Михаил ПАК. За порогом ночей

1

Степь. Куда ни кинь взгляд — степь да степь с торчащими кустами саксаула. Унылый этот пейзаж ничуть не приукрашивала широкая река с обнаженным каменистым дном, где меж валунами тускло отсвечивала вода. Летом здесь нещадно палило солнце, зимой хлестала вьюга, носила по воздуху комья снега, острые, как | осколки стекла.

Человек обосновался среди скудной степной живности с той поры, когда по весне разлившаяся река несла бурую илистую воду вперемешку с мусором и разным хламом. Человек жил здесь лет этак… Могло статься, на этот вопрос верней ответили бы суслики, выползающие из своих нор, чтобы поглазеть, как человек по утрам готовит себе пищу. Для него же время ничего не значило, он не интересовался его течением, сменяющим день на ночь и ночь на день, не задавался вопросом, зима на дворе или лето. Не заботился особо и о еде’. А еда человека была самая нехитрая: поджаренная на костре рыба. Рыба водилась в реке, человек ловил ее примитивной клетью, сплетенной им из пруть­ев саксаула.

2

Суслики повылезали из норок и, стоя на задних лапах в отдалении, смотрели на хижину: она не проявляла никаких признаков того, что там, внутри, обитает человеческое существо,- ветерок покачивал только еле висящую хлипкую дверь. Кан Ильбе лежал на лежанке уже вторые сутки. Инстинкт самосохранения молчал, не являлся к нему тем чувством голода, которое заставляет все живое искать пищу. Вторые сутки Ильбе не брал в рот и маковой росинки. Он чувствовал недомогание, лежал, уставясь на свисавшие с потолка связки сушеной рыбы. Иногда засыпал ненадолго, а проснув- вцовь глядел в потолок, погруженный в неподвижное безмолвие.

Голод не давал о себе знать. «Значит, так нужно, думал Ильбе, значит, так угодно небу, и потому ничего е следует предпринимать. Пусть все идет своим черепом. Интересно, где находят воду суслики? Хотелось бы начать, как они там живут, в своих норах. Как у них все устроено? Может, и я уже суслик? Стал им давно? Просто не заметил сам, как стал сусликом… 

Кан Ильбе слабо пошевелился — что-то твердое упирало в спину. Он с усилием приподнял край тулупа, нащупал нечто продолговатое, завернутое в тряпицу. Ружье! Ильбе, насколько ему позволяли силы, присел и, превозмогая головокружение, стал разглядывать ружье. Патроны были на месте, в стволе. Ильбе извлек их. Взвел курки, щелкнул ими вхолостую: бойки сработали безотказно. Ильбе задышал часто, в глазах его блеснул слабый огонек. Он сунул ружье на место, под тулуп, а сам пошатываясь вышел во двор. Запищали, разбегаясь, суслики, то ли радуясь живому человеку, то ли, наоборот, испугавшись, что тот ожил.

По небу плыли тяжелые и грязные, будто вывалявшаяся в луже вата, облака. Ильбе долго щурил на них свои пепельные глаза, затем повел руками по карманам, ища спички…

Он отрывал дымящиеся ломти рыбы, отправлял в рот, косточки выплевывал в костер. Затем насаживал на палку очередную рыбешку и вертел над пламенем. Силы медленно возвращались к человеку, но это Ильбе ощущал так слабо, как, наверное, то полузасохшее дерево, с трудом ловящее лучи весеннего солнца.

Рыбу Ильбе вялил сам. Свежевыловленную чистил, выбирал внутренности, посыпал со всех сторон солью и кидал на крышу хибары. Вот и все вяление. Разбросанную по всей крыше рыбу время от времени переворачивал, чтобы влага из нее уходила равномерно, в нужный момент уносил в дом и, собрав в пучок, подвешивал к потолку.

В кастрюле закипела вода, Ильбе зачерпнул кипяток дружкой и тихонько стал отхлебывать. Из посуды у Ильбе лишь алюминиевая кружка и дочерна закопченная кастрюля. Он не знал, откуда они взялись. Не иначе как принесла сама река в то половодье, когда уносила вниз бурным потоком всякий хлам. Видно, так и было.

Освещенное отблесками костра тело Ильбе сквозь рваное рубище отливало красной бронзой. Худое, обветренное лицо заросло бородой, на плечи опускались космы нестриженых волос. Ильбе давно уже не видел собственного лица, зеркала у него не было, не водилось и других каких-нибудь блестящих предметов. Кусок стекла единственного окошечка в хижине куда-то пропал — вернее, Ильбе его сам однажды выбил в отчаянии ногой. Стекло с глухим стуком полетело в обрыв и там, должно быть, разбилось вдребезги.

Ильбе продолжал сидеть, скрестив ноги на утоптанной соломе. Который уж раз он, сидя перед костром в позе Будды Бодисаттвы, желал только одного… И сегодня эта слабая, тлеющая в душе надежда заставила его встать.

Тьма вокруг сгущалась, с шорохом впитывалась в лохматые кусты саксаула, делала их однотонной массой, сливающейся с землей. Держа обеими руками остывающую кружку, Ильбе поднял голову. Небо было иссиня-фиолетовое, облака, те недавние, грязные, улетели на запад, к горизонту и задымили в сполохах зари. Когда они исчезли совсем, засеребрились звезды, сначала редкие, затем неожиданно целыми кучками то слева, то справа, то прямо над головой, и все очень далекие — не достать. Но голос Ильбе доходил до них, иначе зачем бы они шептали ему в ответ. «Вот, значит, какое дело,- начал Кан Ильбе очень тихим ослабшим голосом,- Что ж, добро пожаловать к моему костру. Хотя к чему вам тепло земное… Да и мне, по правде сказать, от вас ничего не нужно… Разве что самая малость… Моя просьба велика, но ничтожна для вас… Звезды! Слышите?! Вас так много!.. За звездой горит звезда, а за той звездой еще звезда, и так еще и еще. Сколько вас, рассыпанных в синей бесконечности! Не пересчитать. Слышите, холодные звезды?! Если встретите Оксун… Оксун, мою жену… У нее волосы заплетены в длинную косу… и платье голубое такое, как утреннее небо… Слышите?! Ну чего вам нужно взамен?.. Эта кастрюля, что на проволоке висит над костром, и алюминиевая кружка — вот все, что я имею. Да еще рыба в хижине и сама хижина… Вы удивляетесь, должно быть, звезды, тому однообразию словосочетания, которое повторяю я из вечера в вечер. Что поделать, мысли мои ничтожны и просты, как покачивание ковыля и шелест песка от слабого дуновения ветра. И все-таки я готов твердить их до скончания века…»

Ильбе опустил голову. Ему почудилось, что нынче он непременно увидит Оксун. И она пришла. Она появилась, неслышно ступая по земле, как раз в то время, когда Ильбе в очередной раз подбросил в костер хворост. Пламя разгорелось, ярче осветило хрупкую фигуру жены Оксун в голубом платье. Ильбе, уставший ее ждать, не удивился ее появлению, только слегка приподнял брови. Оксун, в том голубом платье, которое очень ей шло, осторожно оглядывалась кругом и покачивала головой, как бы говорила этим, что Ильбе выбрал для жилья далеко не удачное место. Потом, приблизясь, присела на корточки и вытянула над костром руки.

— Я вовсе не замерзла,- сказала Оксун, ласково глядя на Ильбе.- Но мне так удобней с тобой говорить.

— Оксун…- выговорил Ильбе и дальше не в силах был продолжить. Он смотрел на жену, по-прежнему молодую и красивую, на ее нежное лицо с черными, чуть пугливыми глазами, на худые руки.- Оксун…- голос его вновь оборвался.

— Ну, перестань.- Оксун увидела, как повлажнели глаза у мужа, и убрала руки, положила их себе на колени.- Перестань, ты же мужчина.

— Трудно,- выдавил Ильбе.- Я не знаю, что происходит.

— Ты просто устал,- сказала Оксун.- И незачем морить себя голодом.

— Не знаю, что делать. Там ружье,- Ильбе кивнул в сторону хижины.- Я раньше чистил каждый день… Я до сих пор не нашел убийцу. Я преследую его день и ночь, слышишь, Оксун? Я преследую твоего убийцу — и не могу настигнуть… Потому что тот не поворачивается ко мне лицом. Вижу только спину… Спину… Широкую спину… И тогда я устаю и ложусь в хижине…

— Знаю,- сказала Оксун.- Ты не вставал двое суток.

— Да,- виновато произнес Ильбе.- Нынче я лежал, кажется, дольше обычного.

— Оставь это,- попросила Оксун.- Незачем изводить себя. Скажи лучше, откуда у тебя эта серьга?

— Какая серьга?

— Вон, на левом ухе.

Ильбе потрогал и действительно обнаружил висящую на мочке левого уха серьгу. Поспешно снял ее.

— Верно, гляди-ка…- на лице Ильбе отразилось удивление и растерянность.- Оксун! Откуда эта штука взялась?! Я не знаю…

С грустной улыбкой Оксун смотрела на мужа.

— Ты очень ослаб,-сказала она с мягким укором.- Тебе надо хорошенько выспаться.

— Но я правда не знаю откуда…

— Только не выбрасывай ее.- Оксун поднялась, расправила платье, посмотрела на небо — из-за высоких кустов саксаула выплыл тонкий месяц.

— Ума не приложу,- Ильбе вертел над пламенем кольцо-серьгу, которая отдавала тусклой желтизной. Это было медное кольцо, толстое, свободно входившее на палец.- Странно,- продолжал Ильбе и пощупал оба уха. Дырка была только на левом.- Чепуха какая-то, Оксун, что ты на это скажешь? — Он поднял голову, но жены уже не было.- Оксун! — окликнул Ильбе. Но никто не отзывался, только тихо потрескивал костер. Ильбе хмуро уставился в темноту, перевел взгляд на ладонь. Спрятал серьгу в мятый коробок со спичками.

3

С полей уже убрали рис и пшеницу. А в отдаленных южных районах еще добирали хлопок. В воздухе ощущался запах снега. Этим летом в Аукане провели электричество, и керосиновые лампы переселились в сараи.

Розовый абажур с кисточками, купленный в сельмаге, свисал на шнуре с потолка, ярко освещал квадратную клеенку, вокруг которой на циновке сидело человек семь-восемь мужчин и женщин, с громкими возгласами играющих в цветочные карты — хато. Хозяйка дома Менне Ро, тридцатисемилетняя женщина в засаленном халате, играла тоже, скрестив по-мужски свои толстые ноги. На широком ее лице выделялся картофелиной нос с большими ноздрями. Бегали нахальные глазки, крошечные, как шарики подшипника, а огромный рот с толстыми губами вовсе не закрывался — в нем язык, как жернов, не переставая ни на минуту, изрыгал наружу крепкие остроты. Иногда Менне умолкала и с тревогой глядела на увальня-мужчину, молча переворачивающего, когда наступал его черед, карту. Тот будто не вникал в игру, моргал в задумчивости глазами й со вздохом кидал карту на клеенку. Менне за свою жизнь успела выйти замуж восемь раз. За глаза ее называли Сукэ-адимай, что означало «мужиковатая тетя», други­ми словами, это выражение можно было истолковать и как «бесплодная тетушка». Менне было за что тревожиться: этот восьмой ее муж Ермолай Ли, работящий как вол, ни с того ни с сего задумывался и, видно, тоже навострил лыжи. У Менне собирались вечерами уже давно, было удобно: у хозяйки ни малых детей, ни стариков, хоть играй в карты сутками кряду. Здесь женщины привольно судачили, перемывали косточки то одному, то другому жителю поселка. Мужчины тоже не отставали, делились новостями, небылицами, гоготали. Все привыкли к этой разбитной Менне, которая в споре кого угодно могла заткнуть за пояс, привыкли и к тому, что от нее один за другим уходили мужья. После ухода очередного мужа, как правило, Менне устраивала скандал, верней, скандалила сама с собой: бросившего мужа поносила и так и этак, костерила того какими только можно словами, сверкала налитыми кровью глазами, гневно вздувала ноздри. Она вопила истошно, до хрипоты, била кулаками по циновке — и замирала, улегшись. Судорожно и шумно дышала. Все это походило на спектакль, с последним актом которого закрывался занавес. Только без аплодисментов. Собравшиеся отводили глаза, сочувственно покачивали головами, вздыхали, но находились и такие, что, прячась за спинами, хихикали.

Но все же то, что вытворяла Менне, вызывало интерес — с каждым разом в свои отработанные действия, точно незаурядная актриса, она вносила новые штрихи, это у нее выходило само собой. Конечно, в том, что ее так часто бросали мужья, хорошего было мало, и потому, когда Менне лежала, уткнувшись лицом в циновку, подружки вторили ее словам, мол, да, действительно, все мужчины одинаковы, скоты, от них добра не жди, а раз так, то не стоит с ними и связываться…

Потом кто-нибудь поправлял абажур. На клеенку шлепались карты, произносились сдержанные слова, шутки, и звенела мелочь. Менне медленно вставала, Расчесывала спутанные волосы, наливала в таз воды и умывалась, шумно сморкаясь. В это время собравшиеся, как по уговору, теснились, готовили место на циновке, куда и садилась хозяйка с опухшими глазами, скрещивала пухлые ноги, платье ее задиралось, и мужчины старались не глядеть в ее сторону.

Когда у Менне объявлялся следующий поклонник — как правило, это был человек из приезжих, — то завсегдатаи скидывались и устраивали супружеской чете нечто вроде свадебной вечеринки. И тогда Менне преображалась, это надо было видеть — она порхала счастливой птичкой на солнечной лужайке.

Ермолай приехал из соседнего села на заработки, нанимался вручную молотить рис. Позже устроился грузчиком на мельнице. Женщины заприметили его, свели с Менне. В тот вечер Менне вырядилась в цветастое шелковое платье, плотно облегающее добротную фигуру, была торжественна, лицо ее, обильно напудрен ное, обращенное к новому избраннику, то и дело расплывалось в улыбке.

Теперь, глядя на задумчивого Ермолая, Менне пала духом, но старалась не подавать виду и шутила. Муж играл в хато без особого желания, будто делал невольную работу,- и проигрывал мелочь за мелочью.

— На сегодня, наверное, хватит,- проговорила погодя Менне, видя, как в очередной раз Ермолай отодвинул от себя проигранные деньги на середину клеенки не считая, будто это не деньги были, а куча камней. У нее тоже не шла карта. Не бывало еще такого, чтоб она оказалась в проигрыше, уж в карты Менне умела играть.

— Пожалуй,- подхватил кто-то слова хозяйки.- Время позднее.

— Да, да,- согласились и другие.- Ермолаю завтра рано вставать. Пора расходиться.

Вскоре все ушли, а Ермолай Ли продолжал сидеть там, где сидел во время игры,- перед квадратной клеенкой. После шума наступила тишина. Ермолаю эти сборы по вечерам, пустые речи были не по душе, но все же было лучше, чем коротать тягостные вечера наедине с женой.

Выпроводив гостей, Менне закрыла дверь на крючок.

— Хочешь есть? — спросила она мужа, сидящего под абажуром точно статуя.

— Гм,- произнес Ермолай и отрицательно покачал головой.

— Тогда будем спать?
— Вроде бы,- согласился Ермолай.

Все-таки, может, ты голоден?

На этот раз мельничный грузчик вовсе промолчал, уставясь на стопку цветочных карт.

— Ну, тогда…- слабо вздохнув, Менне стала стелить постель. Ермолай отодвинулся к окну, чтобы ей не мешать, и понуро разглядывал однообразный узор циновки. От циновки исходил запах пыли. Неожиданно Ермолай задался вопросом: сколько лет этим потемнев шим от времени камышовым циновкам? Сколько челове­
ческих ног ступало по ним? Тяжелая пыль под циновкой вобрала в себя все мысли бесчисленного множества
людей, побывавших здесь. Запах пыли шел все настой чивей, Ермолаю казалось: закрой он руками рот и нос — запах тот проник бы сквозь кожу.

Постель была готова.

Они лежали в некотором отдалении друг от друга. Молчали,

— Да-а,- наконец выдохнул Ермолай,- Кругом люди как люди, детей растят. А мы… точно кукушки.

— Что, упрекаешь? — насторожилась Менне.

— Дело идет к старости.- Ермолай кашлянул, поправляя сиплый бас- Вот в чем дело.

— Может, все обойдется? — неуверенно заметила Менне. Ермолай в раздражении сел на постели, бросил сердито:

— За все время, что мы с тобой живем, можно было сто раз забеременеть.

Менне всхлипнула.

— Только без этого… Слышишь? — Ермолай не вы носил женских слез. Менне затихла, вытерла слезы, размазывая их на широком лице т и вдруг прильнула к мужу, зашептала:

— Все обойдется, вот увидишь… Дорогой… Я постараюсь.

— Но что толку,- Ермолай обернулся и нехотя обнял горячее крутое тело Менне.

Потом они лежали опять притихшие, едва касаясь плечами друг друга. И вновь Ермолай почувствовал запах пыли.

— Послушай, ты когда-нибудь выметаешь из-под Циновки? — спросил он, поводя ноздрями.

— Конечно,- нашлась Менне.- А что ты вдруг спрашиваешь?

— Такое ощущение, что там скопилась вся ауканская пыль.

— На прошлой неделе уборку делала,-соврала Менне и, насупясь, решила тоже укорить мужа: — Пыль, между прочим, ты с работы приносишь. На мельнице ее хватает.

-Ладно,- молвил Ермолай, не желая больше продолжать эту тему. Повернулся к ней спиной, закрыл глаза. Но уснуть не удалось, ему припомнился сегодняшний разговор за картами.- Слышишь? — сказал он, поворачиваясь.- Как его зовут?

-Кого? — спросила жена.

-Того, что в степи живет.

-Ильбе. Кап Ильбе.

-У него, что же, нет родных?

-Нету,- ответила Менне.- Была бабка — умерла, жена была — умерла. Теперь никого.

-Ты его хорошо знала?

-Как и все: ни больше, ни меньше.

-Но он бывал здесь?

-Приходили они с женой раза два, и все.—Менне хмыкнула.- Не любили оба карты, строили из себя культурных.

-Расскажи, что ты знала о них? — попросил Ермолай.

-Чего это ты заинтересовался? — женщина внимательно поглядела на мужа.- Ничего интересного. Этот Ильбе был шофером, жил со своей бабкой, родители его как будто разошлись, их здесь никто в глаза не видел. Потом бабка померла, через некоторое время Ильбе привез откуда-то девку Оксун и стал с ней жить. А весной и она померла.

-Неужели это правда, что ее отравили? — спросил Ермолай, приподнимаясь на локте.- Говорили тут: она была очень красива.

-Ничего подобного,- возразила Менне.- Обычная девка, разве что волосы у нее были хороши. А если! ее кто и отравил, так это сам Ильбе. Посуди сам: сжег дом сразу после похорон, сбежал к цыганам, скитался с ними по свету, да и обосновался на берегу Чеганака, питается чем попало… Э-э, у меня глаз наметан, знаю таких.- Женщина вылезла из-под одеяла, накинула халат.

-Ты куда? — спросил Ермолай.
— На двор,- сказала Менне.- Приду, расскажу дальше.

Она вышла на улицу, прошла мимо печурки с высокой трубой. В конце огорода находился туалет. Ночь стояла тихая. Тонкий месяц раскачивался среди звезд. Освещенная его слабым светом, белела тропинка. Шагая по ней* Менне бросила взгляд на соседние дома — и вдруг оцепенела. В конце улицы на холме отчетливо виднелся остов дома. Его зазубренный черный силуэт увеличивался, приближался, и Менне, чего с ней раньше никогда не бывало, струсила. Ледяной холод обдал ее всю. Позабыв тут же, зачем вышла, женщина бегом вернулась в дом, набросила на дверь крючок.

-Что ты вся дрожишь? — спросил Ермолай, когда жена залезла в постель.

-Холод на дворе,- стуча зубами, быстро ответила та.- Давай спать.

-Ты хотела продолжить рассказ,- напомнил мужчина.

-Что хотела? Ничего я не хотела,- рассердилась Менне.- Спать хочу.

4

Свет проник в перекошенное окошко, желтым пятном отпечатался на стенке хибары. Открыв глаза, Ильбе увидел это светлое пятно и понял, что наступило утро. Прошедшую ночь он спал как никогда крепко. Ильбе сел на лежанке, смутно что-то припоминая, оглядел свою ветхую хижину, затем поспешно достал из кармана мятый коробок. Серьга была на месте, крупная, с запаянным специальным замком, дужка которого вдевается в ухо и движением пальца укрепляется.

Ильбе обул парусиновые тапочки, вышел во двор. И снова удивился. На этот раз он удивился горящим облакам в небе. Облака полыхали как клочья бумаги, обданные бензином.

— Почему они горят? — спрашивал себя Ильбе, озираясь по сторонам. Он снял с рогатины кастрюлю, вьщлеснул из нее остатки воды и пошел к реке. Он так «Думался, что стал спускаться мимо тропинки, споткнулся о какую-то корягу и полетел вниз. Ильбе кубарем покатился по наклонному, довольно крутому обрыву. «Если упаду на камни, расшибусь насмерть,- сверлило в мозгу Ильбе.- Эх, как же так… Придет Оксун, а меня и след простыл… Видно, небо рассердилось окончательно. Иначе бы зачем оно ниспослало мне такую участь… Будто бочка, качусь, не в силах воспротивиться этой неведомой силе, увлекающей вниз. Интересно, какие мысли посетили бы здесь бочку? Почему бы ей в некотором роде не почувствовать себя одушевленной? Ведь человек же порой ощущает себя то горой, то деревом, верблюжьей колючкой, веткой, плывущей по реке, а то и песчинкой… Бочка наверняка отчаялась бы, что, ударившись о камни, она вряд ли сгодилась бы даже для засолки… Эх, Оксун… Если бы я мог передать тебе… Но не различить ничего, где небо и где земля…»

Небо и земля вертелись, смешавшись в один клубок вихря. В этом вихре Ильбе углядел куст и протянул к нему руки. Куст затрещал, обнажил розовые корни, вздымая почву, натянул их. Ильбе висел, держась за спасительный куст. В голове шумело так, будто возле самого уха кто-то беспрерывно бил молотом по железу. Ильбе едва переводил дух, боялся пошевелиться. Спина, икры ног ощущали землю, получалось — Ильбе полулежал и полувисел над пропастью. Пропасть не ахти какая — метров шесть до камней, а все же попробуй выпусти из рук куст — тогда ему несдобровать. Он повернул голову и увидел те облака: они уже сбросили сгоревшую оболочку и теперь прозрачной слюдой плыли, пронизанные огненными лучами солнца. Лучи теплыми пальцами коснулись и лица Ильбе. Сбоку от висящего человека метрах в двух-трех зигзагом спускалась тропинка. Его, Ильбе, тропинка! Но до нее не дотянуться. Рука немеет, становится деревянной. Ильбе уперся ногами о землю, хотя из этого ничего не вышло, перевернулся на живот. Корни дзенькнули, на голову посыпался песок. Ильбе замер. До слуха его из глубины земли доходил шелест сточной воды. А может, это сама вода, чистая как слеза, вливается в его, Ильбе, пульсирующую кровь? Если он пере­вернется еще раз, то скрученным корням ничего не останется как оборваться,- и тогда конец. Но так лежать тоже не выход. Ильбе решил: будь что будет, вдохнул в себя побольше воздуха и перевернулся на спину, затем на живот, и опять на спину, и опять на живот. Теперь он находился рядом с заветной тропинкой… Потом обнаружил, что лежит на самой тропе, ухватившись все за тот же куст. Можно теперь отпустить его, и человек разжал руки. Куст со свистом развернуло назад, как спущенную пружину. Ильбе тяжело дышал, просунув руку под себя, чтобы грудная клетка не теснила легкие. Теперь, когда опасность позади, лежать на земле долго нельзя: обманчиво теплая земля грозила незаметно, по крупицам, забрать оставшиеся силы человека. Ильбе встал.

Внизу у камней он нашел кастрюлю и увидел рассыпанные повсюду спички. Бросился собирать их — они были последние. Он тщательно сдувал со спичинок налипший песок, складывал в разбитый коробок. Вспомнил с горечью о серьге, лежавшей там. Поискал в карманах, но везде было пусто. Видно, серьга закатилась в щель между камнями и лежит себе. Он обшарил берег и ни с чем побрел прочь. Поднялся к себе, разжег костер, повесил над ним кастрюлю. Зачерпнул из нее кружкой, стал лить на руку. От влаги царапины на лице саднили. Умываясь, дотронулся до уха. Что это? Серьга?! Ильбе чуть не подпрыгнул от радости. Значит, еще в хижине он нацепил ее на ухо? Эге, память-то стала совсем никудышная. Ильбе радовался как ребенок. Подбрасывая на ладони серьгу, он присел к очагу. Стал натирать ее золой. Вдруг Оксун она приглянется, пусть берет, не жалко. Вскоре серьга заблестела как золотая.

Оксун появилась, как и вчера, когда густые сумерки загнали всех сусликов в норы. Легкими шажками приблизилась, опустилась на корточки, вытянула к костру руки.

— Что ты делал сегодня? — спросила Оксун. На ее нежном матовом лице шевелились голубые отблески пламени.

— Сегодня?..- Ильбе нахмурился, вспоминая.- Видишь ли, я собирал хворост.

— Правильно,- сказала Оксун.- Надо запастись, скоро холода наступят. Что еще делал?

Ильбе, как ни старался, больше ничего не мог вспомнить.

— Откуда на тебе такие страшные ссадины? — окРУглила глаза Оксун.

— Это? — Ильбе оглядел себя, потрогал лицо.- Ума Не приложу, Оксун, откуда они взялись.

— Не скрывай,- — укоризненно проговорила молодая женщина.- Ты же упал с обрыва.

— Я?! Да нет же, Оксун… Постой-ка, что-то припоминаю. Эге, верно! Я споткнулся о корягу и покатился вниз. Представляешь, Оксун, я катился как бочка из-под селедки.- Ильбе заразительно засмеялся.- И упал прямо на песок. Ха-ха! И как видишь, отделался царапинами.

Оксун улыбнулась.

— Надо быть осторожным,- упрекнула она. И замолчала, сделалась серьезной. Ильбе тоже притих, уставясь на жену, затем встрепенулся, что-то вспомнив.

— Знаешь, Оксун, сегодня произошел странный случай. На небе горели облака. Точно бумага горели. А потом из этих облаков появилась такая штуковина, похожая на керосиновую лампу. Она опускалась все ниже и ниже и с глухим стуком плюхнулась вон туда.- Ильбе показал на открытую площадку за кучей валежника.- Из лампы выходят людишки, на нас с тобой похожие. Обступают меня, разглядывают.

— Интересно,- молвила Оксун.

— Ага,- кивнул Ильбе.- Оглядели, значит, меня без слов, потом быстро взобрались по лесенке в свою лампу и улетели. Что бы это значило, а, Оксун? Главное, среди тех людей была и ты в том светлом платье, которое надевала в день нашей свадьбы.

— Облака горят, такое бывает,- Оксун отняла руки от костра, обняла колени.- Рано утром или на закате. Остальное тебе приснилось. Ты очень ослаб, Ильбе. Что ты ел сегодня?

— Гм,- Ильбе сделал губы трубочкой.- Ел вареный рис, жареную камбалу и соленья.

— А рис варил с фасолью или с картошкой? — спросила Оксун.

— С фасолью и картошкой, как это делала ты.

— Да? — Оксун сокрушенно покачала головой.- Зачем меня обманываешь? Ты же питаешься одной только рыбой.

— Угу,- пробормотал Ильбе и склонил голову. Оксун задумчиво посмотрела на потрескивающий костер и с улыбкой заговорила:

— Ты помнишь, Ильбе, нашего щенка Чолака?

— Чолака? Собачку? Как же… Он еще прихрамывал на одну ногу.

— Он теперь стал большой пес. Как ты ушел из дому, он повсюду искал тебя, одичал. Если встретишь, не прогоняй.

— Да,- вздохнул Ильбе, — Прошло сто лет.

— Сто лет?.. О чем ты говоришь? Два года прошло, всего два. Тебе надо встряхнуться. Взгляни, где ты живешь?

Ильбе оглянулся на свою лачугу, готовую развалиться от малейшего дуновения ветра.

— Разве это жилье? — продолжала Оксун.- Ничего не стоит заболеть тут.

— Мне неплохо вовсе,- возразил Ильбе.- Днем ловлю рыбу, вечерами… беседую со звездами. Если, конечно, их не заслоняют тучи.

— Может быть…- Оксун пристально вглядывалась в лицо мужа.

— Что ты сказала?

— Может, вернешься в родной поселок?

— Нет, нет! — замотал головой Ильбе.- Мне он ненавистен. Будь он проклят! Будь прокляты люди, живущие там! Они злые, жестокие, завистливые… Ты не можешь мне, Оксун, советовать вернуться туда. Слышишь? Я лучше здесь… Степь не причинит мне зла.

Оксун на это ничего не сказала, подняла с земли палочку, тронула горящие угли. Палочка задымила, ее конец вспыхнул.

— Илюша, ты не сказал, откуда у тебя серьга.

— Э-э, забыл совсем,- спохватился Ильбе, порылся в своем рубище без рукавов, накинутом на голое тело, достал тряпицу. Развернул: — Вот… Нравится? Возьми.

Серьга ярко блестела, освещенная костром. Рука Оксун подалась вперед, но застыла на полпути.

— Нет,- молвила она, вновь поднимая с земли палочку,- Я ведь только хотела узнать, как она оказалась У тебя.

— Я правда не знаю. Но это не имеет никакого значения. Возьми, Оксун, она же тебе нравится.

Жена отрицательно покачала головой, смотрела, как огонь пожирает палочку. Она тряхнула ею,- пламя погасло, завилась кверху синяя струйка дыма.

— А помнишь цыгана Сарвара, что разъезжал на бричке? — спросила Оксун.

— Сарвар?.. Постой… Как же! Он возил на бричке сундук всевозможных штучек.

— Ага, вспомнил! — обрадовалась Оксун.-Каких только диковинок не было в сундуке. Там и синица, и кукушка, и лошадка… Вот детвора-то радовалась, бегала и дула в эти свистульки. Ты и мне однажды купил дрозда с таким забавным клювом, помнишь? Потом клюв сломался.

— Помню,- с улыбкой ответил Ильбе.

— Еще ты купил ленточку,- сказала Оксун.- Я вплела ее в волосы. Коса длинная, ты не разрешал мне резать, поэтому складывала ее вчетверо и на затылке подвязывала лентой.

— Да,- сказал Ильбе.- У тебя коса и сейчас такая.

— Ага,- согласилась жена.- Только лента куда-то подевалась. Я подвязываю бечевкой.

— Бечевкой не годится. Я куплю тебе другую ленточку.

Сбоку, из-за кустов высокого саксаула, выплыл ме- J сяц. Ильбе, раздумывая, вертел серьгу.

— Да! — осенило его.- Я, кажется, припоминаю, откуда она взялась… Мне дали ее цыгане… Моя хижина тогда была ниже по реке на том берегу. А неподалеку стоял цыганский табор. Точно! — Ильбе хлопнул себя по колену рукой.- Там был Афанасий, такой горячий, крепкий цыган, он мне дал мешочек соли и эту серьгу. А его жена Соломея проткнула мне ухо иглой.

— Вот и не теряй подарок,- мягко произнесла Оксун.- А цыганка Соломея была красивая?

— Да,- сказал Ильбе.- Только ты красивей.

— Вот и не ври,- улыбаясь, возразила Оксун.

— Нет, правда. Красивей тебя нету… Знаешь, у них с Афанасием была целая куча детей, уж не помню сколько. Одпажды, когда околела лошадь, Афанасий сам тащил повозку с целой оравой детишек. Вот богатырь, не то что я.

— Ты у меня тоже сильный, — кивнула Оксун.- Только довел себя. Не надо… Тебе следует позаботиться! о жилище. Крыша протекает, в стенах гуляет ветер, I а наступят холода — тут и заболеть недолго.- Она! неподвижно глядела в огонь, тихо добавила: — Не знаешь, Илюша, как живет мой отец?

— Отец? — Ильбе нахмурился.- Не вспоминай! о нем, Оксун… Прошу тебя. Разве человек твой отец?! Изверг! Пропади он пропадом! Не говори о нем, слышишь?..
— Мне с ним несладко приходилось,- покачала головой Оксун.- Это так. Но все равно его жаль. Все-таки какой ни есть, а отец.

— Подлый волк! — чуть не вскричал Ильбе и в порыве злости снял с огня кипевшую кастрюлю, схватив руками за горячие края.- Разве может он называться человеком?! Пропойца! Сгубил жену! И тебя хотел извести- Я не хочу о нем слышать, родная!..- Ильбе поднял голову, но Оксун уже не сидела перед ним, ушла так тихо, что Ильбе не расслышал и шороха.

5

Тен Уен жил в райцентре Анархайском. Он только что прошелся по базару, совершив таким образом свой ежедневный утренний моцион. Уен опирался на палку, хотя нужды в ней не было у него. Несмотря на преклонный возраст, Уен был сух и крепок, как его трость из урючины, ходил всегда прямо. Выйдя из ворот рынка, старик Уен направился не к себе домой, а к одинокой подруге Ко Камя, похотливой женщине, что частенько ублажала крепкого Тена. Пройдя по лабиринту закоулочков среди саманных домов, построенных впритык друг к другу, Тен Уен подошел к низкому подслеповатому окошку и условным знаком трижды стукнул по нему палкой. Дверь в глиняном заборе открыла сама Ко Камя.

— Ах, это вы пришли,- засияла она и, прикрывая рукой рот с кривыми зубами, угодливо захихикала. Приняла от гостя сверток с соевым творогом.- Ой, зачем принесли, право, только деньги потратили.- Приговаривала для порядка, впуская Уена в дом. Тот снял калоши, залез на циновку, удовлетворенно крякнул.

— Как поживает супруга? — поинтересовалась как обычно Ко Камя.

— Что ей сделается? Торгует.

— Я вижу, она вам справила обновку,- женщина кивнула на ноги старика, обутые в ватные носки.

— Вот сшила… Уже холодает.

— Жена ваша просто мастерица.

— А-а,- махнул рукой Уен.- Эта женитьба мне в тягость.

— Не скажите, не скажите,- вновь захихикала Ко Камя, подхватила узелок и, покачивая бедрами, вышла На кухню.

Вскоре на примусе были сварены рис и суп из соевого творога. Они вдвоем распили бутылку водки, которая была припасена у хозяйки. От выпитого и обильной еды Уен становился важным. Глаза, лицо и лысина его наливались кровью. Ко Камя не отставала от старика, бойко опрокидывала чарку за чаркой и теперь тоже сидела раскрасневшаяся, с поблескивающими глазами. Она была лет на двадцать моложе Уена.

— Никакой прибыли,- жаловался старик, пуская папиросный дым.- Молотый перец нынче плохо идет, да и капуста тоже. И жена нерасторопна. Придется к весне найти другое дело.

— И другую жену, а? — хохотнула Ко Камя. После спиртного она не стеснялась в выражениях, становилась нахальной.

— Может быть,- кивал Уен, хитро улыбаясь.

— Почему бы вам меня не взять? — подступала она к нему, окрашивая свое предложение хихиканьем.

— Ты, Камя, слишком хороша,- отшучивался старик. На самом деле он уже давно прикидывал такой вариант. И пришел к выводу, что нет, не годится. Уену, была нужна покладистая жена, мягкосердечная, добрая, с которой бы он знал, как обращаться. А эта Камя по-мужски груба, да еще пьет водку, с такой свяжешься — не соберешь концы, без денег останешься и без дома. Хитра баба, прячет крутой нрав, пока он, Уен, в гости ходит, а окажись она женой, так вмиг мужа под пятку, как таракана,- один хруст только услышишь. Нет, держать ее от себя надобно на расстоянии, да быть всегда начеку. Совсем порывать с ней отношения ему не хотелось: дом ее был для Уена пристанищем, где он мог отдохнуть, отвести душу. Все же, что там ни говори, а Камя умела будоражить его старческую кровь.

Словно читая все мысли старика, женщина в отместку ему заметила:

— А вы, говорят, трех жен в гроб загнали, а?

— Вранье! — отмахнулся Уен, стряхивая пепел с папиросы на низкий столик. Он всегда стряхивал пепел прямо на столик, не дожидаясь, пока хозяйка поставит пепельницу, потому стол был весь покрыт темно-коричневыми пятнами.- Ты побольше слушай бездельниц,- добавил он раздраженно.- Что значит «загнал»?.. Все жены дохлые попадались, вот в чем дело. Поняла?

— Уж не сердитесь,- ластилась уже к собеседнику по-кошачьи Ко Камя.- Чего, право, дуться. Со стороны сразу и не поймешь, правда или нет, но слухи ходят. . — Ты верь мне,- старик ткнул большим пальцем себе в грудь, запыхтел папиросой.

Ко Камя жила тем, что промышляла красной икрой. Закупала каждую осень у одного и того же человека боч-ку-две соленой икры, добавляла туда красного молотого парца, чеснока, семена петрушки и расфасовывала в стеклянные банки. Сбывала товар не на базаре, где в два счета угодила бы в милицию, а развозила по колхозам. Там быстро разбирали икру. Теперь женщина из дома почти не выходила, ждала того человека, который должен был прибыть со дня на день.

— Вы перец-то не забудьте для меня оставить,- проговорила заискивающе Ко Камя.- Уж о цене договоримся. Хоп?

— Жарайт,- в тон ей по-казахски ответил старик.

— Что говорят? Давай выкладывай, что еще болтают твои сплетницы?

— Говорят, что у вас была красавица дочь.- Произнеся это, Ко Камя задержала дыхание, испытующе поглядела на Уена.

— Это правда,- кивнул старик и отхлебнул чай из пиалы.- Последняя жена родила. Оксун была вылитая мать. Умерла… вся надежда моя… Мечтал из нее артистку сделать и выдать замуж за богатого актера.- Лицо старика сделалось твердым, а взгляд кровавых бычьих глаз пронзительно упирался в грязную стену позади Ко Камя.- Приезжал театр… Там героиню играла одна… тяжеловесная, круглая, как пампушка.- Уен взглянул на Ко Камя, на ее лоснящееся, в веснушках лицо. Поморщился криво, проговорил: — Куда вам до моей Оксун… Оксун в роли Чун Хян (Героиня корейского народного предания)
— это я понимаю.

— Хи-хи,- Ко Камя прикрыла рукой свой щербатый рот.- Не скажите, я тоже сумела бы неплохо сыграть.

— Или выучил бы ее на эту.., как их называют…- Уен нахмурился.- Ну, молодые девицы, что в самолетах летают…

— Стюрадеса,- подсказала Ко Камя, коверкая слово.

Героиня корейского народного предания.

— Да,- кивнул старик,- именно. Дочь привозила бы из других городов столько товару, что вам и не снилось.- Он со стуком поставил пиалу на стол, яростно забегал глазами.- Подлец! Негодяй! Увез дочь и погубил…

— Кто? — спросила Ко Камя.

— Шофер! — гневно бросил Тен Уен.- Мы раньше в колхозе Степном жили, а этот приезжал на грузовике… Оксун тоже хороша, неблагодарная… Сбежала с ним.

— Успокойтесь. Чего былое вспоминать? Давайте-ка лучше я вам массаж сделаю,- женщина проворно забежала сзади Уена и стала мять ему плечи и спину. Ее забавляло, что старик изворачивался, выставлял все в другом свете, а ведь она, Ко Камя, знала всю подноготную Уена, выведала от знающих людей. В бытность свою Уен жил припеваючи, на рисовом поле на него работали жена с дочерью, возились по колено в ледяной воде, высаживая саженцы, вот и померла жена, сильно застудилась, так же как и две прежние его жены. Оксун не могла справиться одна со всей мужской работой. Тогда Уен посадил дочь на базаре анархайском. Она торговала в стужу, в жару рисом, пшеницей, перцем, которые Уен где-то закупал. И держал он ее, как гово рится, в черном теле. Полуголодная Оксун носила подолгу одно и то же платье, все в заплатах. А еще туда же, усмехалась в душе Ко Камя, актрису, видите ли, хотел сделать… Скупердяй!

Но все же в глазах Ко Камя Тен был деловым чело веком, выгодным, снабжал ее по сходной цене молотым перцем. Женщина находила с ним общий язык, в нуж ный момент раскручивала его на свой лад, дело поворачивала таким образом, что Уену ничего не оставалось, как идти на уступки. Хотя он и был скуп, а в каждое свое посещение приносил гостинец, который сам же вместе с хозяйкой и съедал.

— Значит, скоро заявится твой компаньон? — холодно произнес старик, вспомнив просьбу подруги о перце.

— Да, должен,- сказала женщина, с кряхтением продолжая массировать ему спину.

— Смотри,- предостерег Уен.- Узнаю, что ты с ним спишь, нашим связям конец. Побью тебя, паскудную, этой палкой, икру смешаю с золой. Поняла?

— Ой, ой, ой,- Ко Камя кончила делать массаж, хихикая села на свое место.- Раскатали губу-то, как не знаю кто. Хи-хи! Человек же ко мне по делу приезжает. Сами понимаете, гостиницы забиты до отказа… Я здесь сплю, а он в той комнате… Чего же вы, право, побьете-то меня? Хи-хи! Не спятили на старости-то лет?.. Впрямь я вам собственная. Тогда женитесь. Сами говорите, что жена еле ноги передвигает, я сто их заменю.

— За дурака меня принимаешь? — помрачнел старик, не мигая уставился на хозяйку. Взял чайник, налил в пиалу, залпом выпил.- Это, значит, возьму тебя,- продолжал он язвительно,- а ты — р-раз — меня среди ночи и придушишь, пьяного! А сама с этим икру будешь есть?!

— Чего выдумали?! Зачем душить-то буду вас? Вы же по всем статьям крепче молодого. Еще меня переживете… Ну так как насчет женитьбы, а? Хи-хи…

— Повременим,- старик пожевал губами, поднялся, снял с гвоздя телогрейку.

— Что так скоро? — не поняла Ко Камя, моргая глазами.

— Пойду взгляну, как там на базаре. Вечерком приду, жди.

— Прихватите курочку. Куриный бульон силы мужчинам прибавляет. Хи-хи! — Женщина проводила гостя до двери.- Так не забудьте же курицу.

6

В зиявших в потолке дырах светились крупные звезды. Одна звезда сорвалась, чиркнула в пространстве дыры и пропала. За стенами хибары подвывал, нарастая, ветер. Потом неожиданно с силой распахнул дверь, ворвался внутрь. Обрушился на лежащего Ильбе. Ильбе видел огромный, как полено, кулак, молотивший по чему попало. От тупого, тяжелого удара сотрясались стены хижины. Человек ощутил страшную боль и шире рас крыл глаза, чтобы лучше разглядеть этот рок, настигший его в глухой степи. Ильбе попытался было привстать на локте, но от сильного удара перегнулся, будто стебе лек под копытом лошади. Он обхватил голову, свернулся калачиком и ощутил под боком что-то твердое — холод ный, длинный предмет. Схватив его, Ильбе рухнул с лежанки на землю, выполз во двор. Ветер нес песок, П0Днимал пепел и искры с догорающего костра — и неожиданно, как начался, стал стихать. При слабом, колеблющемся свете костра Ильбе с удивлением обнаружил, что держит ружье. Эге, подумал он, вставая во весь рост. Значит, вышла такая штука. Пришла пора отделаться от него, пока окончательно не помутился разум. Ильбе взвел курки, уперся прикладом о землю, а сам налег на ствол грудью. Скинул с правой ноги обувь. Посмотрел на небо. Звезды глядели на человека, в недоумении шептались, иные скользили вниз, ярко вспыхивая.

«След падающей звезды как слеза,- пробормотал Ильбе.- Слезы Оксун… Капля за каплей, и соберется небольшое озеро в степи. В нем будут плыть облака… По берегам вырастут трава, цветы, а может быть, и бамбук…»

Ильбе крепче обнял холодное ружье, нащупал пальцами ноги собачки и сильно надавил на них. Последовали громкие щелчки. Ильбе нахмурился, разломил ружье. В стволе патронов не было. Он побрел в хижину, пошарил в темноте, но безрезультатно. Патроны исчезли. Ильбе обессиленный опустился на лежанку. Так, в раздумье, просидел до самого утра, пока лучи солнца не пронизали хижину, как сквозь решето. Он поплелся наружу, развел костер, съел несколько рыбешек, затем посмотрел на еле висящую дверь. Надо было закрепить ее, подумал он, наломать камыша для крыши… Постой-ка, а не лучше ли построить новую хижину? Ильбе огляделся, прикидывая, из чего строить, и неожиданно вскинул брови. За низкими кустами верблюжьей колючки стояла собака. Рыжеватая, очень тощая, глядела на человека испуганно, готовая в любую минуту кинуться наутек. Так это вроде наш пес! Ильбе стал мучительно вспоминать, а собака тем временем повернулась и пошла прочь, опасливо оглядываясь. Как зовут ее? Ильбе не мог вспомнить. Собака уходила. Ильбе в отчаянии прикусил губы, смотрел, как она уходит, и ничего не мог поделать. Собака удалялась все дальше. Глаза Ильбе застлали слезы. И вдруг его осенило:

— Чолак! Эй, Чолак! Чолак! — закричал Ильбе, вскакивая.- Чолак, вернись! Это я, Ильбе!

Маленький серый комочек вдалеке остановился. Ильбе напряг зрение, но слезы мешали видеть. Тогда он начал размазывать их по лицу обеими руками:

— Чолак, это я!

Собака стояла у недавних кустов верблюжьей колючки, слегка помахивая хвостом.

— Чолак, Чолак,- повторял Ильбе,- ну иди ко мне, не бойся.

Собака несмело приблизилась, Ильбе присел на корточки, погладил ее, та лизнула его в лицо.

— Неужели это ты, Чолак? — проговорил счастливый Ильбе.- Ух, вырос-то как! Сейчас я тебя покормлю, поди проголодался, а? Поджарю рыбу. Только потерпи, не ешь горячую. Нельзя есть очень горячую рыбу… — Ильбе насадил на палку три рыбешки, повертел над огнем.- Правда, не знаю, какой породы рыба, но это не имеет значения. Очень вкусная, можешь мне поверить, я так привык, что другую пищу просто не могу есть.
Рыба водится в реке, ловлю ее знаешь чем? Самодельной клетью. Сооружаю из камней запруду, помещаю туда эту клеть — и рыба в нее попадает. Сдается мне, Чолак, что рыба очень дурная. Посуди сам, ведь никакой приманки там нет, а она лезет. Вот потеха. Ну, кажется, готово.- Ильбе снял рыбешек с палки, переломил каждую надвое,
стал дуть.- Можешь есть.- Он протянул ладонь, на которой лежали поджаренные ломти. Собака не решалась брать пищу с руки человека.- Ну, ешь, не бойся.- Ильбе придвинул руку к самой морде Чолака. Тот слизнул рыбу, проглотил, не жуя.- Эге,- удивился Ильбе.- Ты что не прожевываешь? Да ты просто сильно голоден.- Он насадил на палку еще рыбешек, свободной рукой погладил голову животного.- Сейчас… Ну как, вкусно было? Что я говорил? Да, Чолак, дружище, виду тебя, прямо скажу, неважный. Ничего, окрепнешь, рыбы у меня достаточно. И еще наловим. Я наловчился вялить ее. Э-э, да ты сам увидишь… Знаешь, Чолак, надумал я строить новый дом вот тут,- Ильбе кивнул
на площадку.- Только не знаю, какой материал применить. Леса у меня нет, кирпича и цемента тоже. Саксаул годится только на растопку. Придется, как прежде,
брать камыш. Выложить стенки потолще, хорошенько обмазать глиной. А, Чолак? — Ильбе обернулся к собаке, но та, растянувшись на земле, положив голову на
лапы, спала. Тяжело сопела и вздрагивала во сне.

7
По вечерам по-прежнему собирались в ее доме игроки. Ермолай, безучастный к игре, продолжал проигрывать деньги. А Менне злилась на него, раздраженно кидала карты на клеенку. Однажды утром Ермолай молча стал собираться.

— Что, уходишь? — спросила заспанная Менне, высунув голову из-црд одеяла.

— Да,-ответил Ермолай. Его вещи уместились в одном чемоданчике.

— Что ж,-вздохнула Менне,-спасибо.

— Не могу привыкнуть к тебе^ извини…

— Ты тоже не подарок,- бросила Менне, продолжая лежать в постели,- Ишь, выискался… На все готовенькое пришел, а еще перебираешь харчи.

— Прощай,- только и молвил Ермолай.

— И куда же ты? — Менне подняла голову.

— В райцентр,- был ответ. Дверь хлопнула. Менне осталась одна. Она покосилась на окно, ще мелькнула тень, свирепо плюнула. Запустила в дверь валиком, набитым рисовой шелухой, и укрылась с головой одеялом. Так, не вставая, она пролежала до тех пор, пока не наступил вечер и не пришли ее завсегдатаи. Но, к их удивлению, Менне не стала ругаться, костерить с пеной у рта ушедшего Ермолая, сослалась на болезнь и закрылась.

Она сидела в углу, уставясь на дверь, точно ожидала с минуты на минуту возвращения мужа. Однако Менне, как ни странно, не о нем думала. Она, широко раскрыв глаза, отчего-то вспоминала тот мартовский день. День похорон Оксун. Тогда стояла зябкая, хмурая погода, все небо застлали тучи. Оксун несли на носилках в виде паланкина, с четырех сторон закрытого белым шелком. И люди шли в белом (Белый цвет у корейцев — цвет траура). Впереди траурного шествия семенила худенькая девчушка лет тринадцати, бросала на землю белые квадратики бумаги — символические деньги. Девочка время от времени извлекала из холщовой сумочки, перекинутой у нее через плечо, охапки бумаги и легким движением руки бросала перед собой. Ветерок подхватывал их, рассеивал по дороге, поднимал выше — листочки застревали в ветвях тополей, а иные белыми серебристыми бабочками уносились в серое небо. И небо, и лицо Ильбе были одного цвета. Ильбе молчал, и небо молчало… Вот уже проделали, как положено по обычаю, поклоны у свеженаеыпанного холма, j освятили его водой и пищей; уже затухал неподалеку костер: ветер разбрасывал хлопья пепла — все, что осталось от личных вещей Оксун. Стали расходиться люди. Остался один Ильбе. Один среди унылых, безмолвных холмов. Наедине с тоской, наедине со своими мыслями. Он был похож на высохшее дерево.

«Дерево…- прошептала Менне,-сохнущее в степи дерево… А кто я?..- Она покосилась на:темное окно. Повторила: — Кто же тогда я?» Женщина затихла, прислушалась к себе, ожидая ответа из глубины своего нутра, но там тоже молчало, затаилось и напряглось. Лишь только отдавался по всему телу деревянный гулкий перестук сердца. Менне тряхнула головой, поспешно достала из буфета графин, налила в стакан темно-красное густое вино. Сделала несколько глотков — почувствовала в груди растекающуюся терпкую влагу, улеглась на циновку, не стеля постель. Проснулась она, как ей показалось, тут же, будто и не спала вовсе, в холодном поту и в ужасе уставилась на стакан под зажженным абажуром. Недопитое вино под воздействием света словно растекалось по циновке в большое алое пятно крови. Она кинула стакан в мусорное ведро, забилась в угол к стопке сложенных одеял. Но от этого на сердце Менне легче не стало. Перед глазами ее стоял сон, хотя сон ли то был на самом деле? Ведь она, Менне, за то ко­роткое время полудремы по сути дела видела развернувшиеся в мозгу картины, последовательно и четко повто­ряющие то, что произошло с ней около двух лет назад. Женщину бил озноб.

Собака осталась у человека. Та ли это была, что они с Оксун приютили у себя, Ильбе не знал. Тот щенок был весь черный, но могло статься, что с возрастом шерсть его выцвела, побурела. Собака осталась у человека, и это было важно, остальное не имело значения. Жизнь Ильбе на этой убогой земле приобретала светлый оттенок. У него теплело на сердце от ощущения близости ; живого существа. Подобно человеку, внимавшему словам, Ильбе все выкладывал Чолаку. И теперь костёр, Шевелящий языками пламени, не порождал в душе тот Клубок все нарастающей безысходности. Собака вначале недоуменно поглядывала на человека, твердящего невнятные слова, вроде бы и обращенные к ней, но ничего определенно не означающие, не призывающие к действию, потом она перестала удивляться и, как хозяин, когда тот бормотал, указывая на облако, плывущее по небу, или на само небо при утренней или вечерней заре, тоже задирала голову и пытливо смотрела вдаль. Однажды, когда они сидели у костра за беседой, верней, когда Ильбе подробно описывал собаке все краски закатного неба, Чолак вдруг сорвался с места, кинулся с лаем в степь.

— Чолак! — осадил пса Ильбе. Тот вернулся к хозяину, продолжая оглядываться и рычать. Ильбе напряг зрение. Неподалеку, в просвете между кустами саксаула, вырисовывался женский силуэт. Женщина стояла боком к закату, и лицо ее было слабо освещено темнеющим небом.

— Кто это? — спросил Ильбе. Женщина молчала. Ее руку оттягивал узел.- Ты кусин? (Кусин,- привидение) — спросил Ильбе.

Вновь последовало молчание. Точно, привидение, решил Ильбе, моргая слезящимися от дыма глазами. Надо выстрелить из ружья в воздух, благо нашелся-таки . вчера один-единственный патрон, и тогда привидение исчезнет.

— Я Менне,- проговорила наконец женщина.

— Какая Менне?

Ильбе понял, что перед ним не привидение. Некоторое время они молча разглядывали друг друга, потом женщина, которую Ильбе никак не мог припомнить, вдруг рухнула на колени.

— Убей меня, Ильбе! — вскричала она и поползла, волоча свое грузное тело.- Не могу! Не мо-о-огу больше! О-о!..

Ильбе рывком вскочил на ноги.

— Убей меня, это я…- исказив широкое лицо в мучительной гримасе, женщина уронила голову на землю, как в молитве, затихла. Так, согнувшись, лежала она неизвестно сколько времени, затем подняла голову, затрясла губами: — Это я… убила… я… Оксун…

Ильбе не шелохнувшись смотрел на нее, лицо его было бледно как полотно, а глаза до того пронзительно горели в отблесках пламени, что Менне, не в силах я вынести этого взгляда, расставила руки, чтобы не свалиться набок. Пес Чолак внимательно разглядывал женщину.

— Встань! — Ильбе держал ружье. Менне пыталась подняться и не могла, все твердила:

— Убей меня… это я…

Грянул выстрел. Громоподобный раскат прокатился по степи.

9

На двери Менне висел замок. Люди, собиравшиеся у нее обычно после захода солнца, недоуменно пожимали плечами и уходили. Дожидалась хозяйку дома, сидя на чемодане, и молодая девушка Лина Лим, племянница Менне. Лине было девятнадцать лет, закончила педагогическое училище в городе, пожелала приехать сюда учить детей. Девушка запоздала к началу учебного года па целый месяц из-за несчастного случая: сломала pyKy f упав со сливового дерева. Отец ее приходился старшим братом Менне. Хорошо зная нрав своей сестры, он ни за что не хотел отпускать дочь в Аукан. Но Лина настояла на своем, — Я уже самостоятельный человек,- заявила она.- Тетя мне не указ, и жить у нее не собираюсь. Мне дадут комнату. — С тем и поехала.

Девушка видела, как к тетиному дому подходили люди, мужчины и женщины, трогали висячий замок и поворачивали назад. Некоторые интересовались у Лины, кто она такая. Когда совсем стемнело, подошла соседка Менне, увела девушку к себе.

— Посиди у меня,- сказала она.- Поужинаешь, а тем временем и тетя твоя подойдет.- И добавила: — Странно, она никогда так поздно не отлучалась.

10

Резко запахло порохом. Чолак тявкнул, лизнул руку застывшего в оцепенении хозяина. Ильбе не знал, почему он, таивший все эти годы жажду мщения в сердце и, наконец встретив убийцу, готовый обрушить на него всю силу долгожданного возмездия, в последний момент °твел ружье в сторону. Кровь Ильбе кипела, сердце готово было разорваться, но он не мог выстрелить в человека. Теперь, когда больше не оставалось патрона, Ильбе вновь желал уничтожить женщину, как и свое исстрадавшееся сердце.

— Убей, убей! — хрипло голосила Менне, подняв грязное опухшее лицо со слипшимися волосами.

— Встань! — велел Ильбе.- Подойди к костру. Женщина, пошатываясь, поднялась на полусогнутые ноги.

— Ешь угли!

— Угли?! — Менне широко раскрыла глаза, рухнула на землю.- Не-е! Убей!..

— Я хочу взглянуть,- Ильбе отбросил ружье, присел, выхватил из костра раскаленные угли. Менне оторопела.- Бери!.. Что, не можешь?! Послушай! Когда они прожгут твое нутро, когда будешь корчиться от боли, вот тогда ты почувствуешь, каково приходилось Оксун. Ну!..- Ильбе пристально смотрел на женщину. Разжал пальцы, высыпал угли на землю — с ладони шел дым.- Теперь ответь мне,- сказал Ильбе,- зачем ты это сделала? Принесла ли смерть Оксун счастье тебе?

— Не-е! — хрипела женщина, ударяя руками по земле.- Не-е… Обуял дьявол зависти… Обуял! Небо наказало… О-о!.. Я бесплодна… Мужья уходят… Не могу!..

Ильбе выпрямился.

— Убирайся!

— А? Что? — пробормотала испуганно Менне.- Ты отпускаешь меня, Ильбе? — Она не верила своим ушам. Попятилась, наткнулась на узел. Подняла его.- Это… Это передали тебе люди, Ильбе… Здесь немного риса, муки…

— Убирайся! — крикнул Ильбе с яростью.- Ничего мне от вас не нужно! Будьте вы все прокляты! — с этими словами он скрылся в своей хижине. Менне уставилась на низкую, хлипкую дверь, слабо поскрипывающую, возле которой присела собака, сделала несколько шагов своими кривыми негнущимися ногами, затем что-то вспомнила, вернулась, сняла с костра кипевшую кастрюлю. Оглядела вновь хижину и поплелась в степь. Темень ночи поглотила ее тотчас. Затих шорох шагов, будто это возившаяся в кустах полевая мышь отправи­лась в свою нору.

Ночь провел Ильбе в полузабытьи, силы разом покинули его. Надо бы покормить собаку, думал он весь следующий день, но встать не мог. К вечеру забылся тяжелым сном, но тут же очнулся оттого, что кто-то тянул его за штанину. Чолак! Собака настойчиво тащила, ухватив зубами полы брюк. Ильбе привстал на локте. Что это? На земле лежал окровавленный заяц.

— Заяц, — прошептал едва слышно Ильбе.- Чолак, дружище, как тебе удалось поймать? — Он погладил собаку дрожащей рукой.

Потом они ели сваренное в кастрюле мясо. Ильбе давал Чолаку остуженное, нарезал тонкими ломтями, а сам съел небольшой кусок медленно, неторопливо жуя.

Человек ощущал в желудке, долгое время знавшем только рыбу, приятную тяжесть. По всему телу растекалось тепло. Ильбе покачал головой — вспомнил, как, разделывая зайца, едва не терял сознание. Чолак съел свою долю и растянулся возле хозяина. Ильбе опять погладил его, затем вынул из кармана мятый коробочек — в нем оставалось две спичипки.

— Схожу-ка я завтра к цыганам,- сказал он Чолаку.- Продам им ружье. А ты, друг, оставайся здесь. У цыган такие огромные волкодавы, враз тебя загрызут.

Назавтра Ильбе закинул на плечо обмотанное тряпкой ружье и пошел берегом реки, а собака осталась. Вернулся он в полдень с ружьем же. Чолак заметил его маячившую фигуру еще издали, с лаем кинулся навстречу.

— Что, заждался, дружок? — Ильбе похлопал животное по хребту.- Я тоже соскучился, пошли, расскажу по порядку. Значит, перешел я вброд реку там, внизу, а цыган-то нету. Ушли они. Ну, думаю, ладно, это, может, хорошо, что ушли. Будем стрелять зайцев. А, Чолак? Ведь их не так просто ловить, бегают они эге как проворно…- Ильбе покачал головой, остановился, порылся в карманах брюк. Выудил несколько истрепанных
коробков.- Спички, Чолак! Главное, спички я нашел!
На брошенном их становище. Ой как долго искал — и нашел. Правда, немного в них спичинок. Не пропадем.- Довольный Ильбе продолжал путь. Рядом вприпрыжку
скакал пес, радостно высунув язык.- Знаешь, друг, я прикидывал, как нам дальше быть. Чтобы добывать зайцев, нужны патроны, а где их взять? Идти к людям? Злым, завистливым, жестоким?.. Никогда! Ни за что! Мы с тобой и так проживем. Будем ловить рыбу. Мы с тобой так заживем, Чолак, э-э, что ты… Построим новый дом. Я видел там железную печку — правда, без дверцы. Припрятал ее. Ничего, Чолак, ничего.- Ильбе шагал так решительно, что, забывшись, чуть не прошел мимо своей полуразваленной халупы.

Он построил новую хижину за десять дней. Хотя трудно сказать, верно ли — за десять? А может, прошло всего шесть дней? Ведь Ильбе трудился не покладая рук, с такой любовью и энтузиазмом, что казалось — солнце садилось, не успев взойти.

Камышовая хижина обмазана глиной со всех сторон. Отыскавшийся на краю обрыва кусок стекла сгодился для окошка. Приволок Ильбе и железную печку, дотащил с трудом, обливаясь потом. Чолак, сопровождая его, скулил, бегал вокруг, не в силах чем-то подсобить. Печку-то Ильбе принес, а что она без трубы? Он в раздумье почесал затылок, повертел печку и так, и эдак…

Через пару дней была готова и труба. Ильбе вырыл в земляном полу яму, достаточно широкую, поместил туда печку до уровня дыры, из камней выложил дымоотвод наружу, а там из камней же соорудил трубу в рост человека. Все обмазал толстым слоем глины, решил испробовать, не дожидаясь, пока просохнет. Поджег в печке дрова. Густой дым заполнил хижину. Но Ильбе не отчаивался, подкладывал, кашляя и утирая слезы, больше хворосту, знал, что вначале новая печь всегда дымит. И правда, вскоре дым повалил из трубы. Человек и собака, счастливые безмерно, отошли подальше и в отдалении взирали на хижину с дымящейся трубой — ни дать ни взять пароход, плывущий но сумеречной реке.

11

Менне настояла на том, чтобы Лина никуда не уходила, а жила в ее доме не потому только, что девушка была опрятной, помогала по дому -‘в первый же день вымела пыль из-под циновки, побелила стены,- а потому, что женщина боялась одиночества.

— Что скажут люди,- говорила Менне.- Родная племянница, учительница, снимает на стороне комнату. Это никуда не годится.

— Хорошо, тетя,- ответила, подумав, Лина.- Но только при одном условии. Чтобы никогда более в доме не собирались картежники.

— Ладно,- живо согласилась Менне.- Пусть так,

только не уходи. А мы будем собираться в другом месте.

— Вы, тетя, отныне никуда не пойдете,- серьезным
тоном возразила племянница.

— Как же, Лина, мне скучно без этого.

— Найдите себе занятие.

— Но мы сезон но работаем, растим рис, а зимой-то делать нечего.

— Нет. Что я скажу своим ученикам? Что моя родная тетушка заядлый игрок и сутками не выпускает карт из рук? Так, а, тетя? Мне это ни к чему, да и вам тоже… пора бросать дурную привычку.

Менне насупилась, поморгала глазами.

— Тоже верно,- сказала она, вздохнув.- Я попробую…

И женщина нашла себе занятие: целыми днями возилась по дому — перебирала какие-то узлы, тряпки, шила, стирала, стряпала. А все же еду готовила Менне невкусно.

— Что это стряслось с тобой? — спрашивали ее подруги.- Уж не заболела ли?

— Здорова,- отвечала Менне.- Племянница моя учительница, большой человек… Я по вечерам книги читаю.

— Книги?! — удивлялись товарки.- И какие же?

— Разные,- отвечала с важным видом Менне.- «Консуэлло» прочла, сейчас «Анну Каренину» читаю.

— У-у,- покачивали головами женщины.- Скоро ты с нами здороваться перестанешь.

Однажды, придя из школы, Лина прямо с порога спросила:

— Тетя, ученики мои говорят, что в степи живет один сумасшедший. Что он безумно любил свою жену, после ее смерти сошел с ума. Это правда?

— Правда? — переспросила Менне и вздохнула тяжело.- Он такой же сумасшедший, как мы с тобой.

— Тогда почему он там? Совершенно один. Говорят, питается одной рыбой. И холод на дворе. Дождь. Скоро снег пойдет… Почему, тетя? Я ничего не понимаю.

— Разве поймешь, что у человека внутри,- с горечью проговорила женщина.- Порой и у близкого-то… Разве ты, Лина, можешь разглядеть, что творится в моей Душе?

— Я-то знаю, тетушка, что у вас в голове,- тут же нашлась, улыбаясь, девушка.- Вам так и не терпится пойти в карты поиграть. Но я не сдамся, не пущу вас.

— Да что карты,- махнула Менне рукой. Они сели ужинать.

— Письмо от родителей твоих получила,- сообщила тетя.- Спрашивают, как ты тут, не ходишь ли в кино, не ухаживает ли кто за тобой.

— Еще чего,- сказала Лина, помешала ложкой в супе, оглянулась на окно — в него ударял дождь. Кивнула: — Представляю, каково ему приходится… Скажите, тетя, если он нормальный человек, зачем ему уходить от людей? Любить так сильно… человека, которого нет… Хотя я не знаю, что такое любовь… Может быть, тетя, он был в чем-то очень виноват перед своей женой? — Девушка нахмурила брови, отчего ее юное лицо стало по-взрослому озабоченным. Менне молчала, водила ложкой по тарелке.- Расскажите, тетя, ведь он жил среди вас… Почему его никто не навестил? Он же нуждается в помощи? Может быть, болен? А может, уже умер?

— Ему ничем не поможешь,- молвила Менне и уставилась в одну точку.

— Почему, тетя?

— Никто не поможет… Разве что сама Оксун, как в сказке, встанет из гроба.

— Ее звали Оксун? Какая она была?

— Очень красивая.- Менне по-прежнему не прикасалась к еде. Отложила вовсе ложку.- Такое нежное у нее лицо… Пела, просто заслушаешься…- Она замолчала, уронила голову. По ее широкому лицу катились слезы.

— Вам ее жалко, тетя? — Девушка с грустью уставилась на женщину.- Знаете, тетя, я отнесу ему еду.

— Нет,-встрепенулась Менне,-ты не пойдешь туда.

— Отчего же?

— Я уже сказала: ему нельзя помочь.

— Но он же… погибнет!

— Да,- качнула головой Менне.- Погибнет.

— И вы так просто говорите об этом?! — поразилась Лина.

— Когда у человека в груди пустота, он погибает.

— Пустота?.. Нет, тетя, я пойду. Надо попытаться спасти его.

Женщина недоуменно посмотрела на племянницу — Ты думаешь…- пробормотала она, смахивая слезы. Оживилась: — Я пойду с тобой… Завтра. Нет, в воскресенье. Рано утром. Но никто об этом не должен знать. Слышишь? — Хорошо, тетя.

В субботу Менне, пока Лина находилась в школе, закрылась в доме, приготовила кое-какие продукты: рис, соевую пасту, соленую редьку, бутылку масла. Потом порылась в кладовке, нашла оставшиеся от прежних ее мужей телогрейку, две рубашки в заплатах, кирзовые сапоги и три цигейковые шапки, изъеденные молью. Менне выбрала одну — на ее взгляд, самую сносную. Все вещи она увязала в два узла и стала ждать возвращения племянницы. Сидела возле узлов с неопределенным, странным ощущением на сердце, переходящим постепенно в тягостное состояние чего-то безвозвратного. Менне подняла свой взгляд — тяжелый камень — на узлы и заплакала беззвучно. Узлами, всем содержимым в них уже не заполнить ту пустоту, дыру в человеческом сердце. Менне казнилась: она не хотела этого… идит небо, не хотела. Все произошло как во сне… В ту зиму, два года тому назад, Менне, вконец отчаявшись, пошла к старухе Енде — синсой-амя (Пророчица-старуха), как ее прозвали в Аукане.

Та жила за сельмагом в низкой мазанке, крытой рисовой соломой. Старуха оглядела Менне, ни о чем ее не спрашивая, кивнула на циновку — садись. И сама уселась напротив. Достала из ветхого мешочка горсть фасоли и связку каких-то сухих палочек. Этими палочками стала манипулировать на циновке, передвигать, ыстраивать замысловатые фигуры. Затем убрала их, перешла к фасоли. Крючковатые, темные пальцы старухи Енде отделяли от кучки по одной-две фасолины, двигали в разные стороны. Горошины с красными точечками блестели на истоптанной циновке. Потом старуха заговорила сипло, растягивая слова.

— Твой хаксири (В народе — астрологический гороскоп) очень тяжелый… Тебе предстоят спытания…

— Хаксири? — переспросила испуганная Менне.

— Да. Твой хаксири говорит это. И не перебивай еня, коли хочешь узнать еще… Так вот. Блудила ты шибко в молодости, вот отчего детей-то нету. И с моим сыном, непутевым, блудила… Шатался по бабам, дурак, недавно только остепенился, скоро женится. Ладно… Мужья твои уходят и еще будут уходить, ничего тут не попишешь. Но в твоем хаксири имеется слабый намек.- Старуха, а вслед за ней и опечаленная Менне уставились на горошины фасоли.- Очень слабый огонек,- продолжала хозяйка.- Ты должна пожертвовать… э-э… хотя это мало чем… Но все может быть. Ты должна принести в жертву то… м-м, не знаю, как бы это… избавиться от великой ноши… Занозы,- нашла она верное слово,- которая точит твое сердце.

— Заноза?! — чуть не вскричала Менне и широко раскрыла рот.- Какая?

— А уж это тебе лучше знать,- старуха собрала фасоль в кучу, кивком головы указала на узелок, лежащий подле гостьи.- Яйца, что ли, принесла?

— Ага, яйца,- ответила Менне.

— Что-то нынче все несут сечку да яйца,- недовольно пробурчала старуха.- Рис-то ведь уродился… М-м… Ладно. Иди. Я тебе все сказала.

И Менне, расстроенная, ушла. Ночь не сомкнула глаз. Под утро вышла на улицу, привлеченная отдаленными голосами. Землю устилал мягким ворсистым ковром выпавший снег. На этом белом ковре первозданном вдалеке резвились как дети Ильбе со своей молоденькой женой Оксун. Звонкий смех Оксун летел далеко по округе. Молодая женщина давно раздражала Менне. Оксун, когда ни придешь к ней, всегда весела, приветлива, все-то в доме у нее блестит чистотой, везде порядок. И сама вроде как точеная из нефрита, стройная, светится… Вернешься домой, оглядишься да глянешь на себя в зеркало, как тут же понимаешь, что ты в сравнении с Оксун ничтожество…

Неряшливая Менне все делала как бог на душу положит, потому все у нее выходило вкривь и вкось, еда получалась невкусная, и все валилось из рук. Восхищалась Менне молодкой и одновременно ненавидела. Особенно с трепетом любовалась она волосами Оксун, иссиня-черными, переливающимися на свету, заплетенными в тугую косу, достающими чуть не до пят.

«У меня муж ушел, а им весело»,- покоробило Менне. Мелодичный смех Оксун вызвал в ее душе бурю гнева, сердце схватила тупая ноющая боль, которая не отпускала женщину все последующие дни. Спустя неделю она подумала, не от этой ли занозы — Оксун, стало быть, ей надо избавиться? Поначалу Менне ужаснулась от этой мысли, но постепенно свыклась с ней, как с навязчивой идеей, которую необходимо разрешить. И случилось. Весной. Когда новый муж Менне Максим Чен, человек без определенного рода занятий, ушел, проживя с Менне всего пару месяцев. Покинул ее, ни словом не обмолвившись, бросив в спешке свой фанерный чемоданчик, флягу и цигейковую шапку. В гневе Менне разнесла топором чемодан на мелкие куски, сожгла в печи, а флягу и шапку почему-то пожалела, кинула их в чулан. После чего в мозг ей стрельнуло, как электрическим током: Оксун! — вот кто виновник ее бед! Она улучила момент, когда Ильбе уехал на своем грузовике в райцентр, пришла к Оксун якобы за черными нитками. В этот раз Оксун выглядела еще красивей в ситцевом халате, лицо и руки ее были нежны и белы. Руки Оксун — длинные пальцы с прозрачными, как у младенца, ногтями,- казалось, они не знали работы. И еще казалось Менне: эти руки, это лицо, эти волосы, эти по-детски распахнутые, чуть пугливые и доверчивые глаза уничтожить невозможно. И женщина опешила, она вздрогнула, переступив порог. В это время Оксун обедала. Она обрадовалась гостье, пригласила ее к столу, потом ушла в заднюю комнату за нитками. Менне тут совладала со страхом, высыпала в тарелку с супом зловещий порошок. Вернувшись к себе сама не своя, Менне не находила места, ходила из угла в угол, потом внезапно с ужасом раскрыла глаза, помчалась было назад к Оксун, да ноги ее подкосились — и она повалилась без чувств. Менне достала с полки ту самую катушку с черными нитками, разглядывала ее сквозь свинцовую пелену слез, застлавших глаза. Неизвестно почему, она не решалась выбросить с глаз долой эти нитки.

Вечером пришла Лина. Она купила в сельмаге шарф и теплые носки.

Они вышли из дома рано утром, когда поселок еще спал. Но, несмотря на рань, было кругом светло от выпавшего снега. Женщины шли легко по неглубокому сне- ГУ> ступая ногами, обутыми в войлочные ботинки. Шли молча, заговорили только на отшибе. Не доходя до колхозной кузницы, Менне с Линой свернули не к дороге, ведущей в райцентр, а в поле. Пересекли его. Затем пошли по высохшему дну арыка. Арык привел их к зарослям камыша. На этом болотистом месте виднелись огромные проплешины — то были скошенные участки. Жители поселка здесь заготавливали камыш, которым покрывали крыши и делали циновки. Сама Менне тут в прошлом году йарезала камыш, делала корытца для провеивания риса. Единственное, что она умела делать из камыша — так это циновки, но такой сноровкой мало кто мог похвастать в Аукане.

Путницы обогнули заросли, остановились, ошеломленные, на пригорке. Перед ними простиралась безмолв ная белая степь. Белое море с перекатывающимися бар ханами, буграми волн, которые оседлали странные, причудливые странники: окутанные мохнатыми одеяниями саксаул, верблюжья колючка, перекати-поле. Небо светлело. Оно вскоре стало серебристо-голубым, а не синим, оттого что тонкая облачная пелена застлала его во всю ширь. Нельзя было вообразить, что в этом холод ном мертвом просторе могло жить живое существо. Через некоторое время женщины увидели его хижину и поднимающуюся струйку дыма.

— Ну вот,- тихо заговорила Менне,- дальше ты пойдешь одна.- Она передала свой узел девушке.- Я тебя подожду здесь. Не говори ему про меня, скажи, что ты сама не из Аукана, а из другого колхоза. Иначе он не возьмет вещи, да и вообще, я думаю, не возьмет. Но стоит попробовать. Иди… Постой-ка, ты лучше узлы оставь у хижины и быстро возвращайся. Поняла?

— Хорошо, тетя,— Кивнула девушка. Волнение Менне передалось и ей.- Так и сделаю.

— Ну, иди.

12

Осень подходила к концу. Заметно похолодало. И суслики теперь редко выбирались из нор. Задули ветры, полили дожди. Ильбе успел более или менее привести в порядок свое жилье. Еще раз обмазал снаружи глиной, пристроил из разобранной старой халупы нечто вроде коридора, где сложил хворост. Спал Ильбе на примитивной кровати, едва приподнятой от земляного пола, сплетенной из прутьев. Прутья он нарезал с тех кустов, что росли внизу вдоль берега. Это были какие-то странные деревья — без ствола. Ветки-прутья росли большими пучками прямо из-под земли. К осени листья на них, мелкие, круглые, как крылья бабочки, из зеленых превратились в темно-вишневые и облетели. Ильбе тогда, наткнувшись на них, срезал своим единственным узбекским ножом, висевшим на поясе, прут, который оказался на удивление гибким. И решил сплести из них кровать. Он забил в земляной пол колья часто-часто, на них накручивал, связывал прутья. Получилось подобие экзотической кровати, она ни в какое сравнение не шла с его прежней: то была лежанка — камыш вперемешку с соломой и ветками саксаула. На свою новую кровать Ильбе настлал сухой травы ковыля, а поверх бросил единственную теплую одежду — овчинный тулуп. Укрывался он ветхим одеялом, которое дала ему жена цыгана Афанасия Соломея. Изготовив кровать, Ильбе увлекся и сплел из оставшихся прутьев две маленькие корзины. Первая вышла кривая, неказистая, а вторая — круглая, с хорошим устойчивым, дном, как это делала бабушка из прутьев ивы. Устроил он и лежанку Чолаку напротив себя, по другую сторону печурки, из камыша и соломы.

По вечерам Ильбе жарил в печи рыбу и рассказывал Чолаку какую-нибудь историю. Пес, улегшись, слушал, моргал глазами, тяжело вздыхал. На стене висели две связки рыбы. Нынче в реке ее не стало, ушла куда-то рыба. В надежде на удачу Ильбе каждый день шел к запруде, проверял клеть. В нее иногда попадали один-два сазана. Стукнут морозы, и рыбы совсем не станет. — Знаешь, Чолак,- пожаловался он однажды собаке,- я потерял серьгу, ту самую, что подарил мне цыган Афанасий. Я стал совсем рассеянный… Хорошо, хоть ружье на месте. Придется его продать. Рыба кончается, соль и спички — тоже. Придется… Я отнесу его в райцентр. Это недалеко. Если утром выйду, вечером ворочусь назад.

На том и порешил. Наутро отправился в путь. Вернулся, как обещал, вечером, с булкой хлеба.

— Вот, Чолак,- проговорил он поникшим голосом,- отобрали у меня ружье. Милиция отобрала на базаре. Двое их было, милиционеров. Говорят, что я бродяга, ружье украл. И забрали. А мне сказали, чтоб убирался с базара и больше на их глаза не попадался. Так-то, дружище. А что мне оставалось…- Ильбе отломил хлеб, протянул собаке. Чолак жадно стал есть.- Иду, значит, назад,- продолжал Ильбе.- Ни с чем. Вижу, на дороге грузовик стоит. Шофер копается в моторе. Я прошел мимо. Потом, сам не знаю почему, вернулся. Помог завести мотор. Чолак, оказывается, я не забыл еще! — Глаза Ильбе на обветренном лице заблестели.- Этот водитель сразу признал во мне своего, спрашивает, где я работаю, почему, мол, в таком виде. Ему, Чолак, ничего я не ответил, пошел дальше. Тот догоняет на машине, говорит: садись. Глаза у него были добрые. Я сел рядом на сиденье. Смотрю, как он крутит руль, нажимает на газ, переключает скорости,- и душа моя вся переворачивается. У моста слез. Попросил у водителя коробок спичек. Он дал мне спички и эту булку хлеба.- Ильбе кинул Чолаку еще кусок и кусок съел сам. Зашерудил печью.- Я там, на базаре, встретил тестя,- вспомнил Ильбе, поджаривая рыбу.- Прошел рядом, не узнал меня. Конечно… Ходит важный, радуется жизни. А Оксун нету… Он не пришел даже на ее похороны. Понимаешь, Чолак?! Водку жрал, гад ползучий, в тот день со своей любовницей.- Он сжал в гневе кулаки. Чолак ткнулся мордой в плечо хозяина.- Ладно, не буду.- Ильбе погладил собаку.- Может, ты спросишь, почему я живу?.. Не знаю… Разве жизнь моя чего-нибудь стоит в этом мире, когда рядом нет Оксун? Ее душа теперь обвеивает звезды… и мою душу тоже. Оксун… Я должен поведать тебе, дружище, о ней. Ты был тогда мал и не все помнишь. Погоди, я расскажу. Я помолюсь звездам, чтобы вспомнить все.

13

Старик Уен сидел на теплой циновке, курил «Казбек» и щурясь смотрел, как подруга его Ко Камя размешивала в тазу икру с молотым перцем. Резко пахло чесноком.

— Нынче неважный перец у вас,- сказала Ко Камя, энергично работая деревянной ложкой. Клетчатая мужская рубашка взмокла на ее спине.

— Спасибо скажи, что такой есть,- важно изрек Тен Уен, пуская густые клубы дыма к потолку.- Поглядела бы на базаре: у других перец в сто раз хуже моего.

— Ну не скажите, хи-хи. Прямо «в сто раз»…

— Именно.- Старик наблюдал за женщиной: движения ее, сильные, уверенные, приводили его в восторг. За свою жизнь Уен имел много женщин на стороне, но Ко Камя превосходила всех. И теперь подумал, уж в который раз, что неплохо бы заиметь такую жену. Иной раз, казалось, он уже был тверд в своем решении, но в последний момент его что-то всегда останавливало.

— Этот твой компаньон,- кивнул Уен,- еще должен привезти товару?

— Да,-ответила женщина.- Я и говорю: перец у вас не совсем удачный, уступили бы подешевле, а?

— Ни на копейку меньше.

— Хи-хи. Посмотрим, посмотрим…

— Не надейся, я тебе и так даром даю.

— Даром есть даром. Вы на это не пойдете. А скинуть с каждого стакана- по двадцать копеек можете. Да-да… хи-хи, я уже по вашим глазам вижу, что согласны.

— Ну и хитра же ты, Камя. Ладно, так и быть, скину десять копеек, но через стакан.

— И только?

— Все! На большее ты меня не раскрутишь.

— Какой вы все-таки. Уже год знаемся, а как чужой…- Ко Камя захихикала, поспешила на кухню за вскипевшим чайником. Она налила старику крепкий зеленый чай, а сама продолжила прерванное дело. Тен Уен отпивал чай, сладко прикрыв глаза. Вдруг он оживился:

— Послушай, встретил я своего бывшего зятя.

— Да ну?! — Ко Камя от удивления раскрыла рот.- Где?

— На базаре, полчаса назад.

— Это новость,- женщина во все глаза уставилась на гостя.- И что же он делал? Я слышала — зять ваш одичал.

— Продавал ружье.-Старик Уен отхлебнул чай и с кислой миной покачал головой: — Бродяга, он и есть бродяга. Весь зарос… В лохмотьях… Тьфу! Тошно смотреть.

— Жалко. Все же человек. И как, ружье он продал?

— Какой там! — Уен со злорадством улыбнулся.- Милиционеры отобрали.

— Почему? — испугалась Ко Камя.

— Откуда у бродяги ружье? Наверняка где-то украл. А как же иначе? Я им прямо и сказал: опасный тип, застрелит еще кого ненароком. Отобрать ружье и прогнать…

— Вы натравили на него?! — хозяйка дома широко раскрыла глаза.- Боже, какой вы мерзавец!

— Ты полегче, Камя… Нашла кого защищать. Он погубил мою дочь. Пусть его ко всем чертям!

— Зверь! Вот вы кто! — Ко Камя задышала часто, багровея лицом.- Вы! Вы и сгубили свою дочь! Понятно?! Думаете, я не знаю? Я все знаю!

— Но, ты! — Уен порывисто поднялся.- Чего разбушевалась? Какая собака тебя укусила?

— Вы и есть собака! — не унималась распаленная женщина.- Так обойтись с человеком… Ни за что ни про что… Он так любил вашу дочь!

Уен обул калоши, спокойно оглядел Ко Камя:

— Тебе больше не видать моего перца.

— Сдался мне твой вонючий перец! Убирайся! Старик накинул телогрейку, взялся за дверную ручку и так же невозмутимо добавил:

— А если я сообщу кое-куда, чем ты тут занимаешься, потаскуха?

— Сообщай! — Ко Камя потрясла у самого носа Тена деревянной ложкой, с нее капала на пол вся красная от перца икра.- Я тоже сообщу! О твоих делах!

— Сволычь! — по-русски, с дрожью в голосе произнес Уен.

— Такая же, как ты,- ответила Ко Камя.- Только ты денежки себе под циновку пихаешь, а я сыну и дочери отправляю в детдом. При живой-то матери они там… а я тварь. Понятно тебе?! А теперь убирайся!

Старик на это ничего не ответил. Вышел. И пошел закоулками, качаясь как пьяный. Ко Камя закрыла дверь на крючок, стала усиленно мешать ложкой икру в эмалированном тазу. По лицу ее бежали слезы, но женщина не вытирала их и все продолжала, как заведенная, работать деревянной ложкой.

14

В Аукане клуба не было, когда приезжала кинопередвижка, кино показывали на мельнице. Кирпичная, вытянутая в длину мельница вмещала сех жителей колхоза. Люди сидели на скамейках, а иные прямо на мешках с пшеницей.

Алексей Ладышев крутил фильм «Весна на Заречной улице». Под стрекот аппарата Ладышев вспоминал о недавней встрече на дороге. Решил узнать о странном бородаче у своего друга Соньена Нигая.

— Это Ильбе,- сказал позже, по окончании сеанса, мельник Соньен.- Работал у нас шофером. Тяжелая история. Жена была у него… Говорят, отравили. Вот он и ожесточился на людей. В прошлом году видел его в цыганском таборе, я искал одного цыгана-жестянщика, пытался заговорить с ним — не вышло. Озлобился на весь мир.

— Как же он живет,- спросил Ладышев,- один в степи?

— Многие считают его сумасшедшим, но это не так.

— Да нет, конечно. Я же его сегодня видел.

— Понимаешь, когда умерла его Оксун, он в гараже всех тряс за грудки. Кричал, что это они ее убили… Приезжала Милиция, но сразу уехала. Доктор из райцентра сказал, что пищевое отравление.

— А ты сам как считаешь? Отравили?

— Не знаю,- Соньен пожал плечами.- Честно говоря, Оксун многие завидовали… какой-то лютой завистью. Она была красива. А красота нуждается в защите. Выходит, мы ее не защитили…

— Дела…-проговорил после некоторого раздумья Ладышев,- Ладно, поеду я.

— Уже поздно. Оставайся.

— Нет, поеду. Завтра мне везти кино в Степной колхоз. А это сто километров в одну сторону.

Мужчины погрузили ящики с аппаратурой в кузов грузовика, и Ладышев уехал.

15

В подслеповатое окошко ударялись снежинки, и от этого легкого стука Ильбе проснулся. Пошел на улицу. Вся степь была покрыта бархатистым снегом. Ильбе много раз видел этот холодный, равнодушный снег. Но сейчас снег не вызывал в душе его безразличия и отвращения. Он поднял голову к темному небу — заросшее, обветренное лицо его тронула слабая улыбка. Ильбе нагнулся, стряхнул белую порошу с куста засохшего тамариска себе на ладонь и поднес к лицу, вдохнул жадно. «Оксун,- прошептал он, вновь запрокидывая голову.- Ты так любила снег…» Небо молчало, сеяло и сеяло беспрестанно пушинки, мягкие, легкие, легче тополиного пуха.

Ильбе вернулся в хижину с охапкой хвороста. Его вдруг охватило желание затопить печь, хотя она еще но успела остыть. Поджигая дрова, он волнрвался, как если бы тратил последнюю спичинку. Вскоре в печи загудело. Посапывал на своей лежанке Чолак. Ильбе очень хотелось сейчас поведать кому-нибудь о том, что у него на сердце. Он сидел на корточках, смотрел на огонь. Искры стреляют в печи, устремляются через дымоход наружу, иные достигают неба, где живут звезды… И значит, звезды узнают его мысли…

— Однажды Оксун разбудила меня чуть свет и потащила на улицу. Пожар, что ли, думаю. Оказалось, идет снег. Мягкий, теплый снег. Оксун, в одной ночной рубашке, радуется как ребенок. Все норовит запихать снег мне за шиворот. Я, недовольный, сначала отбрыкивался. Еще бы, подняла с постели среди ночи, но ее радостное возбуждение передалось и мне. Мы стали кидаться снегом, кричать. Потом я подхватил ее на руки, занес в дом. Забрались в постель, прижались друг к другу.

«Мы разбудили весь поселок»,- шепчет она.

«Да,- отвечаю.- Слышишь, петухи всполошились, поют».

«Слышу,- говорит,- я слышу, как бьется твое сердце».

«А я — твое».

«Илюша»,- зовет потом. Она любила звать меня на русский лад.

«Что, Оксун?»

«Илюша, я хочу тебе быть хорошей женой».

«Ты у меня хорошая жена».

«Нет, взбалмошная. Но я постараюсь стать хорошей женой».

«Правда?..»

«Знаешь, Илюша, я загадала желание: у нас родится ребенок, такой, как это чистое снежное утро…»

Ильбе замолчал, уставясь на пляшущее пламя, подбросил еще хвороста.

— Я увидел ее впервые на рынке в райцентре,- продолжал он тихо.- Часто приходилось ездить в сельхозтехнику. Подходит ко мне как-то пожилой мужчина, жалкий на вид, просит доставить два мешка риса на базар. Я ему подвез. И там увидел Оксун. У нее были

очень грустные глаза. Потом приезжал еще. Смотрел издали, не решался подойти. И все же осмелился… Осенью я пошел к стцу Оксун просить ее руки. Но он не стал и слушать меня. Говорит, выдам дочь за богатого жениха…- Ильбе собрал на лбу морщины.- Может быть, он был прав?.. Выйдя за другого, она была бы счастливой?.. Главное, была бы жива. Оксун… Если бы я знал, что такое может случиться…- Ильбе уронил голову, но через некоторое время обернулся к двери: снаружи доносились легкие шаги. Может, почудилось? Ильбе набросил на плечи обтрепанный тулуп и вышел.

На белом искрящемся снегу в нескольких шагах от хижины стояла девушка.

— Доброе утро,- молвила растерянная девушка.

— Оксун?! — удивился Ильбе и, щурясь, поднес к глазам ладонь.

— Нет… Я Лина.

— Лина?

— Я сельская учительница.

Они неотрывно смотрели друг на друга.

— Не Оксун,- пробормотал Ильбе.- Я тебя не знаю. Ты кто?

— Меня зовут Лина,- повторила девушка.

— Ты заблудилась?

Облик мужчины, оборванного, заросшего, в первое мгновение испугал Лину, но голос, чуть взволнованный, все же был нормальный, человеческий, и она успокоилась.

— Нет, не заблудилась,- ответила Лина,- я принесла вам…

Мужчина оглянулся, заметил у входа узлы.

— Что это? — спросил он.

— Там кое-что из одежды.

— Нет! — Ильбе резко шагнул к узлам, подхватил их и поставил перед девушкой, а сам пошел к дому.

— Но почему?! — воскликнула Лина.- Почему вы отказываетесь?

Ильбе задержался у входа.

— Мне от вас ничего не нужно! — бросил он,

— Что же плохого, если я хочу чем-то помочь?!

— Мне ничего не надо,- повторил Ильбе.- Уходите!

— Нет, надо,- с упорством возразила девушка.-

Я не уйду, пока вы не возьмете. Такой холод, а вы легко одеты. Ничего не стоит заболеть тут. Так нельзя.

Ильбе уставился на девушку, чей облик и голос напоминали ему Оксун. Он, поникнув, молчал. В это время выскочила из хижины собака. Лина испуганно ойкнула, но Чолак заметался, не обращая на нее внимания, кувыркался, взметал снежную пыль, радуясь снегу, несколько раз обежал девушку. Затем умерил свой пыл, подбежал к хозяину, сел у его ног, после чего с интересом принялся разглядывать нежданную гостью.

— Как зовут вашу собаку? — спросила, опомнившись, Лина.

— Чолак,- ответил Ильбе.

— Какая интересная кличка,- сказала Лина. Ильбе на это ничего не ответил.

— Ты из Аукана? — спросил он после некоторого раздумья.

— Нет,- быстро покачала головой Лина,- из колхоза «Рассвет». Это недалеко отсюда.

— И что,- сказал Ильбе,- все у вас знают обо мне?

— Нет. Только я одна. Узнала случайно.

Ильбе вновь задумался, а Лина решила, что тянуть дальше нельзя, тихо произнесла: «До свиданья!» — и повернулась, пошла.

— Постой! — окликнул ее Ильбе и скрылся в хижине. Появился с корзиной. Он так спешно нес ее девушке, что не обратил внимания на соскользнувший с плеч тулуп.

— Это мне? — опешила Лина, беря протянутую Ильбе корзину.- Какая красивая. Вы сами ее сделали?

Ильбе промолчал, ушел в дом, подобрав по пути свой тулуп.

Менне ждала племянницу в ложбине за холмом. Когда та подошла к ней, она вышла из-за кустов саксаула, пригибая голову.

— Как ты долго,- шептала Менне.- Места себе не находила… Испугалась… Особенно когда собака выбежала… Ну что, взял? Что это у тебя в руке? Корзина?

— Все в порядке, тетя,- ответила Лина.- Идемте.

— Да, пошли. Только ты загораживай. Как бы он не увидел… Там дальше, вон за теми холмами, мы скроемся из виду. Скорей же, идем… О небо! Как хорошо, что он взял вещи. Не ахти какие, а все же теплей будет.

16

Ильбе сидел перед печью до самого полудня. Он думал о той нежданной гостье, которая так походила на Оксун. Разве что ростом чуть пониже да лицом круглее. А голос?.. Может быть, мне все привиделось, думал Ильбе, как привиделась Оксун два вечера у костра? Что скажешь, дружище Чолак? Молчишь? Действительно, ечего тут говорить. Бред, да и только. Сон смешан с явью. Мысли рассыпались в огне печи на мелкие искры и растворялись в небе. Душа и тело, заодно с хижиной, улетели в морозный воздух. И сама земля уже не ощущается под ногами… Незнакомая девушка. В платке. Заплетены ли были ее волосы в одну длинную косу? Нет, не разглядел. А голос… так похож на голос Оксун. Вот если бы она запела… Ильбе прикрыл веки, слушал песню Оксун и сам подпевал ей, не раскрывая рта, одним грудным звуком. Потом он замолк, насторожился, собрал на лбу морщины — так сидел долго, боясь пошевелиться. Снаружи доносилась мелодия, до боли знакомая, которая то возрастала наплывами, то стихала до мягкого шуршания травы. Незатейливая, простая мелодия бамбуковой флейты. Оксун кончила петь, а флейта не умолкала, ее загрубелый, но по-прежнему приятный звук несся и несся над землей, нескончаемый, рассказывающий о трепетном, хрупком чувстве. Ильбе сидел ошеломленный, затем заставил себя подняться и выйти на улицу. В лицо ему ударил слабый порыв ветра. Ильбе повертел головой, прислушался. Здесь мелодия звучала громче и несколько грубей. Степной ветерок! Ну и хитер же! Он-то и пел в полых камышах крыши! Ильбе усмехнулся. Потом увидел узлы на снегу — те, что принесла девушка. Два узла, аккуратно завязанные. Он не знал, что делать с ними, потоптался вокруг, посмотрел на следы, маленькие, уходящие вдоль обрыва, поднял узлы и внес в хижину. Развязал их. Вещи разложил на постели. Пес Чолак вытянул шею, недоуменно обнюхивал невесть откуда взявшиеся предметы. Ильбе смотрел долго. Кирзовые сапоги, телогрейка, рубашки, шапка, носки, шарф… Кто эта девушка? Это вещи ее брата? Отца? Или мужа? Нет, он не наденет их. Отнесет обратно. Ильбе ощутил в душе нечто похожее на стыд. Эта худенькая учительница явилась издалека, принесла ему, мужчине, необходимые вещи, точно калеке. Нет, он не возьмет их. А пища? Девушка принесла пищу. Как давно не ел он вареный рис с соленой редькой и соевую пасту. Ильбе машинально отмерил из мешочка несколько жменей риса в кастрюлю и побежал к реке мыть.

…Он ел вареный рис с огромным наслаждением, дал и Чолаку. Ильбе ел палочками, которые тут же настругал из саксаула. До чего же вкусен рис — его запах пьянил человека, да и приправа — соленая редька-в самый раз, наперченная в меру, с чесноком. Он в два счета разделался с едой, оглядел чистое донышко кастрюли, едва удержался, чтобы не сварить рис еще раз. Опомнился. А опомнившись, Ильбе вытер на лице пот подолом своего рубища. Он съел чужое!.. Ильбе быстро завернул все, принесенное девушкой, в узлы.

Что теперь? — думал он в ночи, лежа на своей кровати. Как быть дальше? Эта девушка, сельская учительница, заставила размышлять его о том, от чего он ушел в степь- О людях. Ненавистных людях, которых желал навсегда забыть. Эх, Оксун, если бы ты знала, как мне нелегко… Если человек живет один в степи, значит ли это, что он… Слышишь, Оксун, приходила нынче девушка, учительница… Она-то не считала, что я выжил из ума, иначе бы зачем пришла — в такую даль, одна… Принесла одежду и еду. Что делать мне? Я поступил опрометчиво: взял их. Даже сварил рис и съел. Сварил в кастрюле. А крышки-то не было, вместо нее сгодился плоский камень. Я съел рис, ни о чем не подумав… Значит, Оксун, я у кого-то вызываю жалость… А достойно ли мужчины, чтобы его жалели?

В печи потрескивал хворост, искры иногда отскакивали на земляной пол, замирали и медленно угасали. Но большее число их собратьев летело в небо, где им всем находилось место. Ильбе летел вместе с ними, разверзая фиолетовую темень ночи, распростерев руки как крылья…

17

Грузовик, пыхтя, пуская синие клубы дыма, остановился неподалеку от хижины. Алексей Ладышев вышел из кабины и захлопнул дверцу.

— Эй, хозяин! — крикнул он, разглядывая жилище.

Послышался собачий лай где-то за обрывом. Спустя мгновение вынырнула и сама собака, подбежала к дому, загородила дверь и злобно зарычала на незнакомца. Поднялся по тропинке Ильбе, остолбенел, завидя машину, едва удержал в руках кастрюлю, выплеснув из нее воды себе на ноги.

— Здорово! — приветствовал его Ладышев.- Что, не узнаешь?

Ильбе помешкал и вошел в дом. Шофер покосился на собаку, но та уже успокоилась, завиляла хвостом, запрыгала вокруг машины, обнюхивая колеса.

— А я кино привозил,- сообщил Ладышев, входя следом за хозяином.- Два фильма. Поздно закончил. Заночевал у друга и вот еду домой… А ты, значит, тут обитаешь…- Он огляделся, ничем не выдавая своего унылого впечатления от вида этого убогого жилища.
Ильбе подправил кастрюлю на пылающей печи, переломил о колено сук, кинул в огонь. Ладышев достал сигарету, опустился на корточки, протянул пачку Ильбе: — Кури.

Тот замотал головой. -Это правильно,- произнес Алексей и сам закурил. Добавил; — А я никак не могу бросить. Полторы пачки «Памира» в день выкуриваю.

Ильбе молчал, трогал палочкой угли.

— Как машина? — спросил он неожиданно.

— А,- водитель махнул рукой,- барахлит… Знаешь, я-то сам киномеханик. Выучили спешно на шофера и давай кати в отдаленные районы, поднимай культуру. Вот уже год кручу баранку. Шоферов не хватает.

Помолчали. Капли воды на стенках кастрюли скользили вниз; достигнув раскаленной печи, шипели, превращались в струйки пара.

— Там, за мостом,- заговорил Ильбе, не поднимая головы,- пилорама совхоза «Рассвет». Туда пойду работать.

— А что,- оживился Ладышев,- неплохо. Только зачем тебе на пилораму идти? Давай к нам, в кинофикацию! Шоферов так не хватает! И научим кино крутить — Дело нехитрое. А?! Что скажешь?!

— Возьмут меня? — спросил Ильбе, оборачиваясь. А лицо его было красно — может, в том были повинны отблески пламени в печи?

— Еще как возьмут,- заверил Ладышев,- можешь не сомневаться. И в общежитии место найдем. А первое время можно у меня. А что? Жена сейчас у родителей, скоро родит, я-то все в разъездах.- Он решительно поднялся.- Давай собирайся, поехали.

— Что, сейчас?! — встрепенулся Ильбе.

— Ну конечно. Чего ты тут потерял? Едем!

— А Чолак? — растерялся Ильбе.

— Какой Чолак?

— Моя собака.

— Хм…- киномеханик задумался на секунду.- Берем с собой. Конечно. Не оставлять же ее здесь. У меня дом есть, маленький сад, сделаем будку, пусть живет.

— Спасибо,- промолвил Ильбе.

— Э, брось,- Ладышев кинул окурок на пол, затушил ногой.- Тебя как зовут-то?

— Ильбе,- ответил Ильбе.- Жена звала Ильей.

— А меня Алексей. Давай, Илья, собирайся, я тебя на улице подожду.- Киномеханик пригнулся и вышел. Ильбе оставался сидеть перед печкой, у него внутри все клокотало, точно вскипевшая в кастрюле вода. Стало вдруг горячо в ногах, руках, груди, в голове — будто неожиданно тронулась по всем жилам застоявшаяся в одном месте кровь и толчками заполняла все дальние уголки тела. Руки тряслись. Не сон ли это, подумал Ильбе и, пошатываясь, раскрыл дверь. Стоял грузовик. Шофер копался в моторе. Чолак из любопытства скакал рядом, становился на задние лапы, норовил заглянуть внутрь машины.

Ильбе оглядел себя. Трясущимися руками начал развязывать узел. Он скинул с себя тряпье, надел рубашку, телогрейку, обул сапоги.

Собака увидела преобразившегося хозяина и поняла, что тот уезжает. Она не стала мешать ему, путаться под ногами, присела в отдалении. Только выдавали ее глаза, тоскливо-озабоченные, покрасневшие.

Ладышев закрыл капот, кивнул Ильбе.

— Чолак! — позвал Ильбе. Пес радостно кинулся к человеку. Тот подхватил его и поднял над бортом машины. Чолак прыгнул в кузов, вслед за ним влез и Ильбе с узлом.

— Садись в кабину! — бросил Алексей.- Замерзнешь наверху.

Ничего,- ответил Ильбе.- Не беспокойся.

— Ну так надень шапку,- киномеханик подал ему свою шапку.

— У меня есть. Не надо.- Ильбе показал на узел, стал его развязывать.

— Ладно. Поехали!

Машина рванула с места. Она отъехала на значительное расстояние, когда по крыше кабины ее забарабанили. Алексей затормозил.

— Что случилось?!

— Подожди,- Ильбе спустился на землю.- Подожди, я сейчас…- И побежал к хижине. Чолак высунулся над бортом, в любую минуту готовый ринуться за хозяином. А тот, запыхавшись, уже ворвался в свое жилище. Перевел дух. Огляделся. Затем занес из сеней весь хворост, сложил на лежанку и поджег. Вышел, подпер палкой дверь.

— Ну, поехали! — встретил его Алексей Ладышев.- Садись ближе к кабине, там меньше дует.

И вновь грузовик сорвался с места, помчался по степи, оставляя позади себя все уменьшающуюся хижину, которая вскоре скрылась из виду. Но однажды она вынырнула маленькой дымящейся точкой, очень похожей на папиросный уголек, случайно выпавший на белый снег.

18

Женщины еще раз пришли в степь и обнаружили на берегу только обугленную, сваленную набок хижину. После чего Менне переменилась: притихла вдруг, потеряла сон, часто плакала в уединении, сильно похудела. Лина не на шутку встревожилась за тетю, особенно когда та однажды выложила, что напрасно живет на белом свете, и показала ее колхозному фельдшеру Касымо-ву. Тот сказал, что у Менне сдают нервы, и прописал лекарства. После лекарств тете стало легче, она меньше задумывалась о самоубийстве, возилась по хозяйству и читала все книги, которые приносила Лина из колхозной библиотеки. Лина с вечера садилась за стол, проверяла стопки ученических тетрадей, а покончив с ними, открывала общую тетрадь в клеенчатой обложке и, бывало, до поздней ночи неторопливо что-то записывала. Девушка завела дневник с первого своего дня в Аукане. В последнее время не до него было. Школа готовилась к встрече Нового года. Накануне его Лина открыла свою тетрадь. Стала читать с первой страницы, дойдя до последних записей, задумалась.

«…Мы с тетей вышли, как и тогда, рано утром. Но только теперь прихватили деревянные саночки. На них погрузили продукты и одеяло, которое тетя шила всю неделю. Придя на место, мы поразились. Вместо хижины нас встретили камышовые обугленные останки. Тетя заплакала, она сказала, что Ильбе наверняка умер и лежит теперь где-то засыпанный снегом. Мы обшарили вокруг, но безрезультатно, вернулись домой, тетя была опечалена всю неделю, будто тот человек в степи приходился ей самым близким человеком…»

Лина оглянулась на спящую Менне, посмотрела в окно, где белели сугробы. Обмакнула ручку в чернила и написала: «Завтра Новый год. В школе мы подготовили спектакль, где я буду играть белку, расхаживающую с корзиной — той самой, что мне дал Ильбе, буду доставать из нее орешки и делать вид, что грызу. А медведь — его играет директор — станет Дедом Морозом, раздаст детям подарки. А елка такая большая и нарядная, вся трепетная в ожидании праздника. Мохнатые ветви так пронзительно пахнут лесом.

Где тот человек? Он не выходит у меня из головы. Что сделало его отшельником? Он мог в любую минуту умереть от голода и холода. Может, уже умер?.. Нет, я не могу в это поверить. Мне так хотелось сделать ему новогодний подарок… Худой, заросший, оборванный… Несчастный человек…»

19

Алексей Ладышев заставил-таки Ильбе вместе с собакой перебраться из кузова в машину. Встречный ветер был морозный, колючий. Ничего не стоило основательно простудиться. И все же Ильбе заболел, слег в тот же день, как приехали они в райцентр. Алексей отвез его в больницу, там определили: истощение организма.

Ильбе пролежал в больнице целый месяц. Приходил старичок-парикмахер в круглых очках на тонком, длинном носу и с чемоданчиком. Подстриг и побрил Ильбе. «Эге! — изумился он весело, закончив свое дело.- Я думал, ты как я, а оказывается, в сыновья мне годишься». Веселый парикмахер приходил еще раз, перед самой выпиской, все шутил, рассказывал, что имеет жену и двух незамужних дочерей — «гром-девиц», не возьмет ли он, Ильбе, одну из них?

Вскоре Ильбе устроился работать в кинофикацию, перебрался от Ладышева в общежитие и стал возить кино в глубинку, но ни разу не бывал в своем Аукане. Туда ездил Алексей.

20

Однажды во дворе кинофикации, где на скамьях курили шофера и киномеханики, появилась молодая девушка. Она искала Ильбе. Тот в это время заполнял в конторе путевой лист, после чего надо было еще получить коробки с фильмами. Его позвали. Он вышел и увидел девушку, сельскую учительницу. Лина долго молчала, все вглядывалась в лицо Ильбе, будто сомневалась, действительно ли это тот самый человек из степи.

— Вы мне передали деньги,- осмелилась наконец Лина, теребя кончик платка.- Зачем? — Она достала из кармана плаща небольшой сверток.- Вот, возьмите назад.

— Нет,- ответил Ильбе.- Я просто хотел отблагодарить.

— Из-за такой малости?.. Нельзя так. Заберите деньги.

И вновь от этого до боли знакомого голоса Ильбе, как тогда в степи снежным светлым утром, замолчал, потупил взор. Затем взял из рук девушки деньги, сунул в карман.

— Ну вот,- девушка облегченно вздохнула. Добавила: — Я очень рада, что вы нашлись… Сначала я ничего не понимала, когда киномеханик принес мне деньги… Мол, один человек передал, а какой, не говорит. Потом все-таки узнала. Разве так можно?..

— Спасибо,- сказал Ильбе.- Вы меня тогда здорово выручили.

— Чего там,- девушка махнула рукой.

— Я ездил в колхоз «Рассвет»,- сказал Ильбе,- но там учительницы с именем Лина не было.

— Извините,- щеки девушки зарделись.- Я вам тогда сказала неправду.- Она замолчала. А Ильбе вдруг захотелось, чтобы девушка говорила еще, неважно что, но чтоб голос ее не умолкал. Он смотрел на нее и напрасно силился разглядеть в милом девичьем лице знакомые черты. Тогда он опустил глаза.

— А где ваша собака? — спросила Лина.

— У друга,- ответил Ильбе.

— Того русского киномеханика?

— Да.

— Он хороший человек, сразу видно.

-Да,- кивнул Ильбе.- У.него родился сын. Лина улыбнулась и неловко промолвила:

— Ну, я пойду. Скоро будет автобус в Аукан. До свидания.- Девушка сделала несколько шагов, обернулась.- Приезжайте к нам!

И больше она не оборачивалась. Навстречу ей шли люди, многие заглядывали ей в лицо, светящееся радостью. И правда, сама не зная почему, Лина ощущала на сердце счастье и не пыталась это скрывать.

Кан Ильбе стоял под яблоней, смотрел на удаляющуюся девушку, вскоре ее худенькая фигура в плаще затерялась среди прохожих. Потом Ильбе поморгал глазами, полез в карман пиджака за сигаретами. Он стал с недавних пор курить.

Наступали апрельские дни. По небу плыли легкие разлапистые, точно всклокоченная вата, облака. Порой они собирались вместе, обдавали землю недолгим дождем и летели дальше. Солнце становилось все теплей, отчего стремительно набухали почки на деревьях и неудержимо пробивалась всюду зеленая травка.

Telegram