Александр Кан. Свидание с комнатой (Описание одной борьбы)

Александр КАН

СВИДАНИЕ С КОМНАТОЙ (Описание одной борьбы)

 

Елене Ружицкой

Меж черствых сучьев нынче твой глядится небосвод,

Стань песней, вечером, землей,которую он ждет.

Смиренным стань, как вещи плоть,для сущего созрей,

дабы познал тебя Господь,как спелый плод с ветвей.

Р. М. Рильке

 

НЕСЧАСТНЫЙ ЗЕМЛЕМЕР

Вспоминая давнее-ушедшее-былое, я вновь утверждаю, что ужас человеческого существования заключается в том, что в силу тех или иных обстоятельств ты вынужден проживать свою жизнь по законам, придуманным не тобой, и вообще не имеющим к тебе никакого отношения. Итак, я вспоминаю школу, класс за классом, все детерминировано от и до, шаг влево, шаг вправо, равносильно  расстрелу, не вдаваясь в подробности, я вновь окунаюсь в то давнее чувство стыда, если не преследовавшее меня по пятам, то набрасывавшееся на меня хищным зверем, с пугающей регулярностью, причем за какие-то смешные проделки, – опоздал, пропустил, не выучил… Я помню, как меня отчитывал за что-то наш школьный директор, не лицо, а маска, почему-то под толстым слоем пудры, словно там, под маской –дыры или дыра, он брызгал в меня ядовитой слюной, а челюсть ходила ходуном, вот-вот отвалится – о боже, как страшен, оказывается, вблизи человек! – и я уже, руки по швам, смиренным столбиком, проваливался сквозь землю…

Затем институт, уже полегче, занятия, пары, пустоты, один раз пропустишь – ничего, не больно, не страшно, затягивает как любое впалое, но вот потом, когда пошли зачеты и экзамены, буквально шкуру сдирали, здесь следует пояснить, что учился я в техническом, режимном, от оборонной промышленности, то есть свобода наша была ограничена по сравнению с теми же творческими, гуманитарными вузами, имел возможность после сравнить, а если вел себя вольно, то тут же сообщали, стукачи, система доносов работала отлаженно. В общем, –  к чему я все это говорю? – когда мы окончили институт, в 1983-м, то с таким наслаждением и ожиданием чего-то чудесного бросились навстречу свободе или той паузе, дыре, лакуне, до поступления на работу, строго по распределению, такие в советские времена были законы, и пауза эта могла длиться год, два, три, а то и не заканчивалась никогда.

Вначале долго обмывали дипломы, причем кто-то из нас клялся, что никогда не будет работать по специальности, призывали к творчеству, к свободе, это самые богемные из нас, а прирожденные инженеры их не понимали и даже с ними дрались, за принципы, но – ничего, все в конце концов братались за одним столом. Затем нас с трудом, но все-таки выдавили из общежития, выпускникам ведь было не положено проживать в студенческих комнатах, тогда переселились к кому-то на квартиру, и продолжали гульбу, – весело, шумно, скандально, опасно. Но все постепенно сходило на нет, силы наши таяли, «инженеры», то есть, те, кто любили свою специальность, уезжали таки по распределению, а «диссиденты», допивая последнее, продлив за взятку прописку, устраивались в Москве работать грузчиками, монтировщиками сцены, или, как я, – считалось, что мне повезло! – уезжали в рейсы проводниками поездов дальнего следования.

Мы как-то зарабатывали, жили в складчину, не желая,повторяю,жить по законам, придуманным не нами, не имеющим к нам никакого отношения. То есть, не собирались возвращаться домой, или туда, куда нас министерство направило, чтобы длить и множить, как мы считали,инженерскую рутину, – ходили в театры, в кино, на подпольные рок-концерты, заводили романы, жили любовными парами, и вместе все – одной коммуной. К нам то и дело присоединялись другие выпускники из самых разных вузов, что нам несомненно льстило,как бы подтверждая нашу мировоззренческую правоту, круг наших знакомых ширился, и мы ходили друг к другу в гости, конечно много пили, вообще пьянство в те времена было обязательным, как работа, – выпил мало, значит неудачник, – скромнов углу молчишь, а выпил много, устроил какое-либо хулиганство, на утро вспоминаешь, что и как,этаким ударником алкоголического труда, под всеобщееодобрение,признание, хохот.

Однажды, как водится, начинали день с пивной палатки, встали кругом, с полными кружками, чтобы завести дежурный разговор, но все молчали, утыкаясь носом в разбавленное пиво, чтоб не глядеть друг на друга,ведь мы, оказывается, друг другу изрядно надоедали, и вдруг наш гость, дипломированный геодезист, пришедший вчера, а когда и с кем, никто не помнил, с каким-то своим горем, – ибо плакал, пьяный, вчера, просто рыдал! – а каким, никто не помнил тем более, изрек по началу неясное, носо временемставшее крылатым. Перевожу на более корректный язык: «Да, братцы, все мы как…несчастные землемеры, без смысла и пользы мерим эту землю шагами, на которой нам так несладко живется!»

После этих слов мы все как-то не по-утреннему оживились, нам показалось они, слова, такими остроумными, что мы решили тут же обмыть эту сентенцию, что и сделали, в общем,все дела опять пошлиза борт, день прошел и закончилсяв бликах, пятнах, вспышках, а после в свинцовых сумерках. Но на следующее утро все стали незаметно, потихоньку разбегаться, чего никогда прежде не было, причем тайком, поодиночке, стыдливо, словно с места своего позора и унижения. И когда мы остались вдвоем, с Чистяком, моим однокашником, старым приятелем, и все-таки доползли до пивного ларька, выстояв очередь, отпивая лечебное, мы вдруг поняли, что в этом расколе виноват наш магический, мистический – ведь никто не знал, откуда он появился? – землемер, геодезист, давший такую точную и жестокую оценку нашему существованию. Действительно никто не хотел быть несчастным землемером, все хотели быть счастливыми, а вот кем… никто иникак не мог этого сказать!

Так, в бессмысленном, постылом, значит, землемерстве, прошел мой год в Москве, после окончания института, помню, последние месяцы до отъезда я был совсем один, и у меня не было дома,  ночевал я у приятеля-актера, в знаменитом общежитии ГИТИСа, на Трифоновской 45 б, потому что оно находилось рядом с Рижской, где располагалсярезерв проводников, куда я ходил устраиваться на работу. Но на работу меня не брали, потому что у меня уже не было ни студенческих документов, ни каких-либо еще, и большей частью времени я бродил по городу, впроголодь, потому что и деньги все кончились, акогда они кончились, тут же разбежались «друзья». Ходил, бродил я, значит, всеми забытый, богооставленный, по городу, туда-сюда, потом кругами, а после опять, точно завороженный, возвращался в резерв, надеясь на какое-то чудо, что кто-то надо мной из бригадиров сжалится, и возьмет к себе в бригаду, пустит меня в рейс вместо заболевшего или запившего, а я его никогда, – все-таки у меня стаж три летне-осеннихсезона! – ни при каких обстоятельствах,не подведу.

Я мечтал уехать в  рейс, потому что там, в поездах, меня ожидала совсем другая жизнь, отлаженная, сытная, наполненная событиями и очень логичная, – да, со своими законами, но которые мне очень нравились: ты везешь людей от Москвы до города N, за время проезда ты зарабатываешь деньги, есть много возможностей, иливезешь частный груз, илиберешь зайцев, что более прибыльно, или наконецтайком продаешь водку.И конечно, заводишь романы, столь же легендарные, как и курортные,  просто о них меньше говорят, ибо меньше романтики, ибо любить женщину без прошлого, да в трясущемся вагоне, наверное,не эстетично, не этично и вообще неприлично. Но тем не менее, выходишь на остановке с неизменным желтым флажком, к тебе подходит незнакомка, с сопровождением или без, как бы не замечая тебя, ты помогаешь ей подняться в вагон, заносишь ей вещи, провожаешь пристальным взглядом, до места, зная, что если ваши взгляды встретятся, то все у вас обязательно случится. Ну и прочие возможны были приключения, связанные с самыми разными, невероятными людьми, какие только на железной дорогеи встречаются! Но у меня, увы, ничего пока не получалось, с документами было строго, и всякие подделки немедленно проверялись и вскрывались, и я ни с чем возвращался по вечерам в общежитие. Но и там было все непросто, на вахте сидели звери, переодетые, вечно пьяные, вооруженные матом, милиционеры, после Олимпиады в 80-м со всех деревень понаехали. Ипроникнуть в общежитие я мог только вечером, в сумерках, когда мой приятель спускал мне со второго этажа канат из связанных простыней, стойко напоминавший мне в сумеркахвисельную петлю.

В конце концов, я уехал в рейс по чужим документам, вместо знакомого приятеля, проводника, у которого как раз были неотложные дела дома, а  может, я просто, на грани отчаяния, так разжалобил его. И я проработал все лето, плюс раннюю осень, до октября, наконец пребывая в своей стихии, по глазам пассажиров читал их желания, добрые, плохие, запретные или смешные, исполнял их по возможности. Иездил я в Воркуту, в Архангельск, в Северодвинск, на русский Север, зарабатывал деньги, и когда наступила холодная снежная осень, я ушел наконец с железки.

И  опять болтался в Москве, но уже с деньгами, опять много пил, угощал налево и направо, уже пропитанный алкоголем и одиночеством, зачем-то спускался маньяком в метро, и в вагонах высматривал симпатичных девушек. В точности как в знаменитом рассказе Хулио Кортасара «Из блокнота, найденного в кармане»! Выходил вслед за ними из вагона, но не следуя строгим законам совпадениянаших, как у автора, маршрутов,а просто, по-мальчишески, шел за ними по пятам, хихикал, острил, задирался, многие откликались, и мы заводили даже отношения, но не надолго, иботаков был увсех, у нас, в Москве, да и вообще в мире, закон: Она Одна и Ты Один,и Все По Одному, Другого не дано, и потому мы также легко расставались.

И, может быть, я закончил бы свои скитания, преследования в метро столь же трагично, как герой рассказа, самоубийством, но спасали комнаты… Что? Да, просто комнаты, которые предоставляли друзья, приятели,собутыльники, на день, на два, на три, а то и на неделю, в которых я мог просто отлежаться и прийти в себя, от всех этих безумных бесцельныххождений. Но всегда объявлялись настоящие хозяева, совершенно незнакомые, вот подвох,которые вежливо, но чаще грубо изгоняли тебя. В конке концов я сильно заболел от такой бездомнойжизни – простуда, температура, воспаления – и однажды, выйдя утром из очередной квартиры, глядя на огромное пустое небо, этакий вечно серый котлованнад твоей головой, я твердо сказал себе, что пора тебе, Александр, ехать  в другую комнату, ту, что находится в четырех с половиной тысячах километров от Москвы, заключенную в твоей родной алматинскй квартире, откуда тебя никто никогда не выгонит, и в которой ты выспишься за всю свою бессонную, безумную, бесшабашную,и, признайся, все-таки больше горькуюмосковскую жизнь.

 

ПОРТЬЕ ДЛЯ ПРИВИДЕНИЙ

Просыпаясь в алматинской квартире, в своей родной комнате, я все думал, какое же это простое земное счастье: просыпаться в своей собственной постели, не вздрагивая от зловещего стука шагов приближающегося к тебе с оскалом хозяина, не скакать на одной ноге, на ходу надевая штанину под хозяйские крики, не забыватьдорогие тебе вещи, в спешке, в оставленных тобой квартирах, и не жить тупым смирением, раз пустили тебя на ночь, так будь этим счастлив! В общем, какое же это счастье: просыпаться и разглядывать комнату, в которой ты вырос, откуда уезжал в Москву учиться, и вот вернулся через несколько лет, привыкая к новым предметам, которые верно внесла сюда мать, вспоминать, какие были старые, потом искать любимые вещи, книги, вновь обживаться в своей комнате, вдруг замечать, как и комната привыкает к тебе, приглядывается, всеми восемью своими углами и шестью плоскостями, приглядывается и вздыхает, даже шепчет что-то себе под нос, –вот интересно, а где же у комнаты нос? – в общем, ты не выходишь из комнаты днями, неделями, слышишь только, как на кухне готовит завтра-обед-ужин твоя мать, и все ходишь новоявленным счастливцем по дорогой тебе комнате, пока серьезной и насупленной, верно, размышляющей, стоит ли посвящать этого знакомого незнакомца, вдобавоквероломного жильца, в свои секреты и тайны?Помните у Бродского?

Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером

Таким же, каким ты был, тем более – изувеченным?

И однажды это происходит. Что?… Посвящение! Уже ночью, когда становится совсем тихо, когда один уличный фонарь и то бесшумно светит в окно, ты вдруг видишь, как из угла, тайного лаза, вываливаются какие-то странные, размытые, словно сотканные из дыма, фигуры, плывутк тебе, одна за другой, ты приглядываешься – ба! – и узнаешь, это ведь все персонажи из твоей жизни, из твоего прошлого, вот, вышли словно из вагонов, собрались на перроне, и уставились разом на тебя… И ты по началу просто теряешься, даже и не знаешь, что сказать – а что тут можно сказать? –  действительно, ты ж еще не сумасшедший, чтобы реагировать на привидения, потому делаешь вид, что не видишь, просто не замечаешь их, но они все смотрят и смотрят, даже руками начинают махать,задирают уже, вот, мол, придурок, хватит прикидываться, и действительно, с другой стороны, как можно их у себя под носом не замечать?

Тогда ты словно просыпаешься, ой,опять делаешь вид, что только их заметил, здравствуйте, дорогие, родные, устали, верно, с дороги, давно вас жду, и начинаешь их расселять… Что? Да! Ты становишься для них портье!Кем-кем, простите?!Портье, я сказал,ты расселяешь их в своей комнате, которая, как только ты принимаешь такое решение, вдруг – стены, прочь! – разлетается, волшебная, как степь, разрастается в размерах, превращаясь в огромную коммуналку, в комнаты-отсекикоторой ты селишь своих гостей по двое, по трое, по принципу совместимости, сами высказывают пожелания, потом записываешь их имена и данные в книгу регистрации, даже биографии, точнее, пишешь о них и их жизни художественный отчет.

Так и появился мой первый рассказ под названием «Правила игры»:о детстве, о семье, о несчастных жестоких детях, о моейтоске по отцу, оставшемуся в Корее,о бедности быта и томлении духа, о русском балетмейстере, в которого влюбилась моя бабушка, – и прожили они счастливо несколько лет, а потом он погиб нелепо, возвращаясь с репетиции, попал под пьяный грузовик, – обо всей этой тяжелой, безумной, громоздкой, грохочущей жизни, из которой мечтами о лучшем мире уже загоралась во мнеиная, тихая,лучезарная жизнь. И написав свой первый рассказ, точнее он сам написался, точнее те, мои призраки,привидения, сговорившись, мной, как пером, представляете, написали этот рассказ, я вдруг понял, что так, посредством сочинительства, я борюсь против тлена,распада, забвениясвоей жизни, собирая ее по частям,обретая гармонию в ней. Именно!И, возблагодарив свою волшебную комнату, которая и подтолкнула меня к этому фантастическому занятию, я, ничтоже сумняшеся, стал писать дальше, еще не зная, от каких разрушений и ударов судьбы оно, стало быть,мое счастливое сочинительство, меня спасет и сохранит.

УТРАТА ПЕРВАЯ: Я, ТЫ И ОНО

Итак, 1987 год, я только написал свой первый рассказ, когда встретил девушку, молодую женщину, в которую влюбился, или просто хотел влюбиться, ибо мне так надоело мое одиночество, мое внутреннее и внешнее бродяжничество, мое землемерствобез замка, наконец, что я, не долго думая, – дабы создать семью, на века! – решил связать с ней свою жизнь. Как раз в стране грянула Перестройка, и все прежнее мироустройство стало в одночасье рушиться, в том числе и мое инженерство, и тогда я решил, с каким-то небывалым облегчением, что раз теперьсоветского общества больше нет, я стану писателем,тем более я уже поступил в Литературный институт,равно как другиестановились бандитами, торговцами,мошенниками, или просто покидали страну. Но началась совместная жизнь, родилась дочь, и я, наплевав на все свои высшие образования, пошел работать официантом в первый кооперативный ресторан в Алма-Ате, причем работал там успешно, зарабатывал по сравнению со своей инженерской ставкой огромные деньги, правда, совсем перестал писать. Потому через год оставил эту прибыльную  работу, вернулся к письменному столу, и вот тут-то я услышал истинный голос супруги, прежде такой любительницы высокого искусства и литературы, впрочем, чего тут судить, она была как все женщины, и думала в первую очередь о своем быте, а не о бытии.

Итак, онагневно вопрошала. Что ж ты все сидишь и пишешь всякую ерунду? Пошел бы лучше зарабатывать деньги! Открыл бы, к примеру, кафе, ресторан, раз опыт уже есть, все что угодно, чтобы твоя семья могла безбедно жить! И так далее… О, ужас! Что это была за жизнь? Не жизнь, а сущий ад! Сначала, поскольку у меня, работавшего тогда журналистом, было больше свободного времени, я какое-то время к приходу жены с работы изображал из себя радивого мужа, то есть носился с молотком, поварешкой и прочей домашней утварью по квартире. Правда вскоре стал себя ненавидеть и презирать за такое малодушие, и как человек ярких крайностей демонстративно и даже торжественно вернулся к письменному столу. И опять выслушивал филиппики, претензии, яростную констатацию своего ничтожества и почему-то стойко, скорей интуитивно понимал – вот где дьявол сидел! – что если я сейчас сдамся и пойду на поводу у жены,получается, слуге дьявола, то ничего у меня больше не получится и не случится. Ничего и никогда. Да семья моя, быть может, сохранится, но кем буду в ней я, и буду лия вообще? И тогда я сказал себе и всем, оставьте меня на пути моем, оставьте меня в покое! И они вдруг оставили…

В конце концов,в 1994-м году, жена, по образованию экономист и финансист, продолжая делать карьеру, уехала по гранту в США, а с ней дочь и моя мать, чтобы быть при внучке, и я наконец вздохнул в полную грудь, и от радости, эйфории, ощущения полной свободы, стал гулять и пьянствовать, зазывать гостей, непременно к ночи превращавшихся в груды спаренных или одиночных тел, и потом снова гости, снова тела, и так прошло полгода, и когда я однажды очнулся ночью, причем буквально в канаве, на рассвете еле-еле выполз из нее, тогда я понял, что пора, и уже давно пора мне остановиться.

А именно, пора прийти в себя, пора возобновить утренние пробежки, затем сесть за письменный стол и начать писать роман… Роман? Да, роман! О котором, оказывается, я все это время думал, когда еще состоял в разрушавшемся браке, а потом, свободный, лихо пьянствовал, я думал о нем и в хмельные часы и похмельные, лежа с безымянными женщинами,  или один, я не мог о нем, грядущем романе, не думать, ибо только он один являлся для меня светом в конце тоннеля, моимспасением и маяком.

О чем же был этот роман? О «Ты» и «Я»,  о хрупком мире двоих, об ихнарождавшемся острове, который обтекает всегда могучая,мятежная, хмельная река жизни,  о том, что существует Третья Сила, которая разрушает этот мир. О том, что эта сила есть Оно… Какое еще Оно? Спросите у Отелло, почему он умертвил свою возлюбленную?…А лучше я отвечу за него. Потом что на него напало это Вечно Третье, Оно, то есть Сомнение, Наваждение, затем Падение и Разрушение. И поскольку я в своей жизни был и мужем и любовником, и даже неким третьим, сиречь, представителем этого Оно, то писатьновый роман под названием «Треугольная Земля» (годы написания 1995-1998), мне былолегко, самое главное было правильно его структурировать, или –здравствуйте вновь, дорогой портье! – правильно расселить всех многочисленных персонажей в своей волшебной комнате-коммуналке. И далее я приведу пространную цитату из романа, а точнее расскажу, прибегая к самымярким метафорам и гиперболам,со всей своей авторской страстью и человеческим отчаянием, историю, одну из многочисленных, вплетенных в роман, – о «Ты» и «Я» и зловещем Оно, о том, какОно жестоко, изощреннои извращенно этот мир любви и нежности разрушало. Итак:

«Засидевшись  допоздна  в  гостях,  мы  возвращались  домой пешком. –  рассказывал Доктор дальше. – Помнится, на улицах не было ни одной машины. Мы шли темным слабоосвещенным парком и все говорили о своих будущих детях,  даже спорили, как мы назовем первенца, — если девочка и если мальчик, и все никак не могли придти к единому решению…

Совершенно неожиданно на аллею вывалились трое… Они преградили нам путь,  и один из них, сделав шаг нам навстречу, сказал: «Вот мы вас и выследили!» Да, именно так он и сказал: выследили… А потом: «Давай-ка сюда свою красотку!» И шагнул к ней, уже пытаясь схватить ее. Я бросился  с  кулаками на негодяя,  но тут остальные двое накинулись на меня с разных сторон.  Помню, я отмахивался то от одного, то от другого, но третий сзади ударил меня чем-то тяжелым по спине, я согнулся от боли,  и втроем они отшвырнули меня на обочину аллеи.  И-ри страшно закричала. Я увидел,  как тот первый бросился к ней, я попытался подняться, но тут же откуда-то сбоку на меня обрушился сокрушительный удар в висок, и я потерял сознание…

Я очнулся в больнице,  и первая моя мысль была: где И-ри?! Жива ли?  что с ней? Но И-ри, слава Богу, сидела рядом, возле моей койки, — улыбалась  и  плакала.  А  потом вошел врач и сказал,  что я отделался весьма легко, могло быть и хуже… И я пролежал в больнице еще две недели, а после И-ри уговорила доктора перевезти меня домой, и он в конце концов согласился.

 Целыми днями,  не отходя от меня, моя И-ри ухаживала за мной, и за  это время мымного раз обговаривали случившееся,  и я узнал,  что, слава Богу,  в том темном парке на ее крики сбежались какие-то  добрые люди и прогнали хулиганов.  А потом отвезли меня в больницу.И-ри то и дело старалась успокоить меня,  словно маленького  мальчика,  словно вот я не справился с таким испытанием жизни,  и, конечно, я выслушивал ее слова с тяжелым сердцем  А ночью, когда она засыпала от усталости, я, оставаясь наедине с собой, снова вспоминал все подробности того вечера.  Я вспоминал слова одного из трех хулиганов.  Как он сказал: «Вот мы и выследили вас!» И я уже был уверен в том, что эти трое давно выслеживали нас, а точнее, мою И-ри, сверкавшую среди людей, как бриллиант,  и мне становилось страшно.

 Мне становилось страшно оттого, что, оказывается, этот мир был изначально враждебен к нам.Что стоит тебе взять под опеку и ответственность чью-либо красоту и доброту,  чью-либо нежность, как этот мир немедленно поворачивается к тебе своей  зловещей  темной  стороной, будь это хулиганы в ночном парке,  или чужие подвыпившие мужья,  забывавшие про своих жен. А потом я засыпал и всегда видел один и тот же сон:  как  мы  снова идем с И-ри по темному парку,  и вот вываливаются трое, и начинается драка, они хватают меня и отбрасывают в сторону, и я лежу на обочине,  все вижу, но не могу никак подняться, преодолеть себя, не могу и вижу уже, как они уводят мою И-ри, грязно хохоча и под руки, а я ничего — ничего! — не могу поделать, непосильная  тяжесть во мне,  и вот они уже исчезают из виду, и я знаю, почему-то знаю, что я больше не увижу ее никогда, и у меня разрывается сердце…

Доктор опять замолчал. Сидел неподвижно, вероятно, снова проживая этот ужасный сон, причем глаза его теперь были широко раскрыты, и, казалось, некое смутное движение Духа распирало, переполняло его изнутри.

 Через  месяц  я  поправился,  —  бесцветным  голосом  продолжал Чхо-ен,  снова  наставляя  на Анну свои черные прорези глаз,  — И мы с И-ри пригласили друзей,  так много помогавших нам во время моей болезни.  Отпраздновать мое выздоровление. Друзья есть друзья, — вздохнул он, — они и существуют для того, чтобы вовремя извлекать тебя из твоих персональных  дыр или ям отчаяния,  и за веселым разговором,  шутками, поздравлениями,  тостами, я, казалось, начал забывать о своих тревогах и страхах. В конце концов, уже думал я, призывая себе на помощь великую банальность, что жизнь никогда не расстилает перед тобой ковровую дорожку,  а все ведь всегда — полосами: ровно, а потом ухабы, препятствия,  главное, чтобы мы продолжали двигаться с И-ри вперед.

 Когда гости стали расходиться,  неожиданно к нам заявился сосед Азильян. С бутылкой уселся за стол и тоже стал поздравлять меня с выздоровлением. Конечно, мы с И-ри порядком устали за вечер, и вскоре моя жена отправилась спать, а я остался с соседом, желая, чтобы он быстрее покинул нас. Но сосед, видно, на то и сосед, чтобы всегда приходить не вовремя и засиживаться у тебя допоздна. Он все подливал себе и мне вина, каждый раз кокетливо спрашивая, можно ли мне пить, и после того, как И-ри оставила нас,  начал дотошно,  как следователь, выяснять, что же случилось тем злополучным вечером. Я весьма неохотно и сдержанно отвечал ему,  а он все выспрашивал, да причем уже как-то агрессивно, — кто, как, когда, а потом вдруг спросил: «А что же делала И-ри, когда я потерял сознание?»

 Я мгновенно вспыхнул,  но все еще сдерживая в себе раздражение, начал ему терпеливо рассказывать то, что рассказывала мне в свое время И-ри.

— А откуда ты об этом знаешь?- вдруг перебил он меня с каким-то беспокойством,  демонстрируя свою приятельскую заботу.  — А вдруг  все было не так?

   — А как?  — не выдержал я, встал и сухо попросил его идти к себе домой.

Азильян же все оставался и,  конечно, быстро сменил щекотливую тему.  Он  вдруг начал торопливо говорить о том,  как тяжело иметь такую жену-красавицу, и как же я буду жить дальше с этой тяжестью и ответственностью. Конечно, он почувствовал во мне мои тайные сомнения, и стал намеренно бередить во мне мою рану, которую я начал было  залечивать с помощью своих приятелей. Я молчал.

    — Между прочим, — говорил он дальше, — пока ты находишься на работе, я, по-соседски заботясь о твоей И-ри, частенько заглядываю к ней!

     Вот это было что-то новенькое!

     — Зачем ты говоришь мне об этом? — попытался остановить я его.

     — Как зачем?  — воскликнул Азильян, которого — я вдруг впервые об этом подумал! — я совершенно не знал,  кто он и чем он занимается,  и почему у него такая странная мать, то хихикает, то ходит мрачнее тучи. — Как зачем?  Я же беспокоюсь о твоей жене! А у меня, между прочим, и своих дел предостаточно!

     — Так… не беспокойся! — вспылил я, — Кто же тебя просит!

     — Так я же твой сосед!  — как закон, объявил он мне и осклабился. — И вдобавок, живой человек!

     — Что значит,  живой человек?  — спросил я его, не понимая в тот момент,  что он меня просто провоцировал,  а тем более тогда я слишком много выпил.

     — А то!  — воскликнул он.  — Ты же видишь, я мужчина хоть куда! И мне ни одна женщина никогда не отказывала! Вон, у мамы спроси! — так и сказал: у мамы… А когда я охраняю твою жену, пока ты торчишь там, на своей работе, — продолжал он, все подливая мне вина. — Я, так сказать, все мужское свое держу в кулаке!  И стараюсь относиться к твоей  И-ри, как к своей сестренке!

     — Ты  на  что намекаешь,  гад?!  — не выдержал я и схватил его за грудки. — Уматывай отсюда!

И вдруг он,  побелев лицом,  с каким-то звериным оскалом,  стал скороговоркой выпаливать:  Дурак!  У тебя такая жена…  Она все равно рано или поздно тебе изменит!  Ты лучше скажи мне спасибо за то, что я до сих пор ее не тронул!!

   И тут случилась самая настоящая драка: я повалил его на пол, и мы перевернули стол с едой,  бутылками, блюдами, — но он вырвался от меня и стал бешено размахивать кулаками,  сохраняя таким образом между нами дистанцию.

— Рано  или поздно!  — кричал он мне безумным голосом,  вытаращив свои безумные глаза. — А ты до сих пор не сказал мне: спасибо!! За то, что я…  я… — и тут я пригнулся и ударил его в лицо, но он не ответил мне,  а стал, как мельница, махать кулаками еще сильнее. — А может я уже! А? — кричал он мне — Может, я уже!!

— Пшшел вон!!  — опять ударил я его, схватил наконец и потащил на выход,  а он весь вдруг погас, поник, и сам послушно поплелся, но на пороге вдруг остановился.

— А давай на спор!  — вдруг сказал он.  — Прямо сейчас! Я вхожу к ней, и она — моя!

Я схватил какую-то тарелку и бросил в него,  не знаю,  слышала ли весь этот шум И-ри через стенку,  лучше бы она проснулась тогда и вышла…  Но она не вышла!  — с какой-то усталостью произнес доктор.  – В общем, Азильян стоял и все дразнил меня…

— Ты боишься,  да?  — кричал он мне. — Ты не уверен в ней! А значит, и в себе! И потом, точно плюнул мне в лицо: Трууусс!

— Я не знаю, ЧТО в тот момент со мной произошло,  сказать, что я был  пьян, дико и глупо!  В тот момент я хотел просто убить его, помню,  я даже взглянул на нож, лежавший на столе. А если отпустить его,  мгновением позже подумал я, то он бы так и ходил грязной насмешкой надо мной и И-ри, а быть, как говорится, вне и выше этого,  у меня, наверное, не было уже сил…

— Хорошо!  — вдруг неожиданно для себя произнес я. — Давай поспорим!

— На что? — немедленно оживился он.

— Ни на что! — тронулся я дальше по своему скользкому пути. — Либо ты делаешь это, либо нет! И прямо сейчас!!

— Ты не шутишь? Ты ничего плохого мне после не сделаешь? — с осторожным удивлением спросил он меня,  и,  не получив никакого ответа, сказал. — Тогда я пойду и приведу себя в порядок!  И отправился в нашу ванную.

А я медленно опустился на стул,  и какой-то холод,  нет, мороз охватил меня…  до мурашек на коже.  Я сидел, весь сжавшись в комок, и дрожал от  этого  холода.  Думая только об одном,  неужели те ночные хулиганы что-то выбили из меня? Что-то очень важное,  если я связался с  таким подонком?!  И тут я словно очнулся… Что же я делаю?! Вскочил: сейчас он выйдет из ванной, и я вышвырну его из дома!

Я быстро подошел к ванной и уже поднес руку к двери…  и вдруг кто-то схватил меня за кисть ледяными пальцами,  и я медленно оглянулся.

Доктор на несколько мгновений замер, весь в одном своем черном взгляде, устремленном на Анну.

— Анна!  Передо мной стоял Я…  но пойми, какой-то другой я, может, более выпуклый, что ли… Он, то есть Я, медленно, с силой, отвел мою руку и — посадил меня прямо там,  в коридоре, на пол, на корточки. И сам сел рядом со мной. Он сжимал мою кисть так больно,  что  я  в конце концов не выдержал и сказал ему: Отпусти меня, слышишь? Отпусти!

Он чуть-чуть ослабил свою хватку и сказал мне:  Пусть! Да, именно так он сказал мне:  Пусть!  И дальше,  повторяя слова Азильяна: Все равно, Это рано или поздно случится!

— А если не случится? — возразил я ему.

— Тогда  гром  поразит тебя,  и от этих стен останутся груды камней!

— И в тот же момент вышел из ванной Азильян,  что-то мурлыча себе под нос, и, проходя мимо, спросил: Что это Выздесь так сидите?

— Да-да! — воскликнул Чхоен, глядя прямо в глаза Анне своими черными щелями,  из которых вылетали самые настоящие искры.  — Он сказал: сиди-ТЕ! А потом вошел в комнату…

 А мы по-прежнему сидели в коридоре на корточках, двое одинаковых существ,  одно из которых было более выпуклым  и,  верно,  более сильным.  И я почему-то не спрашивал его, кто он такой, словно мне все было понятно и так.

Когда из комнаты стали доноситься стоны, — ее стоны! — сдавленные крики, вероятно, происходила глухая борьба, я вскочил было, но он посадил меня с силой обратно. И сказал: Терпи, парень! Вытерпишь, все победишь!!

А я: Зачем мне терпеть?

А он: Затем, что это жертва твоя! Первая жертва ради твоего рода!

— Какого еще рода? — удивился я. — Весь мой род и заключается в этой женщине! У нас будут дети!

— Дурак! — разозлился он и сжал мою кисть еще сильнее. – Другого рода! Настоящего! Рода Новых Людей! Потому как старые себя изжили…

— Почему изжили? Каких еще новых людей? — ничего я не понимал.

— После  поймешь, — не  стал он мне ничего объяснять и взмахнул свободной рукой куда-то: вдоль по коридору. — Вон, видишь, кусочек неба!

Я пригляделся и действительно там,  вдали, в конце вдруг ставшего бесконечно длинным, коридора светился маленький квадратик неба.

— Вытерпишь, — сказал он, — тогда выберешься из этого колодца!

 — А мы разве в колодце? — усомнился я.

 И он сказал: да! И опять взмахнул рукой, и коридор на моих глазах встал на дыбы,  и мы действительно уже сидели на дне колодца, пустого, между холодными стенами,  на пятачке,метр на метр, а вверху, высоко над нами, все так же светился серебристый квадратик неба.

— Сегодня Трещина! — сказал он. — И завтра не будет колодца!

 — А если ничего не случится?  — опять с какой-то надеждой спросил я. — Там, у них…

 — Я же сказал тебе! — усмехнулся он, — Тогда гром поразит тебя! И от стен останутся одни камни!

Но гром,  увы,  не поразил меня, и стены остались стенами, потому как в тот же момент из комнаты вышел Азильян,  демонстративно подтягивая на себе штаны, и тот мой двойник, или кто, тогда я так и не успел его спросить,  наконец отпустил меня, и я поднялся… Азильян же с кривой усмешкой на всякий случай сделал шаг назад, видно, думал, что я наброшусь на него с кулаками, но я лишь молча указал ему на дверь…

Потом я вошел в ее комнату.  И-ри плакала, нет, она рыдала, лежа в помятой оскверненной постели, с так и раздвинутыми в стороны ногами, и я представил себе,  как этот потный грязный Азильян вторгался  в  нее, держа ее за руки, и зажмурился.

— За что?  — задыхалась от собственных рыданий она. — За что? Или ты хочешь сказать, что тебя в доме не было?

— Нет! — честно ответил ей я, медленно опускаясь на стул, прямо напротив нее. — Я не хочу этого сказать!  И замолчал,  а она, всхлипывая, то накрывала, то сдергивала с себя одеяло.

— Ты,  может, сделал это, чтобы стать более тяжелым и земным? Ты… — кричала она уже, — Ради этого все это сделал?!

— Нет, — опять честно признался я ей. –я пока не знаю, ради чего…

И опять замолчал, а она уже ничего у меня не спрашивала, — только плакала безутешно, и вдруг я услышал чьи-то шаги в коридоре. Азильян?! Мерзавец!!  —  вскочил я и выбежал в коридор,  но в коридоре никого не было.  Я заглянул на кухню,  в другие комнаты,  даже в ванную,  в туалет…  но нет,  никого нигде, — неужели показалось? Тогда я пошел обратно к И-ри,  но дверь уже была заперта, и мне в тот же момент представилось, что я больше никогда ее не увижу.

— Открой, И-ри! — умолял я ее. — Открой, пожалуйста!

Но она не открывала, за дверью раздавались одни ее рыдания. — Ты все порушил! Ты все убил!

Доктор опять сделал паузу и вопросительно взглянул на  Анну,  как на судью, словно ожидая от нее каких-то вопросов или обвинений, но Анна, конечно, молчала, и он стал рассказывать дальше.

— Я  проснулся  утром,  обнаружив себя сидящим на голом полу у ее дверей.  Я проснулся от скрежета замка.  Она вышла и молча перешагнула через меня. Уже в одежде, и я понял, что она собирается уезжать. И чемодан ее стоял прямо у порога.  Когда она вошла в ванную, я подумал, а при ней я думать не мог, если сейчас она уедет, то моя душа рассыплется,  надтреснутая как чашка,  и что тогда  останется  во  мне?  Пустота?  Не останется даже трещины? Трещины!… Я страшно перепугался,  вскочил,  стал метаться по коридору,  каждый раз останавливаясь у ванной.  Я звал ее, барабанил в дверь, я хотел обнять ее, прижаться, прорасти в нее, чтобы она никогда не смогла уйти от меня, но она,  конечно,  не отзывалась… Стоять у двери до последнего? Или взломать ее?  — лихорадочно думал я. — Опустошить ее чемодан?… И вдруг я понял,  что нужно делать! Я выбежал в прихожую, и схватил ее и свою связку ключей, вышел и запер ее на все замки. И ушел из дома…

 Я ушел из дома и целый день бродил по городу. Я не помню, где я был,  а только какими-то обрывками, словно кто-то включал — вспышками! — мое сознание по своему разумению. Я помню… Я стоял на мосту, собираясь прыгнуть в реку, прямо как любовник в пошлых мелодрамах. Позже я уже стоял под мостом, а рядом со мной уличные бродяги, порывались угостить меня дешевым вином.  Еще позже,  а может, и до… я уже стоял на набережной и зачем-то выспрашивал у рыбаков,  как клюет рыба, и они мне охотно отвечали…  Потом я обнаружил себя стоящим на перекрестке, и светофор надо мной мигал то красным,  то зеленым, и я, кажется, разговаривал  с ним,  а также с проходившими мимо прохожими,  проезжавшими мимо машинами,  стенами, окнами и углами домов… Потом я гнался за какой-то женщиной, лица не помню, а помню, она держала в руке букет ярко-желтых цветов, и я все пытался выяснить у нее, почему они у нее такие желтые?… Потом, помню, я тряс милиционера за грудки, а точнее, он — меня, что-то пытаясь у меня узнать…  И вот я наконец включился,  и услышал,  как патрульный задавал мне один и тот же вопрос:  Что я здесь, на улицах, делаю? И я сказал ему: Да, лейтенант, это правильный вопрос! В самом деле,  надо решить наконец,  что же я здесь на улицах делаю?… В конце концов, клятвенно заверив его в том, что я обязательно решу этот вопрос,  я пошел по улице,  и он не стал меня догонять,  и, слава  Богу,  потому что,  лишь только я тронулся, иникто мне уже не мешал идти, мысли  заработали в моей голове с яростной силой! И я вспомнил свою беду,  которая заключалась именно в том, что у меня, а точнее, во мне уже была Трещина, — да-да! — не в стенах, а во мне, и я до сих пор не знал, что мне с ней делать, а тот Выпуклый и столь походивший на меня, так и не  сказал  мне ничего определенного.А только сказал,  что сначала трещина, а потом победа! Победа!… И вдруг я понял, как должна разрешиться во мне эта трещина, и я даже остановился посреди улицы,  на меня тут же налетел какой-то прохожий, а я воскликнул: Эврика! Да, я воскликнул: Эврика!… И сломя голову, бросился обратно, к себе домой!

Я не помню,  как я добирался до дома, на машинах ли, бегом, как легкоатлет, но я помню, что на это у меня ушло всего лишь несколько секунд,  а может,  даже доли секунд…  Я влетел в подъезд, а потом одним прыжком на свой этаж, и без стука вошел к соседу Азильяну.

Азильян! — позвал я его, поскольку никого в коридоре не было, и вышел  Азильян,  кажется,  он  был очень удивлен моему появлению.  Я поманил его к себе пальцем, и он осторожно, почему-то на цыпочках, подошел ко мне, и тогда я, наклоняясь, зашептал ему на ухо.

— Азильян!  Прямо сейчас собирай всех своих… самых отпетых негодяев,  подонков, маньяков-извращенцев, а я знаю, что такие водятся у тебя,  — закупите вина – много! – ящиками, и идите ко мне домой… Ты слышишь меня? — уже кричал я ему в ухо. — Там будет она, одна на всех!Но только, Азильян, извини, всего одну ночь… не больше! А утром я приду и проверю,  правильно ли ты меня понял, Азильян… И вот тебе ключи от моего дома!

Вот тебе ключи!  — повторил я и радостно ему улыбнулся,  а  он, глупый,  опять стал меня переспрашивать, что и зачем, и обязательно ли с самыми отпетыми в городе, и не ловушка ли это, не сообщу ли я на них в милицию.

Ах, вот ты чего боишься!  — наконец догадался я и даже захохотал,  — Нет, Азильян, конечно, не сообщу, а если и сообщу, так только твоей матери, которой одной, как ты сам утверждал,  известно о твоих мужских достоинствах,считай, уже сообщил, вон она, стоит позади тебя и улыбается.

— Да, улыбается, — оглянувшись, согласился он.

— Ну тогда ты все понял? — опять спросил его я, и он кивнул головой,  и я наконец отдал ему ключи, которые я во время своих инструкций то отнимал,  то отдавал ему,  и перед выходом я помахал приветливо его сморщенной матушке, и она столь же приветливо помахала мне в ответ.

Всю ночь я провел в баре, неподалеку от своего дома. Я стремительно напился, и поскольку мне  было скучно сидеть одному за столом,  стал приставать к посетителям, и, наверное,  был груб,  омерзителен,  но никто из них не грубил мне в  ответ. Видно, что-то во мне, в моем лице и взгляде, их пугало. Или, наоборот,  вызывало жалость. И даже хозяин бара, крепкий мужик, не стал выталкивать меня взашей, хотя я знал, что он был очень строг, и прежде при мне выгонял хулиганов и менее омерзительных… В конце концов я так напился, что там же, за столом, заснул, а проснулся, когда на улице уже стояло солнечное утро. Уборщица растолкала меня, и я отправился домой.

Я подошел к своей двери,  она оказалась незапертой.  Я вошел, в доме стояла какая-то звенящая тишина,  и кругом царил ужасный беспорядок,  следы самого настоящего погрома. Впрочем, этого и следовало ожидать. Я пробрался до ее комнаты, и перед входом стал зачем-то выравнивать  носки  своих ботинок, и только когда я их выровнял, я вошел. «И-ри!» — крикнул я, словно она должна была от меня где-то прятаться,  а потом взглянул  на постель.

И-ри лежала неподвижно,  как-то вся выгнувшись дугой, спиной ко мне, а лицо ее было обращено к окну. В комнате повсюду валялись бутылки,  окурки, перевернутые стулья, ее платья, ее нижнее белье… Я добрался  до единственного,  стоявшего на ножках стула,   прямо напротив нее,  и сел.  Я увидел ее белое лицо, широко раскрытые глаза, совсем не мигавшие, подтеки, конечно, синяки и ссадины, чуть приоткрытый рот: она неподвижно глядела в окно, и никак не отреагировала на мое появление. Лишь чуть-чуть подрагивали ее ресницы, словно они, эти черные бабочки, жили, давно и отдельно от И-ри, своей самостоятельной жизнью.

 Я не помню,  сколько я просидел так, без слов, напротив нее, я только помню, что пронзительно тикали часы, а на подоконник то и дело шумно садились голуби, и воркуя заглядывали к нам в комнату.  Что ж я так сижу?  — спросил я сам себя.  — Ведь надо встать,  подойти к  ней, вызвать врача, и, может, милицию, после убраться, привести все в порядок!  И тут же ответил сам себе, удивляясь тому, какой я глупый: как же я могу покинуть свое место в этом мире незыблемых, как солнце, треугольников, ведь пока нас двое: Я и И-ри!? Вот если войдет кто-то третий,  то я немедленно уступлю ему место.  И только тогда смогу вызвать врача!  И опять замер в ожидании, после снова очнулся, и уже по-другому,  по-настоящему взглянул на И-ри:  Господи,  ведь это моя любимая!! Скорей! Помочь ей, пока не поздно!

И только я вскочил,  как тут же за дверью раздались  шаги… Да,  я отчетливо слышал эти шаги! А потом дверь тихо, без скрипа, отворилась.  Почему же без скрипа? — помню, подумал я в тот момент, и в комнату  стали входить какие-то странные люди.  В серых мятых костюмах,  и у всех, у них, были закрыты глаза, нет, скорей склеены. Руки же они держали прямо перед собой, на поясе, сцепленными замком, и хотя у них были закрыты глаза, они спокойно,  не спотыкаясь  среди  хлама, проходили  вовнутрь и выстраивались вдоль стен, цепочкой к ее изголовью.

— Почему их так много? — подумал я, — ведь я же ждал только Одного,  Моего Третьего! И как только я об этом подумал, вошел Он, — тот, кто был так похож на меня,  единственный среди них с открытыми глазами. Он приветливо улыбнулся мне,  как своему старому приятелю,  и подошел  ко мне,  я привстал было уступить гостю место,  но он опустил руку мне на плечо,  и сел рядом со мной, на тот же стул. На какое-то мгновение все в комнате замерло, а он совсем не спешил говорить.

— Кто эти люди? — наконец спросил я его шепотом.

— Они со мной, — просто ответил мне мой старый приятель, — Мы все как единое целое… Третье Целое. Ведь ты же ждал Третьего?

— Да, Третьего, — согласился я с ним, и, помолчав немного, сообщил ему.  — Я сделал все, что ты мне велел. И нет во мне больше Трещины… А одна зияющая Дыра, а может, и Пропасть!

— Молодец! — похвалил он меня. — Но ты не сделал последнего и самого главного, чтобы победить!

— Чего? — удивился я.

— А ты взгляни на гостей! — кивнул он на своих приятелей.

И я взглянул. Они все также стояли у стен с закрытыми глазами  и сцепленными перед собою руками, но гуще у ее изголовья, и я понял, что имел в виду мой приятель.

— Так… ты этого хочешь!?

— Да!  И я помогу тебе!  — твердо ответил он. — Пойдем! И положил мне руку на плечо, и мы поднялись, и подошли к И-ри. Я вытащил из-под ее головы подушку, и голова ее безвольно соскользнула вниз. И я положил подушку ей на лицо. А после, с  его молчаливого согласия, нажал на нее всей своей тяжестью,  и И-ри стала вздрагивать,  взбрыкивать,  взмахивать руками и ногами.  Тогда мой Двойник,  или Брат,  а может, Отец, уже со своей стороны начал давить руками на подушку, но она по-прежнему боролась, пытаясь вырваться, и дергалась еще сильнее.  Тогда остальные,  те,  кто стоял ближе к нам,  окружили ее и прижали  ее тело, руки и ноги  к постели.  И мы опять нажали ей на лицо все вместе, и вот И-ри затихла и  замерла, испуская дух. И только она испустила свой дух, как во всей комнате, нет, и за окном тоже, кругом, в городе, на всей земле, стало темно, совсем темно, словно кто-то в этом мире погасил свет».

 Конец цитаты. Так погас свет и в моей душе, после семи лет брака, и чтобы оживить ее, наполнить новым светом, я и стал писать роман, чтобы вновь обрести себя, чтобы понять, что же со мной за эти семь лет произошло, что потеряно безвозвратно, а что останется во мне навсегда. И попытку ответа на этот важный вопрос я вложил в уста другой своей героини, уже совсем из другой любовной истории в том же романе, рассказывающей о своем настоящем возлюбленном, который никакого отношения к земному, как бы странно это ни звучало, уже не имеет.

«Знаете ли вы, мужчины, как умеют ждать женщины? — улыбнулась вдруг Нора и взглянула на гостей. – Нет,  вы  не знаете этого… Вы не знаете,  что если однажды и впервые мужчина по каким-то земным  причинам,  не важно, каким, покидает женщину, а она, бедная, не зная, что с ним случилось, и когда он вернется, ждет его, ждет, во что бы то ни стало, и вопреки всему, и – вот, спустя долгое время, он вдруг возвращается,  и снова рядом с ней,  и она ему уже все простила,  то все-таки,  оставаясь в ночные минуты одна,  рядом со своим любимым,  она вдруг понимает, что… все равно ЖДЕТ ЕГО,  находясь рядом с ним, ждет-не-дождется, не может уже не ждать, и  вдруг  с ужасом обнаруживает, что ждет не того, кто покинул ее, а потом вернулся, а сейчас рядом спит и сопит, и уютно прижался к ней, а кого-то другого, единственного  своего  возлюбленного,  и  не важно,  рядом ли с ней ее друг,  наличный, земной, или совсем ушел из дома, на службу или войну,  она понимает, что этот человек, которого она когда-то так ждала и так любила, никакого отношения к ней уже не имеет.

УЖЕ!  Вы только задумайтесь,  какое это страшное и счастливое слово!  Страшное, быть может, для него, но счастливое, быть может, для нее,  ведь теперь она уже понимает,  что никто, ни тот, ее названный,  ни кто-либо из грядущих ее, назначенных ей по велению всегда слепой и глухой судьбы, не сравнится с тем ее единственным возлюбленным, кто в мучительные часы ожидания, минуты скорби и отчаяния, в мгновения ярости и безумия, когда от тебя уже ничего не остается, кроме пыли твоего ожидания,  кто прорастает вдруг в сердце твоем и остается в нем навсегда!

А что же тогда делать всем этим несчастным?!  — вдруг  вырвался стон из груди почтальона Тюлькина.  — Всем этим влюбленным,  пишущим о своем Чувстве, письма которых я полным мешком принес в ваш дом? Что же им сказать?!

 Что им сказать?-замерла Нора, а потом улыбнулась грустно.  Скажите  им всю правду,  скажите,  если их все-таки настигнет эта несчастная любовь,  а ведь всех в этом мире она  настигает,  скажите  им, чтобы они не ждали от Бога,  от неба и звезд,  от луны и солнца, не ждали другого и счастливого исхода,  чтобы они смогли понять и принять эту правду – отказаться от своих земных возлюбленных, что нельзя вымаливать у Бога любви,  вы скажите им об этом,  и, конечно же, сразу они не поймут этой жесткой правды,  потому как молоды и слабы, и сердца их еще упруги от надежд,  но,  быть может,  не сразу,  но когда-нибудь,  пройдя сквозь строй  измен-расставаний-обид-перемен-взаимных  прощений-новых сладких надежд-и новых измен-и новых страшных разлук, когда-нибудь они поймут и поймут непременно,  что никто на этой земле, увы, не достоин их любви,  и, поняв в полной мере эту горькую истину, я знаю, они провалятся в бездну отчаяния, и вот тогда, на краю своей жизни, как им будет казаться,  к ним и явятся их истинные возлюбленные, мертвые для всех, но я знаю – я это точно знаю! – нежные и пылкие только для них!»

Именно так, принципиально с аллюзией на Песню Песней Соломона, мы, когда-то любившие, выбираем бессмертные образы своих возлюбленных, мертвых для всех, но всегда нежных и пылких только для нас!С этим посылом я и прожил тяжелейший период в своей жизни, борясь за себя, за своичувства, за память о своих чувствах, и, отстаиваясвой мир в этом мире разломов, расколов, трещин и разрушений, отстаивая посредством Литературы и романа «Треугольная Земля», в частности, я двинулся дальше.

УТРАТА ВТОРАЯ: ГОЛЕМ УБЫВАЮЩЕЙ ЛУНЫ

Следующей утратой для меня стала Москва, а точнее все с нею связанное, ведь в этом городе, в который я впервые приехал в 16 лет, я постиг и первую любовь, и первую дружбу, и первое предательство, первую большую страсть и первое разрушение,по сути, этот город меня духовно растил и воспитывал. И мне всегда казалось, тем более после учебы на инженера,а потом на литератора, после всех своих землемерских мытарств, что мы с Москвой о чем-то недоговорили, и что-то вместе недоделали. И потому, когда однокурсники по Литинституту позвали меня работать в открытое ими издательство, я не долго думая, поехал в любимый город своей молодости, зная, что Москва обязательно скажет мне что-то конкретное об этом времени, быть может, лишит меня последних иллюзий, или напротив откроет мне новый мир, даст мне новое видение. И это произошлопоследний раз в 2000-м году.

Итак, пока я работал в издательстве редактором и журналистом, снимая квартиру, потихоньку обрастая бытом, я то и дело встречался со старыми друзьями, однокашниками, из обоих институтов, и не уставал поражаться переменам,  произошедшим с ними. Например, в прошлом талантливый поэт, возвышенный человек, всегда на котурнах, вдруг за несколько лет превратился в матерого циничного маклера, который постоянно подсмеивался и над собой, своим поэтическим прошлым как ошибкой жизни, и надо мной, чего это я в этот поганый город вернулся, и над всеми остальными, окружавшими его, близкими и дальними, то есть пребывал в состоянии перманентного отчаяния, в чем он сам сознавался, когда выпивал крепко. Другой, в прошлом любовник, жуир, ловелас, способный соблазнить любую красотку на московских улицах, превратился –ничего тут конечно удивительного, но, тем не менее, все равно неожиданно! – в прилежного подкаблучника, бегавшего, как говорится, на цырлах перед своей вечно недовольной,агрессивной женой, внешне и внутреннекрайне непривлекательной. Третий, в прошлом программный анархист, поклонник и последователь князя Кропоткина, Бакунина, превратился в успешного коммивояжера, и также, как и первый, нервно подсмеивался над своим бессмысленным и бесполезнымпрошлым. И таких примеров было великое множество.

Я понимаю, подобные перемены происходят с каждым, человек взрослеет, тупеет или умнеет, в общем, изменяется, но хоть какие-то былые принципы должны же в них оставаться? Не все же сметало, счищало, съедало и слизывало беспощадное алчное время? Оказывается, все, отвечало мне же оно.Опять Оно? Отсюда и появилась у меня тема големов, и еще в Москве стал созревать, прорастать во мне замысел, и когда он набух, стал бродить во мне иворочаться, я однаждынапился, потом подрался, в общем, устроил страшный скандал, затем взял первый за три года отпуск, и уехал обратно в Алма-Ату – писать роман.

В романе под названием «Голем Убывающей Луны»(год написания 2004) я описал с принципиальной наивностью все эти человеческие превращения, с которыми я столкнулся в Москве, как големы в прошлом коммунистической партии или комсомола, превращались в големов алчности, наживы, воровства, кровавых преступлений, а потом, с очередной сменой власти, опять становились патриотами, хоругвеносцами, големами самодержавной православной России. Сам же герой, работавший проводником по маршруту «Москва – НПГ, или Некий Провинциальный Город», встречает однажды женщину в ночном прокуренном тамбуре, влюбляется в нее, замужнюю, и пока истекает ночь, убывает луна, все у них происходит, близость духовная и физическая, потому он и объявляет себя големом луны, сиречь, символа их любви. И все остальное время, наезжая в Москву, ищет ее, думает и мечтает о ней, борется за свое чувство, и в конце концов находит ее,обретает. Свое же отношение  к старым друзьям, к разительным переменам, произошедшем с ними, я выразил в образе Реки, в людях, живущих на берегу этой реальной и в то же время метафорической реки, выполняющих странную, но очень важную для них работу. И здесья вновь привожу необходимуюцитату.

« Ну, хорошо, — глядя прямо мне в глаза, улыбнулась Маша. – Расскажу о себе. В общем, так… Всю жизнь, Хо, я писала стихи. Ну, в общем, была и есть профессиональным литератором. И соответственно вела этакую богемную жизнь. И конечно, было у меня много поклонников, но замуж я не выходила, все принца, как водится, своего ждала. Ну а поклонники влюблялись в меня и неизменно получали отказ, и бывало, после отказов бросались во все тяжкие. А потом подруги и литераторы мне говорили, ну, ты, Маша, роковая женщина, сколько из-за тебя жизней загублено! А я, такая дерзкая и гордая,  просто не думала об этом. И была слишком увлечена собой и своими стихами. Пока не произошел со мной один случай…

Влюбился в меня один поэт, совсем еще мальчик. И все ходил за мной, и по началу мне это нравилось, молодой, красивый, тонкий, но вскоре я увлеклась другим и совсем забыла про него. И в своем весьма бурном увлечении даже уехала за границу! А когда, спустя полтора года, вернулась, опять же расставшись со своим возлюбленным, узнала, что тот мальчик покончил из-за меня с собой. И сразу же после моего возвращения все мои приятели и подруги стали обходить меня стороной… Какое-то время я не принимала всерьез их отторжение, пока не встретила на улице мать того молодого поэта. Она-то меня знала, а ее нет… Как сейчас помню, шла вся в черном, по Поварской, и увидев меня, побледнела, затем подошла и прокляла меня. Так страшно прокляла…

И после того случая я и стала осознавать, как я жила… Гремучий, жгучий, едкий стыд, догнал-таки меня… И что было у меня? Стихи, стихи, а люди? Которыми я так разбрасывалась. Еще год я прожила в Москве, и однажды, проснувшись утром, поняла, что нет у меня в этом городе ни друзей, ни подруг, ни родных, и я в этом сама виновата. И тогда я решила окончательно вернуться сюда, в свой родной город, в котором родилась и выросла, где похоронена моя мать. Я продала свою московскую квартиру, приехала и купила как раз ту, напротив которой ты, Хо, сейчас живешь. А на оставшиеся деньги купила себе дачу. Искала по объявлениям, и нашла, встретилась с хозяином, такой порядочный человек: он показал, поводил меня по окрестным местам, сказал, что все здесь просто замечательно, вот только, вверху, если вас не смутит, у реки, стоит Скала Утопленников, то есть, то место, с которой прыгают в реку люди, полностью разочаровавшиеся в своей жизни.

Сначала я испугалась, — говорила Маша, глядя, вверх, по реке, и я вслед за ней, на темный силуэт этой скалы. – а потом поняла, что это мне, дуре, истинный знак от Бога… Знак для исправления всей своей никчемной жизни. И тогда я купила этот дом на реке, и спустя какое-то время поставила здесь невод и стала вылавливать утопленников. Чтобы после хоронить их по-человечески… И так я пыталась и пытаюсь исправиться и оправдаться перед Богом.

— Вот я все никак не пойму, – перебил ее Айдар. – как ты их сама вытаскивала и хоронила? Это ж такая сила нужна?

— Во-первых, я сильная, а во-вторых, –  отвечала Маша. – не для кого-то ведь я это делала, а для себя… И вот однажды, – глядя на Айдара, продолжала она. – я выловила первого человека, вытащила его на берег, и вскоре, к своей радости, обнаружила, что он еще жив, и я его откачала! Ну а теперь ты продолжай, Айдар!

— А чего продолжать? Все как по писанному… Пил, курил, гулял, воровал и грабил, потом попал в тюрьму. Отсидел, вышел в сорок лет, и никого из родных не мог найти … Жена давно уехала с сыном отсюда, мать умерла, и я в отчаянии опять запил, и однажды утром так тошно стало, что пришел на скалу и бросился с нее. Но кто знал, что так выйдет? Что окажусь у Маши «первенцем»!

— Просто Бог дал тебе еще один шанс, — тихо сказала Мария.

— Да, очевидно, дал мне шанс, и я остался у Маши и стал ей помогать в таком ее богоугодном труде и деле. А потом мы познакомились с Кочергой… Ну, чего, Кочергин?

— Говорить, что ли? – пробурчал Кочергин, с таким хохляцким акцентом, широкоплечий коренастый мужчина, очевидно, совсем не любивший много говорить, тем более, о себе. – В общем, Айдар первенец у Маши, а я у Айдара… И собственно вся история! А что было до этого, совсем не интересно. И наша жизнь, быть может, только и  началась с этого спасения… Да, Маша?

— Да, именно так. – улыбнулась Маша. – Вот, Хо, мы тебе обо всем и рассказали про нашу АПД, или Академию Практического Добра!

— Но  об этом – нахмурившись и глядя на меня, произнес Айдар, — в городе никому! А то слишком много у нас «доброхотов»! Понял? Ну, что теперь? – обратился он ко всем.

— А теперь спать! – объявила Маша. – Пойдем, Хо!

И я пошел вместе с Машей к дому, потому как спать, а тем более после такого тяжелого дня, ох, как хотелось, и в доме Маша постелила мне постель, пока я курил на веранде и со словами «Ну, наслушался ужасов?» с улыбкой оставила меня. И я разделся, лег в кровать, и смыкая веки, тут же провалился, как в реку, в сон. И казалось, минуты не прошло, но когда я открыл глаза, стоял ясный солнечный весенний день, уже на подходе к лету, и только я поднялся, как вошла Маша. И я увидел, как она была красива, с чистым ясным лицом и большими карими глазами, правда, все с той же глубокой печалью.

— Ну, какие у тебя планы, Хо? – обратилась она ко мне, и видя, что я еще не проснулся, сказала. — Айдар только завтра едет в город. Так что, если есть  время, я предлагаю тебе сегодня остаться и познакомиться с нашим хозяйством. Ну а завтра домой. Как?

И конечно, я согласился, понимая, что вступил в диковинный, по-прежнему загадочный для меня мир, и после завтрака Маша повела меня показывать свое хозяйство. Поодаль от дома, в котором я ночевал, стояли три, на вид, довольно просторных барака, сколоченные из досок. И подойдя к первому, Маша сказала, что это «реанимационная», куда приносят полуживых утопленников, и после их лечат, откачивают, затем, во втором, расположена «ученическая», где выздоравливающие занимаются физическим трудом, а в свободное время читают всякие полезные книги, и за всем этим хозяйством следят Айдар с Кочергиным, как старшие, и наконец, третий, совсем недавно построенный, предназначен для «выпускников», то есть тех,  кто собирается возвращаться в нормальную жизнь, изменив к ней полностью свое отношение.

— Ну, что? – закончила свой рассказ, с той же печальной улыбкой, Мария. – Я предлагаю тебе помочь нашим «ученикам», которые сейчас строят бассейн и баню.

Мы обошли один из бараков, и там, за ним, я увидел, как двое мужчин, строя бассейн, клали кирпич, с цокольного основания. Мария представила меня и ушла, а мужики, опять же без лишних разговоров, приказали мне месить бетон, для кладки, и один из них стал показывать мне, как это делать.

Вскоре я, способный ученик, освоил и эту профессию, ходил с ведрами  за песком, цементом и водой, а после вовсю месил бетон, под одобрительные взгляды своих коллег, мужики же его полезно тратили. Так прошло полдня, и солнце уже стояло в зените, мы быстро, там же, на лужайке пообедали гречневой кашей, которую принесла нам Маша, все также, молча, и я подумал, что, верно, такими, бессловесными, и бывают бывшие утопленники, возвращающиеся к жизни.

К вечеру, согласно дневному плану, мы закончили, и Айдар повел меня к реке, помочь Кочергину, с работой по «улову». Мне выдали бахилы, и после я стал постигать и эту, быть может, самую важную для этого уникального хозяйства, науку. И дело заключалось не в сложном, в простом. Кочергин ходил вдоль реки и время от времени, с подводной маской  на лице, нырял вглубь, проверяя сеть, наличие в ней новых утопленников, я же должен был крепко держать шест, за который он и держался, чтобы горная вода не унесла его по течению.

Буквально через полчаса, Кочергин громко воскликнул: «Есть!» и я немедленно стал тянуть его за шест, а он в свою очередь вытягивал за собой тяжелое мокрое тело. И так мы двигались медленно, но неуклонно, и когда Кочергин стоял уже по пояс в воде, я бросился к нему, и вскоре мы вытащили за руки из воды человека.

«Кажется, еще дышит!» — приставив ухо к груди, сказал Кочергин, и после, стал делать ему, давя на грудную клетку, массаж сердца, а я, как и было положено, впиваясь губами в губы, пытался вдохнуть в него новую жизнь. И я не знал, что это будет так трудно, намного трудней, чем строить дом, мы возились с ним долго, сменяя друг друга, и Кочергин все приговаривал: «Ну, давай, милок! Еще немножко!» И вот, спустя час, приставив ухо к груди, он воскликнул: «Есть!» Мы тут же схватили его ожившего за руки и за ноги, и понесли в «реанимационную», в просторную и светлую палату с койками, застеленными, очевидно, для запаха, еловыми ветками, и там нас уже дожидались Мария, Айдар и другие мужики. 

«Живому утопленнику» все радовались несказанно и непритворно, но больше всех, конечно, Кочергин, он то и дело похлопывал меня по плечу, и заявлял всем, что этому «рождению» именно я виновник. И все уже поздравляли, обнимали, благодарили меня, хотя в этом, понятно, совсем не было моей заслуги.

После уже я ходил по воде, вдоль невода, ныряя с маской под, признаться, страстно желая спасти еще одного человека, но вода была мутна и пуста, и я, весьма огорченный, ни с чем возвращался на берег. Тем временем Айдар и Кочергин готовили у костра ужин. И когда совсем стемнело, и небо зажглось яркими мерцающими звездами, Айдар объявил конец моей работе.

Я снял бахилы, присел у костра, за которым мы после втроем и выпили, так отмечая «рождение нового человека». Затем плотно поели, и следом оживленный Кочергин, словно забыв о своем немногословии,  то ли в шутку, то ли всерьез, стал рассказывать нам о том, как однажды тащил утопленника, а тот вдруг схватил его за ногу, пытаясь, в свою очередь, утащить его на дно.

— Это что-то ты привираешь, браток! – невозмутимо и мрачно произнес Айдар, попыхивая папироской.

— Да точно говорю! Клянусь! – чуть ли не с обидой воскликнул его приятель.

— Хотя может быть. Сейчас такие времена. Топиться стали больше…  — вдруг как-то непонятно заговорил Айдар. – В общем, сплошная война! Или мы их, или они – нас!

         Я совсем не понял смысла последних слов, но не стал уточнять, а просто слушал их разговор дальше. Они вспоминали о самых разных случаях за их, очевидно, богатую практику, кто и как, из их «живых утопленников», сегодня жил, у кого какая судьба, и насколько она выправилась по сравнению с прошлым. Я слушал их, лежа уже на земле, глядя на звезды, и затем, прикрывая тяжелые веки,вдруг поплыл по реке, нырнул вглубь и увидел самым неожиданным образом всех своих близких и родных, друзей, приятелей, кто собственно и составлял мою жизнь, и все они были какими-то бесстрастными и безжизненными, действительно, как рыбы, и это их рыбье смирение меня по началу пугало, а после я понимал, что это значит, что им совсем не надо ни в чем помогать, и что они хотят оставаться утопленниками».

Метафора реки очевидна, многие, кого я встретил в Москве, спустя долгое время, стали утопленниками, то есть подчинились Реке Чужой Жизни, неотвратимой данности, или законам, – возвращаюсь к началу эссе, к своей изначальной мысли! – придуманным не ими, не имеющим к ним по сути никакого отношения. И как бы наивные, а на самом деле символические герои этих сцениз романа на самом деле совершают шаманское действо по спасению людей, потерявших себя и захлебнувшихся в бурных потоках нового постсоветского времени. Стало быть, это иесть единственно возможное Действо и Действие для меня как автора и человека. А само отношение к людям из своего прошлого, к славным друзьям, разделявших со мной когда-то минуты счастья, духовного братства, любви и единения, и вообще, через них, ко всему человечеству, я выразил в следующей сцене.

«Сидя в служебке, я опять стал думать о Рене, конечно, беспокоясь о том, как все пройдет у нас на этот раз, – встреча, и глядя в окно, на пеструю и дрожавшую стену мелькания, я стал молиться о нас с Реной, заговаривал свое, приближавшееся ко мне стремительно, будущее. Да, я камлал его, как шаман, понимая уже отчетливо, что расстояния даются нам для того, чтобы ворожить и заговаривать то место с людьми, куда ты направляешься, и те обстоятельства, которые ожидают тебя там… И поскольку от такого важного занятия меня то и дело отвлекали бренные и суетные пассажиры, со своими ничтожными просьбами – чаю, в туалет, поговорить, покурить…  – я в конце концов  не выдержал и пошел по вагону, и, остановившись ровно посередине плацкартного, так чтобы было видно и слышно всем, я, наконец, обратился к своим пассажирам с важной речью. Говоря им о том, что… что? – воскликнули пассажиры, – дорогие мои земляне, вы совсем неправильно используете свое дорожное время в пути, ибо вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, как то… что? – опять воскликнули пассажиры, –  играть в карты, или наедаться до одури, или строить глазки соседке по купе, или тем более тупо нажираться водкой, вы лучше не теряйте времени даром, а… а? – опять воскликнули пассажиры, – заговаривайте, камлайте свое будущее, то место и тех людей, куда и к кому вы едете, и чем искренней вы будете это делать, тем скорей постигнет вас удача, ведь на то и отводится вам, смешные вы и нелепые, дорожное время… но как? – вдруг спросил один из пассажиров, вероятно, самый смышленый и чуткий, – как это делать? – а так, ответил я: глядя в окно, на слоистую стену мелькания, или, если устали от  пестроты, закрыв глаза, – думайте, думайте, думайте о своих любимых и родных, молитесь о них, и все обязательно у вас, и у них, случится и получится!»

 

УТРАТА ТРЕТЬЯ, А НА САМОМ ДЕЛЕ ПЕРВАЯ: ОТЦОВСКИЙ ЗАВЕТ

В августе 2012 года мне сообщили, что осенью мы с сестрой поедем в Северную Корею, чтобы впервые посетить могилу отца и познакомиться со своими единокровными братьями и сестрами. Эту поездку устраивал мой зять Владимир Ким, всегда трепетно относившийся к семейным ценностям, – искавший своих северокорейских родственников, заодно нашедший и наших. Таким образом, я возвращался к своей первой утрате, – хронологически третьей , согласно нашему счету, – с которой я практически родился, точнее, сколько помню себя, она, как небо над головой,всегда со мной была. А конкретно, вкратце повторю в который раз, моя мать, советская кореянка, познакомившись с отцом, гражданином Северной Кореи, во время учебы в Ленинграде, уехала с ним после окончания университета на историческую родину, сестра родилась в Питере, а я уже в Пхеньяне, а потом, когда начались гонения на всех советских граждан, она вернулась с нами в Алма-Ату.

Итак, осенью, в сентябре, мы полетели с сестрой в Пхеньян, там, пробыв несколько дней, познакомившись со своей сестрой и ее семьей, мы поехали в Хамхын, на другой конец страны, чтобы осуществить самое главное действие, ради чего мы собственно и ехали и, быть может, жили, – посетить могилу отца. После, опять же в своей волшебной комнате, в Алма-Ате, я написал эссе о своих впечатлениях, мыслях и переживаниях, во время и после нашей поездки, под названием «Над темной водой», и здесь я приведу из него цитату:

«Я глядел с могильного холма на расстилавшийся внизу пригород, но странным образом видел не земные ландшафты, а всю свою жизнь, – как мальчишкой мечтал о встрече с отцом, представляя, как войдет он, высокий и статный, во двор нашего аматинского дома, и я брошусь ему на руки… Но время шло, и ничего не происходило, –  школа, затем институт, – и все мои мечты об отце становились призрачными. Затем, за лихой студенческой жизнью, его образ совсем пропал, быть может, на мгновение робко появляясь и опять исчезая, а после окончания института, работая уже инженером, я кажется совсем о нем забыл. И вдруг, в ностальгии по московским друзьям и подругам,  спасаясь от инженерской рутины, как мне тогда казалось, я начал писать заметки, очерки и рассказы. И погружаясь все глубже вовнутрь себя, я вдруг понял, кто был причиной моего неожиданного лирического безумия, – везде, в каждой строчке и между строк, из потаенных глубин, светился, мерцал образ отца, а первый полноценный рассказ, с которым я поступил в Литературный институт, был просто пронизан его дыханием. Получается, подумал тогда я, стоя на горе, у погребального холма, в городе Хамхыне, что отец никуда не исчезал и всегда был рядом со мной, лишь робко отходя на время в сторону, чтоб не мешать мне проживать свои незатейливые праздники и будни. И тогда я не на шутку задумался. Как странно устроена наша жизнь, если на нее влияют совсем не живые, рядом присутствующие люди, а ушедшие! И что тогда важнее для нас – живые или мертвые? И что тогда вообще такое – живые, а что – мертвые?»

Итак, причиной моего неожиданного и в то же время закономерного сочинительства, была, конечно, не волшебная комната, а обстоятельства, приведшие меня к ней, к тому, каким я стал, к моему эмоциональному, душевному, духовному устройству. И обстоятельства эти составляла, как было выше сказано,Утрата Отца, которого мы покинули, не предупредив, иначе бы он нас, меня, мать и  сестру, не отпустил, – эти драматические детали, еще больше усиливали и обостряли нашу бесконечную разлуку, наше жестокое расставание. И потому именно Дыра вместо отца заставляла, принуждала меня писать, чтобы я своим писательством мог латать ее, пусть тщетно, как Сизиф катил – нет, на самом деле, всегда катит! – свой камень в гору, я готов был с той же страстью и упорством латать эту бездонную дыру без устали. И конечно, встречи с отцом я придумывал и описывал в своих рассказах множество раз, иными словами, я не мог отказать себе в роскоши своего воображения, на фоне скудного однообразного существования советских или постсоветских граждан, вдобавок, в подтексте, инородцев, лишенцев. И в том же романе «Голем Убывающей Луны» я вновь устраиваю себе, то есть своему герою, роскошную встречу с отцом, в некоем магическом потустороннем пространстве,  когда не надо уже никуда спешить, когда можно спокойно, вдумчиво, поговорить о главном, о том, чего уже не вернешь, но,тем не менее, через покаяние, самым чудесным образом, возвращается. Итак, очередная цитата:

«И я пошел,ни разу не оглянувшись на привратника, как мне и было велено, и шел все дальше, вглубь, по узкому коридору, и вскоре вышел из плотной тьмы, и увидел странное: слева и справа от меня были открыты купе, точно в поезде, и в них лежали то ли куклы, то ли мумии, в человеческий рост, и тихо светились голубым, желтым, розовым светом, все затянутые серебристой паутиной, среди какой-то старой пыльной утвари и мебели…

Я шел по лабиринту, мимо этих диковинных мумий,изваяний, олицетворявших и заключавших в себе чье-то прошлое, и вдруг, еще издали, увидел яркий белый свет, и в этом сиянии, как внутри облака, лежал на просторной кровати человек, как-то бочком, свернувшийся калачиком, и я почему-то сразу понял, что это мое и для меня, и подойдя еще ближе, я увидел никого иного, как самого себя, и опять же нисколько не удивился этому.

В тот же момент этот, как две капли воды похожий на меня, человек открыл глаза и тихо мне улыбнулся, и после кивнул, чтобы я прилег позади него, лицом к его спине. Я лег, поневоле принимая такую же позу, как и он, в сантиметре от него, повторяя все его очертания, и какое-то время мы лежали без слов, а потом он повернулся ко мне и с улыбкой сказал: Ну, здравствуй, сын!

— Здравствуй, отец! – сказал я, комок в горле, дрожащим голосом, и немедленно слезы выступили на моих глазах.

—  Значит, ты хотел меня увидеть?

—  Да, отец, и давно!

—  И зачем? – глядел он мне прямо в глаза, и наша похожесть нисколько меня не пугала, а напротив, только радовала.

— А затем, чтобы узнать, отец, что случилось с тобой, после того как мы – мать, сестра и я, – оставили тебя предательски… — говорил я и слезы уже текли по моему лицу.

— Зачем? Зачем же ворошить прошлое? – все с той же печальной улыбкой спросил он меня.

— А затем, отец, что только об этом я и думаю! И еще, я хочу за всех пред тобою покаяться!

— Вот ты видишь меня как себя, — говорил отец, — в той же позе и в том же возрасте, когда постигла меня эта утрата. И когда я узнал окончательно, что вы никогда не вернетесь, я, сын мой, лег на кровать, и лежал, не ел, не пил, днями, сутками, неделями. А ко мне приходили друзья, соседи, коллеги, пытаясь поднять меня, оживить, вдохнуть в меня новую жизнь. Но я прогонял их и прогонял, говоря, что ничего мне больше в этой жизни не нужно… В конце концов, все мои знакомые и приятели оставили меня, и меня уволили с работы, лишь одна сестра приходила после ко мне, и все плакала, тяжело вздыхала. А однажды пришла и сказала, что отец наш, не выдержав моего отчаяния, при смерти, и зовет меня напоследок увидеться. И тогда я встал и пошел к отцу и матери, и лицо отца при виде меня осветилось радостью. И он взял меня за руки и сказал, что, запомни, сын, есть любовь в этом мире, как бы худо мне сейчас ни было, и я должен бороться. Он взял с меня обещание, что я буду жить, что буду бороться за любовь в этом мире, и с этими словами он оставил нас. И после мы похоронили отца, и я вернулся в дом, и, хоть и помнил наказ отца, ничего не мог поделать с собой, и все также лежал, как мертвый.

Спустя месяц опять пришла сестра и сказала, что и мать наша слегла, не выдержав моего отчаяния, и зовет меня в последний раз со мной повидаться. И я встал и пошел, и моя бедная матушка мне сказала точь-в-точь такие же слова, и я опять пообещал ей за себя и любовь бороться, и на этом обещании она угасла. Мы похоронили и ее, и после сестра перебралась в мой дом, стала ухаживать за мной, и все спрашивала, что же нам теперь делать?

И тогда я сказал ей, что нам, во что бы то ни стало, надо бороться за любовь сообща, как брату и сестре, и если даже любовь хрупка, зыбка и непрочна, то, быть может, она, сестра… возможна между нами, ибо если ты когда-нибудь разлюбишь меня, как мужчину, то, как брата – никогда! И именно такая любовь крепка! Ибо за островом что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца… И услышав все это, она заплакала, а после согласилась со мной, и между нами произошло то, что не должно было никак произойти. И вскоре сестра зачала…

Я слушал своего отца, не отрывая от него глаз, а он, совсем не видя меня, глядел в ту самую даль, сквозь времена и пространства, и глаза его уже наполнялись теплым сиянием прошлого.

И когда сестра зачала, это принесло мне новых сил, продолжал он,и я уже ухаживал за ней, разговаривая как с ней, так и с Богом самим, и говорил я, что если это, Боже, грех, то пусть будет ребенок от греха, а если это Свет, то, значит, все так и должно было быть. И вот через девять месяцев сестра моя родила от меня, и мы увидели, что появился на свет чудесный ребенок, и то был мальчик, и не было на нем никаких следов греха, и тогда я возблагодарил Бога всем сердцем, и после ухаживал за сестрой и ребенком.

И однажды ночью, когда они спали, двое самых дорогих и близких мне существ, я вышел из дома, и дошел до другого, где жил тот самый парень, который, я знаю, был давно влюблен в мою сестру, я разбудил его и вызвал во двор, и сказал ему, что несколько дней назад моя сестра, в которую он был так влюблен, родила чудесного мальчика от меня, и если ты спросишь, зачем мы это сделали, то я отвечу тебе, что… за островом, что сжат берегами костей и мелководьем плоти, земля без конца, итолько такая любовь крепка! А теперь говори, юноша, будешь ли ты любить ее, с моим ребенком, также сильно, как прежде, ибо я пришел сюда спросить тебя об этом, ибо настала мне пора навсегда уйти из дома. И этот юноша в ответ мне заплакал, а потом все же сказал, зная обо все наших несчастьях, нет, даже поклялся, что будет любить мою сестру и моего ребенка, сильней жизни и смерти, и народят они с ней еще много детей, и будет у них большая и дружная семья. Да, он мне в этом поклялся!

И тогда я поблагодарил его за эти благородные слова, и после привел его в свой дом, и положил его рядом с сестрой и нашим мальчиком, а после попрощался с ним, сказал, чтоб не искали меня, и той же ночью ушел в лес, поднялся на скалу, где и были захоронены мои мать и отец, и пред скалой, под луной, серебрилось огромное море, по которому вы, сын мой, так вероломно от меня уплыли,. И встав на колени пред могилами, я сообщил родителям своим, что я все сделал так, как они мне велели, что я боролся за любовь в этом мире, как мог, и Бог помог мне, отец и мать, и на этом мой сыновний долг перед вами исчерпан. И после, там же на скале, я так и остался, сидел и, глядя на море, плакал, и плакал я долго – день, ночь, день, ночь… и когда во мне совсем не осталось слез, я с легким сердцем умер… Вот что случилось со мной, сын мой, после того, как вы покинули меня!

И затем наступила тишина, словно ночь покрыла все на земле, а после я сказал, беззвучно плача, прикасаясь дрожащими пальцами к его мокрому, как у меня, лицу: «Прости меня и нас, отец! Пожалуйста, прости!»

— Уже простил! – улыбнулся он и после сказал. – А теперь иди! И помни, что, исправив мое прошлое и судьбу, ты исправишь свои судьбу и прошлое!

— Но как, отец?! – воскликнул я, тревожа тишину и ночь на земле. – Как это сделать мне?!

— Глупый, погладил он меня по лицу, — Ты уже это сделал! Иди и больше ни о чем не беспокойся! И никогда не забывай одно, говорил он последнее, что хотел мне сказать:чтоза островом, что сжат берегами костей, мелководьем плоти – земля без конца!»

Итак, главный урок нашей разлуки, нашего жестокого расставания, нашей жизни в Пустоте –с рефреном из стихотворения великого валийского поэта Дилана Томаса,  которого мы еще вспомним ниже, – это Сострадание. Иными словами, отец своим бесконечным безнадежным отсутствием научил меня сопереживать другим людям, сострадать им, таков был его завет, и вот с каким катарсическим просветлением я заканчиваю эссе«Над темной водой»:

«А потом я понял, словно впервые, что действительно работа, сочинительство, и есть моя радость. А потом я вдруг понял, – словно впервые! – вновь вспоминая свою поездку в Хамхын, что именно отец оставил мне в наследство эту счастливую возможность: через его историю и судьбу научиться сопереживать другим людям, и на эту учебу ушли долгие годы разлуки, – да, вручил этот нечаянный дар мне, отчаявшемуся на тот момент гуляке-цинику-пьянице, не известно, как, в каких притонах, окончившему бы свою жизнь. И значит, существует другой, истинный закон человеческого существования, который гласит: все в твоей жизни происходит вовремя, при условии, если ты научаешься слушать и слышать свое сердце.

И сейчас, заканчивая это эссе, и действительно приступая к радости, я хочу совершить еще один, уже глубоко прочувствованный поклон отцу, спустя время, из своего далека, с улыбкой благодарности за тот дар, который он оставил мне в наследство, или за счастливую возможность сопереживать всем несчастным, униженным и оскорбленным, так и не нашедшим, что сказать злой судьбе в ответ,  за удивительную способность отвечать за них, их, мертвых, пред живыми оправдывая, или за то чудо воскрешать и зажигать – над темной водой забвения; над смиренной землей, где живые как мертвые, а мертвые как живые; над ползучей бедой, над проклятой борьбой, над тщетой и виной, – их погасшие было, дорогие сердцу, голоса и образы».

 

В финале эссе я говорю о Воскрешении через Сострадание, то есть, о живой, не мертвой,вечности. И если, обобщая, окинуть взглядом все свои утраты, о которых говорилось выше, то, несомненно, о бессмертии своего чувства к жене и семьея говорил в романе «Треугольная Земля»; о бессмертии  истинной дружбы в молодости, о которой мечтают все парни, я говорю в другом своем романе «Голем Убывающей Луны»; и наконец, о бессмертии образа отца, кому я посвятил практически все свои произведения, я говорю сейчас, завершая главу.

И эта неожиданная чудесная поездка в Корею, осенью 12-го года, в Пхеньян, на родину, туда, где я родился, лишь подтверждает тот фантастический факт, что отец всегда слышал мои посылы, следил за мной из своего потустороннего мира, и наконец, призвал к себе, чтобы моими устами все-таки оправдать эту жестокую, порой такую несправедливую жизнь. А именно: «Нет расстояний и утрат, нет власти времени, нет праха и тлена, а есть вечная Память, сотворяющая в твоем тоскующем сердце твое пространство и время, твою родину и твой рай».

ОТ ЧЕЛОВЕКА-КАПСУЛЫ К ЧЕЛОВЕКУ-РЕКЕ

А теперь самое время поговорить о героях.В 1992-м году я написал эссе под названием «Невидимый остров», открывавшее серию работ о маргинальном сознании советских корейцев и диаспоральном экзистенциализме.  В этом эссе под впечатлением тех общественных процессов, которые протекали окрест меня, я ввел и описал нового героя, Человека-капусулу, и вот какова была его характеристика:

«Говоря о тотальной суверенизации или островизации общества, мы никак не можем пройти мимо главного и сущностного явления нашего се­годняшнего существования, — островизации личности. И дело здесь совсем не в этнических границах, а, как мы уже говорили ранее, в мировоззрен­ческих(понятие мировоззренческой диаспоры емко, символично, и в то же время конкретно, актуально именно сегодня), когда мы ежедневно видим, как по улицам ходят, бродят, ездят на машинах человеко-государства со своей индивидуальной конституцией, сводом законов, судом чести, армией рук и ног, дипломатией губ, глаз и бровей, скрытой от всех моралью, внутренними диссидентами,  укорами совести, вспышками одинокого соз­нания. Что им до общепринятых го-су-да-ственных ценностей? Это что-то очень общее, произносится и осмысливается через дефис, никем до кон­ца не осознанное, да и не обреченное, если уж до конца говорить, на осознание, и потому все общественное проходит мимо субьекта, все на ветер, в сквозняк, в пыль, в повседневное и вечное небытие. Как здесь не вспомнить Дилана Томаса, сформулировавшего в XX-ом веке идею маргинального сознания: «За берегами костей и мелководьем плоти — земля без конца!»

Если повсеместно существуют человеко-государства, воюющие друг с другом в бесконечных очередях за хлебом и счастьем, на трибунах гла­шатаев, в коридорах власти и коммунальных квартир, никак не желающие слушать друг друга, то существуют еще более глубокие инородцы, рази­тельно отличающиеся от первых степенью самоотторжения и замкнутости, неизлечимо завороженные собой. Их даже и государствами с присущими им дипломатией, внешней политикой, контактами с другими суверенными тела­ми, невозможно назвать, ибо это люди-капсулы, запущенные, как сказал однажды Иосиф Бродский, неизвестно куда. Внесем некоторую поправку, в контексте нашего размышления, в высказывание Поэта: это капсулы, за­пущенные известно куда, в тесное соседство таких же наглухо запаян­ных капсул, которым необходимо только одно: непоколебимый вечный по­кой. И вновь вспомним Дилана Томаса:

 

Ловит со шпиля слух,

Дубасят руки в дверь,

Видит с башни глаз,

Пальцы к замку спешат,

Им отпереть или так

И жить, пока не умру,

В белых стенах незрим,

Чуждым глазам?

 

Не это ли тот самый роковой вопрос, неизбывно мучающий мировозз­ренческого инородца или человека-капсулу, у которого только и был, что его вечный испуг, вечным эхом гулявший в лабиринтах его наглухо запа­янной оболочки, его больная память, которая только и может, что сама себя стыдиться, Память о Пустоте, о том, как его не было и нет? Воз­можно ли здесь говорить о какой-то будущности этого пленившего самого себя Духа, если не решен глобальный вопрос: Им отпереть или так и жить, пока не умру?»

Далее, в 2004-м году я написал роман «ГУЛ или Голем Убыающей Луны», уже не раз нами выше цитируемый, в котором  после всевозможныходинокихчеловеков-капсул, которых я изображал в своих эссе, рассказах и повестях, я ввожу нового героя со своим особым мироощущением, с описания которого и начинается эта история:

         «В детстве, как у всех людей, у меня была своя тайна, а точнее секрет, который заключался в том, что, когда мать уходила на работу, а сестра в школу, а за ними, чуть позже бабка, в свою лечебницу, когда я, наконец, оставался один, предоставленный сам себе, выждав некоторое время, скорей для проформы, или эдак просто оттянуть удовольствие, я выходил из дома, и разбитыми, узенькими, шпионскими улочками шел уверенным шагом к железнодорожным путям. Проходил три квартала, встречая на своем пути всё знакомые лица, – сапожника, бакалейщицу, розовощекую, горластую молочницу, точильщика ножей… перебегал последнюю улицу, поднимался на холм, спускался и, вот наконец устраивался поудобней на растоптанном пятачке, весь погружаясь в ожидание – проходящих мимо поездов.  Да, именно, проходящих мимо поездов. Так в чем же – мог бы спросить меня каждый, – заключался мой секрет? А в том, что каждому человеку каждый день требуется глядеть на что-то свое, тайное и любимое, глядеть до истомы, до дрожи, до изнеможения, к примеру, на любимое лицо или на любимое дерево, здание,  улицу, в конце концов, на что-то абсолютно свое, не важно, что это, и пока люди способны видеть это и  томиться по нему, они – живы… В этом и заключается мое глубокое убеждение. И у меня это были поезда, а точнее, их грохочущее серебристое мелькание, которое, сколько я себя помню, преследовало меня с самого рождения, сплю ли я, ем, разговариваю с кем-то, сижу в кинозале, пялясь на экран, – всегда неожиданно, настигавшее меня, как приступ, как, если хотите, обморок, настигавшее и взрывавшее меня изнутри, и вот, чтобы унять в себе этого буйного, дерзкого, тайного зрителя, я и бегал то и дело к поездам, – совместить, скажем так, его картинку с картиной внешней».

Таким образом, герой с детства мечтает попасть в поезда, в другую чужую увлекательную, как ему кажется, жизнь, а точнее, в Реку ЧужойЖизни, и когда это все-таки происходит, герой мой очень настойчив, – он, обжившись в поезде, став заправским проводником, объездив страну вдоль и поперек, начинает искать, полный любви, человека, женщину, с которой он мог бы связать свою жизнь, и соответственно открыть, запустить, что важно,уже свою историю. Или свою реку. Как сделал это однажды и я, его автор, вернувшись из Москвы, прислушавшись и приглядевшись к себе, в своей чудо-комнате, и открыв нейи в себе – тихое движение, пока только ручеек творчества, которая со временем обретет силу и упругость.Таким образом, в своем сочинительстве я проделал весьма нелегкий и значимый путь от Человека-капсулы кЧеловеку-реке.

А теперь я непраздно вопрошаю, не это ли есть единственно возможный путь к обретению и воплощению самих себя, для всех нас, коре сарам, всегда одиноких, точечных, разобщенных, разбросанных по всему пространству СНГ, даже больше, уже по всему миру, соборно, как максимум, существующих в пределах своей семьи и близких родственников? И если это так, то перед намиостро стоит мировоззренческая задача:из человека-капсулы стать человеком-рекой, то есть сначала найти, обрести свою реку, сиречь, дело, творчество, состояться в нем, и после жить этой рекой, посылать в мир свои высокие и светлые посылы неустанного созидания. Более того я  убежден, что это давно не призыв, не декларация, а реальность, ибо таких людей, людей реки, я встречаю время от временив своей жизни.

Например, в июле 2014 года я полетелв Южно-Сахалинск для участия в международной научной конференции на тему «Идентичность сахалинских корейцев и их роль в культурном, экономическом сотрудничестве России и Республики Корея». Именно там я встретил замечательных, увлеченных, страстных людей, пригласивших меня, которые помимо конференции, устраивали мне в рамках проекта «Сахалинские встречи» творческие вечера с читателями, в разных городах, ис которыми я много общался на нашу общую диаспоральную тему. Все это были люди, которых я могу свободно, без притирок, отнести к типу Человека-Реки, то есть, успешно осуществляющие свое дело, всегда творческое, простирающееся в своем созидательном посыле далеко за национальные, пространственные и временные границы.

И конечно, необходимо их назвать. Это Наталья Лиеде, деятельная, умная,просто красивая женщина, руководительуспешной туристической компании«Вифлеем Тур», занимающейся медицинским туризмом, и параллельно– многолетний организаторнаучныхконференций, для которой проблемы сахалинских, российских, постсоветских корейцевпо определению всегда стоят на первом месте. Это Виктория Бя, главный редактор газеты «Сэ коре синмун» («Новая корейская газета») очаровательная, образованная, тонко чувствующая женщина, талантливый журналист, пишущая на русском и корейском языках, в сущности, одна много лет, как водится, из-за недостатка финансирования, издающая газету. И дай Бог ей бодрости и здоровья! ЗатемСергей Ян, или Ян Су Бок, писатель, художник, человек двух кровей, японской и корейской – заметьте, как неоднозначно это звучит в контексте драматичной сахалинской истории! – человек, обретший гармонию в творчестве:его книги о жизни и судьбах сахалинских корейцев читают в в России, В СНГ, в Корее, а также писательобрел себя в дзен-буддизме:годы монашества духовно укрепилиего в мятежные 90-е, о чем мы много и интересно говорили с ним во время наших поездок по Сахалину. Это наконец  Николай Чан или Чан Тэхо, знаменитый поэт-песенник, чьи песни поет весь Сахалин, причем, и русские и корейцы, удачно сочетающий в своем творчестве неизбывную корейскую печаль, глубину и тонкость в восприятии мира,ас другой сторонырусское неодолимое стремление к свободе, к воле и удали, все это делает мир его песен абсолютно оригинальным, гармоничным, полным позитивной энергии.

Я перечислил здесь только тех людей, с которыми во время поездок мне довелось тесно общаться, но и все другие замечательные ученые, специалисты, общественные деятели, просто энтузиасты, участвовавшие в конференции, в экскурсиях, делившие со мной обеденный стол, южнокорейскийгеограф, германист, путешественник, человек мира, И Дже Хук, приютивший меня на обратном пути в Сеуле, где мне также пришлось выступать в университетах,– все эти названные и не названные мной люди, которых я встретил в чудесном краю рек, озер и морей, останутся в моей памяти навсегда.

Возвращаясь домой, летя в самолете уже в Алма-Ату, под впечатлением от всего увиденного,я поневоле задался вопросом, а встречал ли я у себя, в Казахстане, в Средней Азии или в России, среди материковых корейцев,  подобных, действительно пассионарных людей,каких я встретил на Сахалине? И тут же, без лишних раздумий,себе и ответил. Единственный, кого бы я мог назвать, признать и оценить за уже содеянное,то есть, за ДЕЛО,тем более в ряду старых знакомых, профессиональныеи человеческие качества которых, увы,со временем совсем не меняются, так это ташкентский журналист Владислав Хан, который в мае 2009-го года буквально ворвался со своим сайтом «Коре Сарам: записки о корейцах» в  информационное пространство диаспоры. И сумевший всего за несколько лет создать всеохватывающий, всегда познавательный, за счет литературной основы глубокий, совершенно не провинциальный, – что важно для диаспорных изданий, ибо это почти их врожденная болезнь! –несомненно, лучший во всем СНГсайт о корейцах, который всегда интересно читать.

         Здесь впору ему аплодировать, ибо, признаюсь, явсегда безо всяких иллюзий считал, что достойного издания о жизни коре сарамя на своем векуне дождусь никогда. Ведь прежде я, профессиональный читатель, не мог «осилить»и одной небольшой статьи, статейки,в той жеинтеллектуально убогой«Коре Ильбо», в которой, между прочим, во временаПерестройкисчастливо работал. Тем более возмутительно, что графоманы состарейшей в СНГ газетой сделали,превратив еев боевой, всегдакосноязычный листок Ассоциации корейцев Казахстана, под чьей крышей редакциянынесмиренно и обитает.

Или я просто листал«вслепую»другую заурядную газету«Российские корейцы», так и не сумевшую за 15 лет существования обрести свое оригинальное узнаваемое лицо, по причине абсолютно непонятной мне, чуть ли не патологической осторожности, даже трусливости журналистскоговзгляда, – интересно, кто же их так напугал?! – врезультате чего создалось стойкое впечатление, чтовсе российские, постсоветские корейцы трусливы, фальшивы и заурядны.Я назвал здесь наиболее известныев СНГ издания, а о других, сугубо региональных или узкопрофильныхс официальной (официозной), справочной, архивной информацией, говорить, проводя анализ,следует в отдельной обстоятельной работе.

Посему, ценя людей интересных, талантливых, увлеченных и дерзких, понимая, как мало их живет на земле, а в нашей малочисленной диаспоре тем более, яхочу пожелать всем Героям Реки, Реки Творческого Созидания, преодолевшим собственную точечность,капсульность, герметичность, дальнейших успехов в строительстве их нового, прекрасногомира, или в развитии и усилении их волшебных рек – именно как духовных,интеллектуальных субстанций, несущих людям истинныеЧувство иМысль!

СЧАСТЛИВЫЙУТОПЛЕННИК

Итак, прошло тридцать лет, с тех пор как я вернулся из Москвы, после первого своего студенчества, вернулся нечастным землемером, в свою волшебную комнату, – правда то, что она волшебная, я узнал намного позже, – в которой я однажды обнаружил, как на сцене театра, ток, тихое течение своих образов, символов и неких конструкций. Я был растерян, но понимал,что надо с этим что-то делать, и небольшое время спустя, я стал все эти образы и символы записывать, структурируя, создавать из них рассказы и повести, пьесы, эссе и романы, давать в них жизнь своим героям,которые, что важно,были бы хоть на немного, но выше, чище, тоньше, умнее всех техреальных, из плоти и крови, людей, каких я встречал на своем пути.

И это магическое иутопическоезанятие настолько увлекло меня, что я позабыл обо всем на свете, о том, что окружало меня, о тех, кто окружал меня:времена менялись за моим окном, как пейзажи в окнах несущегося поезда. И когда я приходил в себя, я видел, сидя в своей волшебной комнате, за письменным столом, или отдыхая, лежа на любимом диване, моем,как только закрою глаза,ковре-самолете, что надо мной течетуже река – из комнаты, через комнату, в мир! –моих образов, символов, мыслей и чувств, и ее уже не остановить, онатечет сама по себе,рекапоимени Александр Кан, преодолевая пространство и время, обретая вечность. А мне, словно уже ненужному, безымянному,оставалосьтолько лежать на дне этой реки и подпевать ей, этаким…поющим обитателем подводных глубин, вот кем я, значит, стал за эти тридцать лет, превратившись из несчастного землемера всчастливого утопленника.

Так все-таки счастливого? Да, абсолютно, хотя я знаю, что пока я становился счастливымутопленником своей – что важно, не чужой! – реки, я не стал отцом для дочери, мужем для жены, любовником для женщин, думавших обо мне, и другом для мужчин, искавших моей дружбы. Ибо на все это просто не хватало сили времени!Но в свое оправдание я вернусь к ужесказанному, ради этогопризнания ведь иписалосьэссе, что отойдя от людей в сторону, понимая, насколько они не совершенны, я решил со всей своей детской наивностью инедетской страстью,создавать вместо тех одиноких, несчастных, заброшенных, темных и алчных порою существ, называвшихся людьми, другое, более лучшее, более светлое и благородное человечество. И на это прекрасноезанятие ушли многие годы.Помните у Достоевского в «Кроткой»крик отчаяния героя у постели усопшей возлюбленной, летящий сквозь века?

«Люди на земле одни – вот беда! «Есть ли в поле жив человек?» – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце – и посмотрите на него, разве  оно не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом ни молчание – вот земля!»

Вы думаете, с тех пор что-нибудь изменилось?… Увы, ничего. И даже усугубилось, люди уже не люди, а атомы.А теперь скажите, разве этот мой взлет и полет, эти надежды, мечты, эти старанияи труды о лучшем, эти крылья, котурны, эта утопия, наконец, – разве все это не являет собой истинный гуманизм, ради которого в этом мире и стоит жить?

Являет,опять же отвечу убежденно сам.  И если я могу чем поделиться со своей дочерью, не став для нее отцом, а все остальное –любовницы, жены, друзья –смыловнешней рекойчужого времени, пока я строил другую реку,то только тем, чем я богат, в чем я стал докой, то есть уникальным опытом своей внутреннейреки. Но для того, чтобы она, –твоя, моя, ее! – река началась и забурлила, нужна комната, ибо без комнаты, мы уже знаем, ничего не будет. Никогда.

И потому комната все-таки важнее, потому сконцентрируемся на опыте комнаты, а точнее,на свидании с ней, всегда чарующем и чудесном, и скажем,  что,во-первых, эта волшебная комната не толькововне, но иВО МНЕ, и уже давно, с тех пор как я задумал свой первый рассказ. Вот где момент истины и никак иначе! И потому эта комната, котораяв тебе и которая не зависит ни от каких внешних, наличныхпространств икомнат,обязательно спасет тебя, и всех, кто ищет в себеспасения, как спасла меня от коррозии жизни, от разложения духа, от отчаяния ума и уныния души. И еще, я знаю, она спасет меня от смерти, от небытия. Но с другой стороны, ведь я еще жив, чего же мне беспокоиться? Но ведь и в моей жизни, говорю себе я, мужественноглядя сквозь толщи грядущих десятилетий, однажды наступит момент прощания с комнатой. О, ужас! И что тогда делать??Я тут же себевсе представил….

Представил и растерялся, ибо все-таки человек, но следом успокоился как писатель, каквоин, потому каккомната, а точнее, МОЯ КОМНАТАвоспитала, приучила меня к творчеству, к сочинительству, к построению своейоригинальной литературы,посредством которой я боролся и борюсь, как копьем и мечом, против всех своих внутренних, внешних, бед и невзгод. Или против ржавчины, тлена, пустоты и забвения!И в этом заключаетсяМОЕ БУСИДО, сиречь, путь человека, созидающего и сохраняющегосвой мир с помощью литературы. Именно такяготовился и готовлюсь к смерти.

И если однажды наступит момент действительно прощания с комнатой,которой больше в моей жизни не будет никогда, ибо не будет самой жизни,прощания с комнатой и образами, мыслями и чувствами, которые я обрел в ней, и с людьми в моей памяти, которые их навеяли, живыми и мертвыми,или вне времени, с бессмертным Кафкой,например, давшим одно из названий этому размышлению, и далеес теми, кто верил в меня, а кто нет, с доброхотами и соглядатаями, лицемерами, врагами и соратниками, с соседями или просто прохожими, которые на меня ведь тоже как-то влияли, создавая скользящие образы,в общем, со всем человечеством, страшным,симпатичным, злым или добрым, прекрасным,несчастным,встречавшимся на моем пути, которое я пытался как-то исправить, преобразить,а также с тем, что за пределами моей комнаты,к примеру, с поющим небом над головой, дневным ли,ночным, с ночными прогулками за вином,за ручку с любимой, с весенним ветром в лицо, себе на похмелье, или напротив, с волнующимся осенним морем, и утренними пробежками по морскому берегу, а если нет моря, то значит просто по пустынным улицам, разгонять тоску, с улыбкой незнакомки, которую я не буду догонять, пусть останется в моей памяти ярким промельком, в общем, со всеми этими вещами и штуками, которые я очень и очень люблю, если, значит,наступит момент, такой прощальный в моей истекающей жизни и самый-самый печальный,то все равно я встречу его – спасибо, Боже! – с благодарной улыбкой.

 

07.10.14.

Telegram