Владимир КИМ (Ёнг Тхек). Ушедшие вдаль

Ким В. Н. (Ёнг Тхек). Фото Марка Ли

Ким В. Н. (Ёнг Тхек). Фото Марка Ли. 2010 г.

Сыну Павлику,

родившемуся

в год перестройки

 

 

Сын мой!

Эту книгу я посвящаю тебе.

В ней я пытаюсь рассказать о своей жизни, взглядах, показать, как они формировались и менялись под влиянием среды, предостеречь от ошибок. Каждому поколению нужен опыт старших, хотя каждое поколение мало прислушивается к советам. Но мы, волею судьбы оказавшиеся вдали от родины предков, воспитанные на языке и культуре другой страны, должны быть более предусмотрительными. Я имею в виду не опасность физического насилия. Это не самое страшное. Куда страшнее согнуться и раствориться духовно. Как говорят японцы — »потерять свое лицо».

Наверное, у каждого поколения есть свой водораздел. Для моих родителей таким водоразделом несомненно был 37-й год, когда всех корейцев насильно переселили с Дальнего Востока в Среднюю Азию. Представляешь, они воевали за Советскую власть, с энтузиазмом строили новую жизнь, а их огульно обвинили в неблагонадежности, как скот погрузили в «товарняк» и повезли на другой край страны.

Для меня и моего поколения водоразделом явился развал и конец этой самой Советской власти, утрата идеалов и иллюзий, решение мучительного вопроса — остаться на узбекской земле, где родился и рос, или уехать в Россию, чей язык и культура стали моим духовным «я». Но знаю одно, независимо от того, что решу, выбор окажется сомнительным. Перевесит сумма обстоятельств, от которых мы так слабо защищены.

Когда ты вырастешь, то обязательно спросишь меня — почему я остался или не остался в Узбекистане. И разве не было альтернативы — взять и вернуться на родину наших предков, которая с годами становится все ближе и ближе. Трудный вопрос. Попробуем порассуждать вместе. Да, мы с тобой — корейцы и останемся ими. Но ведь даже имена у нас давно уже некорейские, не говоря уже о воспитании, образе мыслей, привычках. Растение, пересаженное в чужую почву, внешне мало изменяется, зато приобретает много совершенно новых качеств, практически необратимых. Вот и возникла ситуация глупая и нелепая: кореец, по духу — русский, живет в Узбекистане. Хорошо бы получить двойное и даже тройное гражданство, но этого нет, так что хочешь — не хочешь надо выбирать что-то одно.

Уехать в Россию, Зачем? Там у меня нет ни корней, ни пристанища. Только потому? что я русскоязычный? Еще ведь неизвестно, как там, в России, примут меня исконно русские. Поволжских немцев они, например, не пустили на прежние места проживания. Мало ли что выходцы из Германии внесли огромный вклад в становление Российского государства, подумаешь, канцлер Коль обещал большие деньги на обустройство всей Саратовской губернии! Плевать, не надо нам немчуры! А что говорить о корейцах? Исследование насильственного переселения наших родителей все больше и больше показывает неблаговидную роль именно русского населения Приморья, принимавшего активное участие в изгнании инородцев.

Значит — остаться? Тоже тревожно, сынок. Еще ни одно молодое государство, обретя независимость, не избежало национального дурмана. Весь вопрос в том, сильно и долго длиться этот дурман.

Остаться, выучить узбекский язык, стать узбекским корейцем. Это, наверное, было бы верным решением — все-таки я вырос на этой земле. Но дадут ли остаться? — вот в чем вопрос. Уезжают из Узбекистана русские, евреи, немцы, татары. Но они возвращаются домой. Им легче, потому что, как бы далеко ни оторвались они от родной земли, у них есть общность европейской культуры. А между нами и соплеменниками из Кореи пролегает евроазиатский водораздел. Поэтому, даже если сейчас земля предков распахнет двери для нас, я бы трижды подумал, прежде чем туда.

Для тебя, сынок, русская речь тоже является доминирующей. Но ты уже живешь в стране, где государственный язык — узбекский. И у тебя все впереди — учеба, становление, поиск смысла жизни, общение со многими людьми. Я думаю, уверен, ты обязательно выучишь язык народа, с которым живешь. Русским ты владеешь, узбекскому и английскому тебя научат, глядишь, изучишь и корейский. О, ты будешь богатым человеком, имеющим возможность общаться на нескольких языках! И… нищим, потому что так ты еще дальше уйдешь от нашей исторической родины.

Конечно, всем русскоязычным, остающимся в Узбекистане, будет нелегко. Впрочем, легко никогда не было. Всегда надо быть на высоте, и в своем деле хоть чуточку превосходить коренных жителей, чтобы тебя признали равным. Замечал — чужак с другой улицы или новичок в классе должен доказать «на что способен», в то время как «свои» вроде бы ничего доказывать не должны? А попробуй ты не докажи — засмеют, запрезирают и ходу не дадут, можешь не сомневаться.

По всему миру разбросаны люди, оторванные от земли предков. Я встречался с корейцами из Китая, США, Японии и других стран и всегда поражался не столько схожести судеб — у всех иммигрантов доля схожа, а тому, что, несмотря на сложные перипетии жизни, люди остаются верны традициям своего народа — трудолюбию, уважению к старшим, терпимости к чужим верованиям и обычаям.

Мальчик мой, есть еще одна причина, почему эту книгу я пишу с непрестанной мыслью о тебе. Гак получилось, что я раз­ошелся с твоей матерью, и ты остался с ней. Но это ведь не значит, что ты — гам, потому, что я тебя меньше люблю. Просто надо было сделать выбор и сейчас его сделали мы — старшие. Ты вырастешь, и все решишь сам. А пока я хочу, чтобы ты знал — роднее тебя у меня нет никого на свете. И хотя мы видимся не так часто, как хотелось бы, мысленно я всегда с тобой. Родители в отличие от родины всегда помнят о своих сыновьях.

Будет и в твоей жизни водораздел. Может — это воссоединение Юга и Севера Кореи и сбор всех оторванных от нее, возрождение содружества бывших республик, да мало ли что. Не исключена истерия шовинизма и религиозного фанатизма. В обществе, где не завершен внутренний передел достояния, возможен вариант, при котором всех некоренных низведут до положения людей второго сорта. И ты окажешься на перепутье.

Я хочу, чтобы в трудные, переломные моменты своей жиз­ни ты поступал как человек с большой буквы. И если эта книга хоть в чем-то поможет тебе стать таковым — буду счастлив.

Твой отец

 

 

 

 

ТЛЕЮЩИЙ ФИТИЛЬ

 

Иногда, чтобы начать, нужен толчок извне.

Река, тонет девочка, люди на мосту. Вдруг кто-то срывается в воду и спасает ребенка. Крики восторга, журналисты тут как тут, а герой возмущенно кричит: «Нет, вы сначала скажите, кто столкнул меня с моста?»

Вот так и я, получив толчок в спину, ринулся, как в сказке, туда, не знаю куда, добывать то, не знаю что.

В то утро я пришел на работу в корпункт, как обычно, к десяти. За двадцать лет работы в газете мне редко доводилось впа­дать в уныние из-за мыслей о служебных обязанностях. Прошел все три стадии, выдуманные и определенные мною так. Первая — на работу ходишь с удовольствием. Вторая — можешь не ходить, когда не хочешь, но бездельничать на работе интереснее, чем дома. И третья — можешь вообще работать дома, но в корпункте всегда вдохно­веннее. Потому что корпункт — это коллеги, новости, общение.

Найти дело по душе — великая вещь.

Работал я тогда собственным корреспондентом корейской газеты, которая издавалась в Алма-Ате. Кроме меня еще трое скри­пели перьями в ташкентском корпункте, и я числился как бы заведующим. Почему «как бы»? Потому что деньги мне платили в основном за мои собственные материалы, а цена мудрого руководства была мизерной. Играющий тренер, одним словом.

О нашей газете и корпункте я еще расскажу, а сейчас сно­ва возвращусь к тому злополучному дню. На работе, как обычно, уже восседал Антоний Ким — человек из породы так называемых «жаворонков». Из тех, кто рано встает и рано все узнает. Скажем, неприятные новости для других. А подать их на тарелочке с ехидной улыбочкой он умеет.

— На, читай, — протянул он мне газету «Правда Востока», не дождавшись даже, когда его начальник усядется и закурит свою первую трудовую сигарету. — Пока мы чесались, люди уже написали. И кто пишет? Михаил Квак, русский поэт!

Заголовок заметки, услужливо обведенный красным фло­мастером, заставил замереть сердце: «Корейскому культурному центру — быть». Вот черт!

Я быстро пробежал «стострочешник» и был страшно разд­осадован. Не потому что обошли, как говорят газетчики, «вставили фитиль в задницу». К таким вещам привыкаешь, понимая, сегодня — ты, а завтра — я. Но тема этой заметки была кровно корпунктовской. Ощущение как у обокраденного. Словно кто-то подслушал все наши разговоры и точно списал. И плюс ко всему еще — личность автора. Скорее всего, сначала — автор, к которому я отношусь, мягко ска­зать, с неудовольствием, а потом уже то, что именно он вставил нам фитиль.

Может быть, просто совпадение? Но я сразу стал грешить на Кан Де Сука, тоже поэта, но пишущего на корейском. Будучи пенсионером, Кан-сэнсенним часто бывал в корпункте, где встречал с нашей стороны самый радушный прием как человек почтенного возраста и знаток родного языка. При нем и с ним мы не раз обсуждали вопросы создания национального культурного центра. И надо же — к кому все это перетекло. К Михаилу Кваку — поэту, не затронувшему в своих многочисленных стихах ни одной корейской темы. И он же обгоняет нас на повороте.

Это вызывало особенную досаду. А ведь когда я впервые увидел и услышал Михаила Квака, то чуть не заплакал от ликования. Было это давно, я служил тогда в армии за тысячу километров от дома. Как раз в Ташкенте случилось землетрясение, и союзное те­левидение часто вещало об Узбекистане. И вот на каком-то «голубом огоньке» слово предоставляют поэту Михаилу Кваку. Встает молодой симпатичный кореец и начинает по-русски читать стихи. Что-то про степь, топот скакунов, стрелы, костры, словом, очень напо­минавшее Блока. Я был в восторге. Никогда прежде не видел по центральному телевидению поэта-соплеменника, а если учесть, что в части я был единственным корейцем, то мои чувства будут более понятны.

Через десять лет мы встретились воочию. За это время ореол Михаила Квака несколько поблек в моих глазах. А затем и оконча­тельно угас. Есть такие люди, которые смотрят на других только с точки зрения выгоды. Нужен человек — он так и вьется вокруг него, а не нужен — эдакая снисходительность, тоже мне букашка. Поэту, конечно, можно многое простить за талант. Говорят, Пушкин был несносным человеком. Но он людей не делил на «выгодных» и «не выгодных». Мог написать эпиграмму на кого угодно, даже на царя.

Может, Михаил Квак тоже большой поэт. Но уж больно его стихи попахивают конъюнктурщиной. Особенно те, что были посвящены брежневской «Малой земле». Конъюнктурные соображения никогда не подвигали поэтов на создание шедевров и потому, наверное, истинные таланты не писали из соображений выгоды.

Не так давно Михаил Квак отмечал свое 50-летие. Понятно, каждому хочется, чтобы был пир — на весь мир. Другое дело, сораз­мерность желания и возможностей. Михаил Квак, не мудрствуя лу­каво, решил прибегнуть к испытанному многими членами Союза писателей приему — подключить к юбилею какое-нибудь хозяйство. Как бы не ты устраиваешь торжество, а народ, который не может жить без твоих стихов. Михаил Квак считал себя поэтом высокого полета и поэтому выбрал самый именитый, а следовательно, и са­мый богатый колхоз — «Политотдел».

Председателем там был Хван Ман Гым — человек легендар­ный, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета Узбекской ССР, член президиума совета колхозов страны. Тридцать с лишним лет он возглавлял «Политотдел», и за это время хозяйство из захудалого превратилось в одно из лучших в СССР. Сюда возили Хрущева, Брежнева, не говоря уже о руководителях рангом пони­же, лидеров соцстран, космонавтов, знаменитых артистов, писате­лей. Всех и не упомнить, кто восхищался образцовым колхозом, от души угощался за щедрым гостеприимным столом сельчан.

Чтобы такое хозяйство приняло участие в юбилее, надо иметь славу большого поэта, или хотя бы симпатию самого председателя. У Михаила не было ни того, ни другого. Более того, за год до опи­сываемых событий он совершил одну оплошность. В колхозе был корейский ансамбль, очень популярный, имевший звание лауреата премии Ленинского комсомола страны. И вот для этого ансамбля Квак вызвался написать стихотворную аннотацию, чтобы публика, не знающая корейского языка, могла понимать, о чем поют артисты. Вызвался добровольно, а потом выставил такой счет, что у предсе­дателя глаза полезли на лоб. Очевидцы рассказывали, что Хван Ман Гым чуть ли не в лицо бросил счет своему заму по «культмассовой работе», который на беду был еще и однофамильцем поэта. Бросил и резко сказал: «Все Кваки такие!»

Михаил, конечно, не забыл тот случай и не стал, как обычно делается, лично ездить на поклон к председателю. А сразу подклю­чил секретаря обкома партии Раджапова, баловавшегося сочинительством песен, музыку к которым, кстати, писала дочь Михаила. Раджапов позвонил председателю «Политотдела». Аргумент был прост: корейцы-сельчане должны чествовать поэтов-корейцев. На что Хван Ман Гым резонно возразил, что корейцев в колхозе всего четвертая часть и «его просто не так поймут».

Но просьба секретаря обкома партии равносильна приказу, и Хван Ман Гым, скрепя сердце, вынужден был согласиться. Только предупредил Михаила — колхоз выделит лишь помещение, мебель, посуду. Поэту пришлось довольствоваться этим. Главное, был фон — корейская общественность выражает свою признательность мастеру слова.

Но за две недели до мероприятия Раджапова, как говорится, «ушли», и ветер переменился. Михаилу объявили, что колхоз передумал. Бедному юбиляру пришлось срочно снимать ресторан в городе, обзванивать массу людей, чтобы сообщить о перемене адреса.

Накануне юбилея Михаил заходил в корпункт, при мне зво­нил в редакцию нашей газеты, а затем передал трубку мне. Знакомый голос замредактора велел купить поздравительный адрес, за­полнить его теплыми словами и вручить юбиляру от «имени и по поручению».

Чтобы вручить адрес, надо попасть на юбилей, Михаил же пригласительных билетов не оставил, лишь уходя, как бымежду прочим, бросил — ну, вы тоже приходите.

Так приглашают, когда на тебя смотрят, как на букашку. На юбилей я не пошел, а адрес с казенными фразами взялся вручать Антоний.

Такая вот история. Прошлой весной я еще раз сошелся с Михаилом Кваком. Вместе с группой корейских литераторов мы выступали в колхозах Ташкентской области. Нас было семь человек: каждому — по 15 минут речи и то надо два с лишним часа. Михаил ни разу не уложился в регламент. Корейцы, обычно, говорят о себе в третьем лице — есть такая уничижительная форма обращения. Из речи Михаила тоже выходило, что он вроде говорит не о себе, а о каком-то другом — великом гениальном поэте. Слушатели тупели буквально на глазах, а мы — его напарники — наливались тихой нена­вистью.

И вот он вставил нам фитиль. Может быть, я слишком прис­трастен к нему? Может, будь он даже ангелом в моих глазах, я бы все равно чувствовал «колики в животе»? Есть такое выражение у корейцев, обозначающее крайнюю степень зависти. Может быть. Но я ничего не мог с собой поделать: «живот болел» и очень сильно. И я решил позвонить ему.

— Михаил Иванович, здравствуйте!

— Приветствую! Кто это? А-а, братья-журналисты…

— Мы тут прочитали ваш материал о корейском культурном центре…

— Читали? Должен же кто-то, понимаете ли, первым затро­нуть эту тему. А то вы там пишете, черт знает что! Вот я и решил поднять вопрос, понимаете ли…

— Михаил Иванович, мы в корпункте тоже думаем над этим вопросом. Есть желание встретиться с вами, поговорить, может, стоит объединить наши усилия.

— А зачем? У меня уже все готово. Я уже провел организа­ционное собрание, мы избрали совет. Так что не надо путаться под ногами, понимаете ли.

— А мы думали…

— Хе, раньше надо было думать. Пока, братья-журналисты. Плохо чувствовать себя обойдённым. Десять лет я работал в корейской газете и с первых же дней ратовал за то, чтобы наша редакция стала инициатором возрождения родного языка и культуры. Позже, вдохновленный свежим бризом перестройки, подготовил очерк о проблемах корейского национального меньшинства и послал в «Литературную газету». Материал там понравился, но печатать не спешили. Затем вспыхнули события в Нагорном Карабахе и собкор «Литературки» Владимир Соколов сказал мне, что у редакции пока рука не поднимается примешивать к этим межнациональным волнениям еще и корейскую нотку.

А я так ждал этой публикации. В республике четко среагировали бы на выступление центральной прессы, так что вполне могла сложиться ситуация, когда низы хотят, а верхи могут спокойно решить вопрос корейского культурного возрождения.

Я достал копию своего очерка и с щемящим от обиды сердцем стал перечитывать, вспоминая с каким яростным вдохновением писал его.

 

 

 

 

ЕСЛИ РОДИНА У НАС ОДНА

/Очерк, не опубликованный ни одной газетой/

 

В 1946 году сотни лучших сынов и дочерей советских корейцев — коммунисты и комсомольцы — выехали в Северную Корею, освобожденную Советской Армией от японского колониального с наказом партии и правительства — помочь многострадальной стране в строительстве социализма. А когда через четыре года в Корее началась война, им вместе с народом молодой республики пришлось вынести все тяготы сурового времени.

Во втором томе «Истории Кореи» есть такие строки: «Одним из первых это звание (имеется в виду звание «Героя КНДР», учрежденного в первые дни войны) получил заместитель командира дивизии по политической части Ан Дон Су, находившийся в дозорном танке в бою под Осаном, до последнего дыхания личным примером вдохновлявший танкистов и обеспечивший победу над врагом.

В колхозе «Заря коммунизма» Ташкентской области есть немало людей, хорошо знавших бригадира трактористов Ан Дон Су. Там же живет и вдова национального Героя КНДР Ирина Николаевна Тен, многие годы работавшая заведующей детским садом. Так и не удалось ей поехать к мужу: помешали рождение ребенка, болезнь, а потом война.

В конце 50-х большая часть посланцев вернулась в Союз. Вместе с родителями вернулся и я. Мне тогда исполнилось двенадцать, за плечами — шесть классов русской школы, специально открытой в Пхеньяне для советских корейцев. Все ее ученики считали себя будущими гражданами СССР, мечтали вернуться в Узбекистан или Казахстан, где остались родственники. Мы воспитывались на советских книгах, пели русские песни. Не всегда ладили с местными ребятами (что скрывать, они не любили нас), активно сопротивлялись внедрению в школьную программу; уроков корейского языка. Зачем они нам, когда мы советские и… почти что русские. Помню, году в 57-м в Пхеньян приезжала минская футбольная команда «Динамо», и мы всей школой пошли болеть за нее. А буквально через несколько лет, когда по Средней Азии совершали турне футболисты сборной КНДР, я вместе с тысячами корейцами сидел на стадионе «Пахтакор» и переживал за кэнэдзэровцев. Как и когда произошла эта метаморфоза? Очень просто: с первых же дней в Советском Союзе мне сразу дали понять, кто я такой.

В одном из школьных сочинений на тему «Образ народа в произведениях Л. Толстого» нелегкая дернула меня написать, что, мол, русский мужик не мог быть хорошим крестьянином, поскольку всегда уповал на «небесную канцелярию». Что только тысяче­летняя культура поливной пашни может воспитать истинного земледельца. Возмущенная учительница литературы с высокомерным презрением бросила мне в лицо — не тебе, корейцу, замахиваться на трудолюбивый великий русский народ.

Таких уколов — прямо в сердце — было немало.

ОТКУДА взялись корейцы в Средней Азии? Этот вопрос мне часто задавали люди разных национальностей. Задавали в Москве и Ленинграде, на Кавказе и в Сибири, в Белоруссии и в самой Средней Азии. Спрашивали потому, что нигде не читали об этом. В учебнике истории народов СССР упоминается даже о народностях, насчитывающих всего несколько десятков тысяч человек. А о 400-тысячной корейской диаспоре нет ни слова. Не с неба же свалились сюда наши отцы и деды? Мало кто знает, что их насильно переселили с Дальнего Востока в 1937 году. Тому событию исполнилось полвека. Круглая дата, и, как любая круглая дата, она вызывает раздумья.

Говорят, в Англии есть закон, обязывающий правительство обнародовать секретные документы по истечении определенного срока. Потомки должны знать не только слепящую радость побед, но и печальное прозрение ошибок. О 37-м годе написано уже немало, но еще чистой остается страница горького переселения советских корейцев.

Почему корейцы оказались неугодны в своих исторических местах обитания? Официальная версия звучала так: накануне второй мировой войны над советским Дальним Востоком зависла миллионная Квантунская армия, а корейцы, китайцы, словом, все выходцы из Азии, проживающие с незапамятных времен в Приморском крае, представляют собой защитную среду для японских шпионов. И, чем черт не шутит, вдруг они сыграют роль «пятой колонны». В этой связи переселение — наиболее верное, а главное, быстрое решение проблемы безопасности.

Переселению предшествовали массовые аресты. Сколько сгинуло корейцев в лагерях и тюрьмах — никто не знает. Среди них были и те, кто воевал в красных интернациональных бригадах на Дальнем Востоке. Такие, как Афанасий Ким, коммунист, встречавшийся с Лениным, один из первых начальников политотдела М ТС в крае, Те Мен Хи — поэт, зачинатель социалистического реализма в корейской литературе, один из основателей ассоциации пролетарс­ких писателей Кореи, преподаватели Владивостокского корейского пединститута, учителя, офицеры и многие другие.

А потом десятки эшелонов повезли через всю страну — с востока на юг — людей, чья вина состояла лишь в том, что они — корейцы.

Осень 37-го года. Средняя Азия той поры — это далекая и глухая окраина бывшей царской колонии. Еще скрывались в горах недобитые басмачи, еще носили женщины паранджу, а трактор называли » шайтан-арбой». Директива властей гласила однозначно — переселенцев в промышленные центры не пускать. Значит всех — в село. Жилья не хватало: люди строили землянки, переоборудовали конюшни, коровники. А кругом — болота и тугаи, переселенцы сотнями заболевали дизентерией. Смерть особенно косила детей: среди советских корейцев мало тех, кто родился в 35-38 годах. Мне довелось читать жалобные письма Сталину. Самое удивительное — авторы не верили, что все это творится с ведома «отца народов».

Горше всех бед был ярлык — «неблагонадежные». Корейцев не брали на фронт, и чтобы попасть в действующую армию, многие выдавали себя за казаха или узбека. Два корейца — Александр Мин и Сергей Хан — стали Героями Советского Союза.

До 52-го года в паспортах у переселенцев значилась «черная метка», запрещавшая выезд за пределы постоянного места жительства.

Ярлык «неблагонадежные» оправдывал переселение, его жестокость. В ряде произведений той поры, в частности, в романе В. Кетлинской «Мужество», корейцы были выведены классовыми врагами Советской власти. Раз враг — значит потенциальный союзник самураев. Но так можно думать, игнорируя историю взаимоотношений Кореи с Японией. На протяжении веков последняя выступала в роли агрессора. В 1910 году она аннексировала полуостров, и с тех пор ни на миг не затихала народно-освободительная борьба корейского народа против колонизаторов. Она проходила в Корее, Китае, Маньчжурии и на Дальнем Востоке. В такой обстановке — объявить корейца пособником японцев значило нанести ему страшное оскорбление. Когда самураи напали на Пёрл-Харбор, и началась американо-японская война, в США были интернированы все выходцы из Азии. Корейцы, оскорбленные тем, что их сравняли с японцами, носили на груди надпись «Я — кореец».

Корейские переселенческие колхозы Узбекистана зачинались на бросовых целинных землях-тугаях и болотах, пригодных разве что для выращивания риса. Тут переселение попало в точку: что потом объяснят прозорливостью властей.

Ташкентская область сороковых годов — это сплошные рисовые поля. Было бы величайшей справедливостью поставить памятник корейцу-рисоводу, своим самоотверженным трудом, освоившим огромные массивы целинных земель, где сегодня зреют и хлопок, и кенаф.

Когда я думаю о 37-м годе, меня поражает, что, несмотря на всю горечь переселения, подозрительность, страх, наши отцы и матери сумели воспитать детей с верой в добро и справедливость. Истоки этой чудесной веры надо искать, наверное, в доброжелательности и сострадании местных жителей к переселенцам. Могу привести немало примеров, когда узбеки и казахи, туркмены и таджики, киргизы и каракалпаки делились с корейцами крышей и последним куском хлеба. Низкий поклон им за это!

Сегодня, когда во многом спала пелена секретности вокруг переселения крымских татар, немцев, ингушей, было бы правильным официально объяснить и насчет корейцев. Чтобы любой из нас мог рассказать детям, внукам — как мы оказались в Средней Азии.

ЯВИЛОСЬ ли переселение благом для корейцев? Этот вопрос часто возникает в «нашем» кругу. Рассказывают, что в свое время Никита Хрущев, будучи в колхозе «Политотдел», спрашивал — не желают ли корейцы вернуться на Дальний Восток? Что, якобы, сельское хозяйство края в упадке и репереселение могло бы положительно решить эту проблему. Нет, ответили ему, особого рвения не наблюдается.

Да, полвека — достаточно большой срок, чтобы народилось новое поколение, прижившее и проявившее себя в Средней Азии. Об успехах корейцев в различных областях человеческой деятельности говорят многочисленные примеры.

Было чему поучиться корейцам, скажем, у узбеков, которым мало равных в бахчеводстве, виноградарстве. В свою очередь переселенцы делились опытом возделывания риса, овощей. Вместе расширяли посевы хлопчатника. Взять кенаф: эту лубяную культуру семейства джутовых стали возделывать в Узбекистане 60 лет назад. За это время его урожайность возросла во столько же раз — с трех центнеров до двухсот. Свой вклад внесли и корейцы-лубоводы, и Родина достойно отметила их труд орденами и медалями,

В 60-х годах процент корейцев-выпускников школ и вузов на каждую тысячу человек — один из самых высоких в стране. В то время каждый отпрыск переселенцев мечтал получить высшее образование. Ради этой цели их родители работали, не покладая рук, во многом себе отказывая.

По всей стране гремела слава о корейских колхозах. Незабвенные председатели — дважды Герой Социалистического Труда Ким Пен Хва, о щепетильной честности которого и по сей день ходят легенды, Герои Социалистического Труда Иван Антонович Цой, кукурузовод Любовь Ли, рисовод Ким Ман Сам. Разве всех перечислишь? Хрущевская «оттепель» окрылила вчера еще бесправных корейцев-переселенцев. Их стали брать в армию, разреш­или свободно передвигаться по стране. Помню, как в то время в ташкентском парке культуры и отдыха имени Горького по субботам и воскресеньям собирались сотни юношей и девушек моей национальности. Знакомились, танцевали, влюблялись. И будущее казалось таким прекрасным…

ЕСЛИ язык — душа народа, то у советских корейцев своей души нет. Ибо язык родной они потеряли.

Тираж межреспубликанской газеты «Ленин кичи» на корейском языке составляет около десяти тысяч. Но не поручусь, что ее читает хотя бы пять процентов подписчиков. Рубеж знания родной речи у них — 60-65 лет.

Лишь в нескольких школах Узбекистана сохранились уроки корейского. Уровень их преподавания очень низок.

В 60-х годах Ташкентский пединститут имени Низами осуществил несколько выпусков учителей русского языка и литературы с правом преподавания корейского. Примерно из 60 выпускников сегодня в школе работают лишь двое.

С 1985 года ТГПИ снова начал прием абитуриентов на «корпит». Заново открыть отделение стоило большого труда, о мытарствах энтузиастов можно написать книгу.

Четверть века назад в стране прекратилось издание учебников корейского языка, словарей, художественных книг. Сегодня школьники пользуются все теми же старыми пособиями, а студенты и вовсе не имеют своей учебной литературы.

В прошлом году в Ташкентский корпункт газеты «Ленин кичи» обратился житель одного из колхозов области с просьбой перевести на русский язык текст гостевой визы, присланной из КНДР. Оказывается, в столице республики нет официального переводчика корейского языка. Это выяснилось, когда Узбекское общество связи с зарубежными странами попросило корпункт подготовить материалы для выставки в Северной Корее. Нашли двух семидесятилетних старцев — с грехом пополам они выполнили эту просьбу.

Теряя родной язык, человек зачастую теряет и лучшие качества своей нации. Сегодня немало случаев, когда молодые люди бросают своих престарелых отцов и матерей на произвол судьбы. Но ведь почитание родителей свято для корейца. Другая благородная черта моих соплеменников — любовь к детям. Сейчас корейцы повсеместно уезжают на сезонные работы, и дети, по существу, остаются безнадзорными. Преступность среди корейских подростков растет с каждым годом. Блюсти святость семейного очага всегда было в лучших традициях нашего народа. Нынче же, куда ни кинь, сплошь разведенные.

Перенимая чужой язык и нравы, мы перенимаем не только самое лучшее.

Как же так получилось, что мы утратили родную речь? Разве может послужить утешением тот факт, что и советские немцы, и евреи, и другие нацменьшинства не знают своего языка. Просто это еще раз убеждает, как глубока и сложна проблема — сохранить свои корни.

Может быть, мы — корейцы, немцы, евреи и другие — жертвы какого-то злого эксперимента, осуществляемого с целью проверки ассимиляции малых народов? Поневоле приходит в голову такая дикая мысль, видя, что никому нет дела до нас. Изучение русского языка, который и без понукания вынуждены знать все, беспокоит каждого, а изучение национального языка лишь немногих энтузиастов, которые бессильны что-либо сделать.

Но может быть, моим соплеменникам вообще присуща способность легко ассимилироваться в другой среде? В книге «Позолоченное гетто», повествующей о жизни выходцев из Юго-Восточной Азии в США, кстати, отмечается, что корейцы в отличие от китайцев и японцев поразительно быстро перенимают язык и американский образ жизни. И, надо сказать, больше других преуспевают. Так может, в нас действительно заложено свойство пористого сахара? Да нет…

Мне довелось встречаться с корейцами, проживающими в США, Японии, Китае. Хотя представляли они собой второе и третье поколение иммигрантов, все прекрасно владели родным языком. Совсем недавно в Узбекистане побывала большая группа американских «домпхо» /на корейском «домпхо» — соплеменник, живущий за рубежом/. Они устроили простой эксперимент — останавливали на улице Кимов и Паков и задавали вопросы на родном языке. Ни один из опрошенных не смог достойно ответить им.

В политическом докладе XXII съезду КПСС говорится: «Но наши достижения не должны создавать представление о беспроблемности национальных процессов. Противоречия свойственны всякому развитию, неизбежны они и в этой сфере. Главное, видеть постоянно возникающие их аспекты и грани, искать и своевременно давать ответы на вопросы, которые выдвигает жизнь».

Установка партии ясна и понятна. Но почему мы так робки в том, что касается прежде всего нас самих? Да потому что мы боимся обвинений в национализме: нас — мало, и мы сразу бросаемся в глаза. Любой кореец-руководитель трижды подумает, прежде чем, скажем, выдвинуть соплеменника на какую-нибудь должность.

Давно назрел вопрос о создании ассоциации советских корейцев, которая взяла бы на себя решение проблем национального характера: издавала учебники и словари, организовывала курсы родного языка, устраивала фестивали, способствовала поиску родственников за рубежом, культурному обмену, да мало ли что. Вопрос назрел, но кто будет его практически решать? Сами корейцы? Без санкции властей? Нет и нет, ибо страх 37-го года крепко сидит в каждом моем собрате.

ЕЖЕГОДНО десятки тысяч корейцев выезжают не сезонные посевные работы — выращивать лук, рис, бахчевые. Корейца-гобонди /на корейском «гобонди» — арендатор/ можно встретить на Кавказе и Украине, в средней полосе России и Сибири, в республиках Средней Азии. Сколько их всего — никто не знает. Среди них — вчерашние колхозники и рабочие, инженеры и учителя, ученые и артисты. Только ли материальная заинтересованность двигает их на луковое поле? Тем более что везет не всем, многие «горят» и еще как. Но корейцы едут и едут. И причины тут разные — социальные, национальные и политические. Их исследование дало бы много интересных фактов. В Армении, когда число «сезонников» перевалило за двадцать тысяч, была сразу создана лаборатория по изучению этой проблемы. Корейцы, решившие задачу обеспечения страны луком, такой лаборатории не имеют. А я со всей ответственностью могу заявить, что десятки тысяч моих соплеменников деградируют на сезонных работах. Сегодня корейскую молодежь уже не привлекает высшее образование: вузовский бум сменился луковым. Моральные ценности сплошь и рядом подменяются материальными. Среди корейцев процветают картежные игры, пьянство, наркомания. Мои собратья в числе первых в республике стали делать бизнес на подпольных просмотрах порновидеокассет.

Когда и как все это началось?

Организация труда в корейских переселенческих колхозах всегда опиралась на семейный подряд. Связано это было со спецификой рисоводства, когда каждая семья могла сама проводить весь цикл работ от сева до уборки. Тяжелый физический труд, особенно во время прополки, с лихвой окупался высокой урожайностью — до ста центнеров «шалы»* с гектара. В 50-е годы повсеместное внедрение хлопководства сопровождалось укрупнением хозяйств, которое решалось очень просто: к сильному пристегивали слабых. Об экономическом уровне корейских переселенческих колхозов говорит такой факт — все они оказались в роли опорных. Например, тот же колхоз «Политотдел» впитал в себя до десяти близлежащих хозяйств. Вот и получилась ситуация, которая удивляла приезжих. Когда корейцев в колхозе меньшинство, а многие из них занимают руководящие посты. Такое положение, конечно, не могло продолжаться долго. Укрупнение хозяйств, которое нередко проводилось и под маркой «интернационализации», порождало не только иждивенческие настроения, но и национальные распри. Было время, когда только в Ташкентской области насчитывалось свыше пятнадцати председателей-корейцев: например, шестеро из них возглавляли все шесть колхозов Коммунистического района. Сегодня число их уменьшилось в три раза. Дошло до того, что бывших и ныне здравствующих руководителей хозяйств обвиняли в национализме: вот как они, дескать, благоустроили центральные усадьбы, где живут большей частью корейцы, и мало обращают внимания на другие участки, где обитают узбеки, казахи. Совершенно забыв, что эти самые участки были в свое время самостоятельными колхозами.

Нынче выборы председателя колхоза превращаются в самое настоящее соревнование: кто протолкнет «своего». Райкомы эту ситуацию разряжают компромиссным решением: если «голова» — кореец, то «партком» — другой национальности. И наоборот. Возразить некому, хотя вдуматься: где логика? Ведь мы — интернационалисты, для нас главное — духовные и деловые качества.

Ликвидация семейного подряда, укрупнение и объединение колхозов, чехарда с руководителями — все это не могло не привести к закономерному итогу: лучшие и энергичные земледельцы стали уходить из колхозов. На Украине, Кубани, в Ставрополе и других хлеборобских районах страны корейцы показали высокий класс интенсивной технологии в овощеводстве. Все это обернулось звонкой монетой’, размеры которой преувеличивали слухи. «Луковый бум» впитал и впитывает всех тех корейцев, кто почувствовал себя обиженным, обойденным и обделенным. И само собой разумеется, ловкачей и хапуг. А тот, кто хоть раз вдохнул свободный ветер лукового поля, где не надо болеть за всех, где нет уравниловки, а есть только свой кусочек земли, тот пропал для колхоза, завода, стройки.

А сколько мыта рств претерпели луководы-пионеры. От открытых гонений до откровенных вымогательств. Высокие заработки и «полунелегальность» сезонников вызывали алчность со стороны нечестных руководителей хозяйств, районов, областей, где бралась земля в аренду. «Гобонди» прошли суровую школу взяточничества: развращая других, они развращались сами.

Имена многих бригадиров-сезонников окутаны легендой. Вступить под их крылышко стоит не одну тысячу рублей. Договора с хозяйством, состав людей, удобрения, семена — все решает бригадир. Где бутылкой, где рублем, гдепосулами. А что творится осенью! Будто вся местная власть вознамерилась помешать несчастному «гобонди» продать с таким трудом выращенный урожай. И единственным пропуском через все препоны является взятка. Не раз слышал, что в той или иной области существует своя такса: прокурору — столько-то, начальнику ГАИ — столько-то и так далее.

На луковом поле свои законы. Где-то бригадир смылся ночью, бросив оставшихся без денег людей на произвол судьбы. Брат зарезал брата, не поделив урожай, сын избил отца за проигранные в карты деньги, муж или жена сожительствует с другим. Сколько из-за этого разводов, а сколько и примирений — деньги ведь не пахнут. Таких случаев рассказывают немало, когда собираются корейцы и ведут речь о луководстве. А о луководстве они говорят всегда.

Я видел карту, с которого был собран стотонный урожай лука. Две тысячи мешков на одном гектаре — это, знаете ли, впечатляет.

На луковом поле капельный полив, биостимуляторы, новейшие японские гербициды сочетаются с адским ручным трудом. И все это на отшибе — без партячейки, комсомольского и профсоюзного бюро, этих непременных атрибутов социалистического производства. У волка один закон — кость в зубы и в лес. Закон «гобонди» — сделать деньги и тоже рвануть. А там хоть трава не расти.

И я видел рыжее мертвое поле, обрызганное соляркой. Так отомстил «гобонди» местным жителям, которые потравили его посевы скотом. Встречался с его товарищем по несчастью: он ходил по бахче и лопатой крушил спелые арбузы. Раз совхоз не дает справки на вывоз урожая, пусть он никому не достанется.

В кого же вы превращаетесь, собратья мои?

МЕДСЕСТРА-украинка привезла тяжелобольного «гобонди» домой в Узбекистан и ахнула. Оказывается, у этого изможденного сезонника, жившего на краю поля в жалком балагане из жердей и толи, прекрасный пятикомнатный дом со всей обстановкой. «Что же вас гонит из такого жилища на край света, — спросила она с изумлением. — Разве можно даже из-за денег терпеть скотскую бродячую жизнь!»

Да, в самом деле, что же? В колхозе имени Свердлова свыше шестисот корейских дворов, а полевые бригады задыхаются от нехватки рабочих рук. Ситуация — нарочно не придумаешь: св ои уезжают на лук, а чужаки — берут подряд на хлопок, кенаф. Мой товарищ Леонид Лим — председатель колхоза имени Ленина удрученно восклицал: «С кем работать, с кем? Лучшие ушли на лук. Как их вернуть, когда колхозная зарплата в десятки раз меньше ихнегозаработка?»

А некогда знаменитый колхоз «Полярная звезда», ныне носящий имя Ким Пен Хва? 24 портрета корейцев — Героев Социалистического Труда висят в правлении хозяйства. Их дети давно на луке. Еще кипит страда, и колхоз не досыпает у хлопковых сушилок, а «гобонди» съезжаются домой. «Жигули» последних марок и фирменные джинсы, импортная мебель и японская видеотехника — все это лучшая агитация арендного хозяйствования.

Моя сестра издавна живет в этом колхозе. Ее муж, по прозвищу «Коля-Богара», — ветеран хозяйства, один из первых Героев Соцтруда. В детстве я все пытался понять, за что ему дали такое высокое звание. Как-то мы работали на прополке риса, и зять постоянно терял время на одной дополнительной операции: пересадке растений из загущенных зон на «залысины». Я спросил — зачем он это делает, ведь за это не платят? Он с усмешкой ответил — если урожая не будет, то откуда вообще появится зарплата.

Кому мешали переселенческие колхозы, что их так хотели размыть? И размыли. А ведь компактное проживание корейцев позволило бы лучше сохранить язык и культуру.

Волею судьбы наши предки оказались в России, и для нас — представителей последующих поколений, С ССР стал единственной родиной. Но это не значит, что мы должны предать забвению свой язык и культуру. И если родина у нас одна, и если все мы живем одной большой интернациональной семьей, и если кто-то претендует на роль старшего брата, то, наверное, его долг заботиться о младших так, чтобы никто не чувствовал себя обделенным

…Ранней весной собираются на Куйлюке «гобонди». Смывшие грязь и отдохнувшие за зиму. Сидят на корточках вдоль тротуара, курят и негромко обсуждают — куда, с кем, когда. Точь-в-точь как ласточки на проводах перед дальней дорогой.

Есть ли у перелетных птиц свой дом, родина?

Февраль, 1988г.

«ПРОШУ ВСЕПОКОРНЕЙШЕ…»

 

Статью мою не напечатали, Михаил Квак содружества не принял, оставалось одно — написать первому лицу республики. Поведать в письме о проблемах нашего нацменьшинства, подписать его видными корейцами и получить, так сказать, официальное «добро».

Идея — не бог весть, какая, поскольку прошения писали всегда и везде, а на Руси — тем более.

Я — выходец соцсистемы: двадцать лет мои материалы проходили жесткую цензуру как внутри редакции, так и в соответствующих надзорных инстанциях. Это поэт может позволить себе шалости, вроде «уберите Ленина с денег», а журналист — проводник идеи партии. Он должен быть осмотрительным, особенно касаясь тем межнациональных отношений.

Лет десять назад, будучи ответсекретарем молодежной газеты, я поместил под рубрикой «К 1000-летию Авиценны» статью, подготовленную пресс-службой «Комсомольской правды». Автором был ректор Душанбинского мединститута, зампредседателя оргкомитета ЮНЕСКО по празднованию юбилея великого ученого. Материалы пресс-службы «КП» считались проверенными, и я особенно не вчитывался в текст, когда засылал его в набор. После выхода газеты какой-то бдительный доброхот позвонил в отдел пропаганды и агитации ЦК и обратил внимание наших «церберов» на то, что в молодежной газете Авиценна представлен как великий сын таджикского народа. Из отдела, естественно, позвонили редактору, тот вызвал меня, я явился с оригиналом статьи, и мы вчитались в сакраментальные строки: » Ибн Сина /Авиценна/ родился в таком-то году, там-то во времена правления таджикской династии таких-то…» И из-за этого сыр-бор?

Но редактор покачал головой:

— Ты не понимаешь. Авиценна — великий сын Востока. Востока, соображаешь, а не Таджикистана.

— Но здесь же не написано, что он таджик?

— Не написано, но явно подразумевается. И автор к тому же таджик.

— Неужели из-за этого будет шум?

— Шум уже есть. Надо было думать, прежде чем давать статью. Дай бог, чтобы пронесло.

Статья вышла, как на грех, в День печати. Вечером редактор пошел на торжественный прием в честь журналистов, а оттуда прямиком вернулся в редакцию, трясясь от страха.

— Ты понимаешь, что наделал? Я сейчас в буфете виделся с замзавотделом ЦК. И он сказал, что статья признана националистической. Знаешь, что это такое? За такие вещи кладут партбилет на стол!

Еще немного и он закатил бы истерику. А меня взяла злость. И это редактор? Я закрыл дверь и сказал, глядя ему в глаза:

— Слушайте, я, конечно, уважаю вас, но вы ведете себя не по-мужски. Если бы вы сказали, что вот, мол, мы с тобой дали маху, там, на ковре, я бы всю вину взял на себя. А теперь я так не сделаю. Наоборот, я скажу, что это вы велели мне поставить эту статью. Разве нет?

Редактор опешил. Потом, пробормотав — да ну тебя, вышел из кабинета.

Обошлось. Ведь надо быть кретином, чтобы раздувать из мухи слона. Я же никак не мог взять в толк: ну в чем разница — таджик или узбек Авицена? Конечно, самолюбию приятно, что твои предки не лыком шиты, но приписывать себе не свое — совсем по-детски. Или взять давний спор о генерале Сабире Рахимове — узбек он или казах? Мне абсолютно все равно, главное — он герой минувшей войны. Может потому, что я — кореец?

А теперь, представьте, если наверху следят даже за такими мелочами, то что произойдет, когда вечно молчаливые корейцы вдруг самостоятельно начнут создавать свой культурный центр, заговорят о национальном ущемлении, потере языка и культуры. Нет и нет. Тут спешить нельзя, тут необходимо заручиться санкцией властей. Составить письмо — «нижайше, всепочтеннейше, всемилостивейше просим разрешить…»

Первым секретарем ЦК Компартии Узбекистана был Рафик Нишанович Нишанов. Когда его только-только избрали, вернее, назначили из Москвы на эту высокую должность, состоялось большое совещание, посвященное национальным вопросам. Видимо, что-то назрело. Раньше даже слов таких, как «национальные проблемы» старались не употреблять. А тут целое совещание с представителями прессы, радио и телевидения. Журналисты — народ битый, цензурой мятый, их на мякине не проведешь. А-а, обычная говорильня, выпуск пара. Но в душе всегда теплится надежда — чем черт не шутит. Все-таки, перестройка, и может быть, «верхи» действительно перестраиваются.

Хороший умный доклад прочитал товарищ Нишанов. Иногда он поднимал голову от текста и вставлял что-нибудь свое. Вроде этого:

— Вот татары крымские все требуют, чтобы их вернули в Крым. А что прикажете делать с теми, кто живет там, — украинцам и русским? В Черное море прикажете сбросить?

В зале, конечно, тут же услужливый смех.

То ли Нишанов задал тему, то ли крымские татары так допекли, но на совещании много творили о них. Татары в отличие от корейцев никогда не смирялись с депортацией из Крыма. Все годы в изгнании у них действовали подпольные комитеты за возвращение на родину, собирались деньги, писались письма, воззвания. О, если бы корейцы хоть чуточку были похожи на них, мы бы сегодня не вопили о потерянном чувстве собственного достоинства, языка и культуры!

В чем вина крымских татар? В том, что многие из них были пособниками фашистов в годы войны. А мало их было среди прибалтов, украинцев, белорусов и самих русских? Если так рассуждать, то немало немцев следует выселить из Германии.

Конечно, выступивший представитель этой народности не затрагивал такие факты, он просто просил. Просили и другие представители — «обратить внимание и положительно решить то-то и то-то».

Вдруг и я загорелся желанием выступить. Бывают такие моменты, когда действуешь почти в беспамятстве. Написал записку и передал сидящему впереди. С волнением проследил ее путь до стола президиума.

Вел совещание второй секретарь ЦК. Получив записку, повертел ее в руках и отложил в сторону. Не дадут слова — решил я. Но надо знать наших партократов. Уже в самом конце, когда зал озверел от общих фраз, просьб, заверений и голода, ведущий вдруг сказал:

— Думаю, пора завершать прения. Ах да, тут вот еще хочет выступить заведующий корпунктом корейской газеты. Как вы думаете, стоит ли давать ему слово?

В самом вопросе уже крылся ответ, и зал правильно отреагировал — не стоит.

Меня попросили встать и с сожалением сообщили:

— Видите, большинство против. Давайте сделаем так — вы напишите свои соображения и пришлите в ЦК. Договорились?

Что мне оставалось делать? Я мог, конечно, апеллировать к залу: «Товарищи! Как же это так? Здесь говорилось о татарах, евреях, турках, немцах, но ни слова не сказали о корейцах. Дайте мне десять минут, чтобы я мог донести вам и наши проблемы!» Уверен, мне бы дали слово. Но я промолчал и сел. Вирус рабской покорности и страха сидел и во мне. Рабы немы.

Я так был зол, что, придя домой, изложил все свое клокотанье на бумаге. Посылать никуда не стал, но те записи пригодились, став отправной точкой письма Нишанову.

В моей жизни уже был опыт письменного обращения к первому лицу республики — Рашидову Шарафу Рашидовичу, долгие годы руководившему ЦК партии Узбекистана. Меня очень занимала тогда судьба корейского ансамбля «Каягым», многие артисты которого бедствовали из-за отсутствия жилья. Поразмыслив, как помочь им, решил обратиться непосредственно к Рашидову. Но не от своего имени и даже не от имени ансамбля: такое письмо может просто-напросто не дойти до первого секретаря. Другое дело, если оно будет подписано, скажем, депутатом Верховного Совета СССР. «Я обращаюсь к вам, как депутат к депутату…»

Народный избранник, бригадир хлопководческой бригады Кан О Нам, был, пожалуй, последним корейцем, получившим высокое звание Героя Социалистического Труда. По крайней мере, я не слышал, чтобы после него кто-то еще из моих соплеменников удостоился этой награды.

Еще с первой встречи Кан О Нам понравился мне тем, что не строил никаких иллюзий и рассуждал очень здраво;

— Ну, какой из меня депутат? Я могу только хлопок выращивать, да пользуясь депутатскими полномочиями кое-что сделать для односельчан.

Когда я обратился к нему со своим предложением, он согласился сразу, даже не прочитав черновика письма.

— Если это поможет ансамблю, готов обратиться к кому угодно.

В ходе подготовки письма я подумал, что хорошо бы показать черновик Пану Василию Павловичу, человеку, сделавшему при Рашидове блестящую карьеру от мастера передвижной механизированной колонны до начальника «Степстроя», что соответствовало рангу министра.

В журналистском кругу о Пане ходила любопытная история. Рассказывали, что, когда он в очередной раз былвыдвинут в парламент республики, то избирком заново проверял его биографические данные. И из Одесского гидромелиоративного института пришел ответ, что среди выпускников такого-то года фамилия Пана не значится.

Ответ, якобы, передали Рашидову, на что он отреагировал очень своеобразно: «Ну и дураки! Таким выпускником гордиться надо!»

Было ли так на самом деле, не знаю. Эту историю вполне могли выдумать, мало ли недоброжелателей у любимцев Рашидовых.

Словом, я вместе с художественным руководителем корейского ансамбля пошел к Пану. В шикарной приемной мы просидели часа четыре, пока проникли в кабинет. Коллегия, вызов в ЦК, поездка на объект: товарищ Пан проносился мимо нас с виноватой улыбкой — ребята, еще чуть-чуть, ладно? И мы, понимая, что наш вопрос — это такая мелочь по сравнению с его государственными делами, молча и терпеливо ждали. К концу рабочего дня, наконец, появилось долгожданное «окно».

Пан прочитал черновик письма, снял очки и устало откинулся на спинку высокого кресла на колесиках. Помолчал с минуту. По лицу его блуждала легкая улыбка.

— Ребята, это здорово, что вы поднимаете вопрос о возрождении корейского искусства. Но письмо ваше действительно черновой вариант. Шараф-ака очень занятой человек и он делает столько для всех, невзирая на национальность, что очень болезненно относится ко всякого рода негативным письмам. Вот крымчаки все пишут и пишут — жалуются, критикуют, требуют и угрожают. Очень огорчают его татары. Поэтому, ребята, письмо надо сделать как-то потеплее, сказать, что он, как отец всем нам…

Я понял. Действительно, у меня в письме одни лишь просьбы, проблемы и что они не решаются. А надо как — проблемы есть, они решаются, спасибо партии и правительству и лично Вам, дорогой… И где-то в конце вставить маленькую просьбу, так, пустячок — несколько квартир для талантливых артистов.

Через месяц худрука корейского ансамбля вызвали в горисполком и велели подать список нуждающихся в жилье. В радостном испуге, памятуя, что чем больше просишь, тем большей будет половина скошенного, он вознамерился включить в список чуть ли не всех артистов. Пока тянулась бумажная волокита, товарищ Рашидов скончался. Но перед тем как это принято у нас, началось топтанье мертвого лидера, ансамбль «Каягым» успел получить три квартиры.

Так что письмо Нишанову я составлял, держа в уме то прежнее послание. Перестройка, демократия, интернациональная дружба, все хорошо, прекрасная маркиза, но… Есть маленькое «но» — это санкция на создание корейского культурного центра. И тогда все будет замечательно.

Теперь оставалось подписать письмо авторитетнейшим корейцам.

 

 

 

 

С ПИСЬМОМ ПО КРУГУ

 

За годы работы собственным корреспондентом корейской газеты мне довелось познакомиться со многими известными соплеменниками. Среди них были партийные и советские работники, уче­ные, директора предприятий, председатели колхозов, деятели искусства. Другое дело, кто из них согласится не только подписать письмо к Нишанову, но и активно участвовать в культурном движе­нии корейцев. Все-таки они добились признания тем, что не отпочковывались от ствола общепринятых мнений. Ни один из них, как мне известно, не ратовал публично за возрождение утраченного родного языка, культуры. И хотя перестройка наконец-то коснулась кровных проблем некоренных жителей республик, даже вышло союзное постановление о создании национальных культурных центров, бог знает, как это все обернется завтра. Захотят ли люди, добившиеся во многом успеха своей лояльностью, пойти на риск, связавшись с письмом, последствия которого непредсказуемы.

Правда, эти мысли пришли ко мне уже в ходе сбора подписей. А так, я действовал по простому принципу — чем авторитетнее коллектив авторов, тем весомее.

Среди корейцев Узбекистана трое достигли особенно высокого служебного и общественного положения, насколько это было вообще возможно для некоренного жителя, исключая, конечно, русских. Уже упоминавшиеся Хван Ман Гым, Василий Павлович Пан — и Семен Тимофеевич Чен. Последний являлся председателем Госкомитета по рыбному хозяйству, что приравнивалось к рангу министра, депутатом Верховного Совета Узбекской ССР.

Но Хван Ман Гым в описываемый период уже третий год как томился в следственном изоляторе в связи с «хлопковым делом». Когда его посадили — многие ахнули: как можно арестовать такого человека! А ларчик открывался просто. Усманходжаев, ставший первым секретарем ЦК после Рашидова, видимо, решил отвлечь внимание общественности от мрачной фигуры Адылова, чьи злодеяния и арест смаковались прессой всей страны. Древним, как мир способом, найдя другого «стрелочника».

Хван Ман Гым, конечно, чувствовал, что тучи сгущаются над ним. И когда на бюро ЦК решился вопрос его ареста, он, предупрежденный верными друзьями, рванул в Москву за защитой. Но до Кремля ему не удалось дойти: известного на всю страну председателя колхоза арестовали прямо в гостиничном номере «России».

И началось. Усманходжаев на каком-то совещании публично заклеймил Хван Ман Гыма в хищении пяти миллионов рублей. Первому секретарю вторил главный прокурор республики, правда, сбавив цифру до миллиона.

Если бы эта версия оказалась верной, то корейцам было бы, ох, как худо. Вот кто, оказывается, в республике главный вор! Их тут, видите ли, пригрели, несчастных, в 37-м году, а они вон что вытворяют!

Когда сделали обыск в доме Хван Ман Гыма и составили опись, все имущество вместе со строениями, автомашиной, потянуло на 70 тысяч рублей. Не густо для человека, десятки лет руководи­вшего одним из самых богатых колхозов страны.

Следственная бригада месяцами безвылазно копалась в колхозе, но суд трижды возвращал материалы дела на доследование. А Хван Ман Гыма продолжали держать в тюрьме.

Не мог я обратиться и к Василию Павловичу. После смерти Рашидова начались гонения на его выдвиженцев. Сценарий был один — разоблачительная статья в газете, исключение из партии, снятие с должности, лишение наград и званий. Экзекуция не миновала и товарища Пана. И что интересно, главным обвинением было, якобы, фальсифицирование вузовского диплома. Если Пан действительно без высшего образования сделал такую блестящую карьеру, то прав был Рашидов — «таким выпускником гордиться надо».

Василий Павлович был исключен из партии, лишен всех наград и званий, отозван из депутатов и, само собойразумеется, снят с должности.

Оставался Семен Тимофеевич Чен. Как и Усманходжаев, он выдвинулся из Наманганской области, где был директором совхоза, заместителем председателя облисполкома. Чен прекрасно говорил по-узбекски, любя и умея при этом уснащать свою речь крепкими словечками. Невысокого роста, плотный, он производил впечатление веселого и решительного человека.

Считается, чем выше пост, тем лучше его обладатель знает, что надо делать. Но это теоретически. На практике же наш чиновник, опутанный всевозможными служебными инструкциями, лучше всего знает, чего он не должен делать. Не случайно у нас самостоятельность всегда могут расценить как самодеятельность, инициатора — как выскочку.

Встретил меня Семен Тимофеевич приветливо. Прочитал письмо и как-то заметно поскучнел.

— Кто же это вам разрешит создавать культурную автономию? — спросил он скептически. И сам же ответил: — Никто не разрешит.

— Но ведь вышло постановление, — бодро сказал я.

— Постановление — это еще не решение вопроса. И потом, мне ведь нельзя подписывать такие документы. Я — лицо номенклатурное, член ЦК, депутат, министр. Так что обойдетесь без моей подписи.

— Семен Тимофеевич, а помните, год назад вы сами говорили, что надо бы написать письмо в ЦК КПСС о реабилитации корейцев.

— Ну?

— Под таким письмом подписались бы?

— Ну, допустим.

— Так ведь то, что мы просим — та же реабилитация. Мы хотим вернуть утраченное.

— Э-э, дорогой, реабилитация корейцев касается прошлого, а культурный центр — настоящее. А сейчас ситуация такая, что никто не пойдет на автономизацию культуры.

— Мы так не ставим вопрос, — начал, было, я возражать, но, наткнувшись на его непреклонный взгляд, понял — бесполезно. — Значит, не будете подписывать?

— Нельзя мне, понимаешь, нельзя. Потом, есть же у нас и другие достойные люди.

Мне следовало ожидать такого поворота. Зачем номенклатурщику чужая клавиатура. В своей бы разобраться. Все, баста. К советским и партийным работникам я больше не ходок. Они ведь винтики той системы, которая и довела нацменьшинства до такого состояния, что на 70-м году Советской власти надо создавать культурные центры по спасению родного языка.

Я всегда гордился теми корейцами, которые сумели выдвинуться, несмотря на «пятую графу», часто приводил в своих статьях их фамилии. Но остались ли они при этом корейцами? Сохранилось ли в них священное чувство родства с соплеменниками или они готовы ради служебной карьеры даже стереть свои национальные черты?

Мне невольно вспомнился Виктор Сергеевич Ли — второй секретарь Ильичевского райкома партии, первая встреча с ним.

Еще в приемной меня приятно изумила секретарша.

— Из корейской газеты? Добро пожаловать! Конечно, знаем про ваше издание. Наш «второй» выписывает. Проходите в кабинет.

Из-за стола встал невысокого роста, чистенький и аккуратный кореец с приятным интеллигентным лицом. Очень рад, как дела, успехи? Как газета? Да, плохо, что мы теряем свой язык, традиции. К сожалению, и сам не умею ни читать, ни писать по-корейски. Но газету выписываю, надо же как-то поддержать…

В разгар беседы в кабинет заглянула секретарша и сказала, что вызванный такой-то человек пришел.

— Пусть войдет, — молвил «второй».

В кабинет вошел, нет, вполз пожилой узбек — так был изогнут его стан в низком поклоне. Руки прижаты к животу, словно туда впился осколок, тюбетейка вот-вот упадет с головы. Боже мой, какой же грех он сотворил, что так распластался?

Но еще больше меня поразил товарищ Ли. Положив свои маленькие кулачки на стол, он грозно выпрямился и, смотрел на посетителя как удав на кролика.

Пауза была пугающе длинной. А потом сразу рык:

— Ты почему не выполнил мое распоряжение?

— Кечерасиз, кечерасиз…

— Ищешь причину, да? Ты что забыл, что говорил наш генсек? Я напомню: кто хочет работать — тот ищет средство, кто не хочет — тот причину. Я тебе найду причину! Ты у меня найдешь причину положить партбилет на стол!

— Кечерасиз, кечерасиз…

— Даю тебе два дня, не выполнишь, смотри у меня, — кулачок дробно застучал по столу. — Иди!

— Рахмат, рахмат…

— Гостя вот благодари, Не хочу при нем ругаться. Иди и помни, что я сказал.

— Рахмат, рахмат…

Посетитель, точь-в-точь как падишахский подданный, пятясь задом, вывалился из кабинета. Товарищ Ли повернулся ко мне: хмурая туча на его лице сменилась вновь лучезарной интеллигентной улыб­кой.

— С ними иначе нельзя, — доверительно сказал он. — Узбеки уважают, когда с ними так, по-узбекски.

Я не знал, что сказать. Все во мне оцепенело от омерзения и ярости. Почему я смолчал, почему не крикнул ему в лицо — ты что делаешь, свинья эдакая? И еще разглагольствовать, что узбеки лю­бят такое. Как будто хамство имеет национальные черты.

Нет, в тысячу раз правы японцы, что не разрешают японскому корейцу занимать хотя бы самый маленький государственный пост. Такие, как Ли, примут любой облик ради карьеры.

Ничего я ему, конечно, не сказал. Я ведь тоже знал хорошо, чего мне… не надо делать.

Может быть, и есть среди партийных и советских функционеров-корейцев такие, кто не только на кухне радеет за возрождение национальной культуры. Но я таких не встречал. Чаще были дру­гие, избегающие своих единокровцев. Как бы кто ненароком не обвинил в национализме. Что ж, Семен Тимофеевич верно посоветовал — есть же другие достойные люди.

Я решил обратиться к корейцам-ученым. Их было в Узбекистане немало, облаченных в мантию докторов и кандидатов наук. Филологи, экономисты, геологи, медики, философы — всех не перечислишь. Но особенно много почему-то историков. Факт примечательный, вызывающий раздумья, во многом объясняющий природу корейца.

Официальная история, как известно, всегда была наукой политизированной. Обязанная бесстрастно излагать факты, события, даты, она всегда была субъективной, поскольку прошлым можно оправдать настоящее. А потом это так просто — не заметить, пропустить, умолчать о тех или иных моментах истории, чтобы другие выгодно окрасились в нужные тона.

В официальной исторической науке легко сделать научную карьеру. Корейцев-историков много. Отсюда следовал печальный вывод: моим собратьям в большой степени присущ коньюктуризм.

Да, невесело приходить к таким выводам. Даже мысль о том, что ни один ученый-общественник не избежал цитирования основоположников марксизма-ленинизма (глупейшая идиома), восхвалений компартии — не утешает. Объективность — не есть ли главный критерий любой науки? Чему учили и чему научат труды, из которых выпали целые периоды истории?

Есть такая книга доктора исторических наук Ким Сын Хва «Краткие очерки об истории советских корейцев», в ней очень подробно повествуется о жизни наших родителей на Дальнем Востоке. Нелегкая доля при царизме, и мужественное участие в гражданской войне, и трудовой энтузиазм в строительстве социализма. Спасибо автору за это. Но ни слова не сказано о горьком 37-м годе, репре­ссиях и переселении. Я не обвиняю, понимая, что ему не дали бы в то время написать правду. Но все же, все же…

Зачем далеко ходить за примерами. Мой старший брат был историком. В начале 70-х годов он защитил кандидатскую диссертацию на тему «Борьба Компартии Узбекистана за материально-хозяйственное становление корейских переселенческих колхозов». В архивах он раскопал факты вопиющего произвола Советской власти в отношении корейцев — от огульных обвинений в массовом шпионаже до тюремного заключения без суда и следствия. Неискушенный в делах научных брат написал все, как есть. Потом сам рассказывал, что его научный руководитель, прочитав рукопись диссертации, в ужасе схватился за голову. Работу, естественно, пришлось переделывать.

А ведь брат мой был человеком не робкого десятка. В 36-м году он, 17-летним пареньком, приехал с Дальнего Востока в Самарканд, где поступил в пединститут. Через год, прослышав, что корейцев везут в Узбекистан, выехал навстречу и на станции Арысь чудом нашел нашу семью. В 46-м он вместе со многими советскими корейцами отправился в Северную Корею. Принимал участие в корейской войне, о чем всегда горько жалел, называя ее братоубийственной. Он с иронией относился к советской пропаганде, яростно выключал телевизор во время передачи программы новостей. «Только и знают что хвалить себя, — говорил он. — Когда-нибудь это вылезет боком».

Мой брат — яркий пример ученого-историка, думавшего об одном, говорившего о другом и писавшего о третьем.

Конечно, обвинять сначала надо было самого себя, если бы я глубоко не верил во все то, что писал и восхвалял. Превосходство наших духовных ценностей над капиталистическими неоспоримо, считал я. Взять хотя бы моральный коде кс строителя коммунизма. Какие прекрасные слова! Говорю это без капли иронии. Что же касается экономического соревнования двух систем, тут я, конечно, как и многие мои собратья-журналисты, плавал. Ибо не знал, не видел, как «там» на самом деле. Приходилось, не скрою, иногда кривить душой. Помню, как-то писал об Ургенчской шелкомотальной фабрике, где специалисты из Японии монтировали чудо-технику. Мне все хотелось поддеть этих представителей капитализма. И не придумал ничего лучшего, как сравнить их с роботами. Что, мол, педан­тичность японского рабочего доходит до того, что он после сигнала на обед не будет доворачивать гайку даже на пол-оборота. Такие вот они бездушные люди.

Каюсь. Японцам ведь неведом наш трудовой энтузиазм. План и непременно социалистическое обязательство — сдать объект досрочно. К празднику, скажем, или к какому-нибудь событию. И отр­апортовать. А то, что опережение мало, что дает в конечном итоге, кого волнует? Главное — энтузиазм и рапорт.

Письмо Нишанову по сути тоже рапорт. Мы — корейцы, сле­дуя указаниям партии и правительства, готовы начать изучение родн­ого языка и возрождать национальную культуру. От имени и по пор­учению корейской общественности такие-то.

Среди ученого люда доктор философских наук, профессор Сергей Михайлович Хан пользовался большим авторитетом. Я встре­чался с ним, когда его только назначили ректором Ташкентского ин­ститута культуры. Брал интервью. Как же, впервые в истории высше­го образования республики кореец стал во главе вуза.

С тех пор минуло полтора года. Все тот же скромный каби­нет, все та же секретарша с неизменным зеленым чаем. Но передо мной сидел уже другой человек. Исчез прежний задор в голосе, бле ск в глазах. Одна усталость. Без особого воодушевления выслу­шал меня, и вяло промолвил:

— У меня, к сожалению, есть веская причина воздержаться от подписи. Дело в том, что я подал заявление об уходе с поста ректора. Вопрос должен решиться на днях.

Я почувствовал легкое разочарование.

— А что случилось, Сергей Михайлович? Если не секрет, ко­нечно…

— А-а, долго объяснять. Так что давайте созвонимся через несколько дней. Не поздно будет?

— Да нет. Пока буду собирать другие подписи. Следующим кандидатом на подпись был доктор геолого-минералогических наук Пак Андрей Инсонович. Первый кореец-лауреат Ленинской премии. Этот человек был далек от меркантильных соображений и подписал письмо, не раздумывая. Пожелал успеха, обещал помогать в меру своих сил.

В списке авторов значилась и фамилия Когая Дмитрия Кон­стантиновича — очередного корейца — депутата Верховного Совета СССР. Как и его предшественник, Когай тоже работал бригадиром хлопководческой бригады. Выпало, значит, так по разнарядке.

Кан О Нам, о котором я уже рассказывал, хорошо понимал свою подставную роль и относился к своему возвышению с извест­ной долей иронии. Когай еще не дошел до этого открытия, по-дет­ски радовался счастливому выигрышу, с упоением рассказывал о привилегиях депутатов, приемах и банкетах. Но ко времени, когда я обратился к нему с письмом, положение у него было неважное. «Хлопковое дело» коснулось и его колхоза. Председателя, главных специалистов, руководителей среднего звена вовсю трясли следова­тели. И бригадир, бравший и «выполнявший» немыслимые обязатель­ства — собрать с гектара 60-центнеровый урожай хлопка, естествен­но, не мог себя чувствовать спокойным. Первым делом Когай спро­сил:

— Если я подпишу, мне ничего за это не будет?

— Наоборот, — сказал я. — Только честь и хвала. Вы же подни­маете животрепещущие вопросы национального характера.

— А как вы думаете, меня могут избрать на следующий срок?

— Все может быть. Зависит от того, каким вы были депута­том. Прочитает Нишанов это письмо и может запомнить ваше имя. Настоящий депутат, подумает…

— Да? Эх, была, не была…

Если бы он был верующим, то перекрестился бы. Но, к сло­ву сказать, более неверующих, чем советские корейцы, на свете нет. От Будды отстали, ко Христу не пристали. Хотя многие предста­вители старшего поколения крещены и носят такие имена, как Пла­тон, Никифор, Игнат, Серафим, которые даже у русских редки.

Впрочем, я отвлекся.

Следующей значилась фамилия Огая Алексея Викторовича — доктора экономических наук, профессора, проректора Ташкент­ского института инженеров ирригации и механизации сельского хо­зяйства. Появился он в Ташкенте недавно, до этого жил в Ставропо­ле, что вызывало у многих законный интерес. Как никак, столица края, которым многие годы командовал нынешний генсек Горбачев.

С Огаем я познакомился в роддоме, где лежали наши жены. Несколько суетливый от перспективы стать отцом уже не в моло­дом возрасте, он разговорился на первой же минуте. Да, да, Горба­чева, конечно же, он знал лично, поскольку тот учился заочно в сельхозинституте, где Огай двенадцать лет руководил кафедрой. Мало того, жена генсека работала под его началом. Стоит отме­тить, что рассказывал профессор обо всем этом как о факте в об­щем-то не очень значительном. Подумаешь, генсек.

Действительно, что в этом такого? Мне лично доводилось слышать от одного знаменитого лукового бригадира, как он запросто захаживал в кабинет первого секретаря Ставропольского крайко­ма партии товарища Горбачева. Чуть ли непинком открывая дверь.

И раз уж речь зашла о Горбачеве, то мне трудно удер­жаться еще от одного, пожалуй, самого яркого примера. Дело в том, что мой второй брат когда-то учился в МГУ вместе с Михаилом Сергеевичем. На одном факультете и на одном курсе.

В 85-м в Москве состоялось 30-летие выпуска юрфака и Горбачев с супругой тоже пришли на вечер. Об этом была неболь­шая информация в газете. Сидели как-то с братом на даче, и я вспом­нил про ту заметку.

— Приглашали, приглашали его тоже — встряла жена брата. — Даже официальное письмо на работу прислали. Не поехал.

— А чего не поехал, брат?

— Да-а, времени не было.

Как же, времени не было. На работе ему даже специально командировку в Москву организовали, а он не поехал. Подумаешь, вечеринка с Горбачевым! На такого брата — не захочешь, а взгля­нешь с… любопытством»

Во время первой встречи я спросил у Алексея Викторовича о причинах переезда в Ташкент. И ответ его запомнился: мол, с годами все больше тянет на родину, поближе к своим.

Товарищ Огай живо прореагировал на мое предложение, но прочитав письмо, сказал, что готов подписать, если будет пере­делан один абзац. Я сразу согласился: Дело в том, что письмо я составил хитро: на первой странице поместил почти весь текст, на второй — всего несколько предложений и фамилии авторов. Огай нашел возражение как раз в начале. Но, заметив, что я сразу согла­сился, он снова стал читать и тут же зацепился за вторую страницу. И тут я уперся. Его замечание не меняло суть дела, но из-за пере­делки мне пришлось бы заново обегать уже подписавших. Огай железно стоял на своем, и мы разошлись, не договорившись.

Я обращался потом к нему еще раз, уже собрав все ос­тальные подписи, но и тогда он не поступился принципами. Не могу, мол, раз не согласен.

Снова увиделся я и с Сергеем Михайловичем. Встретились мы по его предложению в маленьком скверике, где устроились на скамеечке.

— Считаю, даже уверен, что моя подпись нежелательна, — заявил он сразу.

— Почему? — испугался я.

— Из-за моего ухода с ректоров. Еле отпустили по собствен­ному желанию. Но в ЦК и сам Нишанов может подумать, что про­фессор Хан, не успев исчезнуть в одном месте, уже выныривает в другом. Не хочу, чтобы так думали обо мне, о корейцах вообще.

Что я мог возразить на это? Только быть благодарным за такую предусмотрительность.

— А все-таки, почему вы ушли с ректоров?

— Я и не предполагал, что институт этот — «кормушка» для многих, которые хотели бы видеть ректором своего человека. Поначалу я пытался навести порядок — уволил одного, другого, третье­го. На меня тут же посыпались жалобы, анонимки, доносы. Даже инфаркт заработал. Потом подумал — зачем мне все это? Разве я смогу вычистить десятилетиями скопившуюся грязь? Решил плюнуть, здоровье важнее.

— Неужели не было союзников?

— Как разберешь? На словах — все союзники, а на деле… Да и я, как понимаю, карта в чьей-то игре. Лучше отойти в сторону, иначе затопчут. Я профессор, без куска хлеба не останусь.

— А как вы относитесь к идее культурного центра?

— Всей душой. Сейчас у меня и времени свободного будет побольше. Так что попробуем. Но моя подпись нежелательна, по­верьте мне.

Я тогда еще подумал, что, пожалуй, лучшей кандидатуры на роль будущего лидера корейского культурного движения не найти. Многие ученые, с кем я встречался, отзывались о Сергее Михайло­виче с одобрением — умен, глубоко порядочен, авторитетен.

На сбор подписей у меня ушло больше недели. С волнени­ем запечатал письмо в большой белый конверт и старательно вывел — «Первому секретарю ЦК Компартии Узбекистана товарищу Нишанову Р.Н.».

Попадет ли оно к нему лично в руки? А если попадет, то, как отреагирует? Вдруг откажет, что тогда делать? Ох, этот извечный вопрос русской интеллигенции, которую кто-то метко окрестил «гни­лой».

 

 

 

 

«ЖЕЛАТЕЛЬНО РЕШИТЬ ПОЛОЖИТЕЛЬНО…»

 

Прошение до Нишанова дошло.

Я понял это, когда ко мне позвонили из Ташкентского горис­полкома и попросили явиться к заместителю председателя с не­сколькими авторами письма. И что интонация в голосе звонившего скорее доброжелательная, нежели гневная. Проситель ухо держит востро,

Я связался с Сергеем Михайловичем и Тимофеем Ченсоновичем. О первом я уже рассказывал. Добавлю только, что за время ожидания ответа, мы с ним вновь встречались, на этот раз в кор­пункте. Он пришел поделиться своими мыслями о будущем культур­ном центре и оказался очень интересным собеседником.

С Тимофеем Ченсоновичем Хваном я познакомился лет десять назад в колхозе «Ленинский путь», где он работал инженер­ом по связи. С тех пор мы виделись редко, но каждая встреча была памятной. Человек образованный он по многим явлениям, фактам имел собственное и зачастую оригинальное мнение. Родился и выр­ос в колхозе «Политотдел», после окончания института работал там же, параллельно руководя ансамблем художественной самодеятель­ности «Чен-Чун». Потом Тимофей из-за чего-то не поладил с Хван Ман Гымом и перешел в соседний колхоз. Там, между делом, со­здал духовой оркестр. Сам он довольно прилично играл на пианино, аккордеоне и трубе. Знал немало корейских песен, хотя исполнял их редко. Умел читать и писать на родном языке, что было редко­стью для сорокалетнего корейца.

Мы с ним не раз затрагивали тему возрождения националь­ной культуры, и я знал, как она ему дорога. Поэтому, собирая подпи­си, не мог обойти его.

К тому времени Тимофей работал заместителем председателя колхоза. С энтузиазмом принялся внедрять арендные предприя­тия по выращиванию кур, перепелок, овощей, оказанию бытовых услуг и тому подобное, чем вызвал глухое и яростное сопротивле­ние у патриотов коллективной собственности. И, как водится у нас, в его адрес посыпались жалобы, анонимки, угрозы. Огонь был таким массированным, что «возмутитель спокойствия» решил подать заяв­ление об уходе. Его просили остаться — на должности инженера по связи, но он отказался. В нем уже бродил дух свободного предпри­нимательства.

Сергей Михайлович и Тимофей, пережившие сходную си­туацию, охотно согласились на мое предложение — вместе пойти в горисполком. Но перед этим мы собрались в корпункте — попить чайку, подумать-погадать и помечтать.

— Глядишь, расщедрятся и дадут корейцам целое здание, — пошутил Сергей Михайлович. — Я даже знаю, какое здание надо просить в случае чего.

— Какое?

— Недостроенный ресторан «Салом» возле Дворца Дружбы народов.

— Да вы что? — вскричали мы с Тимофеем. — Кто же нам даст его?

— А почему бы и нет? Разве корейцы не заслужили больше­го, чем этот замороженный объект? Если подсчитать, сколько всего мы лишились за полвека, не то что здание, целый городок можно построить. Взять, к примеру, корейский пединститут, который за­крыли в 37-м году. Один такой вуз обходится государству примерно в два миллионарублей в год. Подсчитай-ка, сколько это будет за 50 лет. Сто миллионов! Вот сколько денег сэкономило государство на нас.

— Нам бы хоть миллион, Сергей Михайлович, — улыбнулся Тимофей. — Но не дадут. Поверьте моему слову, не дадут. Вас, скажут, слишком много. Корейцев, татар, уйгур, евреев. Но… меч­тать не вредно.

А чем черт не шутит, вдруг помогут со зданием, с деньга­ми. Как было бы здорово иметь свой центр с учебными классами, репетиционным залом, помещением для выставок, ресторана. Во­ображение сразу нарисовало идиллическую картину склоненных над учебниками мальчишек и девчонок с раскосыми глазами, играющих в «дянгу» стариков, репетирующих корейские танцы артистов.

Файзуллаев Акбар Файзуллаевич оказался сравнительно молодым человеком с породисто-холеным лицом и начинающей полнеть фигурой. Странно, но у многих местных начальников, как только они сядут в руководящее кресло, первым делом начинают расти животы. Русским Файзуллаев владел превосходно, видать, учился не в национальной школе. В 50-60-х годах у узбекских высо­копоставленных чиновников была тенденция отдавать детей в русск­оязычные дошкольные и школьные заведения.

Встретил нас, как старых знакомых.

— Очень рад, что вы пришли, — сказал он, когда мы, поздор­овавшись, сели. — Сейчас нам чай принесут, а пока давайте познако­мимся

Мы представились. Файзуллаев вынул из папки знакомое письмо

— Вот, поступило к нам. С резолюцией самого первого. Очень хорошая резолюция, можете посмотреть сами.

В левом углу первой страницы было размашисто выведено: «Ознакомить всех членов бюро. Желательно решить положительно. Нишанов»»

Дыхание замерло в груди. Выдох. Улыбка. Хочется заор­ать, запеть.

— Действительно, давно пора обратить внимание на нужды нацменьшинств, — сказал Файзуллаев, деликатно переждав наше волнение. — Итак, как вы себе мыслите создание культурного цен­тра?

Отвечал Сергей Михайлович. По-профессорски неторопли­во, словно на лекции:

— Мы мыслим его как общественную организацию со своим уставом и программой. Центр, естественно, в Ташкенте, на пери­ферии — областные и городские филиалы или отделения. Такая орга­низация способна была бы начать практическую работу по возрож­дению языка, культуры. Выпускать учебники, создавать курсы, шко­лы, проводить социологические исследования. Например, надо пер­вым делом выявить все то, что еще осталось у корейцев, от чего надо отталкиваться. Сам центр — здание или комплекс зданий, жела­тельно в корейском стиле, в которых…

Сергей Михайлович еще излагал свои соображения, как я случайно заметил на лице Файзуллаева задумчивуюотстраненность. Словно тот сидел в президиуме собрания и заранее знал, о чем будет говориться в докладе и прениях.

— Все это замечательно, — поддержал он разошедшегося Сергея Михайловича. — Но главное сейчас — создать организацион­ный комитет. Быстренько созовите собрание корейской обществен­ности и изберите рабочий орган, который займется разработкой устава и программы. Дня за три успеете? Должны, должны успеть, так как мне надо доложить до первого числа. Потом подумаем об учредительной конференции. Договорились? Вот и хорошо, желаю вам успеха!

Из горисполкома мы вновь вернулись в корпункт, окрылен­ные беседой с Файзуллаевым, и часа два обсуждали, как провести собрание. Сергей Михайлович брался поднять на дыбы весь ученый мир корейцев. Тимофей — объехать колхозы и пригласить оттуда людей. На меня же была возложена задача — найти зал, обзвонить всех знакомых.

— Хорошо бы хоть одного Героя Социалистического Труда, — заметил Сергей Михайлович. — Это придало бы вес собранию. Де­путаты у нас есть и республиканского, и областного масштаба.

— Попробую дозвониться до Михаила Константиновича, — обещал я, — хотя не уверен, что он приедет. Неплохо бы пригласить также аксакалов, у нас есть старики-собкоры, они знают многих уважаемых ветеранов.

— Надо бы и творческую интеллигенцию — художников, скульп­торов, музыкантов. Знаете таких?

— Конечно, всех оповестим.

Никто из нас не сомневался в том, что в первую очередь надо собрать самых авторитетных и уважаемых. Чтобы собрание было весомым. Не принимая в расчет, что к признанию люди шли путем, далеким от национальной темы. Наивно полагая, что вопрос создания культурного центра затронет сердце каждого. Дай только сигнал, и все сплотятся во имя этой благородной цели.

В высотном здании издательства ЦК КП Узбекистана, где располагался наш корпункт вкупе с десятками редакций газет и жур­налов, имелся зал заседаний. Его я и имел в виду, когда вызвался обеспечить помещение для собрания. Но уже собравшись было обр­атиться к директору издательства за разрешением, вдруг засомне­вался в положительном ответе. А если откажет? Спросит — для чего и, вежливенько так, откажет. Можно, конечно, сказать, что хотим провести читательскую конференцию, но к чему эта дезинформа­ция? И я решил попросить помощи у Димова Георгия Васильевича — собкора газеты «Известия». Ему-то директор обязательно пойдет навстречу.

Тут я должен несколько отвлечься, чтобы пояснить ход сво­их рассуждений. Все представители центральной прессы, радио и телевидения были объединены в одну парторганизацию, не имев­шую, пожалуй, аналога в республике. Потому что в целом первич­ная структура монокомпартии Советского Союза строилась по про­изводственно-территориальному принципу: каждый трудовой коллек­тив имеет свою партийную организацию, которые уже затем объ­единяются в райкомы, обкомы и так далее. Именно такой принцип позволял партии не только контролировать производство, но и осу­ществлять кадровую политику.

Мы же, собкоры, принадлежали к разным ведомствам, на­ходящимся к тому же за пределами республики. Но поскольку каж­дый коммунист обязан состоять на учете, то и была создана столь необычная первичная партийная организация. Естественно, с ней очень считались. Мы могли пригласить на свое собрание и секретаря райк­ома партии, и даже заведующего отделом ЦК. В таких случаях всег­да было интересно наблюдать, как партийная номенклатура пытает­ся заигрывать с нами, напуская на себя вольнодумство. Новички-журналисты, обычно, попадались . эту уловку, задавали смелые вопросы, лезли с критикой. Но большинство собкоров были людьми тертыми, их на мякине проводили не раз.

Традиционное соперничество двух крупнейших газет — «Прав­ды» и «Известий» отражалось и на взаимоотношениях их собствен­ных корреспондентов. Оба были известными журналистами, знали цену себе и своему положению. Правдист Мукимов Юлдаш Мукимович держался всегда несколько флегматично: эдакая писатель­ская отрешенность позволяла ему часто присутствовать отсутствуя. На собраниях выступал только когда просили. Говорил тяжеловато, с акцентом, хотя иногда в речи его проскальзывали прекрасные вос­точные обороты. Димов ораторствовал охотно и страстно. Если пер­вого больше уважали за статус «Правды», то второй заслужил из­вестность своими острыми статьями.

После смерти первого секретаря ЦК КП Узбекистана Рашидова, с которым Мукимова связывала личная дружба, — правдист как-то поблек. Сказались и бесстыдная кампания хулы против покойного и прохладное отношение нового руководства республики к собкору «номер один». Да и сама редакция «Правды» повела себя странно: месяцев восемь Мукимова совсем не публиковали, выжидая его ухода на пенсию.

Провожали мы Юлдаша Мукимовича на заслуженный от­дых с традиционными речами и подарками, но было заметно, что особой печали никто не чувствовал. И нам, журналистам, ничто че­ловечески-пакостное не чуждо: пока был Мукимов в чести, все но­сились с ним, а как оказался не у дел — так сразу и на «ты».

Но когда пришел новый собкор «Правды» товарищ Антонов (его перевели из Грузии), все поняли, каким интеллигентным чело­веком был его предшественник. Новичок вел себя подобно неан­дертальцу — с дубиной противбезоружных. И сразу нажил кучу вра­гов. Но это его не смущало, он был варягом, призванным выявлять, критиковать, громить. При мне он как-то звонил министру. Не здор­оваясь и не представляясь, собкор сразу перешел на крик: «Вы, по­чему не берете трубку? Вы что себе позволяете? Даже секретари ЦК не позволяют такого. Почему трубку не берете, спрашиваю? Почему надо через секретаршу?..» И так далее, в том же духе. Замешательство на другом конце провода можно себе было только представить. И не возразишь, и трубку не положишь — дураку ясно, что такой тон может себе позволить только власть предержащий.

Тем и удобны, наверное, варяги. Местному так себя вести нельзя, ему жить здесь дальше. А варяг что — пришел, разворотил и ушел.

Новый «правдист» стал открыто конфликтовать с Димовым, который вот уже второй год был секретарем нашей парторганиза­ции. Стал требовать, чтобы мы больше не пользовались именем его газеты (был у нас такой грех — для придания веса к названию партор­ганизации добавляли «при корпункте газеты «Правда»). Это восста­новило против варяга многих собкоров, но ему было наплевать: рус­ские, когда идут напролом, ни на что не смотрят.

Была у нас еще одна традиция: заведующий корпунктом корейской газеты избирался заместителем секретаря парторганиза­ции. Я вел документацию, собирал взносы, извещал собкоров о различных мероприятиях, заботился о пригласительных билетах, пропусках. Времени это отнимало немного, но зато позволяло быть в курсе многих событий, Раз газета не имела веса, так хоть этим добавить авторитет.

Среди собкоров были разные люди, но все они являлись профессионалами высокого класса, пробившие своим пером доро­гу в центральную прессу. Многие из них прошли огонь, воду и мед­ные трубы, понимали и знали о чем надо писать. Но еще лучше знали, какие темы лучше не затрагивать.

Собкоровский хлеб после редакционных «сплошных лихор­адок буден» казался особенно сладок. Одни еще хорохорились, что-то критиковали, поднимали проблемы, другие тихо наслаждались жизнью, отписывая потребное количество информации и статей. Каждый собкор был интересен сам по себе, мог о многом рас­сказать. Взять, к примеру, Петрова. Внешностью незаметен — ни ро­ста, ни стати, ни голоса. И представлял даже не прессу, а какой-то Агропромиздат. Казался молчуном и тихоней, но на самом деле был умницей, каких свет не видывал. Когда он приходил платить партийные взносы, то частенько задерживался в корпункте и тогда мы имели удовольствие наслаждаться его рассказами с массой тон­ких и иронических замечаний. Помню, умер Брежнев. Все в каком-то напряженно-приподнятом настроении. А Петров неожиданно вдруг сказал с грустью:

— Такая вот страна. Двадцать лет лизали жопу, а теперь рад­уемся, что лишились ее. А мне вот по-человечески жаль Леонида Ильича. Он мне как-то крепко помог в жизни. Чем? О, это давниш­няя история. Учился я тогда в Алма-атинской партшколе. Ну, так по­лучилось, что встретил одну женщину и решил доказать всему миру, что любви покорны и женатые коммунисты. А моя бывшая как нача­ла строчить на меня, и все в Москву, Оттуда письма пересылают в партшколу с красной такой полосой — взято на контроль ЦК КПСС. Меня, конечно, за жабры. Встал вопрос о моральном облике, дело запахло отчислением. А партшкола находилась в ведении ЦК респу­блики, кадрами как раз занимался Брежнев, бывший вторым секре­тарем. И вот вызывают меня вместе с ректором на бюро. Там ми­нистры проходят утверждение за пять минут, а я кто такой? Слуша­тель партшколы, к тому же морально разложившийся. Леонид Ильич выслушал суть дела и спрашивает — а как он учится? Ректор, он за меня переживал, тут же — отличник, мол, и активист. Ну, зачем же, говорит Брежнев, мы будем лишать себя готового кадра. «Строгача», конечно, надо влепить, чтобы неповадно было, а исключать из партии и из школы погодим. И вообще, расчувствовался он потом, скоро, мол, выйдет закон, упрощающий развод. Правда, закона этого мы ждали еще лет пятнадцать, но это уже другой вопрос. А тогда он меня здорово выручил. К слову сказать, был здравомысля­щим человеком и потому, наверное, свихнулся, став генсеком.

После ареста Адылова, который питал патологическую страсть к хвалебным статьям, на нашем партсобрании как-то зашел разговор о «папском феодале». Один из старейших журналистов стал отнекиваться от своих статей об Адылове. И тогда Петров встал и сказал:

— Чего оправдываешься? Писал ведь. И многие другие писа­ли. Вот я не писал, и Димов не писал. А ты писал, и подарки брал, сам хвалился.

Вот такой был Петров, внешне неприметный, вроде придав­ленный жизнью, но в душе непримиримый к подлости и бесчестию.

Каждый собкор находился как бы в двояком положении: жил в республике, а писал на сторону. Чуть критикнешь — тут недо­вольно нахмурят брови, соловьем запоешь — там косятся. Волей-неволей мы все нуждались в союзе между собой и, если бы не парторганизация, то было бы что-то другое, объединяющее нас. Братство собкоров давало всем неизмеримо больше, чем каждый привносил в него свое. Было на кого равняться, к кому обратиться за помощью. Поэтому, когда мне понадобилось решить вопрос с по­мещением для собрания, я, не задумываясь, обратился к Димову. Чтобы он позвонил директору издательства. Я мог бы это сделать сам, но звонок Димова, журналиста-известинца, секретаря партор­ганизации собкоров центральных газет, радио и телевидения был надежнее.

— О чем речь, — согласился Георгий Васильевич сразу. — Сей­час же позвоню,

Уладив вопрос, он ударился в воспоминания.

— Мой отец говорил, кто обидит корейца, тот будет наказан богом. Мы же жили на Дальнем Востоке и видели, какие они труже­ники. Лето, влажная жара, комары донимают, а корейцы целый день на рисовом поле. И надо же, придумали, как комаров отпугивать. Жгутик полусухой травы поджигают, а другой конец под шляпу. И работает себе человек, головой покачивает. Трава дымит, кровосо­сы пугаются.

Димов довольно смеется, словно сам придумал.

— Рядом с нами жили корейцы, и глава семьи работал на прииске, а там зарплату выдавали бонами. И вот приказ — всех кор­ейцев выселить из Приморья. Сосед пришел к нам расстроенный — надо боны обменять на деньги, а им уже запретили выходить за поселок. Отец говорит — надо помочь, Гоша. Мне тогда было лет одиннадцать, и я пошел на прииск. Двадцать верст туда и обратно. Как сосед благодарил, чуть не плакал. А через двадцать лет звонит мне его сын. Оказывается, прочитал мою статью в газете и решил узнать — не тот ли я Димов. Живет в Фергане, приезжал потом в Ташкент, встречались.

— Да, — продолжал Георгий Васильевич с грустью, — все по­ломали ради светлого будущего — уклад жизни, культуру, связь по­колений. Мой отец в первую мировую попал в плен, батрачил на хуторе у одного немца. Вернулся только в 20-м и, знаешь, что он привез? Полный вещмешок семян! Своим лучшим капиталом считал опыт, приобретенный у немца. А потом, когда стали создавать кол­хозы, опустились у него руки. Все вздыхал — пропадет теперь рус­ский мужик, пропадет. Так оно и получилось. Даже хлебом себя не можем обеспечить. А корейцы — молодцы. Через все прошли и выжили. Правильно, что задумались о своем языке, культуре. Важ­ное и нужное дело. И я рад, что корейский корпункт принимает в этом самое непосредственное участие. Я сам, вся наша парторгани­зация, поддержит вас.

За два дня Сергей Михайлович, Тимофей и я обзвонили всех, кого знали. Одни с заинтересованностью воспринимали приглашение на собрание и передавали новость по цепочке дальше, другие пер­вым делом спрашивали, кто еще будет участвовать, есть ли разреш­ение и давали неопределенный ответ.

Все это время меня не покидала мысль, что я должен пригла­сить Михаила Квака. Как бы я ни относился к нему, он заслуживал хотя бы извещения о предстоящем собрании. Но обида все еще жила во мне, и рука не поднималась набрать номер. И, странное дело, чем больше не хотел, тем больше меня донимал голос совес­ти. А к голосу этому надо прислушиваться, по опыту знаю, как по­том бывает паскудно перед самим собой.

Вечером, накануне собрания, я, наконец, решился. Трубку взяла супруга поэта и, к вящему моему облегчению, сообщила, что Михаил Иванович в отъезде и вернется в Ташкент лишь через не­сколько дней. Ничего не объясняя, я положил трубку. Значит, так распорядился случай. Главное, я позвонил и не моя вина, что Михаил в отъезде.

Но я лукавил, конечно. Раз позвонил, надо было объяснить цель звонка и, может быть, поэт успел бы приехать. Ведь у него в запасе имелся целый день. Если бы он решил не обращать внимания на нашу возню, вот тогда я действительно чист.

И вот вечер собрания. Впервые актовый зал издательства ЦК вобрал столько корейцев. На лицах приглашенных неподдельный интерес к происходящему и друг к другу.

Как оказывается мы, корейцы, хорошо знаем друг друга в двухмиллионном городе. Лично или через кого-то. Покопаться, так вообще чуть ли не все родственники. Можно уйти от внешности, но не от зова крови. Я встречал немало таких, кто был рожден от сме­шанных браков. По внешности их можно было бы назвать русскими, узбеками, татарами, но они выбирали корейскую национальность. Почему? Потому что мы не евреи, и у нас нет тысячелетнего опыта выживания в чужой среде? Или это заложено генетически? Да, знаю примеры, когда родители говорили детям: что толку учить корей­ский, если им не заработаешь даже миску каши. Учи русский, ибо это институт, будущая специальность, хлеб с маслом. Но при всей практичности вряд ли есть такие родители-корейцы, которые сове­товали бы детям поменять национальность.

Все-таки интересное чувство испытываешь среди одних толь­ко корейцев. Не знаешь, как себя вести. С узбеком, русским, евре­ем знаешь, а когда сплошь свои — нет. Для соплеменника из Кореи мы, наверное, представляем странную картину: говорят по-русски, обнимаются, целуются, хлопают друг друга по плечу. Да корейцы ли эти люди?

Я смотрел на знакомые и незнакомые лица и думал — дейст­вительно ли каждого сюда привела боль и тревога за нашу будущую судьбу? Ну, забыли свой язык, что в этом страшного? Слава Богу, общаемся на русском. Даже среди узбеков есть такие, кто толком не знает своего языка. Никто ведь не запрещает учить родную речь, было бы желание.

Но это только кажется, что выучить язык, пусть даже ро­дной, легко. Нужна необходимость. Взять советских немцев. Им все карты в руки — в школе, вузе преподают немецкий. Но все равно многие не знают. И не будут знать, пока не возникнет необходи­мость. Вот когда человеку будет стыдно за незнание родной речи, когда в своем кругу будет неприлично разговаривать на другом языке, когда будет нестерпимо больно за невозможность общаться с со­братьями с родины предков, словом, когда здорово приспичит — вот тогда другое дело.

В зале собралась преимущественно интеллигенция. Вот член-корреспондент академии наук республики Алексей Владимирович Тен, заслуженный деятель культуры и единственный, пожалуй, в Союзе кореец-балерун Владислав Егай, художник Самуил Ким, за­служенный изобретатель Вячеслав Шин и многие другие, перед фа­милиями которых можно поставить — инженер, учитель, экономист, конструктор. Жаль, мало в зале рабочих и колхозников, но что по­делаешь, не они определяли лицо советского корейца.

Президиум особо мы не выбирали, просто Сергей Михай­лович приглашал то одного, то другого за красное сукно и это вос­принималось, как само собой разумеющееся.

В центре длинного стола уже деловито готовился председа­тельствовать Семен Тимофеевич. Честно говоря, я не ожидал, что он придет, и при встрече выразил удивление. Но он добродушно похлопал меня по плечу. Вести собрание его попросил Сергей Ми­хайлович и, надо сказать, не ошибся. Привычно подогнав микрофон под свой рост, Семен Тимофеевич властно постучал ручкой по гра­фину.

— Товарищи! Мы собрались здесь, чтобы обсудить вопросы, связанные с жизнью корейской общественности. Как вы знаете, партия и правительство всегда много внимания уделяли национальной поли­тике. Вот и на последнем съезде товарищ Горбачев сказал…

Привычное начало, привычные слова. А вдумаешься, так сразу встанешь в тупик. Если много уделяли, то откуда проблемы? Горбачев сказал, а Андропов не говорил? Брежнев, Хрущев, Ста­лин, Ленин не говорили? Их словами щедро сдобрены все учебники по общественно-политическим дисциплинам, кандидатские и докторс­кие диссертации, миллионы статей, лозунгов и плакатов.

-…Таким образом, настало время создания корейского культурного центра. Слово для информации предоставляется док­тору философских наук, профессору Хану Сергею Михайловичу.

В зале тишина. Для каждого из присутствующих здесь со­брание — дело привычное. Но это собрание особенное: впервые со­ветские корейцы собрались вместе для обсуждения своих нацио­нальных проблем. Неужели мы их не сможем решить? Вон в зале сколько умных и светлых голов, которые составили бы честь любой нации. Немного найдется на земле диаспор, породивших за столь короткое время и в столь трудных условиях такое большое количе­ство образованных людей. Взять Сергея Михайловича. Вот он стоит перед залом — высокий, уверенный, сильный. Как и тысячи его сверст­ников, родился и вырос на селе. Учился, работал и закончил аспир­антуру, а затем докторантуру в Москве. И судьба его типична для всего старшего поколения — переселение, сельский труд, война, уче­ба. В одном только можно упрекнуть наших отцов и матерей. Что они в погоне за образованием, за русским языком подзабыли свой и не передали его нам. Можно упрекнуть, но не стоит, потому что это не их вина, а наша боль.

Просто и доходчиво говорил Сергей Михайлович. Мне хо­телось более страстных слов, но и его спокойный профессорский тон, вселяющий уверенность и оптимизм, понравился.

— В такой ситуации, — начал он закруглять свое выступление, — инициативной группе оставалось одно — со всем кругом наболев­ших вопросов обратиться к первому секретарю ЦК КП Узбекистана товарищу Нишанову. Его резолюция на нашем письме была одно­значной — ознакомить всех членов бюро и решить вопрос положи­тельно. Вот мы и собрались здесь, потому что решать эти вопросы в первую очередь должны мы сами. Нам надо сегодня избрать орга­низационный комитет, который разработает проекты устава и про­граммы, проведет работу по подготовке к учредительной конференции. Так что наше собрание является в некотором роде истори­ческим.

Зал дружно зааплодировал Сергею Михайловичу.

— Какие-нибудь вопросы будут к докладчику?

— А можно узнать, что это за письмо и кто его подписал? — спросил со второго ряда худощавый мужчина. У него оказался та­кой резкий голос, что соседи невольно отодвинулись.

Сергей Михайлович глянул на меня и кивнул — давай, мол, на трибуну.

Текст письма я помнил почти наизусть.

«Уважаемый Рафик Нишанович!

Взяться за письмо к Вам побудила нас давняя тревога и боль за судьбу своих соплеменников. Та боль, о которой Вы проникно­венно говорили на встрече с творческой интеллигенцией Узбекистана.

Все мы видим, как глубоко обнажила перестройка многие застойные явления в национальной политике. Демократия и гласность, все больше укореняющиеся в нашей жизни, дают возможность всем национальностям — большим и малым — вынести на суд обществен­ности свои наболевшие вопросы. Их решение, несомненно, потре­бует и вдумчивого подхода, и мудрого терпения. Искусственное форсирование событий, нагнетание излишней напряженности никог­да не приводили к добру. Ведь кроме истерии и кликушества, кон­фронтации и экстремизма есть и другие пути…»

Далее в письме говорится об истории появления корейцев в республике, их успехах, и, наконец, о проблемах и путях их реш­ения с помощью создания культурного центра. Все это я пересказал своими словами, чтобы не резать слух присутствующих бесконечны­ми «благодаря заботе партии и правительства», «чуткому руководству», «лично Вам, товарищ Нишанов» и тому подобное. Лишь в конце снова уткнулся в текст:

«Но нам нужна, Рафик Нишанович, моральная, организаци­онная и финансовая помощь на первых порах. И мы хотим верить, что наша боль и тревога вызовут добрый отклик в душе каждого советского человека. Как это было в те далекие годы, когда узбек­ский народ привечал, обогревал, помогал многим национальным меньшинствам и в том числе корейцам. Нельзя, чтобы подрастаю­щее поколение забывало уроки братства, ведь во все времена со­чувствие и сострадание значили для человечества не меньше, чем само страдание. Вот почему, нам кажется, что культурный центр возрождения — национальный по форме и интернациональный по содержанию — нужен не только корейцам. Он нужен всем .»

Дальше шли фамилии подписавших письмо. За исключени­ем нескольких человек все они находились в зале. Были и те, кто по разным соображениям не захотел стать соавтором. Это их дело. Но, я думаю, в тот вечер они пожалели о своем малодушии, тем более , что для них так много значила реакция вышестоящих. Нав­ерное, поэтому я зачитывал фамилии авторов с большим пафосом:

«Когай Дмитрий Константинович, бригадир, депутат Верхов­ного Совета СССР; Пак Андрей Инсунович, доктор геолого-минера­логических наук, лауреат Ленинской премии; Хегай Михаил Анато­льевич, доктор филологических наук; Хегай Анатолий Евгеньевич, кандидат экономических наук, Хегай Анатолий Владимирович, ге­неральный директор производственного инструментального объеди­нения, депутат Ташкентского областного Совета; Пан Ревомир Давыдович, председатель колхоза «Заря коммунизма», депутат об­ластного Совета, Тин Петр Григорьевич, художественный руковод­итель ансамбля «Чен Чун»; Хван Тимофей Ченсонович, инженер; Лю Геннадий Иванович, заместитель редактора газеты » Сельская прав­да».

Моя фамилия шла последней.

Три часа длилось собрание: людей словно прорвало, и от желающих выступить не было отбоя. Кому мы жаловались, что по­теряли свой национальный облик? Не знаю. Если бы каждый не на словах, а на деле, сам, в кругу семьи, помнил всегда, что он — коре­ец, наше положение было бы другим. Неужели система так сильна, что может задавить любую диаспору? Неужели и японцы, и китайцы вот так же растворились бы в советском обществе? Но не все по­теряно. Нарождающееся культурное движение вернет нам язык и наше достоинство.

Уже после многочисленных выступлений подошли к послед­нему пункту повестки собрания — выбору оргкомитета. Особых ра­зногласий по поводу кандидатур, предложенных Сергеем Михайло­вичем, не было. И никто не удивился, что такой список составлен заранее — так делалось всегда. В оргкомитет вошла большая часть подписавших письмо, плюс Сергей Михайлович Хан, которого еди­нодушно избрали председателем. Тимофей Ченсонович и я стали заместителями.

Во время выборов мужчина, задававший вопрос насчет пись­ма, тоже взял слово, говорил горячо и, с какой-то гордостью за­явив, что не знает ни одного слова по-корейски, предложил самого себя в оргкомитет. Чем вызвал снисходительное оживление зала — а что, давайте изберем и его, Мэлса Михайловича Кима.

Штабом оргкомитета был объявлен корпункт корейской газеты.

 

 

 

 

КОРПУНКТ «ГАЗЕТЫ ТЕНЕЙ»

 

На Дальнем Востоке у корейцев было несколько своих пе­чатных изданий, но после переселения все они закрылись. Так же, как и многочисленные корейские школы, педучилище и пединститут. Лишь в 1939 году стала выходить газета «Ленин кичи» («Ленинское знамя») в казахстанском областном городе Кзыл-Орде, ставшем своеобразным центром переселенцев.

Вся история газеты — это история медленной агонии сущест­ва под колпаком, откуда постепенно выкачивается воздух. С каж­дым годом редел круг читателей, все меньше становилось журна­листов, пишущих на родном языке. В конце 60-х годов в редакцио­нный коллектив влилось пополнение в лице тех корейцев, которых советское правительство направляло в КНДР для строительства пер­вого в Юго-Восточной Азии социалистического государства.

Советские корейцы занимали в КНДР высокие посты в пар­тии, правительстве и армии. Вернувшись, они как-то затерялись сре­ди местных. Лишь единицы нашли в себе силы снова сесть за учебни­ки.

В » Ленин кичи» возвращенцы из КНДР заняли различные должности — от редактора до собкора. При этом, то ли по воле случая, то ли вполне закономерно вхождение их состоялось без учета прежних заслуг. Так, человек, возглавлявший в КНДР газету «Нодонг синмун» — орган ЦК Трудовой партии Кореи — стал собкором в Таш­кенте. А какой-то бывший замзавотделом министерства просвеще­ния — редактором. Такие зигзаги фортуны переживаются, конечно, нелегко.

Наивысший накал страстей — вокруг редакторского кресла. Но нет худа без добра — в результате интриг и противостояний газета повысила свой статус. Произошло это вот как.

В биографии бывшего редактора главной газеты КНДР Ки Сек Пока был один маленький штрих: когда-то он учился в Самар­кандском университете вместе с самим Рашидовым. Знаменитому сокурснику и поведал собкор замысел — открыть в Узбекистане кор­ейскую газету. Рашидов ответил так: «Корейцы Узбекистана заслу­жили право иметь свою прессу».

Конечно, основанием для появления новой газеты служило то обстоятельство, что в Узбекистане проживала половина всех кор­ейцев Союза. С другой стороны, любое новое издание — это дове­сок к политическому капиталу властей, показатель положительной работы в решении национальных вопросов. «Корейцы в Узбекиста­не, благодаря неустанной заботе партии и правительства, имеют те­перь свой печатный орган на родном языке…» и т.д., и т.п. К статис­тике изданий республики прибавляется еще одно, бывший редактор снова на коне, «верхи» снискали вечную благодарность, словом, всем хорошо. А то, что эту газету смогут прочитать лишь два-три процен­та корейцев, так это, боже мой, кого волнует!

Вопросом учреждения новой газеты ведала, разумеется, Москва. В Ташкенте настолько были уверены в успехе, что в Изда­тельство ЦК завезли даже корейские шрифты. Но у Кремля — свои весы. И на этих весах товарищ Кунаев, первый секретарь ЦК КП Казахстана и член Политбюро, весил больше Рашидова, хотя и зани­мавшего одинаковую должность, но бывшего всего лишь кандида­том в члены высшего органа партии. Новую газету создавать не стали, решили «Ленинкичи» перебазировать в Алма-Ату, а в Таш­кенте создать корреспондентский пункт из пяти человек. И овцы целы, и волки сыты.

Но легко на бумаге — «создать корпункт». Где найти журна­листов-корейцев, владеющих родным языком? Выход был один — пригласить на работу тех, кто пишет на русском. Вот так родился симбиоз: материалы пишутся на одном языке, а газета выходит на другом.

В принципе, собкором в «Ленин кичи» мог работать пред­ставитель любой национальности, но это было бы еще смешнее.

До сих пор не знаю, сколько человек, выписывая нашу газе­ту, читало ее. Можно только предположить, что процент был архи­ничтожный.

Словом, мы выпускали то, что Антоний, с присущим ему ехидным юмором называл — «газета теней».

Естественно, в такой ситуации вопрос о подписке был жиз­ненно важным. Каждая подписная кампания доставляла массу хло­пот — нелегко заставить человека платить за то, чем он не в силах воспользоваться. В любой стране это было бы неразрешимой проб­лемой, но только не в нашей. У нас ведь подписка на газеты и жур­налы всегда проводилась добровольно-принудительно, и ею занима­лись партийные .и профсоюзные организации. Хочешь — не хочешь, а на что-нибудь подпишись. Иначе в характеристику, которую подпи­сывает парторг или профорг, могут врезать такие слова: «Совер­шенно не читает газет и журналов, не интересуется политической и общественной жизнью в стране…» И на карьере человека можно ставить крест, А если несколько изменить фразу — типа «игнорирует советские газеты и журналы, считая все публикуемые материалы неправдой», то это уже могло быть чревато серьезными последст­виями.

В колхозах и совхозах вопрос о подписке решался очень просто: по разнарядке, спущенной сверху, каждому расписывали то или иное издание, а деньги удерживали из зарплаты. Конечно, это касалось в первую очередь партийных издании, но бывало, включали в список и нашу газету. А если к тому же председателем колхоза был кореец, то он или сам содействовал подписке на » Ленин кичи», или ему сверху «помогали». В ход шло все — от призывов к патриоти­ческим чувствам до прямого нажима через райком партии.

В городах было сложнее: горожане — народ более незави­симый. И дело даже заключалось не в деньгах, а в бессмысленности проводимой кампании. С каждым годом становилось все более оче­видно — так долго продолжаться не может, надо принимать меры, хоть чем-то удовлетворить подписчиков. Давать, например, уроки корейского языка, одну страницу публиковать на русском, да мало ли что. Но «газета теней» не могла взрастить редактора-новатора. О чем говорить если в 80-х годах редакцией руководил человек, не только далекий от журналистики, но и едва говоривший на корей­ском языке. Но он был назначен ЦК КП Казахстана, и никто не смел возражать.

Так же, как разваливающуюся экономику страны в период застоя спасли на какое-то время нефтедоллары, так и агонию кор­ейской газеты оттянули корейцы-арендаторы, тысячами разбредши­еся по необъятному Союзу. Ежегодно на Кавказ, Ставропольщину, Украину и в другие места отправлялись эмиссары газеты, чтобы про­водить подписную кампанию среди оторвавшихся от родных мест соплеменников.

Несмотря на поистине героические усилия редакции, под­писка падала. Все труднее было взывать к патриотическим чувствам или давить сверху. Да и корейцев-председателей хозяй ств станови­лось все меньше и меньше.

Единственное, что с каждым годом давалось легче — так это писать материалы.

В первые годы создания корпункта я и мои коллеги еще пытались держать профессиональную марку: работали над стилем, жанром, заголовками. Но кому это было нужно? В редакции сидели переводчики, получавшие за строкаж. Им, естественно, не до пер­лов. А если учесть, что, чем сложнее написан материал, тем труд­нее его переводить, то можно понять, как они не церемонились с нашими статьями — упрощали, сокращали, меняли, словом, делали все, что хотели.Благо, сами собкоры ни черта не знали корейского, могли лишь с трудом прочитать заголовок.

Буквально через несколько лет я почувствовал, как дегра­дировал в профессиональном отношении, как уже нелегко подгото­вить материал хотя бы для той же русской газеты, где прежде раб­отал. Не говоря уже о публикациях в центральной прессе.

В корпункте, кроме меня и упоминавшегося уже Антония Кима, работали еще Валерий Ли, Ратмир Сон и Виктор Огай. Пос­ледний — .фотокорреспондент и, кстати, очень способный. Каждый собкор пришел в журналистику своим путем, но несомненно одно -мы были в первом эшелоне работников русской печати, которых стала поставлять корейская диаспора Узбекистана.

Я поступил в Ташкентский государственный университет в 1968 году и оказался единственным корейцем на факультете жур­налистики. Но соплеменники не долго заставили себя ждать. Приве­ду такой пример: было время, когда семь лет подряд должность редактора многотиражной газеты ТашГУ занимали корейцы. Конеч­но, нам еще далеко до завоевания Останкино, как это сделали, ска­жем, сыны Израиля, но и несколько десятков журналистов моей национальности, ныне работающих в разных газетах, на радио и те­левидении, считаю большим достижением. Особенно, если учесть, что подавляющее большинство переселенцев в 37-м не знало рус­ского языка.

Год назад из Финляндии приезжал профессор Ко Сон Мун, выходец из Южной Кореи. Интересная судьба у этого человека. Мальчишкой во время войны Севера и Юга он познакомился с офи­цером-турком из войск ООН. Эта всемирная организация, как из­вестно, признала агрессором КНДР и послала помощь Южной Корее. Дружба с иностранцем во многом повлияла на юного Ко Сон Муна — он решил со временем поехать в Стамбул и выучить турецкий язык. Но так случилось, что вместо Турции он оказался в Финляндии, где окончил Хельсинкский университет и остался на кафедре тюрк­ских языков, стал профессором. И вот занимаясь этими самыми языками, он случайно узнал, что в Средней Азии живут корейцы, и чрезвычайно заинтересовался этим. Начал выписывать газету «Ленинкичи» и на основе газетных публикаций и собственных исследований написал три книги. Последняя как раз была посвящена 50-летию на­сильственного переселения наших отцов и матерей с Дальнего Вос­тока. По существу, Ко Сон Мун был первым, кто поведал южнокорейцам правду о судьбе их соплеменников, живущих в Советском Союзе.

Заочно он знал многих журналистов газеты и, когда мы встре­тились, для каждого он нашел доброе слово благодарности. Не скрою, было приятно. Пример единичный, но как он оказался нужен нам в оправдание своей, казалось, бесплодной деятельности.

С другой стороны, работа собкором заставила меня взять­ся за изучение родного языка. Учеба эта длится по сей день, и нет ей конца и краю.

А редакция между тем жила размеренной жизнью, ни на йоту не меняя своего курса. Все так же тщательно копировала стиль партийных газет, рубрики и темы, выдавала официальные матери­алы, которые были уж совсем ни к селу, ни к городу, ибо газеты поступали к подписчикам через неделю. Но самым, пожалуй, неле­пым было требование редактора готовить критические материалы. Представляете? Вы громите кого-то, он ни сном, ни духом не ведает об этом, ибо корейского не знает, потом посылаете ему газетную вырезку с переводом и просите сообщить о принятых мерах.

Такое положение было не только у нашей газеты. Мой то­варищ Лев Николаевич Пак, работавший замредактором областной газеты, рассказывал:

— Как-то вызывает меня заведующий отделом пропаганды обкома партии и паническим тоном заявляет, — слушай, мы пропали, нас уже за рубежом критикуют! И протягивает мне вырезку газеты на немецком языке, перевод материала и письмо редакции. Ака, говорю я ему, это не зарубежная газета, а советская, и выходит в Москве для немцев Союза. И автор тоже не » контра», а местный товарищ, работает в нашей редакции и пописывает туда как вне­штатный автор. А то, что про недостроенный клуб написал, так это же правда, клуб достраивать надо. Ответа ведь требуют — не успо­каивается завотделом. Ответим, говорю ему. Тут же сел и написал ответ — так, мол, и так, критику обсудили,ответственным заметили, строителей мобилизовали. И на манер письма из редакции завер­шил словами — «с коммунистическим приветом такой-то». Заведую­щий был очень доволен, особенно, концовкой.

Между тем статьи, хоть в какой-то мере затрагивающие национальные темы, быстро оказывались в редакционной корзине. «Зачем», «стоит ли», «не существенно», «не так могут понять»… Запретной была правда о репрессиях, насильственном переселении, утрате языка и культуры, национальном притеснении. Да что там проблемы советских корейцев? Боялись публиковать познаватель­ные материалы о родине предков, даже о братской КНДР. А о Южной Корее и говорить нечего — «марионетка» да и только.

Приведу небольшой пример, ярко характеризующий нашу газету, ее принцип невмешательства в дела корейской диаспоры.

В Кзыл-Орде похоронен Хон Бом До — один из легендарных героев антияпонской борьбы, командир корейского партизанского отряда, участник гражданской войны против интервентов на Даль­нем Востоке. Помнится, в 83-м году встал вопрос о перезахороне­нии останков героя, и группа жителей города решила собрать день­ги на памятник. Какой был прекрасный случай для газеты возглавить сбор средств. Но, увы, «Ленин кичи» осталась в стороне: редактор даже слышать не хотел об этом. Активисты деньги собрали и памят­ник поставили. Ферганский скульптор Владимир Хегай бесплатно изваял бюст Хон Бом До. И только после торжественного открытия памятника газета разразилась материалом.

На дворе 88-й год — третий год перестройки. Национальные меньшинства бурлят, требуют обратить внимание на их проблемы. А газета «Ленин кичи» все так же дремлет на уютном дотационном кресле и никак не очнется.

И все-таки Ташкентский корпункт не случайно стал штабом оргкомитета по созданию культурного центра корейцев республ­ики. Как бы собкоры ни работали, именно мы аккумулировали в себе информацию о тысячах корейцах Узбекистана, знали, как они живут, чем дышат. И в нужный момент она пригодилась, как пригодилась статья, которую я предлагаю ниже. Это часть тех самых со­циологических исследований, о которых говорил Сергей Михайло­вич. Узнать, что у нас сохранилось, от чего отталкиваться. Статья пять лет пролежала в редакции, так и не увидев свет. А нынче ее опубликовали сразу все республиканские газеты — на русском и уз­бекском языках. Называется статья

 

«КОРНИ РОДСТВА»

 

«Давно пытался затронуть тему уклада жизни корейцев Узбекистана. На примере конкретной, сравнительно молодой семьи показать — какие же национальные черты остались в ее быте? В какой мере сохранился язык? Что отмерло и что привнесено из традиций других народов?

Прежде всего, о поисках героев. С самого начала решил, что они должны быть из сельской местности. В пользу такого выбора говорят и статистические данные о расслоении корейцев в республике: из 200 тысяч свыше половины проживает в дерев­нях и небольших райцентрах Ташкентской области. В Ташкенте число корейцев достигло 50 тысяч, но в крупных городах нацио­нальный уклад жизни стирается быстрее, так что городская се­мья не показательна. Хотя она еще десятками родственных уз связана с селом.

Хотелось, чтобы мои герои работали в колхозе, прожи­вали вместе с родителями, имели среднее количество детей — двух или трех. Чтобы он или она (а может и оба) имели среднее специальное или высшее образование и, конечно же, пользова­лись авторитетом и уважением среди односельчан.

Оказалось, не так-то просто найти такую семью.

— Разве сейчас молодых с высшим образованием удер­жишь на селе? — сказали мне в колхозе «Ленинский путь» Таш­кентской области. — Тем более, город — вот он, из окна правле­ния видно. Ну а те, кто живет с родителями, — или не женаты, или в возрасте…

Другая проблема была в колхозе имени Свердлова. Мне назвали ряд молодых семей, но они, как правило, уезжали на сезонные работы за пределы республики.

Что ж, миграция молодежи из деревни в город была и будет. Ведь не так уж много специалистов с высшим образовани­ем требуется на селе. А в 60-е годы каждый кореец — выпускник школы мечтал о вузе. Неважно в какой, лишь бы поступить. А потом наступало разочарование. Мне доводилось встречать не­мало дипломированных специалистов, изменивших своему про­филю. Печальный опыт поколения 60-х должен стать хорошим уроком для нынешних десятиклассников.

И еще одно наблюдение прежде, чем мы отправимся в гости к нашим героям. Мигрируя из села в город, какую отрасль хозяйства предпочитают корейцы? Промышленность и строитель­ство, медицину, транспорт. Гораздо меньше — сферу обслуживания, торговлю. Например, почти невозможно встретить мужчи­ну-корейца в роли продавца, парикмахера, повара, официанта. И это притом, что в Узбекистане эти специальности отнюдь не за­зорны среди сильной половины.

О чем это говорит? Наверное, о том, что среди корейцев еще сильно бытует понятие о труде женском и мужском, роли престижности профессии.

Из многих специалистов умственного труда мне часто по­падались корейцы — учителя, бухгалтеры. Последние, как прави­ло, люди старшего поколения. Корейцев можно встретить почти во всех отраслях науки, но и тут есть пристрастия: в гуманитарных — чаще история, в естественных — математи­ка.

В мире искусства выделяется плеяда художников всех возрастов. В последнее время заметно растет число артистов, музыкантов, журналистов. Но вот деталь, которая наводит на груст­ные размышления, — у советских корейцев почти отсутствует при­кладное искусство, народный промысел.

А теперь отправимся в гости к нашим героям. Представ­ляю их — Ли Борис, 1946 года рождения, образование среднее, работает токарем в механических мастерских колхоза. Его жена — Валентина, 1947 года рождения, образование высшее, заведую­щая детским садом. Трое детей — все мальчики. Вместе с ними живут и родители мужа — Ли Дон Гым и Хван Александра, оба на пенсии. Место жительства — колхоз «Правда» Ташкентской облас­ти.

Еще несколько биографических данных. Борис родом из Андижанской области, после школы перебрался в Ташкент, где стал работать на заводе «Ташсельмаш». Уже после женитьбы осел в колхозе, куда затем переехали и его родители. Он — типичный представитель той части нынешнего среднего поколения, которая в свое время уезжала из села в город, а затем вернулась обрат­но. Такие как он — костяк в любом хозяйстве, ибо осели в дерев­не капитально.

Валентина — уроженка колхоза «Правда». Здесь же со старшим сыном живет ее мать. У Валентины очень много родст­венников, в колхозе ее знают, без преувеличения, все, поскольку работа у нее очень приметная.

Двор семьи наших героев мало, чем отличается от сосед­ских, хотя корейцам всегда было присуще стремление выделить­ся. Это, видно хотя бы по именам, иногда настолько вычурным, что только диву даешься. Видно, уравниловка в годы культа личности и застоя единообразием отразились и на подворьях. Воро­та и калитка, забор, увитый зеленой изгородью, забетонирован­ная площадка перед домом, водопроводный кран — все это вы­глядело добротно и аккуратно. Нет и тени запустения, хотя и особой чистоты не наблюдается.

Но двор еще не показатель рачительности корейской се­мьи. Надо глянуть на огород.

Даже под снежным покровом заметно, что участок хоро­шо обработан осенью. Что сажают? В основном — зелень, овощи. Корейцы не особенно сильны в садоводстве: вишни, яблони, сли­вы и персики — вот, пожалуй основной ассортимент корейского сада. Но есть и такие, кто немало перенял от местных жителей по части виноградарства. Дворы, полностью накрытые виноградны­ми шпалерами, не редкость.

Я поинтересовался: растет ли в огороде какая-нибудь ягодная культура, и сажает ли семья наших героев цветы. Насчет цветов угадал, а вот до ягод руки еще не дошли. Из живности семья Ли постоянно держит только кур.

Дом, двор, пристройки красноречиво свидетельствовали о достатке. Жилое помещение состояло из четырех комнат, обо­греваемых автономным водяным отоплением. Просторная кухня обставлена современным гарнитуром, четырехкомфорочная га­зовая плита. Осматривая дом, я невольно задавал себе вопрос — можно ли по внутреннему убранству комнат определить, что здесь живут корейцы? Скорее всего, нет. Европейская мебель — шифо­ньер, «стенка», телевизор, стол, стулья, ковры… Ни одна вещь не выдает национальную принадлежность хозяев. И только по «ондолькхан» — комнате с обогреваемым полом — можно сразу ска­зать — да, этот дом корейский.

Семья Ли обедает за европейским столом. Низенький сто­лик извлекается из сарая только в дни наплыва гостей.

Но вот разложена посуда для еды. Может, она что-ни­будь скажет о национальной принадлежности хозяев? Тоже нет.

— Раньше у нас была бронзовая чашка и плоские ложки из Кореи, — говорит Валентина. — Но они куда-то затерялись.

— А палочками едите?

— Что вы? Уметь надо, да и где их взять…

Не хочу спорить о преимуществах вилок или палочек, — но пища у корейцев мало претерпела изменений, и палочками есть было бы удобней. Увы, они в подавляющем большинстве корей­ских семей забыты.

Символом благополучия в азиатском доме всегда был рис. Он сегодня постоянно на столе у корейцев. И Борис, и Ва­лентина смутно помнят кашу из ячменя. А ведь люди старшего поколения хорошо знают, что означает выражение «ячменевый сезон». То есть дожить до урожая ячменя — одной из ранних зерновых культур — значило выжить в трудную голодную зиму.

Не пробовали молодые супруги и кашу из чумизы. Для них она все равно что для русских квас с редькой. Слыхать слы­хали, а как на вкус — никто не знает. Словом, рост благосостоя­ния существенно отразился на кухне советских корейцев. Ска­жем, в одной из корейских сказок упоминается пища «янбанов» (дворян). Это горячий рис, смешанный с сырым яйцом. Сегодня этим блюдом вряд ли кого удивишь.

Все большую популярность в Узбекистане приобретает «кимчи» — маринованная азиатская капуста, шедевр корейской кухни. На многих городских базарах продается она, аккуратно упакованная в целлофановый пакетик. Интересно отметить, что многие узбеки-земледельцы выращивают этот сорт капусты, ибо спрос на нее велик.

Непременный атрибут корейской кухни — соевые припра­вы в виде пасты и соуса. Не случайно одна из наших поговорок гласит — если соевая паста в доме вкусна, то все вкусно. Напр­имер, японцы ездят по всему свету со своей бутылочкой соевого соуса. В городских условиях эти приправы не всегда удобно го­товить: непривычный запах может разъярить соседей. Да к тому же не все молодые умеют. Валентина честно призналась, что вряд ли сумела бы приготовить соевый соус. Видеть видела, помогала не раз, но сама ни разу не пробовала. Благо, есть свекровь.

Вот и получается, что на Куйлюкском базаре «корейский ряд» всегда оживлен. Горожане могут приобрести здесь всевоз­можные полуфабрикаты корейской кухни, начиная от сушеных листьев капусты и кончая соевыми приправами. Здесь также можно купить привезенные с Дальнего Востока морскую капусту, побе­ги папоротника. Сейчас мало кто на селе умеет готовить рисовые лепешки, сладкие воздушные конвертики из рисовой муки. Но все это можно заказать на Куйлюке. И заказывают, и увозят во все концы республики, ибо без них трудно представить празд­ничный корейский стол.

А ведь было время, когда каждая корейская семья, гото­вясь к различным торжествам, сама готовила все эти блюда. Сей­час спокойнее купить, поскольку есть где и есть на что. Но вот рисовую «бузу» — «гамди» и «ударный хлеб» — «чальток» из осо­бого клейкого сорта риса не купишь. «Гамди» — это душа хозяй­ки, а «чальток» — сила мужчины. Говорят, раньше у корейцев су­ществовал обычай, по которому в день годовщины ребенка мо­лодой отец должен был в одиночку выстучать этот хлеб. А гото­вится он так: горячий вареный рис превращают в клейкую массу ударами большой деревянной колотушки.

С удовольствием пообедал в доме Ли рисовой кашей и супом из сушеных листьев капусты, похвалил хозяйку за вкус «кимчи», чем доставил ей удовольствие. А потом мы продолжили бе­седу о житье-бытье.

Издавна во многих странах существует обычай — старший сын содержит престарелых родителей. Впрочем, в наше время уместнее сказать — «скрашивает старость». Конечно, сейчас многое изменилось, да и социологические исследования показывают, что дочери заботятся о родителях лучше, чем сыновья. Тем не менее, и сегодня именно старший отпрыск семьи старается взять на себя заботу об отце и матери. Пример семьи Ли — тому под­тверждение. Борис рано начал трудовую жизнь, и все, что связа­но с работой, для него свято. Он не из говорунов, его плечо всегда надежно, слово — кремень. На работе его уважают, так что родителям есть чем гордиться. А это немаловажно на старости лет.

А каков Борис дома? Несколько лет назад проводилась очередная всесоюзная перепись населения, и в анкете впервые стоял вопрос о главе семьи. И это не случайно — эмансипация во многом изменила супружеск ую иерархию, традиционное главен­ство мужчины. Борис и Валентина несколько необычная пара: жена имеет высшее образование, а муж — нет. Причем Валентина оканчивала Ташкентский институт культуры, имея на руках двоих малышей. Согласитесь, что без помощи мужа вряд ли это было возможно.

Сей факт говорит о многом в их взаимоотношениях, ос­нованных, если говорить языком газетным, «на принципах равн­оправия и взаимного уважения». Но есть ли хотя бы внешние про­явления почтительности перед мужем, бытовавшие в корейской семье, скажем, в виде отдельного столика для еды или хотя бы отдельной чашки риса?

— У нас этого нет, — смеется Валентина. — Но я знаю одну подругу, которая всегда подает мужу еду отдельно.

Уходит в прошлое и такой прекрасный обычай супругов — обращение друг к другу на «вы». Он сейчас бытует только у по­жилых людей, да и то если в их обиходе доминирует корейский язык.

Нынешнее поколение 40-летних выросло, как правило, в многодетных семьях. А много ли в колхозе матерей-героинь сре­ди кореянок. Вспомнили лишь одну семью, где десять детей. А так — два-три ребенка.

Почтительность к старшим, родителям всегда была ярко выражена на Востоке. Мы все знаем, что с пожилым надо здор­оваться, подавать что-нибудь, принимать обязательно двумя рук­ами. Семейные драмы из-за того, что дети бросили родителей, крайне редки.

Сейчас немало семей интернациональных. Корейцы-род­ители вполне терпимо относятся к тому, что сын или дочь связа­ли свою жизнь с представителями другой национальности.

В семье Ли, как во многих крестьянских семьях, сущест­вует четкое разделение труда. Вскопать огород, сделать ремонт, возвести пристройку — дело мужчины. Стирка, обед, уборка — женщины. Причем кореянки все еще консервативны в ведении кухонного хозяйства. Всевозможные бытовые электроприборы пока не нашли своего достойного применения в корейской се­мье.

Тем не менее, редко встретишь корейца, который не умел бы готовить. Не случайно бытует мнение, что в каждом из них погиб великий кулинар. Скажем, у узбеков плов принято гото­вить мужчинам, грузины говорят — шашлык не терпит женских рук. Есть и у корейцев такое блюдо, которое, как правило, гото­вят мужчины. Это «хе» — сырая рыба, мясо, требуха, маринован­ная в уксусе и в различных специях. Кстати, это блюдо стало тоже очень популярным в республике.

Несколько лет назад семья Ли приобрела автомобиль. Ездит на нем Борис, а вот Валентина и не думает учиться вождению. Тут, как в капле воды, отражено умение кореянок не ущем­лять «права и самолюбие» мужчин. Последняя черта корейцев, кстати, хорошо иллюстрируется из их отношения к спорту. Сре­ди многих видов они предпочитают такие, которые связаны с единоборством. Скажем, бокс, борьба, каратэ. Не случайно в коллективных игровых видах спорта среди советских корейцев нет ярких дарований.

Особой страсти к путешествиям в крови советского корей­ца нет, его практичная натура противится поездкам без видимой пользы. Но в последнее время тяга к туризму все же выросла. Если лет пятнадцать назад различные туристические путевки приходилось, чуть ли не силком всучивать корейцам-сельчанам, то сейчас спрос превышает предложение. Многие мечтают съез­дить на родину предков.

Автомобиль на сегодняшний день в семье корейца-кол­хозника явление больше престижное, чем потребное. Многие при­обретают «колеса», не испытывая острой нужды в них. В колхозе вполне обходятся велосипедами. На них ездят даже семидесяти­летние старушки, что всегда вызывает изумление у приезжих.

Автотуризм пока делает лишь робкие шаги среди совет­ских корейцев. Вот и семья Ли еще ни разу не совершала путеше­ствия на своей машине. Тут, конечно, сказывается и специфика сельского труда, когда лето — самая напряженная пора. А путе­шествовать зимой — дело хлопотное.

Зато зима — пора крестьянских свадеб и юбилеев. Эти торжества, равно как и первая годовщина ребенка, похороны, поминки, сохранили во многом свои национальные черты. Хотя и они размываются со временем, ибо все течет, все меняется.

Во время семейных событий — радостных или печальных — мы с особой силой чувствуем свою причастность к вековым нар­одным обычаям и традициям. Помню, как в одной городской квартире накрывали свадебный стол. Родители жениха, довольно еще моложавые, не знали как нарядить петуха. И только с помо­щью родственников справились с задачей. В клюве у птицы ока­зался стручок красного перца, глаза закрыли кружочками варе­ного яичного белка, тушку украсили мишурой из разноцветных ниток. А один старик вспомнил, что в старину корейский свадеб­ный стол украшал не петух, а журавль. Как птица, символизиру­ющая супружескую верность.

Журавль заменен петухом, но нужен ли вообще этот пе­тух? Такого вопроса никто не задавал. Конечно, нужен, таков обы­чай. Но вряд ли сейчас даже старики могут объяснить символику птицы и ее наряда. Вот тост, услышанный на одной свадьбе. Пер­ец в клюве, чтобы жених и невеста знали — жизнь состоит не из одних сладостей, шоры на глазах, чтобы умели не замечать ме­лочи, а разноцветные нити — это те десятки уз, что должны связы­вать Ее и Его.

С другой стороны, может быть, перец означает, что если сия главная пряность корейской кухни будет в доме, то будет и все остальное. Как тут не вспомнить обычай узбеков, у которых не принято передавать горький перец из рук в руки.

Но как бы мы ни истолковывали значение разряженного петуха на корейском свадебном столе, согласитесь, торжество без него уже не то. Как русская свадьба — без пирога, узбекская — без плова. Все, что прекрасно, не исчезает.

Свадьба, конечно, в идеале должна состояться в день регистрации брака в загсе. Но я не раз бывал на торжествах, которые устраивали уже после того, как молодые прожили год-два. Это зачастую вызвано материальными возможностями и ни­кого не шокируют. Другое дело, теряется новизна впечатлений. Но сколько мы знаем примеров, когда дети, вогнав родителей в большие расходы, разводятся в скором времени. А свадьбы «с опозданием» — гарантия того, что он и она сошлись характерами.

Вот и у Бориса с Валентиной свадьба состоялась через полтора года после регистрации, когда их первенец уже начинал гукать. Но несмотря на это, ритуал свадебного обряда был со­блюден полностью. Сначала Борис с родственниками ездили к родителям невесты, при этом всю еду, питье они везли с собой. Свадьба была сначала у невесты, затем у жениха. Сейчас, правда, все чаще практикуются совместные торжества в ресторанах.

Всем троим сыновьям Борис и Валентина справили пер­вую годовщину дня рождения. Каждое событие непременно со­провождалось шутливым ритуалом: ребенка подводят к столику, на котором разложены чашка «чальтоги», книга, карандаш, нож­ницы, деньги. Конечно, мало кто верит, что выбор ребенком ка­кого-то предмета определит его будущую судьбу. Но как хоро­шо, что практичные корейцы сохранили это шутливое представ­ление, вносящее неизменное оживление в праздничный ритуал.

При всей своей безбожности — среди советских корейцев почти нет верующих и связанных с этим религиозных оправлений — у определенной части бытует вера в приметы и предсказания. Нередко на базаре можно встретить стариков-предсказателей с рукописными гадальными книгами, читающих нараспев что-то на «ханмун» о будущей судьбе окружающих его клиентов.

В дни рождения, свадеб, юбилеев и похорон гости, как правило, приносят деньги. Это есть в каждом народе. Плохо, когда люди стараются из таких событий извлечь выгоду, устраи­вая сборища на сотни гостей.

Долг детей — справить родительский юбилей. Многие мои товарищи — русские, узбеки, казахи, евреи, побывавшие на кор­ейских юбилейных застольях, отмечали прекрасный обычай чест­вования юбиляра детьми с подношением вина и отвешиванием поклона.

Новое время — новые обряды. Но как замечательно, ког­да дети не забывают дедовских обычаев. Помню, на одном из юбилеев все дочери и снохи, а их было человек восемь, оделись в национальные платья, которые они сшили сами. И было очень трогательно, красиво, и необычно, поскольку корейский традиционный женский наряд редко встретишь. Вот и Валентина со смущением призналась, что ни у нее, ни у свекрови нет нацио­нального платья.

Новое время — новые обряды. Даже такой исконно кон­сервативный ритуал, как похоронный, претерпел значительные изменения. Элементы современной гражданской панихиды — траурный’ марш и митинг, черные повязки и памятники соседст­вуют на корейских похоронах с белыми платками — знаком печа­ли азиатов, заклинанием и сжиганием одежды покойного и дру­гими ритуальными действиями, дошедшими к нам со времен ша­манизма. И нисколько не мешают друг другу.

Когда писатель Анатолий Ким побывал в корейских кол­хозах, то первым делом стал собирать легенды и сказки. По его словам, они сохранились почти в первозданном виде. Иначе об­стоит дело с языком, обычаями, укладом жизни. Что-то уходит, что-то остается, что-то привносится из жизни других народов. И надо, чтобы оставалось как можно больше, ибо как сказал му­дрец: свое не ценишь, как будешь ценить чужое. С другой стор­оны, советская многонациональная культура — это наше общее достояние и, ясное дело, оно будет тем богаче, чем больше каж­дый народ будет сохранятьи развивать свою национальную куль­туру.

А вот и концовка статьи — во время беседы с супругами Ли пришел со школы их сынишка. Весело поздоровался с де­душкой на корейском языке, а мне сказал по-русски: «Здравст­вуйте!». И невольно подумалось, а сумеет ли этот мальчишка сохранить культурное наследие отцов и дедов?

Сие зависит от каждого из нас.

 

 

 

НАЧАЛО ПРОТИВОСТОЯНИЯ

 

Много лет проработав в газете, я впервые дал заметку о событии, которое не только сам организовал, но и играл в нем не последнюю роль. А ведь мечта каждого журналиста — оказаться в эпицентре происходящего за пять минут до начала.

Когда публикуется выстраданный тобой материал, то не­вольно ждешь откликов. Пусть в них будет несогласие, возмущение — лишь бы не молчаливое равнодушие.

Помню первый отклик на свою статью, доставившую мне радость не меньшую, чем сама публикация. Значит, задело челове­ка слово, что не пожалев времени и сил, решил написать и послать в редакцию письмо.

Но есть в ряду откликов особенные, ненавистные каждому журналисту. Это те, что фабрикует… он сам по заданию редакции. Отклики, одобряющие действия парт ии и ее лидеров.

О, эти запланированные «одобрям-с», черт бы их побрал! Но другого не дано в стране, где нет свободы слова. Чем меньше демократии, тем больше организованных восхвалений.

Пару суток после выхода заметки о собрании корейской общественности я прожил в ожидании необыкновенного потока от­кликов. И дождался. Восемь телефонных звонков. Это немало, если учесть, что корейцы всем горьким опытом своего и старшего поко­ления приучены не высовываться.

У Никиты Сергеевича Хрущева была привычка во время речей спрашивать присутствующих: «Я правильно говорю, товарищи?» В ответ кто-нибудь обязательно вставал и с одобрением восклицал: «Пра­вильно, Никита Сергеевич!» В газетных отчетах эта реплика обяза­тельно упоминалась, причем указывалась фамилия и должность одо­брявшего. Однажды в числе «одобрямцев» мелькнула и корейская фамилия Пак, руководителя какой-то важной отрасли сельского хозяйства Казахстана. Потом, я слышал, что его забрали в Москву, а потом… В общем, вы поняли, что было потом: Хрущев оказался низвергнутым и Пака, конечно, тоже не пощадили. Об этом корей­цы рассказывали друг другу с ухмылочкой — не высовывайся, а то выпадешь.

Когда знаешь причину аполитичности корейцев, легче пони­маешь их равнодушие ко многим вещам. Так что на этом фоне восемь звонков за двое суток — немало.

Раньше я как-то не обращал внимания на то, как разговар­ивают мои соплеменники по телефону. А тут звонки на заданную тему натолкнули на невеселое размышление: корейцы, оказывает­ся, не умеют подавать себя интеллигентно заочно. Вот образец ра­зговора: «Алле, алле! Кто это? Я? Это неважно. Кто вы? Вы кор­пункт? Так и сказали бы сразу. Здесь культурный центр? Что, он еще не создан? А почему написано корпункт? Я спрашиваю, почему дали номер телефона корпункта? Культурный центр еще не создан? А-а, только организовывается. Тогда чего это я звоню? Приехать к вам? Нет, нет, не могу, я очень занят .»

И кладет трубку. Ни «здравствуй» ни «прощай».

Тем более странно, что о корейцах сложилось мнение, как о культурных и скромных людях. Конечно, при встречах атрибуты внешней вежливости налицо — поклоны, улыбки, сердечные вопросы. По телефону — другая картина. Во-первых, почему-то не считают нужным здороваться, во-вторых, — представиться, а в третьих, — поль­зоваться словами «пожалуйста», «будьте любезны», «извините», «бла­годарю вас» и тому подобное. Короче, без церемоний. А бесцере­монный тон в сочетании с азиатским акцентом — это оказывается так дурно.

В чем дело? Почему скромные и спиногибкие при встречах корейцы так преображаются при заочных разговорах? Может, нам присуще лицемерие? В скрытой почти в каждом корейце увереннос­ти, что он умнее других? В привычке злословить за спиной? Может быть. И все это выявляется потому, что, переняв чужой язык, не переняли культуру речи? Культура — это ведь во многом традиции, преемственность, воспитание. Воспитание же в первую очередь свя­зано с языком. А откуда у наших родителей знание русского? Ко­нечно, невозможно представить корейца, здоровающегося со стар­шим на корейском языке, не согнув головы и не подав обе руки. Само слово «анненгхасипника» («здравствуйте») заставляет неволь­но согнуть стан. И того же корейца спокойно можно представить с сигаретой в зубах и небрежно кивающего человеку, годящемуся в отцы, русское «здрассте».

Меня всегда восхищало, как здороваются между собой узбеки. «Ассалом алейкум»! И дальше сплошные «…сиз», что озна­чает обращение на «вы». И объятия, которые зачастую происходят посреди коридора, у дверей лифта. Что им до раздражения прохо­жих, когда встреча требует выражений радости.

Члены оргкомитета собирались в корпункте почти каждый день. Особенно, когда появились первые черновые варианты про­граммы и устава будущего культурного центра.

Виктор Николаевич Тен, заведовавший в Госплане республ­ики юридическим отделом, сам вызвался составить эти документы. Для начала он попытался найти какое-нибудь положение об общест­венных организациях. Своего рода аналог культурному центру.

— Это самый быстрый и эффективный способ, — пояснил он, смеясь. — Большевики любили так поступать. И правильно делали, откуда вчерашняя матросня могла знать законы.

Но через несколько дней он удрученно сказал:

— Это же надо, Закон об общественных организациях дейст­вует у нас аж с 51-го года и с тех пор не претерпел никаких изменений: а издан он был в связи с созданием ДОСААФ.

Армянское радио как-то задает вопрос: за что сняли дирек­тора ЦРУ Даллеса? И само отвечает — не знал, чем занимается ДО­СААФ.

К слову «добровольное» каждый советский человек мыс­ленно добавляет «и принудительное». На собрание, митинг, суббот­ник, демонстрацию явка была добровольной, но попробуй не явить­ся. Были времена, когда за неявку объявляли врагом народа. В октя­брята, пионеры, комсомолию, профсоюз вступать было не обяза­тельно, но как не вступишь, когда всех загоняли скопом. Насчет партии — сказ особый. Строго выдерживалось процентное соотно­шение — побольше рабочих и крестьян, поменьше интеллигенции. Представители последней записывались в очередь, словно на полу­чение льготной путевки в санаторий.

Партия — вершина пирамиды советской общественной систе­мы. Все остальные организации построены по примеру «ведущей и направляющей». Так что, особенно выдумывать нечего — есть устав и программа партии, которые надо творчески переработать.

Никто не знал, где регистрировать общественную органи­зацию, но все понимали, что без регистрации нельзя. Почему? Кто мешает открывать курсы языка, создавать кружки художественной самодеятельности, праздновать свои праздники? Вроде бы никто. Но нам даже в голову не приходило, что можно все это организовать самостоятельно. Слишком хорошо мы знали, как поступают в со­ветской стране с теми, кого заподозрили в национализме, в созда­нии несанкционированных обществ — культурных, религиозных, спор­тивных или еще каких-нибудь. Сразу припишут «политику», а там до сушки сухарей — один шаг.

Поскольку по всей стране развернулось движение некорен­ных национальностей за восстановление своих попранных прав, ущем­ленного национального достоинства, была уверенность, что новый закон об общественных организациях вскоре появится. Конечно, разрешением создавать культурные очаги можно успокоить таких, как корейцы, но немцы, крымские татары, ингуши разве удовле­творятся этой подачкой? Ведь у них, в отличие от нас, была своя земля, откуда их насильно депортировали.

И еще я думаю вот о чем. Миллионы людей согнаны с ро­дных мест, а их дома, имущество отданы другим. Как они, эти дру­гие, себя чувствуют? А если сюда добавить тех, кто участвовал в раскулачивании, их потомков, то чему же удивляться. Одна полови­на советского народа ограбила другую и живет себе спокойно.

Особые разногласия возникли в оргкомитете в связи с во­просом о хозяйственной деятельности. Должен ли культурный центр заниматься ею? Время на дворе вроде такое, что поощряется хо­зрасчет, самостоятельность. Но как сочетать бескорыстное служе­ние делу возрождения культуры с меркантильностью, как впрячь в одну телегу «коня и трепетную лань»? Особенно против хозрасчета был профессор Михаил Алексеевич Ким. «Все криминальное связа­но с деньгами, — качал он головой. — К культурным делам не надо примешивать бизнес». Более молодые члены оргкомитета думали иначе, хотя тоже опасались — как бы чего не вышло…

У Сергея Михайловича на этот счет было твердое мнение -деньги надо зарабатывать самим. Поэтому он с самого начала на­строил Тимофея Ченсоновича на создание кооператива.

Прошло недели две после памятного собрания. У зампреда горисполкома Файзуллаева за это время появился помощник. Веле­ние времени, значит. Звали его Арипов Юсуп. Он и позвонил мне и попросил зайти.

Помощник, естественно, редко выглядит солиднее того, кому он помогает. Арипов был невысокого роста, круглолицый и словоо­хотливый.

— Понимаешь, какое дело, — сказал он многозначительным тоном, — ты Михаила Квака знаешь? Поэта и писателя?

— Да, — ответил я и внутренне напрягся. Вот он — главный отклик на собрание.

— Был он вчера здесь. Такой хай поднял! Что оргкомитет — липа, что у него уже давно все создано. И документы он сдал в горисполком с месяц назад. Я ведь недавно работаю, ну и порылся в делах и нашел вот эту папочку. Видишь, протокол собрания, про­ект устава…

Я пал духом. Мне бы радоваться, что нашелся кореец, ко­торый тоже болеет за дело. Но сильно в человеке мелкое самолю­бие.

— Что значит «все готово»? Тогда почему Файзуллаев не ска­зал нам ничего об этом? Мы ведь все-таки по согласованию с ним действуем.

Арипов замялся на секунду, и я понял, что он темнит. Он и его сотоварищи проглядели эти документы и теперь задним числом хотят уладить вопрос.

— Нет, нет, — сказал он пониженным тоном, — я не к тому, что Михаил Квак и его инициативная группа признаны нами. Я хочу просто проинформировать, что они есть, и вы могли бы объединить­ся.

Эх, опоздал, товарищ Арипов. Михаил Квак не тот человек, с которым можно действовать на паритетных началах. Но я ничего не сказал. Лишь попросил посмотреть документы.

В папке находились заявление о регистрации корейского культурно-просветительного общества на имя председателя горисполкома и протоколы двух собраний — о создании инициативной группы из девяти человек и самого общества. В обеих бумагах фигурирова­ли одни и те же лица. Затем следовали устав и программа. Я бегло просмотрел их, каждой клеткой ощущая самодовольный тон Михаи­ла Квака. Чего стоил, например, такой пункт устава: «За выдающиеся заслуги в деле возрождения корейской культуры президенту обще­ства может быть назначена пожизненная пенсия». Ясно, кого он имеет в виду.

— Послушай, Юсуп, — сказал я решительно, — это же смехо­творно. Собираются девять человек — муж, жена, да-да Антонина Антоновна Ким — жена Квака, сосед, друзья, сами себя избирают. Так ведь любой может создать общество. Ты же знаешь, что на наше собрание явилось двести с лишним человек. И каких! Весь цвет ташкентских корейцев!

— Число в принципе не имеет значения, — промолвил Арипов. — Закона об общественных организациях нет, так что мы даже не знаем — сколько человек правомочно создавать их.

— Тем более, пока нет закона, нельзя пускать дело на само­тек, — возразил я и тут же заметил нелепость нашего диалога. Это я должен кричать, требовать и доказывать, что каждый человек со своими друзьями ли, соседями, словом, с единомышленниками имеет право создавать любое общество, а он, чиновник Арипов, должен вставлять палки в колеса, осаживать меня напоминаниями о мерах предосторожности, недопущении анархии. Неужели я до такой сте­пени невзлюбил Михаила, что готов встать на точку зрения махрово­го бюрократа?

— Да, тут, конечно, Михаил дал маху, — согласился неожи­данно Арипов. — Я ему об этом и сказал. А он и слышать не хочет: «Я, — кричит, — буду жаловаться в ЦК, до Нишанова дойду». Слушай­те, может, вы как-нибудь объединитесь с ним, а?

Что мне оставалось ответить? Конечно, сказал, постараем­ся. Но в глубине души я знал, что с Михаилом договориться невоз­можно.

Понятно, почему Арипов сбавил тон. Видать, навел шороху в горисполкоме поэт и писатель. Вдруг действительно пойдет жало­ваться по высоким инстанциям?

С другой стороны, товарищ Арипов, вам спокойствие нуж­но, а нам — лидера настоящего. А не этого певца Малой земли, мнящего себя уже выдающимся президентом корейского культур­ного общества с будущей пожизненной пенсией.

На ближайшем заседании оргкомитета я сообщил о Михаи­ле Кваке.

— Знаю я его, — заявил Степан Никифорович Ли. — Вы его не помните, Сергей Михайлович? Он еще приходил к вам с женой про­сить за кого-то. Это о нем сочинили такой стишок: у попа была собака, он ее любил, прочитала стихи Квака, он ее убил.

Все дружно засмеялись. Что, что, а злословить мы умеем, дай только повод.

— Доводилось встречаться с ним, когда он учился в пединституте, — подлил масла в огонь профессор Ким. — Знаний никаких, но человек настырный. Надо найти возможность не конфликтовать с ним, иначе не даст спокойно работать.

— У корейцев вообще страсть делиться на группы, — вставил Афанасий Никитич. — Взять хотя бы историю антияпонской борьбы. Столько различных партий, лидеров. И каждый хотел быть вождем.

— А им стал ставленник Советов, — заметил Сергей Михайло­вич. — Можно, конечно, не замечать Михаила Квака, но это не вы­ход. Не будем забывать, что мы все-таки организационный комитет, и наша задача — довести дело до конференции. А там, кого изберут. Так что, надо связаться с Михаилом и договориться.

Мы с Тимофеем переглянулись. С самого начала мы реш­или, что работаем всегда на авторитет лидера. И вот еще один при­мер, наглядно характеризующий Сергея Михайловича как человека принципиального.

За каждым корейцем обычно тянется шлейф досужих разг­оворов, историй и сплетен. Редко, кто не злословит или не становит­ся объектом злословия. Сергей Михайлович не любил заочных об­суждений, умел останавливать на полуслове. Вот и сейчас он дал понять, что надо быть выше пересудов.

Вроде все поняли, что разговор о Михаиле надо кончать. Кроме Мэлса Михайловича, того самого, что завоевал симпатии участ­ников собрания своим откровенным признанием в незнании родного языка.

— Это не тот ли поэт, который перед своим юбилеем разо­слал на официальном бланке Госкомпечати письма председателям колхозов с просьбой оказать материальную помощь? — спросил он. И сам же ответил: — Конечно, он. Его еще выгнали с работы. Я это знаю потому, что мой дядя как раз получил такое письмо и именно он вложил в конверт рубль и отправил в Госкомпечать.

Все невольно обернулись к хохочущему Мэлсу Михайлови­чу. Несколько заседаний оргкомитета убедили многих, что с этим человеком, носящим столь необычное имя, лучше не спорить. Он абсолютно не умел слушать других, в каждом его слове рокотала неукротимая натура. Особенно, когда он провозглашал: «Я так счи­таю», явно доминирующее над профессорским: «Мне кажется». Его самоуверенный тон вызывал раздражение, но многие чувствовали, что в случае чего этот бывший директор какого-то заводика крепче будет стоять на ногах, чем кабинетный ученый. Об упорстве Мэлса Михайловича говорит такой факт. Как-то, в одной из центральных газет был опубликован фельетон, где упоминалась и его фамилия. Он не проглотил обиду и в течение трех лет добивался опроверже­ния. И добился.

— Михаил Квак — хороший поэт? — вдруг спросил Мэлс Михай­лович, прервав смех.

— Как вам сказать… — начал было профессор Ким.

— Так и скажите, чего крутить.

— Средний поэт. Больше пишет для детей. Считается, что для них можно писать упрощенно.

— Конечно, для детей писать не сложно, — заявил Мэлс Ми­хайлович, не замечая протестующего движения профессора. — Но если он поэт — это же здорово. Культурному движению нужны поэ­ты. Как Маяковский, например. Я считаю, что каждый должен прив­носить в центр прежде всего свои профессиональные знания и опыт. А болтать все могут.

Очень резонная мысль, хотя никому, видно, не хотелось поддержать ее. Но Мэлс Михайлович и не нуждался в чьем-то одо­брении. Он высказал свое мнение, и никому не удастся переубедить его.

Как-то так получилось, что он один в оргкомитете не опре­делил себе круга обязанностей. Сергей Михайлович предложил ему подумать о будущей хозяйственной деятельности культурного цен­тра, но тот отрезал: «А что думать? Изберут в совет — тогда и буду думать. А сейчас только на дядю работать…»

Когда Мэлс Михайлович отсутствовал на заседании оргко­митета, у многих заметно повышалось настроение. Он был как оголенный провод, опасный в любое время, и этим сильно отличался от корейцев, больше готовых высказываться за глаза.

С самого начала оргкомитет был нацелен на создание ре­спубликанского культурного центра. Тогда с нами будут считаться. Мы привыкли так думать, потому что в нашей большой стране осо­бенно ценили «размаха шаги сажени». Вот и культурный центр со штабом в Ташкенте и с филиалами в областях вберет в себя тысячи корейцев, и это будет сила, с которой невозможно не считаться. Нам даже и в голову не приходило, что можно просто создавать небольшие инициативные группы, которые могли бы сразу начать конкретную работу. И уже потом объединяться. Мы хотели, чтобы с нами считались, не понимая, что как раз этого и боялась тотали­тарная власть, всегда и везде ненавидящая всякие свободные и силь­ные общества.

Мэлс Михайлович прав — культурному центру нужны поэты. Добавлю, они нужны во все времена. Кто набатным словом мог поведать о боли и страданиях своего народа, привлечь внимание к его проблемам. Увы, среди советских корейцев таких литераторов раз-два — и обчелся. Почему? Во-первых, в Россию перебирались в основном корейские крестьяне. Были, конечно, и интеллигенты, но они в первую очередь и пострадали при Сталине. Во-вторых, с утра­той родного литературного языка надо было осваивать вершины русской изящной словесности. Но пока шел этот процесс, забыва­лась родная тема. Исключение составляет, пожалуй, Анатолий Ким, который тем и известен, что стал писать о соплеменниках.

При Ташкентском союзе писателей числилось всего три корейца. Кроме упоминавшихся уже Кан Де Сука и Михаила Квака был еще Син Де Силь. В отличие от Квака Кан и Син писали на корейском. Их стихи, в основном, лирические, иногда появлялись в печати в переводе на русский. Каждая публикация стоила им немало денег. Засевшие в издательствах, стихотворцы-подстрочечники «дои­ли» старых корейцев вовсю. «Сколько я коньяка перетаскал», — жаловался как-то Кан Де Сук. — Но что поделаешь…» Выхода, действи­тельно, не было — в республике нет издания на корейском языке.

А ведь ему и Син Де Силю было уже далеко за шестьдесят, и жили они, конечно, не на средства от поэзии. Но они писали, и хотя их стихи мало кем были востребованы, увлечение делало стихотвор­цев по-своему счастливыми. Что все-таки не оторвались они от исто­ков корейской поэзии, что еще подвластно перу родное слово.

Впрочем, чтобы сожалеть о потере, надо знать цену по­тери. Людям, не знавшим с детства своего языка, не понять, чего они лишились. Как не понятен незрячему от рождения — свет, сыну раба — свобода.

Старики-поэты хорошо помнили Те Мен Хи, чьи стихи и про­за пользовались популярностью среди корейцев в 30-е годы. Жизнь поэта трагически оборвалась в застенках НКВД, куда его бросили перед самым переселением.

Дочь и сыновья Те Мен Хи жили в Ташкенте и долгие годы молча переносили забвение отца. Но вот стали возвращаться из не­бытия имена репрессированных и вместе с ними — и имя корейского поэта. В конце 50-х годов в Москве издается сборник стихов и прозы Те Мен Хи на корейском языке, но молодежь уже не в силах его прочесть.

Те Мен Хи называли корейским Маяковским — в своих стихах он воспевал революцию, советский строй. Но не только. Прекрасны его строки, посвященные Корее, прощанию с родиной, попранной японскими колонизаторами.

Дети Те Мен Хи давно хотели увековечить память отца. Сна­чала уголок поэта думали создать в колхозе, где доживала свой горестный век вдова репрессированного. Этим занимался Кан Де Сук, хотя считал, что сельский дом культуры — не место для такого дела. Да и председатель колхоза был против — с какой мол, стати? И вот тогда вспомнили о литературном музее, где охотно поддержали эту идею.

На официальное открытие экспозиции, посвященной памяти Те Мен Хи, был приглашен и оргкомитет. От Кан Де Сука я узнал, что там обязательно будет Михаил Квак и чувствовал, что встреча не кончится добром. Своими опасениями я поделился с Сергеем Ми­хайловичем.

— А какие у него могут быть возражения против нас? — ска­зал он. — Нас пригласили дети поэта. Может, все это организовал Михаил Квак?

— Нет, — засмеялся я. — Наоборот, Кан Де Сук жаловался, что Михаил палец о палец не ударил. Но когда узнал, что помимо Те Мен Хи там будут представлены и ташкентские поэты, сразу приво­лок свои книги и фотографии.

— Вы с ним не связывались? — спросил Сергей Михайлович.

— Не успел. Может, на торжественном мероприятии пого­ворим с ним?

— Посмотрим.

Я покривил душой, потому что не хотел звонить Михаилу, все еще тая обиду на него.

Официальная церемония открытия уголка поэта должна была начаться в десять утра. До этого, как водится,приглашенные знако­мились с выставленными экспонатами. Три потрепанных томика, не­сколько личных вещей и портрет, запечатлевший мужчину в расцв­ете сил, с красивым гордым челом. Скудно, очень скудно. Куда больше представлены ныне здравствующие поэты. Особенно неумест­ной была огромная фотография Михаила Квака, раза в три превос­ходящая размерами скромный пожелтевший снимок Те Мен Хи.

Торжество открыл директор литературного музея профес­сор Латипов. В его речи — искренняя теплота к корейцам. Оказыва­ется, он хорошо помнил то время, когда в его кишлаке впервые появились переселенцы с Дальнего Востока. Со многими их детьми ему довелось дружить, даже до сих пор помнит слова, которые выучил у них тогда. И профессор произнес несколько фраз на кор­ейском, чем вызвал оживлен ие у аудитории.

Затем слово дали Кан Де Суку. Его речь на корейском мало кто понимал, но тишина стояла почтительная. Старый поэт прочитал стихотворение Те Мен Хи, в котором диссонансом звучали русские слова «трактор», «пролетариат», произнесенные с акцентом.

Странное торжество — люди собрались почтить память поэ­та, чьи произведения они не в силах прочесть. Так что же привлекло всех нас сюда? Родство душ, сожаление о безвозвратно утерянном, память о прошлом? Наступит ли такой день, когда дети наши смогут прочесть стихи Те Мен Хи в оригинале?

Я думал об этом и в то же время ждал выхода Михаила Квака на трибуну. Мне доводилось видеть, как он выступает на встре­чах с читателями. Для начала он без слов выгребал из «дипломата» книги, клал их стопкой, а потом, тыча пальцем, заявлял — это все написал я. Словно сам удивлялся, что мог сотворить такое. Интерес­но, как он выступит здесь, все-таки говорить придется не о себе.

Наконец, ему дали слово. Начал он стандартно — мы собра­лись, чтобы почтить память… А потом его вдруг понесло в сторону: он стал кидать камни в мой огород. Да так стремительно, что я даже не успел пригнуться.

— В то время , как все советские корейцы мечтают о возр­ождении своего языка и культуры, находятся такие, которые хотят использовать эти благородные порывы для корыстных целей, для удовлетворения личных амбиций. Вы все знаете, что я опубликовал в газете » Правда Востока» статью о создании корейского культурного центра. И вот мне звонит заведующий корпунктом «Ленин кичи», вот он стоит здесь, и беспардонно заявляет, как это, мол, я посмел опубликовать статью без согласования с ним. Потом вмешивается в уже начавшуюся работу и вносит раскол. Я знаю этого человека, он из тех, кто постоянно оттирается в корейских колхозах, пьет и ест на дармовщину. И этот человек еще посмел сюда явиться, где мы се­годня собрались, чтобы…

— Что он говорит? — громко возмутился кто-то, и эта реплика послужила сигналом для всеобщего ропота.

— Прекратите это безобразие! — резко крикнул Виктор Ник­олаевич.

Михаил Квак растерялся и потерял нить выступления.

— Мне надо было сказать, понимаете ли, — забормотал он и, махнув рукой, отошел от микрофона.

Во мне все клокотало от ярости. Надо же, как повернул телефонный разговор Михаил Квак! Особенно было неприятно, что в зале присутствовали студентки пединститута, которым я препода­вал корейский язык. Бог знает, что могут подумать.

Но когда дали слово мне, я не стал оправдываться. Лишь в конце не удержался и тоже кинул ответный камень, сказав общеи­звестную фразу о том, что книги не горят и что время возвращает имена истинных поэтов. Слово «истинных» я постарался выделить интонационно.

После события в музее Сергей Михайлович заявил мне ка­тегорически:

— С Михаилом Кваком надо мириться. Недавно я беседовал с Файзуллаевым, он тоже намекает. Говорит, что Михаил чуть ли не каждый день приходит в горисполком и требует, чтобы признавали только его. Попробуй поговорить с товарищами Михаила. Там, ка­жется, есть некий Югай, кинооператор. Ты же его знаешь, не так ли? Поговори с ним, все-таки вы почти коллеги.

С Югаем Георгием Григорьевичем я был знаком, слышал, что на Узбекфильме он имеет вес, завоевал даже на каком-то прес­тижном конкурсе первый приз за документальную ленту о живот­ных. Год назад с ним произошел драматический случай, о котором он сам рассказывал так:

— Когда держишь синицу в руках, то хочется еще и журавля. Вот и я, дурак старый, продал свои «Жигули» и решил купить «Вол­гу». Как раз и гонорар был неплохой за два фильма. В воскресенье взял приятеля и поехали мы на авторынок. Ходим по рядам, прице­ниваемся. И тут меня кто-то окликает по имени. Оглядываюсь, ко мне подходит один мужик, улыбается так радушно. Не узнаешь, говорит, я же Саттаров. Черт его знает, может и знакомый. Про­фессия такая, что сотни людей встречаешь, разве всех упомнишь. А он мне хитро так подмигивает и спрашивает -небось, на «Волгу» нацелились, урток Георгий? Да нет, говорю, просто зашел посмо­треть. Саттаров вдруг берет меня за локоть и шепчет — Георгий, вам крупно повезло. Есть тут один летчик, уезжает в Индию на несколь­ко лет обучать тамошних летунов. Срочно продает Газ-24″. Маши­на совсем новая и, сам понимаешь, летчику торчать на рынке не к лицу. Боюсь только, не продал ли уже. А цена какая, спрашиваю. Пятнадцать тысяч сразу, а остальные пять через два года по возвра­щении из командировки. Екнуло тут у меня сердце, ну, думаю, под­фартило. А как с этим летчиком связаться? А он сейчас в гостинице «Россия», говорит Саттаров, оформляет с коллегами выездные до­кументы. Едем туда и, действительно, встречаемся с летчиком. Та­кой красавец-русак, в парадной форме, с золотыми погонами и шевронами. Да, думаю, такой на базаре стоять не будет. Ну, переговорили, договорились встретиться утром возле его дома. Летчик все спешил, нервничал, что в ЦК с оформлением документов тянут. Я сам оформлялся, знаю, какая это волокита. Еще подумал, спе­шит, вот почему так дешево машину продает.

Утром прихватил опять товарища — и к указанному дому. Ждем, ждем, а того нет и нет. Так и не дождались. А вечером звонит и просит тысячу извинений, Говорит, целый день проторчал в ЦК, слава богу, все документы получил, так что с утра он готов встретиться. А оформлять машину, предлагает он, лучше в Хамзинском районе, там, мол, у него знакомый нотариус. Хорошо, согла­шаюсь. Я вижу, как человек спешит.

На этот раз пошел без приятеля, у того какие-то дела были. Возле городской прокуратуры есть четырехэтажка и там действи­тельно стоит мой летчик, а рядом новехонькая «Волга». Распахивает дверцу — на, мол, любуйся красавицей. Я как сел в машину — так все и забыл. На спидометре — 25 тысяч, нигде ни одной царапины, педа­ли как наждак. А летчик еще снял китель с золотыми погонами и фуражку, повесил в салоне и тихо так советует — проверь то, про­верь это. Понимает, думаю, мое состояние. А потом он спрашивает с улыбкой — ну как? Беру, говорю. Мы стукнули по рукам, и летчик предлагает мне подняться к нему в квартиру и вместе позавтракать. Вон, показывает он, моя веранда с голубыми рамами. И что-то го­ворит про ремонт, который обязали сделать в жэке, про недоволь­ство жены, и снова предлагает попить чайку. А мне что-то неловко показалось идти в квартиру, где все вверх дном и в придачу хмурая женщина, ну и отказываюсь. Посижу, мол, в машине. Летчик не стал настаивать, говорит, что в темпе сбегает домой, перекусит и заодно там деньги пересчитает. И уходит, прихватив «дипломат» с моими кровными трудовыми сбережениями.

Я сижу полчаса, час. Ну, думаю, капитально пьет мужик чай. А где-то там, в глубине мозга, зашевелилось беспокойство. Еще через двадцать минут решил подняться наверх. Дверь в квар­тиру была открыта, там действительно шел ремонт. На звонок вы­скакивает маляр в газетной пилотке. Летчик, говорю я ему, а сам уже понимаю, что нет здесь никакого летчика. Еле спустился вниз и добрался до телефонной будки. Караул, ограбили! Через какое-то время прибыл опер, обыскал машину. В багажнике под резиновым ковриком вот такой топор лежал. Э-э, говорит опер, вы еще легко отделались. Представляете, по пути в нотариат летун подсаживает кого-нибудь и готов урток Югай. То-то летчик в первый день не появился. Увидел, что я с товарищем пришел. А «Волга» чья? Краде­ная, украли у одного профессора.

Верите-нет, полгода не мог в себя прийти. Как подумаю, что меня, как пацана, на этот китель провели, аж в жар бросало. Особенно было муторно вспоминать, как мы с женой считали день­ги на полу, ползали, раскладывая «десятки» сюда, «пятерки» — туда, спорили и даже ругались. А сейчас самому смешно. Раньше, когда читаешь про мошенников, думаешь, ну неужели есть еще такие простаки. Уж с кем-кем, но со мной такой номер не пройдет. Видимо, никогда не надо зарекаться. Денег, конечно, жалко, но урок полученный тоже дорог.

Славный рассказ. Мне вообще нравится, когда человек умеет подтрунивать над собой. Югай, конечно, не был наивным челове­ком, но случай этот подчеркивал общительную, доверчивую и жиз­нерадостную натуру, готовую всегда распахнуться перед друзьями, знакомыми. Русская натура, ничего не скажешь.

Я позвонил ему, и мы долго беседовали. Георгий Григорь­евич сразу согласился, что да, пора кончать с противостоянием. Мы договорились о встрече двух группировок в корпункте газеты.

И вот встреча. Противоборствующая сторона представлена Югаем и четой Кваков. Поэт немного нервничал, что было видно по его насупившемуся лицу. Зато его жена — Антонина Антоновна дер­жалась скромно, но с достоинством. Она — кандидат педнаук, по-русски, правда, говорит с чуть заметным акцентом. Это про нее Степан Никифорович сказал — умница, не случайно Миша без нее шагу не ступит.

Оживленнее всех был Югай — эдакий живчик и говорун.

— Вы посмотрите, — строчил он без передышки, — все уже смеются над нами и говорят, что же вы, корейцы, делаете и почему никак не можете поладить друг с другом? Как же вы собираетесь построить культурный центр, объединить всех, если сами никак не разберетесь между собой? Что же мы делим? Авторитет, уваже­ние, лидерство? Так ведь еще ничего не создано, все это предстоит еще сделать, и как оно повернется — неизвестно. Может, народ нас всех пошлет к черту, скажет, нам не надо таких…

Что ж, ты прав Югай. Америки не открыл, но ты прав. Лич­ная неприязнь застилала мне глаза. Вот смотрю сейчас на Михаила, ничего вроде мужик, и взгляд не глупый, и жена как будто хорошая. А это ведь четкая характеристика — какая у человека жена. И потом, как ни крути, мы имеем такого поэта, какого, наверное, заслужива­ем. Поэзия — это тебе не лук выращивать.

Постепенно все разговорились, стараясь избегать взаимных упреков. Решили, что две группы сливаются. Каждая представляет свой устав и программу для выработки единых документов. Отныне нет ни председателя оргкомитета, ни президента культурного об­щества — все являются членами инициативной группы по организации учредительной конференции. Чтобы никого не вводить в заблужде­ние.

Когда кваковцы ушли, Сергей Михалойвич спросил меня:

— Статья в «Ташкентской правде» скоро выйдет?

— Обещали на днях.

— Надо убрать в подписи «председатель оргкомитета» и по­ставить просто «член инициативной группы».

Я хотел возразить, мол, статья была подготовлена раньше сегодняшнего договора, но, глянув в глаза Сергея Михайловича, про­молчал. Жаль. Статью готовил я сам, и это было первое широкое представление Сергея Михайловича читательской аудитории. Что же получится, если убрать должность?

— Слово надо держать, — твердо сказал Сергей Михайлович. Не все члены оргкомитета были согласны с объединением.

Особенно непримиримым оказался Степан Никифорович.

— Я его знаю, он еще обязательно подложит нам свинью, — предрекал он. — Готов с любым спорить, что через пару недель Миша порвет с нами.

— Поживем — увидим, — заключил Сергей Михайлович.

А что же творилось в это время на периферии? Как там корейцы восприняли начало культурного движения? Еще на первом заседании оргкомитета мы составили список авторитетных сопле­менников по каждой области и всем им отправили письма с наказом создавать инициативные группы. В ответ посыпались телефонные звонки. Вести самые обнадеживающие. Так, в Фергане инициатив­ную группу возглавил зампредседателя обкома народного контроля Ревмир Петрович Ким, в Андижане — замначальника облдора Влади­мир Алексеевич Пак, в Ургенче — замначальника областного ГАИ Ревмир Николаевич Тян, в Намангане доцент политехнического ин­ститута Петр Борисович Хван, в Самарканде начальник СМУ Аврор Дмитриевич Ким, в Джизаке — замначальника юротдела облисполко­ма Николай Эм. Интересно, что ни один кореец, работающий непо­средственно в партийных органах, не откликнулся на наше предло­жение.

Уже приезжали из Самарканда, Андижана и Намагана, А из Джизака прибыла целая делегация во главе с Николаем Эмом. Они, оказывается, буквально через несколько дней после известия о нашем собрании тоже создали оргкомитет.

Джизакцы привезли с собой свой устав и программу, и даже расчерченный на ватманском листе проект здания будущего куль­турного центра. И все это на базе кооператива, который год назад организовал Эм.

— А чем занимается кооператив? — спросил Тимофей, очень заинтересовавшийся сообщением.

— Выращиваем лук и бахчевые. Весной мы взяли сто гектар­ов земли, создали бригады. Отправляем продукцию в Сибирь, на Урал.

Естественно, джизакцы хотели узнать, когда будет респу­бликанская конференция, сколько делегатов надо послать от облас­ти.

Мы пока мало что могли им сказать. Надо подождать, скоро выйдет закон об общественных организациях, который должна рас­смотреть ближайшая сессия Верховного Совета республики.

— Но мы не сидим сложа руки, — сказал Сергей Михайлович. — Стараемся, чтобы во всех областях были созданы инициативные группы. Вот вы, например, молодцы. А кое-где только начинают шевелиться.

Под конец они спросили — а кто такой Михаил Квак.

— Откуда вы его знаете? — чуть ли не хором воскликнули мы.

— В нашей областной газете была его заметка о культурном обществе. Внизу подпись — президент. Что это еще за президент?

— Есть тут один, объявил себя руководителем еще не суще­ствующего общества. Но мы сейчас объединились с ним.

— Теперь понятно. А то мы гадаем — может общество уже создано?

После их ухода Сергей Михайлович довольным тоном ска­зал:

— Не удивлюсь, если в областях культурные центры будут созданы раньше чем в Ташкенте. Может быть, это более правиль­ный путь. Сначала на местах, а потом уже в столице.

В эти же дни газета «Вечерний Ташкент» опубликовала не­большую заметку о создании еврейского культурного центра «Шолом алейхом». Я позвонил по указанному телефону.

— Нет, мы пока не зарегистрированы и никто не думает нас регистрировать, — засмеялся председатель еврейского центра, представившийся Рабиновичем Львом Израилевичем. — Но мы решили, что и без регистрации можем прекрасно обойтись. Почему нельзя? Очень даже можно. Через кооператив мы арендовали помещение в шко­ле, сейчас набираем группы для изучения иврита, еврейской истории и культуры. Создаем детский ансамбль.

Все-таки деловой народ — евреи. Без крика и шума объеди­нились и начали действовать. Не то, что мы. Я знал, что у Арипова лежат документы от инициативных групп казанских татар, армян, казахов. Все они пошли по нашему пути. И все ждут, когда сверху соизволят решить. А вот евреи ждать не стали.

— Нам тоже надо так действовать, — сказал с досадой Тимо­фей. — Почему обязательно размахиваться на республиканский мас­штаб. Теперь мы под колпаком, а возня с Михаилом Кваком им даже на руку. Смотрите, мол, между собой не могут поладить, а еще хотят культурный центр создать!

Но мы с Сергеем Михайловичем считали, что действуем правильно. О ташкентском оргкомитете знают теперь повсюду. Уже звонили из Алма-Аты, Фрунзе, Ленинграда.

Никогда еще корпункт не получал столько писем. И почти в каждом просили выслать учебник корейского языка. А мы ничем не могли помочь, поскольку единственный учебник был издан еще в начале 60-х годов. Я поинтересовался в издательстве имени Гафура Гуляма, сохранились ли матрицы. Откуда, ответили там, прошло-то свыше четверти века.

Одним из соавторов учебника был профессор Ким, но в корейском он был не силен. Сам откровенно говорил, что тексты составлял покойный Ким Бен Су, а он только разработал методичес­кую часть. Переиздать учебник во внеплановом порядке можно было только по решению очень высоких инстанций.

Я уже говорил, что в начале 60-х годов в пединституте име­ни Низами состоялось четыре выпуска отделения «корлит». А потом его закрыли. Из 60 с лишним выпускников преподавателями корей­ского в школе работали лишь две женщины — Светлана Сергеевна Цой в колхозе «Политотдел» и Надежда Николаевна Ли в Ташкенте. Несколько выпускников работало в нашей редакции «Ленин кичи», занимая в основном технические должности. И лишь один — Евгений Степанович Цой стал настоящим переводчиком. Рядом с ним труди­лись выходцы с Сахалина, которые с детства говорили и учились на родном языке, но Евгений сумел стать вровень с ними. Его пример, кстати, очень вдохновлял меня.

В 83-м году вместе с Надеждой Николаевной я подготовил статью о проблемах преподавания корейского языка. В ней говори­лось и об учебнике, и о подготовке преподавательских кадров. По­скольку статья вышла на корейском, я отправил вырезку газеты вместе с переводом в Министерство просвещения. Ответ пришел на ре­дкость оперативно и был многообещающим. В нем говорилось, что в пединституте снова намечается открытие корейского отделения, а уже потом в срочном порядке будет решаться вопрос о переизда­нии учебника. И тогда же я узнал, что инициатором всего этого дела является Феликс Владимирович Нам, в свое время преподававший на «корлите».

Феликс Владимирович был не просто знаком мне. В детст­ве мы жили с ним в одном подъезде. По образованию филолог-востоковед, он одно время работал на Сахалине, и в Ташкент пере­брался в конце 50-х. Среди корейцев я редко встречал такого кра­сивого мужчину. Высокий и широкоплечий, он ходил неизменно в шляпе, которую, здороваясь, всегда приподнимал. Прекрасно играл в шахматы. В те годы во многих дворах распространилась «шахмат­ная эпидемия», и жильцы нашего дома тоже собирались по вечерам сражаться на деревянных досках. Феликс Владимирович был среди них признанным чемпионом. Когда он садился играть, вокруг неиз­менно собиралась куча народу.

Ему прочили большое будущее, вот-вот он должен был защитить кандидатскую, а потом, разумеется, и докторскую. Но что-то не так повернулось в его жизни — научные звания обошли его стороной. И кандидатом наук он так и не стал. Спустя годы мне довелось увидеть его на каком-то торжестве, где постаревший мой сосед выступал с длинной и заумной речью. Сидевший рядом коре­ец с усмешкой прокомментировал: «Конечно, без речи Нам-сэнсеннима никак не обойтись». И мне стало очень обидно за человека, которого я знал с детства и которого всегда обожал.

Феликс Владимирович каким-то образом узнал о статье в корейской газете, и вскоре позвонил мне. И тогда же он поведал, что уже год как бьется над восстановлением корейского отделения в пединституте. И куда только не писал и к кому только не обращал­ся! Добился даже приема у министра просвещения СССР.

В 85-м «корлит» снова распахнул двери. А через год Фе­ликс Владимирович предложил мне преподавать корейский в качест­ве «почасовика». Я отказывался как мог, ссылаясь на недостаточную квалификацию, но он сумел убедить меня, пообещав помогать во всем.

Работая с ним, я понял, что детские впечатления не всегда верны. За внешним спокойствием и уверенностью, умением четко и логично выстраивать мысль, скрывались и болезненное самолюбие, и нетерпимость к чужому мнению. Особенно это чувствовалось после нескольких рюмок спиртного.

Здоровье его пошаливало, постоянно донимал кашель, но он продолжал стойко курить и пить. Раз в год ложился в больницу, после этого чувствовал себя лучше, но ненадолго. Мы с ним прора­ботали четыре семестра, а сентябрь 88-го я уже начал без наставни­ка. Но даже будучи на пенсии, Феликс Владимирович продолжал помогать «корлиту» — своему кровному детищу, где уже сформир­овалась группа преподавателей и стоял вопрос о создании кафедры. В институт перевелись Надежда Николаевна и Светлана Сергеевна, а также Галина Алексеевна Мун — их сокурсница. Сотрудничали также два ветерана — бывший собкор нашей газеты Мен Вор Бон и бывший преподаватель Сим Су Ноль. У нас не было ни методики, ни базово­го учебника, ни словарей. Каждый преподавал, как мог, на свой страх и риск. В первый год я пользовался изданием Ким Бен Су, но потом мне чудом достался учебник корейского языка, изданный в Пхеньяне для студентов-иностранцев. Лучшего учебника я пока не видел.

На заседании оргкомитета, мы, конечно же, много говори­ли о возрождении родного языка, издании учебников, самоучите­лей, словарей, учебных пособий. И вполне могли от слов перейти к делу, скажем, начать создавать курсы по изучению корейского. Но мы откладывали все это на потом. Нас больше занимало само со­здание культурного центра, который, как нам казалось, решит все наболевшие вопросы.

Теперь, когда две группы объединились, дело должно пой­ти быстрее. Но не говори «гоп»… Мы не были бы корейцами, если бы смогли построить общий дом без ссоры и драки.

 

 

 

 

 

НА КОВЕР

 

Перемирие длилось недели две.

Состоялась еще одна встреча с Михаилом Кваком у него дома. Я не пошел, сославшись на командировку. На самом деле просто не мог себя заставить.

А через несколько дней мне довелось побывать в колхозе имени Ким Пен Хва. Из беседы с секретарем парткома Виталием Паком я случайно узнал, что накануне здесь побывал Михаил Квак с журналистами с центрального телевидения. Снимали выступление корейского ансамбля художественной самодеятельности. Охвачен­ный смутным подозрением, я по приезде в Ташкент позвонил со­бкору ЦТ Мухтару Ганиеву. Он подтвердил, что действительно ез­дил с Кваком в колхоз готовить материалы для передачи «120 ми­нут».

— А в качестве кого выступал Михаил Квак?- спросил я.- Как президент корейского культурного общества?

— Да, конечно. Поэтому и’ поехал с ним. А что случилось? Я объяснил ему суть дела. Что никакого общества нет, есть только оргкомитет, к которому Михаил Квак не имеет никакого от­ношения. Сказал про письмо Нишанову и его резолюцию.

— Спасибо, что позвонил, — сказал Мухтар, встревоженный моим сообщением. — Попробую вырезать интервью.

Как ни странно, поступок Михаила Квака не огорчил, а скорее обрадовал меня. Эдакое злорадство — я же говорил, что нельзя вер­ить в искренность этого поэта-коньюнктурщика.

Сергей Михайлович прореагировал на мое сообщение очень спокойно.

— Пусть ему будет стыдно. Не стоит обращать внимания. Надо делать свое дело. Формально мы с ним объединились, вот и будем делать вид, будто ничего не случилось.

Мне бы прислушаться к словам умудренного жизнью чело­века, но собственная правота не давала покоя. И нелегкая дернула позвонить вечером Михаилу Кваку.

Как же так, сказал я ему, мы же договорились не упоми­нать нигде ни председателя оргкомитета, ни президента культурно­го общества, а вы самым коварным образом нарушаете данное обещание?

Михаил Квак даже не спросил, где это он себя так назвал, моментально взорвавшись.

— А вы как думали? — закричал он в трубку. — Вы думали, я мальчишка какой-нибудь и со мной можно шутки шутить? Да у меня десятки книг выпущены, меня в пятнадцати республиках переводят, а вы, понимаете ли, со мной как с мальчишкой! Я еще покажу вам, я вас выведу на чистую воду с Сергеем Михайловичем, с этим про­воровавшимся ректором!

Я спокойно выслушал его и врезал:

— Надо прежде человеком быть, а потом поэтом. И ничего вы не покажете завтра по телевидению, ваше интервью вырезано по указанию ЦК.

Черт меня дернул выдумать насчет ЦК. Но в тот вечер я был доволен — пусть попляшет теперь «президент».

Ганиев сдержал слово. Интересный получился кадр: Михаил Квак что-то говорит в микрофон, но ничего нельзя понять из-за дик­торского текста.

Мне и в голову не могло прийти, что Михаил побежит раз­бираться в Центральный комитет партии. Поэтому, когда Сергея Ми­хайловича, Тимофея Ченсоновича и меня вызвали к заведующему идеологическим отделом ЦК, то никак не связывал это со случив­шимся эпизодом. Наоборот, чувствовал себя даже польщенным — вот куда дошли слухи о нас. Особенно подбадривал тот факт, что завотделом ЦК в бытность студентом учился у Сергея Михайловича. Но все же в душе шевелилось беспокойство. Какое бывает у чело­века, которого вызывают на ковер высокие инстанции.

Любой журналист на себе испытал зависимость от партий­ных структур. В конечном счете все средства массовой информации замыкались на ЦК, в частности, на отделе пропаганды и агитации (переименованным в связи с перестройкой в идеологический), как вокруг некоего чудовища, чей злобный рык или блаженное мурлы­канье эхом отдавалось на творчестве журналистов. «ЦК указал», «ЦК считает» — эти слова не сходили с уст редакторов. Ни один серь­езный материал не проходил мимо этого стоглазого цербера. Если журналиста забирали в ЦК работать, то будьте уверены в его воз­вращении через пару годиков с повышением. Не было ни одного руководителя средств массовой информации, кто не прошел бы обкатку в ЦК.

Любая газета, даже стенная — орган партийной, профсоюз­ной или комсомольской организации. Любые командировки, как правило, начинались со встречи с партийно-общественными функционерами. Как только советская журналистика не выродилась на манер журналистики КНДР, где все статьи начинаются с фразы: «Ве­ликий вождь товарищ Ким Ир Сен сказал…» А сказал он почти обо всем, ибо не было такого, в чем великий вождь не считал себя зна­током. Впрочем, как и наши вожди, начиная от Ленина и кончая Горбачевым.

Первая встреча с работником ЦК запомнилась мне надол­го. Я тогда только начинал работать в молодежной газете. Однаж­ды в комнату забегает ответственный секретарь Юра Зрящев: «Ре­бята, быстро проверьте — нет ли где-нибудь пустых бутылок! Замзавотделом ЦК устраивает шмон». Мы еще посмеялись, подумав, что разыгрывают. Кто-то даже пошутил: «А мы на работе не пьем-с».

Но через несколько минут к нам действительно зашел со­лидный мужчина в строгом костюме и, ни слова не говоря, полез в шкаф, а затем на антресоли, где пылились старые подшивки газет. Сопровождавший его замредактора испуганно следил то за гостем, то за нами, пытаясь по реакции определить о наличии криминала. Его можно было понять: три месяца он числился «и.о.», и вопрос об утверждении все еще висел в воздухе.

Так же без слов цековец проследовал в другой кабинет. И в конце-концов обнаружил-таки две бутылки из-под портвейна, и долго нашу редакцию склоняли на разных совещаниях и бюро. Зама тогда, естественно, не утвердили редактором, и он вскоре ушел работать инструктором в горком партии.

Второй раз я столкнулся с работником ЦК, будучи коман­дированным в Бухарскую область. Так получилось, что он, узнав про меня, предложил поработать с ним. Фамилия его была Раджабов и ведал он вопросами оборонно-спортивно-массовой работы. По его просьбе редакция продлила мне командировку, и я на время стал помощником работника ЦК, инспектировавшего деятельность ДО­СААФ области.

Метод его инспекции был гениально прост: он велел на­чальникам районных комитетов гражданской обороны составить ана­лиз работы районных комитетов ДОСААФ. На меня была возложе­на функция — обрабатывать эти данные, составлять общий отчет, редактировать и печатать.

По утрам за нами в гостиницу заезжал полковник Сазонов, начальник областного комитета ДОСААФ и вез нас завтракать. За­тем мы отправлялись в его ведомство принимать отчеты, копаться в документах.

В тот день все было как всегда, лишь за завтраком полков­ник в честь воскресенья предложил коньячку. Товарищ Раджабов отказался, сославшись на больной желудок, а нам милостиво разр­ешил — пейте, мол, не стесняйтесь.

Был февраль, с утра сильно морозило и «пятизвездная» ока­залась кстати.

У входа в комитет нас встретили двое и один из них, офи­цер, отдал честь и, получив разрешение у полковника обратиться к Раджабову, отрапортовал:

— Товарищ член из ЦК, ваше задание выполнено! Вот отчет о проверке районного комитета ДОСААФ.

Товарищ Раджабов прямо на улице стал просматривать на­писанный от руки текст. И тут же нахмурил брови.

— А где недостатки? — спросил он негромким голосом, но так, что всех проняла дрожь. — Где недостатки, спрашиваю?

— Извините, товарищ член из ЦК, но у них все в порядке, — произнес немножко растерянно старший лейтенант и посмотрел на своего спутника в гражданском. Видимо, не ожидал такого оборо­та.

— Ах, вот как! Нет, значит, недостатков? Очень плохо вы про­веряли. И вообще, как вы стоите? Вы же пьяны.

— Никак нет, товарищ член из ЦК, — запротестовал офицер, но как-то неуверенно.

— Как? Хочешь сказать, что не пил?

— Никак нет, товарищ член из ЦК…

— Хорошо. Я сейчас вызову наряд милиции, пусть проведут медэкспертизу, — заявил Раджабов и решительно двинулся к подъезду

Во время этого диалога мы с полковником старались не дышать: в морозном воздухе и от нас, видать, несло вином за верс­ту.

У двери товарищ Раджабов обернулся и поманил меня паль­цем. В фойе был телефон, но не успел «товарищ член из ЦК» взять­ся за трубку, как перепуганный старший лейтенант нажал рычажок аппарата и взмолился:

— Виноват, я, я… Было очень холодно, и мы выпили по ста­канчику вина.

— А-га, значит, все-таки пили,- удовлетворенно произнес товарищ Раджабов. — Ты знаешь, что тебе за это будет? Я сейчас с тобой даже разговаривать не хочу. Вот возьми свой липовый отчет, переделай его, и чтобы завтра, слышишь, завтра в девять ноль-ноль принес мне в гостиницу. Кру-гом!

Стоит ли говорить, что бедняга-старлей на другой день при­нес то, что нужно, и товарищ Раджабов читал новый отчет, одобри­тельно хмыкая. Вид у молодого офицера был раздавленный.

И, наконец, еще один случай, о котором не могу не рас­сказать. Произошел он осенью, в самый разгар хлопкоуборочной кампании, когда тысячи студентов и горожан были мобилизованы партийными организациями на сбор сырца. Не обошли стороной и издательство ЦК, куда входили редакции всех газет и журналов. Наш коллектив, например, обязали в каждый выходной выставлять по девять «штыков». Как-то в один из выездов я опоздал на автобус. Получилось очень неловко, поскольку редактор назначил меня стар­шим. Раздосадованный, я уже собрался, было, идти домой, как заме­тил возле соседнего здания, где располагался Узсовпроф, автобус с табличкой «Хлобкоробы». И мне взбрело в голову, что защитники рабочего класса едут туда же, куда и журналисты. По приезде в колхоз стал выяснять, где здесь собирают хлопок работники изда­тельства ЦК.

— ЦК? — переспросил один из них. — А вот пойдете по дороге прямо, потом свернете налево и увидите.

Я пошел по указанному направлению. И действительно на дальней левой карте, сияющей белизной раскрывшихся коробочек, какие-то люди собирали хлопок. Подхожу ближе и, странное дело, ни одного знакомого. Все сборщики солидные, в шляпах, работают не спеша. В тени деревьев повара в белых халатах крутятся возле котлов, рефрижератор стоит, разинув пасть кузова. Что-то не так, думаю. И точно, это оказывается, сотрудники аппарата ЦКсамолич­но участвуют в хлопкоуборочной кампании. Не каждому удается узреть, как высокие партийные функционеры ползают раком по гряд­кам. На шесть сборщиков один надсмотрщик, видимо, завотделом, который стоит у кромки поля и время от времени кричит: «Карим-ака, хлопок сзади, оставили. Все до последней коробочки надо!» Провинившийся, понятно, тут же разворачивается — «кечерасиз, ке» черасиз».

У котла, в котором уже булькал ароматный зирвак, нахо­дились председатель колхоза и секретарь парткома. У обоихоша­лелые лица. Узнав, что я из газеты, они засуетились. Я попросил их подбросить на машине до дороги, а потом жалел, что не сказал — до Ташкента. В таком состоянии они меня и на Луну отправили бы.

Тогда я наивно думал, почему это работники ЦК, вместо того, чтобы возглавлять сбор хлопка и личным примером увлекать других, уединились в таком закутке? Во мне еще не жило представ­ление о коммунистах, как о людях, идущих впереди, и у которых одна привилегия — быть там, где труднее.

В ранге заведующего корпунктом, заместителя секретаря партийной организации собкоров центральных средств массовой ин­формации, мне не раз приходилось общаться с сотрудниками ЦК. Были среди них и толковые, но все они в целом вызывали невольное опасение. Как хищники, которые до поры до времени могут мирно мурлыкать. Вот почему визит к заведующему идеологическим от­делом хоть и тешил самолюбие, но вызывал и смутное беспокойст­во.

Шесть часов вечера. На улице уже сгустились ранние де­кабрьские сумерки. Громадное здание ЦК сияло всеми окнами, на­глядно демонстрируя неусыпность верховного партийного органа. Говорят, в сталинские времена вообще работали по ночам.

Перед входом в бюро пропусков наша троица столкнулась с Михаилом Кваком, и мы сразу поняли цель вызова. С поэтом был Югай. Михаил с нами не поздоровался, презрительно отвернувшись. Зато кинооператор оживился.

— Какой стыд и позор, — сказал он, качая головой. — До ЦК дошло. Как же мы допустили такое?

— Вы допустили? — невинно спросил Тимофей.

— Почему мы? Они сами все знают. Я все время говорю Михаилу, чтобы перестал вести себя по-идиотски. Но он же никого не слушает. Вообразил себя лидером корейского движения и ни в какую. Давайте хоть здесь не будем ругаться, позориться перед ЦК.

— Так это вы же ходите и жалуетесь, — сказал я со злостью.

— Клянусь богом, не знаю, откуда они узнали про наши ра­здоры.

Но я был уверен, что дело не обошлось без Михаила Квака.

По длинному коридору — толстый ковер, приглушенные шаги — прошли метров тридцать, пока нашли нужный кабинет. На двери табличка — «Салахутдинов Акбар Салахутдинович».

Я уже знал, что заведующий идеологическим отделом — человек со стороны, ученый сухарь из Института истории партии, занесенный в ЦК ветром перестройки. После гладких лиц номенкла­турных работников, делавших карьеру по проторенной дорожке — комсомол, первичная парторганизация и т.д., внешность новичка выделялась. Худое дехканское лицо, неважно выбритое, мешкова­тый костюм, обсыпанный то ли перхотью, то ли пеплом. Нет важнос­ти, но нет и простоты, которую так умеют напускать на себя опыт­ные партийные функционеры. Одна неуклюжая деловитость, словно кто-то следит из-за ширмы за владельцем кабинета.

Салахутдинов поздоровался со всеми за руку. При этом к Сергею Михайловичу обратился по имени-отчеству, задав традици­онный вопрос — как дела?

В кабинете находился еще один человек — невысокий коре­ец со смиренным лицом, по которому время от времени пробегала краска смущения. Хозяин кабинета представил нам его — Мирон Петрович Кан, доктор исторических наук. Он оказался знакомым Сергея Михайловича.

Салахутдинов закурил, жадно затянувшись. Желтые пальцы выдавали заядлого курильщика. Он и нам предложил задымить, но никто не последовал его примеру.

— Я всегда относился с симпатией к корейцам, — сказал он с улыбкой. — И, знаете, у меня много друзей среди них. Вот, Мирон Петрович Кан, мой учитель. И мне очень приятно, что вы взялись за решение проблемы национального возрождения. Мы в ЦК тоже работаем над этим. Главное, не пороть горячку, не нагнетать не­нужного ажиотажа. Мне стало известно, что в корейском обществе сейчас сформировались две инициативные группы. Это, я думаю, совсем неплохо. Но когда группы начинают враждовать — никуда не годится. Спрашивается, чего не поделили? Ведь обе группы решают одни и те же задачи?

Салахутдинов прикурил от окурка другую сигарету и про­кашлялся.

— Мы в ЦК обеспокоены этим противостоянием и несколько удивлены. Корейцы всегда казались спокойными и деловитыми, а тут — непримиримая вражда. Так не годится. Было бы правильным объединить усилия. Как вы думаете, Сергей Михайлович?

— Полностью с вами согласен, Акбар Салахутдинович,,

— А вы, Михаил Иванович.

— Совершенно верно. Но, понимаете, ли, я уже создал куль­турное общество, как…

— Подождите, — властно поднял руку товарищ Салахутдинов. — Думаю, сейчас не так уж важно, кто первый поднял вопрос или начал создавать инициативную группу. Важно, чтобы процесс шел нормально. Вы представляете, если каждая национальность начнет делить людей на своих и чужих. Будет не до культурных центров. Поэтому мы сейчас создали сектор по межнациональным отноше­ниям, где будут сосредоточены все вопросы, касающиеся некорен­ных жителей и национальных меньшинств. На сегодня определились девять национальных оргкомитетов по созданию культурных центров и у всех нормальная обстановка. Честное слово, не ожидал подвоха от корейцев. Такие умные и солидные люди, а занялись вместо дела выяснением вопроса, кто лучше, кто раньше. Очень некрасиво. Да­вайте мы окончательно разберемся и договоримся об объединении. Сейчас на волне националистических лозунгов кое-кто хочет нажить политический капитал. Поэтому очень важно, чтобы процесс созда­ния культурных национальных очагов шел организованно, под тща­тельным контролем.

Салахутдинов говорил еще минут десять, уснащая свою речь словами «ЦК», «перестройка», «демократия». Удивительно все-таки, как умеют партийные функционеры и ученые мужи толочь воду в ступе. Мы ожидали услышать о конкретном механизме создания культурных центров, сроках, помощи со стороны партийных и со­ветских органов, но ничего об этом не было сказано,

Я часто наблюдал за каким-нибудь партократом, сидящим в президиуме собрания. Вроде дремлет человек, а предоставь ему слово — тут же «войдет в русло» поднятого вопроса. Сам гладкий такой, ухоженный и речь такая же — без сучка и задоринки. Он может говорить час, два и никто не смеет прервать его, ибо за его спиной авторитет партии. А партия никогда не ошибается, решения партии — аксиома для всех советских людей.

— Мы тут проанализировали ситуацию и решили таким обр­азом, — Салахутдинов сделал паузу. Все насторожились. — А что, если две ваши инициативные группы не только сливаются в одну, но и избирают председателем нейтрального человека? Вот, к примеру, Мирон Петрович Кан, уважаемый в корейском обществе человек, доктор наук. Нет, нет, я не настаиваю, я предлагаю этот вариант в качестве альтернативы…

Слова Салахутдинова, похоже, застали врасплох не только нас — враждующих между собой, но и самого Мирона Петровича, который засмущался, как девчонка. Неужели Салахутдинов не пре­дупредил своего учителя, прежде чем совать его в мясорубку.

— Я не против, — ответил решительно Сергей Михайлович. Поскольку Михаил Квак никак не выразил своего отношения к высказанному предложению, то взоры всех обратились к Мирону Петровичу.

— Э-э, я как-то не думал об этом, Акбар Салахутдинович, — произнес он, запинаясь. — И вообще, я далек от всего этого. Столько научных дел. И Сергей Михайлович, которого я знаю давно, и Миха­ил Иванович, люди достаточно уважаемые, трезво мыслящие, ду­маю, найдут общий язык. Но лично я как-то не готов и не могу принять участия…

Салахутдинов с сожалением посмотрел на учителя. Он, вид­но, ожидал другой реакции. Но в любом случае цель была достигну­та: обеим группам он дал ясно понять, какой финал может оказать­ся в случае неповиновения. Действительно, что мешает ЦК распу­стить оргкомитет? Кто бы пикнул, осмелился выразить протест? Да и как он это сделал бы? Объявил голодовку, устроил сидячую забас­товку? Никогда! Корейцы еще не доросли до этого: мало нас топта­ли, унижали и били,

— Хочу спросить, — неожиданно подал голос Тимофей. — По­чему непременно надо объединяться? Разве плохо, если разные груп­пы создают разные культурные центры. Пусть их будет много и пусть между ними будет конкуренция. Что в этом плохого? В Мос­кве, мы читали, создано целых шесть еврейских культурных цен­тров. Люди выберут сами, что лучше.

Молодец, Тимоша! Люди от сохи все же отличаются от людей пера. Прежде всего — здравомыслием и бестрепетностью перед идеологическими догмами.

— Правильное замечание, — кивнул Салахутдинов, и кадык его дернулся. — Партия не против прюла… прюла…

— Плюрализма, — подсказал Сергей Михайлович.

— Вот-вот, плюрализма. Но это должно быть по-нормально­му. А вы раскалываете корейское общество на две части. Так скоро воевать начнете между собой, за оружие браться.

Салахутдинов засмеялся, но мы его поддержали лишь блед­ными подобиями улыбок. Эка, хватил идеолог. Все его доводы были разбиты высказыванием Тимофея, и хозяин кабинета это почувство­вал. Он снова настроился на грозный лад.

— Шутки, шутками, но я вас серьезно предупреждаю. Мы не дадим, повторяю, расколоть корейское общество на два лагеря в угоду чьим-то амбициям. Надеюсь, вы хорошо поняли меня.

На этой ноте мы расстались, поняв, что ничего конструктив­ного по поводу создания культурных центров в ЦК нет, что здесь чего-то выжидают. И наше разногласие дает повод им заниматься разборами вместо конкретных дел.

На улице Югай снова зачастил:

— Нам надо еще раз встретиться, Сергей Михайлович. Что мы, действительно, делим?

— Мы? — разъярился вдруг Сергей Михайлович. — Не надо го­ворить за нас. Мы же договорились обо всем. Почему вы побежали в ЦК жаловаться? Почему вопреки договоренности даете интервью от несуществующего культурного общества? И вы после этого хоти­те снова договориться! Знаете что, если вам надо, то приходите в корпункт!

Югай еще что-то говорил, оправдываясь, но, похоже, сам не верил, что примирение состоится. Михаил стоял в отдалении, вжав голову в плечи.

— Пусть Салахутдинов расформировывает оргкомитет, — уже спокойнее сказал напоследок Сергей Михайлович. — Я на роль ли­дера не претендую. Меня выбрали председателем, чтобы подготовить собрание, и я делаю то, что мне доверили. Надо будет — уйду. Придут другие…

На том и расстались, не зная, что другие уже появились на горизонте. Когда две собаки грызутся, кость обычно достается тре­тьей.

 

 

 

 

КОГДА СОБАКИ ГРЫЗУТСЯ…

 

Как-то на свадьбе услышал частушку:

 

Весной, когда многие едут на лук,

Только и слышно — «товарищ и друг»,

Осенью, как урожай собирать,

Каждый друг другу готов нас.. .ть.

 

Это о корейцах-арендаторах. Я уже говорил о них. Добав­лю, что особенно много сезонников живет в небольших городках, поселках. Среди них самые известные — Куйлюк и Бектемир. Осо­бенно знаменит Куйлюк — своего рода Мекка советских корейцев. Правда, ничего святого здесь нет. Скорее наоборот — местечко это больше прославилось своими хулиганами и спекулянтами, нежели Героями Соцтруда.

В 37-м Куйлюк представлял собой небольшой кишлак под Ташкентом, немаловажной достопримечательностью которого был базар. Переселенцев велено было в город не пускать. Вот и оседа­ли они на Куйлюке, как некогда евр еи у оседлой черты. И посте­пенно местность эта стала ассоциироваться с корейцами.

За Куйлюком долгое время держалась худая слава, где могут избить, ограбить, зарезать. «Ты как куйлюкский хулиган», » хуже чем куйлюкский мошенник» — такие эпитеты были в ходу у корейцев. Куйлюкский базар и сегодня известен, как самый дешевый, а сам Куйлюк уже давно стал частью Ташкента: от центра города до него полчаса езды на автобусе. А ведь еще в начале века добраться из Ташкента до Куйлюка было целым путешествием, перебраться в Бектемир через речку Чирчик — событием.

Помню, в 60-х годах среди гастролирующих артистов цирка была такая реприза: встречаются два клоуна, один из них на ишаке: «Куда едешь?». «На Куйлюк!». И смех в зале гарантирован. Почему смеялись — непонятно. Но в самом слове «Куйлюк» заключено что-то веселое и задорное.

Армянское радио задает вопрос: «Можно ли на собачьей упряжке добраться из Москвы до Южного полюса?». «Можно, если удастся благополучно миновать Куйлюк». Тонкий намек на то, что корейцы едят собак.

Но корейцы в долгу не остались, сочинив такой анекдот. Сидят в харчевне «Гав-гав» люди разных национальностей. Входят два корейца. Один из едоков поднимает голову от миски и спраши­вает другого: «А что, корейцы тоже едят собак?».

Знаменитый Куйлюкский базар. Многих людей он, возмож­но, обманул, обокрал. Но и скольких вскормил, поднял на ноги. Мой университетский товарищ вырос на Куйлюке. Отца не помнит, мать всю жизнь торговала на базаре. Теперь Афанасий — кандидат наук, доцент вуза, а мальчишкой сияет, когда речь заходит о Куйлюке. И хотя живет на другом конце города, часто ездит сюда за покупками.

Здесь на базаре корейцы впервые столкнулись с евреями, цыганами, которых никогда не видели на Дальнем Востоке. Двоюр­одный дядя рассказывал, как впервые был обманут евреем:

-Все говорят — Куйлюк, Куйлюк. Дай, думаю, съезжу. Осе­нью, выручив деньги за «шалу», приехал наконец-то на знаменитый базар. Шум, гам, толчея. А я хотел купить «биндяке». Смотрю, сидят чернявые носатые мужчины и продают разное тряпье. Увиде­ли меня и кричат — кореец, кореец, иди сюда, что тебе надо, все есть! Вот рубашка, вот пиджак, вот брюки. Но кого ни спросишь — какой размер? — никто не скажет — такой-то. Сразу — а какой тебе нужен? Не успеешь ответить, сразу — есть, конечно, есть! Тут же накинули на меня пиджак, обступили, все галдят — хорошо, как хоро­шо, прямо красавец. Чувствую, коротковата одежка, так они за полу дергают — где, где коротко? Словом, затуркали, затормошили, со­всем очумел. Опомниться не успел, а «биндяке» уже у меня под­мышкой, и толпа выносит меня с базара. Пришел домой — ахнул: здесь криво, там жмет. А куда пойдешь жаловаться — сам виноват. Красиво надували, спасибо за науку.

На Куйлюкском базаре и нынче не зевай. Знакомый рас­сказывал:

— Работал я на Чардарьинской ГРЭС, а рыбалка там отмен­ная, как нигде. И вот подфартило мне летом поймать сома на сто с лишним килограммов. Кто-то посоветовал — отвези его на Куйлюк­ский базар. По полтора рубля толкнешь перекупщикам — вот тебе и премиальные за спиннинговый фарт. А что, думаю, машина есть, работа сменная, за день обернусь туда-сюда. Ну и рванул с утра пораньше, и где-то в одиннадцать уже был на Куйлюке. Вроде все равно кому продать рыбу, так нет, стал искать корейца. Со своим* думаю, легче столковаться. И тут подворачивается бойкая кореянка средних лет, с игривым взглядом и медовыми речами. Не торгуясь, согласилась взять все оптом. Через десять минут мы уже въезжали в маленький дворик. Она — в дом за деньгами, но тут же выбегает и чуть не плачет. Муж, говорит, такой-сякой, забрал все деньги, спря­танные под одеялом, и пошел играть в карты. Теперь только к ве­черу придет, а я, разнесчастная, из-за него человека подвожу. Я начал было сочувствовать, а она умоляет — подождите немного, сейчас сбегаю к соседям. Жду полчаса, час. Прибегает вся взмы­ленная: вот несчастье — у соседки, оказывается, мальчуган попал под машину, не до денег ей. Но сорок рублей достала, держите, мол, сейчас еще принесу. Делать нечего — жду. Прибегает снова — что за жизнь, сто рублей не достать. И сует десятку — сейчас еще принесу. А я как дурак, все жду. Когда человек думает о куше, тупеет. Вот и я сразу не мог сообразить, что меня аккуратно надувают. Лето, жара все сильнее, из багажника уже пованивает. Три часа прошло, а женщина все носится с причитаниями. Еще немного — рыба протухнет, и плакали моя премиальные. Короче, выгрузил сомятину — и ходу. Даже половины намеченной суммы не выручил. Куйлюк, брат, Куйлюк…

Пример интересен еще тем, что главным действующим ли­цом является кореянка. Полвека назад ее мать, скорее всего, го­ворила с мужем только на «вы», подавала ему еду на отдельном столике и сдувала пылинки с его одежды. А нынче… На Куйлюке мне показывали знаменитую Ли Анюту, которая наравне с мужчина­ми играла в карты, проигрывая или выигрывая за вечер целые состо­яния.

Но что это я все — обокрал, обманул, избил. В студенческие несытные времена иду как-то с товарищем по Куйлюку. Есть хотим жутко, а в кармане — ни копейки. Вдруг товарищ оживился — сейчас мы добудем на обед. Делает поспешно большой круг, чтобы выйти навстречу впереди идущему старичку — корейцу в маленькой шляпе и с длинным мундштуком во рту.

— Дедушка Гым Чер, вы ли это?

— Да, а ты кто?

— Я же ваш внучатый племянник Толя! Неужели не узнали?

По лицу старика пробегает тень воспоминаний, глаза моло­деют.

— Толя! Как ты сюда попал? Здоровы ли твои родители?

— Здоровы, дедушка.

— Пойдем к нам, Толя, пообедаем…

— Не могу, дедушка, спешу очень. Срочное дело есть.

— Какое дело?

— Я же учусь в институте, дедушка. Надо книгу одну купить, а денег не хватает, что делать — не знаю…

— А много тебе надо?

— Да рубля два надо, дедушка.

— Я тебе их дам, Толя.

— Ой, спасибо, дедушка! Не знаю даже, как благодарить. На днях зайду к вам. Вы все там же живете?

— Конечно, там, а где еще? Ну, ты иди быстрей покупай книгу. И учись хорошо.

— Спасибо, дедушка!

Мы попрощались со стариком, и я радостно восклицаю:

— Вот здорово, что мы встретили твоего деда.

— Да не дед он мне вовсе, — говорит товарищ. — Разыграл я его.

— Как? — вскричал я. — Ну-ка давай сюда деньги.

Я догнал старика возле автобусной остановки.

— Дедушка, простите нас. Товарищ мой обознался. Возьми­те деньги назад.

Старик неторопливо отвел мою руку.

— Я знаю. Никаких племянников у меня нет. Два рубля — деньги небольшие. Наверное «куксу» захотели, а? Идите и не бес­покойтесь.

Прошли годы, а перед глазами все стоит хошиминовское лицо этого старика, полное добродушного лукавства.

Все меняется. И Куйлюк уже не тот, что был лет двадцать назад. Но по-прежнему шумит базар, еще больше разросшийся с той поры. И где корейцы всегда могут приобрести чисто специфические для своей кухни полуфабрикаты, кушанья и соления.

В последнее время на Куйлюке известной славой пользо­вался некий Григорян — кореец, имя которого с чьей-то легкой руки трансформировалось на манер русского запанибратства — Колян, Толян и тому подобное. Про Григоряна рассказывали, что он воз­главляет всех куйлюкских и бектемирских «мафиози», которые за­нимаются рэкетом, разборками и другими темными делами. Дове­лось мне встретиться с ним, и поначалу я даже был разочарован. Думал, увидеть эдакого громилу, а предо мной предстал симпатич­ный парень среднего роста, правда, неплохо сложенный. За спокой­ным взглядом и сдержанными манерами чувствовались ум, воля, уверенность. Было ему около тридцати, но молва сравнивала его с такими известными авторитетами, как Салим и Гафур.

Именно о Григоряне я подумал, когда в корпункте появился широкоплечий парень и сказал, что он с Куйлюка и его послали встре­титься с членами оргкомитета.

— Я представляю определенные круги Куйлюка и Бектемира, — заявил он. — Кого именно, пока не скажу, но, поверьте, это очень влиятельные люди.

Леонид, так звали парня, попросил разрешения посидеть на заседании оргкомитета. Мы не возражали. Он молча наблюдал за нашими словопрениями, а на прощанье сказал, что подъедет завтра с одним человеком.

— Вы все его хорошо знаете, — заинтриговал он нас.

Вот тут я и подумал о Григоряне. Тем более , что накануне у нас побывал Николай Эм из Джизака и во время беседы упомянул Григоряна. Что, мол, такие люди очень могли бы помочь культурно­му движению.

— Это все басни, что он мафиози, — сказал Николай. — Норма­льные ребята, ездят по Союзу и помогают арендаторам.

Но человек, явившийся на другой день вместе с Леонидом, оказался ни кто иной, как Василий Павлович Пан. После крушения карьеры, я слышал, он работал на каком-то маленьком бетонном заводе главным инженером. Бывший министр приветливо поздоро­вался с Сергеем Михайловичем, подал руку мне и Тимофею. Пос­ледний не был знаком со знаменитым Паном, но, конечно, слышал о нем.

На Василии Павловиче было шикарное кожаное пальто, вор­отник белой рубашки хрустел свежестью. Весь его вид словно го­ворил — я все тот же и невзгоды не отразились на мне.

Невзгоды, конечно, отразились на нем: седины стало ­больше, голос приглушеннее. А главное, изменился взгляд — стал пытливым и чуть настороженным. Как, мол, я не слишком шокирую вас?

Что скрывать, он нас немного шокировал. Исключенный из партии, снятый с высокой должности. Как бы там, наверху, не поду­мали, что мы якшаемся с человеком, официально осужденным влас­тями.

Он видел наше смущение и сразу сказал:

— Вы не подумайте, что собираюсь влезать в ваш оргкоми­тет. Я только хочу помочь, чем могу. Когда случилась вся эта ката­васия, многие шарахнулись от меня, как от прокаженного. Но не корейцы — старые друзья, одноклассники, сослуживцы. И я вдруг понял, как далеко оторвался от них.

Его приход, откровенная прямота не могли не польстить нашему самолюбию. Ведь не простой человек пришел к нам, а быв­ший министр, выдвиженец самого Рашидова.

Впервые я встретился с Василием Павловичем лет десять назад. За ним уже тогда утвердилась слава не только умелого хо­зяйственника, но и отчаянного футбольного болельщика и мецената. Многие должны помнить футбольную команду «Янгиер», игравшую в первой лиге. Она была создана Паном в бытность его директором крупнейшего в республике домостроительного комбината. Во вре­мя той встречи, за ужином, Василий Павлович рассказывал немало историй, связанных с его любимой командой. Одну из них хочу пер­есказать, так как она ярко раскрывает этого своеобразного челове­ка.

— Команда «Янгиер» встречалась с «Халкабадом». Поединок носил принципиальный характер — проигравший выбывал из первой лиги. И надо же было такому случиться, что накануне поединка ге­неральный директор агрообъединения «Халкабад» Усманов был на­значен начальником «Степстроя». То есть, стал моим непосредст­венным шефом.

Игра проходила на поле «Халкабада». Мы сидели с товари­щем Усмановым рядышком. Больше молчим. Каждый, естественно, переживает за свою команду. Первый тайм игроки осторожни­чали и на перерыв ушли по нулям. Второй сразу начался с гола. Есть у нас такой нападающий Саломатин, переманили из Грозного. Пил как сапожник, но, когда держал форму, играл как бог. Вот он и прошелся по левому флангу, дал пас в центр, получил обратно и залепил в «девятку». Стадион взвыл от досады, а Усманов как-то так горестно замер. А впереди мальчишки вскочили на ноги и лику­ют — ура, гол! Сосед мой давай орать на них — сядьте, ишаки, а то я вам покажу! А потом стал брюзжать, что, мол, «Янгиер» такая-сякая команда, одни подставные игроки, сплошной подкуп судей и тому подобную чушь. Что деньги комбината идут черт знает на что. Словом, сидит и гундит. А я молчу, начальник все-таки. За пятнад­цать минут до окончания встречи Гусейнов, тоже варяг из Баку, за­бивает второй гол. И стадион снова взвыл. Мальчишки опять вскочи­ли, а Усманов на них — сядьте, ишаки. Все бы ничего, да водитель мой Федоров, молчун из молчунов, а иной раз как вспыхнет. Что орешь, говорит Усманову, на мальчишек. Это же игра, каждый бо­леет за свою команду. Усманов ажпозеленел весь. Я делаю знак Федорову — сгинь, мол, с глаз. Тот все понял и пересел. А Усманов снова — распустили водителей, берут на работу всякую шантрапу, мы еще проверим штаты работников. Мне бы продержаться до кон­ца тайма, но я ведь тоже человек. Ну и выдал ему. Сам ты — ишак, говорю, проигрывать не умеешь как мужчина и потому тебе не видать победы. Встал и ушел.

Усманов на меня второму секретарю обкома пожаловался. Пан, мол, всех узбеков ишаками обозвал. А секретарь был каза­хом и человеком с юмором. Отшутился: меня это не касается, я не узбек. Мне же посоветовал — помирись ты с ним, иначе житья не будет. И точно, целый год Усманов вставлял мне палки в колеса. То зажмет какое-нибудь оборудование, то урежет фонды, а то и вовсе заберет дефицитные стройматериалы. Но я просить пощады был не намерен. И лишь через год состоялось примирение, и где бы вы думали? В Мексике, на чемпионате мира, куда я попал как член президиума федерации футбола Союза, а Усманов — от Узбекиста­на.

Недалеко от Мехико есть знаменитый пляж Акапулько. Повезли и нас туда купаться. Усманову жена купила чешские трусы, белые, очень похожие на плавки. Вот он одел их и в море. Вылезает на берег, а трусы намокли и все мужские прелести насквозь видны, как на витрине. Идет по песку, в черных очках, весь волосатый, пузатый и страшно довольный. На него буржуи смотрят, хохочут, а он ничего не замечает. Наши как глянули — так и ахнули. И как все набросились на него — ах ты дикарь, дурак, позоришь советских. Усманов глазами хлопает, не поймет в чем дело. А мне так стало жаль его и обидно, словно брата ругают. Ах ты, бендеровец, гово­рю одному с Украины, а другому — чего лезешь, еврейская морда, третьего просто оттолкнул грудью. Кэгэбэшник бегает вокруг нас, разнимает. Представляете, солидные люди, сплошь министры и замы, разодрались на виду у капиталистического Запада. Этот случай при­мирил нас и с той поры мы с Усмановым стали друзьями — не разлей вода.

Не каждый умеет подать себя интересно. Но как бы то ни было, несомненно, одно: Василий Павлович — человек с большим жизненным опытом, громадным кругом знакомств. И отказываться от его помощи — глупо.

Он пробыл в корпункте часа два. Мы также откровенно рассказали ему о наших делах, с Михаилом Кваком, вызове в ЦК. О поэте Кан отозвался пренебрежительно, что больше расположило нас к нему. Наконец, гость сказал, что хотел бы еще раз встретить­ся с нами и что этого хочет стоящая за ним группа авторитетных людей Куйлюка и Бектемира. Я почему-то снова подумал о Григоря­не. Хотя, что может связывать бывшего министра с куйлюкским «ав­торитетом»?

Встреча произошла раньше, чем мы предполагали. Буквально через два дня явился Леонид и передал, что в куйлюкском кафе «Коре» соберутся люди, которые хотели бы встретиться с членами оргкомитета. И что за нами пришлют машину.

Я стал расспрашивать его — что за люди, кто их созвал? Ле­онид был немногословен: народу соберется немало, среди них есть очень солидные корейцы, а организовывают встречу Василий Павло­вич, Григорян и другие.

Меня это, естественно, встревожило. До сих пор все шло по официальной линии — письмо Нишанову, поддержка в горисполко­ме, ЦК. А тут подозрительная встреча, после которой могут возник­нуть недобрые слухи.

Тимофей был настроен категорически против поездки на Куйлюк, Сергей Михайлович колебался, как и я. Но не поехать тоже нельзя, так как людей собирали под маркой встречи с оргкомите­том. Короче, нас загнали в тупик.

На другой день, около шести вечера, за нами снова заехал Леонид. Мне он нравился — спокойный и уравновешенный. Держался скромно и почтительно. Забегая вперед, скажу, что когда мне по­звонили из «Узбекфильма» с просьбой найти корейца-каратиста на роль офицера милиции в детективном сериале, я порекомендовал Леонида. И он удачно вписался в фильм, благо у него действительно был четвертый дан по восточному единоборству. Жаль только — его роль была очень короткой: в первой же серии майора Пака убивает мафия.

— Мы сначала заедем к Григоряну, — сказал Леонид по пути. — Встретитесь там с Василием Павловичем.

Дом Григоряна находился в одном из узеньких проулков Куйлюка и выделялся среди соседних строений своей внушительнос­тью. Высокий глухой дувал и массивные ворота явно выражали кре­до обитателей: мой дом — моя крепость.

Нас приветливо встретил Василий Павлович. Рядом с ним был Григорян и еще пяток молодых, спортивного вида, ребят. Мы две хоккейные команды, двигаясь гуськом навстречу друг дру­гу, пожали руки и прошли в просторную веранду, утопающую в коврах. Посередине стоял длинный низенький столик с фруктами и дорогими конфетами. По узбекской традиции тут же подали чай.

Мы держались несколько скованно. Словно ручные звери, попавшие к диким сородичам. Слухи о Григоряне и его дружках действовали на «подкорку», хотя ни в нем, ни в остальных не было ничего угрожающего.

Мы пили чай и беседовали. Вернее, больше говорили Сер­гей Михайлович и Василий Павлович. Время от времени раздавались телефонные звонки и трубку передавали Григоряну. Трубка была непривычной конструкции, такие я видел только в кино. Без прово­да, с набором цифр на тыльной стороне и коротенькой антенной. Григорян, внимательно выслушав, отдавал распоряжения негромким голосом. В такие минуты все умолкали. Из обрывков фраз стала складываться мозаика событий. Люди уже собрались и ждут. Ока­зывается, приглашен и Михаил Квак, который в данный момент бу­шует в кафе, намереваясь открыть собрание. И его еле удержива­ют. Обстановка явно накаляется, мы уже опаздываем на полчаса, но хозяева чего-то выжидают. Может, хотят довести приглашенных до крайнего недовольства. Против кого? Ясно, против оргкомитета. И Михаила Квака. Стравить нас, а потом на обломках двоевластья ов­ладеть инициативой? Не знаю, так ли это, но ситуацию контролирует сторона Василия Павловича.

Наконец, все поднялись и двинулись к выходу. На улице уже с заведенными моторами выстроились легковые автомобили.

Кафе «Коре», находившееся в пяти минутах езды, представ­ляло собой типичную «стекляшку» — столовую, каких немало в горо­де. С той только разницей, что здесь готовили корейское блюдо «куксу». Такие «куксучные» в районе Куйлюка и Бектемира появля­лись как грибы после дождя, но так же быстро и исчезали. Вначале готовили вкусно, а потом — хуже некуда. Кафе «Коре» держалось довольно долго и поговаривали, что это заведение и ряд других со­здан людьми Григоряна.

Площадка перед кафе была сплошь забита легковушками. Мы вошли в ярко освещенный зал, гудящий от говора множества людей. За столами, расположенными в П-образном порядке, не было ни одного свободного места, даже из боковых кабинок выглядывали заинтересованные лица. Слева, где устроены айваны, сидели пожи­лые и старики. То здесь, то там мелькали знакомые лица.

Зал встретил нас с неприязненным любопытством: надо же, заставили столько ждать.

Для членов оргкомитета оставлен торец: Сергея Михайло­вича усадили посередине, Василий Павлович расположился по пра­вую руку. Мне досталось место на самом краю, рядом с айваном, так что я хорошо слышал, о чем недовольно шептались люди.

Лица присутствующих, рябившие поначалу, стали четко про­ступать как на фотобумаге. Вот Михаил Квак. Когда мы вошли, он стоял в центре зала и уговаривал людей не ждать никого и открыть собрание. Конец его фразы — «тоже мне бароны, понимаете ли, совсем потеряли уважение…» — еще висел в воздухе, как заметив нас, он тут же отошел в сторону. Теперь он сидел сбоку от прези­диума и рядом с ним находился не кто иной, как Арипов. Этот, наоборот, старался держаться незаметно — голова опущена, и низ лица прикрыт ладонью. То ли чувствовал себя неудобно один среди корейцев, то ли стеснялся, что пришел с Михаилом, которому так мало оказывают уважения. Даже не пригласили в президиум.

Василий Павлович открыл собрание. Говорил легко, свобод­но — видно птицу по полету.

Начал он с благодарности всем, кто откликнулся на пригла­шение, особо выделив оргкомитет, не обошел партию и правитель­ство, которые создают демократические условия, хозяевам кафе, предоставившим зал, пока не дошел до пресловутого «но».

— Но, — тут улыбка покинула его лицо, взгляд устремился в дальний конец зала. Пауза, тишина, напряженность. — Но мы собра­лись здесь не для обмена любезностями, а чтобы обсудить серьез­нейшее положение в культурном движении, которое, как нам ка­жется, является совершенно недопустимым. Как вы знаете, в этом движении, образовались две группировки, одну из них возглавляет уважаемый нами профессор Хан, а другую — не менее уважаемый поэт Михаил Квак. И что же получается? Вместо того чтобы объеди­ниться и делать общее дело, эти две группировки больше заняты выяснением отношений, обвинением друг друга. В итоге — люди дез­ориентированы, благородное начинание страдает. Такое положение наносит прямой вред общему делу. Мы собрались здесь, чтобы положить драке конец и, если надо, то сегодня же переизбрать оргкомитет.

При этих словах я заметил, как на лице Сергея Михайловича блеснула грустноватая улыбка. Видно, он давно понял, для чего уст­роено это собрание. Странно, но эта улыбка придала мне спокойст­вие и уверенность. Действительно, чего я дергаюсь? Что бы ни слу­чилось, зерно уже брошено в землю и что-нибудь да прорастет. Конечно, хочется быть в центре событий, но если даже тебя оттес­нят, кто может помешать носить воду, удобрения, окучивать?

Обвинения посыпались со всех сторон. Людей словно оби­дел тот факт, что их не позвали, не посоветовались, не попросили помощи. «Если бы мы знали», «если бы нас попросили» — эти слова произносили почти все выступавшие. Оказывается, сотрудник горис­полкома Юн Вячеслав мог бы сразу выхлопотать нескольких комнат с телефоном для оргкомитета, а кооператор Ким Валерий — выде­лить несколько тысяч рублей. Если бы они знали…

Словно в культурное движение включаются не по велению сердца, а по особому приглашению. Тем более что телефон орг­комитета объявлен в газете, и каждый мог позвонить.

Но все ждали выступления Сергея Михайловича. Что бы тут ни говорили, именно он — официально избранный председатель орг­комитета, и вряд ли нашелся бы человек, который стал бы это оспа­ривать.

Если приглашают на встречу, то сначала дают высказаться гостям. Но Василий Павлович, как я понял, специально дал почувст­вовать нам умонастроение зала. Посчитав критику достаточной, он предоставил слово Сергею Михайловичу.

— Это очень хорошо, — сказал Сергей Михайлович негром­ким и задушевным голосом, — что вы так бурно реагируете на ход событий. Значит, вы не посторонние люди, значит, судьба будущего культурного центра корейцев интересует каждого из вас. Давайте сохраним этот пыл, ибо нам предстоит нелегкий и долгий путь к возрождению своей национальной культуры.

Лидер есть лидер. Он отличается от других тем, что застав­ляет верить, подчиняться, следовать за ним. Вроде ничего особенно­го и не сказал Сергей Михайлович, о многих аспектах будущего культурного центра мы не раз рассуждали, но профессор сумел так нарисовать картину духовного возрождения корейцев, что вол­нение охватило даже меня — его сподвижника. Ход собрания пере­ломился. Михаил Квак, рвавшийся до этого к микрофону, стушевал­ся. Вместо него полез говорить Югай, но ему не дали долго распи­сывать заслуги своего президента.

Видно, сами организаторы не ожидали такого поворота со­бытий.

Василий Павлович недовольно хмурил брови, руки его нерв­но теребили очки, которые он то надевал, то снимал.

Все испортил Арипов. Когда он попросил слова, зал с недо­умением воззрился на него — а этот узбек откуда, мол, взялся?

— Кто вы, представьтесь, — попросил его Василий Павлович.

— Я помощник зампреда Ташгорисполкома по националь­ным вопросам, — с достоинством ответил Арипов. — И долженвас всех официально предупредить, что ваше собрание незаконное. Все вы знаете, какое у нас сейчас положение после кокандских собы­тий. Есть постановление правительства о получении разрешения на проведение собрания. Заявление надо подать за месяц до назначен­ного срока.

По залу словно пронесся ветер 37-го года.

— Но я так понимаю, что это не собрание, а встреча корейской общественности с членами оргкомитета, — продолжал Арипов. Сам напугал, и сам же успокоил. — Вот и отлично. Тут Сер­гей Михайлович хорошо говорил о будущем культурном центре. Но давайте исходить из реальности. Во-первых, еще нет закона об об­щественных организациях, и мы, даже мы в горисполкоме, не зна­ем, как их создавать. Во-вторых, вы сами не можете разобраться, кто есть кто, и за кем следовать. В-третьих, какой центр, какая помощь, какое здание? Кто его вам даст? Вы знаете, сколько наци­ональностей проживает в Ташкенте? Всем выделить по зданию, а что останется коренным жителям? Никто не отрицает, что корейцы — умный и практичный народ, но вы, простите, сейчас строите карточ­ные домики, которые тут же рассыплются. Что тогда? Вы начнете кричать, требовать? Или представьте другой вариант — вы создали прекрасный культурный центр. Какова будет реакция представите­лей других национальностей?

Арипов говорил в таком духе еще минут десять, все боль­ше и больше остужая пыл присутствующих. Многое, конечно, он нес от себя, но никто не осмелился выступить против.

Да, испортил обедню товарищ Арипов. Но интересна при­рода людей. Когда их пугают, оттесняют, бьют, они чувствуют по­требность объединяться. Может, и было настроение у зала переиз­брать оргкомитет, но после выступления Арипова ни один даже не намекнул на это. Наоборот, все говорили о необходимости спло­титься вокруг созданного оргкомитета, оказывать ему реальную помощь. Словом, корейцы всех стран объединяйтесь!

А во мне впервые зародился червь сомнения в осуществи­мости наших замыслов. Как бы мы ни были лояльны к существую­щему строю — этот строй со всеми своими партийными структурами, и КГБ, и исполкомами будет пристально следить за нами, искренне веря, что без контроля и бдительности может наступить хаос, и на Красной площади высадятся негры и будут палочками есть мацу.

Я вдруг вспомнил анекдот. Русские мужики взбунтовались и пришли в барскую усадьбу. Барин в халате вышел на крыльцо и, ковыряя в зубах, спросил: «Ну, чаво?». Тишина. Заробели мужики. «Ну, чаво?» — повторил вопрос барин и, не дождавшись ответа, ушел в дом. Вечером зачинщик бунта, хлебая пустые щи, вспомнил ок­рик. «Чаво, чаво… А ничаво!»

 

 

 

 

НИТЬ ОБЩЕНИЯ

 

В 1945-м году Советская Армия освободила Северную Ко­рею от 36-летнего японского колониального ига. А через год мои родители решили вернуться на родину предков. Так, спустя всего лишь девять лет после «спецпереселения» советских корейцев наша семья совершила обратный многотысячекилометровый путь с Юга на Восток. Мне тогда было четыре месяца от роду.

Отец мой был из рядовых тружеников: сеял рис, подрабаты­вал на рыбопромыслах, занимался пчеловодством. После переселения в Среднюю Азию стал парикмахером. И, конечно же, понимал, что в разоренной Корее на многое рассчитывать не придется. Но он принял решение, может быть, больше всего, думая о детях, об их будущем. Таких, как он, кстати, были считанные единицы.

Другое дело, советские корейцы, направленные партией и правительством СССР на помощь северокорейскому народу — строить первое на Юго-востоке социалистическое государство. Среди нескольких сотен посланцев был и мой старший брат.

Всего два года прожил отец в родном селе, расположенном на севере Кореи в провинции Хангек. Его ранняя смерть, война, заботы и лишения, выпавшие на долю нашей семьи — все это послужило поводом для ворчаний матери: что, мол, возвращение в Корею было крайне неразумным шагом. А я думаю, что мне повезло в жизни. Не каждому «гепхо» довелось в детстве дышать воздухом отчизны.

Бремя заботы о матери, четырех детях взвалил на себя стар­ший сын. Он перевез нас в Пхеньян, где мы оказались в среде тех, кто приехал из Союза не по велению души, а по команде сверху.

Колония советских корейцев в Корее. Даже звучит странно. Отцы на службе общаются на родном языке, дома — на смешанном корейско-русском. Дети учатся в специальной школе с русским языком обучения. Поскольку у всех есть родственники в Союзе, где жизнь кажется сказочной, то ничего особенного в том, что многие мечтают о возвращении.

Откуда в нас было такое искривленное сознание? Разве не дико — жить в своей стране иностранцем и мечтать об отъезде, учиться на чужом языке и презирать родной? Скорее всего это шло от родите­лей. Ну, а они почему так думали? Ведь родина, приняв их, не обделила ни чинами, ни наградами.

Конечно, было трудно, но многим, особенно местным, прихо­дилось еще труднее. Может быть, дело в том, что все эти посланцы считали свою миссию временной и не чувствовали особой благодар­ности судьбе за возможность вернуться на родину предков и посвятить всего себя служению ей?

Ни для кого не секрет, что и сам Ким Ир Сен был выкормышем Сталина. В 41-м будущий северокорейский лидер перешел через Маньчжурию в Союз с остатками партизанской роты и до поры до времени его «отсиживали» в сибирском селе. Он не забыл эти годы; уже будучи вождем, часто с усмешкой шутил, что русский ржаной хлеб вызывает хорошие громы в желудке.

Такая вот странная благодарность.

Братоубийственная война, чуть не закончившаяся для КНДР крахом, смерть Сталина и осуждение культа личности заставили Ким Ир Сена пересмотреть отношение к посланцам из Союза. Он начал кампанию травли, и большая часть советских корейцев вынуждена была уехать из Кореи. Тех, кто по разным соображениям принял подданство КНДР, не выпустили. Но особенно трагичной оказалась судьба высокопоставленных советских корейцев. Они просто-напросто сгинули без вести.

Так, подростком я вернулся в Ташкент, в пригороде которого — на знаменитом Куйлюке когда-то родился. За двадцать последующих лет, а это были годы учебы, труда, армии, я почти полностью забыл родную речь.

Когда вы с детства знаете два языка, а потом будете постоян­но общаться только на одном, то и опомниться не успеете, как второй вылетит из памяти.

Став собкором газеты «Ленин кичи», я решил выучить корей­ский. К тому времени я мог еще складывать корейские буквы и потому для начала решил одолеть какое-нибудь занимательное чтиво. И как раз мне попалась любимая с детства книга «Остров сокровищ», переведенная и изданная в КНДР. На первых порах чуть ли не каждое слово приходилось переводить по словарю, но поскольку общий смысл был знаком, туман постепенно рассеивался.

Изучать родной язык в зрелом возрасте, дело, конечно, увлекательное, но и чрезвычайно трудное. Особенно, когда вы этим занимаетесь сугубо добровольно.

Помогали старики, но они, зная корейский хорошо, не всегда могли объяснить по-русски те или иные грамматические правила.

В 84-м в Ташкенте должен был состояться очередной Между­народный кинофестиваль стран Азии, Африки и Латинской Америки.

КНДР после долгого перерыва, вновь решила принять в нем участие. Узнав об этом, я напросился в переводчики.

Это была авантюра. До сих пор вспоминаю те десять дней с ужасом. Но обстоятельства заставляют человека «крутиться», оказыва­ется, в экстремальных ситуациях мозг впитывает новые слова, как губка воду. С той поры мечтаю о том, как бы оказаться заброшенным в какое-нибудь глухое корейское село. Вот где жизнь заставила бы выучить, смешно сказать, свой язык.

В самом деле, не чужой ведь язык я изучаю, а родной. Что же говорить о тех, кто решил выучить иностранный? На кинофестивале была переводчица, которой предстояло работать с делегацией из КНР. Она двадцать лет преподавала китайский язык на факультете востоковедения и ни разу не общалась с живым китайцем. Как же ей было не волноваться? А когда выяснилось, что из пяти ее подопечных четверо прекрасно говорят по-русски, переводчица была даже огорчена таким обстоятельством.

Через год мне довелось попасть на XII Международный фестиваль молодежи и студентов, проходивший в Москве. Из Ташкен­та тогда поехали пять переводчиков, и я среди них считался еще более или менее знающим. В первый день программы входила экскурсия по столице и требовался синхронный перевод. Гид на русском шепчет вам красочный рассказ о Москве, а вы тут же вещаете перевод по микрофону на весь салон. С одной нашей переводчицей случился даже обморок, когда она узнала, что предстоит такое.

Потом были другие делегации, другие встречи с соплеменни­ками из Кореи и с каждым разом общение давалось все легче и легче.

Но оказывается, самый эффективный метод освоения языка — учить его, уча других. Это я понял, будучипреподавателем-почасовиком на отделении корейского языка пединститута. К каждому занятию готовился как к бою. Не было ни опыта, ни методики, ни настоящего учебника. Все приходилось разрабатывать самому. В этом были свои плюсы как в любом творческом поиске, но хватало и минусов в виде искушения пойти по линии наименьшего сопротивления.

До сих пор снятся сны — меня спрашивают перевод какого-то слова, а я ни бум-бум. Всегда в группе находятся такиевредины-студенты. Приходилось делать вид будто не слышишь или осаживать вредину, что это, мол, к теме не относится, А на следующем занятии словно ненароком вернуться к вопросу.

Родной язык дал мне редкую возможность непосредственно общаться с соплеменниками не только из самой Кореи, но и из других стран, влекомых в Союз естественным интересом к жизни таких же, как и они, иммигрантов. Одна такая встреча была особенной, под ее впечатлением я даже написал рассказ…

 

КЕТЧУП /Рассказ-быль/

Два дня я сопровождал гостью из США — американку ко­рейского происхождения. Потом она уехала в Самарканд, оттуда — в Бухару и, вернувшись в Ташкент, позвонила мне.

— Мистер Ким, вы свободны сегодня вечером?

— Да, Пак донму.

— Я приглашаю вас на ужин. В пять часов.

— Но…

— Никаких «но». У нас в Америке не принято отказываться, когда приглашает дама.

В Союзе тоже, вроде, не принято. Я согласился.

— Встретимся в холле, мистер Ким.

— Хорошо, Пак донму.

Как вы заметили, у нас с ней сложилось своеобразное обращение друг к другу. В первое время я вздрагивал от ее «мистер». Наверное, и для нее было непривычным мое «донму» — так обращаются друг к другу только северокорейцы, но она удивительно умеет владеть собой. Когда мы только-только встретились, то, естественно, заговорили на корейском языке: она щеголяла сеульским акцентом, а я пытался говорить, как уроженец Пхеньяна, хотя никогда там не был. Время от времени мы переходили на русский. Да, да, на русский: миссис Пак /я так и ни разу не обратился к ней подобным образом, боясь выглядеть смешным, хотя сейчас с удовольствием наверстываю упущенное/ — доктор филологических наук, знаток русского языка и литературы. Правда, чувствуется, что языковая практика у нее слабоватая: иногда она забывает самые простые слова и начинает нетерпеливо щелкать пальцами — как это, как это? — и говорит по-английски. Я догадываюсь и подсказываю, миссис Пак подхватывает — да-да, вот-вот. Она приехала из страны, куда я вряд ли когда-нибудь попаду, приехала впервые, и потому мы испытывали друг к другу острый интерес.

Несколько лет назад мне попалась брошюрка «Позоло­ченное гетто» о жизни китайцев, японцев и корейцев в Соединенных штатах, написанную, как мне показалось, с большим знанием дела. И вот теперь я встретился с представителем из этого самого гетто. А ее, как она заявила, очень интересует жизнь советских корейцев.

Что ж, у нас есть что показать и о чем рассказать. Мне так и слышался свой собственный голос, насыщенный гидовскими ин­тонациями: «В Советском Союзе проживает свыше четырехсот тысяч корейцев, которые принимают активное участие во всех сферах жизни страны — в трудовой, общественно-политической, культурной и так далее. Одно только перечисление всех наших Героев Социалистического Труда — надеюсь, вы знаете, что это за звание? — займет не одну страницу. Среди нашего брата немало партийных и советских работников, два депутата Верховного Совета СССР, свыше ста кандидатов и докторов наук, есть даже членкор и действительный член Академии наук СССР. На весь мир известны имена гимнастки Нелли Ким и боксера Владимира Шина…» Тут, конечно, надо обязательно упомянуть, что этот Шин в семьдесят каком-то году в финале Кубка мира встречался с южнокорейцем и победил. И встреча эта происходила в Сан-Франциско, то есть в вашем родном городе, уважаемая гостья. Если она скажет — да, да, я помню, или даже не скажет этого, все равно добавить, что после соревнований тамошние болельщики-корейцы пригласили Владимира в ресторан и угощали нашим национальным блюдом «куксу».

Словом, я был гото в к встрече, которая произошла, как я уже говорил, несколько дней назад.

Миссис Пак оказалась на удивление такой, какой я и пред­ставлял — стройной и изящной женщиной лет сорока, с улыбкой на все сто процентов и очень деловой. Одета была просто, но простота эта была тщательно продуманной.

Первые фразы мы скрестили в лучших традициях корейской учтивости. Звон казался кристально чистым. Потом миссис Пак предложила подняться к ней в номер. Я попытался было отказаться, но она решительно взяла меня под руку и подтолкнула фразой: «Наверное, за это ругать не будут».

Номер как номер, пропахший иноземной пудрой и духами. Постель была неубранной, и миссис Пак, усаживаясь на измятые простыни, сказала:

— Горничная, как это, нерасторопна.

Мне она предложила единственное кресло и коричневую сигарету, которую я с удовольствием закурил,

— Кем вы работает, мистер Ким? — впервые обратилась она ко мне так, и если бы я не знал, кто передо мной, то вполне мог принять за шутку.

— Я журналист, Пак донму.

— Донму?! — чуть не подпрыгнула она от изумления и за­смеялась,- Вы хорошо говорите по-корейски, мистер Ким. Изучали язык в школе?

— Нет, не довелось. Но вообще-то в колхозах, где живет немало корейцев, в школах преподают родной язык.

— Неужели?! А я читала статью одного японского журна­листа, который утверждал, что в Советском Союзе корейцы давно утратили свой язык, культуру и обычаи. Это правда, мистер Ким?

— Да, это правда. Корейской газетой, что издается у нас в стране, мы заворачиваем «дубу», а в Алма-атинском корейском драмтеатре зрители сидят с наушниками синхронного перевода.

Она опешила.

— О-о, мистер Ким, у вас, как это, хорошо получается юмор. И много корейцев проживает в Советском Союзе?

И тут я закусил удила, помня лишь о том, что я не гид и гидовская интонация мне ни к чему. Когда я дошел до боксера Шина, она спросила:

— А мне нельзя с ним увидеться?

— Можно. Он сейчас на Кубе. Будете возвращаться домой — заверните туда.

— Мистер Ким, я действительно хочу встретиться с совет­скими корейцами из разных социальных слоев. Я хочу опровергнуть этого японца.

— А для чего его опровергать?

— Как для чего? Ведь японцы — исконные враги корейцев. Сколько лет они держали наш народ за горло. А мы с вами корей­цы, мистер Ким, люди одной крови.

Почти по Киплингу, усмехнулся я. И тут же подумал — как странно и удивительно устроен мир. Где Корея и где Америка, где Дальний Восток, куда переселились мои родители в поисках счастья, и где Средняя Азия, где потом оказались корейцы. И вот сидим мы на шестнадцатом этаже гостиницы «Узбекистан» и объясняемся друг с другом, как персонажи сказок известного английского поэта — «ты и я — мы люди одной крови».

— Я готов вам помочь, Пак донму. Каковы ваши планы?

— Мне хотелось бы побывать в деревне, где живут корейцы.

— Хорошо. Машина ждет внизу.

— О’кэй!

Когда она произнесла это слово, я живо вспомнил совет­ский фильм тридцатых годов, где худой и ужасно глупый америка­нец только и делал, что пил виски, клал ноги на стол и цедил сквозь толстую сигару: «О’кэй!»,

Миссис Пак стала энергично собираться: бросила в объ­емистую сумку какие-то свертки, горсть цветных фотопленок, закинула на плечо дорогой фотоаппарат «Кэнон», изготовленный в ненавистной Японии.

— Плащ брать?

— Возьмите на всякий случай, все-таки осень.

Водитель нашей редакционной «Волги» дядя Федя, матер­щинник и лихач, был заранее предупрежден: вести себя по-джентльменски! Но в силу своего ершистого характера тот стал пере­барщивать. Завидев нас, демонстративно суетливо выскочил из ма­шины, открыл дверцу и согнулся в карикатурно-почтительном по­клоне:

— Здрассте! Прошу, пани… Мы уселись.

— Куда прикажете ехать, начальник?

— В Коммунистический район, Федор Гаврилович.

— Есть, начальник.

В лобовое зеркальце я поймал на миг лицо дяди Феди, полное гримасы, и предупреждающе нахмурился. Но миссис Пак ничего не заметила: она вообще не замечала водителя.

Мы пересекли город в юго-восточном направлении. Высотные красивые здания центра сменились постройками 50-х годов. А на окраине города вовсю резали глаз глинобитные домишки. Странно, что я раньше этого не замечал.

— Мистер Ким, я слышала, что у вас есть корейский базар. Это правда?

— Не совсем так. Базар общий, но там есть и корейские ряды, где можно купить многие продукты для нашей кухни.

— А нельзя ли мне побывать на этом базаре?

— Конечно, можно, — ответил я, а сам подумал — лучше бы не посещала. Уж больно непригляден этот куйлюкский рынок.

— Пак донму, а от кого вы слышали об этом базаре?

— О-о, я очень готовилась к поездке в Советский Союз, мистер Ким. Читала статьи профессора Джарылкасымовой, книгу Ким Сын Хва «Очерки по истории советских корейцев», встречалась с доктором Ченом из штата Флорида, который приезжал к вам лет пять назад. Он очень много рассказывал о своей поездке и об этом базаре тоже.

Машина тем временем перевалила черту города, и сразу пошли хлопковые поля.

— Чем это пахнет? — не преминула спросить гостья.

— Это запах дефолиантов.

— Дефолиантов? А что это такое?

— Химикат. Им обрызгивают хлопчатник, чтобы листья опа­ли. Иначе машинами нельзя собирать хлопок.

— И корейцы тоже сажают хлопок?

— Корейцы тоже сажают хлопок. А чем они занимаются в Америке?

— Сначала, не зная языка, они готовы браться за любую работу. Потом становятся либо арендаторами — выращивают овощи, либо открывают лавки. А те, кто имеет образование, работают в фирмах.

— Делают бизнес?

— Да, да, — засмеялась она.

— Легко найти в Америке работу? — я отнюдь не ставил себе цель в чем-то ее уличать. Мне было просто интересно послушать саму американку.

— Если среди конкурентов есть кореец, то предпочитают взять его. Потому что корейцы хорошо работают.

Мне довелось бывать в разных уголках нашей страны. И везде слышал: «Вы, корейцы, трудолюбивейшая нация». В такие минуты гордость переполняла мое сердце. Вот и миссис Пак при­везла аж из самой Америки это лестное определение, но почему оно так горчит? Да потому, что в нем оценка не только трудоспо­собности корейцев, но и степень их аполитичности. Мне ни разу не довелось читать или слышать, чтобы корейцы в США участвовали в митингах, забастовках, маршах протеста. Немудрено, что хозяева предпочитают взять на работу именно корейца ~ потенциального штрейкбрехера. А он и рад, мой далекий собрат. Когда я читал «Позолоченное гетто», то выделил для себя такой факт: корейцы в общей массе живут лучше китайцев и японцев. Один из секретов успеха кроется в стремлении выходцев из Страны утренней свеже­сти как можно быстрее ассимилироваться, то есть стать стопро­центными янки.

— Пак донму, я хотел спросить, только вот боюсь, не обижу ли вас своей прямотой…

— Спрашивайте, спрашивайте.

— Как к вам, то есть к корейцам, относятся белые амери­канцы?

— Не понимаю.

— Ну… чувствуете ли вы дискриминацию?

— Дискриминейшен? — тут она откинулась на спинку сиденья. — Вы хотите спросить, не относятся ли они к нам, как к неграм? Нет, нет, мы не негры.

— Значит кореец в США может зайти в любой ресторан, и поселиться в любом отеле?

— А зачем ему любые рестораны и отели, когда у нас есть свои? Ведь лучше, когда рядом свои.

— Да, но я хотел…

— О-о, мистер Ким, что делают эти люди?

— Они собирают хлопок. Так…

— А разве у вас нет машин, как это, комбайн?

— Конечно есть. Просто машины один раз уже здесь убирали, и теперь идет ручной подбор.

— Кажется, вон те женщины в сакатах — кореянки? Нельзя ли остановиться и поговорить с ними?

— Почему же нельзя. Дядя Федя, тормознем на минутку…

Когда она попросила меня и потянулась за фотоаппаратом, то моим первым желанием было, как-нибудь увильнуть и отказать ей. Ручной сбор — не показателен. Снимет, а потом напишет… Но я поступил вопреки своим опасениям. Чего мы боимся? Ну напишет, что в Узбекистане сотни тысяч людей собирают хлопок вручную. А разве это не правда? В иные годы, бывало, весь Узбекистан ползает по грядкам, собирая урожай до последней коробочки.

Наверное, у каждого народа есть особое приветствие к людям, занятым делом. В нем и нотка уважения, и готовность по­мочь, и извинение за свою праздность. У русских это — «бог по­мощь», у узбеков — «хорманг», а у корейцев — «суго хапнида». Именно этими словами миссис Пак обратилась к сборщицам хлопка. Те заулыбались, сразу определив, что она — иностранка. Дело в том, что подавляющее большинство советских корейцев говорит на се­верном наречии. Если они вообще знают свой язык.

Миссис Пак задавала самые простые вопросы о доме, о детях, работе. Попросила меня сфотографировать ее вместе с кол­хозницами. Потом в машине была несколько задумчива. Возможно, уже обдумывала варианты своей будущей каверзной статьи против Советов?

Правление колхоза имени Свердлова год назад переехало в новое двухэтажное здание, в котором не стыдно принимать гостей из любой страны. По широкой лестнице мы вошли в вестибюль, отделанный мрамором и ганчем. Дубовые двери председательской приемной были распахнуты,

— Николай Дончерович у себя? — спросил я у секретарши.

— Нет, он на втором участке. Будет через час.

Миссис Пак тем временем разглядывала в коридоре «Уго­лок народного контроля». Интересно, понимает ли она что это та­кое?

— Председателя пока нет, — сказал я. — Мы его подождем… вот в этой комнате.

Я имел в виду бухгалтерию, откуда доносились голоса. Ра­бочий день был там в самом разгаре. Главный бухгалтер, я встре­чался с ним не раз, что-то терпеливо объяснял молодой женщине, тыча пальцем в толстый журнал. На нас он глянул поверх очков. Я представил свою спутницу.

— Откуда, откуда? — переспросил главбух. — Из самих Со­единенных Штатов?

— Да, из самих Штатов, — подтвердила миссис Пак, улыба­ясь.

— Приехала специально узнать, как мы живем? — главбух все время обращался ко мне, будто гостьи и не существовало.

— Да, специально, — снова ответила за меня миссис Пак. Оба они говорили на русском языке.

— А ничего, что мы будем с ней разговаривать?

Вопрос был задан полушутя, но миссис Пак восприняла его всерьез.

— А что в этом такого, если вы будете разговаривать со мною! — вскричала она. — Вы — кореец, я — кореянка, мы люди одной национальности. Так почему нам нельзя разговаривать друг с дру­гом?

— Можно, можно, — успокоил я ее. — Петр Бандеевич, ну и шутки у вас. Прямо в духе сталинских времен… Гостья, бог знает, что о нас подумает.

В течение получаса миссис Пак была атакована десятками вопросов. Колхозников интересовало буквально все — как живут, что едят, где служат, сколько получают. Гостья бойко отвечала, но было видно, что она охотно поменялась бы ролями.

— А в американских школах преподают корейский язык?

— Нет, у нас этим занимаются церкви.

— Какие церкви? Муновские?

— Муновские? Не понимаю…

— Ну этого, преподобного Муна, который объявил себя на­местником Христа на земле.

Брови миссис Пак изумленно подскочили вверх.

— Вы даже Муна знаете? Впрочем, не вы первые задаете вопрос о нем. А почему советские люди так интересуются им?

— Интересно же взглянуть на наместника бога.

— А вот мне было бы интересно посмотреть, как вы живете. Нельзя ли к кому-нибудь из вас пойти в гости.

Все смущенно переглянулись и скрестили свои взгляды на главбухе. Раз начальник — принимай удар на себя.

— Нет, нет, я не могу, — запротестовал тот. — Жена уехала в Ташкент к дочери, дома бардак…

— Но я только посмотреть.

— Нет и нет. Выручила машинистка.

— Давайте ко мне.

— Молодец, Маша. Она у нас и на работе все успевает, и дом хорошо содержит.

Маша жила в трех минутах ходьбы от правления. Доброт­ный дом окружен невысоким забором из широковолнового ши­фера, двор аккуратно зацементирован. Миссис Пак взялась за фо­тоаппарат и запечатлела на пленку все, что могла. Даже индюшатник и свинарник .

.- Какой огромный огород, какой огромный огород, — все повторяла она. — Наверное, много выносите на базар?

— Что вы, — улыбнулась Маша.

— Но разве ваша семья может употребить все, что полу­чаете с огорода?

— Не знаю. Соления на зиму делаем, родственников го­родских снабжаем. А на базар… Как-то не думали об этом, да некогда и некому.

В доме — болгарская «стенка», холодильник «Зил», цветной телевизор, ковры, паласы. Конечно, миссис Пак вряд ли всем этим удивишь — она уже поведала, что ее семья имеет особняк за двести пятьдесят тысяч долларов, две машины и так далее. Так ведь доктор наук, да и муж — инженер. А там инженера, поди, получают будь здоров.

— А где ондоль-кхан?

Она еще в правлении интересовалась — сохранились ли эти комнаты в корейских домах.

— Вот здесь.

— А где печка?

— У нас паровое отопление. На газе. Здесь трубы проло­жены под полом.

— Да?

Миссис Пак часто произносит это изумленное «да?», но я никак не пойму, что за этим скрывается. Однажды мне довелось сопровождать по газетно-наборному цеху нашего издательства одного негра, редактора какого-то африканского молодежного журнала. С гордостью хозяин показывал ему линотипы, верстальные станки, даже дал ему тиснуть сверстанный набор на газетную полосу. Гость все восклицал, вращая страшноватыми белками глаз: «О-о!» Потом выяснилось: у них там сплошной фотонабор, офсет и тому подобное, что на порядок выше, чем у нас. А я принимал его удив­ление за восхищение.

После осмотра дома мы попили чай с вареньем.

— Хорошо вы живете, спокойно. А у нас спокойно жить трудно.

— Все деньги и деньги? — спросил я с ехидной улыбкой.

— Да, все деньги и деньги, — вздохнула она, не замечая мое­го ехидства. Затем вынула из сумки небольшой сверток в целофанновом пакете. — Это вам, Маша.

— Что вы, что вы? — замахала та руками. — Зачем?

— Это мужская рубашка. Возьмите. Или нельзя? — оберну­лась миссис Пак ко мне.

Я тоже решил не замечать ехидства.

— Возьмите, Маша. Пусть ваш муж пощеголяет в американ­ской рубашке,

— Спасибо. Только неудобно как-то.

— Почему неудобно? — пожала плечами гостья. — В Америке не каждый согласился бы пригласить к себе домой просто так.

Маша покраснела: получилось, что ей всучили плату за гостеприимство. Но я подмигнул ей: ничего, мол, ничего.

Председатель уже вернулся со второго участка. В кабинете кроме него находился секретарь парткома колхоза Шерали Ахме­дов и незнакомый пожилой русский, оказавшийся внештатным ин­структором райкома партии. Звали его Ильей Ивановичем Саве­льевым.

— Много гостей мы встречали, — сказал с улыбкой Николай Дончерович, — но кореянку из США видим впервые. Как чувствуете себя у нас?

— Очень хорошо. Как будто попала в родные края. Сейчас побывала в доме колхозницы и, представьте себе, видела даже он-доль-кхан.

Тут миссис Пак опять завернула насчет японца-журналиста.

— Вы родились в Корее, Пак донму? — спросил Николай Дончерович.

— Да, в Сеуле. Мне было семь лет, когда родители перееха­ли в Америку.

— И кем вы работаете?

— Я руковожу центром по оказанию помощи землякам в изучении английского языка.

— Сколько получаете в месяц? Это спросил Илья Иванович.

— В месяц? Сейчас подсчитаю. Так, так… Две с половиной тысячи долларов. Но это не очень много, если учесть, что у нас очень дорогое образование, медицинское обслуживание, социаль­ное обеспечение. Да и на старость надо накопить. У вас же все это бесплатно.

— Да, у нас все это бесплатно, — подтвердил Илья Иванович. Но, видно, он не ожидал, что гостья так ловко опередит насчет бес­платного образования, лечения и прочих завоеваний социализма. Старый партиец был настроен воинственно.

— Почему у вас столько безработных?

— Работа есть для всех, — улыбнулась миссис Пак. — Только не все хотят любую работу или не все подходят для высокооплачи­ваемой работы. Вот корейцы соглашаются на первых порах делать все, что угодно. Вывозить мусор, мыть окна, стирать белье. Безра­ботных корейцев нет.

— Но у вас же происходят забастовки, митинги протеста, марши бедняков? — не сдавался Илья Иванович.

— Все хотят жить лучше. У нас свобода слова. Не нравится, пожалуйста, можете протестовать. Но корейцы соблюдают, как это, лояльность. Америка — богатая страна и всем хватит места. Мы хотим жить в мире и согласии.

— Хотите жить в мире, а строите базы. Говорите о согласии, а напали на маленький Вьетнам. Вы слышали о лейтенанте Колли? Что он натворил со своими солдатами в деревне Сонгми?

— Сонгми? — переспросила миссис Пак. — Нет, я не слышала про Сонгми. Мы, корейцы, не занимаемся политикой. Нам это не нужно.

Илья Иванович хотел еще что-то сказать, но председатель ласковым движением остановил его:

— Идемте лучше обедать. Там продолжим наш разговор. В колхозной столовой была специальная комната для гостей. На столе все чин-чином — белоснежная скатерть, хрусталь, ваза с фруктами и прохладительные напитки. И даже «пепси-кола». На первое подали «шурпу» — узбекский мясной бульон.

— Не помешало бы и по бокалу шампанского в честь встре­чи. Как вы думаете, Пак донму?

— С удовольствием.

Разлили шампанское, мы чокнулись и выпили.

— Как вкусно! — воскликнула миссис Пак после нескольких ложек «шурпы». — Это приготовлено по-узбекски?

— Да, — ответил Ахмедов. — Некоторые повара добавляют в «шурпу» до пятнадцати различных специй. И варят на медленном огне два-три часа.

— Да?

— А у вас есть прислуга? — спросил Илья Иванович. Его воинственность не очень нравилась всем. Зачем доказывать очевидное для нас и то, что никогда не будет понятно человеку с капиталистического запада.

— Прислуга? Кто это?

Миссис Пак все-таки опасалась вопросов ветерана и поэ­тому каждый раз переспрашивала, чтобы выиграть время.

— Ну кухарка, лакей, служанка…

— Нет, нет, я все делаю сама.

— Готовите корейские блюда? — полюбопытствовал Николай Дончерович.

— Не часто. Кашу рисовую едим два-три раза в неделю. А так все больше европейские блюда.

— Мы тоже привыкли к русской и узбекской кухне, — сказал председатель. — Помню, когда мы переехали в Узбекистан, то посе­лили нас в доме пожилой узбекской четы. Мне тогда было лет восемь. Как-то хозяйка подзывает меня и с ласковой улыбкой сует пару горячих лепешек и «касушку» кислого молока. Корейцы мо­лочное не очень-то жалуют, а тут еще все прокисшее, вот мать и говорит после пробы — что-то не то, наверно, испорченное. На дру­гой день хозяйка снова дает мне полную «касушку» кислого молока. На этот раз уже отец предположил — что-то действительно не то. Не станут люди так настойчиво давать испорченное. Попробуем доесть до конца. А через месяц мы вовсю ели кислое молоко и так было вкусно…

— Это было в тридцать седьмом году, когда всех корейцев насильно выселили с Дальнего Востока? — перебила его миссис Пак.

— Ну почему же насильно, — голос Николая Дончеровича был размягчен воспоминаниями. — Время тогда надвигалось суровое, японцы готовились вот-вот напасть на Советский Союз. Нужно было обезопасить границы, лишить защитной среды самурайских шпионов и диверсантов. Корейцы понимали это прекрасно. А в Средней Азии нас встретили как братьев, помогали, чем могли.

— Да, советский народ очень открытый и дружелюбный, сказала миссис Пак. И тут же вдруг добавила: — И очень жестокий.

Мы все аж вздрогнули от этого замечания.

— Да, да жестокий, — повторила она. — Зная, что в самолете летят старики, женщины и дети, все равно сбили его,

Ах, вот она о чем. Об инциденте с южнокорейским само­летом.

— Ну, во-первых, кто знал что, самолет гражданский, — воз­разил Илья Иванович. — Во-вторых, он летел без опознавательных знаков, ночью и над нашей территорией, к тому же объявленной запретной зоной. В-третьих, не отвечал на предупредительные сиг­налы и даже на выстрелы.

— Пусть так. Но когда вы узнали, что самолет гражданский, что погибли ваши братья по крови, разве вы не объявили протест?

— Какой протест?

— Вашему правительству. Там же были корейцы, пусть из Южной Кореи, но корейцы ведь! Если бы Америка сбила самолет с корейцами, мы бы заявили протест.

Я на минутку представил, как по улицам Ташкента идут тысячи корейцев. Нет, не из-за южнокорейского самолета, его полет пресекли на законных основаниях, а вообще, из-за разных своих проблем. Разве это возможно? Чтобы с транспарантами и лозун­гами, с командами по мегафону. Когда в страшном тридцать седь­мом году корейцев переселяли с Дальнего Востока в Среднюю Азию, все происходило не так, как говорит Николай Дончерович. Он ведь сам не раз рассказывал, что везли под охраной, что тысячи людей были репрессированы. Да и перевезли-то потому, что не верили корейцам. Вон старики рассказывали, что вплоть до войны в переселенческие колхозы периодически заявлялись «бульгын саке» /»красные фуражки» — так называли корейцы работников органов НКВД/ «на черном вороне», и все мужчины тут же прятались в камышовых зарослях и, бывало, неделями не вылезали оттуда. Корейцев не брали на фронт, как неблагонадежных, до пятьдесят второго года вообще не разрешали свободно передвигаться по республике и стране. После таких страхов не больно-то пойдешь с плакатами на площадь заявлять о каких-то своих проблемах. Но разве обо всем этом станешь рассказывать миссис Пак. Она же ведь иностранка, приехавшая из враждебной страны.

— …Так нельзя ставить вопрос, — голос Ильи Ивановича был размерен и назидателен. — Кто бы ни был в самолете — корейцы или не корейцы — это трагедия. Главное, кто виноват в этой трагедии.

— И кто же виноват, по-вашему?

— Если вы интересуетесь этим вопросом, то просмотрите подшивки наших газет того времени. Там все разъяснено.

— Газеты не всегда говорят правду.

— Согласен. Но когда наша газета пишет о заговоре ЦРУ против Кубы, о причастности США к военному перевороту в Чили, о подготовке никарагуанских «контрас», мы верим ей. Надеюсь, вы знаете, что такое ЦРУ.

— Мы знаем, что такое и «рука Москвы», — отпарировала миссис Пак. — Вы говорите одно, мы говорим другое, правды не найти. А вот то, что дыня вкусная, вот это самая настоящая правда, -добавила она и звонко засмеялась.

Мы были несколько обескуражены таким оборотом. Нет, ее голыми руками не возьмешь. А с другой стороны, надо ли ее брать? Откуда в нас такая жажда агитировать?

— Почему у советских корейцев нет своей ассоциации? — спросила миссис Пак, когда мы отдали дань дыне.

— У нас нет такой нужды, — ответил Николай Дончерович, вытирая салфеткой пальцы. — Ассоциация нужна тем, у кого нет прав. Вот вас завтра уволят с работы, что вы будете делать?

— Буду искать другую работу?

— А у нас нельзя просто так уволить. Нельзя. Потому что каждый из нас по конституции имеет право на труд, на образование, на отдых. У вас есть дети, Пак донму?

— Да, двое. Мальчик и девочка. Сейчас покажу фотогра­фию. Вот…

На сочном цветном фото была запечатлена вся семья мис­сис Пак. Чуть полноватый муж, преисполненный достоинства, она в белоснежной кофточке и юбке, девочка в корейском национальном платье и мальчик в костюмчике ковбоя. Все вышли очень удачно и, видно, снимок нравился и самой миссис Пак, поскольку она сама полюбовалась им, прежде чем положить обратно в сумку.

— Дети знают корейский язык?

— Плохо. Больше говорим на английском. Правда, они изу­чают язык в кружках при церкви, да и ассоциация наша многое делает для общения корейцев. Немало у нас клубов — профессио­нальных, возрастных и, как это, по месту проживания. Есть десятки газет, большинство из них выходят на двух языках — английском и корейском.

— Этому можно только позавидовать, — сказал Николай Дончерович и вздохнул. И я знал, почему он вздохнул. Старый пред­седатель не раз говорил мне с горечью, что молодежь корейская забывает свой язык, обычаи и культуру. И никому нет до этого дела, что нужна организация вроде ассоциации, которая занималась бы этими проблемами. Тяжело, когда думаешь одно, а приходится говорить совсем другое.

Сытый обед и бокал шампанского разморил нас. Чувство­валось, что и хозяевам тоже надо отдохнуть. Поди, с шести утра на ногах. Но миссис Пак была неутомима и все сыпала вопрос за вопросом. Но потом и она сникла.

Во время прощания миссис Пак достала из сумки пласт­массовый футляр и сказала:

— Николай Дончерович, я хочу сделать вам небольшой по­дарок. Только вы обещайте, что обязательно повесите его на стену. Обещаете?

— Надо посмотреть сначала, что это такое, — улыбнулся пред­седатель.

— Картина. Вид Сан-Франциско. Так вы ее повесите?

— Непременно.

Через день миссис Пак уехала в Самарканд, оттуда в Бу­хару. И вот вернувшись, пригласила меня поужинать, чтобы потом вместе поехать к профессору Валентине Павловне Цой.

Обслуживал нас молодой официант, и мне это почему-то было неприятно, как было неприятно, когда гостья видела торговок-кореянок на базаре, домишки вдоль Куйбышевского шоссе, ручной сбор хлопка. Естественное чувство хозяина — выглядеть лучше, за­ставляло критически относиться к привычным вещам и явлениям. Вот и сейчас я подумал, что этому парню больше подошла бы роба строителя, чем бабочка официанта.

— Что будем есть? — согнулась «бабочка» в поклоне.

— Заказывайте, мистер Ким.

Я не стал даже заглядывать в меню.

— Что-нибудь из вторых блюд, салат и кофе.

— И вино, мистер Ким, — добавила она. — У вас есть хорошее вино?

— Могу предложить «Гулаб», — сказал официант.

— О’кэй!

Официант мигом обслужил нас. «Умеют, когда надо», — подумал я почему-то с желчью и начал разливать вино. Миссис Пак тем временем попробовала жаркое и защелкала пальцами.

— Не хватает соуса?

— Да, да.

— Кетчупа?

— О-о, откуда вы знаете?

— Пробовал. Говорят, когда американские астронавты вы садились на Луну, первое, что они там обнаружили, была бутылка из под кетчупа.

— Ха-ха! — развеселилась она. — Вам нравится кетчуп?

Честно говоря, мне не нравился кетчуп. Что-то кисло-сладкое. Но не стану же я признаваться в этом?

— Ничего. Правда, у нас кетчупа нет, но чесночный соус, думаю, найдется.

И действительно официант тут же принес маленькие соусницы.

— О-о!

— Вкусно? Корейцам это должно нравиться. Недаром нас во многих странах называют «чесночниками».

— Любовь к чесноку, думаю, не самый страшный порок.

— Конечно, нет, Пак донму.

После ужина миссис Пак вынула из сумочки десятку.

— Мистер Ким, вы пока рассчитайтесь, а я поднимусь на минутку в номер.

— Не беспокойтесь, я расплачусь сам.

— Нет, нет. Это же я вас пригласила на ужин. Здесь должно хватить и на «чай».

— Наши официанты не берут на «чай», — заявил я неожиданно для самого себя.

Она улыбнулась и пошла, а я, подозвав официанта, протя­нул «десятку».

— Сдачи не надо.

«Бабочка» оглянулась, прежде чем взять деньги. «Не берут, — подумал я . — Как же, иначе с чего бы этот лоб сшивался в ресторане…»

Сидя в холле в ожидании миссис Пак, я неожиданно представил свою жену на фоне нью-йоркских небоскребов, и мне стало не по себе. За тысячу миль поехать одной в незнакомую страну… Смогла бы моя жена совершить такую поездку в США? Нет, да и я скорее всего не пустил бы туда ее одну.

Профессор Цой жила недалеко от гостиницы, и такси ми­гом домчало нас к ней. В уютной прихожей, во время взаимных приветствий и восклицаний, я невольно сравнил обеих женщин и сравнение оказалось не в «нашу» пользу. Валентина Павловна была грузна, широкое лицо ее, видно, редко знало косметику. Но чувст­вовалось, что она добра и хлебосольна.

— Какая вы изящная, — похвалила она бесхитростно гостью. А мне, как старому знакомому, велела: — Проходи и веди себя хозяином.

Гостиная мало чем отличалась от тысяч таких же советских гостиных, уставленных стандартной мебелью. Но впечатляли книги, которые занимали большую часть «стенки».

.- О-о, какая у вас библиотека, Валентина Павловна! — вос­кликнула миссис Пак. — Советские люди очень много читают.

— Спасибо за лестное замечание, — улыбнулась хозяйка. — Будем пить чай или кофе?

— Если можно, кофе.

Я с интересом наблюдал, как разгорается их беседа. Сна­чала в ход пошли щепочки-вопросики о том, о сем, а потом увесис­тые полена-темы — о языке, культуре и быте корейцев в США и СССР. Миссис Пак выложила весь свой набор от японского жур­налиста до южнокорейского самолета. Надо было видеть, с каким достоинством отвечала Валентина Павловна. Словно на лекции. Это не прошло мимо внимания миссис Пак.

— Вы доктор наук, руководите целой кафедрой, — начала она издалека, но я почувствовал, что сейчас последует каверзный вопрос. — Не утратили ли вы национальные черты корейской женщины? Ее скромность, заботливость и женственность?

— Мне трудно судить самой, — ответила Валентина Павловна.

— Возможно и утратила. Но и вы наверное, тоже с трудом вписыва­етесь в традиционный образ женщины Кореи.

— Есть негласные показатели уровня цивилизации того или иного народа, — решил подбросить и я дровишки в их беседу. — Это наряду с такими традиционными, как употребление чистой воды на душу населения, и число браков, заключаемых женщинами с пред­ставителями других национальностей…

Но им было не до меня, хотя реплика как-то повлияла на ход беседы. Разговор зашел о свадебных обрядах, детях, корей­ской кухне.

Три часа пролетели мигом.

— Я вам обещала по телефону кое-какие печатные работы, — поднялась с кресла Валентина Павловна, заметив, что уже поздно. И достала с полки заранее приготовленную стопку книг. — Здесь мои брошюры по русскому языку, повесть писателя Анатолия Кима, ну и другие. А вот этот реферат хочу вам просто показать. Ее автор на днях в Ленинграде будет защищать кандидатскую диссертацию на тему, связанную с бытом и культурой советских корейцев Северного Казахстана.

Глаза миссис Пак жадно блеснули, когда она начала пере­листывать брошюру.

— О-о! Это то, о чем я мечтала. Я забираю ее.

— Извините, — улыбнулась Валентина Павловна. — Реферат мне прислали для отзыва, и до защиты не имею права никому пере­давать.

— Нет и нет. Вы должны подарить сегодня. Ведь я же ваш гость. Если бы вы приехали ко мне, я бы для вас ничего не пожалела.

— Но я не могу. Есть этика ученого…

Миссис Пак резко вскочила и отодвинула стопку книг.

— Тогда мне ничего не надо. Мне пора идти. Мистер Ким, мы уходим, — и она действительно направилась в прихожую. — Я тоже доктор наук и знаю, что такое этика. Как вы могли подумать, что я, что я…

— Пак донму, — остановил я ее у двери. — Никто так не думает. Ну стоит ли из-за какой-то брошюры ссориться?

— К гостям так не относятся!

— Но, согласитесь, что и гости себя так не ведут.

— А как я себя веду? Я попросила, мне отказали, и я ухожу.

— Уходить можно по-разному. Давайте по-хорошему. Ва­лентина Павловна, Пак донму, ну что это такое? Две такие приятные женщины.

— Извините, что так получилось, — сказала Валентина Пав­ловна и взяла гостью за руку. — Вы говорили, что поедете отсюда в Москву и Ленинград?

— Да.

— Вот и хорошо. В Ленинграде вы прямо обратитесь в ин­ститут этнографии. Я вам дам телефон, и вы вполне официально получите не только реферат, но и копию всей диссертации.

— Это возможно?

— Несомненно. А сейчас давайте допьем кофе.

Мы вернулись в исходное положение, но все уже было не то. Валентина Павловна лукаво улыбнулась и попыталась разрядить обстановку.

— Вот вы заметили, что я утратила многие черты женщины Востока. А мне кажется, что во мне все-таки больше от кореянки, чем у вас. Я, например, будучи в гостях, никогда не стала бы что-то просить, тем паче — требовать.

— Я, как это, погорячилась, — с извиняющейся улыбкой про­говорила миссис Пак. — Просто мне очень хотелось получить ре­ферат. В Ленинграде будет мало времени.

— Давайте мне ваш адрес и через месяц я отправлю его вам.

Миссис Пак на какую-то долю секунды заколебалась, но тут же вынула из сумочки визитную карточку и подала хозяйке. И встала.

— Нам пора. О-о, уже одиннадцать часов. А у меня самолет в шесть утра.

Валентина Павловна положила «визитку» на книжную полку и вышла проводить нас в прихожую. Они простились со всей вос­точной изысканностью, а через полчаса я доставил миссис Пак в гостиницу, пожелал ей спокойной ночи и доброго пути.

Через месяц мне позвонила Валентина Павловна и попро­сила адрес миссис Пак.

— Но она же вам оставила визитную карточку, — напомнил я ей.

— Вам тоже оставила? Посмотрите…

Я разыскал в столе визитную карточку миссис Пак. На глянцевой бумаге красивым шрифтом было выведено по-английски «Мейран Пак». Ниже — занимаемая должность, телефоны, факс. И никакого адреса. А ведь как она уверяла меня, что стоит только мне написать ей, как она тут же, мол, вышлет приглашение в гости.

В такие минуты я обычно прибегаю к помощи могучего русского языка. Но в комнате были люди, и мне ничего не остава­лось, как пробормотать: «Вот тебе и… кетчуп!»

Такой вот рассказ. И, слава богу, он нигде не опубликован. Потому что с годами я понял, с какой удивительной женщиной свела меня судьба.

Именно от госпожи Син Ен Дя — таково настоящее имя герои­ни — я впервые узнал, что американские корейцы объединяются в культурные сообщества, чтобы сохранить свой язык и традиции. Там, на диком Западе, оказывается, не ждут милостей от государства — хочешь, чтобы дети не потеряли национальные черты, создавай клубы, центры. И не надо никаких разрешений.

Вернувшись в США госпожа Син Ен Дя написала книгу «Совет­ские корейцы» и три экземпляра прислала мне. Этой жизнерадостной красивой и отважной женщине, хорошо владеющей русским языком, мы обязаны тем, что за рубежом, на родине предков, так широко узнали про нашу жизнь.

Вот о таком человеке я написал рассказ, пронизанный насквозь советской идеологией. Одно утешает, что был искренен — наше отношение к иностранцам, особенно из капстран, действительно было настороженным.

 

 

 

 

ПАМЯТИ НАШЕЙ ЖИВАЯ ВОДА

 

О собрании на Куйлюке стало известно Салахутдинову. При­чем доложили ему, как это водится, с изрядной долей «интер.. .трепации». Мол, корейцы, собравшись во главе с оргкомитетом, обсуждали не что иное, как вопрос об автономии и присутствовавшему там представителю горисполкома приходилось не раз урезонивать их.

Сергея Михайловича вызвали в ЦК. Он оттуда ввернулся в мрачном настроении. И тут всех ошарашил Тимофей.

— А зачем доказывать, что мы не верблюды, — сказал он. — Надо дать Салахутдинову пленку. Пусть послушает сам, о чем мы говорили.

— Какую пленку? — изумились мы.

— Магнитофонную, — улыбнулся Тимофей и достал из «дипло­мата» диктофон. — Здесь есть и выступление Арипова.

Мы прослушали запись.

— Да, — проговорил Сергей Михайлович заметно повеселев­шим голосом, — если кого сажать, то в первую очередь этого Арипова. Завтра же отнесу кассету Салахутдинову.

— Копию, вы отнесете копию, — уточнил Тимофей.

Тучка миновала, но мы понимали, что впредь надо быть очень осторожным. Поэтому, когда родилась идея провести празднование нового года по лунному календарю, мы решили до поры до времени не афишировать свое мероприятие. Особенно настойчиво просил об этом Тимофей. Дело в том, что у него уже был случай, связанный со встречей этого самого нового года.

Год назад, будучи зампредом колхоза, Тимофей решил организовать такое же празднество. Желающие принять участие сдали деньги, были закуплены продукты, напитки. И вот в предновогодний день, когда повара уже разожгли огонь под котлами, парторг колхоза, казах по национальности, созвал заседание партийного комитета, на котором сделал неожиданное заявление. Оказывается, корейцы устраивают не что иное, как «национальное сборище с целью проведения религиозного праздника». И поставил вопрос ребром — допустимо ли, чтобы коммунисты прошли мимо такого факта? Мнение членов парткома разделилось поровну. Взоры коммунистов обратились тогда к секретарю районного комитета партии Николаю Анатольевичу Шину. Выдвинутый на эту должность недавно товарищ Шин не захотел рисковать и поэтому высказался витиевато, но достаточно ясно — вечер нежелателен. Пикантность ситуации усугублялась тем, что парторг давно хотел «свалить» председателя колхоза и данный случай мог пригодиться, ибо последний, кстати, узбек по национальности, не увидел ничего дурного в намерении корейцев. Он не только поддержал идею, но и распорядился выделить энную сумму денег и предоставить Дворец культуры. Председатель так и остался при своем мнении. «Корейцы будут отмечать свой праздник сегодня, и я первым приду к ним в гости», — заявил он. Пойти против парткома — на это хватит смелости не у каждого.

Целая делегация стариков и старух со слезами на глазах стала упрашивать товарища Шина, но он, пряча глаза, сослался на резолюцию парткома.

Но все решилось просто. Собравшимся на праздник надоело ждать, и они самовольно отперли дверь во Дворец культуры, накрыли столы и начали веселиться. Корейцы, узбеки, казахи, русские. Собрался почти весь колхоз. В конце концов, и сам парторг пришел, правда, криво улыбаясь. Но водочки выпил и корейской «кимчой» закусил.

Любой сверхбдительный городской партийный функционер в ревностном желании проявить себя мог перекрыть нам кислород и тогда прости-прощай, наш первый несостоявшийся корейский праздник.

Мы нашли недорогой, но вместительный ресторан, отпечата­ли пригласительные билеты, договорились с ансамблем «Чен-Чун». Но никто не мог ответить — как же все-таки празднуется новый год по лунному календарю? Расспросили стариков. Но они твердили одно, что праздник этот сугубо семейный и основное действо происходит утром нового года. Дети поздравляют родителей, отвешивая поклоны, те одаривают своих чад подарками. Потом праздничная семейная трапеза. А чтобы собираться толпами по 200-300 человек — такого старики что-то не припоминали.

Не было — значит будет. Мы устроим театрализованную встречу нового года, и центральной сценой будет поздравление детьми своих родителей.

Сценарий вечера взялся написать Степан Никифорович. Что ж, он — профессор кафедры актерского мастерства и режиссуры института культуры, ему и карты в руки. Но сдавал он их очень шумно, чуть ли не ежедневно собирая в корпункте актерский и прочий люд, с жаром обсуждая предстоящие детали вечера. Ветераны-журналисты нашей газеты Ма Ген Тхя и Мен Вор Бон перевели приветственную новогоднюю речь на корейский язык, и Степан Никифорович заучил ее наизусть. На роль супружеской четы он пригласил настоящих актеров — пенсионеров, в качестве «их детей» — своих собственных. Уговорил с десяток стариков и старух явиться на вечер в национальных костюмах.

Как-то Сергей Михайлович сказал, что был на одном юбилейном торжестве, и дочь юбиляра оказалась большим знатоком корейских обычаев. Степан Никифорович отыскал ее и пригласил в корпункт. Мы все ожидали увидетьэдакую матрону, а явилась молодая симпатичная женщина, которая и по-корейски-то говорила еле-еле. Но при разговоре Лариса Константиновна, так звали эту особу, вдруг выказала очень тонкое знание национальных традиции, что все только диву дались. Она же достала где-то разноцветные бумажные фонарики, которые должны были придать оформлению зала восточный колорит.

Когда люди долго живут вдали от родины предков, естественно, многое меняется в их укладе жизни, традициях и обычаях. Что-то теряется, что-то перенимается у коренных жителей, смешивается. Изменения эти происходят не всегда в лучшую сторону. Есть такой анекдот. В разгар свадьбы некий шутник включил магнитофон на запись и забыл. Утром решил послушать. Шум, гам, крики «горько», звон стаканов. Потом тишина и вдруг чей-то пьяный голос вопрошает — ну, кто еще невесту не трахнул?

Анекдот — отражение жизни и потому не поручусь, что такого не может быть на свадьбе. Пьем — то мы все-таки бездонно. Помню, как в Союзе в первый раз попал на корейскую свадьбу. Не успели провозгласить первый тост, как гости с такой поспешностью кинулись пить и есть, что жутко стало. По столу словно ураган прошел. Причем, что не съедались, тут же исчезало в карманах. А когда настал час попеть и поплясать хмельные гости стали самымнахальным образом покидать свадьбу.

Но это еще полбеды. Был период, когда редко какая свадьба не кончалась дракой. На одной из них, помню, жениху выбили глаз, на другой — сожгли дом новобрачных. Трагедия да и только. И это происходило среди корейцев, о которых путешественник Арсеньев, автор знаменитой книги «Дерсу Узала» писал, как о самых смирных людях.

Но была и такая свадьба, о которой хочу поведать ниже. Я ничего не выдумал, разве что изменил фамилии. А главный герой — это известный фотожурналист А. Варфоломеев.

 

АХ, ЭТА СВАДЬБА! (Рассказ-быль)

Зима — самая пора деревенских застолий. Что ни неделя, то свадьба или юбилей. К концу января подоспело событие и у нашей родни: двоюродный брат Федор собрался жениться. Свадьбу решили справить в одну из ближайших суббот.

В назначенный день к подобному торжеству готовились еще в двух домах. Такое совпадение обычно нежелательно, так как создает своего рода проблему. Дело в том, что на корейских свадь­бах за главный стол принято усаживать только молодежь, и поэтому вполне могла возникнуть конкуренция из-за гостей — понятно, что каждому родителю хочется, чтобы предпочли его дом. Но с другой стороны, большой наплыв гостей тоже чреват опасностями — вдруг не хватит вина, закусок. И если последнее обстоятельство как-то тревожило моего дядю, отца Федора, то тетя наоборот беспокои­лась возможным недобором народа. Она даже намекнула мне, что я, как комсомольский вожак колхоза, должен принять кое-какие меры в пользу нашего Феди, который после школы остался работать в колхозе, тогда как Коля и Слава, то есть два других жениха, предпочли город. На что дядя, присутствовавший при разговоре, усмехнулся: «Гостей на свадьбы силком не тащат».

Дядя мой невысок ростом и страшно вспыльчив. На всю жизнь запомнился мне такой случай. Как-то в детстве меня поймал сторож колхозного сада и потащил к родителям, решив отыграться на мне за всех пацанов. По пути нам встретился дядя, который, естественно, поинтересовался, в чем дело. Я уже было сник в ожидании справедливых упреков, как услышал:

— Отпусти его.

Сторож-татарин, здоровый как дореволюционный порто­вый грузчик, не сразу понял, чего от него хотят. Он дважды повторил:

— Он вориска. Его надо наказан.

— А ты сама мала-мала не был? — вспыхнул дядя. — У тебя бола нету? Он сада не лазай?

Вопросы сыпались с такой нарастающей яростью, что сто­рож, расправивший было плечи, стушевался. И счел благоразумным отпустить меня и ретироваться, хотя был на целую голову выше соперника и весил раза в полтора больше.

Годы и взрослые дети несколько укатали нрав дяди. Трех его дочерей засватали быстро, благо были они милы лицом, добры характером и споры на руку. Произошло это буквально за каких-то два года, что очень сильно отразилось на семейном бюджете дяди. Ведь по-корейскому обычаю невесте надо справить не только приданое, но и добротные подарки, которые она должна преподнести всем ближайшим родственникам мужа. Сие действо происходит наутро после свадьбы, в торжественной обстановке, с глубоким поклоном. Чтобы, значит, любили невестку и жаловали в новой семье.

Многолюдный дом дяди быстро опустел. Поредели ку­рятник и свинарник. Но не успел пройти год, как теперь уже сынзаявился с девушкой и обрадовал — вот моя невеста. Хочешь не хочешь, а надо было готовиться к новой свадьбе.

Дядя был очень самолюбивым человеком, подтверждая известное наблюдение — эта черта характера часто присуща людям маленького роста. Им ведь в жизни не раз приходилось терпеть обиды от более рослых сверстников, а поскольку за помощью не набегаешься, то волей-неволей или надо терпеть, или научиться да­вать сдачи. Дядя научился и потому очень не любил у кого бы то ни было просить помощи. Вот и свадьбу сына решил выдюжитьсвоими — силами, без родственников. И, ясное дело, не мог размахнуться так же широко, как конкуренты — главный бухгалтер колхоза и заведующий участком. Так что дядю не случайно трево­жил вопрос о возможном наплыве гостей.

День свадьбы выдался отличным. «Повезло Федьке», — по­радовался я утром, спеша на работу. Мне хотелось завершить свои дела обязательно к трем часам, чтобы успеть к дяде как раз к приезду молодых из дома невесты. Предстояла беготня по обслу­живанию гостей. У нас ведь на семейных торжествах не смотрят на твой чин и звание -будь ты даже председателем колхоза и то будешь носиться с подносом коли не вышел возрастом.

Ровно без пятнадцати три вышел на крыльцо и прежде, чем двинуться к дяде, окинул взглядом площадь перед правлением колхоза. Везде ли порядок? Привычка эта появилась у меня недавно, а точнее, с тех пор, как меня избрали комсомольским секретарем. Привычка эта — быть за все в ответе — мне нравится.

Значит, окинул я зорким комсомольским оком площадь и тут, же заметил «чужака» — высокого полноватого мужчину вбере­те. Громадный кофр на боку явно выдавал профессию его вла­дельца. Фотокорреспондент с любопытством созерцал наш Дворец культуры, построенный еще в 50-е годы в стиле а-ля Большой театр.

Колхоз наш передовой, и поэтому мы привыкли к разного рода визитерам из газет и журналов. Но в данном случае человек с фотоаппаратом был без сопровождающего, а это — непорядок. И •я по праву хозяина смело зашагал к гостю и поздоровался.

— Салют! — ответил он с полупоклоном и охватил всего меня быстрым, как фотовспышка, взглядом. И, видно, догадался, что я не простая птица. Протянул руку и представился:

— Константин.

— Владислав, — ответствовал я.

— И кем же мы работаем, товарищ Владислав? — спросил он тоном старого знакомого.

— Секретарем комитета комсомола.

— А-га. Вот ты мне как раз и нужен! — воскликнул он. — Понимаешь, Владислав, вчера звонит шеф, то бишь главный редактор, и говорит — срочно, срочнейшим образом нужны снимки о чем-нибудь таком, понимаешь ли, экзотическом. И мне посоветовали поехать к вам.

— Ну, какая у нас может быть экзотика? — начал было я, а у самого сразу блеснуло — надо его сводить на свадьбу. Вот это будет фурор! А главное, я из молодого родственника, призванного бегать с подносом, превращусь в вполне официальное лицо, сопро­вождающее важного гостя.

— Не скажи, Владислав, не скажи, — покачал головой Кон­стантин. — Все-таки корейская диаспора, национальный быт, обычаи. Потом я ведь все равно не отстану.

— Может на свадьбу? — нерешительно предложил я. — Дво­юродный брат женится.

— Отлично! А далеко это?

— Нет, совсем рядом.

Константин аж начал пританцовывать от нетерпения. Но я на секунду задумался. Удобно ли будет? Сразу представил не совсем образцовый двор дяди, поредевшую без зелени изгородь, сквозь которую простреливался огород, свинарник и… будка с глазком. Сам дом — дай бог каждому, но прокопченная кухонька с двумя вмазанными в печь котлами вызывала смущение. Сейчас в них наверняка булькает традиционный корейский суп из сушенных листьев азиатской капусты и белых кубиков соевого концентрата. И тут же в огромных тазах — закуски из проросшего маша, морских водорослей и побегов папоротника, привезенных с Дальнего Востока, горка белых рисовых лепешечек с глазком изюма посередине, тягучий тестообразный хлеб из особого клейкого риса, хрустящие и обмазанные кукурузной патокой конвертики, приготовленные тоже из рисовой муки. И все это — кислое, горькое сразу выставляется на столы, вызывая у непосвященных… Гм, даже не знаю, какое чув­ство. И я застеснялся, словно островитянин, в чей обжитой мирок вдруг врывается человек с материка. Этот русский Константин, со своей массивностью, белесыми бровями, гладко-красным лицом и глазами цвета синей морской воды в ясную погоду, никак не вписывался в наш быт.

Фотокор как-то почувствовал мои сомнения и сказал про­сительно:

— Ты не бойся, Владислав. Все будет нормально. Главное, чтобы народ видел, что я пришел с тобой…

— Ладно, идемте.

Во дворе дяди, конечно же, происходило то, что я пред­ставлял. Здороваясь с родственниками и знакомыми я каждый раз оглядывался на своего спутника — мол, это со мной. На него смотрели с настороженным любопытством, и от этого Константин старался как-то сжаться, сделаться поменьше, незаметнее. Время от времени он заискивающе улыбался — не беспокойтесь, мол, товарищи, ничего страшного я вам не сделаю. А сам так и шарил, так и шарил глазами, высматривая корейскую экзотику.

В закутке между домом и сараем угощались друзья дяди по бригаде. Многие из них пришли прямо с работы — в сапогах и телогрейках. Раскрасневшиеся от выпитого, они смачно закусывали и весело переговаривались. Вполне колоритная картина. Но Кон­стантин лишь скользнул по ним взглядом и поспешил к кухоньке, где женщины накладывали на поднос корейское блюдо «куксу». И тут фотокор впервые прильнул к видоискателю.

Можно было подумать, что мой спутник собрался готовить рекламный проспект — «Ешьте только «куксу!». Он снимал поднос и сверху и сбоку. При этом вкрадчиво просил женщин: «Не обра­щайте, пожалуйста, на меня внимания. Вот так, хорошо. Стоп! Еще раз накладывайте в миску, вот так… Теперь два подноса, сложите один на другой, не убирайте руки. Так, так…» Женщины смущенно посмеивались, но делали, как он просил.

— Вообще-то «куксу» едят палочками, — вырвалось вдруг у меня. Я тоже стал невольно смотреть на происходящее глазами фотографа.

— Что же ты раньше не сказал, Владислав, — упрекнул меня Константин и выпрямился. — Где эти палочки?

— Нету, — сказала одна из женщин. — Все давно едят вилками.

— Неужели все? — огорчился фотокор. — Может у кого-нибудь остались?

На помощь позвали тетю, и она в самом нижнем ящике старого буфета разыскала дедушкины костяные палочки, острые концы которых были изъедены зубами и временем.

Все-таки любят люди фотографироваться. Даже тогда, ког­да нет уверенности насчет карточек. Природа этого феномена, видно, была хорошо изучена Константином. Он управлял лицами, позами и жестами, как заправский режиссер, одним махом гася улыбки или вызывая их.

— Это ты кого привел, Ладика? — услышал я за спиной голос дяди. Он, как все старые корейцы, был не в ладу с русской буквой «р». Дядя, видимо, уже давно наблюдал за нами. Лицо его не вы­ражало одобрения.

— Это фотокорреспондент, дядя. Большой человек, — по­спешил я объяснить.

— Сам вижу, что большой, — дядя смерил Константина взгля­дом снизу вверх. — А ты накормил его?

— Не успел. С ходу принялся фотографировать.

— Ну, ну. Пусть хорошие карточки сделает, мы ему запла­тим.

— Да он не ради денег, дядя. Он из журнала.

— Гм, из журнала, — дядя помедлил, словно прикидывая -хорошо это или плохо. — Надо, наверное, его в дом пригласить. Хе, из журнала… То-то Аня вся расплылась в улыбке. Халат бы пере­менила лучше.

Тут Константин наконец оторвался от кухоньки и подошел к нам.

— Это отец жениха, — представил я дядю.

— Очень приятно, — улыбнулся Константин.

— Жениха сколо будет, — сказал дядя, старательно коверкая русские слова. — Тогда снимати надо.

— Сделаю, сделаю, — закивал добродушно Константин и на­чал перезаряжать фотоаппарат.

— Ну, что ж, Ладика, занимайся гостем, — милостиво разре­шил дядя.

Между тем столы уже начали гнуться под тяжестью таре­лок и бутылок. Особенно богато украшен торец, где будут воссе­дать виновники торжества, родственники невесты, друзья молодых. Опытный взгляд тут же определил бы, что угощение выставлено богатое: помимо непременных корейских блюд здесь были и рус­ский холодец, и татарский «чак-чак» на меду, и заморские зелено-бокие апельсины. Но П-образно расставленные столы были ко­ротковаты, что выдавало ограниченные возможности дядиной семьи.

— Невесту везут! — крикнул кто-то, и все повалили на улицу. Свадебный кортеж из трех «жигулей» остановился метрах е тридцати от дома жениха. Все машины были разукрашены раз­ноцветными лентами, а на радиаторе первой была еще укреплена рыжеволосая кукла с растопыренными розовыми ручками.

Даже не помню, когда Константин успел всучить мне свою тяжеленную сумку. Вижу только, как он уже фотографирует: об­щий вид машин — щелк, жених и невеста сквозь лобовое стекло — щелк, зрители — щелк, щелк…

Вдруг он выпрямился.

— А где же цветы? Товарищи, без цветов не пойдет. Вот ты, — обратился Константин к стоявшему рядом парню, — давай мигом к столу и принеси оттуда цветы.

Парень побежал за цветами, а остальные с интересом ус­тавились на фотокора. Два дорогих импортных аппарата на его груди вызывали уважение.

В это время из дядиного двора выступил представитель жениха. Это был мой отец. Обеими руками он нес маленький ни­зенький столик, на котором хрупко высилась бутылка водки, два граненных стаканчика и закусь в пластмассовых тарелочках, похожих на игрушечные. Должен был начаться шутливый выкуп невесты. Но не успел отец поставить столик перед машиной и обменяться приветствием со свитой невесты, как вмешался Константин. Через меня, конечно. Он сказал:

— Владя, скажи этому товарищу, чтобы он снял шляпу и плащ. И столик пусть отодвинет подальше.

Я шагнул к отцу.

— Э-э, товарищ… Фу-ты, папа, надо столик отодвинуть по­дальше. И снять плащ, шляпу. Будут фотографировать для журнала.

— Хорошо, хорошо, — засуетился отец сразу. Да так, что мне стало как-то неловко.

— Надо еще двоих, сказал Константин. — Вот вы, пожалуйста, встаньте по бокам. Без плащей, товарищи, без плащей…

Рядом с отцом, выглядевшим великолепно в темно-синем костюме и с орденом Ленина, встали бригадир Норма-Алексей, про­званный так за четкое знание возможностей своего организма во время приема спиртного, и представительный механик Кассир-Вова, который получил это прозвище за исключительную честность. Про­звища в колхозе имели многие: кто его не имел, был, как правило, личностью серой и незаметной. Отца моего звали не иначе как Гамди-Витя. Потому что из всех напитков на земле он больше всего уважал «гамди» — белопенную сладкую бузу из риса. И вот они встали втроем — Трезвость, Честность и Умеренность, этими своими качествами чем-то неуловимо похожие друг на друга, хотя оказались рядом случайно.

— Минутку, минутку, — сказал им Константин, оглядывая их как режиссер артистов. — А-га, вот и цветы.

Он взял возникшие перед ним хризантемы, ловко оборвал головки и воткнул в петлицы каждому из тройки купцов. Толпа шумно выразила свое одобрение.

Константин вскинул фотоаппарат и попятился назад.

— Нормально! Тек, так. Стоп! Срочно нужны ножницы!

Я, как заправский помреж, тут же передал по эстафете двоюродной сестренке:

— Оля, быстро принеси ножницы!

Константин безжалостно вырезал три ленты из празднич­ного убранства задней машины, связал концы и подал мужчинам.

— Наденьте через плечо… А теперь, берите столик и поти­хоньку вперед…

«Выкуп» невесты под руководством опытного режиссера превратился в красочный спектакль. Объектив фотокамеры стал как бы оком всех присутствующих зрителей.

Главный родственник невесты, успевший тоже причесаться и поправить галстук, потребовал заменить водку коньяком, вместо стакашек принести рюмки. Затем заставил моего отца сплясать, а его помощников спеть песню. Лишь после этого махнул водителю — давай, мол, к дому. Но водитель тоже знал правила игры и громо­гласно заявил, что горючее кончилось и машину надо толкать ру­ками. Парни тут же обступили » жигули», но не тут-то было.

— Стойте! — закричал Константин. — Срежьте все ленты с задних машин и тяните переднюю. А ты, шофер, все-таки потихоньку езжай.

Свадебный кортеж двинулся к дому жениха. Откуда-то появился Гришка с корейским барабаном. Женщины весело заплясали.

— Подождите! — снова остановил всех фотокор. Толпа тут же послушно замерла. Но кое-кто взроптал — откуда, мол, взялся этот тип и командует здесь. Но Константина уже трудно было смутить. — Женщины мои дорогие, неужели вы не хотите выглядеть на фотографиях в настоящих корейских платьях. Пожалуйста, пере­оденьтесь. Я вам такие снимки сделаю! Даю вам десять минут на переодевание. Бегом, все бегом!

Он замахал руками, разгоняя женщин. Глянул на Гришку:

— А ты чего, старик? Давай иди тоже переодевайся во что-нибудь эдакое…

— А у меня ничего нет, — заулыбался мой друг.

— Как так нет? — Константин повернулся ко мне. А что я? Голову даю на отсечение, что ни у кого в колхозе не найти муж­ского корейского платья. Да и то сказать — разве это одежда? Рубаха еще так себе, но штаны никуда не годятся. Как кальсоны. Но было стыдно почему-то признаться в этом. И тут меня осенило.

— Гришка, — вскричал я, — во дворце есть, в гримерной. Дуй туда на «велике» и скажи вахтерше, что я велел.

— Ладно.

Возникшая пауза грозила неприятностями. К нам уже на­правился дядя, и лицо его не предвещало ничего хорошего. И я тут же поспешил предупредить вспыльчивого родственника вопросом:

— Дядя, а вы дорожку и мешок с рисом приготовили?

— Какой еще мешок? — опешил он.

— Как какой?- развел я руками. — А на что же невеста будет ступать, выходя из машины? — Тут я повернулся к Константину. — Обычай у нас такой, знаете.

— Прекрасный обычай, — пророкотал тот и даже покачал головой от восхищения. — Отец, надо обязательно мешок и дорожку. Иначе кадра не получится.

Дядя зыркнул на меня яростным взглядом, но послушно повернул назад. Вскоре во дворе заколыхалась растягиваемая до­рожка.

Толпа любопытных увеличилась чуть ли не вдвое. Под но­гами мельтешила вездесущая детвора. Участницы массовки воз­вращались принаряженные и каждую зрители встречали оживленными комментариями:

— Смотрите, тетя Аня-то какова?

— А это кто? Неужели Оля — сестренка жениха?

— Смотри, как нарядилась. И кто бы мог подумать…

Действительно, кто бы мог подумать, что наши матери со­хранили свои девичьи наряды — шелковые блузки и длинные, непод­властные времени и моде, юбки. Забытые старые платья преобра­зили предсвадебную церемонию, придав ей небывалую празднич­ную красоту и легкость. И воспоминаниями юности разом омоло­дили привычные лица наших матерей.

— Гришка-то, смотрите, вот умора!

— А что смотрится совсем неплохо…

Гришка выплыл на середину улицы в белой рубахе и в бе­лых штанах. На ногах современные остроносые туфли, на голове — настоящая корейская черная шляпка. Он бил в барабан и комично подпрыгивал в такт музыке.

Поехали!

Заревели клаксоны машин, заухал барабан, а женщины, кружась в танце, затянули крестьянскую хороводную «Он’хея». А Константин работал. Его высокая фигура мелькала то здесь, то там, и никто не замечал фотокора.

У дома жениха — целое столпотворение. От машины до крыльца образовался живой коридор и по нему двинулся наш Федя, неся на руках невесту. Эту церемонию, на радость всем, ему при­шлось повторить трижды: в первый раз фотокор, пятясь задом, упал, чем вызвал большое оживление, потом невеста не так ступила ногой на мешок с рисом. Зато в третий раз все было в ажуре. Молодых осыпали цветами и конфетти — это была уже выдумка моих сестер.

И откуда набралось столько гостей! В помине нет чинных приглашений к столу — все ринулись занимать места, которых, ко­нечно, же не хватило и пришлось бежать к соседям за стульями.

Я тоже, позабыв о Константине, уселся со всеми, как слу­чилось то, что и следовало ожидать. Дядя вытащил меня из-за стола и яростно зашипел:

— Ты что наделал со своим фотографом? Где мы возьмем столько водки и закусок? Давай немедленно уводи его.

— Куда же я его уведу, дядя? — растерялся я.

— Ничего не знаю. Откуда привел — туда и уведи. Ай-гу, аи-гу, еще идут…

Во двор ступал сам председатель колхоза со свитой. Дядя поспешил к ним. А я поплелся к Константину, который внимательно разглядывал свадебное убранство стола.

— Смотри, какой красавец петух на торце, — восторженно зашептал он мне. — Нитками разноцветными украшен. И перец крас­ный во рту. Зачем, а?

Я пожал плечами, но тут же вспомнил чей-то тост, как раз связанный с этим перцем.

— Наверное, чтобы молодые помнили — жизнь состоит не из одних сладостей.

— Хорошо. А почему именно петух на столе?

— Вообще-то раньше, я слышал, свадебные столы украша­лись журавлями. Ну, как бы символами верной любви друг к другу. А сейчас, где возьмешь журавлей?

— Это верно, — ухмыльнулся Константин. — Но петух, это же первейший бабник!

— Вот его и ощипали, — вывернулся я. — Чтобы знал жених, что его ждет в случае чего.

— Молодец, — одобрительно крякнул Константин. — А почему глаза закрыты белыми кружочками? — И сам же решил: — Чтобы не все замечал в семейной жизни, верно? А вот у нас, в Вологде, есть такой обычай…

Как там у них в Вологде я не успел узнать — начались сва­дебные церемонии, и Константин бросился занимать боевую позицию.

Первую рюмку жених и невеста преподнесли родителям. С поклоном, двумя руками. Потом пошли в ход дяди, тети — прямые, двоюродные, троюродные. Все они, естественно, желали новобрач­ным долгих лет счастливой жизни, кучу детей и мирного неба.

Роль тамады, а без него какая может быть свадьба, взялся исполнять известный колхозный говорун Худрук-Петя,невесть от­куда взявшийся. Насколько я знал, он был приглашен на торжество к главбуху. Да и председатель по идее должен был участвовать в тамошних торжествах. Но, видно, ему успели доложить, что здесь творится необычное.

Свадьба разгоралась. Тосты гремели один за другим, шутки и громкий смех не раз вспугивали воробьев на крыше кухоньки. — Примчался с полными сумками гонец за вином. С озабоченными лицами рабочих сцены носились взад-вперед мои родственники, нет-нет да с изумлением оглядывая многочисленных гостей.

Константину уже не раз предлагали сесть, но он лишь бла­годарно кланялся и все щелкал фотоаппаратом. Вдруг он подошел к тамаде и шепнул ему что-то на ухо. Тот согласно прижал руку к сердцу — прекрасный восточный и интернациональный жест — подо­звал помощника и послал в дом с поручением. Оттуда через не­сколько минут выскочил завклубом и, как угорелый, умчался куда-то на велосипеде.

А свадьба идет своим чередом. И вдруг тамада объявляет:

— А теперь слово нашему уважаемому председателю колхоза.

Что говорят в таких случаях руководители хозяйств? Ко­нечно, о наболевшем. Что, дескать, уходит молодежь из села, не хочет брать в свои руки то, что накопили деды и отцы. И на фоне, понимаешь ли, такого безобразия, как приятно чествовать рождение новой семьи, где и он, и она ударно трудятся в родном колхозе. И потому «от имени правления, парткома, месткома и комитета ком­сомола»… Тут председатель обернулся, взял из рук запыхавшегося завклубом магнитофон и вручил нашему Феде. И этот эпизод не укрылся от бдительного объектива Константина.

Я не заметил, как он ушел. Вроде только-только кричали «горько» и галерка видела лишь мощный затылок Константина — так изогнулся фотокор над столом, ловя момент поцелуя. И вдруг — нет его. Я выбежал на улицу — пусто. Подумал, что его пригласили в дом, где находились самые почетные гости. Кинулся на крыльцо, а навстречу — дядя.

— Фотокор там?

— Нет его там, — сердито ответил дядя и снова загрозил: — Ну погоди, Ладика, я еще поговорю с тобой. Ох, как поговорю о твоей самодеятельности. Все теперь будут болтать — наприглашали гостей, а у самих ни хрена водки, ни закусок. Глаза бы мои тебя не видели…

И я ушел домой.

А свадьба гудела до утра. Рассказывали, что даже те, кто был у конкурентов, заворачивали на огонек к дяде, который и не знал уже, чем угощать гостей. И якобы выручил сам председатель, велевший завстоловой выставить ящик вина из НЗ. А это был удар по гордому характеру дяди.

Несколько дней я удачно избегал осерчавшего родича. Но однажды вечером мне сказали, чтобы я немедленно шел к нему.

Он сам открыл мне дверь и неожиданно ласково сказал:

— А, Ладика. Заходи, заходи. Садись вот сюда. А теперь посмотри, — и выложил на стол толстый черный пакет из под фото­бумаги. — Смотри, смотри…

У меня екнуло сердце, хотя даже представить не мог, что же там могло быть. Дядя, встав сзади, нежно засопел мне в заты­лок. Я вынул пачку фотографий, развернул их и ахнул. Вся Федина свадьба предстала перед глазами. И словно не было в ней пауз и криков, словно вся она была соткана на едином дыхании. Прекрасно выполненные черно-белые и цветные снимки запечатлели дорогих и близких мне людей так живо и естественно, что хотелось тут же бежать к ним и обрадовать. Вот мой отец с двумя помощниками несет столик, вот женщины в корейских платьях кружат вечный крес­тьянский хоровод, а Гришка в живописном одеянии бьет в барабан, смешно приподняв ногу в такт ритма, вот наш Федя несет невесту, осыпаемый цветами.

— Мастер, — сказал с восхищением дядя, — большой мастер! И человек, наверное, хороший. Его надо обязательно отблагода­рить. Ты же сможешь завтра съездить в город?

— Да, но… где я его найду?

— Как где? Ты же его привел на свадьбу?

И тогда я объяснил дяде, как тогда все получилось.

— Надо же гак, — огорчился дядя. — И я тоже хорош, такую свадьбу чуть не испортил. Подумаешь, вина не хватит… А он, ви­дишь, специально приехал отдать снимки и негативы. А нас как раз дома не было, соседке оставил. Но ты его найдешь, Ладика, обяза­тельно найдешь.

— Конечно, дядя, найдем. Куда он денется. А негативы от­дайте мне, я вам все снимки отпечатаю.

У меня блеснула одна идея.

Всю ночь мы с Гришкой печатали снимки, а потом полдня развешивали их в фойе Дворца культуры. А вечером, что было вечером! Забегает соседка и с порога как заверещит: «Что же вы сидите дома? Говорят, во Дворец такое кино привезли — весь колхоз собрался!»

Заинтересованный сообщением, я поспешил во Дворец. И действительно, со всех сторон текли к очагу культуры ручейки одно­сельчан. Но что это? Сотни людей, заполонившие просторное фойе, жадно разглядывали наши снимки. И столько было при этом восклицаний, смеха, радости и изумления, что не передать словами.

Вот где я пожалел, что рядом не было Константина. Не потому, что он упустил замечательные кадры. Да, скорее всего, он не стал бы щелкать в такой момент фотоаппаратом. Просто я хотел, чтобы он порадовался вместе с нами, нашей встрече с самими собой».

Вот такое было дело. Мы у русских перенимаем их обычаи, и русский же ткнул нам в глаза — очнитесь, у вас же есть свои прекрасные традиции. Их надо просто вспомнить.

С другой стороны, раз утеряны, значит, и не нужны оказа­лись. Можно ведь и так рассуждать. Но знать-то все равно хочется. Что же мы утеряли, и что мы вообще теряем вместе с родным языком и культурой?

Сегодня я совершенно точно знаю ответ: мы теряем свое лицо, свое «я». И вместе с ним — национальное достоинство. Можно стыдиться тех или иных корейских черт, но самое постыдное — не иметь их вовсе, не знать, забыть, предать.

Что значило для нас празднование нового года по лунному календарю? Да ничего в принципе. Что, мало поводов для гуляний? Но как хочется иметь свои корейские праздники, чтобы, отмечая их, приоб­щаться к духу предков. Национальные праздники — это единение, родство душ, память о прошлом.

Про то, как мы праздновали 90-й новый год по лунному календарю, я вспоминаю с улыбкой и с огорчением. Первоначально планировалось собрать 150 человек, потом двести, а явилось в два раза больше. Мы не могли не пустить их, хотя каждый билет стоил десять рублей, и ужин был заказан на точное число людей. Хорошо, директор ресторана оказался мужик с понятием, сумел найти дополнительно и столы, и посуду, и еду.

Степан Никифорович, главный ведущий вечера, не ударил лицом в грязь. Были минуты веселья, грусти и даже слез.

А через день в газете «Известия» появилась заметка о том, как корейцы Ташкента отмечали новый год по лунному календарю.

Впервые в центральной прессе был упомянут наш оргкоми­тет.

 

 

 

 

ОТРЕЗАННАЯ ПУПОВИНА

 

Создавая культурный очаг советских корейцев, мы, естественно, не могли не думать о родине предков. Но наши мысли оказались раздвоенными, как раздвоенной оказалась сама Корея. Понят но, что КНДР ближе нам в силу исторических и политических причин. Но отношение С ССР к своему детищу было такое, какое бывает в семье к ребенку-уродцу. И стыдно, и жалко. Сами породили и сами ужаснулись.

Охлаждение между двумя странами началось после смерти Сталина и осуждения культа личности. Осуждения, которого Ким Ир Сен не принял, поскольку сам собирался править как все вожди соцстран — безраздельно и бесконечно.

Отношение Советского государства к КНДР, естественно, отражалось и на сознании его подданных. Советские же корейцы, старались держаться уклончиво: симпатию к родине предков могли оценить не так, а осуждать — язык не поворачивался. Ведь Корея — это не только Ким Ир Сен, а Ким Ир Сен — это еще не вся Корея.

Парадоксальное явление. Вся русская и советская литература настроена на любви к родине, к земле предков, но это касается лишь коренных жителей. А все пришлые должны быть просто вечно благодарны метрополии, которая приняла их, приютила и обогрела.

В молодости мне довелось жить в гостинице с двумя журналистами из России. Один из них все допытывался, почему корейцы живут не на родине предков. Я пытался объяснить, что так получ и- лось исторически, но он не принимал моих доводов. «Ну, хорошо, твои предки переселились в Россию из-за нужды и голода, а что мешает тебе уехать в свою социалистическую Корею? Это же твоя родина?», — бил он меня наотмашь. А потом с горечью сказал своему товарищу: «Вот и пойми нас, русских. Как можно прививать любовь к родине, поощряя забвение».

Не раз в жизни мне довелось заполнять различные анкеты и всегда перо замедлялось перед вопросом: «Были ли вы за границей?» Ну, был в детстве в КНДР, что в этом такого? Но инстинктивно чувствовал, что лучше об этом не упоминать.

Наверное, так себя чувствует волк, которого хоть и кормят, но все время подозревают в симпатии к лесу.

Особенно остро я чувствовал свою раздвоенность, когда работал переводчиком на кинофестивале. С одной стороны — желание угодить, с другой — постоянное ощущение, что меня могут заподозрить в симпатии к лесу. А тут еще сотрудник КГБ, который, кстати, бдил не только за мной, но и за всеми переводчиками. Все мы были проинструктированы на случай сношения иностранцев с кем-нибудь из местных, выискивания ими антисоветчины и тому подобно го.

Что ж, я — советский гражданин и, конечно, должен быть бдительным. Но следить за соплеменником? Душа противилась этому, разум не воспринимал — как же так, братья по соцлагерю и не доверять друг другу?

Во время кинофестиваля в 86-м произошел такой случай. Делегация из КНДР по программе должна была посетить колхоз «Ленинский путь». Председатель в связи с «хлопковым делом» сидел в тюрьме, принимал нас зам — Игорь Данилович Пак. После официального приема в правлении колхоза гости осмотрели Дворец куль туры, универмаг. Дело шло к полудню, и тут Игорь Данилович говорит мне и сопровождающему группу представителю КГБ, что обеда не предвидится.

— Почему? — удивился гэбист, узбек по национальности.

— Не было указаний.

— Какое указание? — еще больше удивился узбек. — К вам приехали братья и вы что — не угостите их обедом?

— Так ведь не было указаний, — пролепетал снова Игорь Данилович.

Никогда не забуду, с каким презрением гэбист посмотрел на зампреда колхоза. Гостеприимная узбекская душа не могла ни понять, ни оправдать такой сверхосторожности.

Несколько месяцев спустя после создания оргкомитета я получил письмо на корейском языке. Каллиграфия и стилистика сразу выдавали человека, получившего образование в Корее. Автор приветствовал создание оргкомитета и выражал желание встретиться. В конце письма был указан телефон.

Я позвонил ему, и мы встретились.

Оказалось, что мы старые знакомые. Во время кинофестиваля он приходил в гостиницу, и еще тогда я обратил внимание на его свободной корейский язык.

Звали его И Донг Ноль. Он родился и рос в КНДР. Рано лишился родителей. После окончания средней школы ему каким-то образом удалось приехать в Союз, где жила родная тетя, и получить вид на жительство. Было ему лет 45, по-русски говорил с сильным акцентом. Окончил строительный институт и работал в проектном бюро. Женился на советской кореянке.

Роста он был среднего, голова сплошь убелена красивой сединой, что вызывало необъяснимое доверие.

С самого начала я подумал о той пользе, которую сулило участие И Донг Чоля в культурном движении. В первую очередь — из-за знания корейского языка. Не все члены оргкомитета восприняли его дружелюбно, но И Донг Чоль стал часто наведываться в корпункт и скоро стал своим. К тому же у него была машина, и он охотно откликался на просьбы, связанные с поездками.

Когда я сопровождал гостей из КНДР, меня не покидало чувство смущения и некоторой зависти к ним. Однажды один из них, рассказывая о чем-то, произнес: «Мы работали и работаем, крепко стянув животы ремнем». В его словах была необыкновенная гордость. И упрек — такие, как вы, уехали, но мы, мол, выстояли.

Ну я, допустим, уехал с родителями. И Донг Чоль тоже оказался в Союзе в юном возрасте. Но в Ташкенте проживали и такие, которые покинули родину предков, будучи взрослыми. Разные у них были мотивы — от житейских до политических Мне доводилось встречаться с ними и замечать, как над ними постоянно довлел страх оказаться высланными из СССР. Особенно боялись такого поворота судьбы беглецы из «корейского леса».

Один такой беглец работал в ансамбле «Каягым». Звали его Хон Юр. Природа одарила его редким по красоте голосом, и многим людям он доставил радость своим пением. Но как он боялся, что его могут выкрасть и вывезти в Корею. На полном серьезе рассказывал, как в разных городах за ним охотились северокорейские агенты органов безопасности. В конце концов это превратилось в манию, что, по всей видимости, ускорило его преждевременную кончину.

Как-то в корпункт пришел пожилой кореец из Сырдарьинской области. Тоже беглец из «леса». Ему очень хотелось отправить письмо в Южную Корею, но он не знал, как это сделать.

Я сказал, что могу помочь. При мне посетитель написал письмо, но потом чего-то испугался и не стал сообщать свой адрес. Трясясь от страха, он рассказывал, как расправляются в «корейском лесу» с пойманными беглецами. Их, мол, привязывают к дереву и бьют по спине длинными жердями, отбивая легкие, печень и почки. Так и не решился он отправить письмо, как я его ни убеждал, что теперь настали другие времена. Тридцать лет прошло, а беглец все еще не доверял советским властям. И правильно делал.

Когда на Сахалине возникло движение корейцев за возвращение на родину, с ними поступили самым подлым образом. Дело в том, что тамошние наши соплеменники, в основном, были выходцами из Южной Кореи, завезенными японцами. Естественно, они хотели уехать в родные места. Их посадили на судно, которое специально направили мимо территориальных вод КНДР. Предупреж­денные северокорейцы перехватили корабль и не трудно себе представить, какая участь постигла всех его пассажиров. А активистов движения за возвращение на родину непосредственно передали из рук в руки органам безопасности КНДР.

Если материковые корейцы за долгие десятилетия худо-бедно заслужили своим трудом уважение и авторитет, то ксахалинским отношение с первых же дней освобождения острова от японцев было самым высокомерным. Как к рабам.

Корейцы Сахалина, естественно, лучше сохранили родной язык, чем среднеазиатские. В начале 60-х годов тамошние школы тоже перевели на русский язык обучения, но еще долгое время выпускники были лишены возможности поехать на материк для поступления в вузы из-за отсутствия советского паспорта.

Когда в Южно-Сахалинском пединституте решили открыть отделение корейского языка, оттуда в Ташкент за опытом приехала будущая преподавательница Хан Ен Дя. Я тогда обратил внимание на одну деталь: сахалинский «корлит» создавался почему-то на историческом факультете, а не на филологическом, что было бы логичнее. Легче ведь объединить два однородных предмета. Например, в дипломе у выпускника Ташкентского пединститута отделения «корлит» записано: «преподаватель русского языка и литературы с правом преподавания корейского». Спросил у Ен Дяи она сказала: «Мы тоже задавали этот вопрос. Вот подлинные слова ректора — еще чего захотели? Такого не будет, чтобы корейцы учили русских детей русскому языку!»

Нам, среднеазиатским корейцам, меньше испытавшим высокомерие русских, наверное, это трудно понять. Остается только усмехнуться — тоже мне, чего испугались. Если разобраться, русских русскому всегда учили иностранцы. Со времен создания алфавита болгарами Кириллом и Мефодием и до наших дней, когда лучшие учебники по современному русскому языку написаны евреями. А что говорить о литературе? Величайшие русские поэты Пушкин и Лермонтов — потомки чужеземцев. А Герцен, Фет? Лучшие русские песни советского периода написаны опять же евреями: их роль в сохранении и в возрождении русской культуры и языка беспримерна. Им надо памятник поставить, и не один.

Среди сахалинских корейцев было немало и таких, кто добровольно уехал в КНДР. Им легче, они знают родной язык. Язык — это первое, что удерживает, когда мысли о возвращении начинают свербить душу. Мой товарищ восклицал: «Я бы поехал, делал любую работу, с голоду ведь не дадут помереть. Но быть непонятым собратьями и не понимать их — выше моих сил!»

Из-за редкой возможности общаться с родиной предков человек «оттуда» всегда воспринимался нами с жадным любопытством. Но перебежчики в силу своего положения, понятно, держались очень замкнуто.

Как я уже говорил, разные были мотивы иммиграции — от прозаических до политических. Но человека всегда видно по поведению. Если он боролся против тоталитарного режима, он борется с ним везде и всегда. А если убежал, испугавшись наказания, то будет бояться и дальше. С годами некоторые перебежчики по-новому объясняют мотивы побега, окрашивая их в благородные тона.

Взять Ким Сон Ика. Вначале он рассказывал, что причиной побега из КНДР были репрессии, которым подвергли отца, о чем он скрыл при поступлении в институт. На пятом курсе это узнали. И он решил бежать из-за страха перед наказанием. Чудом добрался до границы и ночью переплыл реку Туманг. К счастью, советские пограничники почему-то не выдали его обратно.

Со временем в его рассказе стали появляться политические нотки — что, он, дескать, всегда ненавидел режим Ким Ир Сена, боролся против него и в знак протеста решил покинуть родину.

А если о репрессированном отце так и не узнали бы? Был бы теперь товарищ Ким Сон Ик большим человеком в КНДР. Я говорю об этом с такой уверенностью потому, что человек он не обделенный способностями и упорством. В Союзе он не только выучил русский, но и закончил аспирантуру, стал кандидатом технических наук.

Мне довелось встречаться с собратьями, покинувшими КНДР действительно по политическим соображениям. В списке таких людей под номером один я бы поставил бывшего чрезвычайного и полномочного посла КНДР в Москве Сон Гиль Мо, который еще в 1956 году выступал против режима Ким Ир Сена. Я встречался с ним лет пять назад: это был уже старик, но с глазами, все еще сохранившими пытливость молодости и железную непреклонность.

Одной из колоритных фигур среди перебежчиков, несомненно, является Хо Ум Бе. В 50-х годах он был направлен учиться в СССР, откуда вместе с единомышленниками решил не возвращаться на родину, чтобы не служить режиму Ким Ир Сена. С некоторыми из невозвращенцев мне довелось встречаться: один из них стал писателем, другой — режиссером, третий — кинематографистом. Сам Хо Ум Бе преподавал японский, корейский, написал обличительную книгу о Ким Ир Сене, которая издана в Японии. Поступок, безусловно, мужественный, если учесть, что год написания книги — 70-й. Самый «разгар» застоя.

История появления в Союзе его младшего брата — Хо Ум Бе и вовсе фантастична. Если кто-то изменял КНДР, всех его родных, естественно, подвергали репрессиям. Хо Хам Бе сослали в «корейский лес». Однажды лагерь посетила комиссия из общества Красного креста и Красного Полумесяца. Хам Бе, чудом сохранивший адрес брата, выждал момент, когда один из членов комиссии пошел в уборную и через щель протянул давно заготовленное письмо. Щекотливость момента крылась в том, что этим членом комиссии была женщина. Она не только не выдала его, но и отправила письмо по назначению. Хо Ум Бе, получив весточку от брата, поспешил на помощь и сумел каким-то образом организовать побег и переправить Хам Бе в Узбекистан. Чем не детективная история!

Среди перебежчиков /думаю, они не обидятся, что я все время их так называю/ был и «белый ворон» — выходец из Южной Кореи. Второго такого не найти в Союзе. Пак Гон Ок служил офицером в Генштабе вооруженных сил и, по его словам, делал блестящую военную карьеру. Когда мы с ним познакомились, он так рассказывал о причине побега. Во время войны Гон Сик теряет мать. Спустя годы узнает, что она жива и загорается желанием ее увидеть. Но в Северную Корею можно попасть лишь со стороны СССР и он принимает решение бежать. Будучи командированным в Японию, он обращается в советское посольство с просьбой о предоставлении политического убежища. На рыбацком сейнере его вывозят из Японии. В конце концов он оказывается в Ташкенте, где заканчивает институт иностранных языков. Со своей матерью ему так и не удается свидеться.

А вот другая история. Одному из тех, кто остался в Союзе вместе с Хо Ум Бе, северокорейские власти решили дать въездную визу, чтобы он мог повидаться с матерью. Но человек, имевший однажды мужество восстать против режима целого государства, побоялся воспользоваться официальной возможностью увидеться с дорогим человеком и послал вместо себя жену. Говорят, вернувшись из КНДР, она не смогла больше жить с ним и развелась.

Удивительны порою судьбы корейцев: одни бегут, обрекая своих родителей на страдания, одиночество и вечное ожидание, другие, наоборот, готовы отдать за встречу с матерью все, и даже жизнь. И те, и другие не могут не вызывать сострадания.

Можно по-разному относиться к ним, называть дезертирами, изменниками, или одобрять их. Но истинную цену себе, своему поступку знают, наверное, только они сами. И сами расплачиваются за это.

Когда знаешь мотивы, легче решается вопрос о доверии. Я хорошо понимаю, что побудило Донг Ноля написать в оргкомитет и с энтузиазмом включиться в работу по созданию культурного центра. Потому что он, как никто, хотел сближения с КНДР, налаживания прочной связи советских корейцев с родиной предков. И он немало содействовал этому. Не без его помощи корейский ансамбль «Чен-Чун» из Узбекистана впервые был приглашен на фестиваль «Апрельская весна», устраиваемый ежегодно в КНДР в честь дня рождения Ким Ир Сена. А руководителем делегации был назначен Сергей Михайлович. Представился хороший случай попросить КНДР помощи и содействия в культурном движении. Хотя и знали, что наши власти могут отнестись к этому неоднозначно.

Когда я, став собкором газеты «Ленин кичи», с головой окунулся в жизнь корейской диаспоры, в числе первых оказалась тема ансамбля «Чен-Чун», имевшего тогда другое название — «Каягым». Руководил им в ту пору Трофим Васильевич Хегай, то ли пятый, то ли шестой худрук за последние два года. Художественный коллектив бедствовал: его раздирали внутренние распри, текучесть кадров, отсутствие достойного пополнения. У конкурентов «Каягыма» — ансамблей «Ариран» и «Чен-Чун», положение было несколько лучше. Первый работал в Алма-Ате при корейском драмтеатре, второй — в колхозе «Политотдел». Многие не раз перебирались из одного коллектива в другой.

Ничего этого я не знал, пока из редакции не позвонила Ри Ден Хи — заведующая отделом литературы и искусства и не предложила совместно подготовить материал о «Каягыме». Так получилось, что в это время по Ташкентской области как раз гастролировал ансамбль «Ариран» во главе с заслуженным артистом Казахской ССР Романом Тяном. Неделю вместе с Ри Ден Хи, которая хорошо знала этот корейский артистический мирок, я носился из одного ансамбля в другой. Наконец, образовалось ядро единомышленников, готовых посвятить себя возрождению «Каягыма». Это артист разговорного жанра Ким Ги Бон, певец Георгий Сон — оба из «Арирана», молодой композитор Виталий Лим из «Чен-Чуна» и Григорий Те, тоже «разговорник», который начав в «Каягыме» ,успел поработать и в двух других ансамблях. Последний и стал худруком обновленного коллектива. Колхоз «Ленинский путь» предоставил бесплатно для репетиций свой Дворец культуры и гостиницу. За очень короткий срок ансамбль «Каягым» обновил свой репертуар и начал гастрольные поездки.

В это время я познакомился еще с одной колоритной фигурой — хореографом Кан Ден Ок. Она родилась в Северной Корее в известной артистической семье. После окончания балетного училища Ден Ок вышла замуж за советского корейца и в 60-м оказалась в Советском Союзе. Здесь она развелась, заявив мужу, что не любовь двигала ею, а желан ие уехать из Кореи. (И такие были способы перебраться в СССР). Кан Ден Ок танцевала в Ташкентском театре оперы и балета имени Навои, а потом уехала в Москву. Но как знатока корейских танцев ее приглашали делать постановки то в Ташкент, то в Алма-Ату. Затем она вышла замуж за иностранца и покинула Союз. Кан Ден Ок сделала немало для сохранения корейского танцевального искусства, ее постановки живы и по сей день.

У обновленного «Каягыма» вдохновения и энтузиазма хватило ровно на полгода. Затем начались раздоры, и первым ушел Георгий Сон, за ним Ким Ги Бон. Виталий Лим продержался года три. И лишь Григорий Те самоотверженно продолжал тянуть воз.

В 84-м году председатель колхоза «Политотдел» Хван Ман Гым решил объединить два ансамбля — «Чен-Чун» и «Каягым». То ли артисты порядком надоели ему своими дрязгами, то ли чувствовал наступление худых времен, когда могли вменить в вину и содержание «дворцового театра». Словом, он решил таким способом убить двух зайцев. Избавиться от ансамбля, сохранив его название. Но исчез «Каягым». Григорий Те сопротивлялся как мог, однако весовые категории были разные. Объединенный ансамбль лучше не стал, ибо из двух старых платьев новое не сошьешь.

В том, что ансамбль «Чен-Чун» не распался, хотя не раз был на грани этого, заслуга Григория Те несомненна.

В разгар перестройки случилось памятное событие: в Ташкенте побывала заместитель ЦК хореографов КНДР Сон Ми Ук. Она встречалась с председателем Союза театральных деятелей Узбекистана известной балериной Бернарой Кариевой. Когда же возник разговор о «Чен-Чуне», товарищ Сон обещала прислать в Ташкент двух хореографов. И слово свое сдержала.

Оба командированных из КНДР — и Ким Хе Чун, и Ли Су Чан были известными артистами в своей стране. Один являлся главным хореографом крупнейшей балетной труппы «Пхи пада», другой — ведущим солистом. Три месяца длились напряженные репетиции. Учились не только артистки «Чен-Чуна», семь потов пролили и хоре­ограф алма-атинского драмтеатра, и руководители танцкружков Ташкентской области. Трудно переоценить значение этих занятий — ведь то был первый непосредственный контакт с деятелями искусства из КНДР.

И вновь ожил «Чен-Чун». С большим вдохновением ансамбль дал концерт, и публика восторженно приняла обновленную танцевальную программу.

А осенью 88-го Союз театральных деятелей Узбекистана получил приглашение все от той же неутомимой Сон Ми ук на гастрольную поездку по Стране утренней свежести узбекского национального ансамбля. Выбор пал на «Шодлик». В его состав были включены также Григорий Те, трио танцовщиц из «Чен-Чуна», солист балета театра имени Навои Владислав Егай.

Мне тогда тоже довелось с ансамблем «Шодлик» совершить гастрольную поездку по КНДР в качестве переводчика и журналиста. Об этом я еще расскажу…

Перестройка и связанные с ней нововведения вроде выборов руководителя коллектива коснулись и корейского ансамбля. Группа артистов выразила недоверие Григорию Те и обратилась к руководству «Узконцерта» с просьбой рассмотреть вопрос о выборах нового худрука. Письму дали ход, но на собрании вышла заминка — взамен Григорию не нашлось достойной кандидатуры. Называли то одну, то другую фамилию, но разговор шел впустую. Решили отложить собрание на потом.

Интересно отметить, что несколько ранее описываемых событий такие же собрания состоялись в ансамбле «Ариран» и Алма-Атинском корейском драмтеатре. В обоих коллективах сменились руководители. Причем на должность директора драмтеатра претендовали двое — журналист и бывший директор завода. То ли кандидатам казалось, что руководить театром плевое дело, то ли сами артисты решили, что непрофессионалы смогут править лучше, словом, выбранным оказался журналист.

К новому собранию оппоненты Григория явно подготовились: в Ташкенте появился Роман Тян, бывший худрук «Арирана». Он был старым приятелем Те и утверждал, что приехал поддержать своего друга. Но на деле получилось с точностью наоборот. После бурных и продолжительных дебатов коллектив избрал «варяга» худруком «Чен-Чуна».

Сразу после собрания они оба пришли в корпункт. Григорий на взводе, а Роман держался как ни в чем ни бывало. Ох, как мне не хотелось вмешиваться в их дела, но поскольку оба хотели услышать мое мнение (а это не может не льстить), то пришлось высказаться:

— Мне кажется, ситуацию можно разрядить следующим образом. Раз вы, Роман, приехали помочь Григорию, то вот вам случай доказать дирекции «Узконцерта» и всему коллективу ансамбля «Чен-Чун», что неразумно накануне поездки в КНДР менять лошадей на переправе. Предложите вместе съездить на гастроли, поработать, а потом принять решение.

— Но ведь собрание уже состоялось! — вскричал Роман.

— Ну и что, — возразил я. — Вы зайдете к директору и скажете свое слово. И только выиграете от этого. А то что получается? Приехали, вроде, помочь товарищу, а вышло — подсидели.

Роман покраснел и сказал, что последует моему совету. Но затем, видно, передумал, так как через несколько дней ко мне явился Григорий и положил на стол письмо,

— Что это? — спросил я.

— Письмо на имя парткома «Узбекконцерта», — сказал Григорий. — Написано представителями корейской общественности. Я их не просил, они сами организовали.

— А мне оно зачем?

— Может, тоже подпишешься?

Я прочитал письмо. Это был самый настоящий компромат, составленный в лучшем духе советских традиций. Скольким людям сгубили жизнь такими коллективными письмами — одному богу известно. Из текста выходило, что Роман Тян итакой и сякой негодяй, аморальнейший тип, имеет любовницу, исключен из партии. И на двух страницах — подписи уважаемых корейцев Ташкента, многие из которых мне знакомы.

Стыд и срам. Не за то, что человек «исключен», сожительствует, а за то, что это считается аморальным. Разве порядочнее жить с человеком, которого не любишь, состоять в рядах партии, которая признает подобные апелляции к ней честным приемом?

Я отказался поставить свою подпись и уговорил Григория оставить письмо на пару дней без движения, так как решил еще раз поговорить с Романом. Бывший худрук «Арирана» снова обещал заявить о самоотводе и снова не сделал этого. Письмо отправилось по назначению.

И вновь собрание. На Романа Тяна старались не смотреть, словно весь он был вымазан дерьмом. Особенно неистовствовала пожилая кореянка — адвокат. С упоением зачитав письмо, которое сама, видимо, и написала, она откровенно стала угрожать, что дойдет до ЦК, если руководство «Узконцерта» не откажется от планов «развалить единственный в республике корейский ансамбль, отстранив такого замечательного руководителя, как Григорий Те». Робкие протесты артистов потонули в хоре гневных выступлений пожилых и солидных корейцев.

Вдвойне было стыдно потому, что грязное белье полоскали на виду у представителей иной национальности, каковыми являлись и парторг, и директор «Узконцерта». Но для них, видать, такие стирки были не в новинку, так как никто не возмутился, не дал отпора. Да и каждый из нас может вспомнить хотя бы один такой случай из жизни своего коллектива, когда в борьбе за пресловутую нравственность могли использовать любой, даже самый грязный поклеп.

Роман Тян вначале пытался защищать свое достоинство. Да, он полюбил женщину, да, она была замужем, но что в этом криминального? Он официально развелся с женой и за свой проступок — да и проступок ли? — уже получил наказание в виде исключения из партии. Но вскоре почувствовал свое поражение и сник.

Руководство «Узконцерта» оказалось в дурацком положении. Хотели как лучше, в духе демократии, а получилось как всегда.

Когда дело в тупике, нужен компромисс. Можно сколько угодно в стиле Горбачева уверять, что процесс пошел, но если в подобных случаях принимается компромиссное решение, значит дело в тупике. Постановили: Григория оставить в должности худрука до возвращения из поездки, в КНДР, а Романа зачислить в ансамбль солистом.

Приободрившимся голосом директор «Узконцерта» пожелал «Чен-Чуну» успехов на предстоящем фестивале «Апрельская весна».

Приглашение ансамбля на фестиваль было одним из проявлений усилившегося интереса руководства Северной Кореи к советским корейцам. До этого в Ташкент впервые приезжал собкор «Нодонг синмун» в Москве Ким Сонг Иль. О его профессиональных качествах мне судить трудно, но как человек он был интересен. Не успел он уехать, как в городском цирке состоялись представления «тхеквандистов» из КНДР, которые прошли с большим успехом. Два спортсмена потом остались в Ташкенте тренерами и сделали немало для популяризации этого восточного вида единоборств.

Ближе становилась не только Северная, но и Южная Корея. Некоторые социалистические государства уже официально признали ее и по всему было видно, что и С ССР скоро установит с ней дипломатические отношения. После Олимпиады в Сеуле Республику Корею узнал весь мир. Южнокорейцы тоже зачастили в Ташкент, проявляя между делом неподдельный интерес к узбекским соплеменникам.

В своем рассказе о встрече с американской кореянкой Син Ен Дя я забыл упомянуть, что свое путешествие она совершила по заданию и на средства крупнейшей южнокорейской газеты «Донга ильбо». Через год аналогичное задание — написать о советских корейцах получил мой коллега Ким Антоний. В 87-м в Ташкент приезжала тоже с такой же целью киногруппа, возглавляемая известным продюссером из США Ричардом Кимом.

Я уже говорил, что в связи с поездкой ансамбля «Чен-Чун» на фестиваль «Апрельская весна» во главе с Сергеем Михайловичем, оргкомитет получил возможность наладить прямые культурные связи с Северной Кореей. Не воспользоваться этим было бы глупо.

Празднование нового года по лунному календарю окрылило оргкомитет. Мы задумали новое массовое мероприятие — «маёвку». И изюминкой этого гуляния могли стать сувениры из родины предков. И еще Сергей Михайлович вез в КНДР два предложения — прислать в Узбекистан на гастроли ансамбль песни и танца, а также выставку изделий прикладного искусства.

В конце марта мы провожали ансамбль на родину предков. Что скрывать, почти все завидовали счастливчикам, и я не был исключением, хотя всего полгода назад побывал в Корее.

Для меня та поездка была особенно волнующей. Ровно через тридцать лет мне улыбнулась судьба вновь посетить страну детства, увидеть сестру. Так получилось, что когда в 58-м наша семья возвращалась в Советский Союз, сестра, она тогда была студенткой Пхеньянского архитектурного института, решила остаться. Она имела счастье полюбить, и ее избранником оказался местный кореец. Ни слезы матери, ни просьбы братьев не могли поколебать решения сестры. И мы расстались на долгих тридцать лет. Много раз пытались пригласить ее в Союз, но по разным причинам ей никак не удавалось приехать.

В те далекие годы у меня было превратное представление о любви. Однажды, играя в войну на сопке Хебангсан, я забрался на дерево, под крону которого забрела влюбленная парочка. На всю жизнь запомнил, как парень спросил девушку: «Любишь меня?». Она промолчала, и он неожиданно дал ей пощечину. Снова потребовал ответа. Последовала вторая пощечина, и только тогда она еле слышно пролепетала — «Да».

Я думал, что сестру заставили «полюбить» таким же образом. Поэтому, когда ее суженый явился к нам в гости, смотрел на него со страхом и неприязнью. Но уже через полчаса, забыв треволнения, называл дядей и восхищенно внимал его рассказам. Чтоб он выбил из моей сестры признание в любви — этого я не мог себе представить.

Много воды утекло за тридцать лет. Но когда я думаю о сестре, всегда испытываю гордость, что и в нашем роду есть такая женщина, чья любовь и верность заслуживают воспевания.

Та незабываемая поездка в Корею в составе узбекского ансамбля «Шодлик» длилась две недели. Я обещал рассказать о ней, что и делаю с удовольствием, представив отрывки из дневника, который я вел все эти дни:

«15.10.88. Приземлились!

В иллюминатор вижу серое здание с огромным портретом Ким Ир Сена на крыше. У трапа встречают нас Кан Де Сук и два хореографа, бывавшие в Ташкенте. Объятия, смех, радость.

Фотографируемся на память и садимся в автобус. Жадно разглядываю все вокруг: узкую аккуратную дорогу, ухоженные домишки, небольшие рисовые чеки. Урожай уже убран, желтая стерня настраивает на лирически-грустный лад. Кое-где по полю бродят женщины и что-то собирают. Баходыр Камалов, руководитель нашей группы, спрашивает у меня — что они делают? Я пожимаю плечами. «Скорее всего собирают колоски», — говорит он ехидно,- но я не хочу подтверждать его догадку.

Въезжаем в Пхеньян. Вывески на корейском, обилие желтых и коричневых цветов. Как все незнакомо и в то же время близко сердцу. Жилые дома не блещут оригинальностью — обыкновенные многоэтажные бетонные коробки, но здания соцкультбыта примечательны. Особенно родными кажутся изогнутые края крыш — традиционный стиль древней архитектуры Кореи.

Останавливаемся в 15-этажной гостинице — чистой, аккуратной и тихой. В номере на полу циновки, у входа соломенные тапочки.

Ужин. Блюда европейские, ничего особенного. На удивление вкусное пиво.

16.17. Были в театре, где будет выступать «Шодлик». Невольно сравниваю его с концертными залами Москвы, Ташкента. Приятно, что он не уступает им. Особенно красивы люстры.

Артисты «Шодлика» после репетиции хвалили сцену. Как их воспримет корейская публика, ведь узбекский ансамбль впервые в КНДР? Впрочем, вру. Я же сам в 54-м видел выступление знаменитой Тамары-ханум, которая приезжала сюда после корейской войны. Особенно триумфальным был ее танец в сопровождении популярной песни «Доради».

Постоянно испытываю чувство раздвоенности. В Узбекистане хотелось, чтобы гостей из Кореи везде встречали тепло, чувствовал досаду, если что-то было не так. То же самое испытываю на родине предков, но уже «от лица» узбеков. Хочется, чтобы они в полной мере испытали гостеприимство моих собратьев. И любое, хоть маленькое замечание, недовольство спутников, ранит душу.

17.10. Состоялся первый концерт. По всему видно, что он очень понравился зрителям. Кстати, я сам видел выступление ансамбля впервые и очень волновался за артистов.

Признаюсь честно, узбекские песни и мелодии не сразу вошли в мою душу. В армии, а служил я в Белоруссии, как-то услышал по радио концерт земляков и чуть не заплакал. Родное познаешь на расстоянии. Вот и здесь, в Корее, оглядываю зал и всей кожей чувствую, как зрители реагируют на каждое выступление артистов.

Был аншлаг. Баходыр, вечно выискивающий во всем уловки, на полном серьезе уверяет, что зрители загнаны в зал по приказу, и, не дай бог, кому-нибудь покинуть концерт до завершения. Даже если так, то надо ли ему говорить об этом мне — корейцу?

Влияние номенклатуры чувствуется даже в театре. В среднем ярусе зала располагалось нечто вроде президиума для почетных гостей. Только, когда президиум соизволил пойти к выходу, зал начала покидать остальная публика.

18.10. Днем, когда артисты репетировали, я ходил на берег реки Тэдонг, где купался не раз в детстве. Ныне она одета в гранит, вода необыкновенно чиста. На набережной сидели рыболовы, и я подошел к ним. Очень хитроумно решена у них проблема зацепа грузил за каменистое дно. Каждый рыболов знает, какая это помеха. У корейских «закидушек» роль грузила играет комок плотной мятой глины, куда вдавлены приманка и крючки с наживкой. Забрасывают с помощью рогатульки и на довольно солидное расстояние. В воде глина расслаивается, и если нет клева, крючки в конце концов всплывают, не цепляясь за дно.

Классно!

19.10. Субботний концерт. Публика очень солидная. Произносились речи до и после концерта.

Днем был небольшой инцидент. Баходыр выразил неудовольствие Григорию Те за то, что девушки из «Чен-Чуна» ходили куда-то вместе с корейскими хореографами, не предупредив его. Чтобы высказать это, он вывел Григория, худрука ансамбля «Шодлик» Кудрата и меня на улицу. Баходыру все мерещится подслушивающие устройства, слежка и различные провокации. Во время разноса он вдруг ошарашил нас сообщением, что по его данным одна из артисток «Чен-Чуна» хочет остаться в Корее. Чушь собачья. Все-таки как глубоко сидит в нас советская сверхбдительность. В одном Баходыр прав: нельзя забывать всем корейцам делегации, что нам еще предстоит вернуться в Узбекистан, что мы — граждане СССР.

20.10. Сегодня — выходной. Ездили по городу, побывали на горе Моранбон, где находится Хебантхап — обелиск советским воинам-освободителям. Сфотографировались там на память.

После обеда были в институте искусств. Видели, как преподают «чамо» — письменность для записи танца. Вроде бы одна из самых совершенных в мире. Две шестилетние девочек демонстрировали свое знание этой письменности. Их уводили в соседнюю комнату, кто-нибудь из артистов «Шодлика» исполнял разные танцевальные «па» и все это записывалось на компьютере. Потом появлялись девочки и по записи в точь-точь повторяли все движения. Даже хлопанье ресниц в шутливом танце «Кукла». Фантастично!

«Чамо», конечно, величайшее изобретение, но, боюсь, что родилось оно… устаревшим. Есть ли смысл учиться столь сложной системе записи танцев, когда есть видеозапись. Смотри и повторяй.

21.10. Снова — выходной.

Побывали в универмаге. Разновидность денег в КНДР такая же как в Союзе. У нас — рубли, чеки, инвалюта, а здесь — разноцветные воны: синие для местных, красные для представителей соцстран и зелененькие для капиталистов. Нам поменяли в Ташкенте по сто рублей, получилось 160 красноцветных вон. Особенно не разойдешься, но на сувениры — веера, палочки для еды, кусачки для ногтей и тому подобное хватит.

После обеда опять небольшой инцидент. Явилась официальная делегация — вручать советским корейцам значки Ким Ир Сена. Эти значки в КНДР носят все за исключением, разумеется, самого вождя. Баходыр был в истерике — что скажут по приезде домой!

Оказывается, всю кашу заварил Владя, балерун театра имени Навои. Немного владея корейским языком, он сказал гиду, что хотел бы иметь такой значок. Добавь он — для коллекции, ему бы четко отказали. А так собеседник понял, что Владя и иже с ним жаждут носить эти значки, и доложил по инстанции. И вот прибыла официальная делегация для вручения. Кое-как удалось отменить церемонию. Владу было сделано солидное внушение, но с него как с гуся вода. Наивные люди, а люди искусства именно такие, мало чего боятся.

Вечером были в сауне, и там я неожиданно встретил Вадима Носова, с которым вместе учился в Ташкентском университете. Лет десять назад он перебрался в Москву, стал работать в ЦК комсомола. Вот так встреча! Оказывается, он приехал как эксперт по проведению молодежного фестиваля. Разговорились. О своем пребывании в КНДР он сказал коротко — учить корейцев массовым театральным постановкам — все равно, что учить их есть палочками.

Действительно, все эти дни мы видели толпы молодежи, с утра и до вечера репетирующих массовые танцы. А ведь до фестиваля еще целый год.

22.10. Рабочий город Анджу. По пути проезжаем город Пхенсон, где живет моя сестра. Я сказал об этом сопровождающему и он снова заверил, что встречу обязательно организуют.

В Анджу давали два концерта. Днем, пока артисты репетировали, я прогулялся по городу. Особенно поразил рынок своими… микроскопическими размерами. Тем более , что он был единственным, который довелось увидеть в Корее.

Баходыр уже несколько раз говорил гиду, что хотел бы посетить базар, прекрасно зная, что базара в КНДР в общепринятом смысле нет. Но его злило, что гид не говорил правду, а все время уклонялся, ссылаясь на то, что базар находится далеко. Хорошо, руководителя группы не было со мной на рынке, вот уж где он поехидничал бы.

А мне было грустно наблюдать, как человек двадцать что-то продавали и столько же людей покупали.

Интересно, город пробуждается в шесть утра по фабричному гудку. Все встают, делают зарядку, убирают территорию. Строем передвигаются не только дети, но и взрослые. Разве что без барабана.

23.10. Моянгсан — это горное урочище, известное своей красотой. Живописные ущелья, водопады, скалы. На выступах гор — буддийские храмы. В одном из них видели старинную книгу, отпечатанную при помощи наборного металлического шрифта, примененного впервые именно в Корее. За двести лет до Гутенберга. Но, увы, отгороженность от мира так и не дало распространиться изобретению дальше полуострова и прославить корейский народ на века.

Понравилась ухоженность урочища, куда приезжает немало туристов. Посыпанные песком тропинки, огражденные цепью опасные места, мусорные ящики и даже пепельницы. Время от времени встречаются громадные валуны с высеченными надписями — цитатами великого вождя или его сына. В Моянгсане находится музей подарков Ким Ир Сена. И чего только не надарили лидеру КНДР! Есть подарки и от Сталина, Молотова, Брежнева, Андропова и Горбачева. Пожалуй, очень скромные для главы великой державы.

25.10. Наконец-то поездка к сестре. Опять не обошлось без Баходыра, который посоветовал мне на всякий случай взять кого-нибудь — лучше узбека — с собой. Разве ослушаешься.

Вся семья сестры высыпала на улицу, чтобы встретить меня. Что остается в памяти о человеке? Глаза, голос, руки. Глаза и руки те же, а вот голос… Я ведь никогда не слышал, чтобы сестра так бойко говорила по-корейски.

Зятя я, конечно, не помнил. Но, увидев, обрадовался. Он оказался именно таким, каким представлялся — добрым и спокойным. Сын выглядит очень молодо, хотя уже учится в аспирантуре, женат, и жена его, симпатичненькая такая, тут же стоит рядом.

Квартира небольшая, двухкомнатная. Могла бы быть и побольше, учитывая, что зять все-таки директор проектного института. Но сестра говорит, что они не раз отказывались от новой квартиры.

На встрече почему-то были представители от горкома партии, горисполкома. Так все и сидели несколько часов подряд за накрытым столом. Ели, пили, беседовали. В самом конце не удержался от слез. Когда пьешь, становишься сентиментальным.

26.10. День отлета.

Благодарю судьбу, что хотя бы через тридцать лет довелось побывать там, где рос и впитал свои первые детские впечатления.

Спасибо, тебе, земля предков, что ласково приняла не только меня, но и моих узбекских братьев! Не прощаюсь с тобой, верю, что еще увидимся.

До свидания, сестра!»

 

 

 

 

СУВЕНИРЫ С РОДИНЫ ПРЕДКОВ

 

Собираясь устраивать «маевку», то есть массовое гуляние на природе, мы отталкивались не столько от традиций, идущих со времен нелегальных сходок революционеров России, а сколько от древних корейских праздников «хансик» и «оволь дано». Если последний основательно забыт советскими корейцами, то «хансик» — день родительского поминовения соблюдался неукоснительно.

Пока есть кладбища — есть и «хансик». Представляю, каково было нашим родителям в 37-м, оторванным от могил своих предков. Куда пойти, кому поклониться в этот день, когда каждый кореец вспоминает своих безвозвратно ушедших близких?

Мертвым все равно, где и как лежать. Но хоронят-то живые, и как тут не обойтись без поминальных обрядов, завещанных предками. Может, придет такое время, когда повальное кремирование обезличит ритуалы похорон, такие специфические у каждого народа, каждой религии.

Из моих журналистских поисков как-то выпала тема корейских кладбищенских советов. Между тем они появились сразу после переселения, и с годами стали приобретать все большее значение. Особенно для корейцев, переехавших в города.

Припоминаю в связи с этим один случай. У брата умерла теща, и он попросил меня вместе с ним съездить в колхоз «Северный маяк». Дело в том, что его тесть, скончавшийся лет десять назад, был похоронен на корейском кладбище именно этого колхоза. Теща жила в городе то у дочери, то у сына. И никто не думал о членстве в кладбищенском совете, не платил взносов. Подкралась смерть и, естественно, все решили, что покойницу надо похоронить рядом с мужем. Срочно призвали меня, как человека, который накоротке с председателем колхоза, а уж через него как-то умилостивить главу кладбищенского совета.

Но не тут-то было. Председатель колхоза Сергей Петрович Когай сразу сказал.

— Нет, я просить его не буду. Вы уж сами как-нибудь. Может и даст разрешение, но хочу предупредить — старик этот с характером.

Да, непреклонным оказался глава кладбищенского совета. Все наши просьбы, уговоры, посулы заплатить взносы за все годы в двойном, тройном размере разбивались об его один довод — если вы десять лет не помнили, то какая разница, где хоронить. Так и не смогли упросить старика. Брат был раздосадован, но не мог скрыть восхищения железным характером хранителя кладбища:

— Если бы мы все были такими принципиальными, то давно построили бы коммунизм.

Ни в одном ритуале, как в ритуале похорон, нет таких странных, порой нелепых традиций. Как выносить покойника — ногами или головой вперед? Сколько бить поклонов — два или три, какую еду нести на кладбище? Бог ты мой! Разве не все равно покойнику? Но как сказал поэт — это надо не мертвым, это надо живым.

Говорят, человек живет — пока его помнят. Что обряды — христианские ли, мусульманские ли, буддийские ли — все это форма. А суть одна — человек ушел в мир иной, а что там — никто не знает. И этот страх перед неизвестностью вынуждает нас держаться за привычный ритуал. И поэтому не стоит осуждать людей других национальностей за те или иные непонятные обычаи. Уроком для меня всегда будут слова одного татарина, который на мое замечание, что, дескать, жесток мусульманский обряд похорон, не допускающий на кладбище женщин, сказал:

— А что хорошего у корейцев? Не успеете похоронить, как тут же у могилы садитесь пить и есть?

Да-с. Что-что, а пьют советские корейцы в день похорон и поминовений много. На иных поминках так разгуляются, что даже забывают, из-за чего собирались. Дикость, конечно. Но не будем спешить с обвинениями. В стране, где нет веры в Бога, и не такое возможно. И потому так важен «хансик» — день родительского поминовения, и хорошо, что он сохранился в душах моих соплеменников. В этот день даже у самых беспамятных дрогнет сердце, зашевелятся воспоминания, угрызения совести. Ах, мама, мама, прости, что я так редко навещаю тебя!

Но есть еще помимо «хансика» у корейцев «оволь дано» — праздник весны, отмечаемый именно в мае. Его-то мы и имели в виду, собираясь провести массовое гуляние корейцев.

Но как показали дальнейшие события — время для мероприятия мы выбрали не самое удачное. Еще не утихомирились страсти после кокандских событий, и власти, напуганные всплеском национальной розни, издали ряд указов и постановлений о правилах проведения собраний, митингов, демонстраций и других массовых мероприятий. Ими уже нам тыкал в лицо товарищ Арипов.

Массовое гуляние на природе не попадало под графу запрета. Но я на всякий случай решил обратиться к Файзуллаеву.

— Конечно, проводите, — успокоил он. — Кто же может людям запретить собраться вместе и погулять?

Но на просьбу дать разрешение ответил отказом, зачем, мол, оно вам на то, что не запрещено.

Но его слова меня не убедили. Тщательное изучение постановления убеждало, что могут возникнуть проблемы. Но был один пункт, который четко гласил, что на массовые мероприятия, проводимые на закрытой территории, не требуется разрешения.

Поначалу мы хотели вывезти людей на автобусах за город, но, когда подсчитали, во что это обойдется каждому, то благоразумно отказались. Конечно, что может быть лучше гуляния на берегу речки, или собраться в каком-нибудь городском парке. Но хотелось уединения.

Неожиданно снова помог Димов.

— Есть в черте города хороший пионерский лагерь. Принадлежит он трамвайно-троллейбусному управлению. Директора я знаю, могу позвонить.

Руководство Ташкентского трамвайно-троллейбусного управления охотно откликнулось на просьбу. До лагерного сезона еще почти месяц, а тут готовы и за аренду заплатить, и территорию убрать.

Пионерский лагерь действительно оказался идеальным местом для проведения «маевки». Стоит проехать от конечной станции метро четыре остановки на автобусе, как попадаешь в огороженный парк с тенистыми аллеями и площадками. Кругом — зелень, цветы.

Оргкомитет отпечатал тысячу билетов на русском и корейском языках. Прикинули, что если за вход брать по три рубля, то вполне хватит на уплату аренды, красочное оформление праздника, покупку призов и т.д.

Билеты разошлись в считанные дни. Мы даже испугались. Одолевали предчувствия — не сумеем подготовиться, как следует, и все провалится. Теперь я хорошо понимаю состояние театральных директоров и антрепренеров. Успех или провал?

Из посольства КНДР в Москве сообщили, что на мое имя отправлен груз, а сопровождающие его лица вылетят в Ташкент позже.

Груз прибыл. Когда я получил накладную, то ахнул. Свыше 80 ящиков общим весом более тонны. Понадобился целый грузовик, чтобы забрать «посылочку». Сувениры привезли ко мне на квартиру, и соседи умирали от любопытства.

Нам тоже хотелось узнать, что находится в картонных коробках, но надо ждать хозяев, которые должны были прибыть накануне «маевки». События же повернулись таким образом, что лучше бы они не приезжали. Мне позвонил секретарь парткома Таштрама и сказал, что он, конечно, извиняется, но хотел бы, чтобы мы принесли письменное разрешение от горисполкома на проведение массового мероприятия. Я пытался объяснить ему, что такой документ не обязателен в нашем случае, но он стоял на своем. Иначе ворота лагеря будут заперты.

На душе стало пусто. Я чувствовал, что неспроста, ох, неспроста позвонил мне парторг. Явно получил приказ свыше. Я пошел в горисполком к Арипову.

— Вот посмотри, — достал он газету с постановлением о собраниях и прочих массовых мероприятиях. — Видишь, черным по белому написано «за исключением тех мероприятий, которые проводятся в закрытых помещениях или на огражденной территории». У вас там имеется забор? Вот и проводите себе на здоровье.

— Но Таштрам требует бумагу. Что вам стоит ее выдать, тем более , что это не запрещено.

— Э-э, дорогой, зачем нам брать ответственность еще и за разрешенные вещи.

— Файзуллаев здесь?

— Здесь. Хочешь поговорить с ним? Учти, он в курсе дела. Товарищ Файзуллаев не дал мне и рта раскрыть. Он сразу предложил:

— Перенесите «маевку». Я вас прошу, лично. Чуть позже, скажем, в июне, найдем самое лучшее помещение в городе и поможем организовать праздник. А сейчас перенесите.

— Но у нас же все билеты проданы, задействован общепит, книготорг, — взвыл я.

— Объясните людям, попросите их, как я прошу вас. Послушайтесь моего совета, перенесите. Скажу откровенно, вам не дадут провести «маевку», слишком высокие инстанции обеспокоены. Все, мне некогда, спешу. Товарищ Арипов, никаких справок, поняли?

Что мне оставалось делать? Проклиная народную власть, позвонил в Таштрам в надежде уговорить парторга. Но и этот избранник коммунистов тоже был непреклонен. Давайте справку и все.

— Вы меня тоже поймите, — бубнил он. — Мне позвонили и сказали, чтобы только с письменным разрешением, иначе под личную ответственность. А мне это надо? Да знаю, знаю, это постановление, но мне позвонили, так что я ничего не могу поделать.

— Вы можете сказать, кто позвонил?

— Могу, но вы меня не подводите. Звонили из горкома партии. Мне еще указали на то, что пригласительные билеты отпечатаны на корейском языке. А кто, мол, знает содержание текста. И цены проставлены в «вонах». Что за «воны» спрашивают, а я что могу ответить? Нет, нет, вы меня увольте, но без письменного разрешения не могу…

И я все понял. Я на сто процентов был уверен, кто донес на нас, услужливо обведя слово «воны» красным карандашом. Но делать нечего, против лома — нет приема. Оставалось сесть на телефон и объявить отбой.

Особенно неловко получилось перед гостями из КНДР. Я хотел предупредить посольство, но Тимофей «и Донг Чоль остановили меня.

— Пусть лучше приедут, — сказал Тимофей. — Здесь им легче понять и принять ситуацию.

Гостей было трое и старшим являлся советник посла по культурным вопросам товарищ Ли Гым Чер. На вид ему можно было дать лет пятьдесят, по-русски изъяснялся неплохо, хотя и несколько витиевато. Его спутники оказались гораздо моложе, оба в Союзе впервые. И тот, и другой представляли творческое объединение «Мансудэ».

Когда мы рассказали о наших проблемах, они не удивились. То ли хорошо знали причуды власть предержащих, то ли привыкли беспрекословно выполнять приказы.

— Сувениры мы можем оставить вам, — успокоил нас товарищ Ли. — Надо только решить вопрос с деньгами.

Мы принялись разбирать ящики. Чего там только не было. Керамические изделия, картины, веера, поделки из соломы, кружева, всего не перечислить. Попадались очень дорогие вещи — вышивка по шелку, инкрустированные перламутровые шкатулки, столики и подносы. Но особенно поразили две ширмы. Как зачарованные разглядывали мы сувениры, от которых казалось исходил тонкий аромат далекой родины предков.

— Сколько же все это стоит? — спросил Тимофей.

— Надо подсчитать, — улыбнулся советник по культуре. — Не бойтесь, товарищи Ким и Син много не запросят.

Когда мы все подсчитали и ударили по рукам, встал вопрос — где взять запрашиваемую сумму, чтобы заплатить вперед? Помимо денег существовала еще одна проблема — как все это реализовать? Скорее всего, ни один чиновник не возьмет на себя ответственность дать разрешение, и тогда сувениры повиснут в воздухе. У нас ведь так — не запрещено, значит, нельзя.

Мы долго совещались, прежде чем найти выход. Он оказался таким простым, что даже не верилось в его осуществление. Все сувениры передаются в дар кооперативу и таким образом превращаются в собственность, которую можно передать, продать и так далее.

На следующий день Тимофей и Донг Чоль занялись приемкой сувениров, а меня товарищ Ли попросил помочь в решении кое-каких вопросов. Я был заинтригован.

— Вы слышали что-нибудь об организации в Южной Корее спортивно-фольклорных игр? — спросил он для начала.

— Да, — ответил я.

— Оргкомитет имеет к этому какое-нибудь отношение?

— Нет. Этим занимается спорткомитет республики.

— Там работает товарищ Фен. Вы его знаете?

Зампредседателя спорткомитета республики Фена Виталия Николаевича я знал, но не накоротке.

— Вы не могли бы организовать мне встречу с ним?

— Не знаю, — признался я честно. — Но могу позвонить.

Согласившись помочь, я вдруг понял, для чего нужна товарищу Ли встреча с Феном. И пожалел, что ввязываюсь в это дело.

— Но для начала мне надо нанести протокольный визит в Министерство иностранных дел, — продолжал советник. — Если не трудно, позвоните и туда.

Ведь Виталий Николаевич так много способствовал росту авторитета советских корейцев во время Олимпиады в Сеуле, будучи замом руководителя советской сборной.

Олимпиада в Сеуле открыла всему миру Республику Корея. В первую очередь миру социалистическому. Гордость переполняла наши сердца за родину предков. Но особенно было приятно, что там проявили несказанное радушие именно к сборной СССР, куда не без доброго умысла включили десятки советских корейцев — спортсменов, артистов, литераторов. Мне доводилось видеть южнокорейские газеты, где целые полосы были посвящены певице Людмиле Нам, гимнастке Нелли Ким, писателю Анатолию Киму и другим известным собратьям. Но самым знаменитым был Виталий Николаевич. Рассказывали, что со всей Кореи собрались десятки Фенов (фамилия эта очень редка и потому все ее носители считаются родственниками), чтобы выразить почтение далекому брату из Узбекистана.

Через год после Олимпиады в Республике Корея решили провести Всемирные национальные спортивно-фольклорные игры. Из Советского Союза были приглашены двести корейцев. А я должен помогать кэнэдээровцу Ли, который хочет вставить палки в колеса? Но, как говорится, назвался груздем…

Сначала мы побывали в МИДе, где советника принимал заместитель министра. Интересно было наблюдать, как два прожженных дипломата обмениваются любезностями и ходят вокруг да около. А потом товарищ Ли стал раскрывать карты. Начал он издалека — с исторических и политических связей двух стран, последнего визита Ким Ир Сена в Советский Союз, об укрепляющихся контактах. И, наконец, о нежелательности поездки корейцев Узбекистана в Сеул.

Спокойно выслушавший его замминистра не менее витиевато говорил о том, как уважают в республике корейцев и вообще представителей некоренных национальностей, как стараются идти им во всем навстречу. Так что ехать или не ехать в Сеул — это дело самих корейцев. Тут не то, что МИД, даже КГБ не будет препятствовать.

Я знал, что решение об участии советских корейцев в Играх принималось в Москве. Причем, число приглашенныхбыло урезано наполовину. Интересно, что сказал бы замминистра в случае отказа и вместо северокорейца представитель Юга настаивал бы на поездке делегации Узбекистана. Наверно, тоже нашел бы убедительные слова, аскорее всего свалил бы опять же на самих корейцев, что они, дескать, не желают ехать, чтобы не способствовать противостоянию севера и юга Кореи.

Дипломаты высказались и разошлись, как в море корабли. На лице товарища Ли ни тени досады, наоборот, то и дело мелькало некое подобие протокольной улыбки.

Разговор с Виталием Николаевичем проходил в ином ключе. Бывший знаменитый боксер, благодаря деловым качествам выросший до заместителя председателя республиканского спорткомитета, был по-спортивному краток и стремителен в ответах.

Спорт чужд политике, спорт — это посол мира и дружбы. Поэтому надо только приветствовать международные спортивные состязания. Нам, конечно, больно видеть разделенную надвое Корею, мы также хотим ее объединения и в этом смысле очень полезны контакты. Тем более что соберутся корейцы со всего мира. Вместо того , чтобы помочь, поддержать советских корейцев, а ведь мы из одного социалистического лагеря, вы отбиваете у нас охоту и настроение, так необходимые для победы на спортивной арене.

Судя по тому, как товарищ Ли быстро свернул разговор, он, видно, не ожидал такого натиска.

Других особых дел у советника не было и он охотно согласился на наше предложение посетить ряд корейских колхозов и погостить там. И заодно дождаться Сергея Михайловича.

Со мной дипломат тоже хотел было затронуть вопрос поездки советских корейцев в Сеул.

— Южане хотят использовать вас в политических целях. На что я резонно заметил:

— А северяне, пытаясь воспрепятствовать этому, не преследуют свои цели?

Товарищ Ли засмеялся и не стал больше распространяться на эту тему.

Ансамбль «Чен-Чун» вернулся из КНДР в последний день апреля. Встречать его вышло немало народу. Сердечные приветствия, объятия, поцелуи. Артисты выглядели бодро и свежо, словно и не проделали такой длинный путь. И еще было на их лицах что-то незнакомое. Будто там, на родине предков, им довелось узнать нечто такое, чего нам, оставшимся здесь, не понять. Особенно это проглядывалось в Сергее Михайловиче. В его словах и манерах появилась несвойственная ранее важность.

Гости из КНДР вышли встречать ансамбль вместе с нами. Я представил их Сергею Михайловичу, рассказал о провале «маевки». Председатель оргкомитета воспринял новости спокойно.

— Может оно к лучшему, — сказал он, — не хотят разрешать, ну и черт с ними. Главное, КНДР хочет нам помочь и, я думаю, помощь оттуда будет существенной. В принципе я уже договорился насчет приезда ансамбля в Ташкент, организации выставки. Готовы также командировать преподавателей корейского языка, прислать учебники.

— Хорошо вас встречали?

— На высшем уровне. Вот я, казалось, прожил уже немало, работал в обкоме, ректором был. Но нигде меня так не чествовали, как там. Человеком себя почувствовал.

Он засмеялся, но в его смехе была грусть. Бедный профессор философии, нежданно-негаданно испытавший торжественные почести тоталитарного режима, где только дай команду — и будут принимать как богдыхана. Повернут стрелку и будут считать чуть ли не врагом нации. Нам ли это не знать, особенно, мне — работнику прессы, которая по команде первой начинает хвалу или хулу.

В тот день мы обсуждали дела оргкомитета. Что касается сувениров, то Сергей Михайлович сказал:

— Деньги найдем, это не проблема. Завтра же займусь. Наконец, товарищ Ли затронул свою щепетильную тему — о поездке советских корейцев в Южную Корею. Сергей Михайлович выслушал его внимательное и высказал свою точку зрения:

— Помешать играм мы не можем и не будем. Люди должны видеть своими глазами и социалистический, и капиталистический мир. В чем, в чем, а в уме и наблюдательности советским корейцам не откажешь. Если в Южной Корее все так плохо, как пишут в северокорейских газетах, то чего бояться? А если хорошо, значит — есть что перенять.

В день несостоявшейся «маевки» я полдня простоял перед воротами пионерского лагеря. При всем желании мы не могли предупредить каждого о переносе мероприятия. К счастью, неоповещенных было немного. Перед каждым из них я извинился, вручил в счет моральной компенсации небольшой сувенир. И никто из них не возмутился, всё восприняли произвол властей как само собой разумеющееся.

Через несколько дней команда товарища Ли уехала. Его спутники были довольны и самой поездкой в Ташкент, и тем, что без особых хлопот продали товар.

Ох, эти сувениры! Они еще выйдут боком оргкомитету. Но тогда «посылка» из КНДР сильно помогла, по-особому расцветив праздник во Дворце авиастроителей. Именно там проходило перенесенное майское гуляние. Сам Файзуллаев дал разрешение, и в зале на тысячу с лишним мест некуда было упасть яблоку. Пожалуй, корейцы Ташкента впервые собрались в таком количестве.

Накануне мне пришла мысль, что это мероприятие можно использовать и как организационное собрание. Одним махом создать культурный центр, избрать совет. Я поделился с Сергеем Михайловичем идеей, но он сразу отверг ее. Я стал настаивать. Он вспылил:

— Почему вы хотите злоупотреблять доверием? И вообще, из-за вашего экстремизма я не хочу лишаться партбилета!

И положил трубку.

А мне казалось, что ради общего дела можно пожертвовать не только партбилетом, но и самой жизнью.

Этот разговор несколько охладил наши отношения. Возможно, Сергей Михайлович сделал вывод, что со мной надо быть осторожным, как с человеком, который может наломать дров. Я же твердо уяснил для себя, что он никогда не пойдет ни на какой риск.

Впрочем, размолвка не имела отношения к празднику, который прошел великолепно. В фойе, где студентки «корлита» в национальных платьях продавали сувениры, творилось столпотворение. Люди целовали «весточки» с далекой родины предков, плакали и смеялись. На душе у каждого был праздник.

А ведь мы собрались без всякого повода, просто так. И получилось замечательное торжество. Словно собралась семья после долгой разлуки.

 

 

 

 

 

 

ЕСЛИ БЫ КОРЕЙЦЫ ВСЕЙ ЗЕМЛИ…

 

Многим советским корейцам хотелось бы побывать на родине предков. Но осуществить поездку до последнего времени было трудно. Туризм между двумя странами находился в зачаточном состоянии, обмены по линии культуры и искусства, может, и организовывались, но они мало касались рядовых граждан. Съездивших же по приглашению родственников было немного. Исключение составляла, пожалуй, поездка группы корейцев из Узбекистана в начале 80-х годов. Да и она стала возможной благодаря тому, что в ней собрались очень видные люди — партийные и советские работники, председатели колхозов.

А вот Донг Чоль почти каждый год навещал родственников, живущих в КНДР. Таких, как он — корейцев с видом на жительство — насчитывалось в республике человек тридцать. Все они хорошо знали друг друга, не раз вместе ездили на родину предков.

Во время приезда советника посольства мы поднимали тему поездок в КНДР, и товарищ Ли обещал подумать. В конце июня Донг Чоль принес 24 незаполненных бланка приглашений, и оргкомитет с воодушевлением начал формировать группу.

Целью поездки значилось посещение родственников. Не у всех изъявивших желание ехать они имелись в КНДР, но Донг Чоль сказал, что это не важно. Такова мол, форма приглашения. На самом же деле все будут передвигаться, жить и питаться как туристы. Конечно, дадут возможность и встретиться с родственниками.

Группу мы набрали довольно быстро. Она состояла из активистов культурного движения, их родственников, друзей. Из оргкомитета кроме меня захотели поехать Тимофей Хван и Степан Ники-форович. Вся поездка вместе с обменом денег на карманные расходы стоила 800 рублей.

Поскольку приглашение считалось как бы частным, то каждый начал оформление документов самостоятельно — через районный ОВИР милиции. Времени было достаточно, так как решили ехать осенью, после того, как отгремит XIII Международный фестиваль молодежи и студентов, который на этот раз проводился в июле-августе в Пхеньяне.

Мне, как зампреду оргкомитета, поручили в КНДР провести конкретные переговоры по поводу приглашения ансамбля и выставки прикладного искусства. Почву для этого Сергей Михайлович уже подготовил; я должен был передать официальное письмо и обсудить организационные моменты.

Звонок из корейского посольства спутал все карты. Товарищ Ли сообщил, что наша группа включена в список гостей молодежного фестиваля. С одной стороны, такой перенос поездки обрадовал: как-никак нам оказывалась честь. С другой стороны, вызывало опасение, что мы не оформим документы в эти сроки.

— С чего это в Корее решили пригласить нас на фестиваль? — спросил Тимофей у Донг Чоля.

— Я думаю, потому, что там будут корейцы из многих стран мира. Из США, Японии, Китая. Вот решили пригласить также и советских корейцев, — предположил тот,

Объяснение было логичным и нам оно понравилось. Действительно, разве не интересно встретиться с соплеменниками из разных стран, чьи судьбы схожи с нашими? Узнать, как они живут, решают проблемы сохранения языка, культуры. И им, наверное, тоже небезынтересно поговорить с нами. Правда, есть нюанс, — наше неважное знание корейского. Стыдно, но что делать. Советские корейцы — самые старые эмигранты из Кореи. В нашей группе есть даже представители пятого поколения.

Ответ Донг Чоля я сопоставил с деятельностью советника Ли в Ташкенте и догадка пришла сама собой: КНДР хочет опередить Южную Корею. Воспользовавшись фестивалем первой собрать зарубежных корейцев. Ничего в этом, конечно, плохого нет. Досадно только, что мы оказались фишками в политической игре северокорейцев. Но что изменил бы наш отказ? Я не стал ни с кем делиться своей догадкой. Надо просто держать ухо востро, а глаза распахнутыми. Чтобы не оказаться вовлеченными в какую-нибудь авантюру. Впрочем, советских корейцев не так просто провести: за нашими спинами опыт выживания в период культа личности Сталина, хрущевской оттепели, брежневского застоя и горбачевской перестройки, которая еще неизвестно чем закончится. Уж больно мягко стелет нынешний лидер, как бы не пришлось жестко спать. Слова, слова, огнесловая лава, а на деле одни лишь компромиссы, которыми не смести старые порядки. А в том, что мало чего перестроено, еще раз убедительно показали хлопоты по оформлению выездных документов. Поскольку телефонный разговор — не документ, я попросил советника Ли прислать телекс на имя МИД Узбекской ССР, ЦК ЛКСМ, Республиканского общества дружбы и культурных связей с зарубежными странами, где было бы четко указано, что оргкомитет Кореи по проведению молодежного фестиваля официально приглашает группу советских корейцев из Узбекистана. Перечислить все фамилии и указать сроки. Телекс пришел на другой день, об этом сообщил мне старый приятель из ЦК комсомола. С текстом приглашения я направился в городской ОВИР, и, отстояв длиннейшую очередь, получил от ворот поворот. Мне сказали — раз вы получили официальное приглашение, то надо обращаться в МИД. Там тоже пришлось выстоять очередь. И вообще, я заметил: где очереди, всегда жди пакости. Да, сказали, в консульском отделе, мы тоже получили телекс, но вы же едете за свой счет, так что по сути это частная поездка. А по сему будьте любезны, оформляться через ОВИР.

Излюбленный прием бюрократов всех стран и времен — отфутболивать к другим. Я снова поперся в ОВИР, а там меня снова откатили в МИД. Так прошла неделя, а времени оставалось в обрез. В результате «пасов» мы могли просто-напросто остаться без билетов на Хабаровск, где была пересадка на Пхеньян. У авиакасс, особенно летом, тоже небезлюдно. Хоть волком вой. Видно, работники ОВИРа и МИДа так и решили — проволынить, потом, может, в последний момент оформить, а мы все равно не улетим, так как не достанем билетов на самолет. Пришлось звонить в посольство и просить, чтобы они посодействовали через союзный МИД. Не знаю, были ли задействованы верха, но вслаженной бюрократической игре кто-то не так сдал карты. Мне позвонили из консульского отдела и попросили явиться со всеми документами.

Замзаведующего консульским отделом мариновал меня и так, и эдак. Грешным делом я даже подумал, что он хочет что-то поиметь. Кстати, мы с Тимофеем предусматривали и такой вариант, но я боялся и к тому же не знал, как намекнуть насчет взятки. И хорошо, что боялся, поскольку дело было не в этом. Посчитав, что маринад уже готов, заведующий вдруг спросил:

— Вы знаете такого поэта Михаила Квака?

— Да, — кивнул я. А сам стал лихорадочно соображать, причем тут мой недруг. Неужели он и здесь успел накапать? К тому времени я уже твердо знал, что «маевку» сорвал нам он, так как видел его пасквиль в горкоме партии.

— Очень хорошо, — сказал довольным голосом замзав. — Так вот, я прошу вас включить его или его жену в вашу группу.

Было от чего опешить. Я решил прикинуться дурачком.

— Что-то я не понимаю. Какое отношение имеет Михаил Квак к нашей поездке, и с какой стати мы должны включать его в группу, которая уже укомплектована?

Не стоило говорить про комплектацию, потому что собеседник сразу уцепился за это.

— Пусть данный вопрос вас не волнует. Мы его берем на себя. Какие у вас могут быть еще возражения? Михаил Иванович такой же кореец и ему тоже хочется съездить в Корею. Потом он член Союза писателей, довольно известный поэт.

— Понимаете ли, — начал было я и замялся. Как объяснить свои взаимоотношения с Михаилом Кваком, вынести сор из избы. Но вместе ехать в Корею? Я представил его рядом с собой и прямо-таки физически почувствовал, как улетучивается все настроение от будущей поездки.

— Так в чем дело? — спросил замзав.

— Отношения у меня с ним неважные. Так что скорее никто не поедет, чем он поедет с нами.

— Зачем же так? Зачем вам страдать из-за него. Включите в список, и мы тут же оформим вас. Поймите, это не моя прихоть. Так надо! Или Михаила или его жену.

— Неужели из-за этого вопроса вы столько дней мариновали нас?

— Не совсем, но из-за этого тоже. Мы прекрасно осведомлены о ваших взаимоотношениях, но постарайтесь забыть о них на время поездки.

Замзав говорил так, будто вопрос включения Михаила в группу уже решен.

— Мне надо посоветоваться с людьми, — уклонился я от окончательного ответа.

— Хорошо. Жду вас завтра к десяти.

Сергей Михайлович на мое сообщение отреагировал очень спокойно. Даже засмеялся.

— Пусть едет, ничего страшного. Раз он обратился с просьбой к нам, значит признал нас.

Ему хорошо так рассуждать: ехать-то мне.

Тимофей лишь тихо выругался, что случалось с ним редко. Донг Чоля волновало одно, как бы этот Михаил не оказался осведомителем КГБ.

— Но я не пойму, почему МИД так хлопочет за него? — недоумевал Тимофей.

— А что тут непонятного, — сказал Антоний, присутствовавший при разговоре. — Мини стр кто? То-то, писатель, поэт, член Союза писателей. Вот откуда Михаил его знает.

Молодец, Антоний, все сразу встало на свои места. А я-то думал, что нажим идет из ЦК. Ну что ж, просьбу министра мы уважим, но полетишь не ты, Михаил Квак, полетит твоя супруга.

На другой день я сообщил в МИДе наше решение.

— Вот и отлично, — заулыбался замзаведующего. — Я сейчас позвоню жене Михаила Ивановича, чтобы приехала, а пока посмотрим ваши документы.

Записывая бюрократические замечания мидовца я вдруг сообразил, что у меня есть еще шанс отмахнуться отнастырных Кваков. Этот шанс кроется в формальности, которую не захочет выполнить супруга Михаила. Поэтому, когда она появилась, я очень хладнокровно сказал ей:

— Вам следует написать заявление на имя председателя оргкомитета о включении вас в состав группы.

— Хорошо, — ответила она. И тут же спохватилась. — А это зачем?

— Затем, что поездку организует оргкомитет, и все мы писали такие заявления.

Насчет последнего я, конечно, соврал.

— Я напишу на ваше имя, ведь вы руководитель группы, -заявила она.

— Нет, — отрезал я. — Напишите на имя Хана. Замзав, не зная существа спора, спросил:

— Так ли важно на чье имя будет заявление?

— Важно, — жена Квака даже раскраснелась от возбуждения. — Он хочет, чтобы я своим заявлением как бы признала оргкомитет. А я его не признаю, он для меня незаконный.

И я понял, что эта женщина не отступится от своего. Скорее умрет, чем предаст мужа. Это вызывало уважение, и я сдался.

— Ладно, напишите на мое имя.

Последующие несколько дней прошли в кошмарной беготне по оформлению документов. Но если МИД захочет, то может за день подготовить человека к отправке в любой конец света. А так, зачем ему напрягаться, брать на себя ответственность? Ведь все справки, а их целая куча, призваны спихнуть с себя ответственность, случись что-нибудь за рубежом. А случиться может всякое, ведь весь мир только и знает, что строить козни против СССР.

Пока мы оформляли документы, обменивали деньги, случилось самое худшее. Авиабилеты на Хабаровск уплыли от нас. Тимофей, отвечавший за этот вопрос, поручил все Валентине, та перепоручила еще кому-то и в итоге хоть плачь, хоть вой. Делать нечего, кроме как каждому самостоятельно добираться до Хабаровска, где предстояло сесть на самолет до Пхеньяна.

Показательно, но каждый в одиночку сумел достать билет. Воистину наша страна удивительная. Не случайно иностранцы недоумевают: в магазинах скудно, а многие прекрасно одеты, обуты, и у многих холодильники битком набиты продуктами. Так же и с Аэрофлотом — билетов нет, но достать можно.

Только вздохнули, как из посольства пришло сообщение — отставить Хабаровск. Из Дели летит советский ИЛ-86 с индийской фестивальной делегацией на борту. Самолет следует в Пхеньян через Ташкент и на нем есть места и для нашей группы.

И сразу отпала куча проблем — что может быть хлопотнее перелета с пересадками.

Нам повезло по той простой причине, что ЦК ВЛКСМ, проявляя братскую солидарность с ЦК соцмола КНДР, взял на себя расходы по пролету участников фестиваля через территорию СССР. Поэтому самолет с индийской делегацией делал такую петлю, вместо того чтобы лететь в Северную Корею напрямик.

Как известно, предыдущий форум молодежи состоялся в Москве в 1985 году, и я рассказывал, что мне довелось участвовать в нем в качестве переводчика. КНДР была представлена тогда очень большим и солидным составом участников, только туристическая группа насчитывала двести человек. Основную делегацию обслуживали переводчики из Москвы, тургруппу — переводчики из Узбекистана и Казахстана.

Впервые мне тогда довелось столкнуться сразу с таким количеством соплеменников с Севера и, естественно, я пристально вглядывался в них. И первое, что бросилось в глаза — четкая субординация между ними. Наверное, все граждане из лагеря соцстран отличаются этим. Когда мы за несколько дней до фестиваля приехали в гостиницу «Останкино», там уже находилась группа размещения из КНДР. Две недели она занималась тем, что расписывала будущих гостей по номерам — кому люкс, кому похуже, кто с кем, кто рядом, а кто подальше от начальства. Была даже расчерчена схема каждого этажа, внесены фамилии. Но гладко было на бумаге. Когда ночью прибыл самолет, началась страшная неразбериха. Кто-то не прилетел, кто-то не сдал паспорт, тут еще путаница в фамилиях при переводе. Возились до пяти утра. Администраторша билась в истерике, что не отпустит переводчиков, пока те не разберутся с четырьмя лишними людьми.

Впрочем, что удивляться. Разве мы не планируем все до мельчайших деталей, а как дойдет до дела — того нет, это не так.

Когда система зациклена на субординации, дисциплина впечатляет своей показухой. В шесть утра корейцы уже были на ногах: в одинаковой спортивной форме выбежали на улицу делать зарядку. А потом в ожидании завтрака почти полтора часа они нещадно дымили сигаретами у входа в гостиницу. А курят почти все. Из-за их раннего подъема пришлось передвинуть завтрак на полчаса вперед, что вызвало возмущение среди персонала ресторана.

И раз уж мы коснулись ресторана, то надо отметить, что еда, которая там готовилась, абсолютно не устраивала северокорейцев, не привыкших к европейской кухне. Хорошо хоть на гарнир подавали рис. Когда они в первый раз обедали, завзалом была в полной растерянности: подали первое, а все сидят и чего-то ждут. Хорошо кто-то подсказал, чтобы быстрее несли второе. И тогда только едоки зашевелились, стали вареный рис класть в борщ, перемешивать и есть. Громадные бифштексы оставались нетронутыми: непривыкшие к мясу корейцы боялись, что их пронесет. На многочисленных концертах, выставках и музеях туристы откровенно скучали, говоря, что это не для корейцев. Как-то были на выступлении знаменитого Полунинского театра пантомимы. Весь зал умирает со смеху, а мои подопечные сидят словно изваяния. «Что это такое? — спрашивают меня. — Переводите». А как можно переводить пантомиму? Как объяснить им, например, действия актера, изображающего «кубик-рубик», когда кореец этого кубика в глаза не видел. Весь мир видел, а северокореец нет.

Одно было хорошо — северокорейцы не доставляли особых хлопот. Никто из них за это время не напился, не подрался, не терялся. К нам, переводчикам, они вначале относились с настороженностью, усмехались над нашим произношением. А потом оказалось, что ребята в целом ничего.

С первых же дней северокорейцы многозначительно намекали, что скоро КНДР будет греметь на весь мир. Потом выяснилось, что они имели в виду: следующий фестиваль оказывается решено провести в Пхеньяне.

Проклятые политики! Им дела нет, что несчастная Корея разделена надвое, мало того, делают все, чтобы еще больше стравить обе половины. Мало им братоубийственной войны в 50-53 годах, тысяч разделенных семей. Фестиваль решили провести в Пхеньяне в пику Сеулу, где в 88-м должны состояться Олимпийские Игры. Игры состоялись, изумив весь мир. Теперь очередь за КНДР. Через год в Южной Корее хотят собрать посланцев корейских общин со всего мира, так северяне пытаются опередить, приурочив такой же съезд к фестивалю.

Только политическим играм мы обязаны тем, что летим в КНДР на фестиваль. Летим на свои кровные, хотя имеем статус делегации.

Двенадцать часов полета с двумя посадками для дозаправки горючего могут утомить любого. К концу полета почти все пассажиры имели жалкий вид. Но особенно страдали индийцы. Многие из них, не имея уже сил сидеть в креслах, валялись в проходах салона. На их худых и смуглых лицах, в черных больших глазах застыло вековечное смирение и покорность.

По прибытию в Пхеньянский аэропорт случилась накладка. Мы не значились ни в одном из списков. Но с нами был Донг Чоль, знающий, как надо действовать в подобной ситуации, а главное, умеющий разговаривать с хозяевами на равных. Его стараниями нами занялись, усадили в автобус и повезли в городок Кванбок.

Слово «Кванбок» обозначает «возрождение». Строительство этого городка было начато с дальним прицелом — на случай проведения Олимпийских Игр совместно с Республикой Корея. При этом был учтен опыт Москвы, когда целый район новостроек был использован как олимпийский городок. Но переговоры с южанами зашли в тупик, и он пригодился для фестиваля.

В 88-м я уже побывал здесь. Стройка была тогда в самом разгаре — тысячи гражданских и военных строителей с раннего утра и до позднего вечера трудились над возведением стадиона, крытых спортивных залов, цирка, театра, жилдомов. Везде висели плакаты с девизом любимого руководителя Ким Чен Ира — «Даешь 200 ударных дней!» То есть 200 дней работать без выходных и праздников. Инициатива эта считалась выдающимся вкладом в теорию и практику строительства социализма. И очень напоминала лозунги и девизы советского руководства.

Нас поселили в двенадцатиэтажном доме вместе с группами из Хабаровска и Сахалина. Соседние два подъезда занимали китайские корейцы.

Вновь хотел бы прибегнуть к записям из дневника. Велись они, правда, не очень системно, но по горячим следам.

«3.07.89. Уф! Двое суток слились в один протяжный вой. Наконец-то нас оформили, разместили, накормили и дали возможность добраться до постелей. Вроде совсем вымотались, но нашли еще силы собраться всей группой и отметить приезд на священную землю предков. Эта поездка, думаю, для многих останется в памяти надолго, хотя бы потому, что скоро, возможно, наступят такие времена, когда приехать в КНДР будет архитрудно.

04.07. Подъем в 7.00, завтрак в восемь. Ресторан находится в десяти минутах ходьбы от нашего пристанища. Шведский стол: с одной стороны — европейская кухня, с другой — корейская.

Кого только нет на фестивале — полное смешение рас, национальностей, языков. Для местных корейцев, привыкших только к своим, это наверное, кажется вовсе изумительным. Ну а мы, советские, привыкли к разнообразию лик: что может быть скучнее толпы людей, похожих друг на друга. Это я ощутил еще в первый приезд. Сплошные корейские лица — тоска зеленая.

Ознакомительная поездка по Пхеньяну. Мне город знаком, так что больше наблюдаю за спутниками. Равнодушныхнет, все жадно разглядывают, делятся впечатлениями. Максим Ким, журналист из «Комсомольца Узбекистана», что-то записывает в блокнот, на лицах ветеранов группы — волнение.

Непременный пункт программы для всех гостей — поездка в Мангендэ — деревню, где родился великий вождь товарищ Ким Ир Сен. Переводить выпало мне. Иногда подключается Донг Чоль, при этом он смотрит на гидов настороженно, словно те несут какую-то ахинею.

Вечером центральная улица Кванбок преобразилась. По обеим сторонам — многочисленные палатки с сувенирами, фруктами, мороженым и едой. Тут же жарят, варят, подают. За прилавками сплошь японские корейцы — чистенькие, аккуратные, с неизменной улыбкой и нежным призывом — «Осо осипсие! — Пожалуйста, подходите!» Ну точь-в-точь японцы.

Улыбки улыбками, но цены кусаются. С нашим сторублевым обменом близко не подходи к жаренным бананам или другим деликатесам.

В глубине городка — магазины, набитые доверху японским ширпотребом. Обслуживают опять же японские корейцы: похоже торговлю на дни фестиваля отдали им на откуп. Донг Чоль говорит, что все они — члены корейского общества «Чонг рен», организованного в Японии в конце 50-х годов.

05.07. День официального открытия XIII Международного фестиваля молодежи и студентов. Церемония проходила на стадионе имени 1 Мая, специально построенном к торжеству. Трибуны вмещают 150 тысяч зрителей, как и знаменитый бразильский стадион «Маракана». Возведен на острове посередине реки Тэдонг. От автобусной остановки до стадиона шли между шеренгами приветствующих гостей пхеньянцев. Точно как в Москве. Что ж, праздничный лик социализма един, будь то в СССР или в КНДР. Приветственная речь лидера страны, прохождение делегаций из разных стран, массовые выступления спортсменов и артистов, «живой экран». Насчет последнего корейцы не знают равных в мире. Если в Москве в «живом экране» участвовало 12 тысяч человек, то в Пхеньяне — в два раза больше.

Каждую делегацию встречали взрывом аплодисментов. Вдруг весь стадион встал в едином порыве. На беговой дорожке показалась тоненькая девушка в белом костюме с плакатом «Республика Корея». «Рим Су Ген!» — неслось над трибунами. Крики «мансе». Южнокорейская студентка Рим Су Ген, несмотря на запрет своих властей, приехала на фестиваль. Да, северокорейские политики выжмут из этого факта все, что возможно!

Празднество длилось допоздна — Все, что готовилось годами, сейчас выплескивается на зеленый ковер стадиона четкими узорами людских фигур, пирамидами, волнами, плещущими о главную трибуну, где видна маленькая фигурка великого вождя.

06.07. В Кванбоке живут «де со» и «де дюнг», то есть корейцы из Советского Союза и Китая. Последних в несколько раз больше советских, насчитывающих чуть больше ста человек. Действительно, с кем поведешься, от того и наберешься. Боже мой, как мои собраться «де дюнг» похожи на китайцев. Большинство из них, особенно женщины, очень дурно одеты, ни у одной из них не видел нормальной прически, косметики. Мужчины курят без конца. И говорят, и говорят беспрерывно, чуть что усаживаясь на корточки. Да, кореянку на корточках не спутать ни с кем, даже со спины. Неужели и мы так похожи на русских? Много едим и пьем, медленно запряга­ем и любим спорить?

Наверное, китайским корейцам досталось не меньше, чем советским. Одна только культурная революция чего стоит. Отголоски великой битвы с мухами докатилась в свое время и до Кореи: я учился тогда в пятом классе и нас заставляли каждый день приносить в школу по спичечному коробку битых насекомых. А ведь еще была грандиозная охота на воробьев. Кстати, если уж вопрос коснулся этого маленького пернатого обжоры, то истоки массового идиотизма стоит поискать и в советской действительности. У Михаила Кольцова есть примечательный фельетон: некий грозный начальник посылает в район депешу об усилении заготовок и подписывается «Воробьев». Телеграфистка забыла поставить точку, и получилось «Усилить заготовку воробьев». Сельчан это не смутило, и через какое-то время в центр идет ответная депеша: «Воробьи заготовлены тчк куда сдавать впр. Время написания фельетона — 36-й год — задолго до охоты на воробьев в Китае.

Корейцев из капстран не видно в городке. Даже те, кто занят торговлей, видимо, живут не в Кванбоке. Впрочем, у них ведь твердая валюта, а это, как не крути, деньги, имеющие хождение по всему миру. Не то, что наш рубль или северокорейский вон, который даже соцстраны не признают.

Бытовые условия и питание никому из наших не нравятся, но большинство старается не придавать этому значения. Мы приехали не за комфортом, нам нужны впечатления. Беспокоюсь за ветеранов, уж они-то заслужили большего внимания. Но и они виду не подают. Я им предложил «Мерседес», который выделили мне как руководителю группы, но они отказались. «Мы лучше в автобусе с молодежью».

Но не таков Степан Никифорович. Сегодня после завтрака стал чудить: уселся под парусиновым грибком возле магазина и стал громко вещать на корейском: «Что это такое? Меня, профессора, как какого-нибудь студента поселили в общежитии без всяких удобств. А кормят как? Разве это еда? Я ведь деньги платил?» И все в таком духе.

Жена Степана Никифоровича пыталась его урезонить, но он грозно цыкнул на нее. Вещал он минут пятнадцать.

Может, он и прав, но ведь надо войти и в положение хозяев. Ну не могли принять лучше, что поделаешь? Вот оно где вылезает русское обличье: а мне плевать — вынь да положь!

День заполнен до отказа. Опять — выступление физкультурников на стадионе, осмотр выставки, вечером — концерт участников фестиваля. Раньше двух и не ложимся спать.

07.07. За нашей группой закреплены два местных товарища: переводчик и сопровождающий. Над ними -ответственный за всеми группами из Союза, еще выше — ответственный за всеми корейцами из соцстран. Кабинет этого самого старшего находится на первом этаже, и туда нет-нет да приглашают старших групп.

Местные корейцы-руководители делятся на две группы: одни копируют внешний вид вождя-отца, другие вождя-сына. Если первые носят полувоенные кители, то вторые — коротенькие курточки. Но манеры у тех и у этих во многом схожи: руки за спину или на стол со сцепленными пальцами во время исторгания руководящих перлов, ладони на животе или на коленях, а еще чаще — с блокнотом, когда внимают руководящим товарищам.

Были в клубе советской молодежи. Как будто в родной дом попали. «Наши» поначалу выпучили глаза, откуда, мол, эти русскоязычные корейцы, а потом обрадовались. Все-таки хорошо знают в Союзе советских корейцев.

Мы, оказывается, еще хорошо устроились. Художественные коллективы из Союза так вовсе живут в вагончиках.

Смотрели концерт советских артистов, и он нам жутко не понравился. И где только понабрали таких бездарных исполнителей. В довершение всему на сцену выпустили японскую супружескую пару, и они полчаса исполняли песни на своем языке, вызвав глухой протест зала. Неужели так трудно сообразить, что раны 36-летнего японского колониального ига еще не зажили в Корее. Видно, посчитали — раз восточное — должно понравиться. Узнаю толстокожих русских.

Вечером в городке допоздна танцы, музыка, веселье. Гости гуляют сами по себе, местных корейцев, кроме обслуживающего персонала, и не видать вовсе.

08.07. Были в театре. После концерта Степан Никифорович поднялся на сцену. Он чуть прихрамывает из-за остеохондроза, но это ему даже идет. Седоватый, в белом костюме и чуть прихрамывающий. И такую закатил благодарственную речь, что местные корейцы устроили овацию. «Если теперь мне скажут, что пора умереть, то я могу умереть спокойно. Потому что мне довелось увидеть землю предков, услышать такой замечательный концерт!» А ведь еще днем раньше недовольно брюзжал по поводу питания и размещения. Артист!

09.07. День в разъездах. Выставки, встречи, концерты. Вечером — цирковое представление в новом прекрасном здании с меняющейся ареной. Как бывший строитель заявляю — северокорейцы строят много и качественно. Женщины нашей группы, живущие на двенадцатом этаже, как-то забыли закрыть кран, и за день воды набралось в квартире по щиколотку. Но ни одна капля не просочилась на нижний этаж. Фантастика!

Выступление цирковых артистов понравилось, были очень оригинальные номера, особенно, у воздушных гимнастов.

10.07. После ужина нас повезли на главную площадь страны, носящую, естественно, имя вождя, присутствовать на факельном шествии. Такое я видел разве что в документальных фильмах о фашизме. Помните, как над темной извивающейся лентой коричневорубашечников горит гигантская свастика? Здесь, правда, была не свастика, а слова «Чучхе мансе!» Жуткое и захватывающее зрелище. Имеющие власть знают, как надо воздействовать на психику обывателя.

11.07.89. Состоялось торжественное собрание прибывших на фестиваль зарубежных корейцев. Зал вместил свыше 4 тысяч человек. Всех руководителей советских групп усадили в президиум, а глава хабаровчан даже выступил с речью. Моим соседом по президиуму оказался японский кореец-журналист лет тридцати пяти. Несколько дней назад его фотография обошла многие местные газеты, он выступал по телевидению. Причина популярности — этот мой японский собрат и коллега приплыл в КНДР на яхте, посвятив свой переход фестивалю. То ли за это, то ли за другие заслуги ему присвоили звание Героя труда КНДР.

Из всех участников собрания лишь советские, наверное, не понимали, о чем идет речь. А говорили о деятельности Всемирного комитета содействия по объединению Кореи, чьи филиалы действуют во многих странах. И то, что нас впервые пригласили на это собрание, говорит об одном — подобная организация может появиться и в Союзе.

Сосед-герой обещал меня представить президенту общества японских корейцев «Чонг Рен».

12.07. Ажиотаж вокруг южнокорейской студентки Рим Су Ген нарастает. Она много выступает, но речи ее сумбурны, порой истеричны. И вообще, она производит впечатление человека перевозбужденного. Говорят, в Южной Корее ее ждет тюрьма. Жаль девчонку. Ей кажется, что у нее на родине нет демократии, но видно, ни разу не подумала, что она все-таки смогла приехать на фестиваль в Пхеньян. Тогда как на Олимпийских Играх в Сеуле не было ни одного северокорейца. Ей кажется, что она способствует сближению между Севером и Югом, а на самом деле разжигает страсти в сердцах северокорейцев против темных сил империализма. Бедная игрушка в руках безжалостных политиков.

13.07. Банкет в честь зарубежных корейцев. У каждой группы свой стол, но вскоре все смешалось в пылу веселья. Ведущий умело организовал своеобразный конкурс между группами, и мы — советские, выглядели отнюдь не бледно. И спели, и сплясали на сцене.

Встретил соседа по президиуму, и он сдержал слово, представив меня легендарному Ан-сэнсенниму. Ему за 80, но выглядит еще бодро. Лет пять назад он был в Узбекистане, и в колхозе имени Ким Пен Хва сфотографировался с ветеранами, среди которых был и мой зять.

Жаль, что встреча произошла не в другой обстановке, очень было бы полезно послушать его. Как он создавал общество, чем оно занимается. Говорят, что в Японии существует еще одно корейское общество, но уже ориентированное на Южную Корею. Неужели и там конфронтация?

14.07. Степан Никифорович после того выступления в театре стал знаменит — выступил по радио и по телевидению. В столовую перестал ходить совсем, жена носит ему еду. В его номере постоянно отираются какие-то местные товарищи, так что во мне даже шевелится ревнивая досада. Ведь руководитель-то группы — я.

Дела мои по приглашению в Ташкент ансамбля никак не двигаются. Правда, я заявил главному руководителю корейцев из соцстран, что хочу встретиться с представителем министерства культуры, но реакции пока нет.

15.07. Последний день фестиваля. Снова стадион имени 1 Мая. Дождь испортил немного праздник, придав прощанию с фестивалем своеобразный плачевный колорит. Жаль было бедных участников массовок, выступающих под холодным ливнем.

Закончился праздник прощальным фейерверком. Целых полчаса пхеньянское небо полыхало разноцветными огнями. Не знаю, доведется ли моим детям когда-нибудь участвовать в молодежном фестивале, но верю, что землю предков они увидят обязательно. Не вечно же противостояние между Севером и Югом, не такие же корейцы дураки, чтобы не понять всю его бессмысленность.

16.07. Послефестивальное затишье. Нас перевели в гостиницу. Мероприятий стало меньше, еда хуже. Похоже, начинаются туристические будни.

17.07. Имеющим родственников советским и китайским корейцам дали три дня на встречи. А потом была поездка в Моянгсан. В первый приезд я уже писал об этом прекрасном уголке природы Северной Кореи, так что повторяться не буду. Интересно только, что в этот раз мы ехали в поезде вместе с американскими корейцами. Познакомились, разговорились. Одна пожилая американка совсем расчувствовалась: «Я так хочу съездить к вам, в Советский Союз. Только не знаю, как попасть туда. Есть правда, в Ташкенте один журналист-кореец, хочу написать ему, чтобы выслал приглашение». Спрашиваю, как фамилия того журналиста, и она называет… мою фамилию. С ума сойти! Откуда, спрашиваю, вы меня знаете? А она, с ияя от радости, отвечает — из книги Син Ен Дя «Советские корейцы».

Да, тесен мир. Что ж, с удовольствием приглашу ее в гости. Очень симпатичная женщина. И вообще, корейцы из США на редкость приятные люди. Тихие, очень спокойные, ведущие себя в любой обстановке с большим достоинством. В ресторанах все эти дни мы были рядышком: наш стол гудит, а ихнего и не слышно. Умение говорить вполголоса — признак культуры. Знакомый товарищ Эркин Батыров ездил как-то в ГДР и на вопрос — как там? — ответил еле слышно: «Они там все шепотом разговаривают». Ему, привыкшему на узбекский манер хохотать во весь голос, это казалось самым поразительным.

21.07. В два часа ночи ко мне в номер пришел старший группы советских корейцев и попросил отметить в списке четверых, чье присутствие нежелательно в предстоящем мероприятии. Я, естественно, спросил, что за мероприятие. Ах, не спрашивайте, замахал тот руками…

Странно, военная тайна, что ли? Ладно, говорю, а почему эти четверо не участвуют? Снова замахал руками — не спрашивайте.

Надо бы вспылить, но сдержался. Хотя деньги наши, но музыку заказывают они, поскольку мы пасынки на родине предков.

Отмечены фамилии двух женщин и четы Паков. Насчет Паков понятно: он в свое время убежал из «корейского леса», но потом каким-то образом ему удалось вымолить у правительства КНДР прощение. Но причем тут Валентина и Бэлла — женщины с ярко выраженными русскими манерами, не пойму. Ладно, утром разберемся.

Но и утром ничего не удалось выяснить. Позавтракали, до десяти ждали чего-то. Четыре «отщепенца» всячески доставали меня своим «почему», да «отчего».

Наконец, повезли. Большая площадь, десятки автобусов, длиннющая очередь, которую медленно заглатывало одноэтажное серое здание. В вестибюле проходим через «подкову» — как в аэропорту. Громадный зал, то ли спортивный, то ли зрительный — не поймешь. Вдоль стен стоят металлические ступенчатые сооружения. Что это?

И тут меня осенило — здание предназначено для группового фотографирования с Ним. И нас привезли, кстати, не спросив согласия, чтобы удостоить чести быть запечатленным вместе с Ним на одном снимке. Те четверо, значит, не удостоены.

Отрепетировали построение перед объективом. В первом ряду — стулья, там будут сидеть руководители, остальные — по ступенькам словно хористы. В середине первого ряда отсутствует кресло. На чем же будет восседать Он?

А зал такой большой, что вместил свыше тысячи людей. Впереди расположились корейцы из Японии. Их много, аж на четыре подиума, затем китайские «гепхо». Мы ближе к концу, за нами лишь корейцы из США и группа местной молодежи, скорее всего, члены официальной фестивальной делегации.

Если бы заранее объявили о таком мероприятии, думаю, мы многих не досчитались бы. Честь честью, а нам ведь еще возвращаться в Союз, а там вдруг не так расценят этот коллективный снимок на память. А то, что КГБ об этом будет известно, даже сомневаться не приходится — стукачи есть всюду. Так что, возможно, еще будем завидовать тем четверым, которых отставили в сторону.

Не приехал Степан Никифорович, видно, посчитал нестоящей внимания поездку. Сослался на больные ноги. Не видно и Донг Чоля, у того разболелись уши. Подозрительно вовремя.

Томимся часа полтора. Оказывается, совсем рядом, в закутке для перекура стоят столики с прохладительными напитками и фруктами. Только потянулись туда, как по залу прокатилось: «Едут!»

За большими окнами мелькнула вереница черных блестящих машин, и вскоре в начале зала раздались крики «мансе». Эти крики потом звучали не раз, с каждым разом приближаясь к нам. На лицах советских корейцев — усмешки, уж кто-кто, а мы так кричать не будем.

Очередь доходит до нас. Первым подскочил фотограф с треножником, за ним запыхавшийся молодой человек с Его креслом. И, наконец, появился Он, поддерживаемый с двух сторон.

Наш подиум застыл. Мы — три руководителя групп — встречаем Его полукругом. Кореянка с Сахалина вручает Ему цветы, произнеся заученные слова приветствия. Он жмет нам руки. Ладонь на удивление мягкая и теплая, на лице застывшая улыбка. Глаза как у младенца, ничего не выражающие. Походка немного вихляющая, выдает 77-летний возраст вождя.

Расселись. В наступившей тишине громко щелкнул фотоаппарат. Ему помогли встать. Он снова пожал нам руки и двинулся дальше под наше советское троекратное «мансе». Кричали от души: рабы немы, когда надо протестовать.

22.07. Наконец-то явились представители из Министерства культуры. Оказывается, уже определен состав ансамбля для поездки в Узбекистан, назначен руководитель. Мы обговорили сроки приезда, условия проживания, оплаты, рекламы. Всего приедет около 60 человек. Цифра внушительная, сумеем ли мы принять их должным образом, четко организовать гастроли?

Была встреча также с представителями Министерства народного образования. Они привезли нам в дар учебники, календари, детскую литературу.

Поездка в госхоз имени Ким Чен Ира. Как нам сообщили, сын вождя еще в пятнадцатилетнем возрасте разработал и внедрил передовые методы труда в этом хозяйстве, ставшем показательным. А что такое «показательное» — мы, советские, знаем хорошо. Кирпичные многоквартирные дома, магазины, аптека и… отсутствие людей. Завели в чью-то квартиру, но и там никого не застали. Не поймешь — жилая она или нет. Иосиф Цой из Чирчика сунул руку в печку и показал всем чистый палец.

23.07. Встретился со своими одноклассниками, которые по тем или иным причинам остались в Корее. Какая бы у них ни была судьба, я в чем-то завидую им. Их было трое, у них уже давно корейские имена, и по-русски они говорят с акцентом, но им ли беспокоиться об этом. Скорее, неловкость должен испытывать я, уехавший из страны предков, с трудом изъясняющийся на родном языке, чувствующий себя здесь иностранцем.

24-25-26.07. Кымгансан — Алмазные горы. Кто-то верно сказал: побывать в Корее и не увидеть Алмазные горы, это все равно что ничего не увидеть.

Мы ехали до Кымгансана часов шесть. Вместе с нами в автобусе были корейцы из Китая — более шумных людей я не видел. Всю дорогу они ели, пили, пели, сорили, клали ноги на подлокотники передних кресел, и говорили, говорили. Двое из них добровольно взяли на себя роль массовиков-затейников, и шесть часов микрофон разносил по салону их речи с ужасающим акцентом провинции Хангек. Кому-то из них взбрело в голову угостить всех китайской водкой — большей мерзости я не пробовал…

Впрочем, о чем это я? Разве может что-нибудь отравить встречу с красотами Кымгансана. Когда стоишь перед неописуемым водопадом, летящим на тебя с высоты шелковым покрывалом. Или взбираешься на макушку одной из Алмазных гор и перед тобой голубая речушка с восемью ложбинками, в которых, как гласит легенда, купались небесные феи.

Ох, прав Степан Никифорович! Увидев все это, не страшно и умереть!»

 

 

 

 

РОДНЫЕ ЗВУКИ КАЯГЫМА

 

Впервые в Узбекистан приезжал такой внушительный ансамбль песни и танца из КНДР. Радость и восторг, связанныес предстоящими гастролями, перемежались с волнениями, хлопотами и опасениями. Ведь артисты приглашены не госучреждением культуры, а оргкомитетом, который нигде в общем-то не был официально зарегистрирован и потому не имел ни печати, ни счета в банке. Львиная доля выручки от сувениров ушла на покрытие долгов. Но мы не унывали, ибо верили в свои возможности. Возмужали, стало быть. За тридцать дней ансамбль наметил дать 26 концертов. Нам звонили из Намангана, Андижана, Ферганы, Ургенча и умоляли включить их города в гастрольный план. И все равно выполнить все заявки было невозможно. Обид не перечесть.

Именно в эти дни мы воочию убедились, как возрос авторитет оргкомитета. С нами установили связь руководители инициативных групп всех столиц среднеазиатских республик, на конвертах присланных нам писем, значились адреса многих городов Союза.

Из Ленинграда приезжал Вячеслав Огай — журналист-тассовец, возглавивший тамошнее культурное движение. Наконец, и Москва дала о себе знать, прислав своего представителя. Все это заставляло ташкентцев чувствовать себя пупом земли. Не раз на заседаниях оргкомитета звучала мысль, что всесоюзный центр советских корейцев должен быть в Узбекистане.

Гастроли ансамбля из КНДР, конечно, показатель возросшей силы корейского культурного движения в Узбекистане, но все равно ни один, активист не решился бы действовать вопреки запретам властей. Если завтра наверху примут решение разогнать все инициативные группы, вряд ли найдутся протестующие. Да и как протестовать? Объявить голодовку, выйти на площадь с плакатами, написать коллективное письмо в газету, подать в суд, начать сбор подписей? Пресса скорее заклеймит, чем защитит, суд обвинит, а демонстранты и подписанты могут мигом оказаться за решеткой или в дурдоме.

В моей жизни был случай, когда я однажды решил выразить протест действиям властей. В 1965 году девятнадцатилетним студентом мне довелось путешествовать «дикарем» по Кавказу. Возле небольшого курортного городка Геленджик, имел несчастье потерять документы и деньги. Естественно, обратился в милицию. Там велели ждать, и пару дней я безнаказанно спал в парке. А потом меня посадили в КПЗ — камеру предварительного заключения. Еще через день препроводили в Новороссийск, где суд влепил мне десять суток за бродяжничество. После отсидки в спецприемнике заставили подписать бумагу об оставлении славного города моряков и цементников в течени и 24 часов. При этом отказались дать справку, что я не бродяга и не диверсант. Пришлось вернуться в Геленджик, где со мной поступили точно таким же образом, правда, сократив срок пребывания вдвое. Я оказался в ужасном положении.

Представьте: вы — на другом конце страны без документов, .денег и знакомых, у вас внешность японского шпиона, а рядом морская граница, база военных кораблей. Любой бдительный милиционер мог меня снова задержать, И я решил добиваться справки любой ценой.

Насобирав окурки и подложив под себя газеты я уселся напротив отделения милиции. Начал, так сказать, сидячую демонстрацию.

Минут через сорок, а за это время начальник трижды подходил к окну и грозно обозревал меня, из ворот отделения выкатился мотоцикл с коляской. За рулем сидел звероподобный сержант. «Садысь, парень, подвэзу ,» — пригласил он с грузинским акцентом. Я отказался и очень зря. С проворством участника козлодрания он схватил меня за шиворот и забросил в коляску.

Чудом успел забрать рюкзак, но драгоценные окурки так и остались на мостовой. Со скоростью морского кавказского ветра мы помчались за город. «Иды», — остановившись на развилке шоссе, махнул сержант рукой. И я послушно зашагал в указанном направлении. Так закончился мой первый открытый выпад против властей.

Сейчас можно только удивляться, как могло случиться, что нигде не зарегистрированный оргкомитет смог пригласить такой большой зарубежный ансамбль и организовать гастроли по всей республике.

Я думаю, все обошлось по той простой причине, что никому из властей в голову не пришло, что такое возможно. Пролетел же самолет Руста до самой Москвы и сел аж на Красной площади.

При подготовке к встрече гостей первым делом встал вопрос об их размещении. Гостиницу мы сразу отвергли — дорого, еда не по вкусу, нет репетиционного зала. Лучше всего поселить артистов в деревне, где живут корейцы. И мы выбрали колхоз «Правду». Председательствовал там казах по фамилии Дусенов. Мне не раз доводилось встречаться с ним — это был уравновешенный, вдумчивый человек. В свое время он занимал должность секретаря райкома партии, но не сработался с «первым» и его сослали «в массы».

— Я не возражаю, — сказал Дусенов, когда мы обратились к нему с просьбой предоставить гостиницу для ансамбля. — Но будет ли удобно им у нас? Все-таки иностранцы, а в гостинице все удобства во дворе. Впрочем, как знаете. Я сейчас вызову Олега Эма, он у нас главный по культхозчасти, с ним и решите все вопросы.

Олег, парень атлетического сложения, сразу загорелся нашей идеей. Мы осмотрели двухэтажную гостиницу и решили, что с трудом, но шестьдесят человек в ней могут разместиться.

— Наймем трех женщин, обеспечим продуктами, они и будут варить корейскую еду — сказал Олег. — Не думаю, чтобы наши блюда так уж отличались от северокорейских.

Вообще-то именно из-за приверженности северокорейцев к своей кухне оргкомитет решил остановиться на сельском варианте. Кто, кто, а они не могут без «кимчи» и соевой пасты. Мононация, ничего не скажешь. Другое дело, советские корейцы, которые, живя со многими народами, переняли и их еду.

Во время русско-японской войны русские солдаты в Манчжурии маялись животами от риса и чумизы, поскольку привыкли к своим щам да кашам из перловки. А вот господа офицеры, имевшие более разнообразный стол, с удовольствием ели иноземную крупу.

Но самое главное, артисты будут жить в окружении соплеменников, что само по себе должно скрасить многие неудобства сельской гостиницы.

Ансамбль прибывал из Москвы поездом. Накануне члены оргкомитета «висели» на телефонах, так что народу на вокзале собралось прилично. Многие явились с цветами. Правда, не было ни транспарантов, ни северокорейских флажков. А мне довелось видеть документальный фильм о гастролях артистов КНДР в Японии. Тысячи тамошних «гепхо» вышли встречать теплоход, десятки суденышек сновали рядом, а в небе парил самолетик, тянувший на буксире громадный транспарант с приветствием. Над бурлящей толпой встречающих колыхала рябь северокорейских флажков. И это происходило в капиталистической Японии. Тогда как мы, живя в оплоте мира и демократии, дажепомыслить не могли о такой встрече соплеменников из братской социалистической Кореи.

Когда поезд, словно пронзенный судорожным лязгом сцепок, остановился, на перроне вдруг возник Михаил Квак с телеоператором. Растолкав людей, он поспел к самому моменту рукопожатия Сергея Михаловича с руководителем ансамбля и тут же, взволнованным голосом сообщив в Микрофон о приезде ансамбля, попросил гостя сказать пару слов. Тот, ничего не подозревая, охотно исполнил просьбу.

Лица же членов оргкомитета вытянулись, словно у них из под носа утащили лакомый кусочек. Но никто ничего не сказал, подобно английским аристократам, в упор не замечающим бестактность.

Артисты были молоды и красивы, что делало их похожими друг на друга. Чувствовалось, что они еще не избалованы славой, держались непринужденно и охотно смеялись по любому поводу.

Общими усилиями загрузили багаж в автобусы, и кортеж машин двинулся в колхоз «Правда».

Не раз пересекая с гостями речку Чирчик, что огибает Ташкент с востока, я рассказывал им, какую роль сыграла она в судьбе нашего старшего поколения. Что именно в пойме этой реки размещали многих переселенцев. Чирчикский камыш стал материалом для землянок, чирчикская вода орошала рисовые чеки. Я знал, что при случае поведаю об этом и нынешним гостям, а пока с любопытством наблюдал за ними. Интересно, что они ощущают, разглядывая узбекскую землю, где нашли приют десятки тысяч их соплеменников? Жалеют, сочувствуют, завидуют?

Говорят, родившиеся и выросшие на чужбине не испытывают ностальгии. Да и как можно тосковать по неведомому. Но есть в каждом из нас неистребимая тяга познать — откуда мы родом, какова она — земля предков, кто они — собратья по крови, оставшиеся там? Чего стоит наше вечное стремление постичь себя без этих знаний?

До позднего вечера обустраивали гостей. Гостиница им понравилась, но мы все равно на каждом шагу просили прощения, если что не так. Таковы правила игры между хозяином и гостем и корейцы — не исключение.

Было начало августа, только что закончилась «чиля» — 40-дневная жара по мусульманскому календарю. Сразу, конечно, не стало прохладнее, но само сознание, что лето пошло на убыль, помогало переносить зной. Мы боялись, что гости совсем расклеятся, но они перенесли смену климата нормально.

Жара была единственной преградой триумфального шествия пхеньянского ансамбля по городам и селам Узбекистана. Если бы мы сняли документальный фильм, я смонтировал бы такие кадры: с экрана наезжает название местности и цифра присутствующих зрителей. И фрагмент выступления артистов, и лица зрителей. Поппури из мелодий концертной программы. И цветы, море цветов. На одном из последних выступлений руководитель ансамбля Ким Сон Хиль произнес проникновенные слова: «Никогда еще мы не чувствовали так остро необходимость в корейском искусстве. Что оно нужно людям как рис, как воздух. И чувство это всегда будет вдохновлять нас».

Самым памятным концертом, конечно, был первый, состоявшийся во Дворце авиастроителей. Объявление о нем мы дали заранее по радио и в газете «Вечерний Ташкент». Первоначально оргкомитет запланировал два выступления, но желающих было столько, что пришлось добавить еще два.

Ох, этот первый концерт. Утром в день премьеры театральный реквизит и музыкальное оборудование еще находилось в московском аэропорту. Мы ожидали груз накануне, но получили его только за четыре часа до начала выступления артистов.

В предконцертную суматоху внес лепту и неугомонный Михаил Квак. Не имея пропуска, он сумел через служебный вход проникнуть на сцену. Хорошо, кто-то предупредил меня, и я ринулся за кулисы, где увидел знакомую полноватую фигуру поэта. Он что-то втолковывал администратору дворца Тане. Бог ты мой, как мне надоел этот человек, словно муха, которую никак не прибить, а поймать не хватает ловкости. Таня увидела меня и заспешила навстречу. Оказывается, Михаил Квак хотел ни много ни мало, как открыть концерт вступительной речью.

— Он говорит, что ему поручил министр культуры, — добавила она взволнованно.

— Наглая ложь. Сергей Михайлович сейчас должен подъехать с замминистра. А этот немного сдвинутый кореец. Вы с ним поосторожнее.

— Но он представился поэтом! — воскликнула Таня.

— Вот-вот, он и изображает из себя поэта, — подтвердил я.

— Ну этот номер у нас не пройдет, — решительно сказала женщина-администратор и направилась к Михаилу, который уже жужжал над ухом руководителя ансамбля.

Ким Сон Хиль с облегчением вздохнул при виде нас.

— Этот человек говорит, может, я его не совсем понимаю, что, если ему не дадут открыть концерт, то он сделает так, что половина зала встанет и уйдет. На что я ответил, что в таком случае мы вовсе не будем давать концерт.

Я перевел его слова Тане. Она так посмотрела на Михаила, что тот невольно отшатнулся.

— Вот что, гражданин хороший! Или вы сейчас же уйдете отсюда, или я вызову милицию. И хватит мне врать про министра, потому что сейчас приедет его заместитель. Так что немедленно уходите!

Михаил, бросив на нас ненавидящий взгляд, ушел со сцены. Мне казалось, после такого афронта он больше не возникнет на концерте. Но я его плохо знал. Когда публика после волнующей встречи с родной музыкой, песнями, танцами, изнемогшая от аплодисментов и криков «бис», с раскрасневшимися и заплаканными лицами, спускалась в фойе, на ее пути возник Михаил Квак и стал громко взывать: «Товарищи! Хочу сделать вам заявление. Сергей Михалович самый настоящий самозванец, никакой он не председатель оргкомитета! Это я создал культурный центр, первым написал в газету…»

Он в эту минуту действительно походил на умалишенного. Люди обтекали его, не понимая, чего хочет этот взъерошенный человек.

Кто-то крикнул, чтобы он заткнулся, а несколько человек стали теснить поэта к выходу. На это Михаил ответил новым выпадом:

— Вот видите, видите, как затыкают мне рот! Это все банда Сергея Михайловича!

Он продолжал кричать на улице, но там было темно и людей заботило одно — как быстрее добраться до дому.

Неприятности на этом не закончились. Во время концерта Михаил Квак успел наклеить десятки плакатов на колоннах, стенах и стеклах фойе. Это было отпечатанное типографским способом обращение к советским корейцам, устав и программа культурно-просветительского общества, естественно, под председательством поэта и прозаика Михаила Квака. За наклейку плакатов досталось оргкомитету: Сергея Михайловича, Тимофея и меня вызвали в кабинет администратора, где уже находился вызванный наряд милиции. Был составлен акт, и мы подписались как свидетели.

Теперь, конечно, поэту и прозаику попадет, но злорадства я не испытывал. Было лишь неловко из-за того, что официальные лица могут превратно подумать о корейцах.

После четырех выступлений во Дворце авиастроителей начались гастроли по областям. Каждый концерт давал прекрасную возможность рассказать людям о задачах и целях корейского культурного движения, представить лидеров. А приезд артистов из КНДР разве не являлся сам по себе ярким примером деятельности оргкомитета? Поэтому почти каждый концерт открывал Сергей Михайлович, затем выступал представитель советской власти на местах ,и уже дальше эстафета передавалась руководителю областной или районной инициативной группы корейцев. За короткий срок лидеры движения стали известны тысячам людей, а имя профессора Хана было на слуху у каждого. Как сейчас помню: залитая светом сцена, волнующая тишина в переполненном зале и торжественное появление организаторов концерта. Сергей Михайлович обычно шел посередине — высокий 55-летний мужчина, седоватые волосы, зачесанные назад, обнажают выпуклый лоб, весь облик его — воплощение благородства и интеллигентности. Каким бы отчимом порой ни был для нас коммунистический режим, еще неизвестно, что стало бы с корейцами, сложись все по-другому. Нам, что более всего ценно, вместе со всеми национальностями была предоставлена возможность учиться, приобщиться к сокровищнице мировой культуры.

Это был адски трудный месяц. Многие члены оргкомитета не высыпались, поскольку концерты вместе с обязательным банкетом заканчивались далеко за полночь. В самый разгар гастролей произошло событие, которое разом раскололо корейское культурное движение на два лагеря.

На 15 августа оргкомитет запланировал проведение дня корейской культуры и искусства в Ташкентском парке имени Тельмана. В летнем театре мы наметили торжественное открытие, концерт художественной самодеятельности. Подготовили викторину на знание родного языка и истории, выступление тхеквондистов, круглый стол газеты «Ленинкичи», спортивные состязания по борьбе «сирым», перетягивание каната. Гвоздь программы — ансамбль из КНДР.

Провести такой день мы задумали еще весной, и тогда же ответственным был назначен Степан Никифорович. Но он после приезда из КНДР перестал появляться в корпункте. Зато его не раз видели с членами куйлюкской инициативной группы, той самой, что устраивала неудавшееся собрание.

В пхеньянском ансамбле находился человек, чью роль мы никак не могли определить. Парторга и сотрудника органов госбезопастности КНДР мы вычислили сразу, а этот был непонятен. Уже потом выяснилось, что он послан специально для организации ассоциации содействия по объединению Кореи. В канун нашего мероприятия на Куйлюке прошлособрание и образовалась АСОК. Ее президентом стал… Степан Никифорович.

На другой день об этом стало известно оргкомитету. Тысячи корейцев веселились в парке, а мы, активисты корейского культурного движения, расположившись в кафе, слушали кэнэдээровца, который с упоением рассказывал, что такое движение содействия объединению Кореи и в каких странах имеются ответвления. Суть его слов сводилась к тому, что именно эта ассоциация и решит проблему культуры, языка, традиций. Степан Никифорович сидел тут же рядом, улыбаясь чуть смущенно и всем видом говоря — ребята, я не виноват, я не хотел, но что поделаешь, если выбрали меня. Мы старались избегать его взгляда.

— Все ясно, — сказал Сергей Михайлович, — Можем только приветствовать тех, кто хочет содействовать объединению Кореи. А об этом, думаю, мечтает каждый кореец. Но мы создаем культурное общество, не зависящее от политической обстановки на Корейском полуострове, от благожелательного отношения Севера или Юга к нам. Мы создаем общество для решения наших проблем, которые никто за нас не решит.

В его словах сквозила горечь. Воспользовавшись приглашением оргкомитета, этот посланец КНДР выполнил свою задачу, даже не посчитав нужным посоветоваться с нами. Потому что с самого начала понял, что мы — не ярые приверженцы социалистического Севера. Он понял это сразу, когда оргкомитет исключил из репертуара ансамбля исполнение гимна КНДР, размахивание северокорейским флагом, песни о Ким Ир Сене и его сыне Ким Чен Ире. В тот день, мы конечно, не могли в полной мере знать, какой раскол внесет создание АСОКа в культурное движение советских корейцев, но смутно чувствовали, что будет как в Японии: одни будут ориентироваться на Север, другие — на Юг.

А я все думал, почему ставка была сделана на Степана Никифоровича. Неужели только потому, что он тогда выступил в Пхеньянском театре после концерта, а затем в своих многочисленных интервью заверял о своей преданности КНДР. Но ведь никто иной, как Степан Никифорович, не успев ступить ногой на землю предков, стал возмущаться плохим сервисом и питанием. Что ж, северокорейцы заполучили себе нужного человека, но тот ли этот человек? Как поется в песне — «если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло».

А гастроли продолжались. Были поездки в областные центры Джизак, Карши, Самарканд и Бухару. И везде — аншлаг.

Последнее выступление пхеньянского ансамбля состоялось во Дворце дружбы народов. Совместно с ансамблями «Чен-Чун» и «Шодлик». Тем самым, с которым мне довелось год назад побывать в КНДР. Все четыре тысячи четыреста двадцать мест были заняты.

 

 

 

 

БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ

 

Вторая половина 89-го года запечатлелась в моей памяти «сплошной лихорадкой буден». Не успели проводить пхеньянский ансамбль, как прибыла выставка изделий прикладного искусства. Выставка, конечно, не гастроли, но без хлопот тоже не обошлось. А в конце сентября оргкомитет принимал детский ансамбль — опять же из Северной Кореи. И тут у нас началась полоса неудач.

Осенью Узбекистан живет уборкой хлопка, поскольку от урожая этой сельскохозяйственной культуры во многом зависит благополучие республики. Сотни предприятий текстильной и легкой промышленности страны работают на узбекском сырье. Достаточно сказать, что узбекистанское «белое золото» составляет 80 процентов всего производства хлопка в СССР. Хлопок — гордость и в то же время бич республики, которая пожертвовала многим, чтобы Страна Советов приобрела хлопковую независимость. В таком благодатном краю, как Узбекистан, издревле знаменитом искусным земледелием, не хватает своего зерна, овощей, мяса и молока. И все из-за монополии хлопчатника. Ради выполнения плана по хлопку идут на сокрытие неучтенных земель, приписки и прочие махинации.

Скажем, в колхозе под хлопок отведено 1000 гектаров. В соответствии с этим дается план. Что делает опытный председатель? Он урезает площади других культур и сажает хлопок, зная, что за невыполнение плана овощей или зерновых голову не снимут. А вот за «белое золото» пощады не будет. Другая напасть — приписки. При тоталитарном режиме, когда структура власти пирамидальная, важнейший показатель исполнительности — рапорт. Вовремя отрапортовать о выполнении плана и взятых социалистических обязательств, еще лучше до срока, значит заработать очки, реальный шанс на повышение. А уж там к празднику или к политическому событию, как правило, готовились трудовые подарки. Партийные функционеры становились заложниками лозунговых обязательств, забыв о целесообразности, одержимые лишь одним — выполнить к сроку. Весной

— первым отрапортовать, что отсеялись, летом — быстрее всех провели прореживание, чеканку, полив, дефолиацию. А осенняя страда — это шум, крик, гам на всю республику. Газеты ежедневно публикуют сводку о ходе хлопкоуборочной кампании: соревнование, искусно подстегиваемое сверху, идет между областями, районами, колхозами, бригадами и механизаторами. Материалы об уборке напоминают сводки с полей сражений, пестря сплошь и рядом такими терминами, как «битва за хлопок», «победа на трудовом фронте», «все-до последней коробочки». Везде, где можно, создаются штабы по проведению хлопкоуборочной кампании, которые заседают ежедневно до глубокой ночи. На этих заседаниях не жалеют ни кнутов, ни пряников. Немудрено, что такая гонка провоцирует человека на очковтирательство. Так рождаются приписки. Бригадир чуть прибавит, председатель подправит, секретарь райкома округлит и, глядишь, получается другая, радующая глаз и душу, цифра. Приписывали столь беззастенчиво, что за пять лет, оказывается, республика, «выполнила» еще один годовой план.

Другой вид махинации — неучтенный хлопок на заготпунктах. Не одно конструкторское бюро создавало приборы для точного анализа качества сырца, но все они упорно игнорировались заготовителями, предпочитавшими определять влажность, засоренность, сортность и другие показатели «на глазок». Какой вороватый кладовщик захочет, чтобы усушка, утруска, гниение, мышиное едене-ние были четко зафиксированы приборами?

Рассказывали, как на одном из хлопкозаготпунктов внедряли самую современную японскую контрольно-измерительную технику. Днем специалисты монтировали, ночью заготовители ломали. Излишки сырца потом продаются отстающим колхозам и совхозам. При этом руководители хозяйств добывают наличные деньги различными способами. Самый примитивный из них, когда составляются фиктивные наряды по сбору хлопка, подделываются подписи колхозников. Многие знают про эти махинации, но хранят молчание. «Омерта» — какая сицилийцам и не снилась.

Осенью десятки тысяч горожан мобилизуются на хлопок. Студенты и сельские школьники не учатся месяцами. Но самое интересное, что при существовавших тогда расценках на оплату ручного сбора ни одному хозяйству не было выгодно принимать горожан, оплачивать питание, проезд. Но кто будет спрашивать согласия у земледельцев? Для партийных органов главное — «мобилизовать», «усилить», «организовать» и «бороться» до последней коробочки «белого золота», которая воистину становилась золотой по цене. Если бы все затраты по мобилизации людей и перевозок, те убытки, что несли промышленные предприятия и стройки из-за отправки людей на хлопок, передать хозяйствам, то земледельцы сами справились бы с уборкой урожая.

Волюнтаризм в экономике заставляет миллионы людей участвовать в хозяйственно-финансовых нарушениях, или безмолвно созерцать происходящее. Любой житель Узбекистана знает, что 60-центнеровый урожай хлопка с гектара невозможен. Разве что на идеальных опытных участках. Но сплошь и рядом брались такие соцобязательства. Особенно был популярен лозунг — «К 60-летию Октября — 60-центнеровый урожай!» Естественно, на передовую бригаду пахали остальные. На одном из совещаний руководителей хлопкосеющих республик, проходившем с большой помпой в Ташкенте, первый секретарь Аккурганского райкома партии товарищ Таиров обещал лично генсеку Брежневу, что район сдаст государству 100 тысяч тонн сырца. Слово он, конечно, сдержал. И получил звезду Героя. Но очевидцы помнят, как со всех соседних районов возили хлопок на заготпункты Аккургана.

Говорят, Андропова спросили: «Разве рыба не гниет с головы», на что очередной престарелый генсек ответил: «Да. Но чистят ее с хвоста». Когда приписки в Узбекистане достигли невиданных размеров, возникло «хлопковое дело», по которому тысячи рядовых исполнителей были привлечены к суду. Следственная бригада из Москвы наводила ужас, десятки людей покончили жизнь самоубийством. А потом расследование разом прекратилось: то ли всех виновных пересажали, то ли следы вели так высоко, что в Кремле испугались. Но как бы там ни было, «хлопковое дело» явилось для Узбекистана и национальным унижением, и национальным прозрением.

Октябрь 89-го оказался на редкость дождливым и холодным. Оргкомитету надо было отказаться от гастролей детского ансамбля из КНДР, хотя бы по той причине, что не пристало потчевать зрителей сразу двумя схожими программами. Но слишком сильна была эйфория от первого успеха.

Неудачи стали преследовать с самого начала. Гостиница колхоза «Правда» оказалась занята строителями, и председатель никак не соглашался переселить их. Тогда мы решили обратиться в Министерство просвещения, но там нам выделили такое общежитие, что даже «бомжи» и то отказались бы. Оставался колхоз «Политотдел» с его спортивным комплексом и гостиницей, способной принять до 100 человек. Но председатель Вячеслав Ким категорически отказался. «Это же дети! — патетически восклицал он. — Мало ли что может с ними случиться! Нет, я не могу взять на себя такую ответственность».

С большим трудом, задействовав райком партии, удалось уговорить председателя. Ох, и зол он был на оргкомитет. Хотя, когда прибыл ансамбль, сердце его оттаяло при виде мальчишек и девчушек. Самому юному артисту было 6 лет, старшему — 14. Весь ансамбль произвел на нас большое впечатление. Сколько было в юных гражданах КНДР наивной чистоты, непосредственности и таланта! Безропотно переносили они все тяготы походной жизни, стойко выдерживая напряженный ритм гастролей. Но на беду, концерты не давали даже половины запланированных доходов. А детей надо было срочно обуть и одеть, так как приехали они совсем налегке. В довершение ко всему спортивный комплекс не отремонтировали к отопительному сезону, а ночи стали прохладными. И в этой ситуации на помощь пришли жители колхозов «Правда» и «Политотдел». Они разобрали детей по домам, обогрели их теплом и вниманием.

От нас детский ансамбль поехал в Туркмению по приглашению ЦК ЛКСМ братской республики. Оттуда он должен был проследовать в Алма-Ату с пересадкой опять же в Ташкенте. И тут случилось непредвиденное: ЦК комсомола Туркмении нарушил график, отправив назад ансамбль на два дня раньше. Создалась ужасная ситуация: Алма-Атинский городской корейский культурный центр не готов принять юных артистов раньше срока, но и мы не можем приютить их, поскольку нет средств. Другого выхода не оставалось, как все же отправить детей в Казахстан. Что и сделали, несмотря на бурные протесты активистов Алма-Атинского культурного движения.

Как сейчас помню — пасмурный день, дождь то моросит, то переходит в ливень, мокрый перрон, бледные детские лица и ручонки, машущие на прощанье. И огромное чувство вины и грусти.

Вот так закончились гастроли двух ансамблей из КНДР. Между тем создание культурного центра застопорилось. Надежды, что осенняя сессия Верховного Совета Узбекской ССР рассмотрит закон об общественных организациях, не оправдались. Со всего Союза приходили добрые вести о корейском культурном движении, и только мы все еще находились в ожидании решения властей. А ведь ташкентский оргкомитет начал первым. Московские корейцы уже готовили всесоюзную учредительную конференцию, а мы все не могли разобраться с Михаилом Кваком.

Впрочем, ссоры и раздоры среди корейцев были и в других республиках. Например, в Алма-Ате одну группировку возглавлял Сон Ир — 70-летний ученый и знаток корейского языка и литературы, другую — Цой Владислав, бывший функционер от комсомола и спорта, а ныне молодой бизнесмен. Мне довелось присутствовать на тамошней учредительной конференции. Большинство поддержало молодого Владислава. Но не прошло и двух месяцев, как он сложил с себя полномочия председателя Алма-Атнского городского корейского культурного центра и вместо него избрали Валентина Чена, 35-летнего журналиста. Кстати, именно ему достались все хлопоты с преждевременным заездом детского ансамбля из КНДР. Буквально за день он вместе с активистами сумел найти тридцать корейских семей, которые согласились приютить на пару дней юных артистов. Вообще, журналисты активно участвовали в культурном движении. Я уже рассказывал о ленинградском корреспонденте ТАСС Вячеславе Огае. В Чимкенте зампредом корейского центра был собкор казахстанского республиканского телевидения Владимир Ким, в Бекабаде после ряда переизбраний лидером стал редактор городской газеты Олег Пан.

Еще весной Сергей Михайлович решил: поскольку создание республиканского культурного центра затягивается из-за отсутствия закона об общественных организациях больше внимания уделить периферии. К осени почти во всех областях и в крупных городах республики уже действовали инициативные группы и даже культурные центры. В Андижанской области, например, движение вначале возглавил Амур Ли, но его вскоре сменил Владимир Цой. Но и он пробыл недолго, поскольку решил уехать на Дальний Восток вместе с десятком корейских семей после известных событий в Ферганской долине (имеется в виду избиение турок-месхетинцев). В конце концов, руководителем культурного центра Андижанской области стал Владимир Ан — майор противопожарной службы.

В Бухарской области вначале дал о себе знать некий Виталий Тен — председатель кооператива «Вондо», но потом его сменил другой Виталий, но уже Чжен, директор гостиницы.

В Джизакской области с самого начала утвердился Николай Эм, юрист.

В Кашкадарьинской области поначалу долго не было инициатора, но во время гастролей пхеньянского ансамбля великолепно проявил себя Ким Ман Гир, бригадир-арендатор.

В Наманганской области тоже не сразу выявился лидер. Наконец, инициативную группу возглавил Пак Дмитрий, профессор пединститута.

В Самаркандской области не обошлось без группировок, но в конце концов роль председателя принял Григорий Мин, директор комбината стройматериалов.

В Ферганской области ношу лидера принял один из авторитетнейших корейцев Ревмир Лян, зампредседателя областного комитета народного контроля.

В Хорезме выдвинули Ревомира Тяна, полковника милиции в отставке.

В небольших городах, где корейцы хорошо знали друг друга лидеры выявлялись быстро и, как правило, оставались ими надолго. Так, в Алмалыке им стал Федор Тен, бывший работник прокуратуры, в Аккургане — адвокат Владимир Ким, в Чирчике — инженер Иосиф Цой. В Навои, где проживало всего несколько десятков корейских семей, культурный центр возник в числе первых и возглавил его инженер-геолог Анатолий Ким. А в таких городах, как Ангрен, Сырдарья, Той-Тепа, Янгибазар, где корейская диаспора насчитывала сотни человек, дело стопорилось из-за многочисленных группировок, которые на манер ташкентцев не признавали друг друга.

О противостоянии оргкомитета и группы Михаила Квака знали, пожалуй, все, и многие видели в этом причину топтания на месте. В конце концов даже нам, членам оргкомитета, стало казаться, что в случае примирения власти сразу пойдут навстречу. Но после всех стычек и столкновений как сделать шаг навстречу и пожать руку?

Надо отдать должное Михаилу Кваку. При всей своей одиозности он умел действовать конкретно и часто с опережением. Вот и на этот раз — пока мы возились с гастролями, созданием культурных центров на местах — его группа открыла в Ташкенте первые курсы корейского языка. И снова оргкомитет оказался в роли догоняющего. Соперничество само по себе вещь неплохая, ибо порождает желание сделать лучше, быстрее. Если бы только оно проходило без заочного охаивания, прямого вредительства.

Об организации курсов корейского языка в оргкомитете думали с первых дней. Но все откладывали на потом, ждали, когда будет официально создан культурный центр. За это время у нас скопилось 500 учебников из КНДР и Республики Корея. Гораздо сложнее обстоял вопрос с преподавателями. Михаил Квак организовал три группы под руководством Светланы Цой из пединститута, Вадима Эма и Софьи Цуй. Последние были выходцами из Китая и корейским языком владели хорошо. Кстати, о Вадиме я узнал еще полгода назад, даже записал в блокнот, что его можно привлечь в качестве преподавателя корейского, но так и не удосужился встретиться с ним. А те, кого обходили вниманием оргкомитета, находили поддержку у группы Михаила.

Сейчас, по прошествии времени, вижу, как мы тщательно копировали политическую борьбу и интриганство, происходящие в стране. Что ж, разве мы не дети той системы, что породила Сталиных, Хрущевых, Брежневых и других, которые пришли к власти, не брезгуя ничем.

Оргкомитет решил создать десять групп по изучению корейского языка. Все будущие преподаватели мне были знакомы. Четверо из них — ветеран корейской газеты Мен Вор Бон, пенсионер Сим Су Чоль, выпускницы «корлита» 60-х Надежда Ли и Галина Мун — работали в пединституте. Трое — И Донг Чоль, Пак Гон Сик и Ким Сон Ик — являлись выходцами из Северной и Южной Кореи. Они не очень хорошо владели русским, но корейский знали превосходно. Занятия в остальных группах согласились вести аспиранты из КНДР, обучающиеся в Ташкенте. Не все, кто мог преподавать корейский, приняли предложение. Например, Пан Илларион — переводчик «Интуриста» первым делом поинтересовался оплатой и отказался, узнав сумму. «Я на курсах японского языка получаю в десять раз больше!» — заявил он с гордостью. Кстати, он был единственным «материалистом», остальных сумма гонорара не интересовала. Многие готовы были работать бесплатно.

Никто не ожидал, что на объявление о сборе желающих изучать корейский язык откликнется столько людей. Актовый зал пединститута, рассчитанный на триста мест, был полон. Пришли корейцы разных возрастов, но преобладали 30-40-летние.

Занятия начались с первого ноября. Каждому слушателю мы выдали учебник с просьбой вернуть назад после учебы. Забегая вперед, скажу, что ни один не выполнил нашу просьбу, что послужило поводом для обвинения членов оргкомитета в продаже книг, бесплатно полученных из Кореи. Что сказать по этому поводу? На караванной тропе не стоит обращать внимания на лай собак…

По себе знаю, как нелегко в зрелом возрасте изучать язык. На этом трудном пути есть свои радости и разочарования. В эссе «Ноги к змее» один из основоположников советского детективного жанра писатель Роман Ким, проводя сопоставление двух письменностей — китайской и латинской писал, что первую создали художники и философы, а вторая — плод купцов и воинов. Конечно, любая письменность, приспособлена для закрепления и воспроизводства данной речи. Но посмотрите на иероглиф — сколько в нем художественной красоты, таинственности и философской непостижимости. Зато как удобна латинская графика, особенно в наш деловой век. Корейский алфавит — ни то, ни другое. Состоит он из букв — согласных и гласных, но ни одна из них не может употребляться самостоятельно. Слоговой принцип — а отсюда графическая схожесть с иероглифом — особенность, присущая только корейской письменности. У человека, привыкшего складывать буквы, последовательно присоединяя их друг к другу, или одним иероглифом обозначать целые понятия, слоговой принцип, когда два, три и даже четыре знака надо скрепить между собой по вертикали или по горизонтали, не может не вызывать раздражения. А тут еще ужасные искажения в произношении. Вы можете себе представить, чтобы семь согласных на конце слова читались как «т»? Добавьте сюда еще неимоверную кучу форм обращений, обязательное месторасположение каждого члена предложения с непременным сказуемым в конце — и тогда поймете — почему, начав изучать родной язык, я поначалу даже обиделся на предков. Ну что за неудобоваримую письменность они изобрели! Хотели упростить китайскую письменность, а получилось, что очень усложнили… латинский. Но оказывается, секрет любого языка заключается в том, что чем больше его постигаешь, тем больше очаровываешься им.

Две стихотворные строки на разных языках поразили меня своей удивительной схожестью. Это — лермонтовское «Белеет парус одинокий, в тумане моря голубом», и слова из известной корейской песни — «Река Туманг, голубая вода, лодочник, машущий веслом». И там, и здесь — грусть расставания. Но чтобы это почувствовать, надо знать контекст корейской песни. Река Туманг — пограничная, дальше — чужбина. Все корейцы, уходившие в поисках лучшей доли на север, переплывали реку Туманг. А лодочники в Корее машут одним веслом, стоя на высокой корме, и одеты они в традиционную белую мужскую одежду. Чем не одинокий парус, покидающий родной край? Потому-то песня и называется «Слезой омытый Туманганг».

Когда я понял, как схожи эти строки, был счастлив.

Открытие курсов корейского языка в Ташкенте стало событием. И что удивительно, для этого не понадобились ни культурный центр, ни другая официальная организация. Немного энтузиазма, хлопот — и изучай себе на здоровье родной язык. Было бы желание.

У многих народов существует поговорка: «Вслед за первым парусом покажутся и другие».

 

 

 

 

РОСКОШЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ

 

Сынок, как-то ты спросил меня о значении слов — «межнациональные отношения». Я ответил, что это, мол, отношение человека к людям другой национальности, равно как и их отношение к нему. Потом я не раз вспоминал твой вопрос. По сути дела, вся моя книга — ответ тебе.

Сколько ни существует племен, народов, рас — всегда возникали проблемы их взаимоотношений. Причина проста — «они» не похожи на «нас». Следовательно, от «них» можно ожидать всего. При этом, мой мальчик, «они» думают точно так же как и «мы». В истории человечества войны занимают значительное место, и в основе многих раздоров лежала национальная рознь. Через вразумляющее горе междоусобиц приходило понимание, что худой мир лучше доброй ссоры. Что все люди, несмотря на разный цвет кожи, язык, обычаи и нравы одинаковы по своей природе, что добрососедство, торговля могут дать больше, нежели завоевательские походы, которые еще неизвестно чем обернутся.

Торговля — одна из древнейших форм общения людей. Как тут не вспомнить Великий шелковый путь, возникший несколько тысячелетий назад и соединивший Китай, страны Юго-Восточной Азии с государствами Средней Азии и Средиземноморья. Исчисляемый тысячами километров, он проходил по горам и пустыням. Годы уходили на одну поездку. Но зато, представляешь, сколько всего увиденного и услышанного. Ведь и воины, и купцы, конечно же, не избежали естественного любопытства — а как живут в других краях люди, столь непохожие или похожие на нас. Великий путешественник Марко Поло, вернувшись после многолетнего путешествия в Китай, долгие годы не мог прийти в себя и занимался только тем, что рассказывал и рассказывал. Естественно, немало привирая. И эти рассказы разжигали любопытство, желание самому поехать и увидеть.

Даже сейчас, когда общению способствуют самые современные средства связи, информации и транспорта, мир заполонили рекламируемые стандарты быта и культуры, все равно — сколько различий в жизни самых близких соседей-народов. А что говорить о средних и более ранних веках? Все — другое, непонятное, чужое. Даже жесты рукой, кивки головой: есть народы, у которых одни и те же знаки имеют совершенно противоположные значения. А ведь есть обычаи, которые понять еще сложнее. Скажем, у многих народов полная чаша — знак уважения и гостеприимства. А у узбеков хорошему гостю чай наливают понемногу. Чтобы дольше длилось общение. А нальют полную чашку — значит пей и уходи поскорее.

Все непонятное вызывает подозрительность, страх, враждебность. Как таинственные силы природы. Не случайно поработители старались, чтобы порабощенные походили на них. Только разорвав внутренние связи народа — его язык, традиции и обычаи, историю, культуру можно сломить надолго сопротивление. В романе Чингиза Айтматова «И дольше века длится день» рассказывается о рабах-манкуртах, которых мучительным способом лишали памяти. И это были лучшие рабы.

Но вот какая штука, сынок. Чем сильнее нажим, тем сильнее сопротивление. Корейцы изобрели национальную письменность пять столетий назад, но вплоть до XX века она не находила широкого применения: большинство дворян по-прежнему пользовались иероглифами, считая новый алфавит слишком легким и потому предназначенным для женщин. Но когда японцы завоевали Корею и стали запрещать корейцам изучение родного языка, национальная письменность стала играть определенную роль в объединении антиколониальных сил.

Бывает нередко, что порабощенные стараются походить на своих поработителей. Но это всегда вызывало презрение и не в последнюю очередь у самих поработителей. Предательством, сынок, никогда не купить ни свободы, ни уважения. Но то, что никогда не завоюешь силой, можно получить обменом, иными словами, торговлей. По существу общение людей это и есть обмен — взглядом, словом, улыбкой, мыслями, чувствами. Ничто так духовно не обогащает человека, как общение. До сих пор в дебрях Амазонки или в джунглях Юго-Восточной Азии находятся племена, ведущие первобытный образ жизни. А почему? Вся их беда от изоляции.

Как тут не вспомнить великую китайскую стену, которой Срединная империя пыталась отгородиться от враждебных соседей. Мир и спокойствие, возможно, она сохранила, но развитие науки, техники и культуры затормозилось на многие века.

Все тоталитарные режимы схожи в одном — в стремлении изолировать народ «железным занавесом», держать его в неведении относительно других стран. Не случайно, например, в КНДР очень популярен лозунг — «Мы никому не завидуем!» А чему завидовать, если вся официальная пропаганда направлена на то, чтобы восхвалять существующий строй и нет никакой возможности узнать, как живут люди за рубежом.

Но были и другие — объективные причины изоляции. Изучая историю, ты, возможно, задашься вопросом, почему такие небольшие страны, как Италия, Англия, Испания, Голландия оказали такое огромное влияние на развитие всего человечества. Ответ прост: они имели не только выход к морю, то есть к общению со всем миром самым доступным в те времена морским путем, но и возможность создавать мощный парусный флот благодаря наличию корабельной сосны. Чего были лишены, скажем, Япония, Корея и другие страны, имевшие не худшее географическое положение.

Вопрос, конечно, спорный. Можно и на папирусной лодке пересечь океан, что великолепно доказал Тур Хейердал.

Природа создала людей разными, и в этом счастье человечества. Расчесать всех под одну гребенку, а это цель любого тоталитарного режима, задача, заранее обреченная на провал, поскольку это насилие над самой природой.

Все люди разные и потому интересно жить. Сент-Экзюпери, помнишь его «Маленького принца», сказал замечательные слова, что самая большая роскошь на земле — это роскошь человеческого общения.

Всю жизнь, сынок, ты будешь общаться с людьми — любить и ненавидеть, уважать и презирать, повелевать и подчиняться, радоваться и горевать. И вот тебе мой совет — относись к каждому, как к самому себе.

Если бы ты родился и вырос на родине предков, то, возможно, у тебя не возникал бы вопрос о межнациональных отношениях. И ты, не дай бог, думал бы, что корейцы — это лучшая нация в мире. Только общаясь с людьми иных национальностей, можно понять, что расовая или этническая принадлежность не могут быть признаками превосходства: каждый народ состоит из людей, а люди — они разные. В мире сейчас происходит интересное соревнование между двумя самыми развитыми государствами. Между Соединенными Штатами, где проживают сотни племен и рас, и Японией, где подавляющее число жителей — японцы. И если американцы создают свою культуру, синтезируя культуру разных стран, то японцы, наоборот, разбавляют свою монокультуру всем лучшим, что создано в мире. Способы разные, но цель одна — созидать в постоянном общении друг с другом.

Да, каждый человек имеет право любить свой народ и гордиться им. И в то же время в нем должна быть гордость за все человечество, сумевшее пройти великий путь от первобытного существования до космических высот. И знать, что каждый шаг был оплачен горьким опытом и страданием. Когда ты вникнешь во все это, поймешь, что национализм был и останется самой худшей чертой человека. Кичиться тем, что ты принадлежишь к такой-то национальности, что нравы, язык, культура твоего народа выше других — глупо. Но даже очень цивилизованного человека можно одурманить. Пример — нацизм в Германии, Италии, Японии. Идеи расового и национального превосходства и по сей день живы во многих странах. Но человечество, испытавшее ужасы фашизма, старается держать эту опаснейшую заразу в узде.

На национальных чувствах человека всегда старались сыграть бессовестные политики, ибо ничто не объединяет людей так, как сопричастность к одному роду-племени. И как часто национализм оборачивался еврейскими погромами, армянской резней, жестокими обрядами куклуксклановцев . В этом позорном ряду стоят и зверские убийства корейцев в Японии. В 1923 году в Токио разразилось сильное землетрясение. Десятки тысяч людей погибли, сотни тысяч остались без крова. Обезумевшим от горя японцам внушили, что в их беде виноваты корейцы, которые своим шаманством вызвали гнев природы. И началось массовое побоище, унесшее жизни свыше двухсот тысяч твоих соплеменников.

Людям свойственно обвинять в своих бедах других, особенно, если эти другие — чужой крови и веры.

В юности мне довелось быть свидетелем одного довольно дикого случая. Произошло это в Ташкенте, на жилмассиве Чиланзар, который тогда только начинал широко застраиваться. Жило здесь преимущественно русскоязычное население. Я шел с работы, когда заметил толпу возбужденных людей возле небольшого автобуса. В салоне находился лишь один насмерть перепуганный человек: он отчаянно метался внутри, пытаясь увернуться от летящих на него помидоров и яиц. Угрозы и брань. В толпе были одни русские, а травили они узбека.

Что случилось? Солидные дяденьки, сжав кулаки, горели желанием истерзать бедного человека, почтенные пенсионеры тряслись от злобы как эпилептики, смирные старушки вопили так, словно у них вырывали кошелку. С уст благопристойных дам срывалась матерщина…

А случилось вот что. Некий Иванов купил в промтоварном магазине рубашку. Через несколько дней он пришел обменять ее на другую, более дешевую. Продавец отказал ему, заметив, что купленная рубашка была в употреблении. Иванов стал просить, потом хамить. Конец рабочего дня, магазин уже закрывался, а Иванов все стоял рядом и канючил. Наконец, он обозвал узбека зверем. И продавец не выдержал. Так ударил назойливого покупателя замком по голове, что тот свалился без сознания. Проходившие мимо люди не остались в стороне. «Узбек русского убил!» — эта весть мигом собрала толпу. Продавец залез в служебный автобус, но шофер как на беду куда-то делся. Перепуганные пассажиры покинули салон и остался бедный продавец один на один с разбушевавшейся толпой.

Когда травят беззащитного, редко какая собака остается в стороне. Так и люди. Распаленная толпа выволокла узбека из автобуса и начала избивать. Прибежали милиционеры. Им удалось отбить несчастного и препроводить его в «черный ворон». Но «воронку» не дали уехать: кто-то спустил шину. Стражей порядка оттеснили, продавца вновь выволокли на мостовую.

Боже мой, как его били! Руками, ногами, палками, сумками, чем попало. Временами обезумевший от боли человек вырывался из толпы и бросался бежать, но разве мог он убежать далеко со сломанными ребрами, ослепленный болью и кровью, стекающей с разбитой головы?

Наконец, прибыли курсанты милицейской школы. Они ворвались в толпу, выхватили несчастного и забросили в кузов автомобиля, который тут же рванул от толпы.

Самое удивительное, что люди, зверским образом избивая человека, кричали — зверь, зверь, мы покажем тебе кузькину мать.

В этих словах, как ни странно, — ключ к пониманию происшедшего, отношение русских — не всех, конечно, — к узбекам, отражение великодержавной политики Москвы к бывшим колониальным окраинам. И живущее в них некоренное население никогда толком не знало местного языка, оставаясь русскоязычным. Да и как могло быть иначе, когда не только в Узбекистане, но и везде в Союзе приоритет был за русским языком, когда даже сами узбеки /особенно, высокопоставленные/ отдавали своих детей в русские школы. А что только не творили с узбекской письменностью, на протяжении всего лишь одного поколения дважды заставив менять алфавит.

Если вдруг произойдет развал СССР, то русскоязычные окажутся в очень незавидном положении. Потому что становление любого независимого государства обязательно сопровождается всплеском национального единства. И тогда симпатии и антипатии к инородцам будут во многом связаны со степенью знания ими местного языка.

Да, по языку, образованию и культуре я — русский. Или вернее россиянин. Но не для русских. Русский шовинизм тоже не лыком шит. Когда я попал из Пхеньяна в Москву и стал учиться в русской школе, то был одинок. А потом сблизился с мальчиком, которого звали Сашей, а фамилия у него была Мирман. Не знаю почему, но он тоже как-то держался в стороне от класса. Мы стали друзьями. Но однажды все поломалось. Кто-то шепнул мне: «Ты почему дружишь с Мирманом?» И когда я удивился вопросу, пояснил: «Он же еврей».

До этого я никогда не сталкивался с евреями, знал о них только понаслышке. Вроде ничего не произошло, мои чувства к Саше не изменились, но он как-то понял все и сам стал отходить от меня. И я не удержал его. Столько лет прошло, а мне до сих пор стыдно своего предательства.

Сынок, никогда не предавай друзей и землю, на которой живешь.

Я дружил и дружу с людьми многих национальностей — русскими, узбеками, евреями, татарами, казахами, всех не перечесть. Мне всегда с ними было хорошо и никогда вопрос о национальности не вставал между нами. Наоборот, то, что мы представляли разные народы, придавало и придает нашим отношениям особую привлекательность. И, что бы ни произошло, я останусь верен этой дружбе.

В твоей жизни будет тоже немало друзей разных национальностей. Никогда не поступайся своим достоинством и честью, не унижай и не унижайся, щади чужое самолюбие и не меняй свои убеждения как перчатки. Может, будут такие мгновения, когда надо стерпеть, смолчать. Что ж, молчание — не всегда согласие. Рабы немы, но разве в этой немоте не слышен вечный глас протеста?

 

 

 

 

НОВЫЙ ОРГКОМИТЕТ

 

В декабре 89-го прилетел из Москвы Хо Ум Бе, зампредседателя всесоюзного оргкомитета по созданию корейского культурного общества. Я уже рассказывал о нем, как он в числе группы студентов из КНДР, обучавшихся в СССР, попросил политического убежища. К сказанному хочу добавить кое-какие детали, которые появились позднее. Оказывается, Хо Ум Бе — выходец из дворян: его дед был офицером императорской гвардии. Когда в 1910 году Япония аннексировала Корею, сей отважный воин оказался среди немногих, кто не подчинился колонизаторам, принял участие в вооруженном сопротивлении, за что был казнен самураями.

Говорят, в Сеуле есть улица, носящая имя деда Хо Ум Бе. Интересно, что испытал внук, пройдясь по ней? Ведь жизненный путь потомка отважного дворянина был извилист и нелегок. Юношей Хо Ум Бе строит социалистический Север, участвует в войне против южнокорейского «агрессора». Затем — офицер, руководитель ансамбля Министерства внутренних дел КНДР, студент Московского госуниверситета, политэмигрант, учитель корейского и японского языков, журналист, писатель, общественный деятель. Ярый антикимирсеновец.

Я много слышал о нем, прежде чем познакомился. И сразу влюбился в него. Хо Ум Бе из тех, которые везде и всюду являются душой компании. Умел рассказывать, петь, наслаждаться общением.

Теплом домашнего очага Хо Ум Бе были согреты сотни корейцев, приезжавших в Москву. Мне тоже довелось побывать в его уютной квартире в августе 85-го, во время фестиваля молодежи. Он пригласил меня и журналистку Ри Ден Хи, угощал нас «пульгоги» /шашлыком по-корейски/. Мясо жарилось прямо на столе — на большой электрической сковороде. Наевшись, напившись и наговорившись вдоволь, мы собрались было уходить, как он стал предлагать «на посошок», соблазняя необыкновенной закуской — какими-то «колечками». Это было остро-сладко-восхитительное нечто, тающее во рту. Хозяин не сразу раскрыл секрет, заставил принять еще по рюмашке. Необычной закуской оказалась молодая икра обыкновенного минтая, замаринованная цельными мешочками особым способом.

Штрих, а в нем весь Хо Ум Бе, умеющий даже таким мелочам придать аромат заинтересованности.

Когда-то Хо Ум Бе, ставший по собственной воле политэмигрантом и выселенный из Москвы, мыкался в Ташкенте по частным квартирам. Приехав на этот раз, он остановился в правительственной гостинице. Туда и явились мы — руководители оргкомитета.

Гость обнялся с Сергеем Михайловичем на правах старого знакомого, а Тимофею и мне подал руку. Годы, казалось не властны над ним: узенькие глаза на баховском лице по-прежнему поблескивали юмором, а голос все так же журчал живым ручейком. После обычных расспросов о житье-бытье Хо Ум Бе стал рассказывать о Южной Корее, где он побывал осенью во время всемирных корейских фольклорно-спортивных игр. Мы уже немало знали о Кореяде, но хотелось услышать мнение человека, бывшего одним из руководителей делегации советских корейцев, главным переводчиком на всех встречах и приемах.

— Пожалуй, только один случай выпал из общего тона доброжелательности к советским «гепхо» — рассказывал он неторопливо, смачно посасывая сигарету. — В нашей делегации был ветеран войны, наряду с советскими орденами он надел и корейские. Вот журналисты и спрашивают его — откуда? Ветеран, простая душа, возьми и брякни, что получил их за участие в корейской войне. Естественно, на стороне «северян». А беседа транслировалась по прямому эфиру. Что началось после этого! Десятки инвалидов войны собрались перед нашей гостиницей в знак протеста. Еле уладили вопрос. Такие недоразумения наверняка еще будут, все-таки мы жили в другом лагере. Главное в том, что южнокорейцы вспомнили о нас и готовы помогать в возрождении родной культуры.

Слова Хо Ум Бе перекликались с высказываниями Сергея Михайловича. Правда, последний говорил о Северной Корее. Интересно, как долго мы сможем пользоваться и той, и этой помощью. Скорее всего начнется перетягивание каната и не окажутся ли тогда советские корейцы разделенными надвое?

— Нынешний президент Ро Дэ У, — продолжал Хо Ум Бе, — по всей видимости будет последним военным на посту главы государства. Он стал лидером страны не потому, что умнее или лучше других кандидатов. Просто за его спиной определенные силы. Да к тому же два его соперника из демократического крыла не смогли договориться между собой. Ну точь-в-точь как… корейцы, — при последних словах он усмехнулся и лукаво посмотрел на Сергея Михайловича.

— С другой стороны, заслуга Ро Дэ У в том, что он сразу принял позицию открытых дверей. Олимпиада в этом отношении сыграла выдающуюся роль. Всекорейские игры — еще один шаг. Ведь корейских иммигрантов во всем мире насчитывается свыше 6 миллионов. Это большая сила. Особенно важное значение в Южной Корее придают сближению с Советским Союзом и это понятно. Ближайший сосед, громадная сырьевая база, рынок сбыта. И в этом сближении позитивную роль могут сыграть советские корейцы.

В Южной Корее приветствуют наше культурное движение, готовы оказать всяческую помощь. Мы в этот раз подробно информировали корейскую общественность, правительственные круги о наших делах. Сейчас идет подготовка к проведению всесоюзной учредительской конференции. Почти во всех республиках уже созданы культурные центры и только в Узбекистане задержались. Почему?

Он испытующе посмотрел на Сергея Михайловича.

— В республике отсутствует закон об общественных организациях, — ответил тот и вздохнул. — Положение здесь довольно сложное. Вы же знаете, что нигде как в Узбекистане, нет такого скопления сосланных народов. Каждый неверный шаг со стороны правительства чреват непредсказуемыми последствиями. Отсюда выжидательная политика. С другой стороны, идет нарастание националистических тенденций в лице таких неформальных движений как «Бирлик», что еще больше заставляет власть предержащих осторожничать.

— Думаю, рыночная экономика во многом утихомирит межнациональные страсти, — задумчиво проговорил Хо Ум Бе. — Когда людям будет предоставлена возможность зажить по-человечески, им будет не до зависти. Если бы вы видели, каких успехов добилась Южная Корея! Но… — тут Хо Ум Бе поднял палец, — опять же пройдя через тоталитарный режим. Китай как сейчас зашагал, Вьетнам… Думаю, и советские люди не лыком шиты. Конечно, многое у нас будет по-другому. Главное, чтобы не было крови, междоусобиц. Главное, чтобы Союз не разлетелся вдребезги моментально.

— Вы думаете, это возможно? — спросил я.

— Ничего нельзя исключать. Москвичи устали от многословия Горбачева, который мечется между народом и советско-партийной прослойкой. Да что об этом говорить. У вас тут как обстоят дела? Почему не сладите с Михаилом Кваком?

Прямой вопрос требовал прямого ответа.

— Да потому, что трудно иметь дело с идиотом, — засмеялся Сергей Михайлович. — Несколько раз встречался с ним, договаривался о примирении, а потом одни пакости с его стороны. Впрочем, он сейчас не играет особой роли.

— Он не играет, зато им играют. Когда не хотят принимать решение, всегда удобно иметь причину. Я уже встречался с Салахутдиновым, заведующим идеологическим отделом. Он прямо говорит, что корейцы раскололись на два лагеря и в такой ситуации трудно, мол, кому-либо отдать предпочтение.

— Ну, это не серьезно, — засмеялся опять Сергей Михаилевич, — Группировки были и будут. Ведь у каждого свое мнение. Такое же положение и у татар, казахов и евреев.

— Евреи и немцы, видимо, будут уезжать в массовом порядке. А остальные… У них есть свои республики. Сергей Михайлович, мы посоветовались в Москве и здесь, и хотим предложить вам такой вариант. Как вы посмотрите на то, чтобы временно, до созыва конференции узбекских корейцев, вы и Михаил Квак отойдете в сторону. Создать новый оргкомитет. А уж на конференции — кого изберут? Этим вы лишите ЦК главного аргумента.

— Я готов, — твердо сказал Сергей Михайлович. — Хоть завтра сложу свои полномочия.

— Вот и хорошо, — одобрил Хо Ум Бе. — Насчет новой кандидатуры председателя объединенного оргкомитета. Предлагают двоих — Мирона Петровича Кана и Николая Борисовича Цая. Обоих вы знаете хорошо. Кто лучше подойдет?

— Думаю, Николай Борисович. Особого участия в наших делах оба не принимали, но профессор Цай все-таки более общителен, деловит. Раза два помог нам во время гастролей пхеньянского ансамбля.

— Хорошо, Слышал, что гастроли корейских артистов прошли на высоте. Но считаю, что зацикливаться на северянах не стоит. Хотя формально КНДР остается союзницей СССР, вы же знаете, что там творится. Похуже чем у нас. А надеяться на скорейшее объединение Кореи было бы недальновидно. Даже если обе стороны договорятся, процесс растянется на долгие годы. Иначе на полуострове воцарится экономический хаос. Южане очень обеспокоены этим. А то, что кэнэдээровцы на каждом перекрестке кричат о скорейшем объединении, создают ассоциации содействия объединению Кореи — не более как политический трюк.

— В Ташкенте тоже создали такую ассоциацию, знаете?

— Да, конечно. Но советские корейцы, думаю, не дураки, поймут, что к чему. Тем более, что сейчас идет интенсивное сближение между Южной Кореей и СССР. Посольство в Москве уже открыто, не за горами и встреча Горбачева с Ро Дэ У.

Мы еще поговорили полчаса, прежде чем расстаться.

Тимофей, как всегда, развозил нас на своей машине. Дорогой больше молчали, словно предстоящее расформирование оргкомитета уже разъединило нас. Только возле своего дома Сергей Михайлович сказал, усмехнувшись:

— Обидно, конечно, уступить на финише, но, видно, ничего не поделаешь. Главное, мы сделали все, что смогли.

Через неделю в зале заседания горисполкома собралось около пятидесяти человек: весь оргкомитет за исключением отщепенца Степана Никифоровича, инициативная группа Михаила Квака и свежее пополнение во главе с Николаем Борисовичем. Среди последних был и Мирон Петрович Кан.

Все тот же Файзуллаев вел собрание. Он вкратце изложил цель встречи — двум группам слиться, Сергею Михайловичу и Михаилу Кваку сложить свои полномочия, избрать новый оргкомитет. Все так, как предлагал Хо Ум Бе. С одной только поправкой: речь будет идти, как подчеркнул Файзуллаев, о создании не республиканского культурного центра, а Ташкентского городского.

При этом сообщении Сергей Михайлович чуть заметно улыбнулся. Год с лишним я общался с ним, встречался, чуть ли не ежедневно, так что смог хорошо разглядеть этого человека. Бесспорно, умен, образован, не знаю, как другие, но я готов был идти за ним в огонь и в воду. Но весь вопрос в том — готов ли он сам на такое ради культурного возрождения соплеменников? В глубине души у меня давно созрел ответ — нет, не готов. Лавировать, пойти на компромисс, сложить с себя полномочия — да, но ослушаться властей, открыто выступить против них с обвинением в бездеятельности — никогда. Что ж, какие мы есть советские корейцы, такого и заслужили лидера.

В начале 60-х годов, во времена «оттепели», группа видных советских корейцев обратилась с письмом к Хрущеву о создании корейской автономии. Им показали такую «автономию», что никто впоследствии даже не заикался об этом.

Наступил момент, когда Файзуллаев прямо спросил у двух руководителей групп о согласии сойти с арены. Сергей Михайлович встал первым и кивнул — да, согласен.

— А вы, Михаил Иванович?

— Понимаете ли,.. — начал было тот, но Файзуллаев прервал его.

— Вы согласны?

— Это, понимаете ли, силовое давление, — снова начал Михаил Квак.

— Да или нет?

— Да. Но я должен заявить…

— Садитесь, Михаил Иванович, — выразительно произнес Файзуллаев. — Думаю, всем нам стоит поблагодарить обоих товарищей за их немалый вклад в создание корейского культурного центра.

Все зааплодировали.

— Нам надо сейчас избрать новый оргкомитет. Пять, десять, пятнадцать человек… Как вы решите. Но я вот что предлагаю — вы все станьте его членами. Думаю, здесь нет случайных людей, каждый из вас болеет за возрождение национальной культуры. Вам и карты в руки.

— С одним условием, что вы будете председателем, — пошутил Георгий Югай, но вид у него был при этом вполне серьезный.

— Уже не хотите иметь дело с корейцем, — засмеялся Файзуллаев. — Зачем же меня? Здесь присутствует профессор Николай Борисович Цай. Многие из вас его знают. Он человек нейтральный и, думаю, будет пользоваться у всех уважением. Есть возражения против его кандидатуры?

— Пусть представится. Я, например, его не знаю, — заявил Мэлс Михайлович.

— Хорошо. Николай Борисович, расскажите о себе. Профессор Цай встал и сразу бросилось в глаза, что он высок ростом, сутуловат. Лицо казалось удлиненным из-за покатого лба с большой залысиной. Взгляд узких глаз быстр и беспокоен.

— Родился я в Приморском крае в 1934 году. Родители мои — крестьяне, — начал он было эпически, но тут же спохватился. -Закончил пединститут. Кандидат исторических наук, профессор. Работаю завкафедрой общественных наук в автодорожном институте. Женат, двое детей. Член партии.

Что можно узнать из такого стандартного представления? Ученый педант или человек с воображением, крепыш или слабак, инициатор или пустомеля? Но так уж у нас заведено: раз из крестьян — наш человек, кандидат наук — целенаправлен, профессор — ума палата, член партии — тут уж все лестные эпитеты хороши.

— Спасибо, садитесь. Вопросы еще будут? Кто за то, чтобы товарища Цая избрать председателем нового оргкомитета? Кто против? Единогласно, — Файзуллаев перевел дух и снова принялся ковать, пока горячо. — А вот его заместителями предлагаю Кана Мирона Петровича, тоже профессора, и Шина Валерия Юрьевича, кандидата исторических наук.

Итак, три богатыря — три историка. Уж они-то знают, как проводить в жизнь ленинскую национальную политику. Уму непостижимо, это же надо построить социалистическое государство, где люди не могут свободно, без волеизъявления властей создавать свои культурные центры для изучения родного языка, возрождения традиций.

Странное чувство отстраненности овладело мной. Словно все время я бежал впереди и вдруг заметил, что рядом никого нет. Бессилие, обида и печаль. Что ж, бегите сами, может, поймете, как это трудно — быть впереди.

Вдруг Файзуллаев сказал:

— А вот ответсекретарем нового оргкомитета предлагаю заведующего корпунктом корейской газеты, которого все вы хорошо знаете. Как?

И снова все переменилось. Только что решив — ну и пусть, мне уже все равно — я встрепенулся словно конь при зове трубы. Ну, а если бы меня не избрали, неужели я остался бы в стороне, не помог тем, кто взвалит на себя груз ответственности и забот? Неужели весь вопрос в том — буду или не буду в центре события?

Время покажет. Время расставит всех и все по местам. Рассудит, осудит и воздаст по заслугам. Время и люди.

После собрания новый председатель, два его зама и я остались в зале.

— Вот теперь мы по-настоящему прижмем Михаила Квака, — сказал Николай Борисович, заговорщицки подмигнув мне. — Теперь он слова не пикнет. Мы сделаем так, что он даже на учредительную конференцию не попадет.

Его слова не вызвали во мне воодушевления. Наоборот, душа съежилась от жесткого тона. Мне стало жаль Михаила. Какие бы у нас с ним ни сложились отношения, мы бежали весь этот год рядом, пусть не помогая, но подгоняя друг друга. И не Николаю Борисовичу осуждать Михаила. Его мог осуждать я, боровшийся с ним на равных. А этот новичок влез в драку под конец, завладел костью и лает в страхе, что прежние соперники объединятся против него.

Впервые я подумал, что с Михаилом надо было примириться, чего бы это ни стоило. Вплоть до принятия всех его условий. Что нам дало это противостояние?

Поскольку я был единственным связующим звеном между старым оргкомитетом и новым, то от меня зависело многое. Я мог поступить как еврей, который так умеет запутать дела, чтобы кроме него никто ничего не мог понять. И сразу стать самым необходимым человеком. Но урок с Михаилом Кваком не прошел даром: я решил — никаких интриг, чтобы все было честно и открыто.

Мы договорились собрать заседание оргкомитета через несколько дней, а до этого я введу новое руководство в курс дела, передам документацию. В конце разговора Николай Борисович снова закинул удочку в мою сторону:

— Вот создадим городской культурный центр, а потом примемся за республиканский. Там, конечно, без Сергея Михайловича не обойтись.

Этот Цай знал, что я все передам Хану, и заранее располагал того к себе. Что ж, я передам, конечно. Хорошие слова, почему не передать.

Начало деятельности нового оргкомитета не отличалось оригинальностью. Снова распределение обязанностей, составление планов. Разве что мы собирались не в корпункте, а в институте, где работал Николай Борисович. Народу, правда, было побольше, так что многие остались без конкретного участка работы. А это всегда чревато пустопорожними разговорами, благо подавляющее число членов оргкомитета были представителями научно-преподавательского мира и потому говорить умели и любили.

Первое заседание длилось целых четыре часа. Говорили обо всем, на каждый довод тут же два-три контрдовода. И так без конца. Николай Борисович повесил на доску огромный лист, где была расчерчена структурная схема будущего культурного центра. Кто кому подчиняется, кто кого курирует, кто за что отвечает и так далее. Будто это не добровольное общество, а некая военная организация, где неподчинение нижней ветви верхней грозит смертной карой. Бурная дискуссия разгорелась из-за названия. Николай Борисович предложил заменить слова «культурный центр», как дискредитировавшие себя. Одни предлагали «культурная ассоциация», другие — «культурное общество», третьи доказывали, что это одно и то же.

Мэлс Михайлович, а его хлебом не корми — дай поспорить, неистовствовал больше всех. Он вообще предлагал убрать слово «культурный», с пеной у рта доказывая, что без культуры общества не бывает.

То и дело выступавшие обвиняли друг друга в незнании русского языка, но лучше бы они обвиняли себя в незнании корейского. Забегая вперед, скажу, что Сергей Михайлович был всего лишь на нескольких заседаниях оргкомитета, Михаил Квак лишь на одном. Если первый больше молчал, то поэт попытался было ввязаться в какой-то спор, но все так набросились на него, что тот больше не появлялся.

Говорят, три еврея — четыре мнения. У корейца одно мнение — прав только он. Упрям — дальше некуда. Когда наконец-то замаячила долгожданная конференция, встал вопрос — кто будет участвовать? Я предложил два варианта. Первый — пригласить всех желающих. Второй — устроить собрание в каждом районе Ташкента, на которых избрать делегатов.

— Мы будем действовать только по второму варианту, — заявил Николай Борисович. — Все должно быть на демократической основе, мы должны охватить всех без обмана.

Конечно, второй вариант кажется всеохватывающим. Но это на первый взгляд. Как он мыслит себе — проведение районного собрания?

Данные о численности корейцев в каждом районе Ташкента у нас были, но как их всех оповестить? Допустим, оповестили, где собрать, если они все изъявят желание участвовать? Хорошо, собрали. Как они будут выбирать делегатов, по какому признаку, если они в большинстве случаев не знают друг друга. Или такой вполне вероятный казус — вдруг собралось столько, сколько надо избрать делегатов?

А теперь представим первый вариант. Объявляется день конференции. В ней может участвовать любой желающий. Единственное условие — каждый должен приобрести за определенную сумму билет делегата. Зеваки отпадут сразу, деньги пойдут в фонд культурного движения.

Но я не стал приводить свои доводы. Мы все с детства избирали кого-то куда-то и потому хорошо знаем, что кандидатуры всегда подбирались заранее: их фамилии оглашались с трибуны и возражающих, как правило, не было.

Демократия так демократия. Но как оповещать корейцев? Тут все оказались профессорами. Одни предлагали дать информацию в газете, другие — расклеивать объявления, третьи — сообщать по телефону. А один даже предложил — обойти все жилищно-эксплуатационные конторы города, взять адреса и разослать приглашения. Полный отрыв от реальности. Можно подумать, сотрудники ЖЭКов только и мечтают о том, чтобы делать выборки жильцов-корейцев.

Я попросил слова.

— Давайте исходить из реальности. Мы снимаем зал, допустим, на двести мест. Почему не больше? А потому что больше не придет народу, поверьте моему слову и опыту. Хорошо, допустим, я не прав и народу придет больше. Две тысячи, три тысячи… Такой зал арендовать мы все равно не сможем, нет денег. Итак, зал на двести мест. Например, в Чиланзарском районе проживает около восьми тысяч корейцев. Для того, чтобы смогла принять участие хотя бы половина, при том что эта половина будет участвовать, нам придется в этом районе устроить двадцать собраний. Это понятно?

— Что дальше?

— А то, что мы никогда не соберем не только половину, но и даже пятую часть. Разве двести человек могут выражать мнение восьми тысяч?

— Что же делать? — спросил кто-то после минутного замешательства.

— Видите ли, в данном случае мнение большинства не обязательно для нас. Большинство, может быть, даже против культурного центра. Или большинству все равно — будет центр или нет. Поэтому возьмем за аксиому факт, что центр нужен корейцам. И тот, кто так считает, придет на собрание. Предлагаю на каждый район назначить по два ответственных лица за проведение собрания от оргкомитета. Каждый член оргкомитета должен составить списки всех своих знакомых с указанием имени-отчества, телефона и адреса. Эти данные рассортируем по районам и передадим ответственным для оповещения. Снимем в центре города зал для заседания и дадим объявление в газете об очередности собраний по районам. Таким, образом, за десять дней мы проведем все районные собрания.

На том и порешили.

Всю жизнь партия провозглашала лозунг — дойти до каждого. И доходили, и заставляли. Добровольно-принудительно участвовать в культпоходах, субботниках, в праздничных демонстрациях, собраниях, выборах. Забывая о том, что демократия — прежде всего право каждого на собственное решение.

Оргкомитет еще обсуждал вопросы квотирования делегатов от каждого района, создания совета старейшин, списка гостей, а я, слушая их вполуха, размышлял, где раздобыть деньги на аренду зала, размножение устава и программы, на объявление в газете. Накануне мы с Тимофеем подсчитали свои возможности. Кооператив «Самчонли» мог оплатить лишь половину расходов. Ничего не оставалось, как доложить обо всем оргкомитету и предложить каждому внести свой взнос на общее дело, хотя этого, как раз, мне не хотелось делать. Пусть об этом объявит Николай Борисович. Но я тут же представил его реакцию — зачем же заваривать кашу, если нет риса. Он, конечно, достанет недостающие деньги, но сколько будет в мою сторону упреков и разговоров.

Так получатся всегда: кто ничего не делает, тот чаще всего прав. Скинуть свою ношу я никак не мог, сам взвалил ее, и потому, как бы ни было трудно, надо нести.

Выход с деньгами нашел Тимофей. Он предложил после каждого собрания показывать фильм, благо он у нас был. Его в свое время нам привез и подарил пхеньянский ансамбль. Картина так себе, сентиментальная бодяга, но в данном случае она должна была вызвать интерес, поскольку повествовала о жизни японских корейцев. Сюжетная линия такова: Он и Она полюбили друг друга. Все бы ничего, да беда в том, что родители юноши — члены просеверокорейского общества «Чонг Рен», а родители девушки — приверженцы проюжнокорейского общества «Миндюдан». Отсюда трагедия, почти как у Ромео и Джульетты. Кстати, из этого фильма я впервые почерпнул, что японские корейцы разделены на два лагеря. Узнаю наших.

Как я и предполагал, от каждого района приняли участие человек по 150-200. Никто из членов оргкомитета так и не представил списка своих знакомых, так что пришлось выжать блокноты всех собкоров корпункта, протоколы различных собраний и мероприятий, где мы фиксировали данные приглашенных, потрясти старые телефонные книги, чтобы собрать несколько сотен имен.

Собрания проходили по единому сценарию: открывал один из ответственных, затем краткая речь Николая Борисовича о цели и задачах культурного центра. Оглашался список избираемых на конференцию. Если кто из кандидатов не являлся на собрание, его вычеркивали и вносили другого. Иногда вместо Николая Борисовича выступал его заместитель Шин. Мирон Петрович блистательно отсутствовал, но этого никто не замечал.

После первого собрания Тимофей предложил создавать в каждом районе первичную организацию во главе с секретарем, которые в будущем должны стать главной опорой городской организации. Это предложение Николай Борисович подхватил сразу Правда, впоследствии авторство этой идеи как-то незаметно перешло к нему, чему он не сопротивлялся.

«Избирательная кампания» прошла в целом спокойно, не считая одного инцидента. Михаил Квак жил в Куйбышевском районе и поэтому, когда назначали ответственных за собрание, кто-то предложил по этому району выдвинуть его жену, благо она тоже числилась в оргкомитете. Поэтому Антонина Антоновна как раз и вела собрание. Когда она зачитала список кандидатов в делегаты, многих не оказалось в зале, и это вызвало недовольство присутствующих. Но особенно возмутило то, что она, включив фамилию мужа, «забыла» Сергея Михайловича, который тоже проживал в этом районе. Я почему допускаю преднамеренность в действиях жены Михаила Квака? Члены оргкомитета, как решил сам оргкомитет, вносятся в списки кандидатов автоматически, поэтому их фамилии были розданы заранее всем ответственным по районам. Так что просто забыть она никак не могла. Словом, собрание забурлило и, когда дело дошло до голосования персонально по каждому кандидату, подавляющее большинство отвергло Михаила Квака. Бедный поэт пытался выступить, его не слушали, но он все равно говорил, и речь его была сумбурной и истеричной — вы такие-сякие, совсем не понимаете, что делаете, пешки в руках Сергея Михайловича, он подзуживает вас, а вы рады стараться…

И вдруг умолк, схватившись за сердце. Словно выключили микрофон. Потом махнул рукой и сошел с трибуны. Если я питал неприязнь к Михаилу Кваку, то в тот вечер она исчезла. Как это оказывается жестоко — топтать упавшего. Утешало лишь то, что я не имею никакого отношения к случившемуся: он пожинал то, что сам посеял. Но это был еще не самый его горький урожай.

Поскольку создавалось городское культурное общество, то само собой подразумевалось, что Сергей Михайлович не будет баллотироваться на роль председателя этого общества. Ясно, что претендент на «город» один — Николай Борисович. Издревле так повелось, что председатели оргкомитета, похоронной комиссии, временного правительства, как правило, становятся потом постоянными. Нет ничего постояннее временного.

Какие у меня могли быть возражения? Но общаясь с Николаем Борисовичем, я все больше убеждался, что этот человек случайно залетел в орбиту культурного движения. Тем более, что мне есть с кем его сравнивать. В Сергее Михайловиче подкупало многое — стремление в совершенстве овладеть корейским языком, который он и так знал вполне сносно, интерес к родной культуре, дальновидность и демократизм в отношениях с людьми. Всегда умел выслушать, согласиться, промолчать, дать дельный совет.

Не таков был новый председатель оргкомитета. С первых же дней меня поразил его тон — требовательный и нетерпеливый. Словно он имел дело со студентами. Человек явно не понимал, что каждый участвующий в культурном движении делает это сугубо добровольно, на общественных началах. Что любой из нас в принципе мог запросто возразить ему, не подчиниться, послать к черту.

Его заместитель Шин Валерий Юрьевич, кстати, он работал под началом Николая Борисовича на одной кафедре, мало чем отличался от своего шефа. Вот пример, ярко характеризующий их обоих. Как-то они находились в корпункте, когда к нам заглянул гость из небольшого городка Гагарина. Тамошние корейцы послали своего представителя узнать о новостях культурного движения в республике, выяснить, с чего им начать, как организоваться. Я, естественно, познакомил гостя с председателем оргкомитета и его замом. Стоило послушать, как новоявленные лидеры принялись поучать приезжего, не давая последнему и рта раскрыть. А когда обескураженный гость спросил про АСОК, его собеседники так взъярились, что обозвали всех, кто интересуется этой организацией, дураками и негодяями.

Тогда впервые зародилось во мне сомнение по поводу кандидатуры Николая Борисовича, как возможного претендента на пост председателя городского корейского культурного центра. Неужели мы год с лишним ратовали за то, чтобы пришел этот варяг с дубинкой. Я пытался поговорить об этом с Сергеем Михайловичем, но он каждый раз отклонял мои попытки и делал это с таким мягким укором, что мне становилось неловко. Будто я наговариваю на человека. Но время шло, и во мне все больше зрело убеждение, что надо самому преградить дорогу варягу. Способ один — выдвинуть альтернативную Николаю Борисовичу кандидатуру на городской конференции.

— Зачем тебе это? — сдвинул брови Сергей Михайлович, когда я откровенно сказал ему о своем намерении. — Мы же, вроде, с самого начала решили, что наша цель — создание республиканского центра.

— Поэтому я и считаю, что городское общество нельзя отдавать в чужие руки, — заявил я и смутился. Нелегко дается роль эдакого партийного функционера.

— Что ты имеешь против профессора Цая? Я его знаю давно, сам выбрал его кандидатуру, помнишь? И вообще уже решено, что он возглавит городское культурное общество.

— Не знаю, кто решил, но вас разве не привлекают альтернативные выборы?

— Разве что для этого, — засмеялся Сергей Михайлович. Итак, они уже решили. Этим «они» я впервые отделил себя от Сергея Михайловича.

Зато Тимофей сразу поддержал меня.

— Правильное решение, — сказал он. — Вот помяни мои слова, Сергей Михайлович еще не раз пожалеет, что связался с ним.

Видимо, Сергей Михайлович передал мои слова Николаю Борисовичу, потому что через несколько дней он пришел в корпункт вместе с Шином и спросил в лоб:

— Это верно, что вы хотите выставить свою кандидатуру на конференции?

До этого я еще колебался, но прямой вопрос требовал такого же прямого ответа.

— Да, — ответил я.

— А кто сказал, что я тоже буду баллотироваться?

Я внимательно посмотрел ему в глаза. Он покраснел.

— Ну ладно, — пробормотал он и переменил тему.

Итак, перчатка брошена. Я никогда не участвовал в предвыборной борьбе, но готов был встретиться с делегатами до конференции, изложить свою программу. Причем, даже вместе с Николаем Борисовичем.

Тимофей, чьи руки были более развязаны, взялся организовать такие встречи. Первыми отозвались делегаты Сергелийского района, но мой соперник туда не явился. Не явился он и на вторую встречу, состоявшуюся в Кировском районе.

Примерно за две недели до конференции я стал чувствовать, что выпадаю из центра событий. Как ответсекретарь оргкомитета я должен быть в курсе всех дел, но вот уже несколько раз ко мне обращались с вопросами, которыми я не владел. И я понял, что меня специально обходят информацией.

Николай Борисович и его заместители совсем перестали звонить мне, в их ближайшем окружении появились новые люди, тогда как многие старые члены оргкомитета были отодвинуты на задний план.

Всех избранных районных секретарей первичных организаций я знал хорошо, на поддержку шестерых из десяти мог рассчитывать наверняка. В их числе, естественно, был и Донг Чоль, ставший секретарем самого крупного района Ташкента — Кировского, где проживало около девяти тысяч корейцев. Соответственно делегатов на конференцию оттуда было больше всех.

Когда избирали Донг Чоля секретарем, чаша весов вначале склонялась явно в пользу его соперника — Мэлса Михайловича, произнесшего яркую, зажигательную речь. Я решил вмешаться. Потому что в течение года я видел, как оба относятся к делу. И Донг Чоль, сказал я, не в пример другим болтунам и демагогам не умеет бойко говорить, зато прекрасно знает корейский язык, историю и культуру Кореи. Такого секретаря нет, и долго еще не будет ни в одном районе.

Последний довод сразил присутствующих, и они проголосовали за Донг Чоля. С тех пор Мэлс Михайлович стал кричать на каждом перекрестке, что он покажет этому шелкоперу, то есть мне, где раки зимуют. И вскоре оказался в числе приближенных Николая Борисовича.

За несколько дней до конференции я позвонил Семену Тимофеевичу. Что скрывать, хотел заручиться поддержкой этого авторитетного человека. Или на худой конец, узнать его мнение. Конечно, поражение на выборах не бог весть какая трагедия, но если уж браться за гуж, то почему бы и не выдюжить. Я не считал, что для победы все средства хороши, но и не воспользоваться дозволенными приемами было глупо. А Семен Тимофеевич как-никак будет вести конференцию — таково решение оргкомитета. Да и потом за его спиной — группа очень влиятельных корейцев.

Старый функционер сразу понял цель моего визита. И заявил с грубоватой прямотой:

— Зачем тебе это нужно? Уже решено, что Николай Борисович будет председателем городского общества. А ты ещё молод, вот изберем тебя замом к Сергею Михайловичу в республиканский центр и работай себе на здоровье. Поэтому брось свою затею с альтернативными выборами. На конференции будут присутствовать большие люди, они могут превратно понять ситуацию. Опять, скажут, корейцы, чего-то не поделили. Так что послушайся моего совета.

Да, одно дело, когда ты расписываешь роли, другое — когда тебя дергают за ниточки.

И я решил смириться. Тем более, что Сергей Михайлович еще раз дал ясно понять, что не одобряет моего решения баллотироваться на конференции. Он как раз лег в больницу, и Тимофей, будучи у него, завел речь обо мне.

— Как же я поддержу его? — сказал Сергей Михайлович. — Я же в больнице.

— А вы напишите записку конференции, — предложил Тимофей.

— Что я, Ленин что ли, писать записки съезду, — отшутился Хан.

Не думаю, что Сергей Михайлович умышленно лег в больницу, дабы соблюсти нейтралитет. Но даже если и так, то спасибо за деликатность.

Накануне конференции Шин попросил меня срочно приехать на кафедру общественных наук автодорожного института. В кабинете был и Николай Борисович.

Беседу начал Шин.

— Мы тут посоветовались и решили предложить вам отказаться от мысли баллотироваться на конференции.

Если бы не такой императивный тон, я согласился бы сразу с его предложением.

— Почему?

— Мы будем выдвигать Николая Борисовича.

— Вот и хорошо, пусть все знают, что наше движение — за демократию и альтернативные выборы.

— Давайте без шуток. Согласны снять свою кандидатуру или нет?

— Я и не выдвигал. Как скажут делегаты.

— Уточняю вопрос: если делегаты выдвинут вашу кандидатуру, вы дадите самоотвод?

Я разозлился.

— А в чем, собственно, дело? И что за командный тон?

— А дело в том, что если вы не откажетесь, вам будут заданы очень неприятные вопросы, связанные с корейскими сувенирами и учебниками.

Ах, вот оно что!

— Слушайте, если вы собираетесь шантажировать меня, то номер не пройдет. После ваших слов я принципиально должен участвовать в выборах.

— Ну, мы это говорим во избежание вашего же позора.

— Спасибо. Но за себя я сам отвечу.

Валерий Юрьевич попытался испепелить меня взглядом, но поскольку у него ничего не вышло, повернулся к соседу.

— Все ясно, Николай Борисович. Молодой человек не понимает, что ему грозит.

— Ладно, — буркнул тот, не глядя на меня. — Пусть пеняет на себя.

На этом наш разговор закончился. Мной овладела холодная ярость. Они боятся меня, раз прибегают к шантажу.

Знаю одно — независимо от итогов выборов мне с ними не по пути.

 

НАМ НЕ ДАНО ПРЕДУГАДАТЬ

 

И вот — долгожданная конференция. Мы специально приурочили ее к Новому году по лунному календарю. Дневное торжество должно завершиться вечером грандиозным банкетом в одном из лучших ресторанов города.

Парное февральское утро обещает чудесный солнечный день. В фойе КИЦа — культурно-информационного центра «Интуриста», где должна состояться конференция, с раннего утра играет корейская музыка. На меня возложена обязанность председателя мандатной комиссии. Вместе с девушками в национальных платьях встречаю делегатов у входа: наиболее именитых лично сопровождаю к столу регистрации. Каждому участнику вручается папка с блокнотом и ручкой. Ничуть не хуже, чем на иных общественных форумах. На столах также лежат стопки информационных бюллетеней. Его составлял я сам, и, не скрою, испытывал при этом некоторое злорадство. Вот будет сюрприз для Николая Борисовича и К. Потому что в листовке изложены все заслуги прошлого оргкомитета во главе с Сергеем Михайловичем. Пусть люди знают, кто готовил почву для сегодняшних всходов.

Николая Борисовича не видно, хотя он заявился в числе первых. Зато между делегатами с таинственным видом снуют Валерий Юрьевич и Мэлс Михайлович. Но и они вскоре исчезли.

Ко мне подошел Тимофей.

— Ты знаешь, что в малом зале сейчас создают совет старейшин?

Я сделал вид, будто в курсе, хотя ни черта не знал.

— А знаешь, для чего этот совет? Чтобы он выдвинул кандидатуру Николая Борисовича!

— Спокойнее, Тимофей. Старейшины могут выдвинуть, но они не имеют права голоса. Решают делегаты, — кивнул я на фойе, полное народу.

Я был готов ко всему и потому не удивился ходу Николая Борисовича. То-то он вкупе с Шином задвинул меня в мандатную комиссию, чтобы, значит, торчал в фойе в тот момент, когда собирается совет старейшин. Но ведь и мы не лыком шиты: информационный бюллетень заставил Николая Борисовича нахмуриться и побледнеть. А ведь у меня была еще одна домашняя заготовка.

Занятый всеми этими мыслями, я не сразу заметил Михаила Квака. И что странно, не ощутил ни удивления, ни беспокойства, ни ярости. Наоборот, почувствовал нечто похожее на уважение. Силен, бродяга, явиться — несмотря на такой афронт накануне. Ну и пусть. Что бы там ни было, а этот день он тоже приближал, как мог. В конце концов, вход никому не заказан — вся галерка отведена гостям.

Но поэта, видимо, не устраивала роль стороннего наблюдателя. Каким-то образом он раздобыл билет делегата конференции и хотел зарегистрироваться. Но не тут-то было; его фамилии не оказалось в списке. Михаил стал настаивать. Возник спор и тут же позвали меня.

— Тихо, тихо, — сказал я, подходя к столу регистрации. Глянул прямо в глаза Михаилу. — Покажите, пожалуйста, ваш пригласительный билет.

Впервые за все время наших стычек поэт стушевался и спрятал руку с билетом за спину.

— Ладно, девчата, регистрировать не надо, а в зал пусть проходит, — сказал я и отвернулся. Невмоготу стало смотреть на затравленное лицо старого недруга. Будь сейчас моя воля, я усадил бы его в президиум и воздал должное. Нам бы с ним шагать в одной шеренге, ибо мы вместе начинали культурное движение корейцев. Но жизнь удивительная штука: она разделяет людей на друзей и врагов, зачастую даже непонятно, по каким признакам.

Никогда еще не было у меня столько рукопожатий за один день. Многие, здороваясь, считали своим долгом подбодрить, намекнуть, что они в курсе дела и будут голосовать за меня. Я был благодарен им, и возможное поражение меня больше не волновало. Разве приобретение стольких друзей само по себе не выигрыш?

10 часов. Зал, рассчитанный на четыреста человек, заполнен до отказа. В президиуме — члены оргкомитета, секретари первичных районных организаций, почетные гости. В числе их и зампредседателя горисполкома Файзуллаев.

В центре стола — Семен Тимофеевич Чен. Уверенным голосом он приветствовал участников конференции и предоставил вступительное слово председателю оргкомитета по созданию Ташкентского городского корейского культурного общества товарищу Цаю.

Речь Николая Борисовича была краткой и выдержанной. 37-й год, переселение, братская помощь народов Средней Азии, перестройка, забота партии и правительства…

После процедурных согласований должен выступить председатель мандатной комиссии.

Накануне я допоздна готовился к выступлению. Именно к выступлению, а не докладу. Другого шанса быть услышанным у меня, возможно, не будет, и потому я не мог ограничиться голыми цифрами и фактами.

Я окинул взглядом зал. В жизни каждого из нас бывают такие мгновения. Ты и зал. Что в слове твоем и как оно отзовется?

— Уважаемые товарищи!

От имени оргкомитета — старого и нового — я приветствую всех делегатов конференции и выражаю уверенность в том, что ее решение окажет на судьбу советских корейцев огромное значение, даст мощный толчок возрождению родного языка и культуры.

Эту фразу я сказал на корейском языке почти без запинки и зал воздал должное. Приободренный аплодисментами, я продолжал уже дальше на русском:

— Готовя данный доклад, я невольно подумал, насколько необычна наша с вами конференция. И что такая конференция требует, наверное, и нестандартного доклада мандатной комиссии. И потому хочу предложить вам иную концепцию обычных формулировок, поделиться с вами размышлениями, на которые наводят цифры и факты, касающиеся нас, делегатов. Кто же собрался здесь, что мы собой представляем, как корейская диаспора, что нас объединяет и разъединяет?

251 делегат участвует в этой конференции от 10 районов Ташкента, города Нариманова и Калининского района столичной области. Столько же было выдано временных удостоверений. Зарегистрировано 202. Будем считать, что у 39 неявившихся делегатов достаточно уважительные причины.

Год назад мы только могли мечтать, что придет время, и корейцы соберутся вот так вместе для обсуждения своих вопросов. Не примите за лесть, если скажу, что в этом зале — интеллектуальный цвет корейской общественности Ташкента. Десятки докторов и кандидатов наук, инженеры, педагоги, врачи, всех не перечислить. 90 процентов делегатов имеют высшее образование. О некоторых товарищах, присутствующих здесь, хочется сказать особо.

Наш председатель собрания — Семен Тимофеевич Чен. Человек известный в республике, министр до недавнего времени, член ЦК, депутат Верховного Совета Узбекской ССР. Но уважения он заслуживает не только за высокие звания и должности. А за то, что будучи министром, депутатом, он еще в 85-м году, в самом начале перестройки, во всеуслышание заявил о политической реабилитации корейцев. Не случайно он сегодня заслуженно председательствует на нашей конференции.

В зале присутствует также Феликс Владимирович Нам, преподаватель русского и корейского языков, человек, который один, я подчеркиваю — один, сумел добиться того, чтобы в пединституте снова был открыт «корлит». И его детище сегодня является единственным в Средней Азии центром по подготовке учителей корейского языка.

Делегатом нашей конференции является и художник Вениамин Самуилович Ким, который через все свое творчество пронес боль 37-го года, боль трагического переселения корейцев. Не в пример тем художникам слова и кисти, певшим в угоду конъюнктуре, произведения Вениамина Самуиловича мало кто покупал, персональной выставки он удостоился лишь на 50-м году жизни. Но я думаю, придет время, когда его творчество будет оценено по заслугам. И это время наступает.

Каждый из вас, наверное, испытал гордость, когда о корейцах представители других национальностей отзываются как о людях трудолюбивых и честных. 40 процентов делегатов имеют правительственные награды, 8 — звания заслуженных работников, 2 — золотые медали Героя Соцтруда.

А какие только области человеческой деятельности не представленье в анкетах делегатов. Ядерная физика и сфера обслуживания, компьютерное программирование и химия полимеров, юриспруденция и педагогика, медицина и строительство. При этом средний возраст делегатов конференции 40-45 лет. Именно это поколение вывело корейцев на второе место в Союзе по числу выпускников вузов и школ на каждую тысячу человек. Именно это поколение особенно остро задумывается над будущей судьбой своих детей.

Всем нам знакомы слова о национальном достоинстве и чести. Но ведь есть еще и национальное унижение. Это когда человека лишают возможности сохранить традиции и обычаи. Не случайно тоталитарные режимы всех времен и народов старались обезличить людей, стереть в них национальную память.

В этом зале находятся представители ЦК, горкома партии и горисполкома. Это придает весомость и значимость нашей конференции. Не думаю, что они считают здесь себя свадебными генералами, и потому хотелось бы узнать от них, когда в республике будет принят закон об общественных организациях? Готовятся ли вообще такие документы? Какова программа помощи будущим культурным центрам и обществам?

Оргкомитет пригласил на конференцию также представителей культурных центров и обществ — евреев, татар, уйгур, армян, азербайджанцев, казахов. Это наши братья по судьбе. В конце прошлого года мы встречались за одним столом, создали координационный центр для обмена опытом и информацией, совместных мероприятий и взаимопомощи. Наш девиз — консолидация. В конечном счете, мы хотим только одного — чтобы нам была предоставлена возможность самим решать свои проблемы.

И последнее. Эту долгожданную конференцию мы должны, мы обязаны начать с минуты молчания. В память о тех, кто пал жертвой сталинских репрессий. Всех, в том числе и корейцев.

Прошу конференцию утвердить данный доклад мандатной комиссии и признать действительными полномочия 202 делегатов.

Переждав реакцию зала, Семен Тимофеевич произнес традиционную фразу:

— Разрешите ваши аплодисменты считать единодушным утверждением доклада мандатной комиссии.

Но не успел он перейти ко второму вопросу, как на сцену полез Михаил Квак.

— Вам что? — спросил его Семен Тимофеевич.

— Хочу сказать несколько слов, — ответил ничуть не смущенный поэт и вытащил из кармана листок бумаги.

— Как это — несколько слов? — изумился председатель. — У нас тут конференция, молодой человек, и существует порядок. Запишитесь, а потом выступайте на здоровье.

— Я всего несколько слов, поприветствовать и, понимаете ли…

— А ну-ка сойдите с трибуны, — рыкнул Семен Тимофеевич. Тут ему на ухо что-то прошептал Николай Борисович. — Так вы оказывается еще и не делегат конференции. Сойдите с трибуны немедленно!

Но Михаил, видимо, решил выступить, во что бы ни стало. Он уже пододвинул микрофон, как Семен Тимофеевич обратился к залу:

— Вот тут товарищ хочет сорвать распорядок конференции. Давайте похлопаем, чтобы он сошел с трибуны.

Зал дружно зааплодировал, затопал ногами, загудел.

И снова мне стало жаль Михаила. Как бы он ни враждовал с оргкомитетом, его вклад в сегодняшнюю конференцию весомее вклада многих других. Неожиданно вспомнилось, как мне самому не дали слово на республиканском партактиве, также ловко прибегнув к помощи зала.

Михаил Квак с горестным лицом смотрел, как шумят делегаты. Затем, махнув рукой, сошел со сцены и направился к выходу.

Не унывай, поэт. Главная проверка впереди. Когда каждый из нас, независимо от того, кто он в этом культурном движении -лидер или рядовой — будет вносить свою лепту. И если ты опустишь руки, значит, все было фальшью, значит тобой двигала не боль и не жажда возрождения родной диаспоры, а лишь желание выдвинуться на этой волне. Если ты истинный патриот, мы еще встретимся и, возможно, пожмем друг другу руки.

По поводу проектов устава и программы выступил Виктор Николаевич Тен. Поскольку обсуждаемые тексты были у всех на руках, он не стал зачитывать их, а остановился лишь на тех спорных моментах, которые требовали разъяснений. Опытный юрист Виктор Николаевич проделал это четко и ясно. Особых замечаний со стороны делегатов не было. Все также согласились с названием создаваемой организации — Ташкентское городское культурное общество советских корейцев.

После перерыва, когда делегаты обменяли свои пригласительные билеты на мандаты, начались выборы руководящих органов общества. Была избрана счетная комиссия, которую возглавил Леонид Хван, молодой юрист, частенько захаживавший в корпункт. Выдвинули его неожиданно. Сидя в первых рядах зала, он несколько раз делал замечания Семену Тимофеевичу по ведению собрания. Дело в том, что старый партократ, привыкший вести собрание по старинке, нет-нет да и нарушал процедурные нормы. Замечания Леонида нервировали Семена Тимофеевича, но он старался не подавать виду. И вот, когда встал вопрос о счетной комиссии, Файзуллаев неожиданно предложил — а давайте включим в него и этого молодого принципиального человека. Так Леонид стал во главе счетчиков, чему я был рад. Зато Николай Борисович и Валерий Юрьевич переглянулись. Видно, у них насчет председателя счетной комиссии были свои планы.

Но чуть погодя ситуация изменилась. Когда решили, что председателя будут выбирать открытым голосованием и большинством голосов, Леонид снова задал вопрос председательствующему:

— О каком большинстве идет речь? О простом или квалифицированном?

Семен Тимофеевич явно не понял сути заданного вопроса и вспылил:

— Молодой человек, ну что вы все время умничаете! Леонида это не смутило, и он обратился к залу:

— Товарищи, это важный вопрос! Простое большинство значит, что решение может быть принято перевесом хотя бы в один голос, а для квалифицированного большинства надо или две четверти или три четверти голосов. Поймите, при визуальном подсчете это очень…

— Сядьте! — не выдержали нервы у Семена Тимофеевича. — Сядьте и прекратите умничать. У нас простое большинство.

— Тогда я отказываюсь быть председателем счетной комиссии.

— Ну и на здоровье.

И тут же Валерий Юрьевич предложил избрать вместо Леонида Мэлса Михайловича. Возражений не было.

Первым выдвинули кандидатуру Николая Борисовича. При этом было подчеркнуто, что решение сие исходит от совета уважаемых старейшин. Потом произнесли мою фамилию. В порядке выдвижения кандидатур началось и обсуждение.

Всегда волнительно слушать о себе со стороны. И немного странно, словно речь не о тебе.

В разгар обсуждения на трибуну вышел Шин. Он сказал очень лестные слова о Николае Борисовиче, что он работал с ним на протяжении многих лет и в полной мере познал, какой это прекрасный и принципиальный человек. Что ж, подчиненный знает, что говорить о своем шефе.

А потом Шин добавил, что перед конференцией он был в больнице у Сергея Михайловича Хана, которого все, конечно, знают, и имел беседу насчет кандидатуры будущего председателя городского общества. И что лидер корейского культурного движения видит на этом посту только Николая Борисовича.

Как ни странно, зал не отреагировал на эти слова должным образом. В каждом советском человеке живет инстинктивный протест против навязываемых сверху кандидатур.

Не скрою, приятно, когда в твой адрес раздаются лестные слова. Но вот встал Феликс Владимирович. Я знал, что он обязательно выступит. И, видит бог, упоминал его заслуги не затем, чтобы умилостивить. После витиеватого выступления он сказал, что молодой кандидат, то есть я, популярен благодаря своей профессии, которая способствовала знакомству со многими, что уровень его, то есть моего, знания корейского ниже среднего и вместо того, чтобы настойчиво учиться, старается больше выставить напоказ свои куцые знания.

И еще он что-то такое говорил про честолюбие, авантюризм, но я не слышал. Обида сжала мое сердце. Может быть, так оно и есть, но он, он-то — Феликс Владимирович, знал меня с детства, видел, как трудно шел я по этой жизни. Рос без отца, в пятнадцать лет пошел работать на стройку, служил в армии, работал и учился. Он ведь сам меня пригласил преподавать в пединститут корейский язык, а когда я отказывался из-за слабого знания предмета, грубовато стал упрекать в отсутствии патриотизма. Может быть, он прав, но ведь мог он хоть одним штрихом отметить и то, о чем никто не знал в зале.

Водитель нашего корпункта татарин дядя Миша всегда говорил: «Если меня кто-нибудь ругает, я всегда его благодарю, потому что этим он показывает, как я ему не безразличен». Воистину устами дяди Миши глаголет истина. Но почему так горько и обидно!

А потом из зала донесся знакомый голос Мэлса Михайловича:

— Я хочу задать вопрос и, думаю, все делегаты разделяют мое мнение. Пусть молодой кандидат объяснит насчет слухов вокруг сувениров. Тех самых сувениров, которые были присланы в дар из КНДР республиканскому оргкомитету, а он их распродал.

Я понял, что наступил момент, о котором меня предупреждали Николай Борисович и Валерий Юрьевич.

Можно было легко парировать этот удар, ответив, что я был только замом, что на этот вопрос лучше может ответить Сергей Михайлович. Но его не было в зале; это они могли ссылаться на слова отсутствующего человека, но не я.

И я объяснил конференции, как было все на самом деле. Что у нас не было другого выхода, кроме как оформить сувениры в виде дара, хотя на самом деле за него заплачены деньги и немалые.

Зал вроде удовлетворился этим, но не таков был Мэлс Михайлович. Его голос снова загремел изобличающими нотками: он стал требовать отчета, цифр. И уже не только по сувенирам, но и по гастролям пхеньянского ансамбля. При всем желании я не мог ответить, поскольку сам точно не знал. Пришлось сказать, что этим занимался кооператив «Самчонли». При слове «кооператив» зал загудел: у большинства людей новая форма хозяйственной деятельности вызывала еще негативные ассоциации. Мэлс потребовал на сцену председателя «Самчонли».

Тимофею Хвану пришлось встать рядом со мной. Он был на удивление спокоен, когда говорил, что, как председатель кооператива, не обязан отчитываться перед конференцией. Если «Самчонли» преступил закон, им займутся соответствующие органы. Но как заместитель председателя оргкомитета готов дать разъяснение. И не торопясь рассказал, как прибыли сувениры и никто не ожидал, что их окажется так много, как пришли к решению оформить все это в виде дарственной кооперативу и почему оргкомитет не мог выступить сам в данной роли.

— То же самое произошло и с гастролями Пхеньянского ансамбля. Оргкомитет, повторяю, не имел юридического статуса и потому не мог взять на себя материальную ответственность. Некоторых, видимо, волнует вопрос — много ли мы заработали на этом деле? Во-первых, ни один кооператив не может работать себе в убыток, во-вторых, существует прогрессивный налог. Так что большая часть заработанных денег пошла в карман государства, то есть в наш с вами карман.

— А кто докажет, что вы действительно уплатили деньги за сувениры? Что они не были подарены оргкомитету?

— Никто. Но любой из вас может дать запрос в корейское посольство, — ответил с улыбкой Тимофей.

Зал вроде удовлетворился ответами. Семен Тимофеевич возвестил:

— Если нет больше вопросов к кандидатам, приступим к голосованию.

По рядам двинулись счетчики. Первым прозвучала фамилия Николая Борисовича. Я глянул в зал. Много, мало? Как сосчитаешь?

Президиум почти полностью поднял руки. Даже сам Николай Борисович голосовал за себя.

Потом прозвучала моя фамилия. Усилием воли я заставил себя снова глянуть на зал. На миг показалось, что за меня поднято больше рук, но разве не свойственно человеку выдавать желаемое за действительность?

Прозвучали цифры — избран Николай Борисович с перевесом в 6 голосов.

На душе сразу стало пусто и легко. Комок, подступивший к горлу, исчез. Счетная комиссия могла и ошибиться, но это уже не имело значения. Свой груз я донес до назначенного места, а дальше моя воля — впрягаться снова или отойти в сторону.

Повестка дня исчерпана, конференция завершила работу. Улыбающиеся лица, сочувственные слова. На виду у многих я подошел к Николаю Борисовичу, пожал ему руку и поздравил с избранием. Он не ожидал этого и несколько растерялся.

Прямо с конференции делегаты направились на новогодний банкет. Я шел вместе со всеми и, как никогда, ощущал свою сопричастность с каждым из них. И в то же время, как никогда, — свое одиночество.

И, конечно же, я не знал об ожидающей нас судьбе. Что не пройдет и месяца, как Николай Борисович вместе с Мироном Петровичем напишут письмо в ЦК, в котором будут такие строки: «… в то время, как созданное благодаря заботе партии и правительства Ташкентское городское корейское культурное общество ведет планомерную работу по подготовке к республиканской конференции, бывший оргкомитет во главе с Сергеем Михайловичем вносит раскол в корейское культурное движение». Профессора Хана вызовут на ковер и предложат распустить республиканский оргкомитет и создать новый. И что собравшиеся представители областных и городских корейских общин вновь изберут Сергея Михайловича своим лидером. Но я уже в новый оргкомитет не войду, так как сам предложу не включать меня во избежание каверзных вопросов насчет сувениров и гастролей. И Сергей Михайлович легко согласится на это.

Что ж, генералы ради победы часто жертвуют самыми верными офицерами.

Но и Сергей Михайлович не мог знать, что новый оргкомитет просуществует всего две недели и будет распущен по команде сверху, и в результате закулисных игр республиканскую ассоциацию корейских культурных центров и обществ возглавит Николай Борисович.

И никто из делегатов не знал, что не пройдет и полгода, как Николай Борисович, уличенный в неблаговидных делах, будет с позором изгнан, а на его место заступит Мирон Петрович, тот самый, что когда-то руками и ногами отбрыкивался от корейского культурного движения.

А все мы — частица великого советского народа даже и помыслить не могли, что всего лишь через год огромное государство под названием СССР развалится на куски, вызвав в каждом из нас страх, растерянность, боль и… облегчение. Как от вырванного гнилого зуба.

И еще я не знал, что впереди меня ждет вдохновенная работа по созданию ассоциации преподавателей корейского языка, организации семинаров, подготовке и выпуску учебной литературы. И что за каждым моим шагом будут ревниво следить те, кого мы сегодня избрали руководителями совета первого корейского культурного общества.

Ничего этого мне не дано было знать в тот февральский предновогодний вечер по лунному календарю, когда я шел с конференции вместе со всеми, преисполненный решимости, невзирая ни на что, продолжать начатое дело, полный веры в прекрасное будущее корейской диаспоры.

 

 

 

 

 

 

ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ СТО ЛЕТ

(Статья, которую опубликовала не одна газета)

 

Несколько лет назад я сопровождал в качестве переводчика группу телеоператоров из Республики Корея. Крупнейшая телевизионная компания «Кореан броудкастинг систем» создавала документальный фильм о Советском Союзе, о перестройке, в котором должна была звучать и тема советских корейцев.

Встречи с южнокорейцами тогда были еще редкостью, каждая — событием, дававшем возможность лучше узнать о полузабытой родине моих предков. Группой из пяти человек руководила профессор И Ин Хо, заведующая недавно созданной кафедры русской истории Сеульского госуниверситета. Невысокая ростом, хрупкая, в очках, она, казалось, была соткана из негромких слов, душевного тепла и изысканных манер. С молодыми операторами обращалась с присущей кореянкам деликатностью, видно, знала и умела щадить самолюбие восточных мужчин.

Встречали нас везде с большим радушием. О, корейцы, трудолюбивейшая нация! Мне, выросшему в Союзе, такой прием был лестен вдвойне. Ведь любому человеку хочется, чтобы его соплеменников привечали от души. Перед нами открывались двери любых музеев и храмов, охотно давали интервью. И странно — чем успешнее продвигались съемки, тем самоувереннее становились молодые операторы. Все чаще, не стесняясь меня, они вслух принимались критиковать наши порядки и нравы. Даже то, что им давали возможность снимать бесплатно в различных сокровищницах русского искусства, являлось предметом насмешек — ну и дурная страна, совсем не умеет делать деньги.

Было досадно и неприятно! И за наш бардак, и за отсутствие такта у моих соплеменников.

Как-то вечером мы работали на пятачке перед редакцией газеты «Московские новости», где опьянение свободой слова тогда достигло наивысшей отметки. Наше появление с видеокамерой еще больше оживило толпу, внеся разнообразие в однотемье недовольства: ура, корейцы, хорошие ребята. Позировали и говорили в камеру охотно, зло. И хаяли, хаяли. Одна пожилая женщина даже так выстонала в микрофон: — Ну, почему я, несчастная такая, родилась в России, а не в Швейцарии?

Телеоператоры возвращались, довольные отснятым эпизодом. Когда проезжали мимо кафе «Макдональдс», один из них, показывая пальцем на длиннющую очередь, со смехом заметил: из-за какой ерунды стоят. Другой добавил что-то о русском обжорстве, третий — о высоком рейтинге южнокорейцев в Союзе. И тут меня прорвало:

— Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что авторитет корейцев среди русских — заслуга Южной Кореи. Это — заслуга, прежде всего старшего поколения советских корейцев, кровью и потом заработавших этот авторитет.

В «рафике» на минуту стало тихо. Профессор И Ин Хо сузила и без того узкие глаза и шепотом, я даже испугался, строго отчитала парней. С того случая их развязность как рукой сняло. А в долгие часы поездок они не раз просили меня рассказать о жизни советских собратьев. Что я делал с большой охотой.

В те дни в Москве особенно чувствовалось: я — кореец, но ничто советское мне не чуждо. Даже плохое.

Об участи народов СССР, испытавших насильственное переселение, написано и сказано немало. В судьбе корейцев есть одно отличие от братьев по несчастью. У нас никогда не было в Союзе административно-территориального образования. У нас и, пожалуй, еще у турок-месхетинцев. Вот почему, когда появилась возможность заявить о своих попранных правах, многие сразу поставили вопрос о переселении. Крымские татары, немцы, ингуши и другие — сколько надежд и чаяний было связано у них с возвращением на родную землю.

Корейцы, первыми испытавшие сталинский метод «нет человека — нет проблемы» в отношении целой народности, такого вопроса не ставили. Полвека пребывания на новой земле, трудная борьба за выживание, становление, получения образования, наконец, признание со стороны местных жителей и властей, награды, материальное благополучие — все это не возбуждали особого желания вернуться на Дальний Восток. Зачем, кто нас там ждет? Ведь мы достигли, казалось, невозможного: из спецпереселенцев и «японских пособников» в 37-м году стали одним из самых образованных нацменьшинств Союза, завоевав при этом высочайший рейтинг по трудолюбию и законопослушанию.

Но грянула перестройка, и все те, кто долгие годы был ущемлен в своих национальных интересах, повернулись к родным истокам, отвергнув, или сделав вид, что отвергают, многие духовные ценности, данные им советской культурой, образованием, искусством. Можно и нужно радоваться за республики, обретшие независимость, посочувствовать все еще борющимся за свой национальный суверенитет и пожелать им мирного исхода. Но, как говорится, есть и своя рубашка, которая ближе к телу. А нам, бывшим советским корейцам, куда податься, если национал-шовинизм одурманит головы коренного населения республик? Думают ли о нас на родине предков? Узнаем ли мы ее, а главное, признают ли нас там после стольких лет в отдалении?

Истории было угодно преподнести человечеству наглядный урок в соревновании двух систем — социалистического и капиталистического — на примере одной нации, одной страны — Кореи. Разделенная в 1945 году, пережившая страшную братоубийственную войну в 50-53-х годах, она пребывает в ощетиненном штыками состоянии по сей день. По понятным соображениям у нас КНДР величалась Страной утренней свежести, а ее соперница — просто Южной Кореей, хотя у нее всегда было официальное название — Республика Корея. Соответственно» первая рисовалась нам в радужных красках, а вторая, как мрак диктаторского режима, удерживаемого американскими базами. И, конечно же, мы верили, что войну на полуострове затеяли южнокорейские марионетки, а что там ООН решил насчет агрессии с Севера — это происки империалистов. И что мирному объединению мешают военные базы США. Скупые информации о «южанах» сплошь и рядом были посвящены социальным конфликтам и экономической разрухе. И вдруг — Олимпийские игры в Сеуле. Но самым удивительным для советских людей оказалась неожиданная симпатия южнокорейцев к Стране Советов. Ведь не секрет, что СССР сыграл роковую роль в корейской войне, унесшей миллионы жизней, ведь еще были живы участники страшных ночных налетов советской дальней авиации, задолго до американских коллег во Вьетнаме испытавших метод коврового бомбометания на Южной Корее.

Истоки дружелюбия — в давнем и исконном тяготении корейцев к России, в понимании, что будущее для обеих стран связано с добрососедством. В истории мало найдется примеров, когда два сопредельных государства ни разу не скрестили мечей. Еще за год до Олимпиады умные южнокорейские головы начали работу по созданию благожелательного общественного мнения к Советскому Союзу, сильно подпорченного трагедией самолета «Боинг-707». И одной из козырных карт явились советские корейцы. В 87-м группа теледокументалистов во главе с кинорежиссером из США Ричардом Кимом проехала от Сахалина до Средней Азии и создала фильм о жизни собратьев на чужбине. В преддверии Игр он транслировался по национальному телевидению несколько раз и тысячи людей плакали и радовались за советских корейцев. Они-то думали, что корейцы в Союзе — изгои.

Разыграл эту козырную карту и Национальный олимпийский комитет СССР, включив в советскую делегацию видных корейцев — деятелей литературы, искусства, спорта. Таких, как писателя Анатолия Кима, певицу Людмилу Нам, гимнастку Нелли Ким и других. Вот, мол, живые примеры успеха корейцев в Союзе. Ну как можно было не испытывать чувства благодарности и уважения к стране, сумевшей так порадеть за неродных детей.

Что ж, было радение, было и бдение. Горестный 37-й год, репрессии, насильственный перевод всех корейских школ на русский язык обучения, унизительный запрет в передвижении, ограничение при поступлении в вузы, пятая графа ё служебных анкетах и многое другое. И наше нынешнее шаткое положение при нарастающей волне националистического бума.

С Южной Кореей все «о’кэй». А как там шагает Северная? Долгие годы взиравшая на своих обрусевших собратьев с гробовым молчанием Страна утренней свежести очнулась. Политический союз со старшим братом — СССР распался, надо бы сохранить экономический. И тут свою лепту могли бы внести советские корейцы.

К соплеменникам из СССР отношение в КНДР было неоднозначным. После освобождения Кореи сотни советских корейцев, большей частью с высшим образованием, были направлены на помощь в строительстве первого в Юго-Восточной Азии социалистического государства. Они составляли ближайшее окружение Ким Ир Сена, который, как известно, с 41-го по 45-й находился в Союзе. Но после бесславного окончания корейской войны, смерти Сталина и осуждения культа личности почти все посланцы СССР были репрессированы или изгнаны из КНДР. С тех пор о нас там постарались забыть. До поры до времени.

Жизнь заставила вспомнить и поспешить. После Олимпиады в Сеуле решили провести еще одни игры — Всекорейские фольклорно-спортивные. Впервые советские корейцы получают приглашение на встречу с соплеменниками всего мира. Радости нет предела.

Пхеньян, узнав об этих планах, решает опередить и приглашает корейцев из разных стран на Всемирный фестиваль молодежи и студентов, который проводился в Северной Корее. В числе туристов оказались и советские корейцы. И именно тогда решается вопрос о создании Ассоциации содействия объединению Кореи / АСОК/ с центром в Ташкенте.

Северяне спешили неспроста. Среди советских корейцев уже ширилось культурное движение, но оно в целом явно тяготело к Республике Корея. Пхеньян вначале оказывал помощь созданию культурных центров в Ташкенте, Алма-Ате, но потом, видно, решил — не в коня корм. И решил создать новую организацию, наподобие тех, что действуют среди корейцев США, Канады, Китая. Организацию под благородным лозунгом объединения Кореи.

Надо отметить, что КНДР имеет определенный опыт общения с соплеменниками, живущими за рубежом. В свое время она сказала моральную и финансовую поддержку японским корейцам, чье общество «Чонрен» четко придерживается северокорейской ориентации. В учебных заведениях «Чонрена» обучение ведется по программам и учебникам, изданным в КНДР, члены общества могут свободно посещать родину предков. Это большое достижение для японских корейцев, которые по сей день являются в Стране восходящего солнца гражданами второго сорта, подвергаясь дискриминации в области государственной службы, избирательных прав и т.д. Через бизнесменов — членов «Чонрена» КНДР создала совместные предприятия, имеющие выход на капстраны. В частности, такой пример: во время фестиваля именно «чонреновцы» наладили торговлю, снабжение гостей импортными товарами и угощение экзотическими блюдами, напитками.

Вот так в культурном движении советских корейцев возникает два крыла: АСОК и ВАСК /Всесоюзная ассоциация советских корейцев/, созданные почти одновременно. И начинается между ними братоочернительная война, эдакая 38-я параллель в миниатюре. Дело доходило до того, что в Узбекистане, например, чуть было не прикрыли АСОК. Потом, правда, разобрались и оставили в покое.

Ныне противостояние кое-где еще ощущается, но в целом обе организации притерпелись друг к другу. Да и что делить? Названия разные, но цель-то одна — возрождение языка и культуры. Тем более, время показало, что АСОК отнюдь не зациклена на Северной Корее. Да, она организовала туристические поездки советских корейцев на родину предков — в КНДР, завезла оттуда типографию с корейским шрифтом, создала ряд совместных предприятий. Но что в этом плохого? Наоборот, выстояв под напором наших удивительно непоследовательных властей, АСОК сегодня активно сотрудничает с корейцами из разных стран, в том числе и с самой Южной Кореей. Тогда как ВАСК, реорганизовавшись после развала СССР в конфедерацию, представляет собой уменьшенную копию тех общественных структур СНГ, которые все еще пытаются играть роль центра.

В то же время, возникшее как-то незаметно районное общество «Возрождение» сегодня все больше набирает вес, пользуясь все большим авторитетом и уважением у корейцев не только Бектемира, Куйлюка и «Водника». Такие мероприятия общества, как празднование «Оволь дано» и «Чусок» давно стали массовыми, на которые собираются тысячи ташкентцев. Воистину: красит не название, а дело.

Есть немало поучительных примеров использования национальных диаспор в политических, экономических, культурных, военных целях. В целом же роль иммигрантов в сближении государств неоспорима. Призвать детей с чужбины дело, конечно, благородное, но очень хлопотливое, дорогостоящее и не защищенное от трагедий. Например, в начале 60-х годов КНДР, воодушевленная успешным влиянием на японских корейцев, начала массовую кампанию за их возвращение на родину. Слезы, объятия, крик на весь мир. Но уже первые партии репатриантов испытали горькое разочарование. Суровый режим и стянутые пояса соцлагеря быстро развеяли эйфорию, и в Японию хлынул поток писем, сплошь написанных карандашом и сплошь извещающих о рождении дочерей. Таким нехитрым способом договорились японские корейцы сообщать о плохих новостях, зная жесткую руку северокорейской цензуры. Кампанию по возвращению японских «гепхо» быстро прикрыли, поняв, что их лучше использовать по-другому.

Уезжают из стран СНГ евреи, немцы и другие, внесшие громадный вклад в развитие науки, культуры, искусства, народного хозяйства СССР. К слову сказать, многие уезжают с чувством горечи, озлобленности и бессильной ярости на страну, которая даже достойно не может проводить, устраивая напоследок такие издевательские проволочки, что зубов не хватит для скрежетания. Но нет худа без добра: уехав от нас, они будут великими патриотами своей страны.

О возвращении корейцев СНГ на родину предков нет речи ни на Севере, ни на Юге Кореи. Даже если завтра откроются границы, мои собратья не кинутся паковать чемоданы. Что мы станем там делать без знания языка, с иным воспитанием и культурой, без капитала? Так что в ближайшее десятилетие за рекой Туманг земли для нас нет. Другое дело, что высокий образовательный ценз корейцев СНГ, их профессиональные знания, опыт и наработанный авторитет могут сослужить хорошую службу как Корее, так и бывшим советским республикам, остро нуждающимся сегодня в экономическом сотрудничестве. Но уже первые контакты с южнокорейскими бизнесменами принесли свои разочарования, сомнения и даже опасения. То ли поначалу всегда появляются те, кого привлекает именно мутная среда, только ринулись к нам такие дельцы, что обидно за родину предков аж до слез. Как на подбор хвастливые и мелочные, малообразованные и необязательные, и почти все замешанные на бредовых, иначе не назовешь, идеях превосходства корейской нации над другими. Как часто доводилось слышать от них — я приехал не только зарабатывать деньги, но и помочь своим собратьям. Конечно, их успех — нам подмога. Но как часто это оказывалось спекуляцией на священных чувствах. Многим из них, честно говоря, наплевать на нас: они с удовольствием используют наши знания и авторитет, желание помочь. Но при неудаче мы, как правило, стрелочники, и о нас они разносят по Корее худую молву — мол, все они воры и обманщики. А при удаче — будущие опасные соперники, от которых надо быстрее избавиться. Вот наглядный пример.

В Бишкеке на аренду лучшей в Кыргызстане гостиницы претендовали бизнесмены из разных стран. Предпочтение отдали фирмачу из Республики Корея и в этом немалую роль сыграли кыргыстанские корейцы, пользующееся в республике большим авторитетом и уважением. Получив желаемое на немыслимо льготных условиях, ловец денег и удачи первым делом расстался с теми, кто его продвигал. Новых сотрудников-корейцев ожидала та же участь. Чехарда продолжается и по сей день. Причем увольняют иезуитским способом, не считаясь ни с достоинством людей, ни с трудовым законодательством республики.

Да кто мы для иных южнокорейских бизнесменов, когда они между собой — волки и акулы. В Ташкенте некий мистер Ли приобрел известность, как спонсор культурного движения. Уроки корейского языка, бесплатные концерты подшефных ансамблей, званые ужины, интервью в газете. Но вся эта деятельность была ничем иным, как пусканием пыли в глаза. Не нам, а коллегам из Южной Кореи, которые, наслышавшись о мистере Ли, как чуть ли не о ежедневном сотрапезнике президента республики, пачками повалили в Ташкент. Ловкий делец, конечно, тут как тут. Он — и эксперт, и посредник, и доверенное лицо. Одалживаются и вкладываются денежки, а потом начинаются «разборки». В ресторане, на кулаках. Последнее «совместное дело» — кожевенный завод, который не могут запустить из-за свары между южнокорейскими бизнесменами. Красноречивый кадр из затянувшегося дележа — двор объекта, четыре взъерошенных капиталиста, а напротив — управленческий аппарат из двух десятков ташкентских корейцев, все с высшим образованием, не знающих, чью команду исполнять, и в какую сторону отойти.

На фоне всего этого безобидной шуткой кажется, например, избиение южнокорейским мистером Мином русского сотрудника, о чем недавно поведали алма-атинские газеты.

Неужели нет ни одной реальной программы, рассчитанной на десятилетия, совместного предприятия с законченным циклом производства, блестящих торговых или иных коммерческих операций, что вызывало бы законную гордость за Корею, за свою нацию? Неужели о бизнесменах с моей родины предков сложится или уже сложилась такая же дурная слава, как о китайском ширпотребе?

Надежду на иное мнение дает межправительственный договор о строительстве совместного автозавода в Узбекистане и других предприятий, где партнером со стороны Республика Корея выступает крупнейшая корпорация «ДЭУ». С экономической, технической, материальной стороны, уверен, все будет нормально. Меня лично беспокоит другое. А будут ли способствовать духовному сближению двух народов эти проекты? Вопрос не праздный, ибо в противном случае в проигрыше окажутся в первую очередь узбекские корейцы, их нажитый нелегким трудом авторитет и уважение среди коренного населения. И если уж корейцы Узбекистана начнут отзываться о соплеменниках из Кореи пренебрежительно, то пиши, пропало. Этого не могут не понимать хотя бы те же аналитики проектов «ДЭУ». Но их практические действия вызывают иногда недоумение и горечь. Так, желая завоевать популярность, руководство корпорации принимает решение — вручить каждой корейской семье колхоза «Политотдел» по цветному телевизору. «А ведь надо было одаривать не нас, а узбеков, казахов и представителей других национальностей, что живут в мире и согласии с нами» — заметил старый кореец-колхозник по этому поводу.

Но нужна ли эта мудрость иммигранта южнокорейцам?

Долгие годы советские корейцы, как и другие нацменьшинства, мечтали об объединении. Пусть не в территориальном отношении, а в культурном. И такая возможность у нас появилась, было в лице различных центров, обществ, движений. Мы надеялись на помощь и поддержку государства, ставшего для нас второй родиной, но оно развалилось, еще больше разъединив нас. Мы обратили взоры на землю предков — нас стали тянуть в разные стороны. Подались, было к корейцам-миссионерам, благо они сотнями хлынули в страны СНГ приобщать нас к богу. Но и там не оказалось единства и согласия: каждый пастор возносит хвалу своей вере, а все вместе — хулу принципам преподобного Муна.

Так может, нам оставаться самими собой — корейцами СНГ, раз и навсегда поняв, что своими силами мы сможем и должны объединиться, обрести свое лицо, переняв все то лучшее, что есть в других национальностях? Может, мы — не затребованный пока зарубежный форпост Кореи, только-только начинающей интегрироваться в мировое сообщество наций?

Еще пять лет назад мы не могли себе даже представить, что возникнут сотни кружков, школ, факультативов корейского языка. И что в их возникновении будет весьма ощутима помощь и той, и этой Кореи. И кто только не значится в благодарном списке тех, кто посылает нам книги и журналы, кассеты и словари. Аспиранты, ученые, литераторы, бизнесмены, да-да и бизнесмены тоже, всевозможные общества, учебные заведения, органы средств массовой информации, компании… Перечислить поименно невозможно, но всем им наш благодарный поклон. Пусть в изучении языка идут споры о том, какой говор — пхеньянский или сеульский — нам принять. Это — не главное. Главное — наши дети получат возможность когда-нибудь посетить землю предков без переводчиков.

Все, что мы потеряли вдали от Кореи за сто лет — родную речь, культуру — можно вернуть, но то, что мы приобрели на новой родине — язык соседнего государства, его нравы — отнять нельзя. Это — достояние корейцев СНГ, через лишения и страдания, пронесших лучшие свои качества и умение жить с другими народами. Это — достояние и всей корейской нации, которая, в едином порыве совершив экономическое чудо, на какое-то время спесиво поверила в свое превосходство и исключительность.

…Когда-то в юности мне довелось немало пройти и проехать по необъятной тогда стране СССР! И везде я, кореец, был принят и обогрет людьми разных национальностей. Это признание помогло мне в дальнейшем жить и трудиться с вдохновением. Я хотел бы пешком пересечь землю предков — Корейский полуостров, от острова Чжежудо до горы Пекту. Чтобы понять и поведать о ней своим собратьям по разлуке с родной стороной: что не забыла она своих разбросанных по свету детей, что ждет она с нетерпением встречи с ними.

Не правда ли, матери ждут всегда?

 

 

 

 

ЭПИЛОГ

 

«Здравствуй, сын мой!

Вот и завершилось то, чего так жаждал всем сердцем твой отец, и, часто, как это бывает, финал вызывает грусть и некую отрешенность. Потому что жизни никогда не догнать мечту — мечта, быть может, тем и прекрасна, что никогда не осуществима до конца.

Ты помнишь, в какой спешке я собирался на родину предков: мои собратья — народ нетерпеливый. И запрягают, и ездят быстро. Через сутки я уже был за тысячи километров от тебя, а еще через трое высаживался на самой восточной окраине Корейского полуострова с рюкзаком на спине и с фотоаппаратом на груди. За это время еще не раз выверили мне маршрут, точки встречи, время выхода на связь, темы репортажей. В суете и в спешке я заучивал принятые на периферии приветствия и другие словесные обороты. Редакции «Коре ильбо» не впервые проводить такие экспедиции, но, наверное, никогда им еще не попадался кореец-иммигрант, так неважно владеющий родной речью. Язык мой был ахиллесовой пятой во всей этой затее, он выдавал сразу чужестранца, а к чужестранцу, сам понимаешь, отношение уже другое. А я хотел окунуться в самую сокровенную суть бытия моих соплеменников. Но нет худа без добра. Пусть они догадываются, кто я, зато мне будет известно их истинное отношение к корейцам из-за рубежа.

Вопросы питания не вызывали проблем — харчевен, закусочных, различных кафе уйма. Другое дело — ночлег. В отель я должен обращаться только в редких случаях. Хорошо представлять, как я стучусь в любую дверь, и она тут же гостеприимно распахивается. Но как это будет выглядеть практически? На пороге стоит незнакомый человек с рюкзаком и со странным акцентом просит приютить на ночь.

15 мая, 10 часов утра. Я остался один. Вокруг меня бурлила жизнь: проносились машины, возделывались поля, строились дома, резвились дети. Но этот мир еще был чужим: мне предстояло окунуться в него, раствориться. Чтобы как Антей из древнегреческой мифологии, припадающий к матери-земле, почувствовать живительную силу родных истоков.

Никогда не забуду свой первый ночлег. Я подходил к большому селу, как рядом остановился «пикап», и’ водитель, мужчина лет сорока, распахнул дверцу. Я сел. Закурили, разговорились, и он пригласил к себе. Судя по дому, я попал к одному из самых состоятельных людей деревни. Нам с детства твердили, что богатеи — скупердяи, хотя это противоречит логике: делиться двумя кусками хлеба несравненно легче, чем последним.

Потом было много знакомств на дороге, в закусочных, в селах и городах. С земледельцами и рыбаками, рабочими и служащими, бизнесменами и учителями. Нигде, никто не оттолкнул меня и интерес, который проявляли ко мне, был искренним и неподдельным. После громадных просторов СНГ Корея поражает своей миниатюрностью. Ни разу не довелось мне узреть бескрайний горизонт: где бы ни был, рядом — горы, холмы, леса. Не удивительно, что каждый клочок земли возделан, и я теперь понимаю, откуда в нас эта генетическая приверженность к земледелию.

Быт среднего корейца примерно одинаков и у сельчан, и у горожан. Спал на полу, ел рисовую кашу, суп, разные салаты и непременные «кимчи». Культ еды очень высок, видать, наголодались за годы колониального ига, войны, послевоенной разрухи. Уже в Сеуле, с кем ни встретишься, первым делом — о, надо вместе пообедать. Наследие голодных времен — перекормленные дети. Но и признание того, что не рисом единым жив человек, налицо — обилие книжных магазинов, театральных и выставочных афиш, людей, склонившихся над чтивом. Одна из самых уважаемых профессий здесь — профессия учителя.

Преподавать в университете — мечта для сотен юношей и девушек, обдумывающих житье.

Особенно интересовали меня семейные традиции, отношения между супругами, родителями и детьми. В одном доме меня привечали 70-летняя старуха и ее уже пожилой сын. Она накрыла нам ужин в комнате, а сама осталась на кухне. Мы уже забыли этот обычай — потчевать отдельно кормильца семьи. Может, здесь он тоже уходит в прошлое и вспомнили его ради гостя, не знаю. Но мать при всем внешнем почитании сына не казалась забитой: утром краем уха слышал, как она выговаривала 50-летнему мужчине свое недовольство чем-то.

Конечно, внешне сразу бросается в глаза, что мужчина — глава семьи, но не удивлюсь, если в корейском доме главенствует все-таки женщина. Возможно, так и было всегда. Да и как могло быть иначе в стране, где муж на измену супруги реагирует так:

Зашел на половину дома жены

И увидел при лунном свете две пары ног.

Если одна пара моя, другая — жены,

То кто же, стоящий у этих ног?

Стихи прочитал мне один художник, сказав, что их написал несколько столетий назад очень известный поэт. И что они точно отражают суть корейского мужчины.

Действительно, итальянец в таких случаях тут же застрелил бы обоих, француз вызвал бы на дуэль, русский просто-напросто кинулся бы с кулаками. А кореец?.. Помнишь, я рассказывал тебе «Сказание о девушке Чхунянг», считающееся шедевром корейской драмы.. Возлюбленная сидит в тюрьме, а юноша вместо того, чтобы разметать стражу и поскорее освободить ее, разыгрывает дешевый фарс с переодеваниями, чтобы, неожиданно преобразившись из нищего в вельможу, покуражиться над повергнутым соперником.

Мне кажется, все дело в том, что Корея не пережила эпоху романтизма. Только возвысив женщину, можно воспитать достойных мужчин.

Но все же, все же, когда я услышал строки поэта, то смолк, поняв и приняв всем сердцем мысль художника-философа о превратностях жизни и любви.

Чем ближе к центру от периферии, тем больше, естественно, перемен в одежде, говоре, манерах. Недолго осталось глубинной Корее лелеять свои древние обычаи и традиции: современная цивилизация и западная культура вторгается в патриархальный быт джинсами и жвачкой, роком и бестселлерами. И в этом бурном натиске остается лишь самое истинное, самое национальное. Так стоит ли жалеть об уходящих реликвиях вчерашнего дня? В этом отношении стоит поучиться у тех, кто живет за рубежом: ассимилируясь, они ревностнее сохраняют свое лицо, ибо им есть что терять.

Сколько церквей! Судя по ним, Корея воистину самая набожная страна в мире. При этом, какое смешение религий, какая пестрота конфессий. Богатый и бедный, начальник и подчиненный, здоровый и немощный — все равны перед богом, все жаждут благодати. У фешенебельного отеля «Лотта» старик-уборщик мыл парапет. К нему подошел молодой швейцар, провел пальцем в белой перчатке по мрамору и ткнул тому под нос. И важно продефилировал назад. Голова уборщика согнулась ниже, руки задвигались быстрее, но губы что-то бормотали. Что? Не цитату ли из Библии: «Блаженны униженные, ибо…»

Да, это не Япония, где оскорбленный может сделать себе харакири перед домом обидчика, но и не Англия, где джентльмен не унизится до оскорбления нижестоящего.

Помнишь выражение «нунчи парында», которое я перевел дословно — «быстрый взгляд». Он не только сохранился у корейцев, но и усовершенствовался. Ни в одной стране, наверное, так не соблюдается иерархическая лестница, нигде не обращаются к человеку с таким обязательным добавлением к имени титула занимаемой должности. «Ким — директор», «Пак — член правления», «Ли — начальник отдела»… И уже от должностной ступеньки зависит и степень обращения, и угол наклона туловища.

Как тут не вспомнить, что в нашей Армении, например, нет формы обращения на «вы»: все друг другу, независимо от возраста, служебного положения говорят просто и сердечно на «ты». А народ армянский, между прочим, древнейший на земле.

За все время мне ни разу не встретился американец — военнослужащий. Но я пытался выяснить отношение южнокорейцев к ним, и мне показалось, что оно очень противоречивое. Многие говорили, что просто не замечают янки, другие выказывали явную неприязнь. Почему — непонятно? Ведь Южная Корея многим обязана США. Да, я видел памятники Трумэну и другим американским деятелям, обелиск в честь солдат-освободителей. И в то же время один таксист сказал так: когда ко мне садится американец, я открываю окно, чтобы не воняло. И добавил — быстрее бы они убрались из Кореи, да проветрить бы всю страну.

Что это? Черная неблагодарность? Или попытка освободиться от постоянной опеки, от насаждаемого образа американской жизни?

С другой стороны, удивляет скрытая или явная приверженность и благоговение ко всему, что является японским. И соперничество. По радио как-то передают: «Наши жены должны быть не хуже чем японские жены».

Не думай, что я разочарован, просто я останавливаюсь на тех моментах, которые меня так или иначе заставили задуматься. Не секрет, что, пытаясь понять соплеменников, живущих здесь, я пытаюсь лучше понять нас, ушедших вдаль. Может, многое из того, что видел, слышал, не понял или понял не так. Но принял сердцем — все. Разве можно, например, остаться равнодушным в день Памяти 6 июня, когда вся республика отдает дань тем, кто пожертвовал жизнью ради свободы и независимости Кореи. Площадь в Дэгу, тысячи горящих свечек и люди небольшими группами сидят прямо на асфальте с поминальной чашей. А за городом сплошными потоками автомобили: ведь по всему полуострову разбросаны солдатские могилы: столько, может, я видел еще в Северной Корее. Не раз слышал песню профессора Хан Мен Хи «Би-мок»: вчера встречался с ним и еще раз поразился душевной теплоте и скромности этого замечательного человека.

Замучили вопросом — что запомнилось особенно? Конечно, отвечал я, встреча с Лидером. Как можно забыть ту торжественность и внимание, которым был окружен пилигрим из далекого Узбекистана? Черные фраки, блестящие лимузины, красивый дворец и, наконец, Он сам с доверчивой детской улыбкой, такой знакомой по фотографиям. Отмахивался от мысли, что все политики — популисты, но невольно вспоминал, как два года назад Он встречался в Ташкенте с узбекистанскими корейцами, участливо расспрашивал, обещал. Что ж, обещанного ждут три года. Ждем-с.

Впрочем, что мы хотим от Него? И Он ведь спросил меня об этом. До этого я знал, что сказать, а тут неожиданно брякнул противоположное тому, что думал. Не дай бог, говорю Ему, чтобы Вы издали закон, по которому каждый кореец СНГ может вернуться на родину предков. И упреждая Его удивление, добавил: «Вы этим лишите нас большой и прекрасной мечты».

Знаешь, Он меня понял, засмеялся, легонько сжал мою руку и кивнул.

Что говорить, встреча, конечно, примечательная. Редко кому из корейцев доводилось пожать руку лидерам и коммунистичес­кого Севера, и демократического Юга. Кто знает, может, твоему отцу еще доведется встретиться и с главой будущей объединенной Кореи…

Была у меня еще одна встреча, о которой хочу поведать тебе. В час вечернего заката шел я краем поля, где лишь одна сгорбленная фигура продолжала упрямо заполнять чистую гладь рисового чека зелеными строчками рассады. Есть старинный восточный обычай: каждый проходящий мимо сеяльщика риса дол­жен воткнуть в землю хоть один стебелек. Я снял ботинки, закатал брюки, взял пучок рассады и встал рядом с крестьянином. Он не удивился, приняв мой поступок как должный. Потому что сам, на­верное, поступил бы так же.

Сын мой, бывают моменты, когда без лишних слов надо просто подставить свое плечо.

Корея — земля наших предков и Узбекистан — земля наших потомков. Две страны, так тянущиеся друг к другу, нуждаются в нашем плече.

Подставь свое плечо.

Ташкент — Сеул — Ташкент. 1993-1996 гг.

 

 

Сканирование по книге «Ушедшие вдаль»,

изданной в Санкт-Петербурге» (1997),

произвел Павел КИМ (2005).

 

 

 

 

 

Сэнсенним (корейск.) — почтительное обращение корейцев к старшим.

Имеется в виду одноименное стихотворение А.Вознесенского. В 1966 году автор послал его в редакцию журнала «Звезда Востока», где готовился благотворительный номер в помощь пострадавшим от ташкентского землетрясения. Весь отпечатанный тираж пошел под нож из-за этого «крамольного» стихотворения.

 

«Хлопковое дело» — расследование, которое проводилось в Узбекистане следственной бригадой Прокуратуры СССР в 80-х годах в связи с приписками и злоупотреблениями в хлопководстве.

Один из отрицательных героев «хлопкового дела».

Кечерасиз (узб.) — Извините.

Рахмат (узб.) — Спасибо.

Дянгу (корейск.) — шахматы, распространенные в Юго-Восточной Азии.

Черта оседлости — граница территории в России до революции, на которой разрешалось постоянное жительство евреям.

«Биндяке» — искаженное от слова «пиджак».

Куксу (корейск.) — разновидность лапши с холодным или горячим бульоном.

Имеется в виду массовое избиение турок-месхетинцев в 1989 г.

Гепхо (корейск.) — кореец, живущий за пределами Кореи.

Донму (корейск.) — товарищ.

Дубу (корейск.) — пищевой концентрат из соевой муки.

Сакат (корейск.) — конусообразная шляпа из соломы или камыша.

Каса (узб.) — керамическая или фарфоровая чашка для супа.

Бола (узб.) — ребенок.

Речь идет о лесозаготовительных конторах в Восточной Сибири, где на долгосрочной арендной основе работают граждане КНДР.

Визит состоялся в 1984 году.

Мансе (корейск.) — ура.

Чучхе мансе! (корейск.) — Ура чучхе! Идеи чучхе основаны на пяти принципах построения социализма. Одной из основополагающей является — опора на собственные силы.

15 августа — День освобождения Кореи от японского колониального ига. Праздник, отмечаемый на Севере и на Юге полуострова.

Поделиться в FaceBook Добавить в Twitter Сказать в Одноклассниках Опубликовать в Blogger Добавить в ЖЖ - LiveJournal Поделиться ВКонтакте Добавить в Мой Мир Telegram

Комментирование закрыто.

Translate »