забирала ключ с собой и прятала в надежном месте. Зря прятала. Два поворота концом ножниц, щелчок – и секретов нет.

Чаще всего мама шуршала бумагами. Справка: «Выдана Тян Алексею. Место рождения – Приморский край». Цифры неинтересные, кто где родился. У мамы тоже: «Ким Ольга Бандеевна». Диплом: «Выдан Тян Алексею». Оказывается, папа учился в каком-то техникуме ирригации и водного хозяйства, поливальщиком был.

Вот стопка аккуратно перевязанных фотографий. Быстро пересматриваю. Эту видела много раз: отец с широкими темными бровями и рядом мама. Я смеялась, глядя на нее. Смешная, в белом платье, волосы вьются до плеч, руки сложены на спинке стула так, чтобы часики были видны. Наверное, фотограф всем женщинам одни и те же часики цеплял. Лицо напряженное, смотрит в одну точку, ждет, когда птичка вылетит. Я смеялась, потому что никогда не видела ее в таком наряде и с дурацкими локонами на голове. Мне все выстригли, а ей кудри накрутили.

В другом отделении лежали чашечки и блюдечки, в которые накладывали еду по праздникам для гостей. В жестяной коробке бренчала мелочь. Вдоволь накопавшись, я захлопывала дверцы – два поворота ножичком в обратную сторону и щелчок.

В комнате было всего два окна. Одно выходило во двор к соседям, можно было сидеть и смотреть на их жизнь, как в кино. Маленькая щуплая женщина в платочке сновала по двору, целый день хлопала дверь. Иногда к ним приезжали гости, шумно обнимались во дворе и гортанно выкрикивали непонятные слова. Мы плотно задвигали занавески, чтобы скрыть от них кадры нашей неприглядной жизни.

Второе окно выходило на сторону к другим соседям, которые любили тухлые яйца. Но эту историю я расскажу чуть позже. С их стороны я частенько подглядывала в наше окно, чтоб узнать, кто дома и что творится там.

Однажды услышала крики отца и матери, они спорили о чем-то. Мама, прижав руки к груди, отчаянно и беззащитно смотрела на папу. Мне так жалко стало ее, я ударила камнем по стеклу, чтобы переключить их внимание, и убежала в сарай.

Был ноябрь, холодный, с ветром и дождем. Вместо стекла дыру залепили целлофановой пленкой, которая хлопала с шуршанием всякий раз, когда открывали и закрывали дверь. И каждый раз мне говорили:

– Кто тебя просил?

* * *

Боже, каким маленьким дом был в действительности. На месте кухни валялись остатки кирпичей, из которых была сложена печь. На ней стоял огромный казан, в котором бабушка готовила еду. Она бегала вокруг него, подкидывала дрова в топку и следила, чтобы огонь был ровным. Через какое-то время снимала крышку с казана и осторожно доставала пигодя – паровые пирожки. Улыбаясь сквозь облако пара, протягивала мне самый первый и радовалась:

– Не сели, смотри, какие пышные и мягкие.

Пигодя от бабушки

(корейские пирожки на пару)

Ингредиенты: 600 г муки, 300 г воды, 1 ч. л. сахара, 1 пакетик дрожжей, 200 г свинины, 400 г капусты белокочанной, 2 луковицы, красный перец и кориандр по вкусу, 4–5 зубчиков чеснока, 3 ст. л. соевого соуса, 1 ч. л.кинзы, 4 ст. л. растительного масла.

Способ приготовления:

1. Замешиваем обычное дрожжевое тесто: в теплой воде разводим дрожжи, сахар, соль и 1 ст. л. растительного масла и ставим на час в теплое место, чтобы тесто поднялось.
2. В это время готовим начинку. Рубим мясо для фарша.
3. Шинкуем капусту, режем лук.
4. В разогретую сковороду наливаем растительное масло, обжариваем лук и мясной фарш.
5. Следом добавляем капусту и ждем, пока она осядет, до готовности доводить не надо.
6. Добавляем специи, начинка готова.

Тесто уже поднялось.

1. Делим его на колобки по нужному размеру и раскатываем.
2. Кладем начинку и лепим в форме пирожка.
3. Кладем пирожки на листы мантоварки, смазанные растительным маслом, швом вниз. Они должны расстояться минут пятнадцать.
4. Пока пигоди расстаиваются, ставим нижнюю часть мантоварки с водой на огонь.
5. Когда вода закипит, ставим верхнюю часть с пигодя на огонь и варим минут 30–35.
6. Обязательно крышку кастрюли обмотать полотенцем, чтобы испаряющаяся вода не капала на пирожки.
7. Открывать мантоварку в процессе варки не надо, пирожки опадут.
8. Выключаем огонь и ждем еще пять минут.
9. Есть можно с соевым соусом, заправленным по вкусу перцем и кинзой.

* * *

А вот здесь была пристройка к основному дому. Дед сложил в комнате печь. Дымоход шел под полами, которые были всегда горячими. Кудури – так называют традиционную корейскую печь. В дальнем углу было место деда, потом в ряд ложились бабушка и дети. По ночам амя обнимала меня и рассказывала бесконечные истории, которые я слушала вполуха.

– Каждую весну девушки соревновались, кто взлетит выше всех на качелях. У меня получалось почти до неба, подруги завидовали мне.

Я недоверчиво смотрела на нее. Горбатая бабушка и качели?

Амя опять вздыхала:

– Вышла замуж и больше не видела родителей. Ты знаешь, я из древнего рода янбани. Отдали меня замуж за деда, потому что он был учителем. А учителей очень почитали в Корее. Когда японцы запретили обучать детей корейскому языку, мы убежали в Россию, на Дальний Восток. Японцы расстреливали мужчин, а деда не трогали, потому что он был сэнсэем. Потом приходили свои и пытали его, дескать, почему он жив. Страшное было время.

* * *

Сэнсэй – учитель – дописывал план урока, когда заявился сосед, председатель поселкового совета, с неожиданным разговором:

– Сэнсэй, наступили тревожные времена. Среди жителей скрываются враги советской власти. Вы, как сознательный человек, должны передавать нам сведения о некоторых лицах.

Учитель твердо ответил:

– Я учу детей, меня не интересует политика.

Собеседник вскинул голову:

– Значит, помогать советской власти отказываетесь?

– Сочинять доносы не буду.

Не смог председатель уломать упрямого учителя. Вышел за ворота дома и сплюнул:

– Так и запишем, что отказался помогать Советам.

Школа была одна на весь Посьетский район. Заменить упрямца было некем, поэтому решили пока его не трогать. Осенью жителей поселка срочно созвали на общее собрание. Председатель громким голосом прочитал депешу из области. Помолчал, потом объяснил еще раз:

– Корейское население поголовно подлежит выселению с Дальнего Востока. На сборы дают три дня. Сопротивление будет караться по законам военного времени.

Учитель вернулся с собрания домой и коротко сказал:

– Через три дня мы должны уехать навсегда. В дорогу надо взять самое необходимое: теплые вещи и продукты.

Жена плакала и причитала:

– Куда ехать, как бросить дом и хозяйство? Что можно собрать за три дня? Свиней должны были в ноябре заколоть. А кто корову будет доить?

Со слезами зашла домой и увидела мужа, который вклеивал в старый фотоальбом географические карты, какие-то тетрадные листы, исписанные иероглифами. Он собирался в дорогу.

Через три дня они покинули свой дом. Учитель надел, как обычно, черную шляпу, вздохнул и шагнул на улицу, оставив открытой дверь. Мужчины перекидывали вещи через борта грузовика, потом передавали детей и перелезали сами.

Битком набитая машина еле тронулась с места, оставляя позади пустую деревню. Железнодорожный вокзал был оцеплен солдатами. Людей высаживали из грузовиков и распихивали по вагонам. Учитель держал за руки младших детей, а старшие волокли на себе пожитки и еду, собранную в дорогу. Председатель крикнул:

– Сэнсэй, лезь в вагон номер тринадцать, поедешь с кулаками и врагами народа.

Вагоны для перевозки скота были переоборудованы наспех. Щели в стенах и в полу были забиты пластами засохшего навоза и комьями грязи. Кое-как сколоченные нары, тесно прижатые друг к другу, занимали все место. В середине вагона нелепо торчала печка-буржуйка, рядом валялось опрокинутое ржавое ведро. Окон не было.

Переселенцы теснили друг друга, надеясь отыскать места получше. Вдруг раздался громкий плач, какая-то женщина плакала навзрыд. Подошел конвоир и ударил ее наотмашь прикладом. Она свалилась на грязный пол и продолжила рыдать, звать детей по именам. Это было начало долгого пути.

Люди потеряли счет дням, обезумели и плохо соображали от неизвестности и безысходности. Припасы таяли, воду набирали на остановках и берегли до следующей стоянки. Иногда состав загоняли в тупик на железнодорожной станции. Распахивали настежь двери вагонов. Солдаты выволакивали на улицу трупы.

В вагоне умерла несчастная, которая потеряла детей. Учитель подошел к еще неостывшему телу, снял платочек с шеи и начал ходить кругами около нее:

– Небо, прими эту женщину, она вернулась к тебе.

Трижды повторив это обращение, он позвал мужчин на помощь. Они отгородили угол какой-то тряпкой и перенесли туда ту, для которой дорога закончилась в начале пути. В вагоне стояла тишина. Все угрюмо молчали, понимая, что любой может оказаться за перегородкой.

Холод, голод и грязь убивали переселенцев, которых перевозили в товарняке для скота в начале зимы. Учителю удалось уберечь свою семью и соседей по вагону. Его жена делила рис на ровные щепотки, давала детям по глотку воды и заставляла переодеваться каждый день.

После полудня учитель начинал занятия с ребятами и учил их писать, читать и считать. Поглядывая на детские макушки, придумывал задачи и повторял задание, если кто-то не понимал его. Потом в игру включалась жена. Она сочиняла рассказы, прерывала на самом интересном месте и со смехом говорила:

– Теперь продолжайте вы.

Сочиняли и взрослые дочери, и младшенькие дети. Скоро присоединились и чужие ребятишки, которые ехали вместе с ними.

После обеда начинались игры. Учитель весело объявлял:

– Сейчас мы узнаем, кто из вас самый сильный и ловкий. Вы научились писать, теперь будем считать, кто сколько раз подтянется.

Взрослые с интересом следили за играми и смеялись вместе с детьми.

На ужин опять отсчитывали в раскрытые ладошки зернышки риса. Родители строго следили за каждым едоком и говорили:

– Жуйте медленно, не торопитесь. Набирайте слюну во рту и глотайте вместе с пищей.

Еще в начале пути учитель просил молодых мужчин сбегать за кипятком на остановках. Женщины заранее готовили посуду. Продукты он всем посоветовал разделить на два месяца, потому что дорога будет длинной и трудной.

Вечерами спутники рассказывали о себе, о прошлой жизни. Вздыхали и тревожились, что же будет на новом месте.

Ровным голосом учитель успокаивал их:

– Нас переселяют в теплые края, значит, и там мы сможем что-нибудь выращивать и продавать. От голода не умрем, если будем работать. И держаться надо вместе, легче будет выполнять полевые работы. Лесов там нет, значит, не придется валить деревья и корчевать пни, как это делали в Приморье.

Он показывал на карте контуры Азии и Европы, пытался обозначить направление, куда везли переселенцев.

В их вагоне умерла только одна женщина. Если кто-то простывал, сэнсэй ставил больному иголочки, медленно прощупывая нервные окончания. Доставал из котомки травы и отпаивал заболевшего. Самым большим помощником в пути был старый фотоальбом. На каждой странице были вклеены карты, страницы из книг по географии и истории. Эти маяки должны были помочь несчастным выбраться из лабиринта неизвестности, страха и смерти.

Понимали ли попутчики, сколько сделал для них этот человек, никто не знает. Как не знали и его имени. Он был для всех просто сэнсэй – учитель.

* * *

Дед сидел в саду и плакал. Слезы текли по морщинистому лицу и падали на письмо. Это был официальный ответ на запрос учителя о судьбе своих братьев, оставшихся на родине. Комитет Международного Красного Креста сообщал, что его братья погибли в 1952 году в Корее во время войны с Японией.

Он видел их в последний раз, когда уезжал навсегда из Сеула. Отец сказал дрогнувшим голосом:

– Я не могу запретить тебе оставить родину. Знай, что в чужом краю придется нелегко, никто там тебя не ждет. Всегда помни, что ты из знатного рода янбани. Живи по чести и совести, будь достойным человеком.

Учитель отложил в сторону письмо и раскрыл фотоальбом. Открыл страницу с географической картой, порванной на сгибах. Ровным кружком обведен Сеул, от него тянулась линия до реки Туманной, где начинались границы Российской империи. Потом линия вела до Средней Азии и обрывалась.

Он закрыл глаза и услышал голос отца:

– Назад дорогу тяжело будет отыскать. Не заблудись, сын.

Он заблудился. Понял это в первый раз, когда услышал, как внучки тихо пересмеивались:

– Слушай, почему дед ходит всегда в дурацкой шляпе?

– Не знаю, носится с ней, как будто она драгоценная, смешной такой.

Слово «смешной» больно ударило его. Но разве могли внучки знать, что в Корее широкополая черная шляпа была отличительным признаком мужчин знатного сословия?

Молодая сноха снисходительно улыбалась, слушая свекра. Жаловалась мужу, что старик жадный. Считает каждую банку риса, денег ни на что не выпросить.

Горько было учителю, что сын отдаляется от него с каждым днем. Пока они тряслись от страха и переезжали с места на место, мальчик вырос и жил не так, как хотелось отцу.

Учитель изливал душу зятю. Старшая дочь вышла замуж за бывшего председателя сельсовета из Приморья. Мать кричала:

– Опомнись, он не пара тебе. Недостойного человека выбрала в мужья.

– Я люблю его, – упрямо твердила непокорная дочь и поступила по-своему.

Вышла за него замуж, родила троих детей и была счастлива. Зять оказался неплохим человеком, можно было его терпеть. Он отличался предприимчивостью, быстро находил общий язык с представителями местной власти, обеспечивал семью всем необходимым и частенько наведывался к тестю с новостями. Куда было деваться? Молча слушал, отмечая, как дочь радуется их общению.

Закрыв глаза, учитель попытался развернуть стрелку на карте в обратную сторону: Узбекистан – Сеул.

* * *

Депортированных выгрузили на вокзале, рассадили по повозкам и раскидали в разные места. Его семья попала вместе с несколькими другими в колхоз «Новая жизнь». В конюшне, на скотном дворе, им постелили сухую солому, выдали паек на ужин и сказали, что жить здесь им придется до весны. А зима хлестала по ногам холодами, которые были злее, чем в Приморье.

Погоревали они и решили рыть землянки среди болот. Все теплее будет, чем в конюшне. Учитель посоветовал рубить камыш и вязать циновки, чтобы покрывать крыши и утеплять стены. Камыш обмазывали глиной, потом обжигали. Стебли камыша выгорали, а глина становилась твердой, как камень. Строительный материал был готов. Утеплили землянки и смогли даже построить корейские печи, которые обогревали дом снизу. Полы были всегда теплыми.

Весной им разрешили работать – сажать рис на свободных землях. Свободными оказались болота, которые окружали колхоз со всех сторон. Начали осушать топи, вырубать заросли, рыть каналы и устраивать рисовые чеки. Чек – это участок пахотной земли, залитый водой и огороженный. Все были поражены, что на осушенных участках земля оказалась очень плодородной. В первую же осень получили урожай риса, какого, ведя хозяйство в Приморье, не видели никогда.

Так переселенцы отвоевывали у болот новые земли, а у местного населения – уважение. До них узбеки тоже сажали рис: бросали в воду семена и ждали до осени урожай. Не знали, что такое прополка, и удивлялись, что с ранней весны до поздней осени корейцы копошатся на грядках.

Летом женщины с детьми выезжали на поле. Для детей там было раздолье. С утра до позднего вечера они играли, предоставленные сами себе. От них пахло солнцем, болотом и свободой. Набегавшись за целый день, ребятишки валились с ног от усталости. Заползали в накомарники и сладко спали до утра под комариный писк и кваканье лягушек.

А взрослые с утра брели по колено в воде. Выдирали сорняки с корнями из каждой лунки. Паразиты, водяные черви и змеи кишели в чеках. Мужчины надевали длинные штаны, которые перевязывали бечевками под коленом и щиколоткой. Женщины защищались плотными чулками, через которые пиявки умудрялись высасывать кровь, надуваясь как пузыри. Иногда можно было увидеть, как кто-нибудь бежит и размахивает руками, пытаясь выгнать змею, проползшую в штаны. Орали хором все вместе: и убегающий, и зрители. На глазах у всех несчастный снимал штаны и вытряхивал непрошеную гостью, которая хотела пригреться именно там.

Вскоре зять сообщил, что председатель колхоза вызывает учителя к себе:

– Он хочет, чтоб вы вели уроки корейского языка в начальных классах вместо арестованного педагога.

Учитель знал, что начались массовые аресты людей без суда и следствия. В 1938 году, когда произошла первая стычка советских войск с Японией у озера Хасан, над головами корейцев снова сгустились тучи. Причина та же – страна не доверяла чужим.

Учитель тщательно готовился к урокам: только научить читать и писать, без лишних слов, никаких бесед, чтоб потом ему не задавали вопросы люди в форме. В шляпе, с книгами под мышкой он шел каждый день на работу и радовался встрече с учениками. Но недолго длилась его радость. Ровно через полтора года преподавание в корейских школах на родном языке запретили.

Теперь дети учились и разговаривали на русском языке. Внуки не понимали родного языка и не особенно желали. Они были на разных берегах. Учитель понимал одно: никогда его внуки не станут великими писателями или художниками, потому что в крови у них сидит страх гонимого народа.

* * *

Он открыл глаза и еще раз прочитал письмо из Международного Красного Креста. Все совпадало: имена и даты рождения. Ошибки не было, его братья погибли в 1952 году, а он не знал об этом.

Их нет, а где он? На каком повороте он ошибся? Когда сделал шаг вперед из родительского дома и пустился в дальнюю дорогу? От реки Туманной до Сырдарьи в Узбекистане? Кому нужен его дряхлый фотоальбом, в котором приклеены неверные указатели? Пути выхода из лабиринта, в котором он заблудился. Он шел и падал, обдирая в кровь сердце об острые выступы в темноте. Смешной дряхлый старик в шляпе.

* * *

Я бродила по Сеулу и вспоминала деда. Худой, борода клином и шляпа, нависшая надо лбом. Как будто он идет рядом со мной по широким улицам, освещенным разноцветными огнями. Дед, я в твоем Сеуле!

Вот сейчас остановится, скажет неторопливо: «Это мой дом, я жил здесь», – и приподнимет шляпу. Рядом улыбнется мне его молодая жена, которую он увезет в чужие края.

* * *

Вспоминаю его печальный взгляд, дед повернулся и вышел из комнаты. Мы с сестренкой смеялись над его шляпой, как нам тогда казалось, дурацкой. Через много лет я узнала в Сеуле, что король, отец и учитель были наделены одинаковой властью. Отдавая ребенка в школу, родители говорили ему:

– С этого дня сэнсэй для тебя – король и отец.

Бедный дед! Ты цеплялся за шляпу и фотоальбом с вклеенными страницами из книг, чтобы не упасть в тех местах, где должен был умереть. Ты помнил, что учитель должен быть всегда достойным человеком, как король и отец.

Прости меня, дед!

* * *

Осматриваюсь. От маленькой летней пристройки нашего дома не осталось и следа. Здесь мама прятала одежду, когда убегала в кино.

Мать подмигивала мне и улыбалась. Я радовалась, понимая, что скоро мы пойдем вдвоем в кино. Ближе к вечеру она тайком переодевалась и выскальзывала на улицу. Мы шли молча до самого клуба. Купив билеты, усаживались на свои места и ждали, когда погаснет свет. Радж Капур пел и танцевал с возлюбленной, а мама смотрела на экран, не отрываясь ни на минуту. Лицо ее светлело, она улыбалась какой-то особенной улыбкой и была похожа на ребенка без забот и хлопот. Домой шли неторопливо. Я бежала вприпрыжку за матерью, которая все молчала.

Через годы я поставила мамин портрет на тумбочку около своей кровати и вела с ней неторопливые беседы:

– Мам, а ты чего всегда улыбалась в кино? Мам, как ты все это выдержала? Прости меня, глупую дочь, прости.

А мать весело смеялась с фотографии:

– Все пройдет. Ирэпта! (По-корейски это означает «ничего».)

И это была не цитата из Библии: «Все проходит, пройдет и это», ведь о царе Соломоне она и не знала. Это была собственная мамина мудрость, пришедшая к ней вместе с нелегкой судьбой. Мудрость, которая помогла маме выдержать все, что ей выпало.

Веселая и добрая. Таких людей трудно встретить.

Она не унывала и не жалела себя. Пойдет на базар, накупит овощей и дынь, притащит все в дом и радуется, как ребенок.

– Как ты это донесла? – удивлялся отец.

– Переносила с одного места на другое, – и рассказывала дальше, как это у нее ловко получалось.

Потом мы кучкой садились рядом и смотрели, как она медленно режет на желтые полоски дыню, истекающую липким соком.

– Кому первый кусок? – торжественно спрашивала у нас.

– Дедушке, – вздыхали хором.

Вздыхать надо было еще три раза: бабушке, папе, маме. Старшинство в семье соблюдалось строго. Мужчины – дед и отец – ели за низеньким столиком. Остальные сидели чуть поодаль на полу, где была постелена обычная клеенка. И тут и там в небольших глубоких чашечках были разложены кимчи, соления, вареный рис.

– Тихо, отец услышит, – успокаивали нас бабушка и мама, поглядывая в сторону мужской половины.

А мы знали: надо встать, когда заходят в дом старшие, молчать, пока не спросят, не шуметь, чтобы не нарушать тишину при дедушке и отце.

По воскресеньям дед подозрительно смотрел на сноху, которая ехала на базар продавать рис, и строго говорил:

– Считайте аккуратно, не покупайте в магазине ничего лишнего.

Но она покупала книги и бережно листала страницы в свободное время.

Мы выросли на ее наставлениях, вроде бы слушали вполуха, но запомнили и жили по ним:

– Не зарьтесь на чужое. Помните всегда: семь кусков своего отдадите – один получите.

– Гости в дом вошли – ставьте угощение, не жалейте еду для людей.

– Не выкидывайте хлеб, мы в войну от голода умирали.

Мама вспоминала, что однажды ее отправили за пайком хлеба по талонам.

«Да отщипну кусочек, никто и не заметит», – успокаивала сама себя.

Страшно стало, когда увидела, что от хлеба остались только крошки. Спряталась в заброшенном сарае, плакала и тряслась от холода. Поздно ночью нашли ее. Старший брат погладил по голове:

– Пойдем домой, не плачь. Ужин твой остыл.

* * *

Перед домами на много километров протянулись поля хлопка, который называли «белое золото». В начале июня на грядках зеленели первые росточки. Вместе с ними в небе появлялись юркие самолеты. Они летели почти на брюхе и поливали хлопок ядохимикатами. Вонючей и маслянистой жижей. Услышав гул мотора, жители поселка врассыпную бежали в укрытия. Мы даже видели летчиков, которые смеялись, глядя на нас. Авианалеты были частью нашей жизни, потому что хлопчатник обрабатывали один раз в месяц, а голова болела всегда. Из носа шла кровь, и уши трещали, а потом сворачивались в трубочки от боли.

В декабре «белое золото» бывало полностью собрано с полей, а остатки в полупустых коробочках тайком добирали женщины из поселка и стегали ватные одеяла. Мужчины косили сухие кусты хлопчатника – гузопаю, которой топили всю зиму. Топили в корейской печи с хитроумными ходами под полом, вся комната грелась снизу. Такие печи были у всех.

Когда через много лет стали рекламировать теплые полы, я засмеялась: «У деда подглядели, что ли?» А подглядели из того времени очень многое, кстати. У кого-то хватило ума не бежать за новыми изобретениями, а продавать то, что было когда-то в ходу.

Корейские ребятишки вырастали на спине у матери или бабушки, которым надо было работать. Куда детей? Усаживали их на спину, перехватывали простыней, сложенной в треугольник, и все были довольны. Мать спокойно работала, а ребенок сидел на спине столько, сколько надо. В наше время малыши сидят в рюкзачке на животе у матери. «Кенгуру» называют такие рюкзаки, и стоят они недешево.

Мы не носили домашние тапочки, нам шили на зиму длинные стеганые носки до самых колен. Почти такие же теплые носки я увидела в бельгийском магазине через полвека. Даже подержала в руках. У мамы они были лучше – простеганы ватой, а не холодным синтепоном.

По утрам, когда все еще спали, я выбегала из теплого дома. Быстро стучала по соску рукомойника, подпрыгивая от утренней прохлады. Умывалась и удирала в школу. По пути забегала к подружкам, чтобы не идти одной. Конечно, школа была еще закрыта. Мы дурачились во дворе, кидались портфелями и хохотали до колик. К девяти утра приходила наша учительница Валентина Семеновна, открывала двери, и все ныряли на свои места.

– Тян, если у тебя пальто, то раздевайся. Если пиджак, то можешь сидеть так, – говорила строго учительница.

– Пиджак, – немного подумав, отвечала я. Понятия не имея, что такое пиджак.

Мама говорила, что моя одежда называется гудюри. Шила она ее по тому же методу, что и теплые носки. Прошивала полотно ткани, переложенную ватой, потом кроила рукава и все остальное. Ткань была разная. Мальчикам – потемнее, девочкам – посветлее и повеселее. Гудюри украшали большие накладные карманы и непременно большие пуговицы. Они были изыском маминого мастерства.

Старенький «Зингер» строчил без остановки, работы было много. На Новый год обновы полагались всем. Следом по календарю шли Первомай, 7 Ноября, а в промежутке – лето. Мама шила модные платьица с рукавами-крылышками. Уму непостижимо, где она умудрялась находить такие модели.

* * *

В первый класс я пошла из того корейского поселка, не зная ни одного слова на русском языке. Однажды отец слушал, как я читаю букварь и пытаюсь складывать по слогам непонятные слова. Молча положил на низенький столик передо мной коробок спичек и строго сказал:

– Прочитаешь один раз, достанешь одну спичку. Коробочка должна стать пустой.

Повернулся и вышел, а я мусолила букварь. К вечеру коробка была пустой.

«Почему я была такой послушной? Почему не могла схитрить и доставать хоть по две-три спички вместе?» – мучилась я вопросами потом, когда выросла.

А проверял ли папа коробок? Это осталось для меня загадкой. На дневники и домашние задания набеги он делал внезапно. Я медленно доставала дневник, пытаясь оттянуть время. Папа разглядывал страницы и спрашивал:

– Столица Англии?

– Париж, – не моргнув глазом, отвечала я в надежде, что он сам не силен в географии.

– Значит, Париж. А столица Франции – Лондон. – Поднимал он высоко брови.

Проверка заканчивалась моим провалом. Бабушка вздыхала и успокаивала меня:

– Ничего, прочитаешь еще, успеешь.

Когда мама ругалась за невыполненную домашнюю работу, опять успокаивала:

– Ничего, еще успеешь наработаться.

В тех днях детства главным героем для меня была бабушка. Любящая и всемогущая амя, от нее зависело все: каким будет день, какой будет пища, даже какой будет погода.

Через двести метров от нас жила дочь бабушки, которая утром забегала пошушукаться и выползала к себе только к обеду. Сытая и разомлевшая от еды и сплетен. Она с бабушкой перемывала косточки снохе, смеялась и смаковала каждую деталь, подсмотренную в жизни брата и его жены. Я слушала и молчала. Потом злилась на мать. Она раздражала меня своей беспечностью, дурацким смехом: «Пусть говорят, что хотят, лай собачий – все их разговоры».

По вечерам, прижимаясь к бабушке, я думала с тоской про маму: «Сама виновата, сама такая!» Я вертелась юлой между ними, прижимаясь по ночам к бабушке, а днем бегая около матери.

* * *

Помню веранду, залитую солнечным светом. С утра бабушка тревожно прислушивалась, не раздастся ли попискивание. Клушка, сердитая и взъерошенная, сидела на оставшихся яйцах до последнего и квохтала: «Выходите на свет, я здесь!»

И вот маленькие желтые комочки, еще мокрые, с приоткрытыми прорезями глаз, начинают пищать. Через несколько часов они уже резво бегают, а мне поручено ловить их и пересчитывать. Бабушка пытается научить меня, шестилетнюю, считать по-корейски. Я повторяю слова за ней и громко считаю:

– Ханна, дури, – и на цифре «восемь» останавливаюсь. Хотите верьте, хотите нет, до сих пор путаю восемь и девять на всех языках, которые учила.

Когда я пошла учиться в русскую школу, разговаривала только на корейском языке.

В классе села за первую парту, какая-то девочка начала что-то говорить и отталкивать меня. Я вцепилась в свое место и не отошла ни на шаг.

Ей пришлось сесть позади меня.

С тех пор я никогда не выбираю другое место. Только первое в среднем ряду. Не уступаю его никому. Уже тогда поняла, что никому нельзя позволять себя отодвигать.

* * *

Отец все тосковал, что у него нет наследника. Сына хотел, а по дому бегали девочки.

Мне надоело выслушивать частые вздохи отца:

– Умная, но ганазяки (т. е. девчонка). Кому ты нужна? Вот сын – другое дело!

Хотелось мне доказать, что я не хуже мальчика. С двоюродным братишкой, он был на год старше меня, дралась в день по несколько раз. Я нападала первой. Царапала его лицо, стараясь попасть пальцами в глаза.

Тетка мрачно жаловалась бабушке:

– Нинка вчера расцарапала лицо моему дурачку, шрамы останутся на всю жизнь.

Бабушка отмахивалась от нее:

– Дети всегда дерутся.

Дралась я хорошо. Поняла то, о чем прочитала позднее у великого стратега древности Сунь-цзы в книге «Искусство войны»: «Гнев может превратиться в радость, злоба опять может превратиться в веселье. Война – это путь обмана. Успешные правила ведения войны заключаются в том, что…»

Почитайте сами трактат. Он полезен всем и всегда: и воину, и бизнесмену, и женам, и мужьям, и молодым, и старым. Жизнь – война с редкими перемириями.

* * *

Меня бесила сестренка. В ее адрес только и слышно было: «Ах, какая молодец! Ах, какая послушная!»

Однажды ночью, когда все уснули, я достала ее портфель и разбросала книги. Подумала и съела школьный обед, который был в портфеле. Всего-то два пирожка с картошкой. Утром все проснулись от воя. Сестренка рыдала и показывала руками на пустой портфель. Нетрудно было догадаться, чьих это рук дело.

Мама схватила палку, а я – наутек. Она за мной и кричит:

– Стой, до Москвы добегу, но догоню!

– До Москвы ты добежишь, но меня не поймаешь, – бормочу и оглядываюсь назад.

В другой раз она меня почти поймала. Загнала в угол и радуется. Я полезла на дерево и по веткам перепрыгнула на крышу дома. Не словила, бегает внизу и ругается:

– Прыгай! Прыгай, в школу опоздаешь, кому сказала!

«В школу нельзя опаздывать», – подумала я и прыгнула вниз. Зацепилась юбочкой за балку и кубарем упала к маминым ногам, обутым в галоши. Надавала она мне тумаков и погнала в школу. Я отряхнулась и пошла. Нога болит, хромаю. На повороте мама догоняет и сует трость дурацкую, выпросила у кого-то. Через два урока смотрю, она стоит в дверях. Забрала меня с занятий, пожалела. Видно, хорошо я коленкой стукнулась – распухла так, что не сгибалась.

Через много лет я поехала в Швейцарию на лыжный курорт. Как мне завидно стало: все вокруг катаются, скользят с высокой горы на лыжах. Решила с маленькой сопки вниз скатиться. Покатилась, взмахнула руками и упала. Верите, на ту же коленку. Вздулась она, посинела и не гнется. Почти полгода прихрамывала. А через десять лет случился на том месте перелом.

Утром я потихоньку уехала из дома. Захотелось побыть одной. У меня есть тайное место для такого настроения, там подают на завтрак воздушную яичницу с черным хлебом, фужер шампанского и тишину. Села за стол в красивом зале и не вставала с этого места до обеда. Сделала красивое фото и писала. Пообедала здесь же и думаю: «Гулять так гулять!»

Досидела до вечера и пошла в кинотеатр на «Рождественскую историю». Получился настоящий день наслаждения. Дочитала титры с сожалением и встаю с кресла. Встаю и валюсь назад. Нога не разгибается и не сгибается в колене, боль такая, как будто гвозди в кости забивают.

– Ой, мамочка, – шепчу сама себе с ужасом. Еле доковыляла к выходу и звоню сыну, чтобы приехал за мной.

– Ты где? Куда приехать? В кинотеатр? А что ты там делаешь одна в такое время? – удивился он.

Вернулась домой с подбитым левым коленом. Вздулось оно, багровое.

– Откуда перелом, я не падала, – говорю врачу.

– Старая трещина разошлась, так бывает иногда, – ответил он.

Уже полгода хромаю. Болит. Встревожилась я сильно. А вдруг у меня остеопороз? Сдала анализы, домашний доктор улыбается:

– Нина, кости у тебя, как у двадцатилетней, – потом подумал и исправился: – У тридцатилетней.

* * *

Характер у меня был с детства такой, все делала наоборот и назло другим. Мне говорили: «Иди погуляй на улице», а сами шептались между собой: «Сейчас сядет и будет сидеть». Если начинала плакать, то ныла до тех пор, пока не получала свое. Закрывала глаза и кричала, мотая головой. Если не было зрителей, отдыхала, потом опять начинала кричать. Сейчас, когда мой внук Дамиан плачет и смотрит по сторонам, не бегу к нему на помощь. Хочу погладить его, потом отдергиваю руку, вспоминая свои концерты в детстве.

Когда я подросла, меня решили приучить к труду. За сараем во дворе стояла самодельная деревянная рисорушка, на которой шелушили рис. Женщины с силой наступали на нее, деревяшка поднималась и опускалась. Ноги мельтешили в воздухе целый день до тех пор, пока белые зерна риса не наполняли мешок доверху. Старшие дети бегали в саду, а маленький сидел на спине у матери, крепко перевязанный простыней.

Меня ставили работать на рисорушку. Я стояла и читала, не обращая внимания на крики взрослых.

Выходки мои оставались безнаказанными, потому что бабушка защищала меня.

* * *

По соседству, слева от нас, жили татары, муж грозный был, звали его Салимгари. Все кашлял и вытирал длинные усы. Пришел к отцу, когда купил дом, говорит:

– Мы должны дружить, мое – твое, твое – мое. Хорошие соседи – лучше родни.

Выпили, побратались и разошлись. А тут уже весна пришла, у нас жаркие края – юг Узбекистана, Наманганская область. Через забор мне моргают ягоды клубники, крупные и красные. Перелезла на ту сторону и прямо на грядках их и съела. Вечером Салимгари опять к отцу пришел, весь красный, как та ягодка с грядки:

– Алексей, мы же соседи, нехорошо это. Ладно, ягоды съела, так еще и кусты все потоптала. Нельзя чужое брать, объясни дочери.

И смотрит на меня в упор. Ничего понять не могу, только недавно здесь сидел и говорил отцу: «Мое – твое, а твое – мое». Взрослый, а путается, где чье. Так и ответила отцу, он слегка улыбнулся и говорит:

– Это чужое. Никогда не бери то, что тебе не принадлежит. К соседу больше ни ногой.

Урок был на всю жизнь. Не всегда надо верить словам.

Соседи справа – корейцы, тоже большая семья. Дядя Иван ездил везде на велосипеде черном. Так и чешутся руки – потрогать хочется красавца. Да не соседа, а велик! Пришлось взять его покататься. Целый день крутила педали на пустыре, падала миллион раз. Велосипед немного потрепался. Незаметно поставила велик на старое место. Может быть, дядя Ваня не узнает ничего? Узнал. Тоже пришел к отцу и долго сидел у нас. Оказывается, колесо было спущено, камера проколота, руль вывернут в другую сторону.

Отец купил мне велосипед, научил руль выправлять: «Ставишь его между коленок, направляешь на себя и закрепляешь». Сиденье под мой рост подогнал. Подтолкнул легонько велосипед ко мне: «Будь осторожна!» Каталась, подняв руки вверх, задом-наперед, стоя и лежа. Как хорошо было ездить на своем велосипеде!

Соседи сзади были интеллигентные, богатенькие. Один сын у них был затюканный ласками. Старики и родители оберегали его. Чистенький такой, сытый и вежливый. Так и хотелось вымазать в грязи. Не получилось.

Увидела как-то, соседка закапывает куриные яйца в горячий песок. Рассказываю дома, а бабушка смеется:

– Они, как китайцы, любят тухлые яйца, солеными называют, потом варят и едят.

А перед нашим домом хлопковые поля расстилались на много километров, и соседей не было, слава богу.

* * *

Кто-то тихо тронул меня за плечо:

– Нина, дочь Алексея?

Маленькая щуплая старушка смотрела на меня и плакала, моя бывшая соседка – жена Салимгари.

Те, которые любили тухлые яйца, улыбнулись, увидев меня. Жили теперь в большом новом доме, который выстроили там, где заканчивался наш огород. Раньше на том месте стоял туалет – четыре палки по углам, по кругу обшитые мешковиной. Сидишь на корточках и смотришь в дырочки. Я их сама проделала с правой стороны, чтоб не скучно было.

Так вот, соседи отстроили себе хоромы на месте нашего туалета. Дядька высокий был среди низкорослых корейцев с кривыми ногами. Такой симпатичный и положительный. Жили они тихо и гостей не жаловали.

Почему у многих корейцев старшего поколения ноги кривые? Корейские мамки носили детей на спине. Обматывали себя и ребенка крест-накрест через плечо простыней, чтоб не мешал работать. Первый год жизни ребенок бултыхался в этом рюкзаке самодельном, обхватив мать ногами за спину. Ноги меняли форму, становились кривыми.

* * *

Мне было лет двенадцать, когда в моду вошли челки, длинные и прямые, до самых бровей. В классе уже все щеголяли так, а я одна ходила с открытым лбом. И в один прекрасный день я решилась. Встала перед зеркалом и отрезала волосы от затылка до лба. Что вы думаете? Отрезанные волосы скрутились в колечки, я ничего не могла с ними сделать. Мочила водой, держала пальцами концы волос, выпрямляла слюнями – ничего не помогло. От затылка до лба вились кудряшки. Конечно, родители заметили мою новую прическу, но сделали вид, что так и должно быть.

Только они привыкли к моей челке, я стала канючить: «Все подружки ходят в бриджах! Сшей! Сшей мне такие же!» Уговорила маму, сшила она черные широкие штаны из сатина. Внизу на резинках, как у девочек. Бегу на улицу похвастаться.

– Стой! Ты куда собралась? – спрашивает отец и глядит на мой наряд. – Неслыханное дело – дочь в штанах, позор какой!

Чувствую, как голос отца наливается гневом. Забежала в комнату, опустила железную щеколду и притаилась. Присела в уголке и думаю: «Открой, если сможешь», а сама трясусь.

Боялась отца. В это время пришел сосед, у которого я велик брала покататься. Он сразу догадался, кому отец угрожает:

– Нина там, – и улыбается понимающе.

Мужик был противный, ябеда. Частенько приходил беседовать с отцом, долго пил чай у нас и все качал маленькой головой, похожей на дыню. Рассказывал отцу про мои проделки.

* * *

На нашу улицу каждый день приходил старый узбек. Худой, загорелый бабай с седой бородкой и в выцветшей тюбетейке. Расстелет мешковину, разложит товар и ждет покупателей.

Разное продавал: курт – сушеные комочки соленого творога домашнего, семечки, шарики кукурузные. Целый день сидит под солнцем и дремлет, закроет глаза и клюет носом.

Я так тихо подхожу и кричу ему в ухо:

– Нечпуль? (Почем?)

Пока он глаза откроет, хватаю курт или шарик кукурузный и бегом за угол.

Через много лет такие кукурузные лакомства увидела в магазине. Попкорном назывались. Наверное, у старого узбека их делать научились. Никогда не покупаю, наелась в детстве. Да и стыдно. Бедный старик, почему я так изводила его? А он не бежит вдогонку, потому что остальное могут утащить.

Дядя Ваня-ябеда все это рассказывал и цокал языком, покачивая головой-дынькой. Отец слушал молча, но его лицо становилось красного цвета. Он покашливал и молчал. Так я выбила деньги на карманные расходы.

А сосед привил мне отвращение к ябедам на всю жизнь, мы их называли сексотами. «Доносчику – первый кнут!» – помните об этом и не доносите. Не сплетничайте никогда!

* * *

– Нина, дочь Алексея! – закричал он и заплакал. Не от стыда, от радости.

Почти через сорок лет я стояла на пороге дома у дяди Вани в городе Джамбуле. Была проездом и решила навестить бывшего соседа.

Он опять качал головой, похожей теперь на сморщенную дыню, цокал языком и вытирал слезы. Мы вспоминали папу, которого давно не было в живых, и жизнь в маленьком поселке на краю света.

* * *

Я бегу и перепрыгиваю через арык. Хлопковые кусты бьют по пяткам, уже не видно низеньких домов, а я все бегу. Мамин голос: «Стой, догоню тебя!» – звучит и растворяется в темноте. Сердце хлопает в груди, замираю и просыпаюсь от страха. Один и тот же сон гонит меня через годы.

Боюсь, как тогда в комнате. В тишине поскрипывает перо, дописываю упражнение по русскому языку. Вдруг послышалось чье-то дыхание, кто-то еще здесь есть, кроме меня. Чужой и страшный. Чувствую взгляд снизу из-под кровати. Подбираю под себя ноги, замираю на стуле. Потом медленно иду к выходу и стремглав вылетаю на улицу.

На следующий день рано утром пришел знакомый, который жил в нижней части поселка. Постучался в окно, спросил у мамы: «Как дела, у вас все нормально?» Сонная мама ответила, что все хорошо, удивляясь его вопросу. Позже, собираясь на базар, она открыла шкаф и остолбенела: вещей не было. Украл тот мужик, который прибегал рано утром. Странный был вор. Ему говорили:

– Отдай вещи, пошутил и ладно.

Он смеялся и разводил руками:

– Фокус-мокус! – возвращал украденное и уходил с миром.

В тот поздний вечер он спрятался под кроватью в комнате. Знал, что все ушли гулять на свадьбу к соседям. Взрослые, услышав мой рассказ, облегченно вздыхали, что со мной ничего не случилось.

Тот чужой взгляд и жуткий страх душили меня во сне. Я задыхалась и просыпалась вся в поту.

* * *

Какое же детство без чужих садов и огородов? Наскоро поужинав, надевала черные сатиновые бриджи, рубашку свободного покроя и кепку, под которую запихивала непослушные кудри. Незаметно уходила из дома и бежала к друзьям-сорванцам. Над нами висело опрокинутое южное небо с огромными звездами. Таинственный свет струился сверху и растворялся где-то там, не доходя до нас. В том измерении все было таким манящим и далеким, что мы просто смотрели вверх и молчали. Нигде больше я не видела таких ярких звезд, как в том небе.

Потом начиналась бесшумная атака. Ловко перелезали через дувалы – глиняные заборы – и хозяйничали в чужих садах. Швыряли горстями зеленые яблоки с деревьев на землю, обдирали виноградники и все, что попадалось по пути. И это приводило нас в дикий восторг.

Расходились по домам далеко за полночь. Я тихо пробиралась на кудури – корейскую печь, – ложилась рядом с бабушкой и засыпала с ангельской улыбкой на лице.

Но был дом на окраине, который мы обходили стороной. До сих пор помню высокого мрачного хозяина со следами оспы на лице, его щуплую жену и незаметных детишек нашего возраста. По двору бегала овчарка, злобно лаяла и бренчала цепью. Дальше простирались кукурузные и хлопковые поля. Мы ныряли в темноту высоких стеблей, чтобы обойти этот дом, по пути рвали недозрелые початки, нащупав их между шершавыми листьями. Уходили медленно и бесшумно, но собака чуяла нас издалека и захлебывалась лаем.

Много лет спустя я приехала домой на каникулы. Мама пересказывала все новости, потом всплеснула руками и пошла к книжной полке. Зашуршала газетой, отыскивая нужную заметку. Хозяин того мрачного дома поехал летом в Крым. На пляже неизвестная женщина схватила его и стала кричать:

– Задержите его! Это убийца!

Оказывается, в годы Великой Отечественной войны он служил в ополчении крымских татар, перешедших на сторону фашистов. Был палачом в карательном отряде и отличался особенной жестокостью.

Вот такая история с яблоками из чужих садов и домиком на окраине.

* * *

В шестом классе я убегала в коридоре от Женьки Чуваева. Худой, белобрысый, мчится за мной и кричит: «Стой, Тян!»

Бегу и вижу – стоят математичка и моя классная, Зоя Борисовна. До сих пор помню их имена, лица и фразу: «Какая талантливая девочка, но какая невоспитанная!»

В тот же год было классное собрание вместе с родителями. Зоя Борисовна заглядывала в глаза мамам учеников и рассказывала, какие способные у них дети. Взгляд классной руководительницы скользил мимо меня, мои родители не ходили на собрания. Я сидела одна. Передо мной и за мной была тень одиночества. Это стало главной зарубкой памяти того времени: одна, надейся только на себя.

* * *

И еще знаете, что я натворила?

– Дед очень жадный! – Моя рука скользнула в карман дедовских брюк.

Целых пять рублей спрятала к себе в портфель. Закончились уроки. Я не пошла домой, ноги сами понесли меня в поселок ТЭЦ, в магазин. На прилавке лежала колбаса колечками, палками, с жиром и без жира. Прилепив нос к витрине, через стекло смотрела и нюхала, очень долго, пока продавщица не спросила:

– Девочка, тебе чего?

Я помотала головой и поднялась по бетонным ступеням вверх – магазин находился в подвальном помещении.

Дома царила суматоха. Слышу голос деда:

– Нина это, больше некому.

Я тихонечко прошла в комнату, подложила деньги под матрас к деду и вышла на улицу как ни в чем не бывало.

Все заговорили, закричали, я прошла опять в комнату. Поднимаю матрас и всем показываю пять рублей, «потерянные» дедом. Он так пристально посмотрел на меня, ничего не сказал и зашел в дом. Спасибо, дед, что ты не стал разоблачать мошенницу внучку, все понял и смог просто зайти в дом. Прошло много времени, но меня обжигает та пятерка в мокрой ладони.

А колбаса была знаком качества жизни. Как же я ее любила…

Сундэ – домашняя кровяная колбаса

Ингредиенты: легкие – 470 г, внутренний жир – 200 г, сердце – 370 г, мясо – 200 г, кровь – 200 г, вода – 1000 мл, сиряги (сухая пекинская капуста) – 300 г, рис – 200 г, кишки – 5 метров, черный молотый перец – 1 ч. л., соль – 1 ст. л., кинза – 20 г, чеснок – 5 зубчиков.

Способ приготовления:

1. Отвариваем рис, выкладываем его в большой таз.
2. Нарезаем мелкими кубиками мясо, внутренний жир и субпродукты, добавляем к рису.
3. Насыпаем специи, заливаем кровью и водой.
4. Хорошо все перемешиваем и начиняем кишку, завязав ее нитками до и после начинки.
5. Помещаем колбаски в кастрюлю, заливаем холодной водой и варим минут 30–40.
6. Как только колбаса закипает, ее надо прокалывать зубочисткой в разных местах, чтобы не лопнула в процессе варки.
7. Готовую сундэ можно подавать с соевым соусом, заправленным перцем и уксусом.

Мама знала, как я люблю сундэ, тащила на себе с бойни кишки и кровь, вымывала все внутренности и приговаривала:

– Много работы сегодня.

На время заливала их несколько раз растительным маслом, смывала и мыла уже в соли. Трепала кишки в тазу, меняла воду. Опять и опять.

* * *

Рубль, который дал папа на расходы, был истрачен. Уроки закончились. Сестренка Флора ждет меня на улице.

– Истратила свои деньги? Нет? Отдай их мне.

– А я как? – робко спросила Флора.

– Стой здесь и жди меня, я быстро.

Забираю у нее деньги, захожу в школьную столовую, покупаю котлету с гарниром, сажусь за стол и ем. Доела. Вытираю жирные губы и выхожу. На школьном крыльце сестренка спрашивает:

– Ты купила нам покушать?

Вопрос стоит у меня в ушах до сих пор:

– Ты купила нам покушать?

Да! И съела я одна то, что надо было поделить пополам. Отмотать бы время назад, взять сестру за руку, зайти вместе в столовую и разделить дурацкую котлету из хлеба пополам.

* * *

Ноги в руки, убегаю и кричу:

– Беги! Не останавливайся, дура, беги!

– Стой, до Москвы добегу, но поймаю! – Мать бежит за нами и трясет в воздухе палкой.

Флора останавливается как вкопанная и ждет. Я уже за поворотом вильнула и скрылась. Мать недолго думает и лупит Флору за обеих. Я, вволю нагулявшись, к вечеру появляюсь дома с невинным видом. Делаю круглые глаза:

– Вы знаете, что я видела? – И начинаю вдохновенно что-нибудь на ходу сочинять.

Пыталась как-то Флора повторить тот же маневр. Сбежала из дома на целый день и, вернувшись, начала рассказывать про увиденное. Не получилось. Опять ей влетело по первое число.

* * *

Весна. Женщины и дети из корейского поселка весело идут за травой. Солнце заливает все вокруг. Вода такая прозрачная в речке, хрустальная. Длинные хрупкие стебли ломаются, по излому стекают вниз прозрачные капли. Назад идем с полными мешками примятой зелени, она еще живая и тяжелая.

Опять весна, но более позднего периода. Трава другая, растет в хлопчатнике, сочная и жирная. Смахивая пот со лба, тащим ее на себе. Вся зеленушка отваривается в огромном котле во дворе. Бабушка, невероятная чистюля, в который раз перебирает ошпаренную зеленую массу, отжимает, шинкует, заправляет чесноком и перцем.

Опять весна. Совсем взрослая. Степь живая и такая волнующая. Собираем с мамой другую траву. Срезаем, встряхиваем, комочки глины медленно падают вниз. Огромное синее небо висит над звонкой степью, мама смеется и показывает на маки. Красными точками они выглядывают гордо из травы. Все льется через край – воздух, солнце, степной аромат.

Сейчас прошла бы босиком по той дальней дороге детства, глотнула бы знойного воздуха и глядела бы вверх в жаркое небо, опаленное солнцем и бездумной порой.

* * *

Как мы могли целые дни проводить на улице, предоставленные сами себе? Шпарило солнце, жара палила все вокруг, мы купались в Сырдарье, которая протекала неподалеку. Бежали по берегу километров пять, плюхались в желтую воду, рассекали волны руками, переворачивались на спину и плыли по течению большой реки, которая опоясывала несколько регионов в Средней Азии.

Плюх, плюх – шлепалась волна рядом, потом облизывала руки, ноги, все тело. Смотрю в небо, темно-синее от зноя и духоты. Километров пять лежу и качаюсь в воде, которая лениво несет вниз. Потом выплываю на берег и жду подружек. Вместе бредем вверх и опять прыгаем в воду. Наплававшись вдоволь, мы шагаем вдоль берега и ищем короткую дорогу домой.

Дома бабушка встречала меня и говорила:

– Опять в Дарье купалась, глаза, как пиписька у голубя!

До сих пор не понимаю, почему именно пиписька и именно у голубя?

Те дни, которые принято называть детством, были наполнены уроками в школе, отчаянными играми и запахом чеснока и жгучего перца, потому что три раза в день ели паби и кимчи.

Рецептов приготовления кимчи множество.

У мамы все было просто. Глубокой осенью во дворе грудой лежала капуста со своего огорода. Крупной солью щедро солили разрезанные пополам кочаны. Через два дня промывали каждый листик, потом обмазывали жгучей смесью и укладывали в огромные бочки с меня ростом. В воздухе стоял густой запах чеснока, перца и возбужденные голоса взрослых, рассуждавших о том, какая сочная капуста уродилась в этом году…

Кимчи

Ингредиенты: пекинская капуста – 2 кг, чеснок – 8 зубчиков, перец красный молотый – 4 ст. л., соль – 180–200 г, морковь – 1 шт., перец чили – 1 шт., лук репчатый – 1 шт., зелень – по вкусу, соус рыбный – по вкусу.

Способ приготовления:

1. Отделяем верхние листья от кочана и разрезаем каждый кочан на четыре части.
2. Делаем рассол.
3. В большую кастрюлю складываем капусту, заливаем рассолом и оставляем присаливаться в комнатной температуре на 12 часов.
4. Смешиваем красный перец и паприку, добавляем чеснок, сахар и рыбный соус.
5. Нарезаем репчатый лук кольцами и добавляем в смесь.
6. Натираем морковь и добавляем в рассол вместе с зеленью.
7. Достаем капусту из воды, обмазываем каждый листик смесью из перца и чеснока.
8. Складываем капусту в миску, заливаем сверху оставшимся рассолом до четверти посуды, ставим сверху гнет и убираем в холодильник.

Кимчи будет готово через два-три дня, хранится долго, если держать в рассоле.

* * *

– Скверная девчонка! Я берег тебя от полевых работ, зачем нанялась на поденщину? – Отец отчитывал меня за то, что я поехала на прополку риса на заработки.

Это было в девятом классе, мне так хотелось обнов.

Пятнадцать лет – море по колено глухим и слепым подросткам. Перед глазами маячат только их желания. Дом – конура, в которой тесно дышать, родители давно надоели, бабушка с дедушкой – вообще ненужное, братья и сестры – мелочь пузатая под ногами. Надоело все.

Подруга зовет на работу, тетя Оля Пак набирает людей на прополку риса.

– Пожалуйста, не говори папе, что я поеду на десять дней работать к Пакам, – уговаривала бабушку.

Она засуетилась, собрала вещи, еду кое-какую, разогнула спину на пороге:

– Беги, непослушная девчонка.

Хозяева встретили нас дружелюбно. Первым делом посадили кушать, на клеенке в тарелке свинина, отваренная кусками, кимчи и лепешки. Белые кусочки жира блестели на солнце, подтаявшие и мягкие. Мухи жужжали над едой. Отломив маленький кусок лепешки, я стала нехотя жевать. Хозяйка улыбнулась:

– В старину едой проверяли, хороший работник должен много есть.

В шесть утра нас будили. Мы идем почти с закрытыми глазами до места работы – досыпали на ходу. Хозяйка расставляла нас по местам. Меня держала около себя, но не из-за любви.

Она увидела, что работник из меня аховый.

Поеживаясь, медленно бредем по колено в воде, выдергиваем сорняки и выкидываем на грядку между чеками. К одиннадцати утра хозяин приносит еду, завернутую в тряпки, расстилает все на узенькой грядке и машет руками:

– Быстро кушать!

Опять жирная свинина, которую я пытаюсь проглотить, но она скользит во рту и норовит вырваться наружу. Хозяйка неодобрительно поглядывает на меня и что-то бурчит под нос. В самое пекло опять попой кверху выдираем сорняки. Горячая вода размачивала ноги, они к вечеру раздувались и были похожи на гуваляки – глиняные комья, из которых узбеки лепили заборы. Солнце почти проваливается за горизонт, когда мы гуськом бредем на ужин. Переодеваемся и садимся за ту же заляпанную клеенку. Смотрим, как хозяйская дочка кидает кусочки теста в казан, мешает половником и через несколько минут разливает по тарелкам суп. Это были корейские галушки. Я научилась готовить их через много лет.

Корейские галушки

Ингредиенты:

Свинина – 200 г, мука – 0,5 кг, яйцо – 1 шт., вода, масло растительное – 100 г, лук – 1 головка, помидоры – 2 шт.

Способ приготовления:

1. Обжариваем в масле лук, кусочки мяса, нарезанные кубиками помидоры, жарим и заливаем водой.
2. Варим на медленном огне, пока мясо не будет готово.
3. Из муки, яйца и воды замешиваем тесто, разминаем руками, рвем тонкими пластами и опускаем в бульон.

Минут через десять блюдо готово. Кусочки теста, сваренные в супе, тают во рту. Разливаю по тарелочкам так, чтобы нежные галушки были покрыты ярко-красным бульоном. Вкусно, сытно и дешево.

* * *

Через неделю меня отбраковали, я вернулась домой. Приехала во время допроса, который папа учинил бабушке. Она не смогла отвертеться. Отец был разгневан:

– Понравилось полоть рис? Не переодевайся, поедешь со мной, будешь работать на своем поле. Стыд и позор, моя дочь – батрачка.

И вот мы с папой в кишлаке, где он с дедушкой сажал рис. Мама готовила им еду, потом тоже выходила на прополку. Маленькая землянка, постель, нехитрые пожитки. Отец ткнул пальцем в угол:

– Там спать будешь, а сейчас немедленно на работу.

Так началась моя поденщина у родителей. Утром мы с мамой стали разносить удобрение, которым надо было подкармливать рис. Мама насыпала мне ведерко селитры, сама взваливала себе на спину мешок, упиралась ногами в землю и поднималась. Мешок весил пятьдесят килограммов. Таскать было тяжело, количество селитры уменьшалось медленно.

Вечером мама кивала отцу на меня, дескать, тебе не жалко ребенка. Он гневался:

– Батрачить на чужом поле может? Опозорила нас! Моя дочь у Пака работает!

Рассердила я его не на шутку. С того года каждое лето я работала вместе с родителями. Думаю, что пользы от меня было не так много, но я находилась всегда перед глазами у отца и матери. И почему я всегда причитала, что росла как трава в степи? У папы был зоркий взгляд.

* * *

Жаркое небо. Воздух еле подрагивает и опять застывает. Полевой стан. Весовщик Карим подбадривает очередь:

– Передвигайтесь быстрее.

Передвигаемся. Двумя руками поднимаем тюки и кидаем на весы. Взвесили, опять тащим мешки к тракторам, подкидываем их грузчикам. На нас огромные фартуки, которые мы получили под расписку. Потеряешь – высчитают из зарплаты, законно заработанной тобой.

Мы такие загорелые, что полоска зубов кажется белоснежной. Волосы и лицо стараемся прятать под светлыми косынками, чтобы не сгореть совсем. Моем руки в теплом арыке и ищем ровное место, чтоб расстелить фартуки и пообедать.

Я бегу к девочкам из своего поселка, развязываю узелок с едой и прислушиваюсь к разговору. Всех интересует, сколько сдала Фая.

– Пятьдесят восемь, – привычно отвечает она.

Все дружно ахают, что до обеда Фая выполнила норму. Значит, вечером она почти доберется до цифры «сто». Сто килограммов пушистой невесомой ваты, которую соберет из засохших коробочек. Ободранными в кровь пальцами утрамбует в мешок белые комочки и разогнет спину.

Мы не учимся уже с сентября. Школа закрыта, «все ушли на фронт», чтобы собирать хлопок – «белое золото республики». К девяти утра становимся между грядками, две – твои. До вечера переходим с одной на другую. И так ходим кругами до декабря… Полевой стан, щедрое солнце, кусты хлопчатника и негнущаяся спина – картинки из школьной жизни. Их не сотрешь ни одним ластиком из памяти. Те годы уместились в короткую цепочку: школа – каникулы – поле.

* * *

Став взрослой, я часто думала наедине с собой: «Где дала промашку? Почему совесть донимает, терзает воспоминаниями?» А потом поняла! Все годы жила только для себя и никогда ни о ком не думала: ни о родителях, ни о бабушке с дедушкой, ни о сестренках и братьях. Никого не обогрела заботой, никого ни разу не погладила.

Разбаловали меня похвалами. Гордились, что я разговариваю на русском языке, хорошо учусь в школе. Каждое мое слово вызывало у взрослых умиление, и моя бравада вскоре переросла в хвастовство и эгоизм.

* * *

Отцу всего-то было чуть больше тридцати лет, когда я перешла в старшие классы. Он казался мне стариком, всегда в кирзовых сапогах и дешевых рубашках. Мне не довелось беседовать с ним по душам. Нас разделяла большая дистанция. У корейцев не было принято показывать свои чувства, дети держались на расстоянии от взрослых. Иногда он сам варил на керосинке паби и дяй – густую похлебку из соевой пасты. Сажал рядом сыновей и разговаривал с ними о чем-то.

Но такие «пиршества» с сыновьями были очень редкими. Зимой, когда не было полевых работ, корейцы собирались на станции, пили дешевый портвейн и строили планы на следующий год.

Отец приходил домой, собирал всю семью и начинал беседовать. Это был монолог. Задавал вопросы и сам же отвечал на них.

– Как можно так жить? Поймите же, в дом к человеку должны заходить люди. Не заходят только к волкам, ну не волки же мы? – горячо спрашивал у родителей.

– А вы должны учиться, потому что надо вырваться из этих черных песков, где жили пленные. Это тюрьма. Надо стать человеком! – Это он уже обращался к детям. Пронзал по очереди взглядом дочерей и еще раз повторял: – Учитесь! Людьми станете!

* * *

Папа мечтал вытолкнуть нас из кольца поселка для депортированных корейцев, не имевших права выбираться без разрешения за пределы тридцати километров. И я выпрыгнула из этого круга, из домика, который построили немецкие военнопленные. Оставила за кругом их тень, рев заводских труб и рисовые поля. И сделать этот немыслимый прыжок помогла мне подруга из того же поселка.

Майя мечтала стать врачом и стала ведущим эндокринологом Киргизии. Но тогда, когда нам было по пятнадцать лет, она зажгла меня мечтой о высшем образовании. Заставила поверить, что это возможно и для нас.

Два года до окончания средней школы мы занимались сами! Решали задачи по химии, физике, математике, учили назубок значения слов из словаря иностранных слов, пересказывали содержание «Марксистско-ленинской философии».

Потом пошли каждая своей дорогой. Майя подала документы в мединститут, где места были уже все распределены за год вперед. По химии ей поставили «удовлетворительно». Она потребовала ректора, в его присутствии сдала экзамен без единой ошибки. Ректор самолично написал решение: «Зачислить досрочно».

Когда в Киргизии, где Майя жила, была непонятная революция, МЧС вывезло ее из жуткого региона. В одном халате и домашних тапочках она бежала из тех мест, где сорок лет лечила людей. По решению ООН ей предоставили вид на постоянное жительство в Монреале.

* * *

Если еще раз отмотать время назад, то я бы… то я бы ничего не изменила. Это было мое детство, яркое и неповторимое.

Глава 2

Учиться, чтобы стать людьми!

Мне семнадцать лет, я уезжаю поступать в институт в Целиноград. Папа стоит во дворе под яблоней и смотрит на меня пристальнее, чем обычно. Сдержанным голосом говорит:

– Помни, замуж пойдешь после окончания учебы. Муж должен быть человеком нашей национальности.

Повернулся и зашел в дом. Сейчас я понимаю, он не хотел показывать свои чувства при расставании.

* * *

В каждой семье есть человек, который становится примером для подражания, восхищения. О нем можно вскользь упомянуть при разговоре с другими людьми: «Дядя мой работает…», и собеседники начинают смотреть на тебя с уважением. Конечно, я знала, что мамин брат работает в обкоме партии. И поступать в Целиноградский институт меня отправили из-за него. Экзамены сдала сама – это точно. Он договорился с соседкой, которая была членом приемной комиссии, а я села к другому экзаменатору, потому что подготовилась раньше времени. Соседка смотрела на меня такими глазами, как будто ее укусила змея. Потом она полушепотом оправдывалась перед дядей, я подслушала их разговор:

– Какая девочка непослушная. Душа в пятки ушла, когда увидела, как она села к другому экзаменатору. Но должна заметить, что знания у нее блестящие.

Три пятерки стояли в экзаменационном листе. Последний экзамен по истории был нелегким, даты забыла. Пришлось выкручиваться. Схватилась за живот и промычала со страдальческим видом:

– Живот болит!

– Идите, – махнул экзаменатор.

Со скоростью света пробежала в кабинет, где валялись учебники по истории. Нашла ответы на вопросы и с облегчением вернулась в аудиторию. Плохо поступила, но иногда все методы хороши, как на войне. Получалось у меня проделывать и психологические трюки. Хотя тогда я еще не знала слово «психология». На сессиях садилась перед экзаменаторами, которые переговаривались о своих делах и слушали вполуха, молчала. Они кивают головой, мол, начинайте отвечать по билету, а сами перешептываются. Молчу и смотрю на них. Они удивленно поднимают на меня глаза, и я начинаю четко отвечать. Запомните, в ответах (докладах, рефератах, дипломных проектах) самое важное – вступление. Начинала читать вопрос по билету и переходила к вступлению общими фразами уверенным голосом, глядя в глаза экзаменатору. Через несколько минут мой словесный поток останавливали: «Переходите к следующему вопросу. Спасибо, вы свободны».

Поступила я в институт на факультет филологии по специальности «Русский язык и литература». Дядя иногда говорил дома с удивлением: «Умная какая!» Сам он тоже смог получить высшее образование. Помните, я рассказывала про мамину маму, которая сыновей отдала в батраки? Дядя, один из них, смог выучиться, потому что сдавал свою кровь, был платным донором. Образование в прямом смысле слова досталось ему собственной кровью. Работал директором школы в Казахстане, потом был отправлен на учебу в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. После ее окончания работал на Сахалине вторым секретарем обкома партии. На фотографиях, снятых в кремлевском зале, он сидит с людьми, которые впоследствии стали высокими государственными чиновниками. Кстати, на одной из таких фотографий он сидит рядом с отцом Сергея Шойгу – теперешнего министра обороны Российской Федерации.

Как получилось у дяди сделать такую партийную карьеру? Грамотных корейцев было немного, а для работы с местными корейцами на Сахалине нужны были такие, как он. И еще один немаловажный пункт: его отец, бывший батрак, погиб во время Гражданской войны в партизанском отряде. Для карьеры партийного работника этот факт был важным.

Иногда у дяди дома собирались знакомые корейцы: проректор, доцент, научные сотрудники. Слушала краем уха их разговоры. Думаю, что они были незаурядными людьми, потому что выучились и стали руководителями. А депортированным корейцам добиться таких высот было очень тяжело. Степенные и важные, они неторопливо вели беседу. Пригубив для приличия водку, отставляли хрустальные рюмки в сторону. Это была элита депортированных корейцев.

Дядя был коммунистом до кончиков ногтей. Верой и правдой служил партии. На втором курсе я записалась на факультативный курс по русской литературе. Он жестко сказал, чтобы я изучала историю КПСС и что преподаватель, который ведет занятия по русской литературе, ненадежный человек.

Через пять лет после окончания института я прилетела в Целиноград по делам. Бывшие однокурсницы сказали, что неблагонадежный преподаватель в тюрьме, а его брат выбросился из окна пятого этажа, когда за ним пришли работники КГБ.

Думаю, что дядя сыграл в моей жизни немалую роль. Нет, он не помогал, но держал меня в поле зрения – племянницу, которая свалилась на него из глуши Узбекистана. В начале лета он собирал молодежь на своем дачном участке, кстати, тоже для обкомовских работников. Нас туда привозили на служебной «Волге» и забирали поздно вечером домой. Эти детали элитарности я впитала в себя быстро, потому что прежде такого не видела.

* * *

Жить вдалеке от дома мне было тяжело. Я получала стипендию, которая родителям казалась сказочной – двадцать восемь рублей в месяц. Зарплата санитарки в детском саду была девяносто рублей – для сравнения.

В октябре уже наступили холода, у меня зуб на зуб не попадал, всегда было холодно. Отбила домой телеграмму:

– Срочно пришлите гамаши.

– Что такое гамаши? – получаю ответ.

Плохо мне было, холодно и голодно. Лекции, семинары, восемь человек в комнате, которая была прежде читальным залом. Но причина моего уныния была в другом: не было одежды, особенно выходной. Одна кофта, гамаши, которые купила в городе, юбка и пальто. Однокурсницы веселились на полную катушку, бегали на свидания с парнями из соседних вузов. Наше общежитие находилось в студенческом городке. Напротив нас жили ребята из Инженерно-строительного института, то есть женихов хватало. А мне куда деваться без нарядов?

Быстро пообедав в столовой, шла заниматься. Сидела над книгами в читальном зале до самого закрытия. Весь учебный год ходила по одному маршруту: институт – читальный зал – общежитие. Книги спасали меня от тоски по дому, рассеивали тьму одиночества. Мне нравилось там проводить время, готовиться к занятиям.

В тишине шелестят страницы. Готовлюсь к семинару по творчеству Константина Паустовского. Читаю рассказ за рассказом. Боюсь вспугнуть очарование Мещерских озер, неброскую красоту средней полосы России, тусклое мерцание золотой розы Шамета.

Доклад читала перед всем курсом. Я стояла перед аудиторией и произнесла последние слова. Никто не шелохнулся.

Через два года я прилетела в Ташкент. В аэропорту меня остановила преподаватель русской литературы:

– Тян, девятнадцатая группа? Доклад о Паустовском?

– Да, это я.

– Я переехала в Ташкент, работаю в пединституте, приезжай ко мне. Бери такси, я заплачу.

Жаль, что не смогла к ней заехать, она была интересным человеком.

Вторую сессию сдала так, что ко мне стали относиться в группе с уважением. По итогам экзаменов я оказалась в тройке лучших студентов курса. На этом месте оставалась прочно до самого окончания института.

* * *

Первомай в далеком степном Целинограде был особенным. Особенным, потому что уже не мели снежные бураны, не трещали от лютых морозов стекла, потому что весна обнимала город.

Весна обнимала город, шалила с нашими юными сердцами и томила души в ожидании чего-то прекрасного.

В воздухе плыл тягучий запах черемухи, пронзительно шелестели на ветру зеленые листья!

Студентам в строгом порядке надо было идти на первомайскую демонстрацию. Мы рисовали на огромном транспаранте слова «МИР», «ТРУД», «МАЙ». Утром весело вливались в широкий поток демонстрантов и шли в общей колонне.

«Ура!» – кричали мы и радовались. Радовались жизни, весне, молодости и Первомаю!

* * *

Летом приехала домой на полные два месяца. Папа разглядывал мой студенческий билет, зачетную книжку, подробно расспрашивал о городе, в котором я жила. Исполнилась мечта отца – его старшая дочь стала студенткой, поступила в институт. Не каждый мог дотянуться до вуза из корейского поселка.

Я бродила по дому, который казался мне пустым без бабушки. Она умерла зимой. Мне написали об этом позже. Глядя на меня, девочки в общежитии удивлялись: «Она же старая, чего ты так убиваешься?»

Я не стала им объяснять, какое место в моей жизни занимала бабушка.

В конце августа я уезжала из дома с полным чемоданом вещей и хорошим настроением. Все стало по-другому, потому что я чувствовала себя гораздо увереннее, чем на первом курсе. Даже ордер получила в общежитии в комнату на четверых человек.

* * *

Мы проучились две недели и поехали на уборку пшеницы в село за двести километров от Целинограда. Весь курс разместили в спортзале сельской школы. С утра шли работать на элеватор, вечером бегали на свидания. С кем? Хлеб убирали солдаты и командировочные со всей страны. Утром сонные расходились по своим участкам. Мы лениво наблюдали, как огромная спираль волнами вращалась на груде пшеницы, закидывая ее на транспортер. Потом решили попрыгать сверху, чтоб зерно уходило быстрее наверх. Становились на железную решетку, которой была защищена спираль, и прыгали по очереди. Я начала прыгать. Моя левая нога мягко проскользнула между прутьями решетки и остановила ход винта. Девочки смотрят с ужасом вниз, я – на них. Все застыли. И я начинаю кричать:

– Помогите! Девочки, выключите рубильник!

Таня Самойлова, самая толстая девочка на курсе, добежала до щитка и рванула ручку рубильника вниз. На наши вопли сбежались все, кто был на элеваторе. Перепуганный инженер по технике безопасности с трудом освободил мою ногу, руками поворачивая винт в нужном  направлении. Видели, как мясорубка работает? Вот и тут был такой же винт, только огромного размера.

В кедах хлюпала кровь, боли не было. Я обрадовалась, что не оторвало ногу. В медпункте мне дали освобождение от работы на три дня. Больной ноге мешало всё. Даже пять ступеней, по которым надо было опускаться и подниматься, чтобы выйти на улицу. Три ступеньки в дощатый туалет, две дощечки, на которые надо ставить ноги, чтобы справить нужду.

Через три дня курс устроил забастовку, чтобы меня отправили домой. Подействовало. Дали мне сопровождающую, и мы укатили в город. Солдат – красавец, по которому вздыхали все девочки, понёс меня на руках до машины. Девчонки сожалели, что их ноги были целы.

…

***

Источник: https://knigid.ru/26639-nina-kim-memuary-emani/read-9.html

Мы в Telegram

Telegram