Пауль Клее. «К Парнасу» 1932 г.
Воин слова, по ночам
Петь пора твоим мечам!
Н. А. Заболоцкий
ВМЕСТЕ С ДОБРЫМИ ЛЮДЬМИ
У Владимира Набокова есть замечательный, антиобщественный, как я его называю, рассказ «Облако, озеро, башня», перечитывая который, я немедленно вспоминаю всю свою жизнь, с самого детства до настоящих пор. Так что же там происходит? Напомню его содержание. Некий русский берлинец Василий Иванович выигрывает на благотворительном балу увеселительную поездку по стране. Сначала отказывается, никуда ему ехать не хочется, но поскольку именной билет продать затруднительно, соглашается, берет отпуск. На вокзале знакомится со своими попутчиками, вожаком и шумной группой из четырех мужчин и стольких же женщин. Сев в купе, пытается погрузиться в любимое чтение, но не тут-то было. Его буквально заставляют участвовать в общей беседе, слушать сальные анекдоты, улыбаться тупым шуточкам, и прочее, прочее, что приходится делать в любом коллективе. В конце концов, все участники, получив на нотных листочках слова, начинают петь песню, дорожную, этакий гимн своего путешествия. А Василий Иванович не то чтобы петь, но и произносить немецкие слова не может, и потому только тихо раскрывает рот, имитирует. Но его немедленно на этом уличают, заставляют пропеть куплет в одиночестве, что несчастный, спотыкаясь и мучаясь, делает. И вот содержание этой славной песни:
«Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.
По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой
Без сомнений, черт возьми.
Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром.
Вместе с добрыми людьми».
Наконец доезжают до места, ночуют в харчевне, опять же в тесноте, в духоте, никто спать не хочет, все хотят общаться, Василий Иванович на взводе, спать ему так и не удастся, а рано утром отправляются в поход. Целый день идут пешком, то по пыльному шоссе, то по тернистому лесу, потом снова на поезде, где Василия Ивановича никак не оставят в покое, как, очевидно, уже подшефного, учат играть на мандолине, под всеобщий хохот, поскольку у него ничего не получается. После очередная дурацкая игра, с залезанием под полку, суть которой, в том, что надо выбрать себе пару, понятно, нашего героя женщины оставляют без внимания. Потом снова ночевка в каком-то сарае, в тесноте, в чужом дыхании и запахах, а спозаранку опять пешком: елки, обрывы, пенистые речки, причем все под песни, которые непрестанно надо горланить. От жары, от песен, Василий так изнемогает, что на полдневном привале немедленно засыпает. Потом его, конечно, будят, тормошат, надо идти, опять и снова, не важно куда, и вот через час ходьбы Василий Иванович вдруг видит то счастье, о котором тихими часами так грезил и встретить даже не помышлял.
«Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности – любовь моя! послушная моя! – был чем-то таким единственным, и родным, и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижимал руку к сердцу, словно смотрел, тут ли оно, чтобы его отдать».
Очнувшись от изумления, наш герой тихо отходит от отдыхающей группы, идет, «прячась за собственную спину», словно сомнамбула, вдруг видит постоялый двор. Входит туда, затем в дом, как-то объясняется с хозяином, что ему нужно, старик показывает ему комнату, из окна которой опять же «было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном сочетании счастья». И тогда Василий Иванович решает здесь остаться, у него хватит сбережений тихо дожить свою жизнь в этом райском месте. Ведь он всю жизнь об этом мечтал! Тогда он бежит обратно к группе, радостно сообщает им, что нашел здесь рай, и пусть они едут обратно без него. То есть как это? – угрожающе исторгает предводитель, напоминая «предателю», что он совершает с ними увеселительную поездку и завтра все возвращаются в Берлин. И когда Василий Иванович бросается спорить, убеждать, сопротивляться, они всем скопом хватают его под руки, зажимают, скручивают и ведут, а точнее несут с собой, по заранее разработанному маршруту. А когда садятся в поезд, начинают его избивать, долго, изощренно, с фантазией, мужчины бьют железными каблуками, а женщины прибавляются щипками да пощечинами. И вот как заканчивается рассказ, который ведется от лица начальника героя, у которого тот служил. «По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал. Повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется».
Так что же так всколыхнуло в этом рассказе мое воображение? Все, но в первую очередь, компания «добрых людей». Ведь с самого детства я попадал в самые разные сообщества, впрочем, как и любой человек. Сначала двор, где нас, еще малышей, старшие строили в команду, затем «играли нами» в футбол, в прятки, в казаков-разбойников, дальше больше, превращали нас… в фашистов-фантомасов-белорусских партизан-североамериканских индейцев, в кого угодно, в зависимости от общественной моды, посылали нас драться с мальчишками из другого двора, или, еще больше, воровать, кого-то мучить, гопничать. И так длилось год, два, три, мы подрастали и сами становились мучителями, как в зоне, как в армии, и эта дурная и подлая бесконечность, как свинцовое небо над головой, однажды должна была с хрустом раздавить тебя, размазать в лепешку, что собственно с людьми и происходило: тюрьма, наркотики, убили во время драки.
Требовалось окно, неожиданный выход из этого серого, вязкого, липкого, просто клоачного коридора, в моем случае им оказалась школа, куда мать после шестого класса, то ли по совету подруги, то ли по наитию, чудесным образом меня перевела. Причем это была не просто средняя школа, которая, как известно, еще тот концлагерь, а знаменитая ныне, Республиканская физико-математическая школа в Алма-Ате, где я вдруг впервые понял, с каким удовольствием, если не наслаждением, можно учиться. На уроках математики нам давали задания из учебников блистательного Марка Ивановича Сканави, причем на время, – раз, два, три! итак, у кого готов ответ? – и кто побеждал, становился героем, чемпионом на неделю, а если отличался часто, регулярно, то уже попадал в плеяду. И тогда становилось понятным наше рвение, энтузиазм, как только просыпался, я в первую очередь думал о школе. Скорей на урок, любимой математики, физики, химии! А после учебы мы не болтались, как раньше, по городу, сбрасываясь на портвейн и «Приму», а продолжали заниматься дома, с готовностью выполняя задания или учась в заочных школах, (ЗФТШ, ВЗМШ) мечтая однажды совершить научное открытие мирового уровня. Таким образом, школа, вдали от «добрых людей» становилась для меня моим Облаком-Озером-Башней! А если те злобные люди пытались как-то удержать меня возле себя, как в шайке бандитов, когда кто-то откололся, то мои глаза, по наблюдениям очевидцев, наполнялись таким самурайским отчаянием, что серые, тут же оставляли меня в покое: не дай Бог, вытащит нож, всадит его или в меня, или в себя.
Далее уже студенчество, технический вуз, город Москва, все намного мягче, приличней, культурней, третий курс, все уже все перепробовали, крым и рым свой прошли, – вино, женщины, наркотики… И если прилежные студенты, так называемые ботаны, составляли малую часть, то основное большинство пребывало в этакой ленивой умеренности: немного учились, немного гуляли, иногда ходили на занятия, иногда хулиганили, но не более того, иначе их могли бы отчислить. И я, пребывая в этом болоте, вместе с новыми добрыми людьми, опять начинал метаться и мучиться, презирать себя за то, что я так, как они, живу, – бессмысленно и бесполезно. А когда пытался высказаться на эту философскую тему, меня тут же затыкали, как бедного Василия Ивановича из рассказа: сиди, не пырхайся, сейчас пойдем пиво пить.
И все-таки однажды я от них ушел, стал подрабатывать, даже не денег ради, а для смены мира, окружения, ради нового общения с новыми людьми. И работал я сначала ночным грузчиком в магазине, потом ночным уборщиком в ресторане, после монтировщиком в театре, и наконец, что было в те времена очень престижно, проводником поездов дальнего следования. Поезда, и я писал об этом много, поражали меня больше всего! Это всегда был такой театр, протяженностью действия в несколько дней, пока состав добирался до станции назначения. Только люди садились в вагон, знакомились друг с другом, это Действо и начиналось, и спустя совсем небольшое время, я уже видел и знал, что вот эти пассажиры у меня кандидаты в… Ромео и Джульетту, эти без пяти минут Отелло и Дездемона, а вот этот полковник в отставке скорей несчастный, вдобавок пьющий король Лир. И я, проводник Кан, обслуживавший их, внимавший и во всем им помогавший, был всегда их благодарным зрителем. В общем, эти поезда в период моей студенчества, поражали меня настоящей, яркой, порой грубой, без прикрас, но всегда интересной жизнью, тем более на фоне унылого, разбавленного, как местное пиво, существования в студенческом общежитии, и опять же становились моими Облаком-Озером-Башней, которые я не забуду уже никогда.
И наконец секретный завод в Алма-Ате, куда я намеренно распределился, чтобы обо всем спокойно дома подумать, все взвесить, – а инженером работать я уже категорические не хотел! – и решить, что мне нужно в этой жизни. Вспоминая те времена, я сразу скажу, что завод в моей памяти в первую очередь ассоциируется с тюрьмой или забором, вдоль которого мы, молодые специалисты, ходили, бродили, чтобы отыскать некий лаз, дыру, выход на свободу. Ибо входить и выходить с территории можно было только по пропускам, в строго отведенное время. Мы хотели покинуть завод, не потому что мы были такими отпетыми лентяями, а потому что, выполнив положенную работу, не знали, что делать дальше. Организация труда была устроена неразумно, абсурдно, по-советски, и образовывались дыры, пустоты, провалы, порой протяженностью в несколько часов, которые молодыми людьми с подвижной психикой воспринимались просто мучительно. Именно тогда, поскольку жизнь в провинциальной Алма-Ате после столичного студенчества казалась мне чересчур тоскливой, я и начал, неожиданно для себя писать, сначала стихи, этюды, очерки, потом рассказы и повести. А неожиданное поступление в Литературный институт в 1988 году, – перестройка! обещание чего-то нового! – словно закрепило мои творческие порывы, их узаконило, и я, пребывая в безмерном возбуждении, уже называл себя писателем – вот тебе новые Облако-Озеро-Башня! – не зная, сколько препятствий и горьких разочарований мне предстоит преодолеть и пройти.
ЗАКОН УТЮГА
Там, где обитают молодые люди, декламирующие собственные стихи, всегда появляются девушки, казалось бы, разделяющие их интересы и ценности. Так случилось и со мной. Я встретил девушку, с которой мы могли говорить о Пастернаке, Прусте, о Кубрике, вдобавок окончившую мою школу, но несколькими годами позже, потом Московский университет, и общность наших интересов и устремлений, – мы хотели завоевать весь мир, каждый в своей области! – обещала нам в будущем, как наивно я полагал, интересную вдохновенную жизнь. В общем, я влюбился и решил жениться, устав от коротких романов и случайных связей.
Сегодня, спустя многие годы, я понимаю, что мы с моей бывшей женой испытали в течение семи лет брака все то, что испытывают, заводя семью, молодые люди во всех странах мира и во все времена человечества. И здесь позвольте отступление. Чего мы, мужчины, ищем в своей жизни, а поэты тем более? Понятно, красоты, во всех ее формах и проявлениях. Но существует правило, или больше, закон утюга, так я это называю. Вот представьте себе ткань, рубашку, на гладильной доске. Ее надо погладить. Почему? Да потому что принято ходить в отглаженном! И все эти складки, пузыри, примятости, должны быть уничтожены. Но все-таки почему нельзя не гладить? Плевать мне на положенное! А потому что существует – здесь мы вновь говорим об отношениях – незыблемый и непреложный закон биологического выживания, который поддерживает женщина, продолжательница рода: раз родил ребенка, так должен кормить, и все эти художества, сиречь, складки, пузыри, который порой выказывает мужчина, никакого отношения к этому закону не имеет.
Тем не менее все любят красоту, и брутальные одиночки, и лицемерные подкаблучники, а женскую тем более. Так КАК ЕЕ поймать, ощутить, уловить, не под грядущим катком утюга, или социального, биологического детерминизма, а в чистом, без примесей, виде? Вот чем занимается поэзия! Честно говоря, всю жизнь об этом думаю, придумывая истории или изучая чужие. Например, первое что приходит на ум, это… – говорим о кино для пущей наглядности – «Короткая встреча» (1945) Дэвида Лина, затем «Последнее танго в Париже» (1972) Бертолуччи, наконец «Любовное настроение» (2000) Вонг Кар-Вая… О чем эти фильмы? О женской красоте и вообще Красоте, конечно, не под угрозой бракосочетания, совместной жизни до победного конца – прощайте, Филемон и Бавкида! – а та самая недостижимая красота, именно в силу того, что она чужая жена, а если вдруг, паче чаяния, станет твоей, то надоест через полгода. Вот ведь неразрешимое противоречие, о котором из века в век слагают песни и снимают фильмы! Значит, любовь экзистенциальна по определению, как выводится в том же «Последнем танго»? Оставим этот сверхважный вопрос без ответа, чтобы однажды к нему вернуться, и вновь обратимся к нашему размышлению.
Итак, в 1987-м у нас родилась дочь, и надо было в корне менять свое положение, и я, пока верный-вечный муж, особо не мудрствуя, бросив свою инженерскую работу, пошел работать в официанты, где прежнюю зарплату зарабатывал за один день. Представляете, что тогда творилось в стране! Инженер с прекрасным образованием ничего не значил против официанта кооперативного ресторана? Но при этом, понятно, я уже никак не мог писать, в голове витали не образы, интонации, персонажи, а клиенты, цифры, проценты, которые мы сами, доморощенные психологи, физиогномисты, назначали, оценивая по виду заказчика. В общем за год я поставил семью на ноги, но при этом моя мечта, мои, простите, облако-озеро-башня, уже были далеко, за туманом тщетных мечтаний, за линией моего горизонта.
И тогда, к несказанному удивлению моих ресторанных коллег, я решил вернуться, пока не поздно, к своим рассказам, к своему творчеству, устроился работать в корейскую газету, как раз позвали, сел на оклад, и постепенно освобождаясь от круговерти клиентских лиц в голове, от потных заказов, от дымных кухонных окриков, начал вновь корпеть над новыми замыслами. И тут стало происходить нечто странное! Моя жена никогда не скандалила, не кричала, не умея это делать, но как только я стал меньше зарабатывать, ее отношение ко мне разительным образом изменилось. Я вдруг почувствовал себя, не сразу конечно, но постепенно, не живым существом, а этаким предметом, самодвигающейся частью мебели, домашнего интерьера, с которым особо не разговаривали, не советовались, как прежде, не спорили, не убеждали меня, не соглашались. В общем, начался театр мимики и жеста, и только потому – вот ведь железная женская логика! – что я стал мало зарабатывать. И этот сугубо женский цинизм впоследствии своей незатейливостью не раз меня поражал и изумлял.
Здесь еще один кинопример, на тему, ибо я киноман, и люблю к мировому кино за помощью обращаться. Блистательная кинокартина Райнера Вернера Фасбиндера «Замужество Марии Браун» (1979). Берлин. Конец второй мировой войны. Мария в исполнении обворожительной Ханны Шигулы, как сообщили ей, потеряла мужа на фронте. Чтобы как-то выжить, она заводит себе любовника из оккупантов, малопривлекательного темнокожего Билла, который ради нее готов на все. Во время их любовной близости в комнату вдруг входит ее муж Герман. Материализуется, как призрак из небытия. Причем она видит его – как тонко это сделано! – через зеркало. Тогда, недолго думая, Мария хватает бутылку с вином, которую они только с любовником распивали, и разбивает об его голову, от чего тот помирает. А вернувшегося чудом Германа в тот же день забирают в тюрьму за убийство, поскольку всю вину он, конечно, благородно берет на себя. Сколько бы я ни пересматривал этот блистательный фильм и, в частности, данную сцену, меня поражает, как точно режиссер изобразил биологический женский цинизм. Увидев вернувшегося с фронта мужа, причем находясь в объятиях любовника, жена не охает, не ахает, не ползает на коленях, пока муж гоняется за обидчиком, как это изображается в дешевых мелодрамах, а одним четким движением – закон утюга! – вычеркивает его из жизни, поскольку больше не нужен.
Так вот, возвращаюсь к нашему размышлению, при таком отношении жены ко мне, а точнее, не-отношении, я, конечно, стал пить, причем, вынужденный физически находиться рядом с ней, в одной квартире, я пил уже дома, так закрываясь от нее, пряча, как классический алкоголик, початые бутылки во всяких укромных местах. И при этом я вдруг вспоминал свое детское желание превратиться во что-нибудь нечеловеческое, ибо «сил больше нет быть человеком», например, в камень, в травинку, в кусок земли, когда полз по канаве, по команде старших, лишь бы они оставили меня в покое. И вот подобное желание вдруг появилось у меня тогда, в мучительной молчаливой борьбе с когда-то родной женщиной: превратиться в какой-нибудь предмет, тем более ко мне и относились, как к предмету, оставалось воплотить это в реальности. И однажды это случилось. Жена, уже, по сути, чужой мне человек выиграла грант и поехала учиться в Америку на два года, а с ней и маленькая дочь, которую, конечно, сопровождала бабушка, моя мать. И я, оставшись один, как казалось мне тогда, с абсолютной радости, созвав приятелей-собутыльников и разных девиц, стал праздновать свою долгожданную холостяцкую свободу, – гип-гип ура! – по утрам действительно превращаясь в нечто абсолютно нечеловеческое. Сначала, как хотел, превращался в камень, потом, аккурат по Кафке, в насекомое, а после, уже по Стивенсону, я раздваивался и все больше расщеплялся, казалось, необратимо и безоглядно теряя себя.
УРОКИ ПУСТОТЫ
Прежде чем бросаться в кутеж, теперь говорю я, с высоты прожитого, пройдя свой крым и рым, словно обращаясь к самому себе, тому молодому, неопытному, нерадивому, надо хорошенько подумать о Похмелье. Ибо похмелье, моральное ли, физическое, это как суд, как наказание, как проверка твоей природы и личности, как разговор наконец с Дьяволом, сквозь снедающую тебя головную боль. Если пройдешь это испытание, то выживешь, а не пройдешь, бросишься опохмеляться, буквально и фигурально, прямиком попадешь в Ад, причем не какой-то абстрактный, гламурный, зализанный, а твой персональный, где только твое подсознание отныне творец. Я не буду здесь расписывать картины своего ада, зачем так обнажаться, пугать читателя деталями, портить ему настроение, я расскажу о главном, сущностном, что происходит с человеком, ушедшим в запой. Если человек пьет день, два, три, неделю, месяц, пошел второй, то только ради того, чтобы оказаться в своем аду, или в другом мире, в котором пребывать жутко, мучительно, и в то же время, вот ведь в чем хитрость, сладостно.
Это как на одном полотне собрать Босха и Гойю, Энсора и Бэкона, где персонажи теперь – и в этом ужас! – все твои знакомые, близкие и дальние, сначала о чем-то шепчутся, подглядывают за тобой сквозь карнавальные масочки, потом обращаются к тебе, требуют внимания, преследуют, если им отказываешь, догоняют, мстят за невнимание, да, да, как те самые «добрые люди», в конце концов избивают тебя, убивают или насилуют. В то же время весь этот адски привлекательный Ад своей причудливостью словно доказывает тебе, что тот земной мир, в котором ты жил образцовым гражданином, каждое утро отправляющимся на работу, отсиживающим положенные часы, есть… ТАКОЕ издевательство над твоими планами и мечтами, которыми ты когда-то наполнялся, будучи пылким юношей. Разве ты мечтал, например, быть клерком, выполнять чужие задания, ходить на цырлах перед начальством, не иметь своего мнения или бояться его сказать, быть влюбленным в свою коллегу, но жить с другой, постылой, поскольку родители так захотели, ждать получки, чтобы после отрываться и всех отвратных, кто на работе и дома, проклинать, но, конечно, только по пьяне, – короче, жить той пошлой трусливой жизнью, которая так тебя унижает? Нет! Конечно, нет!! А как это изменить? Заявить СВОЕ и претворять его в жизнь! Но это ведь трудно, сложно, и вообще невозможно, надо много работать! Тогда алкоголь, наркотики, если без труда… В общем, – возвращаюсь к себе – пока я лежал в долгом похмелье, я обо всем этом неотрывно думал, уже отпраздновав свой развод, среди обломков мебели, посуды, одежды, чьего-то грязного нижнего белья, всего, что оставалось от ушедших гостей, как водится, пустых бесполезных болтунов и болванок, таких же никчемных, как та жизнь, о которой я выше писал, но настолько шумных, назойливых, что все последующие дни, после того, как ты изгнал бесов из дома, они по-прежнему оставались в твоей квартире, их эфирные формы, слепки и голоса, и ты уже не знал – неужели горячка? – наяву ли это с тобой, или во сне.
Когда говорят, что пустота – страшная сила, дыра, затягивающая тебя в небытие, это только относительная правда, а порою совсем и не правда, ведь, если ты лежишь с похмелья в одиночестве, и как бы в пустоте, в окружении своих демонов, то появление любого-чужого-живого только расстроит твой покой, вы опять начнете пить, бессмысленно изводить свои организмы и психику. Поэтому, как писал поэт, «не выходи из комнаты, не совершай ошибку», ибо за островом, как писал другой великий поэт, «что сжат берегами костей, мелководьем плоти, земля без конца»! И так учись работать с пустотой! А что это значит? Для этого надо вновь вспомнить любимое кино! А точнее, великого режиссера, Антониони, как он работал с пустотой. Ведь именно он, новатор, ввел в киноповествование людей, говорящих, но не слышащих, не видящих друг друга, этаких даром осязаемых призраков. Потерялась женщина на острове, поискали и забыли, потом сошлись, причем, как безнравственно, любовник пропавшей и ее подруга («Приключение»). Или мятущаяся героиня огненноволосой Моники Витти, чувствуя тотальное неблагополучие на земле, в атмосфере, тоскуя по несбыточному, тамошнему, у нее и в сердце огонь, кого-то ищет, встречается и расстается, и никак не может это найти («Затмение», «Красная пустыня»). Или апофеозом ирреальности всего земного знаменитая сцена игры мимов в невидимый теннис в финале «Блоу-ап». Все видимое и осязаемое не имеет значения, говорит автор зрителю и своему герою, фотографу, обнаружившему на одном снимке человека с пистолетом, а на другом труп застреленного, но после некие тайные силы крадут у него фотографии, заставляя забыть об этом. Таким образом, убеждали меня эти прекрасные кинопримеры, пустота не страшна, пустота есть реальность, порой более реальная, чем все окружающее. И самое главное, пустота плодотворна – разве ты забыл, воин слова, ради чего ты расстался с семьей и любимой дочерью? – ибо именно в пустоте, унылой и вдохновляющей, рождаются истинные замыслы. Так что, писатель, вперед!
Я И ТЫ
Знаете, я не буду писать здесь абстрактно о природе творчества, о том, как возникают в пустоте ли, среди людей, замыслы, о том, как наполнив тебя, они придают твоей жизни совсем иную ценность и качество, об этом все сочинители прекрасно знают, а обывателям и не надо знать. Я просто расскажу вам о том, что есть Творчество лично для меня. И для этого обратимся к хрестоматийному, вечному, всегда вдохновляющему каждого ценителя поэзии, стихотворению Бориса Леонидовича Пастернака. Итак, сначала весь текст:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Зимний день в сквозном проеме
Незадернутых гардин.
Только белых мокрых комьев
Быстрый промельк маховой,
Только крыши, снег, и, кроме
Крыш и снега, никого.
И опять зачертит иней,
И опять завертит мной
Прошлогоднее унынье
И дела зимы иной.
И опять кольнут доныне
Неотпущенной виной,
И окно по крестовине
Сдавит голод дровяной.
Но нежданно по портьере
Пробежит вторженья дрожь.
Тишину шагами меря.
Ты, как будущность, войдешь.
Ты появишься из двери
В чем-то белом, без причуд,
В чем-то, впрямь из тех материй,
Из которых хлопья шьют.
Каждый раз, когда я читаю и перечитываю это прекрасное стихотворение, я вижу, как зарождается Творчество в Пустоте, причем Автор выносит его появление намеренно вовне, чтобы все было видно, как в хорошем кино, раздельно и предметно. А именно, разложим по смыслу и визуально это стихотворение с начала до конца. Итак: «Никого не будет в доме…». Человек, лирический герой, один дома, смотрит в окно, вероятно, пребывая в элегическом настроении, потому в сумерках, не включает свет. Далее: «Только белых мокрых комьев быстрый промельк маховой…». Автор дает картину того, что за окном, причем акцентируя, повторяет: «Только крыши, снег и кроме крыш и снега никого». Таким образом, картина мира уже создана: герой пребывает в полнейшем одиночестве, и здесь, внутри дома, он один, и там, за пределами, никого. И раз внешняя картина создана, то пора обратиться к внутреннему состоянию героя, которое описывается под аккомпанемент, так сказать, движения внешнего, за окном. «И опять зачертит иней, и опять завертит мной прошлогоднее унынье и дела зимы иной». Герой действительно пребывает в унынии, причем давнем, глубоком, ибо это «дела зимы иной». И потом: «И опять кольнут доныне неотпущенной виной…». Те, перед кем он виноват, не простили его, и верно, уже не простят, и следом: «… И окно по крестовине сдавит холод дровяной». Что это значит? Очевидно, в контексте неотпущенной вины, давление дровяного холода есть спазм сердечный, проецируемый на окно, куда неотрывно смотрит герой. То есть, если до конца разложить по смыслу эту поэтическую строку: окно – это глаз, а древесная крестовина окна – это сердце героя. И, кажется, еще чуть-чуть и стекло под давлением лопнет, расколется, или, буквально, глаз наполнится слезами, человек заплачет, или с ним случится инфаркт.
Но далее осуществляется необходимое высвобождение. «Но нежданно по портьере пробежит вторженья дрожь». Кто-то пришел, кто-то спасительно нарушил одиночество героя! И затем: «Тишину шагами меря, Ты как будущность войдешь». А вот это просто гениально! Примеряясь к стоящей в доме тишине, это «Ты» на мгновенье оглядывает пространство, чтобы после войти к герою. Причем войти не физически, а в его личное время! Вот истинная поэзия! «ТЫ КАК БУДУЩНОСТЬ ВОЙДЕШЬ». Вот она сущностная и главная характеристика, составляющая смысловое, поэтическое ядро стихотворения. С появлением «Ты» герою открывается выход из тупика, созданного его прошлым, полным вины. И далее уточняющая характеристика, что это за Ты? «Ты появишься из двери в чем-то белом, без причуд…». Да, это конкретная дама, женщина, с которой у героя были или есть отношения, не важно, потому что автор уже сказал, что она для него, в любом случае, как будущность. И в конце, чтобы убавить или совсем убрать бытовые детали. «… в чем-то, впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют». Те самые снежные хлопья, что летят за окном! То есть она, его «Ты», сшита и соткана из тех же материй, что природа за окном, то есть она, при всей своей человеческой конкретике, и есть сама природа, или пространство и время, его будущность и, стало быть, судьба.
Здесь мой незримый оппонент может спросить, так причем здесь творчество? Немедленно поясню. В этом стихотворении говорится о том, как, на внешнем уровне, к затосковавшему герою пришла его возлюбленная, к примеру, после их расставания. Да, это правильно, но в том и заключается ценность глубокого художественного произведения, что его можно трактовать очень объемно, в самых разных измерениях, и как свидание после ссоры, и как возвращение Вдохновения к Поэту. Ибо для АВТОРА ТВОРЧЕСТВО – это всегда ТЫ, причем ТВОРЧЕСТВО, тот художественный мир, который писатель последовательно выстраивает, и есть его БУДУЩНОСТЬ. Понимаете? Не пенсия с уютным диваном, если ты образцовый гражданин, не подворотня с бомжами, если человек махнул на себя рукой, не тюрьма, если вор, не проклятия народа, если ты – тиран и деспот, а прекрасный магический блистательный, совсем иной мир, чем тот несовершенный, земной, в котором художник не по своей воле оказался. И поэтому ТВОРЧЕСТВО – это всегда будущность поэта, его перспектива, его поэтапное движение, от произведения к произведению, его СУДЬБА.
Уже много после, когда я писал роман «Голем Убывающей Луны» (2004), я очень много думал над «Ты» своего героя, каким оно должно быть, конкретным, символическим, статичным или динамичным. Чтобы показать, как это происходило и к чему я пришел, вкратце расскажу его содержание, которое, конечно же, автобиографично. Юноша со странным именем Хо Лим, которое при рождении дал ему отец, оставшийся после расставания родителей в далекой Корее, томится, тоскует по дальнему и прекрасному миру, равно как и по отцу, хотя знает, что тот давно умер. И однажды в поисках приключений убегает из дома, садится в поезд, и чтобы остаться в нем надолго, устраивается работать проводником. Герой осваивает профессию, объезжает множество городов, встречает самых разных людей, добрых и злых, становится зрелым, и уже не ждет ничего удивительного, а тем более встречи с отцом, потому что миром правит обыденность, рутина. Но однажды, ночью, он встречает молодую плачущую женщину в тамбуре, которая поругалась с мужем и потому она здесь. Они знакомятся и проводят ночь за беседой прямо там, в холодном грязном отсеке, ведь ее, замужнюю, никуда нельзя пригласить. А на рассвете расстаются. И эта чудесная встреча никак не выходит у него из головы. И буквально через несколько дней Хо видит ее в соседнем поезде на короткой стоянке, дело в том, что она вместе с мужем, предпринимателем, объезжает его предприятия. Хо выбегает, они договариваются встретиться в Городе, на конечной, и действительно Рена, так ее зовут, его находит. Они понимают, что не хотят больше расставаться, и Рена, махнув на все свои обязательства, вдруг едет с ним в очередной рейс. Эта поездка становится счастливой для обоих, они узнают другу друга, становятся близкими людьми, любовниками. А по приезде телохранители мужа забирают на вокзале Рену, а Хо жестоко избивают.
Хо звонит Рене, у него осталась ее сумочка с записной книжкой, и она предлагает ему приехать в ее город и устроиться на работу, она поможет, чтобы они были вместе, а там видно будет. Хо соглашается, подруга Рены устраивает его на Фабрику Патритов, которой владеет всесильный муж Рены по имени Акимлес. Но эта фабрика на самом деле готовит не патриотов, в духе времен патриотизма, а настоящих големов, по сути, рабов, для продажи. И Хо Лима коллеги так и дразнят Големом, у тебя даже имя подходящее. Хо устраивается в Харчевню Патриотов, по знакомству, сразу младшим менеджером, в которой кандидатов в патриоты используют в качестве прислуги, и даже живой мебели, стульев, столов, кресел, диванов, ковриков, статуй, над которыми клиенты заведения издеваются, бьют их, насилуют, обладая самыми извращенными вкусами.
А в свободное от работы время Хо тайно встречается с Реной. Что же у тебя за такой жуткий муж, что придумал этот бизнес? – не может не спросить ее Хо. Сама удивляюсь, как меня угораздило? – устало отвечает Рена – Вообще Акимлес начинал в СССР как комсомольский работник, писал доклады партийным боссам, потом во времена Перестройки занялся бизнесом, и вот ныне хозяин целой сети заведений, построенных на унижении. А она была актрисой провинциального театра, получала копейки, на руках больная мать и вот он стал за ней красиво ухаживать, по началу обманчиво тихий, сентиментальный и вежливый, однажды предложил руку и сердце, и она, дав слабину, согласилась. Как я потом об этом жалела!! Тогда Хо предлагает ей немедленно уехать из этого города, вместе с ним. Мы должны пройти испытание, говорит ему Рена, и ты поймешь, тем более работая на этой ужасной фабрике у моего мужа, нужна ли я тебе такая, чужая неверная жена, не умеющая любить? Ведь мы не можем больше ошибаться!
И все последующее время Хо работает терпеливо, скрепя сердце, жертвуя собой ради возлюбленной, даже делает карьеру, становится старшим менеджером. Ему выдают ученика, которого продолжает опекать его сверхактивная нервная мать, и приходит на фабрику, что категорически запрещается. И однажды, не выдержав издевок своих молодых коллег, ученик Хо с криками прогоняет мать, но она не уходит. Тогда он, несчастный, сходящий с ума, под мерзкое улюлюканье – убери ее! выгони! она тебя позорит! – обливает ее оказавшимся под рукой бензином и поджигает, и… ужас, ужас, несчастная умирает. На фабрику приезжает хозяин Акимлес, лицемерно прощает сироту-убийцу, берет его под опеку. А потрясенный Хо решает окончательно покинуть фабрику, забирает Рену и, переночевав у подруги, рано утром они отправляются на вокзал. Но тут опять на их пути встают всевидящие телохранители мужа, ее опять отнимают, а его избивают.
В конце концов, упорный Хо все-таки выкрадывает возлюбленную, приезжает с ней к себе домой, но во время одного из рейсов, ведь он вынужден зарабатывать деньги, ему сообщают по телефону, что Рену опять схватили злодеи. И куда-то тащат… Тогда бросив вагон и работу, Хо на перекладных спешит домой, благо, еще недалеко отъехал, приехав на вокзал, бежит к платформам, и видит, как она в ожидании поезда сидит, плотно зажатая с двух сторон телохранителями мужа, один из которых, вот издевка судьбы, его ученик, убивший свою мать. И вдруг подъезжает поезд, судя по спокойствию телохранителей, не их, но Рена вдруг вскакивает и бежит к самому краю. И, ужас, бросается прямо под состав. И тогда Хо, не медля, прыгает вслед за ней. Он накрывает ее собой, и происходит чудо: поезд проезжает над ними, словно взлетев в воздух, совсем их не задев. Некоторое время они еще лежат на шпалах, не понимая, живы они или нет. Потом встают, люди на платформах падают в обморок при их оживлении, а они, наконец понимая, какое с ними случилось чудо, уходят по шпалам, вон от вокзала. И после начинают жить уже без страхов и тревог, которые они, получается, похоронили там, под поездом, – начинают жить новой, светлой, достойной, что важно, своей жизнью. И даже муж Рены с бандитами, оставляет их в покое, поняв, что ради своей любви они готовы даже на смерть.
В финале Хо засыпает, счастливо обнимая Рену, но это еще не финал. Мы говорили о Творчестве как о Будущности, и вот я все думал, как мне в полном соответствии со своим видением мира, закончить этот роман. Я хотел закончить его не точкой, не статичным голливудским хэппи-эндом: счастливые герои заключают друг друга в объятия, а как раз движением, той самой сверкающей блистающей будущностью. И тогда я придумал, что герой засыпает и видит сон о былом, как он заметил в окне соседнего поезда Рену, на полустанке, поезд трогается, он выпрыгивает и бежит за ней, за вагоном, из которого она выглядывает, и просит ее найти его по прибытии там, на конечной станции. И этот бег героя, его неукротимое, физическое и духовное, движение за возлюбленной, как за своей мечтой и судьбой, и выражает мое отношение к Творчеству, которое в образе Рены всегда было и есть мое Ты, всегда было и есть Моя Будущность, как собственно и завещал всем нам, неуклонно строящим свой художественный мир, великий поэт Пастернак.
В ЧЕМ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ ИДЕЯ КОРЕ САРАМ?
После того как молодой автор, решит для себя, что посвятит свою жизнь сочинительству, пред ним встает главный вопрос, о чем он будет писать. Я так и вижу сейчас себя, много лет тому назад, за письменным столом с целомудренно чистым листом бумаги, грызущим ручку, тупо глядящим в стену, словно в там, в стене или за стеной, лежит шпаргалка, как на школьном экзамене, посланная мне Богом или Дьяволом, и я сейчас прочту ее, и наконец начну писать. Потом мой взгляд случайно падает на семейную фотографию, где я с мамой, бабушкой и сестрой, и я, отвлекаясь, начинаю вспоминать, когда она была сделана, сколько мне было лет, как на меня перед походом к фотографу пытались надеть тот или иной костюм, а я упорно сопротивлялся, даже сбежал и прятался, и много-много самых разных ярких деталей. И тут ты вдруг понимаешь, вот об этом и надо писать, о том, как ты жил и ради чего, о том, что ты очень хорошо знаешь и помнишь, до запахов, до нюансов, но тебя смущает это… обнажение, так ли я интересно жил, задаешь ты себе обывательский вопрос, чтобы после показывать это людям. И если ты однажды преодолеешь в себе это ложное, действительно обывательское, стеснение, то ты пойдешь дальше, открывая в себе свой же оригинальный художественный мир.
Тем более мне действительно было, о чем писать. Сейчас, в который раз, расскажу о своих обстоятельствах. Я родился в Пхеньяне, отец мой был гражданин Северной Кореи, а мать советская кореянка, коре сарам. Они встретились в Ленинграде, где учились в университете, а после окончания отец повез мать на родину, в Корею, в Пхеньян, где я и родился. Но после, когда мать и отец, оба химики, благополучно работали уже в научно-исследовательском институте, отношения между странами осложнились. Умер Сталин, произошел знаменитый 20-й съезд, где был осужден культ личности, и вообще идеологическое наследие ушедшего вождя, и началось давление на всех советских, независимо от национальности, граждан, со стороны корейских властей. Какое-то время все это можно было терпеть, но после стало невыносимо: по рассказам матери, придирки, слежка, конфликты на работе и на бытовом уровне. И все стали уезжать, и в первую очередь жены с детьми, вышедшие за корейцев, – русские, еврейки, коре сарам, немки, польки, прочие из соцлагеря. Поэтому я прожил на родине всего один год, отца конечно не помню, от него осталась только пожелтевшая от времени фотография. Уже много-много после, в 2013 году нам удалось с сестрой посетить Северную Корею, где мы встретились со своими сводными братьями и сестрой, отца после расставания снова женили. И родные поведали нам о том, что отец, несмотря на брак и на новую семью, все время ждал, до самой смерти, нашего возвращения. Этот факт настолько поразил меня, что я опять всерьез задумался. Ведь если мать, по сути, предала отца, сказав ему, что поехала в Алма-Ату на время в гости, иначе бы вообще не пустил, как пыталась после оправдаться она, то он, значит, свято верил, несмотря ни на что, в наше возвращение.
И тогда я возрадовался, что интуитивно, и может, через гены отца, всегда следовал этому принципу: свято верить в СВОЕ и служить ему, никогда его не предавая. Это относилось и к сочинительству, которое стало моим призванием и к своей позиции советского, постсоветского корейца, или коре сарам. Тем более что, попав в диаспору, во времена Перестройки, поскольку начал на эту тему писать, я вдруг с удивлением обнаружил, что никто из наших писателей и ученых, то есть тех, кто должен вести соплеменников, извините за пафос, к высоким духовным ценностям, не хотел быть коре сарам, по его глубинной сути. Конечно, в первую очередь, по причинам материальным. Что я имею в виду?
Как известно, диаспора коре сарам весьма немногочисленна, всего-то полмиллиона человек, в масштабах СНГ и тем более всего мира, это горсть, песчинки, которые никто никогда не будет учитывать. Соответственно никто не будет в нее, на перспективу, вкладываться, ни материально, (разве что из жалости), ни тем более морально. Помню, как мне едко, по-хамски, сказал редактор одного корейского издания в Сеуле, сам, понятно, не кореец, но со сходной изгнаннической судьбой: «Ну вам, «братцы» и «повезло»! Проще застрелиться! Худшей судьбы и не придумаешь!» Так вот, понимая, что худшей судьбы и не придумаешь, духовно нестойкие, скажем так, писатели коре сарам начали в свое время мимикрировать, либо в сторону русского и России, либо в сторону Кореи. Действительно, другого выбора, казалось бы, у нас не было. Первые еще во времена Союза становились русскими писателями корейского происхождения, всячески открещиваясь от своего инородства, стыдясь его, как, извините, собственных фекалий, надевая на себя чужую судьбу, как одежку, всегда не по размеру, сидевшую на них нелепо, если не уродливо. Для колорита представьте себе, и здесь буквально, корейца в вышиванке, пляшущего под гармошку! Смешно и грустно, не правда ли? Соответственно печатались они тогда, как советские писатели, в парадигме дружбы народов, с большими тиражами и гонорарами, в общем, цель свою самые способные из них достигали. Другие, возрастом по моложе, уже после перестройки переезжали в богатую Корею, срочно учили язык, становились переводчиками, причем не бог весть какими, напрочь забывали в своих произведениях о проблемах коре сарам, и писали пустые гламурные истории об якобы очарованных корейским миром странниках, конечно, в наивной надежде поскорей продаться. Что здесь можно сказать? Да ничего, в обоих случаях это FAKE! Мы лучше, улыбаясь снисходительно, пойдем своей дорогой.
Так какой же все-таки дорогой? Давайте зададимся наиважнейшим, по-прежнему актуальным для нас вопросом. Какова идентичность, и вообще ИДЕЯ КОРЕ САРАМ? Или ее просто нет, и быть не может, и значит действительно нам всем пора застрелиться, или малодушно превратиться в другого! Поскольку коре сарам вот уже 150 лет живут, так или иначе, в русском космосе, то мы можем опираться в первую очередь на достижения русской культуры и искусства, при этом, заметьте, не становясь русскими. Потому что это психо-физически, даже при всем желании, не возможно! Итак, опираясь, мы тут же вспомним одного великого русского писателя, который собственно, сам того не ведая, о нас, постсоветских корейцах, как и вообще о меньшинствах, всю жизнь и писал. Так кто это? Конечно, великий и великолепный, магический и мистический, Федор Михайлович Достоевский, который со своей сквозной темой униженных и оскорбленных, создал такой космос духовного сострадания и катарсиса, что в нем необъятном, места хватит всем, в том числе и русским корейцам. Вспомним его краеугольные «Записки из подолья», в которых, как написано в одном из предисловий, «впервые в русской литературе сформулированы основы философии экзистенциализма», первая часть которых, как написано в другом предисловии, «есть наилучшее введение в экзистенциализм, которое когда-либо было написано». В центр этой первой части Достоевский поставил проблему человеческого существования, заметьте, отдельного, индивидуального существования, или существования меньшинства. А именно:
«Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило.
Как будто такая каменная стена и вправду есть успокоение и вправду заключает в себе хоть какое-нибудь слово на мир, единственно только потому, что она дважды два четыре. О нелепость нелепостей! То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!»
Как видится, в тексте даны два ключевых для нас, коре сарам, слова – «болит» и «не примиряться». О том, как болит у нас и что болит, мы, честные писатели, ученые, философы, говорили, как в перестройку, так и после, до настоящих пор. А о том, как «не примиряться», никто еще толком не говорил или говорил крайне мало, по крайней мере достойных ответов на этот вопрос, за редким счастливым исключением, о котором скажу ниже, я не встречал. Итак, Достоевский в своих «Записках» мне, читателю, конкретно говорит, что ты, Александр Кан, представитель коре сарам, со своей историей, обстоятельствами, со своим рождением в Пхеньяне и отцом, оставшимся в Северной Корее, со своей многострадальной диаспорой, столько лет жившей среди запретов, каменных стен, имеешь полное право заявить на весь мир свою тему, которая будет так же важна, интересна, и главное полезна для человечества, как и истории представителей других народов. Тогда возникает следующий вопрос самоидентификации. Но чем я, коре сарам, принципиально отличаюсь от других? И здесь я опять обращусь к цитате, которую приводил в прежних работах, из статьи русского философа Григория Померанца «Встречи с Бубером»:
«В лекциях, прочитанных в 1936 году в Иерусалимском университете, Бубер разделил всех мыслителей на проблематичных и непроблематичных. Оба слова имеют у него свой особый смысл. Аристотель, Аквинат, Гегель захвачены проблемами бытия, и они «непроблематичны» по характеру. Их не мучает вопрос: «Быть или не быть?» Как характер, как личность, они прочно укоренены в бытии, «обустроены». Другое дело – Августин, Паскаль, Къеркегор. Их мысль исповедальна, автобиографична. Если бы Гегель расторг помолвку с невестой, это не вошло бы в историю философии, а для творчества Къеркегора этот опыт стал решающим. Нельзя понять Августина без его ужаса перед бездной греха, Паскаля без страха перед бесконечным пространством. Они проблематичны для самих себя, они чувствуют пустоту под ногами и ищут почву, на которой может остановиться падение в Ничто. Несколько лет спустя, перерабатывая лекции в «Проблему человека», Бубер пояснил одно противопоставление другим: обустроенные (непроблематичные) — бездомные (проблематичные). Бубер продолжает ряд, начатый Августином, традицию философии кризиса, выход из которой – вера. Он беспощадно критикует экзистенциалистов, остановившихся на падении в Ничто. Однако исходный пункт Бубера – «экзистенциальный»: одиночество, заброшенность, оставленность».
Как это близко коре сарам, всему нашему опыту, словно про нас все сказано! Таким образом, мы, постсоветские корейцы, можем теперь спокойно, с твердым пониманием своего положения, заявить, что раз мы бездомны, проблематичны по определению, то все эти, к примеру, нацкостюмы, ханбоки, народные танцы, которые вот уже которое десятилетие лихо отплясывают в Корейском театре музыкальной комедии в Алматы, (вместо того, чтобы обратиться к мировой драматургии, говорящей на животрепещущие для нас темы), или все, что связано с родной землей, почвой, имеют для нас, увы, сугубо формальный, декоративный, или издевательский характер, ибо не имеет никакого отношения к нашей реальной жизни. А что тогда имеет отношение к нашей реальности? Ответ прост, глубок и метафоричен, как метафорична вся наша, коре сарам, жизнь! Если мы утратили по объективным причинам родину, родную землю, то мы, корейцы, с нашим знаменитым трудолюбием, будем ее подсознательно и сознательно создавать, восполнять, возрождать, – через профессию и вдохновенный труд.
Например, для меня литература, сочинительство, или тот мир, который я в своих произведениях создаю, есть МОЙ ДОМ и МОЯ РОДИНА, да, пусть эфемерные, виртуальные, не потрогаешь, усмехнется здесь крепкий обыватель, но ОН, ОНА ЕСТЬ, ОНИ наполняет мое сознание, формирует мои мысли и чувства, руководят моими поступками, с тех самых пор, как я ИХ в себе обрел. И смею надеяться, что другие мои соплеменники также вдохновенно относятся к своей профессии или увлечению, а если нет, то должны к этому стремиться, не важно, чем они занимаются, строительством домов, сельским хозяйством, сочинением романов.
ТАКИМ ОБРАЗОМ, ИДЕЯ КОРЕ САРАМ, ПО МОЕМУ ГЛУБОКОМУ УБЕЖДЕНИЮ, ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ВЫСОКОМ, ОТВЕТСТВЕННОМ, ВСЕГДА ТВОРЧЕСКОМ, ИЛИ ЛЮБОВНОМ ОТНОШЕНИИ К СВОЕЙ ПРОФЕССИИ И ТРУДУ. ТО ЕСТЬ, КАК К РОДИНЕ! И ЗНАЧИТ, ГОВОРЯ О ДИАСПОРЕ, МЫ МОЖЕМ ГОВОРИТЬ В ИДЕАЛЕ О СООБЩЕСТВЕ ВЕЛИКИХ, УЖЕ РАЗБРОСАННЫХ ПО ВСЕМУ МИРУ ОДИНОЧЕК, ОБРЕТШИХ ЧЕРЕЗ ЛЮБИМОЕ ДЕЛО ОПОРУ, РОДНОЕ ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ, СОБСТВЕННЫЙ СМЫСЛ, В САМИХ СЕБЕ, И ПРОДОЛЖАЮЩИХ В СВОЕМ НЕУКЛОННОМ РАЗВИТИИ ИСТОРИЧЕСКИ ДВИГАТЬСЯ ОТ ВНУТРЕННЕЙ ПУСТОТЫ (КОГДА-ТО) ЧЕЛОВЕКА-ПЫЛИНКИ, СОРНЯКА К ДУХОВНОЙ МОЩИ ТВОРЦА, ДЕМИУРГА.
И тогда не важно, где мы живем, а важно, что мы своим существованием утверждаем и воплощаем! Ибо в любом случае нашим коренным соседям от такого соседства будет только лучше. Но поскольку определенные деятели, о которых я выше сказал, в силу своей алчности, жадности, имеют пошлость и подлость маскироваться под других и Другое, ради примитивной выгоды, ложного статуса, благополучия, то к таким, по сути, предателям коре сарам следует относиться со всей строгостью, становясь для них даже не воином – «воин слова по ночам, петь пора твоим мечам!» – а машиной. Машиной? Что тут имеется в виду?
БЫТЬ МАШИНОЙ ИЛИ КОДЕКС МАСТЕРА
Итак, приходя в определенному, зрелому возрасту, ты уже не питаешь никаких иллюзий по поводу «добрых» или «злых» людей, ты просто пытаешься понять, почему они стали такими – слабыми, фальшивыми, неверными, пошлыми и подлыми, и так далее. И всегда все можно объяснить, он мечтал стать врачом, а работает бухгалтером, тот мечтал стать поэтом, а торгует на рынке, от этого кризис, неудовлетворенность, раздражение к людям, неадекватное поведение, таким образом объясняя их дефекты, изъяны, человеческой слабостью и конечно влиянием среды. И ты не можешь предъявлять им претензии, потому что не все могут быть сильными, пройти испытание той же пустотой, о которого мы говорили выше. И потому ты просто желаешь им жить теми радостями, которые у них остались. Но вот если ты с ними работаешь на каком-то протяженном проекте и каждый день видишь огрехи в их профессии: сценарист плохо пишет, оператор плохо снимает, режиссер плохо ставит, продюсер наконец плохо руководит, то что, скажите, тебе остается делать? Убрать ты их не можешь! Заменить зачастую некем! Значит, остается терпеть? Но терпеть так невыносимо и вообще вредно для здоровья!
Помню, как мы спорили с приятелем, сценаристом, по поводу одного режиссера в преклонных годах, который наснимал за всю свою творческую, так сказать, карьеру, столько, извините, дерьма, что спор наш становился принципиальным. Я утверждал, со свойственным мне максимализмом, что таких «режиссеров» надо судить и наказывать, а мой товарищ, человек по природе добрый, хорошо знавший «виновного», говорил, что это не преступление, или не такое страшное преступление, за которое следует судить. Иными словами, мы спорили на тему, что хороший человек – это не профессия, хотя осуждаемый был совсем не хорошим, а весьма скользким, малоприятным типом. Я, быть может, и выбрал себе в свое время писательскую профессию, одна из причин, потому что не хотел с кем-то вместе работать, зависеть от результатов его «труда». Ибо знал по опыту своих разнообразных работ, от могильщика до главного редактора, от проводника до научного сотрудника, что люди, по крайней мере, наши бывшие советские люди, совсем не умеют работать и вообще плевали на результаты своего труда, потому что всегда, всю жизнь, были наемниками, и тот творческий огонь, спасающий человека, о котором я говорю в каждом своем размышлении, им просто неведом. Поэтому мы в нашем СНГ так плохо живем, потому что никто не любит и не умеет делать свою работу! Вы слышите, государе и государственники?
Иначе говоря, что я хочу сказать? Если человек, по крайней мере в нашем советском и постсоветском смысле, за редкими исключениями, всегда такой слабый, нестойкий, неверный, рыхлый, плохо делающий свой работу, болтающий, пьющий, дурно пахнущий, буквально и фигурально, в общем, никчемный, то – ЧТО остается делать тем, кто в их дружное большинство, хотя бы из эстетических соображений, не попал? Ответ прост: ПОСТАРАТЬСЯ НЕ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ. Как это? Как это!? – воскликнет мой оппонент. – Что вы такое ужасное говорите! Поясняю. Потому что если даже ты будешь лучшим представителем человечества, умным, точным, образованным, профессиональным, ответственным: мужик сказал, мужик сделал, то все равно однажды ты дашь слабину, что-то забудешь, кого-то подведешь. Ибо ты всего-навсего человек или… переменчивая субстанция! По крайней мере, обратных примеров я в своей жизни не видел. А видел, тем более занимаясь таким непрактичным, эфемерным, импульсивным, воздушным, зависящим от какого-то вдохновения, делом, как литература, только таких нестойких, о которых я выше сказал, но наделенных талантом, за что им все и прощалось. Но вот эта расхлябанность их в конце концов и сгубила!
А меня всегда спасало мое инородчество, чем тяжелее, тем лучше, упорство, характер, я вам всем покажу, и, конечно, корейская практичность… Я даже придумал такой афоризм в свое время. Занимаясь таким непрактичным делом, как литература, я должен быть предельно практичным. Чтобы ничто бытовое, житейское не помешало главному в моей жизни – писательству! Итак, возвращаюсь к другому главному, если нельзя быть человеком, то кем? Воином, самураем, преданно служащим своему делу? Нет, мы же сказали, они тоже люди… Значит, НАДО СТАТЬ МАШИНОЙ! Машиной? Да, машиной, отлаженной, точной, выносливой, работающей без сбоев и оплошностей! Или – прекрасной пишущей машиной, если ты писатель, готовый, проживать свою жизнь не ради жизни, а ради писательства, очищающего, судьбоносного, которое однажды спасло тебя от духовного разложения. Соответственно законы твоего писательского существования будут совсем иные, чем у людей. И вот КОДЕКС ПИСАТЕЛЯ, который сформировался у меня за 30 лет жизни, посвященной литературе, за который я всем своим существом отвечаю, или, что называется, зуб даю.
- Первое это конечно ЖЕНЩИНЫ! Куда без них? Которые есть, с одной стороны, Красота, а с другой носительницы биологического целесообразности и социального детерминизма. Две силы, для писателя, друг с другом несовместные. Ты подпадаешь под красоту, а после тебя используют в качестве дето-производителя, добытчика денег: мол, наплюй на свою судьбу! Тогда как, если не плевать, сочинителю относиться к женщинам? Конечно, как к красоте, которые они воспевают, и как к угрозе, что она однажды умертвит в тебе живое творческое начало! Или как писал Набоков: «Поверь мне: он женщину любит не боле, чем любят поэты весну. Он молит, он манит, а сердце на воле и ценит лишь волю одну! … Но ты – ты ведь любишь властительно-душно, потребуешь жертв от него, а он лишь вздохнет, отойдет равнодушно, и больше не даст ничего». Таким образом, заключаем. ЖЕНЩИНА для писателя всегда АМБИВАЛЕНТНА, ибо одновременно есть ОБЪЕКТ ЕГО ЖЕЛАНИЯ И ВОСПЕВАНИЯ, но в реальной жизни представляет УГРОЗУ превратить его в заурядного подкаблучника. А как поэту вести себя с женщиной, каждый решает сам, сообразно своему характеру, темпераменты, личным обстоятельствам.
- МУЖЧИНЫ. Мужчины интересны писателю только как МАСТЕРА СВОЕГО ДЕЛА. Помню, как ко мне пришел сантехник исправлять неисправность, так вот он оказался отменным мастером, и мы целый час с ним проговорили о его профессии, об этих шлангах, фитингах и смесителях, так он увлеченно обо всем рассказывал. То есть не важно, чем ты занимаешься, а важно, КАК ты относишься к своему делу.
- ОБЩЕСТВО. Здесь, конечно, все предельно просто. Общество по определению и этимологии самого слова всегда обобществляет, уравнивает, усредняет, не говоря уже об общественных вкусах. А я выше только и писал о том, КАК человеку, сиречь, члену общества, стать личностью, то есть, ЧЛЕНОМ СЕБЯ, вырываясь из его пут и оков. Стало быть, ОБЩЕСТВО всегда есть ПАСИВНЫЙ ПРОТИВНИК ПИСАТЕЛЯ, и значит его надо игнорировать, конечно, не нарушая его законов и не мешая жить другим.
- ВЛАСТЬ. К власти у нормальных здравомыслящих людей всегда было полное отторжение. Помнится, в Союзе мы все, люди с высшим образованием, гуманитарии и технари, были внутренними диссидентами, смеялись, издевались над властью, которая следила, цензурировала, запрещала, в общем, строила нас, пытаясь сделать из нас идиотов. После распада империи до настоящих пор власть очень изменилась, стала провинциальной, превратилась в вещь в себе, которая ассоциируется, увы, только с воровством народных денег. Например, то и дело из казахстанского Яндекса приходят сведения, что посадили того, другого, причем из разряда высших чиновников. Получается, что чиновник – это всегда вор, а вор – это чиновник. Причем это главное его свойство, ибо управление страной происходит после распада империи крайне неумело, неумно, с оглядкой на соседние страны, но не с оглядкой на народ, просто непрофессионально. А главные события во власти, опять же судя по местной прессе, это о том, как кто-то у кого-то отнял очередную недвижимость, потом посадил в тюрьму, причем обязательного человека честного, порядочного, и так по кругу. Соответственно какое отношение у писателя может быть к власти? Ровно такое, какое может быть у порядочного человека к клептократии! Причем это явление тотальное, в пределах всего СНГ. Помню, на одной международной литературной конференции, на банкете, азербайджанский поэт долго и горячо убеждал меня и рядом сидевших, что у них в стране, богатой нефтью и газом, чиновники воруют больше всех в бывшем Союзе, а другие с ним спорили, нет, у нас больше, и так далее. Что тут можно сказать, если эта «литературная» тема стала главной в неформальном разговоре литераторов?
- ТВОРЧЕСТВО. Я уже сказал, что творчество это твой, писателя, дом, ТВОЯ РОДИНА И СУДЬБА, ЦИТАДЕЛЬ ТВОЕГО ДУХА, и в случае с коре сарам это выражение имеет буквальный характер. Не имея в свое время ничего, одну пустоту, тем более после депортации, мы могли лишь возделывать те скудные земельные участки, которые нам выделяла власть. А в свободное от тяжелой работы время мы «возделывали» свои поэтические замыслы посредством русского языка, который становился для нас родным, буйной корейской фантазии, и общечеловеческой тоски по идеальному миру. Таким парадоксальным образом, ПУСТОТА СТАЛА ТОЙ «ПОЧВОЙ», НА КОТОРОЙ ВЗРОСЛА НАША ЛИТЕРАТУРА КОРЕ САРАМ!
- ФИЗИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА. Писатель должен заниматься спортом, физкультурой, как бы странно это для него не звучало. Почему странно? Потому что принято считать, что писатель – это всегда выпивоха, куряка, получающий после возлияний дополнительный импульс к творчеству. Но это голимый миф, большая неправда! Если писать и думать в измененном состоянии, то что ж тогда получится на бумаге, какой бред? Текст в идеале – это тончайший сложнейший механизм, ювелирной работы, со множеством смысловых уровней, контекстов, подтекстов, символов и образов, ассоциаций и коннотаций. Для того чтобы произвести такое произведение, которое вдобавок должно полететь после выхода, как космический спутник, сквозь пространство и время, автору требуется отменное здоровье. Поэтому, повторяю, писатель, при своем сидячем образе жизни, должен заниматься спортом, физкультурой. Например, я уже 7 лет как не пью и не курю, а раньше, когда начинал, выкуривал по полторы пачки в день, был горьким пьяницей, буквально валялся, после каждой попойки, под забором. Измениться я смог именно благодаря Литературе, которая привнесла мне главное, ради чего человек живет, МОЙ СОБСТВЕННЫЙ СМЫСЛ, и значит, научила меня со временем любить себя, свой дух, свою душу, свой ум, и конечно, свое тело.
- ЛИТЕРАТУРА – ЭТО БОЖИЕ ДЕЛО. И наконец, все, что перечислено выше: люди, мужчины и женщины, которых ты встречаешь на своем пути, добрые, порядочные, злые и подлые, умные, глупые, красивые, безобразные, лицемерное общество, несовершенная власть, и совершенная природа, все это, конечно, в первую очередь твой рабочий материал, с которым ты работаешь для производства своих текстов. Это не значит, что ты их, людей, используешь, а после цинично бросаешь. Это значит, что со временем ты научаешься людей чувствовать и понимать, слышать и видеть их суть, существо, их переживания, что наделяет тебя еще большим к ним сочувствием и состраданием, которое и заложено в основе твоего сочинительства. И значит, это Божие дело, и ты на верном пути!
Я говорил в предыдущей главе о мимикрантах в диаспоре, подделывающихся ради благополучной жизни, в литературе, науке, под чужое, или просто, бесхитростно, как было замечено однажды в корееведении, ворующих чужие знания, есть и такие экспонаты, выдавая их за границей, для получения грантов, за свои. Тогда я просто должен сказать, что есть у нас и достойные люди, которых, понятно, не может не быть!
В начале этого года в Алма-Ату приезжал знаменитый узбекский фотохудожник Виктор Ан, по каким-то своим делам. Мы конечно с ним встретились, и за чаем, в кругу друзей и соратников, он рассказал нам о своих поездках по югу России, о своих художественных открытиях, а после даже прочел импровизированную лекцию о свойствах исторической фотографии. Я внимательно слушал его, а знакомы мы 25 лет, и поймал себя на мысли, что этот человек, несмотря на годы, остался таким же пылким, юным, горячим, живым, и собственно являет собой тот самый тип человека-машины, человека-энергии, который я здесь воспеваю и превозношу. И который снимает блистательные фотографии о коре сарам, всегда строг к профессии и себе, презирает дилетантов, людей случайных в искусстве, болтунов и демагогов. При этом Виктор в общении крайне деликатный, застенчивый, добрый, отзывчивый человек, никогда не восхвалявший, как многие корейцы, себя в искусстве, а только, извините за банальность, искусство в себе. И то, что он столько десятилетий пребывает успешно в профессии, побуждает меня назвать вышеприведенный мной кодекс, скорей не писательским, а КОДЕКСОМ МАСТЕРА, распространяя его на все сферы творческой деятельности, – мастера, которым мы все стремимся стать.
Затем, безусловно, я назову имя Владислава Хана, который вот уже 9 лет действительно мастерски выпускает сайт «Коре Сарам: записки о корейцах», умудряясь бы интересным, как для коре сарам, причем разного социального происхождения и культурного уровня, так и для писателей, философов, историков, прочих специалистов. И что важно, вызывает своим сайтом желание и гордость в нем печататься, чего прежде со мной, из-за слабости корейских изданий, не случалось никогда. Дай Бог ему и его изданию, уже совершившему, я констатирую, медийный переворот в сознании и истории коре сарам, – долгих лет жизни!
И, конечно, я не могу не назвать еще одно, третье имя, философа Валерия Хана, которого знаю тоже очень давно. Валерий на всем протяжении своего достойного жизненного пути отстаивал, что я ценю в нем особенно, духовную культурную самость и самостийность коре сарам, их право на собственное развитие, разительно отличающееся по объективным причинам от того, как формировались наши южные или северные соплеменники. Он говорил о нашей самостийности еще тогда, на заре перестройки, когда все стремились безоглядно, сверкая пятками, убежать в благополучную Южную Корею или куда-либо еще. Причем он всегда говорил очень просто, доступно о сложных вещах, прекрасный лектор, просто заслушаешься, что выказывало в нем человека умного, обстоятельного, образованного и профессионального. Вот три имени, которые я с гордостью здесь называю, и которые могут представлять нашу диаспору на всех мировых форумах и конференциях! И то, что все они из Ташкента, и никогда не пытались оттуда бежать, вызывает у меня крайнее уважение. Очевидно, так благодатна узбекская земля!
ЖИЗНЬ
В марте этого года я ездил в Америку по своим писательским делам. В Нью-Йорке меня встретила дочь Катя, художница, прилетевшая из Лос-Анжелеса, там проходила ее выставка. Мы встретились с редакторами, как и планировали, обсудили важные вопросы, остались друг другом довольны, затем несколько дней просто гуляли по городу, встречаясь со старыми приятелями, а потом полетели в Калифорнию, где Катя остановилась. Когда ее выставка закончилась, мы решили попутешествовать, не напрягаясь за рулем автомобиля, а простым автобусом. Вообще я люблю американские «Грейхаунды», они всегда просторные, чистые, комфортные, с вай-фаем и биотуалетом, но самое главное, я могу смотреть в окно, на проносящиеся мимо прерии, заливы, холмы, города и дома, и думать о чем-то своем. Помнится, мы ехали уже ночью в Сан-Франциско, дочь прикорнула на моем плече, а я смотрел на звезды, во тьму, и вдруг, из самого сердца ночи на меня стали выплескиваться лица знакомых мне людей, все больше женщин, которые мне когда-то очень нравились.
Такое бывало со мной и прежде, во время путешествий, и я опять стал вспоминать, глядя на эти прекрасные образы, ту или иную женщину, наши встречи с ней или не-встречи, наши отношения или их отсутствие, придумывать, задаваться вопросом, как бы сложилась моя жизни, если я был бы рядом с ней? Или с другой? Или с третьей? Понимаете, я всегда был мальчишкой в таких вопросах, всегда юношей жадным до жизни, мне всегда казалось, что я кого-то не долюбил, что-то не дочувствовал, не наполнялся страстью, сжигавшей меня дотла. Но с другой стороны, когда я влюблялся, теряя голову, я не мог долго переносить это чувство, тем более если оно было безответное, оно душило меня до слез, до обморока, может, поэтому я и стал писать, чтобы не умереть от нестерпимой муки и боли. Стал писать и заменил реальность выдуманным миром, строгим и стройным, глубоким, прекрасным, порой жестким, но справедливым, на целых 30 лет. А в это время мимо меня проходила жизнь, какие-то события, люди, достойные мужчины, очаровательные женщины, о которых я сейчас сожалел, что между нами ничего не случилось, не срослось, а если и было, то очень мимолетно. А может, в этой мимолетности и заключается важный смысл, не убить чувство целеполаганием, необходимостью, законом утюга, как я говорил выше?
Вот обо всем этом я думал, сидя в автобусе, глядя в ночь. А потом опять посмотрел на Катю, на любимую дочь, и вдруг словно очнулся от этого ночного морока, даже хлопнул себя по лбу. Вот же, прямо предо мной, сидит живое доказательство того, что я жил в том – или все-таки этом? – мире, влюблялся, страдал, отчаивался, и вновь обретал надежду. Вот она, умница и красавица, сейчас тихо сопит на моем плече, с которой у нас, несмотря на развод с ее матерью, всегда были прекрасные добрые отношения, какие и могут быть, чего еще желать, между дочерью и отцом. И она есть мой свет, понимал я в который раз, моя кровь, опора, гордость, мое счастье, победа, жизнь, мое будущее! А еще – единственно существо в этом мире, способное одним словом, жестом, вздохом, движением глаз и бровей, превращать меня из пишущей машины, строителя цитадели, голема луны, мятежного любовника, ронина, – кого там еще? – обратно в человека.
28.04.18.
Комментирование закрыто.