ДЕЛОВЫЕ МЕРТВЕЦЫ
Годы летят, друзья безоглядно уходят, а мы остаемся на земле и стареем, память же наша бледнеет или, бунтуя, взрывается яркими красками, но с нами всегда наши книги, любимые картины и фильмы, которые не перестают нас, как прежде, удивлять и восхищать. И вот я вспоминаю фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд», который при первом просмотре буквально потряс меня, ибо эта история была про меня, кого тогда я так мучительно стыдился, и вдруг нате вам, чуть ли не мой подробный портрет. Напомню содержание фильма. Герой картины Гия, молодой композитор, работает литавристом в оперном оркестре, его задача – ударить в литавры в начале симфонии, а потом в конце. Все остальное время он, понятно, занимается своими делами, а именно, пытается написать музыкальное произведение, после его бросает, поскольку тяжелый труд, встречает на улице знакомую девушку, извиняется, что не пришел на свидание, назначает новое, забегает в консерваторию, заглядывает зачем-то в класс вокала, поправляет кого-то в его пении, уходит, встречается с приятелями, накупив вина и еды, они идут в кому-то в гости, им отказывают, тогда к другой подруге, после прямо из-за стола сбегает, попадает в третий дом, на день рождения подруги матери, проводит там вечер, поздравляет, музицирует, возвращается домой, валится с ног от усталости, засыпает. А на следующий день приезжают гости из Москвы, которых он поселяет, конечно же, у себя дома, затем, приговаривая: дела, дела, незаметно их покидает, оставляя все, как водится, на мать, опять встречает девушку на улице, уже другую, договаривается с ней на свидание, опять бежит стремглав в театр, чтобы ударить вовремя по литаврам, тут же исчезает, встречает приятелей, которых вчера бросил, получает от них нагоняй, идет с ними баню, и там сталкивается с главным дирижером оркестра, который, из-за его опозданий терпеть его не может, и так далее, и тому подобное.
При этом автор, словно сам устав от своего суетливого героя, заводной куклы, полого человека, по сути, делового мертвеца, уже предупреждает его, чтобы тот остановился, задумался о собственном смысле, о душе, даже расставляет ему везде ловушки смерти, то горшок с цветком падает чуть ли не на голову, то машина чуть ли не сбила, то люк сценический в театре был открыт, еще полшажка, и Гия провалился бы под сцену, переломал бы себе кости. Но герой везде умудряется проскочить, пролететь и успеть, в совершении своих сверхважных бессмысленных дел, и опять кому-то помогает, подпевает, подсказывает, подтанцовывает, пока однажды утром, верно, совсем он надоел автору, его все-таки не сбивает летящая на полном ходу машина.
Именно так, повторяю, я и жил, совершая множество ничтожнейших дел, их собственно делами назвать нельзя, причем в рабочее время – договаривался, помогал, устраивал торговые сделки, любовные свидания, дружеские посиделки, возвращался на работу, успевал на перекличку, то есть бил в свои литавры, и опять убегал, я об этом еще расскажу ниже, и если никто меня не убил, как в фильме, так только потому что никому я на фиг не был нужен.
Это происходило со мной в 80-е годы, прошлого века, после окончания первого института, перед самым развалом Союза. Но явление деловых мертвецов, так бы я теперь себя называл, никогда и никуда не исчезло, а в наши «деловые» времена, так называемого дикого капитализма, вообще приобрело массовый характер. И чтобы понять, как это происходит – превращение человека в мертвеца, не важно, какого, делового, ленивого, флегматичного, истеричного, благопристойного, сумасшедшего, стоит рассказать, очевидно, собственную историю. Ибо кого ты знаешь лучше, чем самого себя!
ФОРМУЛА ЧЕРТА
Итак, по порядку. Сначала детский сад… Здесь сразу же надо сказать, что в данном казенном учреждении, как и во всех остальных, от нас, детей, требовалось полное послушание, по возможности полное отсутствие каких-то индивидуальных качеств, лучше будь тише воды, ниже травы, не плачь, не фыркай, не стенай, не кричи, слушай что говорит воспитательница, иначе получишь удар, оплеуху, оскорбление, и потому мы все, каждый по-своему, в зависимости от характера, приходили к единому типу смиренного бессловесного ребенка, но вот чего не скроешь от окружающего мира, так это нашей природы, пола, инстинкта.
О, да! Даже в таком детском возрасте, я помню, мне нравилась одна девочка, уже тогда, мне было всего пять лет, точнее мне нравилось несколько девочек, но поскольку они ходили в садик непостоянно, то фаворитки мои каждый день, как погода, менялись. И вот мы играли в какую-то игру, быть может, партизан-фашистов-ковбоев-индейцев-красных-белогвардейцев, я пленил одну девочку как врага, повел в игрушечную избушку, и очевидно, мне надо было как-то ее мучить, терзать, но вместо этого, будучи без свидетелей, я порывисто ее обнимал, целовал в лицо, в щеки и губы, сам пугаясь этого вдруг проснувшегося во мне желания. А после обеда, кода настал тихий час, мы лежали на раскладушках, и держались за руки, и я опять пытался ее целовать, даже хотел перелезть в ее постель, тем более, я видел, ей это очень нравилось. Так бы я и сделал, но наша воспитательница была тут как тут, она сдернула с меня одеяло, и стала беспощадно хлестать меня мокрой половой тряпкой по попе, по спине, такое у нас было наказание.
И вот эта сцена, состояние влюбленности и окрик, жестокость, полностью характеризует мой детский и школьный период, когда мы воспитывались в авторитарных условиях, и единственное, что из нас свободно выплескивалось, помимо нашей воли, то это, конечно, половое влечение. Сначала к девочкам в детском саду, потом к учительницам в школе. Да, да, ко взрослым учительницам! Словно нахлебавшись в детстве бесполезной романтики, ибо в отношениях ровесницы были также бестолковы, как и мы, мы, мальчики, школьники, глядели уже во все глаза на своих учительниц, конечно, не тетушек, а молодых, привлекательных, с испугом и вожделением, уже инстинктивно понимая, что надо сдаться, отдаться этим взрослым женщинам, которые совершат с тобой инициацию, лишат тебя невинности, потом поставят оценку, или наоборот, сначала поставят, а потом лишат, и только тогда пропустят тебя во взрослый мир. Ведь иного не дано!
И потому так рано, буквально с первого класса, половое желание и страх наказания шли бок о бок, не расставаясь. Нормально ли это, извращенно, вопрос отсылаю к фрейдистам, важно то, что, помимо двух этих векторов, Страха и Желания, твоя личность, творческая по определению, пребывала в отторжении, ибо никому в садиках, школах, работавших по закону тотального подчинения, она не была нужна. И только в физматшколе, куда меня мать после шестого класса перевела, в нас стали развивать творческий порыв и посыл, на уроках математики давали задание на время, и мы думали, решали, тянули руки, соревнуясь друг с другом, научались учиться и так полюбили этот процесс, я по крайней мере точно, что до сих пор считаю, окончив в Москве два лучших в своей области вуза, что так качественно, как в алма-атинской РФМШ, я больше нигде и никогда не учился.
Но это была вспышка, духовный оазис посреди мертвой пустыни, ибо после, поступив в технический вуз, я опять столкнулся если не с авторитарностью, то с полным безразличием. Уже на первом курсе, дабы продолжить творческий порыв, взращенный и воспитанный в моей замечательной школе, я пошел искать научную работу на кафедру общей физики, но рутина, суета, абсолютное равнодушие педагогов, к которым я обращался, напрочь отвадили меня от этого дела. После повзрослев и перестав на людей обижаться, я стал понимать, что все дело в том, что нас со своими желаниями в этом мире очень много. Понимаете? Что люди обременены повседневными заботами, что им не до тебя, и собственно всем не до всех.
Это как у Сартра в «Тошноте», герой смотрит на раскидистое, обильное листвой дерево, с мощными ветвями и корнями, и думает, зачем так много древесной плоти? И зачем вокруг вообще так много плоти, сиречь людей, которые все чего-то хотят, жуют, перемещаются, издают запахи, говорят, обыкновенно какую-то чепуху, поступают зачастую нелепо и некрасиво? Зачем и какой в этом смысл? И зачем я был нужен институту со своим порывом заниматься научной работой?! Когда таких, как я, за время его существования было, очевидно, много, и имя им легион! И потому опять отторжение! Никому моя личность не была нужна. И тогда, честно плюнув на все свои научные амбиции, я начал просто познавать окружающий мир. Я стал подрабатывать, не ради денег, а ради интереса, и об этом я также неоднократно писал. Я работал ночным грузчиком, таскал замерзшее мясо в подвалах магазина, ночным уборщиком в ресторане, выметая тонны мусора до самого утра, монтировщиком сцены, собирая тяжелые декорации к «Ричарду Третьему», потом работа на кладбище, рытье могил под палящим солнцем, там же сторожем, ночные размышления о бренности жизни, у надгробий, и любимая, о которой я всегда вспоминаю, работа проводником, во время которой я изъездил весь Советский Союз, повидав таких разных и удивительных людей.
Таким образом, весь мой опыт, опыт моего отторжения, словно подготавливал меня к работе на алма-атинском оборонном заводе, куда я распределился после окончания вуза, чтобы спокойно в домашних условиях, подумать обо всем, и решить, что мне в этой жизни все-таки нужно. Но пока я думал, я должен был ходить на работу, и вот там я и стал настоящим деловым мертвецом, как Гия из кинофильма «Жил певчий дрозд», который я как раз тогда впервые и посмотрел. Понимая, что работа инженера ЭВМ в отделе главного технолога скучна, тосклива, порой невыносима, я довольно скоро, как начал работать, обнаружил дыру в заборе, проделанную, очевидно, моими духовными собратьями по бегству, потому что на вахте было строго, все перемещения фиксировались, и вольготно сбегал в город, занимался своим делами, очевидно, материально полезными, но духовно бессмысленными.
Например, фарцевал, устраивал торговые сделки уже тогда, назначал свидания девушкам, встречался с ними, которые тоже безо всякого стыда использовали рабочее время, ходил с ними в кино, на выставки, с кем-то для пользы знакомился, пил пиво с приятелями и так далее. Но каждый раз возвращался после обеда, к четырем, когда у нас проводилась планерка, то есть показывался начальству – бил, как Гия, в свои литавры! – после дожидался окончания рабочего дня и уже вместе со всеми законно возвращался домой. При этом работа моя нисколько не страдала, потому что я должен был следить за ЭВМ и время от времени снимать с нее измерительные данные, и она, машина, делала это прекрасно и без меня, с помощью моих более ответственных помощников.
Какое чувство сопровождало меня в те времена? Стыда, неловкости, что я обманываю своих коллег? Нет, нисколько! У нас была очень странная начальница, женщина средних лет, такая тихая, миловидная, но строгая, поставленная руководить отделом, из-за своего безоговорочного послушания перед руководством, того же она требовала и от нас, ее подчиненных. В минуты обеденных пауз, она рассказывала сослуживицам всегда одно и то же, по крайней мере, в моей памяти это запечатлелось навсегда. Она за кем-то ухаживала, верно, за родственниками, и жаловалась все время на их пролежни… Я тогда даже не знал, что это такое. Да, больной человек все время лежит и от долгого лежания у него появляются пролежни. И она с ними как-то боролась, промывала их, мазала… И потому после этих бесконечных разговоров о болезнях и больных, спустя время, весь огромный завод, в котором я отрабатывал три года по распределению, воспринимался моим слишком богатым воображением, этаким огромным телом с пролежнями, точнее, все его сотрудники были с пролежнями, но только они не лежали, как положено, а ходили, работали, общались, получали премии, отмечали события, изменяли женам и мужьям, веселились, танцевали, хохотали, даже дрались, но всегда наделенные пролежнями, как родимыми пятнами, которые нисколько им не мешали. Так мне все это представлялось, в общем, полный сюр!
Я тоже был с пролежнями, но с какими-то душевными, внутренними, если можно так сказать, ибо моя пустая полая жизнь духовного мертвеца, с неизменной, извините, эрекцией, – вот вам, чем не формула черта!? – не могла меня не мучить. От чего я, понимая свое полное ничтожество, ненавидя мир, в котором я жил, огороженный вечным забором с дырой в никуда, физическим и метафизическим, периодически уходил в запои, наполнялся пьяной агрессией, задирался до всех, дрался, приставал к женщинам, желая однажды напиться и не проснуться, быть убитым в драке или задушенным в чужой постели. Или с похмелья намылить себе веревку, по дороге за пивом броситься под машину, наконец просто спрыгнуть демонстративно с высокого этажа, вот люди, смотрите, до чего вы меня довели! Вы хотели мертвеца? Так получите настоящего! Так бы я в конце концов и сделал, если бы не одно странное занятие, которое я привез с собой из Москвы и которое меня в конце концов и спасло, и даже, более того, наполнило мою жизнь смыслом, светом, счастьем и радостью.
ЧАСЫ ПОШЛИ
Я уже не раз писал о том, как меня впервые осенило творческим порывом. Мы с приятелями сидели в комнате, в общежитии ВГИКа, где я в последнее время у знакомых и жил. Сидели и прощались. Диплом был мне давно вручен, все лето я проработал проводником, деньги были истрачены, больше заработков не предвиделось никаких, наступала холодная московская осень. Вино было выпито, сигареты выкурены, стоял третий час ночи, и вдруг кто-то предложил, давайте на спор, у кого лучше получится, напишем рассказ или стихи о нашей звонкой дружбе, прямо сейчас, экспромтом. И все взяли ручки, карандаши, стали писать, а точнее думать, а я, как только прикоснулся пером к бумаге, словно бросился в бурный поток мыслей и образов, меня прямо понесло, хотя никогда до этого я не пытался сочинять, даже не думал об этом, и вот когда стали читать, поэма моя потрясла всех до слез.
После, когда я вернулся в Алма-Ату, я продолжил свое подпольное сочинительство, ибо боялся кому-то об этом говорить, меня бы тут же сочли городским сумасшедшим, родственники и друзья, как это без пяти минут инженер с прекрасным образованием и вдруг какие-то старческие или юношеские писульки? В том самом фильме, с которого я начал свое размышление, после нелепой, как и вся его жизнь, гибели героя, идет следующий финал. В часовой мастерской, куда также заходил Гия, к приятелям поболтать, он сделал одно маленькое дело. За разговором, из куска металла он выпилил крючок, на который люди могли бы повесить свою одежду, и прикрепил его к стене. Так вот в финале часовщик приходит утром на работу, снимает кепку, кладет ее было на подоконник, но тут вспоминает о вешалке, которой и пользуется. Итак, наш герой совершил в своей жизни первое, пусть и маленькое, но стоящее дело, и тот же часовщик обязательно вспомнит его добрым словом. Далее мастер садится за стол, надевает лупу и чинит часы. Крупный план, мы видим часовой механизм, который часовщик настраивает пинцетом. И вот часы пошли, затикали, и эта картина словно входит в сердце зрителя, и мы понимаем прямое высказывание автора, не тратьте свою жизнь попусту, как мой несчастный герой, наполните ее пространство истинно ценным содержанием.
И вот когда я начал писать, я совсем не был уверен, что наполняю жизнь чем-то настоящим, вдобавок все окружающие, узнав о моем «хобби», крутили пальцами у висков, я только чувствовал, как часовой механизм во мне, весьма заржавевший, поломанный многолетней неправильной жизнью, от прикосновения Мастера, Бога, Часовщика – о, неужели Он вспомнил наконец обо мне! – вдруг заработал, и только это тиканье внутри, этот тихий неуклонный ход, говорил, намекал мне, вопреки всему окружающему, что я нахожусь на верном пути.
ДЛЯ ЧЕГО СОЧИНЯЮТСЯ РАССКАЗЫ?
А теперь разрешим один наиважнейший, базовый, казалось бы, элементарный вопрос. Среди многочисленных, и, безусловно, прекрасных смыслов Творчества, попытаемся понять, что привносит Оно, светоносное, окрыляющее, возвышающее, катарсическое, принципиально нового в жизнь автора? Что он обретает в своем творчестве, чего не было у него прежде, в повседневной жизни, никогда? Или, попросту говоря, для чего сочиняются повести и рассказы? Для того чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к моим же произведениям, как к самым прямым доказательствам поисков моей идентичности, которые по определению я знаю лучше всего.
Итак, первый мой рассказ «Правила Игры», который я очень люблю и который нисколько не утратил, говорится без ложной скромности, художественной ценности за время своего 30-летнего существования. В этом рассказе мальчик так тоскует по отцу, оставшемуся в Северной Корее, здесь автобиографический момент, и настолько страстно представляет его себе, что однажды призрак отца вдруг действительно воплощается в алма-атинских реалиях. Причем появляется он, по закону совести, в самый неподходящий для этого момент, когда сын, «герой», грязный, потный, в крови и соплях, ползает по приказу старших в канаве, расцарапав себе лицо, изображая из себя то ли индейца, то ли белорусского партизана. Вместо того чтобы отказаться раз и навсегда от всех чужих приказов и играть только в свои достойные игры! Далее следует короткий мужской разговор. Отец, впервые пришедший на землю, увидев униженного сына, его положению изумляется, сынок же пытается как-то оправдаться, но разочарованный призрак, не дослушав, исчезает. Этот незаконченный разговор, это тяжелое чувство вины пред отцом за то, что он не оправдал его доверия, наполняет героя на всю последующую жизнь решительным желанием измениться, то есть, стать сильным, добрым и независимым.
Далее повесть «Кандидат». Молодой научный сотрудник, способный, амбициозный, в желании покорить весь научный мир, пишет диссертацию, задуманную еще в студенчестве, но которую у него в конце концов отнимают. Мол, надо помочь директору нашего института, у него сын такой балбес, что без твоей прекрасной работы, в болоте своей посредственности, он просто захлебнется. Ничего, герой выдерживает эту утрату, эту несправедливость, и разрабатывает другую тему, которую предлагает ему научный руководитель. При этом пишет он по ночам, запираясь в туалетной комнатке, другого места у него нет, они с женой и тещей живут в тесной квартире, вдобавок супруга на сносях. А теще, вздорной глупой базарной тетке, совершенно наплевать на научные изыскания зятя, и потому она не ленится и по ночам исправно, как робот, встает, дабы проверить везде свет, чтобы зазря не тратилось ее электричество. Каждый раз, когда женщина выключает в туалете свет, герой впадает в такое отчаяние, что просто не хочет больше выходить из этой комнатки. Никуда и никогда.
Но тем не менее, упорство его побеждает, научная работа готова, он представляет ее руководителю, который, прочитав, вдруг отдает ее, ничтоже сумняшеся, своей подчиненной, любовнице. Женщина как раз на днях устроила ему истерику: она сидит на одной и той же должности много лет, зарплата маленькая, он ничем ей, в сущности, не помогает: если все будет так продолжаться, она устроит скандал и сообщит всему миру и главное его жене об их тайной связи. И конечно, напуганный любовник вынужден что-то сделать. Получив такой роскошный подарок, любовница счастлива, она благополучно защищается, впереди значительное повышение зарплаты и прочие служебные перспективы. А что наш герой? Вот этой измены он уже не выдерживает, он запирается в туалетной комнатке и скоропостижно и безоглядно, словно с радостью, сходит с ума, так выражая протест этому пошлому подлому жестокому миру.
Наконец третий рассказ «Костюмер». Костюмер влюбляется в актрису, только поступившую к ним на службу в театр. Он настолько застенчив, что и виду не подает, что это божественное существо его как-то интересует. И в то же время, его так распирает это чувство, никогда с ним такого не было, что по ночам костюмер поднимается в ее гримерную, где она живет, пока ей не дадут свою комнату или квартиру, и подглядывает за ней в щелочку. Однажды не выдерживает и даже заходит, садится на краешек ее постели, наглядеться на нее не может, и тихо поет ей о своей любви.
Тем временем актриса переживает успех, у нее множатся поклонники, после каждого спектакля ее буквально на руках уносят восторженные зрители – вон из театра, в гости, в ресторан, в рай или ад, куда ей захочется. А в ее гримерную, одновременно жилую комнату, буквально стоит длиннющая очередь из поклонников, то ли за автографами, то ли чтобы одарить ее всевозможно. В конце концов актриса неожиданно просит помочь костюмера спрятать ее, где получится, ведь оказывается, она знает об его чувстве. Спасите меня, иначе я больше не вынесу этого безумия!
Тогда герой ведет ее к себе домой, темными дворами и ходами, чтобы их не обнаружили, приводит, кормит, моет, кладет спать, а сам верным псом сторожит ее сон. Так всю ночь он глаз не сомкнул. А под утро, чувствуя, что она скоро проснется и может, опять от него убежит, взбалмошная, стыдясь, например, за вчерашнюю слабость, он, одевая ее собой, – ведь он ее костюмер! – очень крепко ее обнимает. Он никому ее не отдаст! И действительно не отдает, намертво заключая в свои объятия, как бы она ни пыталась вырваться, уже веpя и пpедставляя, здесь цитирую, «как вот-вот вздpогнув, вдpуг замpет она, вся в сказочном мгновении пеpевоплощения, но уже не пеpед полным залом, а только пеpед ним одним».
Таким образом, мы можем констатировать, что в первом рассказе «Правила Игры» мальчик, выказывая свою тоску по отцу, более того, представляя его себе воочию, показывает нам, читателям, свое внутреннее существо, своего внутреннего человека со всеми его сокровенными посылами и желаниями. Далее в повести «Кандидат» внешне тихий научный сотрудник после наглого воровства двух его научных работ бунтует, символично не желая выходить из туалетной комнаты, где он все свои диссертации и написал, опять же обнажая свое мятежное естество. И наконец в рассказе «Костюмер» герой, преодолевая робость и смирение, спасает возлюбленную, высвобождая свое любовное чувство, так как он это спасение понимает.
Во всех трех случаях каждый герой превращается из внешнего социального типажа – школьник, научный сотрудник, портной-обслуга – во внутреннего человека, со своими, уже не внушенными, а исконными чувствами, мыслями, желаниями и мечтами. Вот где момент нашей истины! То есть, герой – это всегда внутренний человек или обретающий в себе внутреннего человека. И этот наш внутренний человек всегда говорит о главном, по существу, и поступает, оставаясь верным своему слову, чего мы практически никогда не делаем, живя по законам общества, в реальной жизни. И значит, для этого и сочиняются рассказы, которые своими коллизиями, перипетиями приводят героя к истине. И даже если он, как воинствующий болван, на своем пути вечно сражается с кем-то, – рубит, дерется, стреляет, взрывает, как в комиксах, фэнтези и прочей коммерческой чепухе, то это все равно разнообразные физические иллюстрации сокрытых внутренних желаний.
ГОЛЕМ УБЫВАЮЩЕЙ ЛУНЫ
В 2004 году я написал роман под названием «Голем Убывающей Луны», в котором, опять же, если коротко, мой герой, работая проводником, встречает молодую женщину в тамбуре, которая поругалась с мужем и покинула купе. Они знакомятся, – меня нечего бояться, ведь я проводник! – и, проникшись доверием, рассказывают друг другу какие-то самые важные вещи в своей жизни. И за душевной и, быть может, духовной близостью наступает физическая – страсть, порыв, желание, ведь они больше никогда не увидятся! – прямо там, назло всем приличиям, в неуместном грязном тамбуре. И на рассвете они расстаются. Но проходит время, и герой начинает тосковать по этой женщине, и вдруг чувство его воплощается, он видит ее на полустанке, как в сказке, в соседнем поезде, они до сих пор объезжают с мужем, с инспекцией, принадлежащие ему рестораны и клиники, и герой просит найти его в столице, куда он скоро прибудет.
И вот встреча их происходит, и спустя время он переезжает к ней в город, она устраивает его в обслугу, в харчевню, на Фабрику Патриотов, которой владеет ее богатый супруг, другого места нет, так в простонародье это заведение называют. И вот при приеме на работу, герой называет своя имя: Хо Лим, и тут же следует развязные шутки со стороны насмешливого сотрудника одела кадров. Так вы, значит, судя по имени, настоящий Го Лем! Значит, попали прямо по адресу, ибо у нас здесь не фабрика патриотов, а фабрика големов! –злобно смеется тот, пока его не осекает старший. Так я пытался передать, через это заведение, душную атмосферу России нулевых, в которой я несколько лет проработал. И к великому сожалению, этот пресловутый «патриотизм» как, в сущности, игра всегда в пользу государственных чиновников, по сути, подлецов и мздоимцев, расцвел ныне пышным цветом.
Итак, живя и работая среди големов, как метко назвал их кадровик, то есть обыкновенных покорных людей, ставших, как водится, жертвами обстоятельства, Хо решает бороться против этого рабства, цинично называемого государственностью, и в первую очередь сбегает вместе с возлюбленной из города, которую за это время еще сильней полюбил. Раз все вокруг големы, заявляет Хо, и по-другому не дано, то мы с тобой будем Големами убывающей Луны. Почему луны? Почему убывающей? – удивляется женщина. Как почему? Разве ты все забыла? Потому что мы познакомились с тобой в ночном тамбуре, под исчезающей луной, и если кому и должны служить с благодарностью, так только Ей, волшебнице, которая нас с тобой и познакомила. И все последующее время романа Хо борется за свою возлюбленную, как бы тяжело это ему ни давалось, и в конце концов ее отвоевывает.
В этой притче я уже четко, без прикрас, разделяю людей на големов, то есть кукол, чучел, деловых мертвецов, которым когда-то был и я, и людей с глубоким подлинным содержанием, – ищущих Бога, идущих к Богу. Причем големы эти не обязательно мерзавцы и отребье, а напротив, зачастую вполне себе добрые люди, которые просто не сумели, несчастные, в вечной суете по добыванию денег сберечь свое драгоценное внутреннее пространство.
ГОЛЕМ ПРИБЫВАЮЩЕЙ ЖЕНЫ
И здесь возникает закономерный вопрос. А что было бы, – что бы сталось со мной, если бы я не начал писать? И как бы я проживал все те ситуации, которые описаны в моих рассказах, будучи просто обывателем? Ведь они и были придуманы мной, ибо составляли в моей жизни реальную или потенциальную сложность для проживания. Опять же вернемся к рассмотренным рассказам. «Правила игры». Мальчик тоскует по отцу. И настолько страстно и зримо он себе его представляет, что однажды призрак отца появляется в его пространстве, чтобы преподать ему урок на всю оставшуюся жизнь. А что было на самом деле?
Я, конечно, – человек, повторяю, не автор! – тосковал по отцу, представлял себе мальчишкой, как однажды войдет он в наш двор, увидит меня издали, обрадуется, махнет мне рукой, и я побегу к нему навстречу, счастливый, растирая слезы по лицу, брошусь ему, высокому и статному, на руки и он поднимет меня высоко-высоко, над этим двором, в котором я сносил так много унижений, поднимет над всем нашим городом и землей, где люди, о, бедные несчастные люди, доставляют друг другу столько горя и хлопот. Но время съедает все. И с каждым годом, взрослея, я понимал, что не сбудется моя детская мечта никогда, что не будет никто меня обнимать, никакой отец, волшебник, и даже прикасаться, а если и будут, то только соседские парни или девушки, такие же богооставленные как и я, забытые родителями, которые много работали или напротив, на все наплевав, неуклонно спивались, и потому всю злобу, растерянность, раздражение, что никому не нужны, мы вымещали друг на друге.
Знаете, что самое страшное в этой жизни? Когда ты видишь, как твоя мечта, представьте себе прекрасную картину, и пусть лубок: белый дом, перед ним семья, мать, отец, брат и сестра, на зеленой лужайке, играют в прятки, разбегаются, а отец как главный, мужчина, начинает их искать, и они все прячутся, кто в кустах, кто под навесом, за дровами, кто еще дальше, в конце участка, зная, что папа их обязательно найдет, – так вот, когда ты видишь, как эта картина, помещенная в твоей комнате на самом видном месте, как генеральный план твоей жизни, день за днем, месяц за месяцем покрывается пылью, бледнеет, вдруг трескается, слетает с гвоздя, относится за ненадобностью в чулан, а там мыши и тараканы набрасываются на нее, как на какой-то протухший пирог.
И вот, значит, если бы ты не писал свои рассказы, ты бы смиренно сносил эту жизнь, и что-то гасло бы внутри тебя, умирало, радость, интерес, восторг открытия нового, ибо ты бы все отчетливей понимал, что это жизнь не твоя, не интересная, постылая и ужасная, как тот самый двор, в который тебе каждый день приходилось выходить, с опухшими дядей Сакеном и тетей Люцией, которые просили у тебя, еще пацана, поскольку взрослые им уже не дают, какую-нибудь мелочь, чтобы опохмелиться.
То же самое с ситуациями и в других рассказах. «Кандидат». Никакого бунта в реальной жизни младший научный сотрудник не совершал, ведь есть прототип моего героя, не сходил с ума, а проглотил обиду, как невкусный обед в институтской столовой, и ходил себе в лабораторию, неизвестно для чего, ведь все что он изобретал, у него отнимали, значит, просто в окно смотреть, да мух считать. А когда его вызывали, он покорно шел к начальнику, выслушивал указания, пожелания, и кланяясь, аккуратно их исполнял. И так год за годом, уже не человек, а голем, робот, социальный механизм, вот что ужасно, Рэндл Макмерфи из «Кукушки», уже перенесший лоботомию, то, что и требуется обществу, в конце жизни даже орден дали бы как самому образцовому голему района, города, страны. Но глаза бы его порой выдавали, вспыхивали огнем ярости, дрожащие губы же вдруг шептали: ненавижу вас! вы изгадили мою жизнь! И мы бы, кто повнимательней, более чуткий, понимали, что там, в его глубине, сидит тот самый нежный живой человечек, оскорбленный этим гадким пошлым обществом, для того и существующим, чтобы тебя унижать, усреднять, планомерно, шаг за шагом, размазывать.
Наконец «Костюмер». Но здесь все совсем очевидно. Ведь герой мой тих и застенчив, и потому никогда бы, ни в чем, он своей возлюбленной, актрисе, не признался бы, духу бы не хватило. И ходила бы она, красавица – нет, теперь красотка! – мимо него, не ведая об его томлении, да и знать-то ей зачем, у нее целый полк таких обожателей, только свисни. Растеряла бы свою красу и нежность среди гламурных скользких красавцев, если что и приносивших ей, так это пустоту – тонны пустоты! – опомнилась бы к 30 годам, стала бы искать душевного тепла, и быть может, обратила бы наконец внимание на тихо вздыхавшего по ней костюмера, который все эти годы ее смиренно ждал, а может, угасший, уже и нет.
Однажды я встречался в Москве с своими однокурсниками по Литинституту, то ли была круглая цифра после окончания, то ли что-то еще, и пошли мы все в гости в одному нашему товарищу, поскольку он активно зазывал. Принимал он нас широко обильно, пили, ели, шутили и рассказывали, друг другу нарадоваться не могли, это точно, и вдруг звонок. Хозяин ответил, потом вернулся, явно расстроенный. В чем дело, старик? Да вот теща звонила. Жена с ребенком возвращается из Питера на поезде, через два часа, надо встречать. – грустно сказал он. – Должна была завтра, но вот получилось пораньше. Так, что, расходиться надо? Извините, но да. – опустил он голову и стал извиняться. Ничего страшного, мы все быстро собрались и пошли на выход. Сережа, так звали хозяина, решил меня подвезти, поскольку мы с ним не договорили, тем более мне было по дороге. И вот поймали такси и поехали.
Значит, ты написал роман? – спрашивал он. Да, Голем Убывающей Луны, с гордостью ответил я. А как же ты умудрился в наше-то время писать? Когда все мы, как савраски, высунув язык, должны тянуть семью, добывая деньги… Я знал, что работал он на какой-то фирме, не имеющей никакого отношения к литературе, как практически все наши выпускники. Так я же развелся! – радостно признался я, а прозвучало, словно только освободился. Как здорово! – вдруг воскликнул Сергей и даже захлопал в ладоши, как ребенок, от удовольствия. А потом печально добавил: А я – нет! После, глядя на пролетающие за окном огни, сказал. Вот ты молодец, написал роман. Теперь ты Голем – как там у тебя? – Убывающей Луны. А я знаешь кто? Кто?… А я сейчас и уже до конца своей жизни – тяжело вздохнул он. – Голем Прибывающей Жены. Я захохотал было удачной шутке, а он совсем нет, и мне стало неудобно. И тут я вспомнил, что он среди нас был самым способным прозаиком, или одним из них, и мне тоже стало грустно.
А давай выпьем на прощание, неожиданно предложил он. И достал из кармана бутылочку коньяка, которую, значит, предусмотрительно взял с собой. И мы прямо в машине, с позволения таксиста, ее распили. И он говорил тосты, все больше за меня, словно я, обретший свободу писать, есть надежда его и всех наших однокурсников. Я вяло этому сопротивлялся, но с другой стороны, если хочет, пусть говорит, должен же быть у людей пример, на кого равняться, может, он все бросит и начнет писать, и значит наша встреча не просто так, да, мы все големы, кто луны, а кто жены, но у нас всегда есть выбор, творить или служить, так что нечего на судьбу обижаться.
ВСЕ ДЕЛО В ПУСТОТЕ
Недавно – продолжаю тему моих однокашников – ко мне заезжал мой приятель Катышев, с которым мы учились в первом техническом вузе. Он занимается IT-технологиями, у него крупная компания, что-то вроде лаборатории Касперского, с которым он даже конкурирует, с филиалами по всей России и за рубежом. Он возвращался из Китая с выставки. Мы не виделись с момента окончания института целых 35 лет, мы встретились, обрадовались, обняли друг друга, и в ресторане он много рассказывал про себя, про свою жизнь, про то, как организовал компанию, как развивался, в общем, про все свои более, чем очевидные успехи. Затем, когда перешли к десерту, он начал спрашивать обо мне. Его удивляло, как это я, хороший физик и математик, начал писать рассказы, романы, эссе, то есть двинулся совсем в другую сторону.
— Я тебе отвечу, как математик математику. – сказал тогда я ему. – Все дело в Пустоте.
— В каком смысле? – уточнял он.
— Там, где много людей, там всегда много пустоты или вообще одна пустота… Я ушел от людей как от носителей или источников этой ядовитой «субстанции». И, оставшись один, казалось бы, в физической пустоте, стал создавать свой мир, полный оригинального и вдобавок густого содержания.
— Да, это так… – задумчиво ответил он, – я тоже часто об этом думаю.
— А точнее?
— Например, чем больше успеха, денег, внешнего лоска, тем больше этой самой пустоты! – сказал он и опять почему-то замолчал.
— Ну, так продолжай дальше!
— А чего дальше, ты и сам все знаешь, раз так живешь. Деньги разъедают твою душу, взамен обнимая пустотой, или именно этой гламурной пустотой и разъедая. Вокруг меня всегда множество людей – сотрудники, помощники, секретари, даже телохранители, но при этом я нахожусь в абсолютной пустоте. Я раньше программы писал, как в молодости, думал, этим спасаться, но не помогает.
— А семья?
— А что семья? Я их развратил! Они просто потребляют плоды моих успехов. Ведь если бы я бросил все, ради спасения души, стал бы, например, как ты, романы писать, или просто компьютерные программы, так они взвыли бы в первую секунду. Что делать-то? – вдруг обратился он ко мне, и глаза его, к моему изумлению, излучали полное отчаяние.
— Тогда брось весь этот бизнес! – вырвалось у меня, я почувствовал в нем скрытую личную драму. – Но ты же не сможешь… Значит терпи свое богатство, за которое заплачено пустотой и тем же непониманием в семье. Я ведь тоже многое терплю.
— Ты? Интересно, что? – удивленно спросил он.
— Ну как? Я живой человек, и во мне всегда живет вторая половина, этакий Хайд, а я, значит, Джекил. И этот Хайд постоянно меня куда-нибудь зовет, увлекает, а раньше по молодости вообще разрывал, тащил к якобы умным приятелям, сногсшибательным женщинам, на всяческие престижные, псевдо-содержательные тусовки.
— А сейчас? Как вы со своим Хайдом решаете этот вопрос? – с тихой иронией спросил одноклассник, уже спрятавший свою грусть.
— Мы спорим с ним до устали, до изнеможения, но над нами всегда незыблемый голос.
— Голос? Какой еще голос?
— Голос Часовщика.
— Кого, кого?
— Часовщика! – повторил я, и стукнул себя в грудь, – Моего часовщика. Понимаешь?
И наступила пауза, мы задумались, каждый о своем, и он, наверное, думал о том, что я тихо и окончательно, за эти годы, сошел с ума, в общем, перед ним сидит настоящий городской сумасшедший. А я действительно вспоминал Часовщика, который 30 лет тому назад, установил во мне часы, уже мои часы, которые начали тикать, неотступно отсчитывая новое время, уже мое время, в котором я начинал строить свой новый оригинальный мир. И не веря больше в прежнее мироустройство, я строил его как выход, как исход, как счастье, как судьбу, как свое самое главное откровение, и потому упорно, со страстью и вдохновением, несмотря ни на что, и вопреки всему.
25.06.19
***
Мы в Telegram
Прекрасно, Саша! Великолепно!