
Окончание. Начало здесь.
- От Кымгансана до Гезана
Выезжать нам снова пришлось после целодневного сильного дождя, снова пришлось с большою осторожностью переезжать многоводную и бурную речку. Выехали мы в 7 часов утра 30 апреля. Погода была великолепная; солнце ярко блестело, в воздухе носился чудный аромат от распускавшихся цветов; горы и скалы сплошь были покрыты нежными цветами только что распустившихся азалий; корейцы весело работали на своих полях, засевая разные злаки. Два года подряд провинция Канвондо терпела неурожай, и народ страшно обеднел, и немало за это время погибло от голода; грустно смотреть на обедневшие деревни — точно после пожара, и на исхудавшие от голода и холода мрачные и угрюмые лица крестьян… Дай Господи, чтобы настоящий год принес им отраду и радость в обилии урожая.
Из «Алмазных гор» мы направились в Гензан — портовый город на берегу Японского моря. Во время путешествия своего мы руководились картою издания Министерства Финансов 1900 года; еще в монастыре мы высчитали по карте, что берег Японского моря должен отстоять от Кымгансана приблизительно на 120 верст. А потому мы решили идти через уездный город Хвеян и выйти к морю у самого Гензана; но карта оказалась в этом месте неверна; по указанию одного корейца мы пошли по дороге к морю и, пройдя не более 25 верст от монастыря, вышли на высокий горный перевал Сарённён, откуда увидели берег Японского моря, до которого оставалось пройти всего верст 15. Дорога эта и перевал на карте не обозначены, а также нет довольно большой — дворов 100 — деревни Унам, которая расположена при впадении реки Сарён в море — верст на 10 севернее города Кёсона и верст на 100 южнее Гензана.
Горный перевал Сарённён — один из больших горных перевалов, и перед ним совершенно бледнеет пройденный уже нами по дороге в Кымгансан. Он представляет собою крутой спуск в узкое глубокое горное ущелье. С южной стороны подъем покатый, мало затруднительный и местами почти незаметный, но когда взойдешь на вершину его, то открывается совершенно неожиданная картина: у ног зияет огромная пропасть, а вдали видна зеркальная поверхность моря. Дикое ущелье, поросшее густым лесом и окаймленное высокими горами красивых форм и очертаний, а вдали гладкий горизонт спокойного моря представляли восхитительную картину природы, которая надолго приковала наш взор, и тем более, что все дни нашего путешествия пришлось прожить среди высоких гор, до минимума ограничивавших наш кругозор: кроме небольшого клочка неба, — ничего не видали.
Горные виды могут доставить наслаждение на короткое время, жить же всегда в горах, для меня по крайней мере, было бы настоящим наказанием — тюрьмой. Я уроженец степей — донских южных степей, где равнина столь беспредельна, что, сколько бы ни напрягали ваш взор, вдаль ничего, кроме равнины, не увидели бы. Мне кажется, что только в степях человек может действительно чувствовать себя царем природы, ибо здесь он стоит всегда выше ее; а вот в горах, где все так высоко, могущественно и величественно, — человек кажется жалким пигмеем, и царственности его ежеминутно грозит полный крах: всякий нечаянно оборвавшийся камень может стереть его в порошок. Полюбоваться горными видами — хорошо; но жить в горах — невыносимо, и я лично никогда не завидовал горцам и не желал бы быть на их месте. Я ужасно обрадовался, когда после двенадцатидневного сидения в горах, увидел широкую и беспредельную даль моря и долго, долго любовался им… Наши мафу тоже, видимо, были одинакового мнения со мною, ибо отчаянно ругались, предвидя трудное и неприятное путешествие в ущелье.
До спуска дорога все время была очень хорошая, но здесь она обратилась в узкую тропинку, зигзагами спускавшуюся по карнизам крутых скал в непроглядную пропасть. Делать было нечего, — надо было идти. Мы собственно не обратили на это решительно никакого внимания, ибо совершенно не представляли, что нас ожидает впереди; а мафу наши чувствовали беду… Тропинка местами пролегала в узких проходах между скал, и тут нам приходилось внимать с лошадей все ящики и вьюки и переносить их на своих плечах; таких весьма неприятных приключений нам пришлось испытать в трех местах. С половины спуска до нас стал доходить шум от горной реки, которая с бешенством рвалась из узкого ущелья на простор. По мере приближения, шум все усиливался, и когда мы спустились вниз к берегу ее, то шум настолько усилился, что нам в разговоре пришлось почти кричать. Вот тут-то и начались испытания, которые предвидели наши мафу: эту ужасную речку нам пришлось перейти в брод 22 раза на протяжении 15 верст! Господи! Сколько муки выпало на долю всех нас и особенно лошадей; только здесь мы по достоинству могли оценить этих маленьких, невзрачных на вид, но очень сильных, выносливых и искусных лошадок. Перейти горную речку, где всякий момент грозит стереть с лица земли, не каждый решится, и только искусство и опытность корейской лошадки может несколько обезопасить. Несмотря на это, не суждено было нам благополучно совершить этот путь: на третьем переезде через реку одну вьючную лошадь сбил с ног камень, и она, несчастная, упала с вьюками в воду; тотчас все бросились в реку и кое-как спасли ее. Слава Богу, что все это случилось не далеко от берега, и нам так счастливо удалось спасти самую лучшую лошадь из всего нашего каравана. В одном месте и я испытал всю непригодность европейской обуви для путешествия по таким местам: тропинка шла по береговому откосу гладко обмытой водою скалы и, если бы не схватил меня за руку один их моих спутников, то мне было бы плохо.
В ущелье на всем протяжении его мы встретили всего 6 фанз, разбросанных в разных местах. Чем обитатели их занимаются, трудно определить, от них же мы ничего не могли добиться. На меня смотрели, как на диковину какую, и говорили, что никогда не видели таких людей. Мы им, конечно, сказали, кто мы и с какой целью путешествуем. Веры они шаманской, о христианстве ничего не слышали. Относительно мужчин можно еще сомневаться в правдивости их слов, а вот женщины и дети проявляли такую наивность, которая прямо свидетельствовала, что они, кроме корейцев, никого не видели. Да и кто пойдет в такие дебри, и мы-то попали сюда совершенно случайно.
Поздно вечером добрались мы, наконец, до деревни Унам. Деревня эта расположена несколько в стороне от приморской дороги, а потому здесь постоялых дворов не оказалось, и после столь трудного перехода — измученные и голодные — мы должны были долго ходить по деревне и выпрашивать позволения остановиться на ночлег, но везде отказывали нам или по недостатку помещения, или по неимению корма для лошадей; наконец мафу наши, не видя иной возможности найти помещение, как употребив некоторое насилие, избрали одну довольно большую фанзу и заявили, что они никуда не уйдут отсюда, и начали снимать багаж с измученных лошадей; хозяина дома не было, а хозяйка, увидев нас, бросила дом и убежала: после сна, как потом она рассказывала, мы показались ей чертями. Отсутствием хозяев мы не смутились и начали располагаться на ночлег, ибо было уже поздно и накрапывал дождик. Мафу наши, устроив лошадей, пошли разыскивать хозяйку, которая оказалась в соседнем доме; рассказали ей, что нас бояться нечего, что мы такие же люди, как и она. Она возвратилась и начала готовить еду и нам, и лошадям. На утро при прощании она извинялась пред нами за вчерашнее бегство и просила при случае заезжать к ней.
Утром мы особенно не торопились отъездом, ибо и лошади, и мы вчера достаточно устали. Мне всю ночь снилось это ужасное ущелье, и кошмар не давал мне покою. Утром к нашей фанзе собралась едва не вся деревня — посмотреть на невиданных людей. Мы им сказали, кто мы и какая цель нашего путешествия; предложили им послушать проповедь о христианской вере, но к нашему удивлению, они наотрез отказались слушать; говорили, что они поклоняются горному духу и считают, что для них вполне достаточно и этой веры: наши предки, говорили они, знали только эту веру и нам заповедовали то же. Как ни старались мы заинтересовать их своими рассказами о жизни и чудесах Иисуса Христа, ничего не могли сделать и принуждены были оставить их в покое.
Выйдя из деревни, мы должны были еще раз перейти в брод горную речку и только тогда вышли на большую приморскую дорогу, которая идет с юга Кореи, и по ней шли до самого Гензана. Жители береговой полосы заметно зажиточнее и живут богаче, чем внутри страны. Главное занятие приморских жителей — рыбный и соляной промысел. По всему восточному побережью они вылавливают очень много разной рыбы и особенно так называемой — мон-то, или пугэ; эта рыба в соленом и сушеном виде в большом употреблении по всей Корее, так что отсюда ее вывозят по всей стране и пароходами, и вьюками на лошадях и быках сотни тысяч пудов. Восточное побережье Кореи изобилует самыми разнообразными породами рыб, — здесь ловят в большом количестве акул, треску, камбалу, различные породы лососей, селедки, сардины; последние — сардины — ловятся в таком большом количестве, что корейцы и японцы употребляют их для удобрения рисовых полей, выделывая из них особый рыбий тук, или же просто закапывают их в поля.
Много ловится китов, но корейцы не занимаются ловлей, предоставляя право заниматься этим промыслом русским и японцам. Ловят много морской капусты, разного рода моллюсков и трепангов; все это в большом количестве расходится по Корее, а избыток отправляется в Китай и Японию. Ловля всего этого производится самым первобытным способом на корейских лодках, или даже просто на небольших плотах, на которых, конечно, опасно пускаться далеко от берега. Со временем японцы, которые имеют большие рыбные промыслы у берегов Кореи, научат корейцев более усовершенствованному способу ловли рыбы и пр.; влияние японцев в этом направлении и теперь кое-где стало уже заметно.
Добывание соли посредством выварки ее из морской воды производится тоже самым примитивным образом. Нам пришлось видеть такой способ выварки, который практикуется вдоль всего восточного берега Кореи: морскую воду проводят по небольшим каналам к месту промысла, где устраивается площадка, на которой приготовлена разрыхленная земля; эту землю обильно поливают деревянными черпаками морскою водою из каналов; после этого просушивают ее и переносят на особо устроенные над ямою нары, последние делаются из досок, не вплотную прикрытых соломою; на них накладывают землю и снова начинают поливать водою, которая, извлекая из земли всю соль, стекает в яму. Отсюда воду выбирают в особо устроенный чан и из нее вываривают соль.
Соль, несмотря на ужасно грязный способ добывания ее, получается довольно чистая. Соляной промысел считается выгодным и, несмотря на примитивность добывания соли, дает большой заработок. Избыток соли вывозится на шаландах в Японию, Китай и Россию — во Владивосток. Из одной приморской деревни Хамгёнской провинции при нас от солеварни отошли во Владивосток шаланда с полным грузом соли. По берегу моря, на склонах высоких гор красиво расположены большие деревни, окруженные большими сосновыми рощами, уцелевшими только потому, что они считаются священными, — как завет глубокой старины.
На всем протяжении нашего пути от Кымгансана до Гензана мы встретили два уездных города — Тхончхон и Косан; города эти решительно ничего из себя не представляют и во много раз хуже некоторых деревень. В них обитают начальники уездов, которые помещаются в казенных зданиях, портящих — кстати сказать — своим видом весь город, ибо все они столь отрепаны и ободраны, что можно, глядя на них, только удивляться, каким образом они могут служить жилищем для какого бы то ни было человека, не говоря уже о начальнике города. Правительство корейское давно уже сложило с себя всякую заботу о ремонте казенных зданий; а начальники, купившие дорогою ценою место, спешат скорее вознаградить себя за расходы, ибо не сегодня — завтра может явиться новый начальник, который заплатил больше: какой же ему расчет тратить деньги на ремонт казенных зданий.
Встречаются небольшие горные перевалы, на вершинах которых обязательно стоит дерево и небольшая кумирня горному духу, которому благочестивые путники и особенно путницы приносят в жертву вся, что им не нужно или мешает — камни, старые изношенные туфли, лоскутки порвавшейся одежды и пр. Дух, видимо, не особенно требовательный и довольствуется этим. За городами — на холмах — стоят общественные тем же богам кумирни, но все они пришли в такой упадок и ветхость, что некоторые из них свалились на бок: видно, отжили они свой век и никого не привлекают уже.
При входе в одну деревню мы увидели совершение обряда поминовения умершего, в пятый день после его смерти. На улице — при входе в фанзу — сделан был шатер, в котором стояли четыре сына покойного в траурном (у корейцев и китайцев траурный цвет — белый) костюме и громко кричали “ай-гу”, “ай-гу”… и земно кланялись всем приходившим на поминки родственникам и знакомым покойного. После поклона все приходившие проходили в фанзу, где по рангу размещались в комнате в ожидании полного сбора, после которого приступали к обильной трапезе.
Обряды погребения, поминок и ношения траура столь разнообразны, сложны и обязательны для всех и каждого, что они обнимают собою почти всю религиозную жизнь народов Востока. Все чиновники и служащие, если у них умирают родители, тотчас же увольняются от службы на три года для совершения погребения, поминок и трауроношения.
Император охотно отпускает своих сановников для совершения церемоний поминок на могилы их родителей. Исполнительность и особая ревность в этих церемониях поощряется правительством, и обратно — строго карается невнимание и непочтение к умершим своим родителям.
Обряды погребальные столь сложны, что я затрудняюсь вдаваться в точность и подробности в описании их и тем более, что по малограмотности своей в китайских дзирах, не в состоянии проверить в подлинниках. Знаю, что погребение обходится очень дорого и требует больших издержек на покупку дорогих шелковых материй, которыми забинтовывают тело умершего прежде, чем положить в гроб. Хоронят в деревянных гробах, зарывают в землю, а иногда ставят на поверхности земли и над гробом насыпают высокий курган. В рот умершему кладут рисовой каши и, если богатый — две жемчужины, которые, как думают корейцы, предохраняют тело от разложения. Большую часть одежды покойного обыкновенно кладут с ним в гроб; в этой одежде, по верованию корейцев, он будет иметь нужду в загробном мире. У каждого человека, согласно верованиям корейцев, есть три души: одна по смерти человека остается на попечении родственников и водворяется в особо приготовленную для этого дощечку, которая хранится на жертвеннике в доме, а у богатых, — в особо устроенном храме; другая — идет в могилу на попечение горного духа (корейцы хоронят своих покойников всегда на возвышенном месте); третья, наконец, отправляется в неведомый мир к 10 судьям, которые после испытания водворяют ее, смотря по заслугам, или в рай, или в ад.
Старший сын умершего, или, если нет сына, то вообще старший в роде обязывается исполнять все обряды по хранению таблиц умерших и приносить ежедневные жертвы им, ибо души их нуждаются в питании также, как и живые, а потому в жертву им приносят тоже, что и сами кушают. В дни рождения умершего, его смерти и другие важные в жизни его моменты устраиваются торжественные поминки покойного на его могиле, для чего приглашаются все родственники покойного. Могилы содержатся в образцовом порядке и составляют предмет особого почитания и внимания. Место для могилы выбирается обыкновенно колдунами в счастливых местах, и начинают копать могилу также в счастливый день. Для могил выбирают обыкновенно красивые места и обязательно на скатах высоких гор; выравнивают площадку, обсаживают деревьями и ставят памятники, высеченные из мрамора с надписями, в которых в возвышенных выражениях воспевают добродетели умершего. Похоронные процессии совершаются по большей части в полночь и обставляются как можно торжественнее и многолюднее. Впереди процессии идут в два ряда факельщики с зажженными снопами хвороста; за ними в том же порядке несут разные значки, дощечки или просто листы бумаги, на которых, со свойственным восточной литературе красноречием, восхваляют добродетели и заслуги умершего; за этими следует длинный ряд фонарщиков с разноцветными шелковыми или бумажными фонарями; затем — гроб, уставленный на носилки с балдахином, разукрашенным разноцветными лентами и — Главное — драконами со страшными раскрытыми пастями. Носилки поднимают очень высоко и несут на палках, которые кладут на плечи. Про бокам гроба иногда идут переряженные в звериные шкуры и в страшные маски люди, обязанность которых отгонять от тела злых духов. За гробом следуют пешком сыновья умершего в глубоком трауре; родственники же едут в носилках или верхом на лошадях. Вся эта огромная толпа с шумом и криком идет очень быстро. По прибытии на могилу и по совершении некоторых обрядов старшим в роде покойного, гроб при сильных ударах в барабаны им в медные тарелки при всеобщем плаче с криками “ай-гу”, “ай-гу”…, опускают в могилу и забрасывают землею. По окончании похорон вся траурная процессия возвращается домой в том же порядке; тут распорядитель траура, который всегда приходит домой раньше, встречает всех со стоном, плачем и восклицаниями “ай-гу”, “ай-гу”…, делает каждому земной поклон, извиняясь за то, что он так прогневал небо, что оно взяло у него отца. После того, как все соберутся, устраивается трапеза, которой и оканчивается погребение.
Все описанные похоронные обряды исполняются исключительно только над лицами, состоявшими в браке; дети же и не состоявшие в браке, в каком бы возрасте они ни были, хоронятся просто без всяких церемоний: тело завертывают сначала в одеяло, а потом в рисовую солому и закапывают в землю.
Траур по отцу или матери, если она умерла после смерти отца, носится три года — два года глубокий и один год — малый. Во время траура одеваются в самую грубую белую пеньковую одежду, подпоясываются веревкою, на голову надевают огромных размеров соломенную шляпу, которая совершенно закрывает лицо: на ноги надевают соломенные простые туфли. Носящий траур постоянно обязан быть в состоянии печали, воздерживаться от разговоров, от употребления вина, мяса и рыбы, удаляться от жены, отсюда дети, родившиеся в период ношения траура, подвергаются всеобщему презрению и отдаются обыкновенно в монастырь. Если мать умерла при жизни отца, то по ней траур носится всего в течение 11 месяцев; по братьям и сестрам носится траур три месяца.
По кончине правителя Кореи — Императора, как отца всех своих подданных, издается указ о трехлетнем трауре для всего народа; причем глубокий траур носится от момента кончины до похорон, которые обыкновенно бывают не ранее пяти-шести месяцев по кончине; а остальное время до трех лет носится полутраур. Обряды погребения те же самые, только все делается с гораздо большей торжественностью, при громадном стечении народа и при неистовых криках “ай-гу” всех и каждого.
- Порт Г ензан
В Гензан мы приехали 2 мая вечером и остановились в японской, устроенной на европейский образец, гостинице “Гензан отель”. На Востоке во всех гостиницах комнаты сдаются с суточным продовольствием: обыкновенная цена в хорошей гостинице в сутки от трех рублей и дороже, причем различие будет только в комнатах, а не в продовольствии, которое для всех одинаково. Стол везде английский, со множеством блюд микроскопического количества. Утром в комнату приносят чай или кофе (по желанию), который пьют в постели, но это делают только англичане, русские же, сколько мне ни приходилось разговаривать об этом, никогда не решаются есть и пить, не умывшись и не помолившись Богу. После того, как выпьют чай или кофе, остаются еще в постели с час. С 8 1/2 часов в общей столовой (в номера могут быть подаваемы завтраки и обеды только за особую всякий раз плату) начинается легкий утренний завтрак: манная каша с молоком, яйца и яичница с ветчиною, обязательно — бифштекс, что-либо сладкое и снова чай или кофе. С 12 часов начинается форменный завтрак, состоящий из множества — 18-20 блюд, которые впрочем никто не обязывает кушать все, а можно требовать только те, которые по вкусу. В 4 часа подается чай или же чашка бульону с сухарями и, наконец, с 7 часов вечера начинается обед, как и завтрак, но с добавлением какого-нибудь супа. Меню во всех гостиницах Востока пишутся на английском языке, и не знающему последний — ужасная мука: голодный насидишься и всевозможных насмешек и издевательств от боев-китайцев натерпишься. В таких случаях приходится пускать в дело пальцы: указывать пальцем на надпись кушанья или тем же пальцем показать ему, чтобы он носил все кушанья по порядку; последний способ лучше первого тем, что всякое блюдо не по вкусу можно отослать назад или кушать подряд до тех пор, пока вдоволь удовлетворишься; в первом же случае можно остаться голодным, если пальцем будете попадать, по несчастью, на такие блюда, как картофель вареный, салат, редька, капуста и др. зелень, которые в английском меню пишутся как отдельные блюда. Английский стол превосходит более количеством, чем качеством, и русским, — привыкшим к кислым щам и вообще короткому, но основательному столу, — английский стол не нравится; точно так, как и англичане, попадающие на русские пароходы и гостиницы, не будучи предупреждены о составе русского стола, остаются совершенно голодными.
В гостинице отвели нам три комнаты очень чистые в отдельном флигеле с платою по четыре иены (иена японская равняется 96-98 коп.) в сутки с человека, итого 12 иен в сутки; это очень дорого для нас, но мы так обрадовались безукоризненной чистоте помещения после ужасной грязи корейских постоялых дворов, что решили пожертвовать этими деньгами, тем более, что мы должны были пробыть в Гензане не более двух дней. Стол, правда, оказался не особенно хорош, но и этим, в сравнении с корейским, мы были весьма довольны. Сами мы разместились здесь, а лошадей отправили в корейскую деревню Вонсан, верстах в трех от японского города.
Порт Гензан отстоит от Сеула по прямой дороге в 250 верстах и расположен на восточном берегу Кореи, в глубине бухты Браутона. Окрестности Гензана очень живописны: с суши со всех сторон он закрыт высокими горами, среди которых прорезываются узкие, извилистые, в изобилии покрытые зеленью, долины. В торговом отношении Гензан считается одним из важных портов Кореи. Здесь происходит товарообмен жителей двух обширных Хамгёнских провинций с японцами и китайцами. Русские вывозят отсюда во Владивосток в большом количестве рогатый скот. В Гензан постоянно заходят русские и японские коммерческие суда. Японцы приобрели здесь в 1880 году земельную (90 десятин) концессию и устроили очень чистый, совершенно японский городок. Есть у них здесь консул, муниципальный совет, школа, больница, своя почта, телеграф, рота солдат и пр. Всех японцев насчитывается здесь около трех тысяч; из них три четверти купцы, а остальные — администрация и цеховые. Школа содержится в образцовом порядке, с программою несколько ниже средней; в школе обучаются мальчики и девочки вместе; для тех и других преподаются гимнастика и игры.
В корейской деревне Вонсан, которая, длиною верст в пять-шесть, лентою растянулась у подножия высокого горного хребта, более 3000 домов, с населением около 15 тысяч. В этой деревне через каждые пять дней бывает большой и весьма оживленный базар, на который, вместе с другими товарами, пригоняется много рогатого скота, который и закупается здесь агентами владивостокских скотопромышленников.
Скотоводство в Корее, при отсутствии пастбищ, не практикуется, как самостоятельный отдельный промысел, с торговою целью; рогатый скот разводится только доля хозяйственных нужд, при несложности которых вполне достаточно одного быка, а если у корейца есть бык, корова и лошадь, то такой хозяин считается богачом. Овцеводством в Корее совсем не занимаются, и ни за какие деньги не достанешь ни одной овцы. В Сеуле, на скотном дворе Императора, имеется несколько штук овец, но они содержатся для жертвоприношений богам. Китайцы-мясоторговцы изредка привозят баранину из ближайшего китайского порта Чифу и фунт такой баранины продают 40-50 к.; зато свиней в Корее разводят множество, и свиное мясо в большом количестве употребляется в пищу; впрочем, порода корейских свиней столь мелка и невзрачна, что не стоило бы и разводить.
Рогатый скот — превосходного качества; он отличается и ростом, и силою: один бык, запряженный в двуколку, совершенно легко тащит пудов 35-40 клади; вьюки пудов 10 свободно переносит через любые горы. Быки и коровы употребляются и для верховой езды, точно так же, как и лошади. Столь хорошие качества рогатого скота можно, отчасти, объяснить хорошим уходом за ним, но, главным образом, тем, что корейцы совершенно не употребляют в пищу молока, а потому не доят коров и все молоко предоставляют в пользу теленка, от чего последние еще в малом возрасте достигают значительного развития.
В Гензане базарная цена на быка весом в 15-18 п. от 35 до 50 японских иен, кроме этого, взимается незначительная вывозная пошлина, фрахт до Владивостока и другие расходы, в общем всего наберется не более 8-10 руб. на быка. Рейд Гензанского порта никогда не замерзает и для стоянки судов считается очень удобным. Каменная набережная, достаточное количество таможенных пакгаузов и других складов для товаров делают порт вполне благоустроенным и оборудованным для коммерческих операций.
В Гензане живет несколько человек европейцев и преимущественно миссионеры разных европейских наций. Некоторые из них устроились в корейской деревне, а некоторые — на окрестных холмах, недалеко от японского города. Есть здесь и одно русское семейство, которое заброшено сюда обязанностью службы: агента Восточно-Китайского пароходства. На Востоке они живут четыре года, а в Гензане — всего год. По их мнению, жизнь на Востоке можно устроить очень хорошо и с большой прибылью заниматься коммерческими делами, только для этого надобно быть не русским, а японским подданным. Меня эти слова, признаться, ужасно смутили, и я поспешил с просьбой объяснить мне в чем дело. В ответ рассказывают целую историю притеснений русских японцами во всех предприятиях. В порте Сончжине, недавно открытом Корейским правительством для иностранной торговли и более удобном по близости своей к России для торговых операций, существует земельная концессия для поселения иностранцев; концессия эта находится в заведывании муниципального совета, состоящего из представителей всех наций, но так как в Сончжине в настоящую пору, кроме корейцев и японцев, нет никого, то, естественно, полновластными распорядителями являются японский консул и корейский камни (начальник порта), и больше, конечно, первый, чем последний. Наш гензанский агент, желая приобрести участок земли, подал заявление в совет о назначении торгов на этот участок; заявление было принято, но торги почему-то не назначались, а потому претендент на место, по истечении законного срока, заявил совету, что он может приступить к постройке, уплатив совету по казенной оценке, так как торги не состоялись. Совет дал согласие, и агент приступил к постройке дома на этом месте, израсходовав на этот предмет более двух тысяч рублей. Не прошло и года, как японский консул, — он же муниципальный совет, — изменил план концессии так, что как раз через середину дома должна проходить улица, а потому просит хозяина снести дом безо всякого, конечно, возмещения убытков советом. Агент обратился с просьбою о заступничестве в Русское Посольство в Сеуле, подробно выяснив все обстоятельства дела, и приложил план, но прошло более полугода, а ответа нет, японцы же с каждым днем настоятельнее требуют. “Судите теперь сами, — заключает собеседник, — выгодно ли быть коммерческому человеку здесь русским подданным? Если бы я был японским подданным, то, наверное, они бы со мной так не поступили, а если бы случилось что-либо подобное, то тот же консул, ручаюсь вам, гораздо более обратил бы на меня внимания, чем русские представители, и отстоял бы мои интересы, тем более что вся правда на моей стороне и страдать мне приходится только потому, что я русский”. Признаюсь, мало я понимаю в этом деле, а потому и не берусь судить, кто прав, кто виноват, знаю только одно, что наша политика на Востоке шла все время в угоду японцам, и наши представители тщательно стараются устранять все, что может обострить наши отношения с японцами и, тем более, вызвать столкновение. Этого требуют обстоятельства и надобно покоряться им.
Впрочем, все это так, a propos; путешественнику приходится наталкиваться на всякие истории.
Окна моего номера в гостинице выходят на плац с казармами, где ежедневно бывают учения японских солдат; по окончании упражнений солдаты, делая нечто вроде нашего хоровода, поют песни; в середине замкнутого кольца стоит один солдат-запевало, которому все и вторят. Слушать японское пение — истинное несчастье: эта такая ужасная какофония, которая способна возмутить самого спокойного человека и расстроить самые крепкие нервы; особенно, когда они воодушевляются: как будто бы кто их душит, а они, желая спасти свою жизнь, неистово кричат. Может ли быть что ужаснее японского пения!? Мне рассказывал один бывший японский миссионер, как ему однажды, при посещении церквей, пришлось слушать всенощное бдение с пением хора певчих из школьников и прихожан под управлением учителя, который к тому же хотел отличиться в своем искусстве управлять хором; он так усердствовал, и певчие так неистово орали каждый по-своему, что у несчастного миссионера голова раскалывалась от боли, и он, несмотря на всю свою скромность, умолял учителя пощадить его, неповинного.
Отсутствие музыкального слуха у японцев можно считать природным недостатком. Корейцы в этом отношении несколько лучше своих соседей; они охотно занимаются музыкой и пением и имеют для этого значительно больше данных, чем японцы. Корейцы поют фальцетом и монотонным с дрожанием тихим голосом. По их понятиям, тоны бывают тихие с ровными повышениями, как взмахи крыльев медленно поднимающейся на воздух птицы; тоны с высокими переходами и, наконец, высокие резкие звуки. Музыка и пение — любимое удовольствие корейцев, оно создало в Корее целый класс музыкантов и певиц. Корейский национальный оркестр состоит из гитары от 2 до 25 струн, нечто вроде мандолины, скрипки пятиструнной, флейты, рожка, медного щита, в который бьют колотушкою, барабанов разных форм и величины и др.
Существуют целые пьесы, разыгрываемые такими оркестрами; более распространенные из них носят такое название: «музыка великого спокойствия», «музыка, возвышающая нравственный дух в народе», «музыка долголетия» и мн. др.
При дворе содержится целый штат музыкантов и певиц, которые и услаждают своим искусством Императора и его двор. Каждый губернатор и даже начальник имеет музыкантов и певиц, которые содержатся на казенный счет и состоят на государственной службе. Певицы в большинстве случаев — и танцовщицы: танцуют под музыку и во время танцев поют. В Сеуле есть несколько правительственных и очень много частных школ, где обучают специально музыке. Пению и танцам.
Как музыка корейская, так и пение с танцами слишком монотонны, заунывны и не отличаются никакою живостию: все они, вероятно, взяты из оперы «великое спокойствие». Один русский дипломат, которому часто приходится бывать на приемах у Императора, после которых обыкновенно следует обед или завтрак с музыкой и танцами певиц, рассказывал мне свое впечатление приблизительно так: у меня, — говорил он, — всегда, когда сижу за столом во дворце, слушаю корейскую музыку и наблюдаю танцы певиц, является непреодолимое желание встать из-за стола. Подойти к пианино и сыграть им какую-либо веселую русскую песню, затем отделать русского трепака «камаринского мужика» и сказать им — вот как нужно играть и танцевать.
На европейцев корейская музыка действительно производит не особенно приятное впечатление, ибо корейская гамма значительно разнится от нашей; но если иметь возможность слушать ее чаще и внимательнее, то можно найти и в ней много хороших переходов и аккордов и, пожалуй, идею, которая, впрочем, всегда для европейца будет казаться из оперы «великого спокойствия».
В столовой гостиницы, в которой мы остановились, едва не каждый вечер устраиваются земляческие обеды японцами; последние, живя вне родины, имеют такой обычай: один раз в месяц собираются все японцы одного города или округа и пируют; обедали, напр., нагасакские — человек 30 во главе с консулом, который тоже оттуда; обед продолжается часа три-четыре, весьма оживленно при удивительном порядке.
- Монастырь Согванса
В 35 верстах от Гензана, по дороге в Сеул, в диком, но очень красивом горном ущелье, сплошь покрытом сосновым и кедровым лесом, расположен очень большой буддийский монастырь Согванса . Он был построен первым королем нынешней династии на том самом месте, где последний, по преданию, получил приказание от богов вступить на престол Кореи. Здесь он провел свои молодые годы в размышлении, учении и подготовке к будущей деятельности. Многие из прекрасных деревьев, которые окружают постройки монастыря, как говорят монахи, посажены руками основателя династии; и здесь в отдельном храме сохраняются его регалии и царские облачения. Монастырские храмы и здания достаточно обветшали и мало привлекают внимание посетителей. Самый большой храм посвящен памяти первого короля — основателя монастыря; кроме этого храма, есть еще несколько небольших кумирен, из которых обращает на себя внимание кумирня, посвященная в честь пятисот учеников Будды, которые в виде небольших статуй расположены вокруг жертвенника. Художник, видимо, имел желание придать каждому из них особое выражение лица.
Всех монахов в монастыре не более ста человек. Здешние монахи столь же любезны и гостеприимны, как и в Кымгансане; нам отвели очень хорошее помещение, и мы прожили здесь три дня. Настоятеля монастыря дома не было, а вместо него заведовал монастырем очень древний — лет 99 — старец, который более 60 лет живет в этом монастыре, лет 12 подряд был настоятелем этого монастыря и приобрел некоторую известность среди европейцев и особенно миссионеров; умеет здороваться и прощаться по-английски, но, к сожалению, память ему изменила, и он всегда, когда прощался, говорил good morning (доброе утро), а когда здоровался, то — good bye (до свидания).
В каждом монастыре есть книга громадных размеров для записи почетных посетителей и пожертвований на монастырь, которая и предъявляется каждому пред отъездом из монастыря; вписали и мы свои имена в эту «голубиную» книгу и внесли свою лепту на монастырь.
Перед выездом из Гензана с нами стряслась неприятная история: наши мафу, нанятые нами от Сеула до границы России, начали отказываться под разными предлогами от дальнейшего путешествия. Долго мы уговаривали и убеждали не делать нам такой неприятности, но когда все убеждения не привели ни к чему, я отправил их с одним из моих спутников к корейскому начальнику города, камни, с просьбою помочь нашему горю. Камни выслушал обе стороны и нашел виновными во всем наших мафу; он предложил им примириться и идти дальше, в противном случае он накажет их, согласно корейским законам, бамбуковыми палками и все-таки отправит их дальше. Заявление было выражено столь энергично, что мафу наши тотчас же согласились идти, только попросили набавить плату за проезд, так как дальше, как они говорили, содержание лошадей значительно дороже.
- От Гензана до Хамхына
Утром на другой день мы поспешили выйти из Гензана, опасаясь, как бы наши мафу снова не вздумали устроить нам какую-либо каверзу. Путь нам лежал на север по большой дороге, по направлению к Хамхыну, губернскому городу Хамгёнской провинции. Предыдущий день шел дождь, а потому дорога грязновата, и переезды через реки были затруднительны; в одном месте едва не попали вместе с лошадьми в воду: дорога была залита водою, и нам совершенно не видно было канавы, которую прокопали для стока воды из рисового поля. Прошли мы верст 10 и вспомнили, что забыли мой ватный подрясник, — единственная теплая вещь, без которой я не мог двигаться, и потому пришлось посылать мафу пешком за ним. В ближайшей деревне остановились кормить лошадей и, кстати, обождать мафу. В этот день прошли мы всего 80 ли и остановились на ночлег. Деревня небольшая, постоялый двор ужасно грязный и особенно после безукоризненной чистоты у японцев. По обыкновению, собралась к нам вся деревня, от мала до велика; после предварительных разговоров мы предложили послушать проповедь о Христе, но получили решительный отказ, а когда мы начали выпытывать причину, то все высказали столь враждебное отношение к нам, что мы решили воздержаться от дальнейших разговоров. Обстоятельство это, признаться, смутило нас ужасно: двадцать дней мы шли и ничего подобного не встречали. Утром снова попробовали возобновить разговор, но получилось то же, если не хуже. Тогда мы, несмотря на то, что шел дождь, решили уйти отсюда, отряхнув грязь от ног своих. Шли мы под сильным дождем; дождевики наши оказались совершенно никуда не годными: вся и все промокло у нас, и при увеличивающейся грязи нам было очень трудно двигаться. В одном месте один из моих спутников упал с лошади, которая испугалась шороха дождевика и побежала в сторону; слава Богу, что все прошло благополучно, и он отделался одним испугом и легким ушибом. После этого инцидента мы решили остановиться на ночлег и кое-как, едва тащась по колена в грязи, дошли до города Ёнхына и решили здесь ночевать, ибо дождь лил как из ведра.
Город Йонхын — один из больших уездных городов южной Хамгёнской провинции: в нем насчитывается до полуторы тысячи дворов. Расположен он на берегу реки Йонган, с довольно широкими и более или менее чистыми улицами. В этом городе, говорят, находятся останки предков ныне правящей династии. Город торговый, и через каждые пять дней здесь бывает довольно большой базар. По течению реки Йонган на довольно значительно расстоянии разрабатываются богатейшие в Корее казенные золотые прииски; обыкновенно на них работает несколько человек, но иногда бывает две-три тысячи. Золото добывается здесь путем промывки и притом самым примитивным способом: воду из реки проводят в параллельно прорытые канавы, и золотоносный песок промывают прямо из ложа реки в деревяннных чашках. За рабочими наблюдают чиновники, но надзор, видимо, настолько слаб, что к нам на дорогу выбегало несколько человек с предложением купить золото, которое они довольно искусно прячут в складках своей одежды. Несмотря на это, рабочим живется здесь плохо, и такой бедноты, как здесь я нигде не встречал. Казна корейская говорят, тоже немного получает от этих приисков, ибо львиная часть золота достается чиновникам, которые сбывают его в Гензан японцам.
Из Йонхына мы вышли утром рано, но двигались очень медленно, ибо после дождя всякий ручеек служил немалым препятствием для нас. Прошли 40 ли и остановились кормить лошадей в одной большой деревне Чховон. В этой деревне мы услышали в первый раз русское слово «хлеб» от коренного жителя деревни — хозяина постоялого двора, который, как оказалось, неоднократно бывал во Владивостоке по торговым делам. Корейцы очень любят русский хлеб, и по приезде во Владивосток первое слово, которое они выучивают, это — хлеб. Народу к нам собралось очень много, и мы завели с ними беседу о христианской вере; сразу заметно, что в Хамгёнской провинции народ совсем другой и на жителей центральных провинций по характеру совсем не похож. Раньше, сколько бы мы ни говорили, противоречий никогда не слышали, и со всеми нашими рассказами они, видимо, соглашались, не требуя от нас доказательств; здесь совсем иначе: выслушает, подумает и обязательно попросит доказать: почему это именно так, а не иначе. Корейцы внутренних провинций производят впечатление, — да и на самом деле они таковы, — забитых и робких существ, а здешние, напротив, держат себя совершенно свободно, с достоинством и даже с некоторою гордостью. Первые характера мягкого, покойного и до приторности льстивого, последние — острого, грубоватого и беспокойного. У хамгёнцев заметна сильная склонность к критическому способу мышления, а у тех — легковерие и тупость. С миссионерской точки зрения, по моему мнению, почва распространения слова Божия среди северных жителей гораздо лучше и плодотворнее, чем среди корейцев центральных: северяне могут гораздо сознательнее и основательнее усвоить христианство и быть хорошими христианами, наши же корейцы готовы менять веру, как перчатки; качественный успех на стороне хамгёнцев, а количественный — на стороне наших.
Долго мы простояли в этой деревне и, вопреки расчетам, в этот день в Хамхын не попали, пришлось переночевать, не доезжая 30 ли, в одной деревушке. Утром рано тронулись в путь, намереваясь пораньше приехать в Хамхын, но и здесь нам не повезло: ли за пять до города мы более часа провозились на переправе через небольшую речонку; после дождя от берега часть моста сломало, и вместо него положена была доска, по которой и нужно было перейти на мост. Один из моих компаньонов хотел провести лошадь по доске, но за это свое желание едва не поплатился ценою лошади: лошадь оборвалась с доски, упала в реку вверх ногами и едва не утонула. Вьюки после этакой неудачной попытки пришлось снять и перенести на себе, а лошадей пустить вплавь.
- Город Хамхын
В Хамхын мы приехали ровно в 10 часов утра. Еще ли за 10 мы увидели белые стены губернского города южной Хамгёнской провинции — Хамхына. Расположен он очень красиво на склоне горного кряжа, на высоком левом берегу реки Сонджонган, через которую устроен большой, в 245 сажен, деревянный мост. Мост этот составляет гордость всей Хамгёнской провинции: еще задолго до города Хамхына нам говорили об этом мосте, как главной достопримечательности города, называя его «вечным мостом», в чем при первом же взгляде на него можно усомниться. Правда, построен он довольно прочно, но укреплен на деревянных сваях, которые, конечно, нельзя считать вечными. В городской стене имеется четверо ворот, расположенных по странам света. Внутренний вид города представляет собою скученное собрание корейских фанз с грязными, узкими улицами и переулками. Дворец губернатора и казенные здания ничем не отличаются от таковых же построек других городов: такие же ободранные, оборванные и полуразрушенные, как и везде. На горке, несколько выше казенных построек, находится прекрасная сосновая роща; отсюда открывается очень красивый вид на широко раскинувшуюся долину, открытую к морю и закрытую с остальных сторон горами, возвышающимися к северо-западу. Вся долина разделана под рисовые поля; по краям ее у подножия гор цепью тянутся окруженные сосновыми рощами деревни, к которым от города змейками извиваются узкие дорожки.
Как только мы приехали в Хамхын, тотчас же отправились произвести тщательный осмотр города; только мы вышли из ворот постоялого двора, как нас окружила огромная толпа народа всех возрастов и даже полов, ибо здесь и женщины ходят совершенно открыто. Все время нашей прогулки по городу толпа неотступно с шумом и криком следовала за нами: такая редкость здесь европеец! В одном из углов города, на возвышенном месте, я заметил строящуюся фанзу по типу молитвенных домов американских миссионеров; пошли туда и, действительно, это строился молитвенный дом американской пресвитерианской миссии, представитель которой не замедлил выйти из своей фанзы, услышав шум окружавшей нас толпы. Познакомились с ним и начали расспрашивать о его жизни и миссионерской деятельности. В Хамхыне живет он около пяти лет, имеет у себя 100 человек последователей; при миссии есть фельдшерица, небольшая аптека и больница; все это и он сам с женою помещаются в корейских фанзах, которые миссией приобретены на имя корейцев, так как европейцы здесь не имеют права приобретать недвижимую собственность.
Миссионер, живя здесь в одиночестве среди одних корейцев, наскучался вдоволь, а потому был весьма рад побеседовать с нами и ужасно извинялся, что не мог пригласить меня к себе, ибо у него жена лежала больна оспою. Еще далеко за пределами Хамхына мы слышали от корейцев самые лестные отзывы о врачебной деятельности этой миссии, о чем сочли долгом — в утешение — сообщить самому виновнику столь полезной деятельности среди корейцев. По отзыву миссионера, здешний народ грубоватый и, что удивительно, не любит заниматься грамотою, а потому среди хамгёнцев много можно встретить неграмотных, чего в центральных и южных провинциях не встречается. Дети поражают своею грубостью и невоспитанностью, из толпы, следующей за нами, то и дело доносилась до нас самая ужасная площадная брань по нашему адресу, которая в конце-концов сменилась бросанием в нас камнями. Пробовали мы заговаривать с народом о вере, но потерпели неудачу: все отказываются слушать, ссылаясь на массу работы, а между тем бродили за нами весь день. Выезжая из Хамхына, я все-таки положил себе на сердце со временем открыть здесь миссию: лучшего места не найти; сюда стекается масса народа, да и сам город имеет около 10,000 дворов. Смущаться же таким отношением к нам народа и, собственно, мальчишек (взрослые виновны только в том, что не удерживают их), нет никаких оснований, ибо европейцев, да еще таких, как я — лицо духовное, им никогда не приходилось видеть, и они смотрели на меня именно как на диковину; я думаю, что если бы у нас в Питере или Москве пустить по улице корейца в национальном костюме, могло бы быть то же самое. В базарные дни сюда стекаются десятки тысяч народа из всей округи. И миссионер всегда может пользоваться этим для своих целей.
- От Хамхына до Сонджина
Ночевать мы пришли в деревню Индон; едва мы вошли на постоялый двор, как к нам собралась вся деревня, даже женщины. В центральных провинциях и особенно в Сеуле корейский этикет не позволяет женщинам открыто появляться на улицах и, особенно, находиться в обществе мужчин; здесь же, очевидно, этикета этого не существует не только для простого народа, но даже и для жен чиновников, ибо в Хамхыне мы останавливались в доме чиновника, и жена его совершенно открыто ходила, приветствовала нас и с таким же любопытством осматривала наш багаж, как и все. С миссионерской точки зрения, обстоятельство это очень важно: оно дает возможность свободно проповедовать слово Божие и среди женщин, в руках которых находится воспитание детей. Мужчины в большинстве индифферентны к религии и, если имеют дело с миссионерами, то почти всегда с какою-либо заднею мыслью практического характера. В Сеуле доступ миссионера на женскую половину совершенно невозможен, а здесь совершенно свободно можно проповедовать и тем, и другим вместе; для сеульских женщин надобно иметь обязательно миссионерку и в храме отдельно закрытое место, здесь же ни того, ни другого не нужно.
С собравшимися побеседовали мы довольно спокойно и без всяких неприятных инцидентов даже со стороны довольно подвижных и шаловливых мальчуганов. В эту деревню в базарный день приезжает на велосипеде миссионер-американец из Хамхына и продает разные книги религиозного содержания на корейском языке, хотя крещеных корейцев здесь еще нет ни одного.
Утром мы очень рано выступили в путь, ибо нам через 10 ли предстояло перейти через горный перевал Хамхваллён. Судя по трудности переходов на прежних перевалах, этот перевал мы ожидали с некоторым страхом и волнением; но оказалось все это совершенно напрасно, ибо перевал был не особенно высок, а главное — через него проделана хорошая дорога, по которой могут свободно двигаться даже корейские двуколки. Шли мы все время в густом тумане, скрывавшем от нашего взора все красоты горной природы и красивые виды с хребта перевала на море. Спустившись с перевала, мы шли довольно широкою долиною реки Содаджонган (?) до уездного города Хонвон, расположенного в небольшой лощине. Полуразвалившиеся казенные здания окружены таковою же каменною стеною — непременная принадлежность города. Город решительно ничего из себя не представляет, кроме колоссальной грязи. Всех домов насчитывается немного более 1,000.
Простояли мы здесь около трех часов, которые оказались вполне достаточными для того, чтобы тщательно осмотреть город. В базарные дни город совершенно меняется, ибо близость очень хорошей бухты делает его главным торговым пунктом для довольно обширной и густо населенной долины бассейна реки Содаджонган (?). Сюда по временам приезжает пресвитерианский миссионер из Сонджина, продает книги и проповедует, для каковой цели имеется молитвенный дом.
В городе есть корейская школа с довольно обширной сравнительно со школами других городов программою: в ней, кроме китайских знаков, преподают корейскую географию и арифметику. Жители города очень часто по коммерческим делам бывают во Владивостоке, некоторые знают кой-какие русские слова и о русских отзываются очень лестно.
Отправились мы дальше и, пройдя несколько ли от города, догнали трех корейцев, из коих один узнал во мне русского священника и тотчас заговорил со мной на ломаном владивостокском наречии русского языка; назвал себя русским именем «Андрей» и, видимо, очень обрадовался встрече. Родом он из города Йонхына, но лет десять жил в разных местах Приморской области; среди русских ему так понравилось, что он, навестив своих родителей, снова возвращается обратно, захватив с собою еще двух корейцев из того же города. Вот нам и попутчики! Наша компания увеличивалась и Андрей — очень симпатичный, добродушный и словоохотливый спутник. Носит он русское имя, а между прочим не крещен.
Ночевать пришли в деревню Пхёнпхо; деревушка небольшая и, так как мы пришли поздновато, то никто к нам не явился, чему мы, признаться, были очень рады, ибо у каждого из нас были свои дела, которыми неудобно было заниматься на глазах многочисленной толпы. На утро вышли рано, ибо через 15 ли нужно было переваливать через перевал Ходжирён. Перевал этот прошли с большим удовольствием, ибо он представляет собой чудный сосновый парк с хорошей дорогою, жаль только, что туман нас преследовал ежедневно и сокращал наш кругозор до минимума. Спустившись с перевала, мы пошли по направлению к уездному городу Пукчхону, а спутники наши, во главе с Андреем, отправились прямою дорогою, не заходя в город.
Пукчхон — довольно большой уездный город: в нем насчитывается до трех с половиною тысяч дворов. Город окружен каменной, в форме правильного квадрата, стеной, имеющей около трех сажен высоты и с пятью въездными воротами. Здесь расположен военный гарнизон из 800 человек корейских солдат. Приехали мы как раз в базарный день, а потому по узким улицам, несмотря на дождь, была такая масса народу, что нам пришлось двигаться очень медленно и с большими затруднениями. Удивительно, что продавщицы товаров были почти исключительно женщины в пестрых и ярких цветов нарядах, мужчин-торговцев почти не заметно было: это уж прямая противоположность Сеулу. При въезде и выезде из города встречали много женщин, ехавших на лошадях, быках и коровах с разными товарами деревенского производства. Город Пукчхон имеет большое торговое значение как транзитный пункт для торговли с центром провинции. Через него проходит одна из лучших дорог, соединяющих прибрежье Японского моря с севером и центром Хамгёнской провинции. Если верить тем корейцам, которые нас окружали во время стоянки, то миссионеров они видят в первый раз. Ночевать здесь нам не удалось, ибо на всех постоялых дворах была такая сутолока и теснота, что нам едва удалось на одном постоялом дворе занять часть комнаты, в которой уже помещался один провинциальный торговец с товаром, который подозрительно посматривал на нас, опасаясь, вероятно, за целость своего товара.
Дабы не смущать этого бедного купчика, мы, накормивши лошадей, отправились дальше в деревню Косан, где, как нам говорили, можно найти свободный постоялый двор. Все время накрапывал дождик, и мы пришли промокшие довольно поздно в эту деревню, расположенную в диком горном ущелье. В предыдущую ночь, как рассказывали нам жители деревни, было нападение на них тигра, которое окончилось сравнительно благополучно: унес собаку; такие нашествия этого хищника бывают здесь нередко и гораздо худшими результатами. Квартиру-то мы здесь нашли, а корму — бобов — для лошадей не оказалось; обстоятельство это произвело на нас и на мафу наших удручающее впечатление; бегали по всей деревне, но нигде не нашли ни единого зерна; пришлось нашим лошадкам покушать одной соломки. Событие печальное и, если принять во внимание рассказы о дальнейших затруднениях в продовольствии лошадей, то и вовсе начинало возникать у нас сомнение о возможности окончить намеченное путешествие. Мафу наши усиленно стали шептаться и как будто что-то замышляют. Кое-как провели ночь и поспешили дальше.
Дорога вначале шла по самому берегу моря под отвесными скалами высоких гор, ежеминутно грозившими обрушиться и стереть нас в порошок; а потом постепенно стала подниматься вверх на перевал Марён, который сплошь на протяжении, по крайней мере, 10 ли покрыт густым лесом с вековыми соснами и кедрами. Здесь находятся могилы предков ныне правящего императора, а потому лес этот находится под охраной императорских чиновников. С большим удовольствием совершили мы переход по этому чудному парку и тем более, что ярко блестело утреннее солнце, которое так долго скрывалось от нас в густом тумане; легко и радостно было на душе, а сколько планов, предположений и самых сладких мечтаний толпилось в голове — не сосчитать. Но одно воспоминание о том, что среди такой богатой, пышной и очаровательной природы — этого дивного создания творца Небесного — царь ее — человек и по сию пору не знает и не чтит Его — Создателя всего, наводит на грустные думы и размышления.. .Как помочь ему выйти из этой тьмы и среди столь яркого солнца?! Как открыть и просветить его духовный взор, чтобы он, видя красоту творений, познал и прославлял Творца их? Как вырвать его из пасти диавола, ежедневно пожирающего и низводящего во ад множество жертв?.. Крепкое царство сковал себе сатана, и только Господь, ими же весть судьбами, может сокрушить его.
Спустились мы с перевала и пошли по самому берегу моря среди рощи, которая служила как бы продолжением того же парка. Дошли мы до небольшой, расположенной у самого берега моря, деревни Кунсон и решили в этот день больше не идти: дать отдых и накормить хорошенько лошадей; постоялый двор здесь нашелся, но, к сожалению, бобов в этой деревне опять не оказалось, и нашим мафу с лошадьми пришлось пройти еще 5 ли в сторону — в город Ивон. При въезде в эту деревню нас остановил один кореец и заговорил по-русски, узнав во мне русского священника; он оказался из Владивостока и, как он выразился, «не безысвестный там человек»; ужасно сожалел о том, что он не окончил здесь свои дела и потому не может сопровождать нас; но я постарался утешить его тем, что я во Владивостоке пробуду долго, и мы- де наверное там встретимся. Таких «небезызвестных людей» ужасно не любят здешние корейцы: это в большинстве случаев ученики наших «сахалинцев» и являются сюда с исключительною целью применять на практике свои познания среди доверчивых корейцев; во Владивостоке они не могут конкурировать со своими наставниками, а потому и отправляются на свой постыдный промысел подальше.
Остановились мы ровно в 11 часов утра, пройдя всего 30 ли. Народ по обыкновению собрался в достаточном количестве, и между ними почти все бывали не раз во Владивостоке, даже женщины. Одна женщина довольно сносно говорила по-русски. Как мы ни старались выпытать от них — нет ли здесь крещеных, никто не сознавался. Да, я думаю, это и понятно: будь здесь крещеных пять, шесть и более душ, тогда бы, без сомнения, они чувствовали себя лучше. Живя же в одиночестве среди язычников, молодые еще не окрепшие побеги веры заглушаются подавляющим большинством язычников, их жизненной обстановкой, обычаями и обрядами. Нужна крепкая вера, чтобы сохраниться и особенно в начале, когда очень чувствителен бывает натиск среды. Очень симпатичные здесь люди: старики степенные, рассудительные, даже мальчики — и те, видимо, воспитываются в лучших правилах. В этой деревне почему-то особенно сильно чувствовалось влияние России: в лавочках попадается русский товар — ситцы, кумач; а на головах некоторых — русские солдатские фуражки, купленные по дешевой цене на владивостокской толкучке.
Здесь — в этой деревне — мне пришлось воочию убедиться, насколько корейцы не любят японцев: ночью — часов в 9, когда мы уже легли спать, услышали на улице шум, который по мере приближения толпы к нашей фанзе усиливался, и можно было разобрать крики и угрозы кому-то. Когда толпа подошла к фанзе, один из моих спутников вышел и увидел, что у стены прижался японец, а толпа корейцев шумела и собиралась бить его. Мой спутник заговорил с японцем по-японски, тот, услышав японскую речь, обрадовался и точно воскрес. Взяли мы его к себе в фанзу и попросили хозяйку накормить его и дать ему помещение. Японец этот оказался из партии ловильщиков трепангов, отбился от своей партии и теперь сухопутьем догонял их. Узнал он, что мы русские и идем из Сеула, и был немало удивлен, каким образом решились мы идти в путешествие, когда в Чемульпхо началась война японцев с русскими; мы его успокоили, что до нашего выхода из Сеула ничего не было, а потому мы под покровом полного неведения совершенно спокойно путешествуем. Слова японца подтвердили некоторые корейцы, которые недавно были во Владивостоке, что и там со дня на день ожидали войны; Андрей со своими спутниками смутился и не знал, что делать: идти ли им дальше, или возвратиться назад; долго они совещались между собою и утром окончательно решили возвращаться назад.
Лишившись спутников, мы утром отправились дальше. Прошли 30 ли и начали подъем на перевал Мауллён, что означает — «щупать облака»; до половины горы мы шли в густом тумане, и ничего не видно было, с половины же — туман стал реже, свет ярче, и, наконец, мы вышли совершенно из полосы тумана, и яркое солнце осветило нам вершину горы, на которую нам нужно было взбираться, а туман отделил нас от земли, совершенно закрыв ее от нашего взора. С вершины этого перевала, по рассказам путешественников, открывается восхитительный вид на море и близлежащие острова. Нам не удалось насладиться этим видом, но зато с вершины перевала мы долго любовались не менее восхитительным (в своем роде) и чудным видом на расстилавшееся у наших ног море густого тумана, особенно блестевшего при ярких лучах солнца, и из уровня которого вдали острые верхушки гор выдавались, точно острова на море. На самом хребте перевала стоят две фанзы, кумирня горному духу и памятник строителю дороги через перевал. Строитель дороги заметно имел вкус и недурной: он очень искусно сочетал и удобство путешественника, и требования эстетики; на каждом повороте дороги последнее особенно заметно, и недаром благодарное потомство воздвигло ему памятник, оценив по достоинству его труды и вкус.
В ущельях на склонах гор виднеются разбросанные несколько фанз. Склоны гор на удивительной высоте разделаны под хлебные посевы. Нам рассказывал один кореец, что все эти посевы стоят неимоверного труда, но как только пойдет сильный дождь, — мало что остается. Делают наверху преграды и отводные канавы, но все это может иметь значение только при небольших дождях.
У подошвы горы расположена небольшая деревушка, в которую как только мы въехали, тотчас узнали, что мы русские и провели нас на постоялый двор, где мы и расположились кормить лошадей. Собралась — по обыкновению — толпа, и началась беседа; здесь уже — «Русью пахнет»; все корейцы здешние неоднократно бывали во Владивостоке и восхваляли доброту русских. У корейцев, хорошо знающих русских, слово «русский» обратилось в синоним «добрый». В Гензане я встретил одного знакомого корейца, который раньше служил у русского и теперь тоже; я спросил у него, каков новый его хозяин, он тотчас же ответил, что его новый хозяин «не русский человек», так как обижает его очень и, действительно, как оказалось потом, он был человеком тяжелого нрава, а, главное, во всем старался подражать англичанам. Два корейца из наших собеседников похвалились нам, что они даже сидели в полиции — один во Владивостоке, а другой в Никольске; первый за то, что побил китайца, а второй — забрался в чужой лес собирать дрова. Несмотря на это, у них все же, видимо, самые искренние симпатии к русским.
После трехчасовой стоянки мы отправились дальше и в 7 часов вечера пришли на ночлег в город Танчхон. Остановились мы на постоялом дворе и, пока было светло, погуляли по городу. Танчхон — самый северный уездный город Южно-Хамгёнской провинции. Расположен он в красивом ущелье между тремя горными кряжами. В окрестностях города по холмам растут высокие ели, остатки прежних лесов, и очень красиво окаймляют собою небольшой город. Город обнесен каменной, сажени две высоты, стеною с четырьмя воротами, внутри которых помещаются казенные постройки и не более 500 домов жителей. От берега моря город отстоит в пяти верстах. Окрестности Танчхона изобилуют разными минеральными богатствами: здесь добывается в большом количестве железо, которое развозится отсюда по всей стране; есть золотые прииски, каменноугольные копи и производство шкатулок и других вещей из так называемого «мыльного» камня.
Уездным начальником этого богатого уезда — сын начальника палаты государственных имуществ Ли Оника , известного богача и политического воротилы в настоящее время. Вышедший из простого крестьянского сословия Хамгёнской провинции, очень умный и хитрый человек, он скопил себе огромное богатство, при помощи которого и сохраняет свое положение. В настоящее время он единственный человек, на котором держатся финансы всей Кореи. Дворянское сословие его ужасно ненавидит и постоянно роет ему яму: несколько раз его ссылали, покушались убить неоднократно, и все же он остается неуязвим… Снова всплывает на политическом горизонте страны. В прошлом году в ноябре месяце он спасался от рук убийц в русской миссии, откуда его на военном судне отправили на некоторое время в Порт-Артур; летом снова было покушение: взорвали комнату в японском госпитале, где он лежал на излечении, но все окончилось благополучно. В своей жизненной обстановке он прост настолько, что почти не отличается от простого кули ни по качеству костюма, ни по пище, ни по фанзе, в которой живет. Это замечательнейший тип Плюшкина в корейском образе. По приезде его из Порт-Артура мне пришлось с ним встретиться в нашем посольстве; на мой вопрос — как понравилась ему поездка в Порт-Артур, — он с искренним удовольствием ответил, что ему поездка особенно понравилась потому, что он решительно ничего не истратил на нее, а между прочим пользовался большими удобствами. Своих многочисленных родственников он пристроил в богатой Хамгёнской провинции то губернаторами, то уездными начальниками, то еще какими-либо чиновниками на доходных должностях.
Хозяин постоялого двора, где мы остановились, — очень симпатичный и словоохотливый старичок. На стене в его комнате висит корейский календарь издания американских миссионеров; я спросил его — не христианин ли он? Он отказался; но, как он говорил, у него постоянно останавливается миссионер, который время от времени приезжает сюда для проповеди и продажи книг, у него он купил календарь за 6 кеш, или за 1 1/5 коп. После непродолжительного разговора с ним пришлось убедиться в том, что он, если и не крещен еще, то во всяком случае состоит в числе слушающих проповедь. Я спросил его: если ты не веруешь в христианского Бога, то в какого же Бога ты веруешь? Я верую, — отвечал он, — в Бога, который дает мне ежедневно пищу, одежду, дом, здоровье и пр.; за все это я Его благодарю и обращаюсь снова к Нему с просьбою в своем сердце или душе. В счастьи я радуюсь и верю, что это посылает мне Бог; в печали же скорблю и прошу Его, чтобы поскорее избавил меня от неё и пр. Такие и подобные его рассуждения взяты им, конечно, из бесед американских миссионеров.
Рано утром, простившись с бодрым и приятным старичком, мы отправились в дальнейшее странствование. Был ужасно густой туман; лошади наши шли одна за другой — гуськом — и на первой лошади едва заметен был седок. Дорога была прекрасная: по такой дороге можно было бы с большим удовольствием проехать в экипаже и с тем большею радостью, что довольно-таки изрядно надоела верховая езда, и боль в ногах каждое утро особенно сильно дает себя чувствовать. Сегодня один из моих спутников совершенно случайно открыл заговор наших мафу бросить нас и уйти назад; если они устроят нам такую гадость, то будет очень неприятно, ибо здесь весьма трудно найти лошадей: по береговой полосе жители пользуются водою для сообщения, а потому лишнего скота здесь нет.
Прошли 50 ли и остановились кормить лошадей в деревне Магучам. Здесь также хорошо знают русских: один кореец показывал нам даже собаку, вывезенную им из Владивостока. Народ довольно бедный. Остановились в довольно грязноватой фанзе; по обыкновению собрался народ; одна женщина принесла больного ребенка с просьбою дать лекарства; старик один шел с нами ли пять, тоже просит лекарства от душившего его кашля… Что им можем дать? Наша аптечка совершенно истощилась; но чтобы в корне не подорвать их надежду, мы дали им сладкого чаю с хлебом; ребенок, страдавший ужасным внутренним жаром, с большою жадностью выпил сладкий холодный чай и как будто повеселел, а благодарная мать принесла нам несколько штук яиц. Старик, выпивши чай, поблагодарил и сказал: «Я думаю, что, если бы я имел возможность постоянно есть сахар, то кашель мой прошел бы наверное»… Один кореец выбил себе руку в кисти, появилась опухоль, и он не мог работать; мы намазали ему руку йодом. Думаю, что наши лекарства, если не принесут пользы, то во всяком случае и вреда не сделают. Здесь я всем существом своим убедился в том, сколь необходимо современному миссионеру, не имеющему дарования целить болезни силою божественною, уметь лечить их земными средствами.
Отправились мы дальше и в 2 часа дня вступили в Северную Хамгёнскую провинцию, а затем, пройдя небольшое расстояние, начали подъем на перевал Мачхоллён — «щупать небо», который считается одним из наиболее высоких перевалов и недаром носит такое название. Долго пришлось нам взбираться на вершину, где можно было бы пощупать небо; дорога местами была завалена камнями, ужасно затруднявшими движение по ней; солнце жгло с неимоверною силою: и лошади, и люди изнывали под палящими лучами солнца. Здесь только мы оценили всю пользу пасмурной погоды при подъемах на горы. Растительности на горах нет никакой, и дикие скалы как бы помогали солнцу жечь нас. На самом хребте перевала увидели кумирню горному духу и две-три лачуги. На протяжении пяти ли идет чудная дорога, разделанная по самому хребту горы, с которой открывается восхитительный вид на Японское море и близлежащие острова. Затем начинается спуск, который представил еще более затруднений, чем подъем: спуск едва не перпендикулярный и завален громадными камнями; дорога извилистыми зигзагами по карнизам крутого берега горной лощины тянется, по крайней мере, на протяжении 10-15 ли. Долго пришлось нам двигаться по этой ужасной дороге, и все мы до такой степени устали, что впечатление тех чудных картин, которые усладили наш взор на вершине, стало блекнуть и сменилось тяжелым чувством усталости и желанием поскорее добраться до места. У мафу наших тоже, видимо, нервы расстроились, и по всему заметно было, что развязка близка… После спуска дорога пошла по узкому и унылому горному ущелью к берегу моря в порт Сонджин, до которого оставалось 20 ли. На горах растительности никакой: здешние горы состоят из прекрасной породы белого мрамора, из которого выделывают корейцы могильные памятники.
- Порт Сонджин
Добрались мы, наконец, и до порта Сонджина; было еще светло, когда мы подъехали к городской стене; на улице увидели европейца, по одному костюму которого определили, что это русский. Поздоровались с ним и попросили его оказать нам содействие — отыскать постоялый двор. В этой прилегающей к крепостной стене деревушке не оказалось постоялых дворов; но мы устроились кое-как в очень тесной комнатке одного корейца у самых ворот крепости, а мафу с лошадьми отправили в близлежащую на берегу моря корейскую деревню Сарахэ.
Сонджин представляет собою приморскую крепость, окруженную двойною стеною; с северной стороны вход в крепость через двухэтажные китайской архитектуры большие ворота; стены довольно толстые и внутри засыпаны землею. В настоящее время вся эта крепость представляет собою очень жалкий вид: стены местами совершенно развалились, ворота полуразрушены и служат отхожим местом для людей и скотов.
Крепость эта когда-то служила грозою и могучим препятствием для вторжения в страну врагов — японцев, а ныне они совершенно спокойно и мирно овладели ею и устраивают в ней совершенно национальный городок. Сонджин находится в заливе Плаксина; залив этот никогда не замерзает и настолько глубок, что значительные суда останавливаются в нескольких саженях от берега. Порт Сонджин открыт для иностранной торговли с 1899 года; отведена земельная концессия для иностранного поселения, но пока устраиваются только одни японцы, если не считать одного русского дома, о котором я раньше упомянул и который действительно стоит не на месте; и я уверен, что не только японский консул, но и всякий другой — дружественный России, попросил бы снести этот дом: можно фантазировать, но — в меру…
Японцы строятся внутри стен; есть у них здесь вице-консул, две пароходных конторы, магазины и несколько домов. С недавнего времени сюда стали заходить пароходы Общ. Восточно-Китайской железной дороги. Кроме них, заходят японские, и многочисленные корейские шаланды постоянно поддерживают торговые сношения между Сонджином и Владивостоком. По временам бывают здесь большие базары, на которые пригоняют много рогатого скота, который и закупают здесь агенты русских скотопромышленников для отправки во Владивосток. В корейской деревне Сарохэ есть два миссионера — один английской пресвитерианской миссии, а другой — американской методистской. Оба они приехали сюда с юга Кореи вместе с перекочевавшими сюда христианами-корейцами и только еще устраиваются.
Вечером — едва мы устроились в своей квартире — явились к нам наши мафу и заявили, что они отказываются дальше ехать с нами, мотивируя отказ свой тем, что дальше, как им передавали, нет корму ни для людей, ни для лошадей, и мы-де, если пойдем, то все умрем голодною смертью. Все это, конечно, вздор, но они так заупрямились, что и слушать не желали наших резонов. Все это было бы ничего, если бы можно было нанять здесь других лошадей; но в тот-то и заключался весь трагизм нашего положения, что здесь не только не было лошадей, но и быков и коров. Переговоры наши продолжались и на следующий день уже в присутствии полицейского офицера, который исправлял должность камни, но окончились ничем. Офицер, видимо, совсем не желал оказывать нам никакого содействия. Можно было, по словам корейцев, нанять лошадей в большой деревне верст за 30 отсюда, но и туда наши мафу отказались идти. Меня больше всего смущала поездка на пароходе: с одной стороны — я боялся ужасно качки, а с другой — на пароходе мы могли попасть только во Владивосток, минуя север Кореи и особенно интересовавший меня Уссурийский край со своею корейскою миссией. Долго мы судили-рядили и решили употребить все усилия уничтожить страх наших мафу пред дальнейшим путешествием, поручившись им денежною ответственностью за этот остаток пути туда и обратно, но, видимо, никакие силы не могли сломить их упрямство: на третий день после приезда нашего в Сонджин они утром рано, сказав хозяину постоялого двора, что они идут к нам, на самом деле бежали. Итак, остались мы как раки на мели!
Теперь уже делать было нечего, надобно было примириться со своим грустным положением и ехать на пароходе. Пошли в пароходные конторы за справками о времени отхода парохода во Владивосток, но и здесь не повезло: раньше шести-семи дней парохода не будет. Возвратились в свою квартиру с поникшими головами: живем уже четыре дня да плюс еще шесть-семь. С корейцами со всеми отлично познакомились и по вечерам в нашей квартире сходилась вся деревня, выражая нам сочувствие. Темы для беседы были, конечно, религиозного характера, хотя по временам касались и политики ввиду натянутых отношений России с Японией. Удивительно, как корейцы не любят японцев; когда я им сказал о возможности захвата Кореи японцами, все ужасно возмущались при одной мысли об этом и говорили, что они тогда все убегут в Россию. По сию пору они не могут забыть варварское убийство корейской королевы японцами в 1895 году, и некоторые из собеседников высказывали уверенность о возможности отомстить японцам за это злодейство. Симпатии всех на русской стороне; да оно и понятно: при знакомстве с русским человеком инородец покоряется добротою и отзывчивостью русского сердца; эта нравственная победа русских людей глубокою и широкою волною разливается по всему Востоку, и всякий поживший на Востоке в этом легко убеждается. Один вечер после обычных бесед наших общество деревни обратилось ко мне с просьбою — открыть у них в деревне миссию; мы, говорили они, с удовольствием будем учиться «русской» вере и детей своих отдавать в русскую школу; у нас сейчас веры нет никакой, женщины наши шаманят и, кроме убытка, нам ничего не причиняют. Есть у нас английские миссионеры, но из нашей деревни никто не ходит к ним и детей не отдают в их школы: люди они совершенно чужие и не нужные для нас. Один из моих спутников месяца три спустя, возвращаясь из Владивостока в Сеул, заехал в Сонджин, и общество снова просило передать мне их просьбу, обещая оказать миссии и материальное содействие. Сам я сознаю всю важность открытия именно в этом месте русской миссии, но, к сожалению, и по неимению средств, а — главное — миссионера, пока приходится отложить на неопределенное время и это дело, как и многие другие.
Зашел к нам полицейский офицер и сообщил в утешение наше приятную новость: сегодня ожидается приезд на корейском пароходе камни, и пароход этот тотчас же отправится дальше на север по всем корейским портам. Мы поспешили запаковать свои вещи и отправились разыскивать контору этого пароходства, чтобы взять билет до ближайшего пункта, откуда мы могли бы снова отправиться на лошадях: таковым пунктом мы избрали портовую деревню Унги, в которой живет родственник одного из моих спутников и на которого можно было положиться, что он найдет нам лошадей. Пароход, как сказали нам в конторе, маленький, деревянный, японский, а не корейский; это один из тех японских пароходов, которые плавают под корейским флагом для того, чтобы иметь право заходить во все корейские не открытые для иностранной торговли порты. Японцы, желая развить свои коммерческие предприятия по всей Корее, придумали такой обход закона страны. Заходят они во все порты и заливы, перевозят товар и пассажиров, имеют своих агентов и в некоторых местах — склады для товаров. За небольшое расстояние за три билета с продовольствием японцы взяли с нас 25 иен. Я был очень рад, что Господь помог нам устроить свое путешествие; в конторе нам сказали, что пароход этот будет заходить во все приморские торговые поселения, так что через каждые два-три часа будут остановки.
Только что мы окончили свои сборы, как услышали пароходный свисток. В деревне по улицам и по берегу моря толпами двигался народ в ожидании приезда камни. Улицы в деревне выравнивались, квартиру чистили и убирали, полицейские были в форме, и нарядные толпы народа с оживленным говором двигались по направлению к пристани. Показался пароход. По берегу моря в старинной корейской форме бежали по направлению к пристани два трубача и неистово трубили в длинные трубы привет камни. К пароходу на нескольких шлюпках выехали навстречу японский консул, полицейский офицер и много народа. Свезли на берег в отдельной шлюпке камни — довольно представительно и красивого чиновника средних лет. Сел он на берегу в ожидании своей семьи, и здесь началась церемония приветствия корейцами своего нового начальника: подходили по одиночке и, приветствуя его с благополучным приездом, делали ему земной поклон. Для встречи жены его выехали к пароходу корейские женщины. Когда семейство его было свезено и были приготовлены носилки, камни встал и, предшествуемый двумя трубачами, которые издавали по временам довольно дикие звуки, в сопровождении консула, офицера и огромной толпы народа отправился к своей квартире пешком. На довольно почтительном от него расстоянии несли его жену в закрытых носилках, впереди которых шли два трубача, но без труб, и время от времени что-то выкрикивали. За носилками шла целая тотлпа корейских женщин, которые сопровождали до квартиры.
Налюбовавшись вдоволь церемонией встречи корейцами своего начальника, мы поспешили на пароход, который принял нас на борт, тотчас снялся с якоря и отошел в море — на север.
- От Сонджина до Унги
Пароходик, действительно, был очень маленький и битком набит пассажирами и товаром. В небольшой единственной каюте, в которой был уже один пассажир — корейский офицер, поместились и мы. Хотя каюта была и тесновата, но зато везде царила удивительная чистота. Только что мы вышли в море, как начало покачивать. Офицер-кореец, ехавший на этом пароходе из Гензана, все время лежал и ужасно страдал от качки. Легли и мы за компанию и приготовились ко всяким случайностям морской болезни. Все бы ничего, если бы офицер не изводил меня табаком, который он истреблял папироса за папиросой, да еще американский табак — ужасно ядовитый; долго я терпел, а потом начал просить его не курить или курить поменьше, но он, в свою очередь, умолял меня не протестовать, ибо он табаком только и жив… Благо, что переходы небольшие: через три часа зашли в бухту; здесь воспользовавшись стоянкой — позавтракали, уговорили покушать и офицера. Стол, нельзя сказать, чтобы был хорош: повар, видимо, очень мало понимает в приготовлении европейского стола, да и редко приходится ему готовить его: европейцы не часто попадают на такие пароходы. У нас были чай и сахар, и мы начали пить чай и угощать офицера, чтобы он пореже курил. Выгрузка товара продолжалась часа три, после коих снова качка, и снова все мы в постели — стонем и охаем.
К вечеру пришли в порт Янхвари. На берегу довольно порядочная деревня, которая обслуживает коммерческие интересы города Мёнчхона. Здесь капитан объявил пассажирам, что будет ночлег; начали выгрузку товара, а пассажиры отправились на берег. Я вполне одобрил распоряжение капитана, ибо плавание у берегов Кореи, да еще на таком пароходике, требует большой осторожности. Вся компания корейцев, человек 40, отправилась на берег, уехал и офицер туда же. Корейцы, ехавшие с нами, — почти все торговцы из северной части Кореи. Помещались они в трюме и день и ночь играли в карты: корейцы — страстные любители азартных игр и в увлечении своем не знают пределов, проигрывая не только деньги, но и одежду.
Когда мы сели на пароход, ко мне подошел кореец — немного говоривший по-русски и весьма приличный по виду господин; поздоровался и начал говорить о том, что ему часто приходится бывать в Уссурийском крае, и там он имеет много знакомых священников — русских; последние ему очень нравятся за свою доброту. “Я, — говорил он, — не встретил ни одного священника недоброго и думаю, что их и нет”. Я сейчас же смекнул, в чем дело и к чему клонится наш разговор, спутник мой подтвердил мои догадки. На следующий день утром этот же самый кореец решил опытно убедиться в моей доброте и попросил у меня взаймы денег; сумма была настолько ничтожна для меня, что я решил дать ему, чтобы не разочаровать его в доброте русских священников. Бедный кореец потом каялся ужасно, что взял у меня деньги для картежной игры: проиграл их и вдобавок свою шляпу: не пошли впрок мои деньги… Впрочем, не он один был такой неудачник: были и еще таковые и хуже…
Вечером мы заказали повару-японцу приготовить нам национальный японский обед, чтобы ознакомиться и с японской кухней. Обед состоял из четырех блюд, среди которых главное место занимал вареный рис, остальные же — сырая рыба, капуста с различными соусами, крабы вареные и др. — служат как бы закусками к нему. Все приготовлено очень чисто, но все приправы к кушанью делаются сладкими, острого же и горького, как в корейском столе, нет ничего.
Утром стоял сильный густой туман, и наш пароход не двигался. Часов около 10 стало немного проясняться, и пароход, дав свисток, снялся с якоря и тронулся; но оказалось, что пассажиров-то на пароходе никого не было; все те, которые вчера съехали на берег, так увлеклись картежной игрой, что опомнились только тогда, когда услышали первый свисток. Командир остановил пароход и стал давать тревожные гудки загулявшей публике. Около часа простояли мы пока собрали всех пассажиров и тронулись в путь. В течение дня мы заходили в три бухты и в четвертой остановились ночевать. Очень удобная, глубокая и закрытая со всех сторон бухта. На берегу, на скате высокой горы, раскинулась очень большая деревня Чандин , которая служит портом для северной Кореи. Японцы имеют здесь агента своего — корейца, который тотчас же явился на пароход с шаландами для выгрузки товара; есть при агентстве довольно просторный склад для приходящих товаров.
На утро корейское 5 мая — праздник начала лета, который они сравнивают с русским праздником Св.Пасхи. С раннего утра вся деревня от мала до велика нарядилась в новые одежды, и все ходят к могилам своих предков, где поклоняются их праху и поминают, устраивая здесь же на могилах трапезы. Детишки особенно в этот день щеголяют своими цветными костюмами. День был солнечный, и при блеске солнечных лучей особенно красиво отливала пестротой ярких цветов масса детишек в праздничных костюмах и радостном настроении, бегавших по склонам гор с могилы на могилу.
Из порта Чандина мы вышли в 9 часов утра и часа в три пополудни пришли в залив Гошкевича и высадились в деревне Унги, откуда мы должны были снова ехать на лошадях.
Переход от Чандина до Унги мы совершили при хорошей погоде; качки не было, а потому мы все время любовались красивыми видами гористого берега Кореи и длинного, местами покрытого снегом, хребта Туманьских гор.
Сошли мы на берег и тотчас же откомандировали одного из спутников отыскивать своего родственника и попросить у него телегу для перевозки нашего багажа. Дом этого корейца оказался недалеко, телега скоро явилась, и мы начали наваливать свой багаж; багаж наш поместился весь, и мы впряглись в двуколку все трое и потащили ее к квартире. Родственника самого дома не было: участвовал в общественной рыбной ловле неводом; но нас приняла хозяйка и поместила в одной комнате своей фанзы.
Деревня Унги находится на берегу одной из бухт, образуемой заливом Гошкевича; бухта очень глубокая и удобная для стоянки судов, так как с ветреной стороны совершенно закрыта высокими горами. Для иностранной торговли порт этот закрыт, и им пока пользуются японцы, плавая на своих пароходах под корейским флагом. И здесь, как в Чанджине, у них есть агентство и склад для товаров. Здесь выгрузили очень много товара для северных городов Кореи: Кёнхына, Кёнвона, Онсона, Чонсона и др. На этом же пароходе ехали и купцы из этих городов. Товар весь куплен в Гензане.
Унги есть конечный пункт для японского каботажа: дальше этого порта пароходы не идут; сюда же они приходят регулярно два раза в месяц.
- От Унги — до русской границы
До русской границы оставалось около 90 ли, и нам нужно было пройти их в один день. Лошадей мы наняли с вечера и приказали мафу явиться как можно раньше. Лошади здесь — не сеульские: одна кожа да кости и едва-едва двигались, и, хотя мы наняли вместо трех четыре, все же всю дорогу пришлось идти пешком и кормить их едва не через каждые 10-15 ли.
От Унги мы направились не прямо к русской границе, а взяли направление на северо-запад к китайской границе, ибо там жила мать одного из моих спутников, которую он ехал навестить. Добравшись до деревушки, в которой нужно было оставить спутника, мы, распростившись с ним, шли ли 15 по течению реки Тумангана до пограничного столба Т, у которого сходятся границы трех государств — Русского, Китайского и Корейского; здесь де находится переправа через реку, деревня, в которой живут родители второго моего спутника, и таможенный пост; отсюда я должен был ехать уже один.
Дорога по берегу реки местами пролегала по болотам и ужасно затрудняла движение. Приблизительно около месяца перед нашим приездом здесь ехал русский вице- консул из Масампхо, и в этом самом болоте у него убился насмерть переводчик — очень симпатичный молодой кореец. Ехали они, как и мы, гуськом — один за другим, лошадь его споткнулась, он упал через голову ее, а передняя лошадь ударила его заднею ногою по голове, и он, не приходя в сознание, часа через два скончался. Кореец этот окончил курс учения в русской школе в Сеуле в числе первых ее учеников, поступил переводчиком к нашему вице-консулу в Масампхо четыре года назад и своим заработком давал средства к жизни своим бедным родителям, проживающим в Сеуле. Консул здесь же на горке похоронил его и поставил на могиле мраморный памятник. Об этом печальном происшествии мы узнали еще в Сонджине, а потому приняли все меры предосторожности при переходе через болото, чтобы и с нами не случилось чего-либо подобного.
Подъехали мы, наконец, к переправе через реку Туманган; лодочники оказались хорошо знакомыми моему спутнику, а потому тотчас же посадили нас в маленькую шлюпку-душегубку и поплыли на русский берег. На берегу из деревни, завидев наш приезд, сбежалось много детишек, которые, узнавши своего односельчанина, мигом оповестили родителей и родственников его. Когда лодка причалила к берегу, народу собралось человек тридцать; сюда же медленной и важной походкой подошел таможенный стражник, который предложил нам идти с багажом на пост для осмотра. Наши мафу и некоторые другие корейцы, думая, что мы купцы и едем с контрабандою, усиленно советовали нам обождать где-либо до ночи и ночью переправиться в другом месте, минуя таможню; но мы, к их общему удивлению, не послушали их, и они долго стояли и смотрели на нас с противоположного берега. На таможенном посту нас подвергли самому тщательному осмотру; контрабанды, конечно, у нас никакой не оказалось, да и трудно, признаться, придумать путешественнику по Корее, что бы он мог вывезти из этой страны: так жалко и бесцветно производство корейской национальной промышленности и искусства. Иное дело Япония, там соблазн на каждом шагу, и всякий, попавший туда, не устаивает и дает таможне хороший заработок.
- От границы до Владивостока
После осмотра таможенный чиновник пригласил меня к себе; помещался он с женою в корейской фанзе, занимая с ней всего одну комнату. Помещение для стражников стоит на самом берегу реки и представляет собой весьма печальный вид: это полуразрушенный и полураскрытый домишко, в котором ютились восемь человек солдат во главе с семейным унтер — офицером. Помещение это, конечно, временное, ибо таможня открыта здесь совсем недавно; летом, как говорил чиновник, приступят к постройке постоянных помещений как для солдат, так и для чиновников.
Деревушка эта называется Нагорная, в ней не более 10 фанз, а через гору от нее с версту вниз по течению Тумангана другая деревня — Подгорная, в которой дворов около 100; здесь есть школа грамоты, в которой обучается около 30 корейских мальчиков и девочек. Помещение для школы нельзя назвать очень хорошим, но все же приличное: довольно просторная корейская фанза, одна половина которой занята под школу, а другая — под квартиру учителя. Учителем здесь состоит кореец средних лет, окончивший курс в Янчихэнской двухклассной министерской школе. Мне не удалось видеть учеников школы в полном их составе, но когда я осматривал школу, то к нам сбежалось несколько мальчиков здешней и два-три — Янчихэнской министерской школы. Мальчуганы произвели очень приятное впечатление: одеты они по- русски, очень бойки и не производят впечатления забитости и робости, как это можно встретить в центральной Корее. Сразу и очень рельефно очертились особенности воспитания детей в церковно-приходских и министерских школах: все дети первых тотчас же подошли ко мне под благословение и ни один из последних. Молитвы и священно-исторические события читались и рассказывались теми и другими весьма бойко и толково. Дня за два до моего приезда сюда мальчикам был произведен экзамен, и они были отпущены на летний вакат.
В соседнем селе верст восемь ниже по течению реки, в Красном селе, есть тоже школа — министерская: учителем в ней кореец — молодой человек, окончивший курс в Казанской учительской семинарии. Таких учителей, т.е. окончивших курс в Казанской учительской семинарии, я знаю трех, из них один состоит учителем Миссийской школы в Сеуле. Все они производят хорошее впечатление; одно только жаль, что они, окончив курс в семинарии, созданной знаменитым педагогом Н.И. Ильминским, очень мало, если не более того, знакомы с личностью покойного просветителя инородцев и совершенно не представляют себе созданной им системы инородческого образования и воспитания.
У одного из таковых учителей я спросил однажды: знает ли он что-нибудь об Ильминском? Он ответил мне, что видел только портрет его в зале семинарии…
В квартире, в которой поместил меня мой спутник, день и ночь шли нескончаемые рассказы моим спутником о Корее, ее столице, обычаях, нравах и главным образом политической жизни страны.
Все родственники, друзья и знакомые неотступно требовали самых подробных и точных рассказов и слушали с большим интересом и вниманием. В Нагорной я пробыл два дня и отправился в первый миссионерский стан — Заречье, желая скорее увидать миссионера и от него послушать о его миссионерских болезнях и трудах.
До Заречья от Нагорной считают около 20 верст; дорога хотя и колесная, но за неимением телеги мне пришлось и этот — последний уже — переезд совершить верхом и, к сожалению, неудачно: лошадь дали мне молодую и малоезженную; когда я садился на нее, ветер распахнул полу моего подрясника, лошадь испугалась, начала бить, и мне вместе с седлом пришлось упасть на землю; слава Богу, что все ограничилось легким ушибом головы.
Верст за пять до Заречья с небольшой горки я увидел кирпичные постройки, крытые железной крышей, это были: Зареченская церковь-школа, дом для священника и еще кой-какие общественные постройки.
Подъехал я к дому священника, но, к великому своему прискорбию, хозяина дома не застал; встретил меня псаломщик и предложил мне поместиться в квартире миссионера.
Учитель здешней церковно-приходской школы тоже кореец, окончивший курс Казанской учительской семинарии. Его тоже дома не было. Я решил, в ожидании приезда миссионера, который по делам церкви выехал во Владивосток, прожить несколько дней в Заречье и, если удастся, отслужить в день Св.Троицы и затем продолжить свой путь далее по Посьетскому участку Приморской области.
Деревня Заречье находится почти на самой границы Китая и Кореи и в миссионерском отношении очень важный стан по той трудности борьбы с язычеством, которое поддерживается здесь шаманами, постоянно появляющимися сюда из-за границы. Миссионером здесь состоит священник о. Василий Скрижалин, который раньше — в сане дьякона — был миссионером в Пекине.
Заречье — довольно порядочная деревушка, но фанзы разбросаны и тянутся версты на две- на три. Церковь-школа устроена на возвышенной площадке и занимает приблизительно центральное место. Кругом расстилается довольно красивая долина, окруженная со всех сторон холмами, покрытая богатою травяною растительностью, представляющею собой красивый ковер. Верстах в двух от церкви есть озеро, в котором водится очень много рыбы и раков. Со стороны корейской границы из-за Тумангана видны высокие горы, которые как бы скрывают от глаз путника страну “Утреннего спокойствия”. Когда мы перевалили эти горы и нашему взору представилась довольно красивая картина величественного Тумангана и сравнительно обширные и открытые долины Приморской области с небольшими, но красивыми холмами, то один из моих спутников заметил, что “в России и горы-то благообразнее и приличнее, чем в Корее”: так надоело лазить по высоким горам Кореи.
Вблизи Заречья на китайской территории нет китайских поселений, но живут здесь корейцы, платящие подать китайскому правительству.
Зареченская церковь-школа освящена недавно, кажется в феврале, самим преосвященным Евсевием. Общая стоимость всех построек, по моему мнению, не менее 12-13 тыс. руб. Постройки все сделаны из хорошего кирпича, прочно, основательно и вполне по-хозяйски. Деньги на постройки добывались из разных источников, но значительную часть расходов покрыло общество и деньгами, и натуральными повинностями: доставкой материала, бесплатными поденными работами и пр. Главным деятелем и инициатором этого дела был волостной старшина корейского поселения Янчихэ кореец Цой, на которого здесь же при освещении церкви преосвященный Евсевий возложил высочайше пожалованную золотую медаль.
В день Св. Троицы я служил здесь литургию, а накануне — всенощное бдение, в церковь собралось до 80 учеников и учениц местной церковно-приходской и других соседних школ. На клиросе вместе с псаломщиком и ученики принимали участие в чтении и пении.
Вся эта молодежь воспитывается миссионерами в православно-христианском духе и направлении, и на них миссионеры-труженики возлагают свои светлые надежды.
Благодаря достойной всякого подражания ревности и заботам о христианском просвещении своих собратьев вышеупомянутого старшины Цоя, школьное дело среди корейцев Уссурийского края процветает. За 12 лет своего управления волостью он устроил во всех более или менее значительных поселениях Посьетского участка церкви и школы при них. Особенно отрадным фактом в жизни корейцев признается тяготение их к церковноприходской школе. В каждом стане непременно есть церковно-приходская школа, а в некоторых и по две. “Факт этот особенно отраден тем, что школа, как известно, служит могучим средством в деле не только христианского просвещения, но и вообще обрусения корейцев. Можно надеяться, что дети корейцев, получивши образование и воспитание в церковных школах, и сами будут добрыми и убежденными христианами, и на своих родителей и родственников будут влиять с хорошей стороны” (Отчет Владивостокского Миссионного Комитета). Корейцы всеми силами стараются дать своим детям русское школьное образование и воспитание, почему так охотно открывают и устраивают в своих поселениях школы.
Отслужив литургию, я отправился в поселение Янчихэ, верст 30 от Заречья. Дорога колесная, очень хорошая, и на обывательской паре лошадок я очень скоро доехал до Янчихэ — столицы корейцев Посьетского участка.
При въезде в Янчихэ меня приятно поразил целый ряд прекрасных кирпичных домов и затем небольшая церковь, утопающая в зелени окружающих ее деревьев. Кирпичные дома были нечто иное, как школы разных типов и наименований; здесь есть министерская мужская двухклассная школа, женская церковно-приходская, ремесленная школа, дом с квартирами для учителей и дом для священника.
Все постройки прочны, удобны и поместительны. Все это сделано стараниями старшины Янчихэнской волости Цоя. Остановился я у священника, дом которого находится против церкви. Священник — сравнительно молодой человек — вдовец о. Григорий Прозоров; день провели в разговорах по интересующим меня миссионерским вопросам. В день Св. Духа о.Григорий позволил мне отслужить литургию в его церкви. По окончании литургии он пригласил к себе старшину Цоя, с которым я познакомился. Старшина Цой — довольно представительный и вполне оцивилизовавшийся кореец; человек довольно умный, энергичный и с большим дипломатическим тактом. Много он рассказывал о своей деятельности и о тех неприятностях, которые ему приходится терпеть от своих единоплеменников при всяких благих начинаниях.
Пригласил он меня к себе; я с удовольствием принял приглашение и вместе с батюшкой отправился. Живет он в корейской фанзе, хотя одна половина ее переделана на европейский лад, и имеет русскую обстановку. Здесь я познакомился со всеми учителями-корейцами, которые собрались к своему воспитателю погостить во время ваката. Было в высшей степени приятно наблюдать то восторженное настроение старшины, окруженного благодарными его питомцами; это, так сказать, наивысшая награда за его просвещенную заботливость о своем народе.
Хозяин предложил нам трапезу; обед был сервирован вполне по-европейски и очень вкусно приготовлен. Судя по обстановке и приемам, видно было, что хозяин — человек бывалый. Весьма сожалел о том, что не было среди молодежи его сына, который переходил в 6-й класс Благовещенской духовной семинарии и еще не приехал домой.
После сытного обеда, распростившись со своими новыми знакомыми, я на почтовых лошадях поехал в Посьет, чтобы оттуда на пароходе отправиться во Владивосток.
В Посьете я встретил двух корейских миссионеров-священников, с которыми мне и пришлось ехать до Владивостока, проводя время в разговорах на миссионерские темы.
Во Владивостоке я пробыл несколько дней; побывал в Николаевском Уссурийском монастыре и затем в компании со студентом Восточного Института 4-го курса иеромонахом Павлом отправился в обратный путь. На этот раз я проехал до Гензана на пароходе, а затем 250 верст сухим путем до Сеула. Путь этот совершили мы в течение восьми дней уже по другой дороге.
Итак, слава Богу, желание мое исполнилось, и я благополучно и с большою пользою для себя совершил столь длинное путешествие по стране “Утреннего спокойствия”.
***
Начало здесь — https://koryo-saram.site/episkop-hrisanf-shhetkovskij-ot-seula-do-vladivostoka/
Комментирование закрыто.