Геннадий Ким
Николай Ильин
Геннадий Ким не рассматривался в нашем литературном сообществе в качестве поэтического лидера, его часто воспринимали как поэта «от сохи», как стихтворца-любителя, хотя едва ли какой-нибудь поэт может не быть любителем. Родившийся в 1933 году, он только в 2002 издал свой первый сборник. Нечасто выступал он и перед публикой, тем более, на престижных литературных собраниях. Время показало, что творчество Г. Кима имело и сохранило немалое число поклонников, которые находят в его стихах нечто, чего, быть может, не обнаруживалось у более именитых и авторитетных авторов. Силами почитателей его творчества были предприняты и дальнейшие публикации стихотворений поэта. Нам интересно разобраться, что собственно составляло привлекающую черту его поэзии.
Геннадий Ким представитель корейского народа, той его части, которая была когда-то насильственно перемещена в Узбекистан. Детская память о земле предков присутствует в художественном сознании автора: «Утро и свежесть, земля моих предков» (45) [1],- пишет он, перефразируя закрепившееся поэтическое определение Кореи как «страны утренней свежести».
Воспитанный на русской культуре, поэт во многих стихотворениях дает нам почувствовать значимость и объединяющую роль этой культуры. При этом Узбекистан воспринимается им как Родина, а не просто страна проживания. Такое мироощущение присуще почти всем некоренным жителям нашей страны, часто говорящим и пишущим по-русски, сохранившим в большей или меньшей степени родной язык и принимающим Узбекистан как свою родину. Вспомним, что такое же отношение к Узбекистану было присуще и народному поэту Александру Файнбергу. Отсюда столь легкое и естественное приятие жизненной позиции Геннадия Кима значительным числом наших читателей и слушателей.
О, голубая Азия,
Где с детства я живу.
Ты – тихая фантазия,
Ты – сказка наяву!(4)
Поэтизируя своеобразие узбекской земли, ее народа и культуры, поэт избегает сусальных описаний, набивших оскомину картин страны с минаретами, хлопковыми полями, гостеприимным пловом и чаепитием. Это не Азия приезжего, восхищенного романтика или этнографа, но страна, воспринимаемая изнутри человеком, выросшим и сформировавшимся в ее ауре. Такое восприятие содержит какое-то наивно детское, первозданное: ощущение теплоты земли, принявшей и уберегшей его.
Алыми лучами солнце в час заката
Золотит верхушки стройных тополей.
Разбрелись по небу облака-ягнята –
Белые отары голубых полей. (З)
Отчетливо просматривается сознательная перекличка с Есениным, представителем той поэтической и человеческой позиции, которая воспринимала европейско-российское и азиатское начала как нерасторжимое единство.
Собственно Азия, горячая сухая страна с присущей ей пейзажной характерностью, также попадает в поэтический объектив поэта, сохраняя при этом некую романтическую описательность, но уже не переходящую в сентиментальность.
Струятся в мареве барханы,
Звенит оранжевый песок,
Мелькают юркие вараны
В полдневный час у самых ног. (6)
Лирический герой Геннадия Кима это простоватый парень с крестьянским прошлым, человек физического труда, переживший непростые времена нашей истории, но сохранивший доброту, веселость, и более того – приобретший устойчивое понимание истинных жизненных ценностей. Очевидно и то, что нелегкая молодость и опыт суровой действительности стали для него своеобразным толчком к творчеству, словно по контрасту с жизненной неустроенностью:
От житейских неурядиц,
Беготни и суеты
Мы спешим не хлеба ради
В светлый мир, в страну мечты.
………………………………
Нету здесь подводных рифов,
Диких скал у берегов,
Только ритмы, только рифмы –
Только музыка стихов. (28)
Легко заметить некоторую поэтическую идеализацию, наивную эстетизированность в произведениях поэта, истоки которой в психологическом противопоставлении искусства недобрым и грубоватым проявлениям жизни:
Наутро, когда отдохнули с дороги,
Нас, сирых, одели, обули потом.
Сказали: от вас ожидаем подмоги,
Идите, ребята, в конюшню гуртом.
…………………………………
Цветов аромат разве может сравниться
С дерьмом и мочой работящих коней.
А ночью приснилась мне синяя птица,
Туманные грезы безоблачных дней. (49)
Физический труд – некий первоэлемент труда вообще – остается во взрослой памяти поэта, и нелегкость его вместе с тем является одним из источников самоутверждения лирического персонажа и даже некоторого любования собой:
На цибуле, на арбузе
Растерял жирок на пузе,
Несмотря на грустный вид,
Стал я строен, как джигит.
……………………………
О, гордись, моя отрада,-
Я теперь мужик что надо.
Не бездельник, не лентяй,
Не какой-нибудь слюнтяй. (29)
Иногда стойкость и опыт сурового выживания порождают в лирическом герое насмешливость и браваду, он словно гордится своей непрактичностью и беззаботностью, ибо не в одном только достатке или внешнем успехе человеческое счастье:
Знать, добытчик я не важный,
Потому как пуст бумажник,
Даже близкая родня
Отвернулась от меня.
Говорят,- я неудачник,
Потому как нету дачи,
Нету злата-серебра,
Ни кола и ни двора.
Был я светел, был я весел,
Жил взахлеб и куролесил.
И судьбе наперекор
Все такой же до сих пор.(50)
Эта дарованная судьбой и закаленная в испытаниях жизненная сила воспринимается лирическим персонажем как некий эквивалент счастья, которое не в везении, но в жизнестойкости, психологической устойчивости, в осознании своей готовности к преодолению трудностей:
Как прежде, душа нараспашку,
Я все еще верю в мечту,
Случайно родился в рубашке
С серебряной ложкой во рту. (67)
Стоическое довольство малым, наполненность самим ощущением жизни, своеобразное «единение» с состояниями природы оказывается элементами философии внутренней самодостаточности:
Не смотри на мир с обидой,
Как сквозь мутное стекло.
Преуспевшим не завидуй,
Не держи на ближних зло.
Солнце, небо голубое,
Зелень трав, цветы вокруг,
В целом мире только двое,
Что еще тебе, мой друг? (43)
Жизненное кредо лирического героя – не сдаваться перед трудностями жизни и не терять оптимизма и бодрости – высказывается подчас с юношеским запалом и бравадой:
Веселая природа,
Чудесная пора,
Да здравствует свобода!
Вперед, гип-гип, ура! (31)
Однако известно, что все подлинные простаки и примитивисты в искусстве, по крайней мере значимые из них, внутренне не так уж просты и примитивны. В них почти всегда присутствует некое расширительное начало, если не двойное дно, то некая двуплановость – сочетание внешнего простака и внутреннего человека с душевной глубиной и наблюдательностью. Наш автор умеет еще с крестьянской хитринкой и поиграть в примитив:
Житель провинции и недоучка,
Часто я путаю облачко с тучкой,
Скарб свой домашний – с импортной мебелью,
Гоголя – с Гегелем, Бабеля – с Бебелем.
…………………………………
Не разбираюсь в коттеджах и вилах,
Но понимаю в лопатах и вилах. (38)
Часто заявляя о себе как о беззаботном простаке и стихийном эпикурейце, он в то же время обнаруживает черты человека вдумчивого, ироничного и ранимого. Так, рядом с оптимистическими сентенциями могут появиться и строки, исполненные печали от наблюдения за изгибами собственной судьбы:
Как ни печально, я попросту ослик,
К трудной работе приученный,
А осознанье приходит к нам после,
Жизнью когда мы измучены. (45)
Тут же может возникнуть и глубокая досада на несправедливость жизни:
Что такое ностальгия?
Грусть по собственной судьбе.
Это значит, дорогие,
Слезы о самом себе.
Прошлых лет напоминанье,
Пустота и в горле ком,
И печаль непониманья,
Одиночество вдвоем.(51)
Тогда самоуспокоение и бравада оказываются несостоятельными. Иное дело, что и в этом случае жизнь остается прекрасной:
Но бывает ностальгия,
Как янтарное вино,
Я не знаю, как другие…
Жизнь прекрасна все равно. (51)
Иронией часто пронизано отношение автора к себе как поэту и к тем, кто снобистски оценивает его простоватые стихи («И опять друзья со стороны // Катят бочку на мои стихи») (17). В поэте нет самоуверенности и обольщения значимостью своего творчества, но он не считает зряшной эстетическую работу своего масштаба: не всем быть великими, и это ложный подход к поэтическому труду: эстетика жизни дается не только «великим», но многим, кто способен понимать и создавать красоту:
Вы в авангарде, эстеты и снобы,
Взгляд на искусство, конечно, особый…
Как и положено, как и мечтали,
Скоро вы будете на пьедестале.
…………………………….
Запахи хлева и запахи хлеба
Дороги мне, словно соколам небо…
Не обивать мне чужие пороги,
Не для меня обходные дороги.
Все говорят, что я буйвол упрямый…
Дуй напрямик!.. Что мне кочки и ямы!
Солнечный день или хмурый, дождливый –
С глупой улыбкой брожу я счастливый. (38)
Вместе с тем поэт защищает своего лирического героя, когда его и в самом деле хотят примитизировать. Простота лирического персонажа не просто черта его характера как следствие натуры и сложившихся обстоятельств, это еще и осознанная позиция – залог сохранения исконного, природного, настоящего. Простота и народное начало – основа оценки жизненных явлений человеком, который уже в иной среде и социуме сберегает свое понимание истинного, условного и ложного. Досадливые и завистливые неудачники, тайные мечтатели и любители славы, власти, значительности, богатства вызывают у него насмешливое отторжение. Хотя он готов сам посмеяться над собой, своей простоватостью и непрактичностью, легко отнестись к шутке, но в то же время может обнаружить и гордость человека-труженика:
Веселый драчун и гуляка,
Я вовсе не лох, не лопух… (67)
В поэтическом наследии Геннадия Кима доминируют стихи о природе, любовная лирика и стихи-размышления о подлинных или ложных жизненных ценностях (в прошлом такие часто именовались «думами»). Последний тип стихотворений, раскрывающий жизненные идеалы и позиции автора, уже достаточно рассмотрен.
Обращение к природе, восприятие ее как мерила естественности жизни, характерно для многих стихотворений Г. Кима. В общении с природой герой часто ощущает свою самодостаточность, простые составляющие процесса жизни – виденье, слышанье, дыхание, созерцание – оказываются первоценностями бытия.
В листве запутался веселый ветерок,
Резвится, как дитя, листочками играя.
И листья желтые слетают на песок,
Как в пасмурные дни озябших птичек стая. (5)
Природа – своеобразный аккомпанемент и катализатор испытываемых чувств:
Приходит время листопада,
Озябший сад окутан мглой.
Друзья мои, быть может, рядом,
Но не со мной, но не со мной…(18)
Достаточно многочисленные любовные стихотворения, представленные от лица изрядно влюбчивого лирического персонажа, создают впечатление, что именно в женщине Г. Ким находил лучшие качества человека: душевную и физическую красоту, отзывчивость, простоту и искренность, эстетическую возвышенность.
Взор твой нежный с поволокой,
Точно небо поутру,
Легким облаком твой локон
Золотится на ветру. (57)
Вместе с тем значительное число любовных стихотворений окрашено иронией. В одних случаях истоки этой иронии в том, что лирический герой в своих мечтах и ухаживаниях «замахнулся» на то, до чего, как ему кажется, он не дотягивает сам:
Вернулся я веселенький
Под мухою домой,
И на портрет твой, Оленька,
Направил взор хмельной.
Тобой любуюсь часто я,
Обиды не храня,
Но смотришь ты, глазастая,
Совсем не на меня.
Настроенный лирически,
Стою я как во сне,
А профиль твой классический
Двоится на стене.
Твоя прекрасна копия,
Мой милый идеал,
Мечта моя – утопия,
Прощай, оригинал. (48)
В другом случае ирония поэта маскирует понимание того, что его увлеченность именно увлеченность, а не серьезное чувство (он «здóрово влюбился»). Проявление искреннего восхищения женщиной, тревожащих, подчас мучительных чувств переплетается с ироничным самонаблюдением, насмешливым взглядом со стороны на самого себя:
Я за веселым и невинным флиртом
Сошел с ума, как знойный бедуин.
Не вылечится мне летучим спиртом.
И вовсе не поможет никотин.
Игра с огнем и тонкое искусство,
И ясный взгляд, и томное чело…
Я одержим большим и светлым чувством,
Вам все равно, но мне не повезло. (44)
Здесь «ясный взгляд», и «томное чело», «большое светлое чувство» так похожи на трафаретные поэтизмы, пришедшие из литературного прошлого и которыми так охотно пользуются поэтические дилетанты, наивно полагая, что это и приближает их к высокой классической поэзии. Но у Кима все подано через самоиронию, лирический герой как бы говорит не своими словами, но «прикрываясь» литературными трафаретами, «как в таких случаях выражаются поэты…».
Даже ситуативно банальное обретает поэтичность, обрастая простодушной иронией. Так, мечтая о понравившейся несвободной женщине, лирический герой восклицает:
Коротка надежда у невольника.
Жизнь – непредсказуемый пасьянс.
В мире существуют «треугольники».
Стало быть, и я имею шанс. (41)
Следуя поэтам с «народной жилкой», Геннадий Ким явно наследует поэтические традиции Есенина, Твардовского, Некрасова, Кольцова. К Есенину буквально обращено стихотворение «Говорит со мной Есенин…»(25), и эту близость демонстрируют многие стихотворения и строки поэта:
Будь в малиновой рубашке
Синеглазый славянин –
Я б сравнил тебя с ромашкой
На лугу среди равнин. (60)
Не афишируя себя как профессионального автора, иногда нарочито подчеркивая свою недоученность и неосведомленность, поэт в то же время вносит в лексический состав текстов отнюдь не простоватые понятия и ассоциации, так среди «вил и лопат» появляются Семирамида, мадонна, звездный тет-а-тет, Гименей, Эскулап, Рафаэль, Гегель, бедуин и прочие, словно опровергая игровую упрощенность «жителя провинции и недоучки».
В стихотворениях Г. Кима присутствует не столь частое, но эффектное словотворчество в есенинском духе с сохранением корня слова: «шмелиный гуд», «тополечки сизоствольные».
Всей логике создания образа «простоватого» лирического героя соответствует традиционная силлабо-тоническая система в ее устоявшихся размерах.
Интересна работа поэта с рифмой: в строфах-прибаутках с игрой словами он добивается весьма точных повторяющихся созвучий (виллами – вилами; гарнитуром – туром, хворости — хворостом), в других случаях следует современной тенденции расширения рифм за счет более-менее близких созвучий и составных рифм: паруса – сад, глаза – назад, небес – тебе, утром вы – перламутрово, не надо лгать – нàдолго, чай лью – печалью, Япония – пони я. Игра словами и созвучиями часто дополняется постоянной и сквозной рифмами:
Прима Римма, чудо Римма,
Римма, ты неповторима.
Ты прелестна и без грима,
Жаль, не только мной любима.
…………………….
Постоянно возле Кима
Ты присутствуешь незримо.(32)
Среди стихотворений Г. Кима немало проходных, написанных по случаю, наивных и даже искусственных. Сказывается недостаточность поэтической школы, филологической подготовленности. Но надо отдать должное его своеобразному голосу, его дружелюбию, стойкости и простоте, чего так не хватало в очень напряженный период общественных переломов и переустройств. Имеет смысл возвращаться к поэзии Геннадия Кима, ибо в лучших произведениях звучит своеобразный тембр поэта с его внутренней глубиной и иронической простоватостью, он занимает свою нишу среди авторов, а в его лирическом герое мы находим что-то чистое, светлое и обаятельное, с такими людьми легко и надежно.
Пусть не стали мы великими,
Не взошли на пьедестал,
Но, наверное, безликими
Нас никто не называл. (79)[2]
Я познакомился с Геннадием Кимом незадолго до его ухода. До этого, я неоднократно видел его на наших поэтических вечерах в музее Сергея Есенина. Однажды мы встретились с ним на повороте к зданию музея, и он спросил меня: «Вы, конечно, к Есенину?». Я ответил «Да». «Тогда нам по пути», – сказал он, и мы пошли рядом. Я думаю, что далеко не одному мне, но еще очень многим оказалось по пути с Геннадием Кимом и его поэзией.
_____
[1] Здесь и далее стихотворения цитируются по изданию: Геннадий Ким. Ностальгия.- Ташкент: изд-во Литературного фонда СП Узбекистана,2002, 74 с. В скобках указывается страница цитируемого текста.
[2] Геннадий Ким. Приглашение.- Ташкент, 2009, 100 с.
Комментирование закрыто.