Александр Кан
Посвящается моей матери
Безнадежность — торжественнейший и величайший
момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали —
теперь мы предоставлены только себе. До сих пор
мы имели дело с людьми и человеческими законами —
теперь с вечностью и отсутствием всяких законов.
Лев Шестов
Уважаемые дамы и господа! * Наша тема требует немедленной постановки проблемы. Поэтому позвольте мне начать свой доклад о литературе корейцев СНГ с цитаты из моего собственного эссе «Происхождение призрака» (1995). Итак:
«Событие литературы для маргинала, мировоззренческого инородца, для бесцельно блуждающего Духа, потустороннего соглядатая, принципиально не может быть отягощено ничем, ибо — родина, память, родословная мифологических, (согласно твоей личной мифологии) героев не имеет своих жестких координат. Есть только стойкое ощущение промелька, проблеска, какого-то скоротечного, безвозвратно ушедшего образа, словно… ты сидишь в поезде, и в этом пестром мелькании за окном что-то непременно — на какие-то доли мгновений — останавливает и притягивает твой взгляд. В таком случае — будь мужественным пассажиром! — этот взмах, это пятнышко, уголок неба, облачко дыма из печной трубы, шевеление осенней листвы, всплеск речной воды, — все это фрагментарное, обрывочное, что попадает в поле твоего зрения, и есть содержание твоей тоски, невыносимой тоски по этим обрывкам, кусочкам, по этим взмахам и всплескам. Все это и есть безумная влюбленность в то, что не принадлежит тебе и не будет принадлежать никогда».
——————————————————————————————
* — впервые прочитано 7 ноября 2006 года на конференции «Пути в Диаспору» в Университете Мичигана (Анн-Арбор).
——————————————————————————————
Итак, говоря о предмете нашего разговора, я хотел бы сразу заявить, что именно эта ТОСКА ПО НЕ ТВОЕМУ, это томление, является главным посылом и причиной для создания литературы так называемых инородцев, или русскоязычных корейцев СНГ, численность которых на сегодняшний день составляет около 500 тысяч. И конечно, обозначив метафизический вектор такой «инородной» и инородческой литературы, я не был одинок. По сути, об этом же, с той же болью и горечью, писал писатель Анатолий Ким, человек поколения моего отца, который первым из советских корейцев вошел в высокую российскую словесность и в буквальном смысле стал примером для всех нас, шедших по проторенному им пути. А именно, из его книги «Мое прошлое» (1998):
«Пора настала определиться, чей же я писатель — русский или корейский. … Один русский писатель, который смело может быть причислен к направлению «деревенщиков», так определил меня. Я отношусь к так называемым «русскоязычным» писателям и в этом виде навсегда останусь среди второстепенных, неродных. … А когда в 1989 году осенью я впервые попал на родину своих предков, в газете была опубликована моя беседа с одним маститым южнокорейским литературоведом, и он в лицо мне заявил, что Анатолий Ким никакого отношения не имеет к корейской культуре… Так куда же мне деваться?»
Таким образом, куда же ему, а точнее, нам, писателям-инородцам, деваться? Причем, заметьте, этот непраздный вопрос писатель Ким задал, пройдя немалую часть своего литературного пути, от чего эта проблема воспринимается поистине уже фатально. Точно крест, который нам, русскоязычным корейским писателям, придется нести, на своих плечах, до конца жизни. Но, тем не менее, не будем опускать руки, и попытаемся разобраться в этом вопросе, сегодня, в начале 21 века и 3 тысячелетия, с учетом всех обстоятельств и особенностей нового мира. Современную литературу корейцев СНГ я бы разделил на несколько более чем очевидных направлений, и они таковы:
1. Литература архаики. Понятно, что советские корейцы начали писать на русском языке не сразу. И в 20-м веке было множество авторов корейскоязычных, которые соответственно в своем творчестве обращались к истокам и традициям древней литературы. А вслед за ними и русскоязычные авторы. В чем заключается содержание и проблематика их литературы? В основном, это поэзия, обращающаяся напрямую к классическому корейскому поэтическому жанру «сиджо», который в свою очередь имеет немало общего с древнекитайской поэзией. Напомним, у истоков дальневосточной поэтической традиции стоит «Книга песен», составленная, по преданиям, самим Конфуцием. Это пышные оды, торжественные ритуальные гимны, храмовые песнопения, соседствовавшие с бесхитростными лирическими излияниями, отражавшими картину народных нравов. Первым в ряду великих поэтов этой традиции стоит Цюй Юань (IV в. до н.э.), который в главном своем произведении «Скорбь отлученного» ставит основные моральные и философские вопросы своей поэзии. А именно, долг героя призывает к служению, но правитель, как водится, окружен коварными льстецами, и оклеветанный праведный муж в результате отрешен от дел. В этом собственно и заключается суть конфликта героя Цюй Юаня, который не ограничился только поэтическими жалобами на несправедливую судьбу. И, в конце концов, покончил с собой… Много позже, с наступлением династии Тан ( 618 г.) образуется новая высокая поэзия, главный героем которой становится Человек, равный земле и небу. И который подчинен ритму великого Дао, Пути всего сущего, и именно в природе промысел Дао виден более отчетливо и зримо. Соответственно, поэзия данной эпохи, по сути, есть голос Дао, уловленный сердцем поэта в минуты созерцания природных явлений и внешнего мира.
А теперь вернемся к реалиям нашей современности. Итак, поэты архаики старательно обращались и обращаются к дальневосточной поэтической традиции. Чье содержание есть конфуцианское служение или даосское созерцание. Но, к сожалению, ни тот, ни другой посыл, не имеют под собой никакого основания. По самой заурядной причине. Сегодня мы, корейцы СНГ, живем в разных странах, бывших советских республиках, вдобавок, диаспоры наши, даже в пределах одной республики, крайне разбросаны, недружны, совсем немногочисленны. Поэтому конфуцианское служение в пределах той же казахстанской или российской корейской диаспоры более чем риторично. И даже трагикомично: во главе многих национальных центров или ассоциаций стоят нувориши, а в прошлом партийные деятели. «Путь же даосского бездеятельного созерцания» всегда сопряжен с зачастую агрессивным, постсоветским миром, в котором прожить созерцательно, согласитесь, просто невозможно. В результате такой тотальной редукции современные образцы «дальневосточной поэзии» просто скукоживаются, и превращаются в одно банальное, заунывное оплакивание утраченных культурных ценностей. Приведем примеры из современной поэзии архаики. Казахстанский поэт Станислав Ли из Алма-Аты пишет: «Не стало корейских имен. Остались короткие наши фамилии. Но по-прежнему пища родная горчит, и дед на вопросы о прошлом молчит».
То есть, утрачены имена как знаки национальной памяти и прошлого. Затем: «Не задумываясь, мы учили в школе родную речь. Через тринадцать лет, склонившись над анкетой, я мучительно раздумываю над графой: Родной язык».
Здесь герой Ли оплакивает утрату корейского языка. А так он пишет о судьбе: «Луковая грядка — длиной в день. Луковая грядка — шириною в годы… Как не сочувствовать тем, чья жизнь — луковая грядка…»
Это скорбный плач о судьбе многих советских корейцев, зарабатывавших себе на жизнь сельским хозяйством. Нынче многие из них занимаются бизнесом и соответственно луковые грядки сменились ресторанами и магазинами, но сочувствие к ним, надо полагать, нисколько не уменьшилось. Наконец, все свои сетования, плачи и сочувствия Ли подытоживает следующим образом: «Я рос любимцем в доме, где взрослые одни. Меня носили на спине, попеременно, и пели песни лучшие свои. Я не забыл, я помню их мотив, таинственный и нежный. А был еще завет: достойно жить, достойно умереть… Но и ведь они не знали, как, когда достоинства лишают!»
Заметьте, самая настоящая «скорбь отлученного» по Цюй Юаню! Какого именно достоинства героя лишают, и, главное, кто, — в стихотворении не поясняется. Но, очевидно, во всем виноват внешний, чужеродный мир, который, повторяем, лишил лирического героя, как возможности конфуцианского служения, так и осуществления промысла Дао. Тот самый внешний мир, в который корейские поэты других художественных традиций, мастерством и духом покрепче, прекрасно понимая, что архаика приводит к самоугасанию, к «поэтическому харакири», — устремились рьяно и давно, пытаясь в нем безоглядно раствориться.
2. Литература ассимиляции. Поскольку мы живем во многом в том же мире русской культуры, то некоторые поэты корейского происхождения пытаются ассимилироваться собственно в русской литературе. И здесь наиболее ярким представителем такого направления является поэтесса из Новокуйбышевска Диана Кан. Чья экзотичное, не русское имя, некоторые непритязательные российские критики ассоциативно связывали с именем американской танцовщицы Айседоры Дункан, как известно, жены Сергея Есенина. Таким образом, невольно выстраивалась параллель между Дианой Кан и великим русским поэтом. И эту высокую честь поэтесса не преминула оправдать, широко воспевая красоты русской природы: «Степь примеряет вешние ручьи… Немудрено, что мне опять не спится, Волжаночки — подруженьки мои, Уралочки — родимые сестрицы! Довольно стыть в крещенском сладком сне! Мы сотой части песен не пропели. О, как звонкоголосы по весне речушки, тихоструйные доселе!»
Следующей поэтической темой, конечно же, становится русский патриотизм. Сначала оплакивание русской доли и юдоли, затем поэтическое бичевание онтологического русского врага: «Под вопли кликуш и ничтожеств, тягающих лакомый кус, лежит на прокрустовом ложе слезами залитая Русь». Затем: «С нами Бог, а за нами Россия! Прочь с дороги, картавый мессия! Рвет поводья (была — не была) конь-огонь, закусив удила».
И в то же время, помня о своем азиатском происхождении, — поэтесса родилась в узбекском городе Термезе, — Кан обращается к своей родине, понимая всю противоречивость своего обращения: «О, Согдиана, родина моя! Я руку протяну, а ты отпрянешь. И острие дамасского копья, обороняясь, в грудь мою направишь».
В конце концов, лирическая героиня Кан пытается примирить Европу и Азию, очевидно, перед лицом все того же, объявленного ею врага: «На границе миров, на границе времен… (Непосильная честь сторожить этот сон!) Спит мой город, который забыть не могу… Сладко спит, озаряемый полной луной, весь продутый ветрами поселок Степной. Отражение в Урале задумчивых звезд. Породнивший Европу и Азию мост».
Вот главный образ и символ поэзии Дианы Кан — евразийский мост, или тот самый символ ассимиляции, которую предпочли многие поэты, «нечистого», так сказать, происхождения. И если сравнить этот поэтический итог с первым, литературы архаики, — лишение достоинства, угасание, смерть… — то, конечно же, этот выход более эффективен и, главное, перспективен, о чем с гордостью утверждает поэтесса в своем самом знаменитом стихотворении: «Я поданная русских захолустий. И тем права пред Богом и людьми. И приступам провинциальной грусти моя любовь к Отечеству сродни. Пусть кажется кому-то экзотичной, как в зимний день июньская гроза, моя великорусская привычка прищуривать не русские глаза».
Согласитесь, добавить к этому абсолютно нечего.
3. Литература сопротивления. А теперь вернемся к нашим роковым, проклятым вопросам, которых, кажется, избегли вышеупомянутые авторы. Так все-таки, какие мы писатели — русские, корейские? И куда нам деваться в своей вечной тоске и томлении по чужому? И вообще, существуем ли мы в этом мире?… И сейчас я останавливаю свой пристальный взгляд именно на литературе сопротивления, которая принципиально отличается от всех других одним важным и безусловным моментом. Литература сопротивления начинает свое более, чем зыбкое существование с основополагающего вопроса: «Быть ей или не быть?» И соответственно писатель стоит перед вопросом: «Писать ему или не писать?» Ведь если ты оказался в мире, где все для тебя чужое и никогда не станет родным, то, как же быть в таком мире, на что положиться? И на какую такую, физическую и метафизическую почву ступать?
Этот поистине гамлетовский вопрос, очевидно, никогда не позволит тебе броситься в архаику, которой окрест тебя попросту нет, только в пыльных, древних книгах и смутных воспоминаниях стариков. Так же как срочным образом ассимилироваться, — по какой такой, скажите, нравственной причине? Этот проклятый вопрос становится главным, как в твоей жизни, так и в творчестве. Тем более, если автор — сейчас я говорю именно о себе! — родился в Корее, в Пхеньяне, на родине своего отца, куда тот привез мою мать, советскую кореянку, после учебы в Ленинграде. И которую мы с матерью, спустя год, после моего рождения, покинули, даже не простившись с отцом, по причине неприятия в Северной Корее нового советского лидера, Хрущева, развенчавшего культ Сталина. И соответственно гонений на всех советских граждан, независимо от их национальности.
Таким образом, Судьба, Ситуация, Мировоззрение Гамлета, после потери отца, утратившего почву под ногами, стали для меня со временем кровными, родными, совсем не надуманными. Причем, этот разрыв, эта трагедия, не имели для меня уже никаких национальных границ. Ибо однажды я вдруг осознал все свое вселенское — гамлетовское! — сиротство, под спудом которого я должен был либо умереть, либо как-то его исправить. И много после, когда я написал свой первый рассказ, я понял, как мне спастись, — именно сочинительством. А теперь, позвольте мне показать, как воплощался мой маргинальный герой, из произведения в произведение. И вообще, насколько литература способна влиять на человеческую жизнь?
Первый этап. Мой литературный герой, еще мальчик, вдруг осознает всю невосполнимость своей утраты, — отца, родины, судьбы. Осознает и оплакивает ее. Сцена из моего первого рассказа «Правила игры» (1987). Весна. Мать собралась мыть окна. Пытается открыть раму. Это никак у нее не получается. Заклинило шпингалет. Тогда мать приносит молоток, зубило. Примеривается и попадает себе по пальцу. Не страшно, вскользь, но » так разрыдалась, выкрикивая: «Как будто в доме мужчин нет! Как будто… нет!» Что опешил я, хотел было сказать, что их в самом деле нет и не было — дед на гастролях, а я еще неполноценный. Но понял я по тому, как горько и долго плакала она, что не мне мать выказала свою обиду, и не приемному деду, находившемуся за тысячи километров от нас, а какой-то чужой слепой силе, что отобрала у меня отца, оставшегося в другой стране, угнала куда-то родного непутевого деда».
Именно в этом отрывке зарождается образ моего героя как Гамлета Первого, оплакивающего свою утрату, и пока еще не знающего, как бороться с этой чужой, разрушающей все и вся, силой. Но, тем не менее, вектор борьбы уже определен. И автору осталось применить всю его фантазию, и, если хотите, крепость духа, чтобы, шаг за шагом, исправлять эту ситуацию. Причем, если истинный шекспировский Гамлет боролся с более чем конкретными врагами, то мой Гамлет вынужден бороться с одной Пустотой. И эта борьба осуществляется им, как в сторону Семьи, так и в сторону Любви. И соответственно следующий пример, из рассказа «Век семьи» (1992). Герой живет со старой матерью, и очень давно, без явных причин, их покинул отец. Мать на глазах сына сдает, живет в своем потустороннем, герой в беспокойстве за нее, вызывает из другого города сестру. Та приезжает, пытается, по-женски, навести порядок в их неухоженном доме, затем объявляет праздник, «День Семьи». И ночью, когда они остаются с братом наедине, говорит с бокалом вина проникновенный тост за » золотой век семьи, когда бы люди жили по-настоящему вместе и никогда бы не ссорились, не уходили из дома, никогда бы не глядели в чужие окна, потому как там не на что глядеть, а только друг на друга, и чтобы они жили одной крепкой семьей, зная, что им есть всегда, куда возвращаться, где их всегда ждут, с нетерпением, всегда с любовью… И если ничего у нас, брат, с семьей в этом доме не вышло, то может выйдет у других людей. Дай Бог! Давай выпьем с тобой за их золотой век!».
После этого ночного, пронзительного монолога, мать, которая на самом деле не спит, и слышит все, о чем говорят друг другу дети, несчастная, после ухода отца, утратившая всякую силу и веру, неожиданно кончает с собой. Сын обнаруживает ее тело на рассвете. Снимает и вносит его в комнату. Кладет на кровать, а на соседней сладко спит сестра. Брат пристально смотрит на нее, и понимает, что вот-вот сестра проснется и увидит … И когда она все поймет, она уже не оставит их одних, и наступит наконец то самое золотое время, тот самый Век Семьи, о котором они так долго мечтали.
Другая попытка выхода. Любовь. Повесть «Костюмер» (1993). Главный герой, костюмер, работает в театре и одевает актеров в свои костюмы. Однажды влюбляется в актрису, которая нужна всем, — восторженной публике, кавалерам, любовникам, — и не в состоянии принадлежать самой себе. В конце концов, влюбленный костюмер, чтобы спасти ее, запирает актрису в своей каморке. Наступает утро, он просыпается и восхищенно понимает, что она находится так близко от него, «как не бывало и не могло быть никогда». Тогда, затаив дыхание, он обнимает ее впервые, накрывая собой, как «каким-то чудесным, невыразимо прекрасным платьем, которое он шил для нее всю свою жизнь». И после сжимает ее изо всех своих сил, уже видит, верит, представляет, «как замрет она, вся в сказочном мгновении перевоплощения, но уже не перед полным залом, а только перед ним одним».
Еще один трагический исход. Любовь как попытка преодолеть призрачность мира. Или: твоя возлюбленная может принадлежать тебе, только когда она — вечно! — в твоих объятиях. Таким образом, мы вынуждены констатировать, что обе попытки спасения от Пустоты обречены на неудачу. Или на летальный исход. Так же, как в шекспировском произведении. Гамлет сражается за отца и погибает. И, теперь кажется уже очевидным, что Литература бессильна изменить что-либо в судьбе, как героя, так и автора…
Но, тем не менее, это не так! Именно со временем, когда я, казалось бы, тщетно расширял духовное пространство своего героя, я понял, что Литература может и должна стать Чудом. А именно, раз я так долго и упорно томился по образу своего отца, то однажды понял, что я уже способен сотворить его образ в художественном пространстве своего произведения. Тут возникает вопрос, почему я не сделал этого сразу? Ответ: потому что мне следовало пройти весь многотрудный путь моего маргинального героя, и соответственно автора, чтобы, обретая зрелость, придти к этому художественному и нравственному поступку.
В 2004-м году я написал роман «Голем Убывающей Луны», одной из основных, художественных задач которого было именно сотворение образа отца. Мой герой встречается с отцом в некоем потустороннем и, намоленном об утраченном, пространстве прошлого. Намоленном именно его молитвами, которые и сделали эту встречу возможной. Итак, герой встречает своего отца и просит рассказать о том, что было с ним после того, как они оставили его с матерью. И отец рассказывает ему свою горестную историю одиночества. О том, как он впал в отчаяние, а родители успокаивали, как могли, пытаясь поддержать его, говорили, что «за любовь надо бороться». Но он не знал, как ему жить, не то чтобы бороться… В конце концов, старики, не выдержав его отчаяния, угасли. Сначала отец, потом мать. И когда они с сестрой похоронили их, и остались вдвоем, он вдруг всё, про себя и сестру, понял. И сказал ей, «я знаю, как нам надо за свою любовь бороться. Как брату и сестре. И если даже любовь так хрупка, зыбка и непрочна, то, быть может, она, сестра, возможна между нами?… Ибо если ты когда-нибудь разлюбишь меня, как мужчину, то, как брата — никогда! …И после с нами случилось то, что должно было случиться. И вскоре сестра зачала».
Именно так я художественно и представлял себе то, что случилось с моим отцом после нашего отъезда. Его космическое одиночество, которое он пытался трагически преодолеть, через инцест. И тогда мой герой совершает главное! Он кается перед отцом, — прося у него прощения за себя, за мать, за их вероломную измену, за родственников, настоявших на нашем отъезде, за своих соотечественников, которые порой так трудно живут вне родины, и за родину, которая порой так легкомысленно отпускает от себя своих сыновей. И отец, конечно, прощает его и всех, и именно в этот момент случается Чудо, о котором я и говорил прежде… Ибо отец есть также мой герой, и значит, также есть я, его автор . И, значит, через отца, я, автор, прощаю своего маргинального героя и в его лице — свою неласковую судьбу, которая обрекла меня и мне подобных, на столь безрадостный удел. Таким образом, покаявшись, я в тот же момент и прощаю свою судьбу! Или принимаю ее уже безусловно. Говоря себе и миру, что да, все было в моей жизни не так просто, но, тем не менее, все это, пусть драматичное, трагическое, все равно имеет для меня Смысл. И именно в этот момент, мой герой, наконец-таки приняв свою судьбу, очеловечивается!
Причем, — и это первостепенно важно! — он имеет право на покаяние, всепрощение и приятие своей судьбы именно потому, что он не пытался полюбить «мертвеца» в литературе архаики. Не пытался подчиниться «отчиму» в литературе ассимиляции. Не пытался мимикрировать, под вечно подозрительным взглядом внешнего мира… Он всего лишь на всего оставался верным самому себе, своей Утрате, Жизни, Судьбе, своему Творчеству, и именно поэтому это христианское, общечеловеческое, таинство стало ему доступно. Таким образом, мы пришли, — против самого Шекспира! — к Третьему Гамлету. То есть, если Первый был стенающим, Второй — сражающимся, то Третий стал кающимся и всепрощающим . И именно с этим последним Гамлетом, по моему глубокому убеждению, не только наш сквозной герой, но и вся наша маргинальная литература, впервые, за всю свою историю, осуществляется!
А теперь обратимся к дефинициям. Раз мы так долго и последовательно говорили о литературе корейцев СНГ, с упоминанием всех ее исходов и направлений, то все-таки, неизбежен вопрос: что она есть в совокупности? Да, это не русская литература, и не корейская! Да, это литература русская по языку, корейская по ментальной пластике, и, очевидно, экзистенциальная по своему окончательному выходу, по всем ее Гамлетовским вопросам. Но все-таки, как же определить ее и назвать?
15 лет тому назад, в 1992 году, я написал свое первое эссе на тему маргинального сознания советских корейцев под названием «Невидимый остров». В этом эссе я показал, как русскоязычные корейские писатели пытаются преодолеть свою заброшенность посредством художественной литературы. Первыми, кто оценил мою работу, были евреи, русские, немцы, казахи, татары, и только в последнюю очередь, — в силу своей консервативности, — корейцы. То есть, я хочу сказать, что, говоря о диаспорах, мы никак не должны рассматривать это понятие в каких-либо узких этнических границах! Да и конечно: мы различны в своем статическом опыте (язык, архаика, кухня, фольклор), но едины в опыте динамическом, экзистенциальном! То есть, в главном. И это главное вдохновляет нас говорить о понятии НОВОЙ ЭТНИЧНОСТИ, которое, основываясь на базовых, родовых, национальных ландшафтах, изменяется и развивается во всех контекстах современного, многонационального мира. Поэтому корейский писатель, живущий и пишущий в Америке, индийский — в Англии, казахский — в Канаде, мне предельно интересны и близки изначально. В таком случае, как человек из бывшей страны развитого социализма и сплошных пролетариев, я хотел бы провозгласить новый лозунг 21 века: ДИАСПОРЫ ВСЕХ НАЦИЙ, ОБЪЕДИНЯЙТЕСЬ! Объединяйтесь в одну глобальную диаспору, соединяя все свои опыты и посылы, во имя экзистенциальной общности. И соответственно наши разноязычные литературы составят одну Литературу Мировой Диаспоры, — ЛИТЕРАТУРУ ТРЕТЬЕГО ГАМЛЕТА. Или Литературу Подлинной Самоидентификации в Многополярном Мире .
И, напоследок, вернемся к тому, с чего мы начали. А именно, к нашему герою или к мужественному пассажиру, который все едет в поезде и видит в пестром мелькании за окном то, что не будет принадлежать ему никогда. Однажды, в конце своего жизненного пути, он выйдет из поезда… И что же он сможет сказать на суде чести и совести? Очевидно, только одно, что он страстно любил все то, что не принадлежало, и не будет принадлежать ему никогда. Причем, он любил э т о так беззаветно, так преданно, что однажды Любовь его стала Богом, а Бог — Любовью. И если, в конце своего пути, он так и останется на скрижалях истории незаконным, ненадежным человеком, то все равно он был, есть, и будет надежен в одном. Так, в чем??… В верном служении своему, отнюдь не выдуманному Богу. Всем своим непреложным и абсолютным существом.
Алма-Ата, 9 октября 2007.
Комментирование закрыто.