К. Асмолов. История Кореи. Глава вторая, в которой разъясняются особенности конфуцианского государства и его корейской модели

9a96a7779d78571a7cd0a7a41606ae7f

Суть конфуцианского государства

Перед тем как начать рассказ о вхождении Кореи в новый век, когда ее политическая традиция стала испытывать активное внешнее влияние, естественно будет подробно рассказать о том, как выглядел ее традиционный, канонический вариант.

Историки и политологи по-разному группируют характерные черты корейской политической системы, но они едины в том, что она, безусловно, складывалась под влиянием традиции конфуцианского культурного региона.

Конечно, о конфуцианстве[1] можно рассказывать много, и я заранее отсылаю интересующихся к работам таких специалистов, как Л. С. Переломов и А. Г. Ломанов. Здесь я лишь немного скажу о нем с системной точки зрения.

Как и большинство этических учений Дальнего Востока, конфуцианство уделяло меньше внимания метафизике и концентрировалось на вопросах улучшения управления государством и жизнью народа. Ориентируясь на Золотой век прошлого, конфуцианцы пытались создать некий универсальный регламент правил поведения, привязанный к надлежащему исполнению определенных социальных ролей. Эти роли были сведены к пяти основным типам взаимоотношений квази-семейного типа (начальник — подчиненный, государь — подданные, отец — сын, муж — жена, старший брат — младший брат и просто друзья)[2]. 

Отталкиваясь от подобных моделей, конфуцианцы как бы пытались написать инструкцию на все случаи жизни, чтобы столкнувшись с любой коллизией, благородный муж знал способ ее разрешения. А чтобы такая система могла воспроизводить себя, они серьезно вложились в создание системы образования, во многом построенного на заучивании определенных паттернов и элементов. К этому добавлялась концепция меритократии, согласно которой любой талантливый человек имел бы теоретическую возможность сдать экзамены и стать чиновником.

В результате, говоря о конфуцианской политической культуре, можно выделить несколько ее характерных черт.

Представления об идеальном Порядке и Гармонии связаны не с горизонталью всеобщего равенства, а с вертикально организованной системой, выстроенной на каркасе описанных выше иерархических взаимоотношений, — равенство в общении предполагается только между друзьями. Таким образом, лозунг «Все люди – братья!» имеет иное наполнение, поскольку отсутствует абстрактное понятие «брат»: есть братья старшие и братья младшие. Требования полного равенства воспринимались как хаос и анархия, для недопущения которой следует идти на любые жертвы.

Следует отметить, что иерархичные отношения накладывают обязанности на обе стороны. Младший в паре обязан слушаться старшего, старший обязан заботиться о младшем. Даже кража у родственников считается менее серьезным проступком, так как признается, что родственники имеют моральную обязанность помогать друг другу[3].

Государственное устройство тоже воспринимается через призму семьи. С моральной точки зрения отношения между правящими кругами и населением представляют собой взаимоотношения послушных детей и заботящихся об их благе родителей.

Основной ценностью государства считаются стабильность и гармония. Поддержание таковых является более важной целью, чем индивидуальные блага отдельно взятого подданного, и обеспечивается сильной центральной властью. Статус правителя основывается на принципе Небесного мандата. Эта концепция, изложенная Чжоу-гуном при основании династии Чжоу и доработанная Мэн-цзы, утверждала, что право на управление Поднебесной тот или иной клан получает по воле Неба в награду за свою мудрость и моральные качества. Император подотчетен непосредственно Небу, которое выражает свое удовольствие или неудовольствие через природные явления или общее социальное состояние народа. Однако, в отличие от европейской доктрины «божьего помазанника», легитимность правящего дома не вечна, и утративший мандат правитель должен быть низложен и заменен более достойным. Рано или поздно происходит моральная деградация династии, и тогда Небо решает сменить ее, возведя на престол новую семью. Падение династии, таким образом, служит наглядным подтверждением ее нелегитимности.

Правда, институциональный метод объявления того, что правитель утратил мандат Неба, отсутствовал. Таким образом, есть у правителя мандат или его нет, определялось, по сути, в борьбе между этим правителем и претендентом на его трон. Соответственно, сильный лидер мог обладать мандатом вне зависимости от явного проявления «небесного неудовольствия». Успех делал мятежника правителем, неудача – злокозненным предателем. В соответствии с этой концепцией задним числом было выдумано объяснение, согласно которому, если правитель не пользовался поддержкой народа или был свергнут, он считался утратившим мандат.

Но от легитимной и достойной своего места династии Небо не отворачивается по определению. У носителя Небесного мандата не может быть принципиальной оппозиции, деятельность которой направлена на изменение существующего миропорядка. Считается, что обладающий мандатом правитель как носитель сакральной власти, данной ему волей Неба за его выдающиеся моральные качества, теоретически абсолютно прав и знает, что делает. Как отмечает Л. С. Васильев, конфуцианство никогда не рассматривало государство вне государя, и преданность государству означала лояльность династии.

Правитель как главный распределитель Благодати наделен значительным количеством сакральных функций, но от него требуются решительные действия по ее насаждению. Достоинства правителей законы оценивали по тому, как «процветает земледелие, растет податное население, преуспевают школы, совершенствуется военное дело, равномерно распределяются налоги и повинности, сокращаются судебные тяжбы и прекращаются мошенничества»[4].

Именно поэтому проводящий половинчатую политику мягкий и нерешительный правитель пользуется меньшим уважением, чем жесткий и решительный диктатор, так как внимание акцентируется не столько на страдания народа в его правление, сколько на то, к чему это правление привело страну. Правда, действия правителя должны однозначно восприниматься как комплекс мероприятий по установлению гармонии или, во всяком случае, должны быть обоснованы подобным образом. Как следствие этого, этическому обоснованию тех или иных поступков и морализаторству в политике уделяется больше внимания. Это этическое восприятие политики проявляется в оценке политических действий с точки зрения морали и определяет гармонизацию общества как цель развития государства.

Следует помнить, что на Дальнем Востоке компетентность государя действительно отражается на экономике более явно, чем в Европе. В условиях «азиатского способа производства», при котором государство является главным собственником земли, урожай, как правильно подметил К. Маркс, «…также зависит от хорошего или дурного правительства, как в Европе — от хорошей или дурной погоды»[5].

Поливное рисоводство – очень сложный технологический процесс, который требует не только координации усилий всех в масштабе государства и подчеркивает необходимость сильной центральной власти, способной поддерживать в порядке ирригационную систему, но и формирует групповую психологию, исключая вариант «хутора», хозяин которого независим и ведет самостоятельное хозяйство. Таким образом, возможности для возникновения гражданского общества изначально меньше, ибо как правило, оно возникает, когда в своей повседневной деятельности индивиды вполне могут «обойтись» без государства, не чувствуя его поддержки и не считая себя ему обязанными.

Более того, характерное для европейской модели противостояние интересов гражданского общества и государства (притом, в условиях демократии данный конфликт однозначно должен решаться не в пользу государства) в корне противоречит политической системе и традиции конфуцианского общества. Принцип единства интересов и социальной гармонии не допускает борьбы и судебного решения конфликтов между обществом и государством, все решения здесь достигаются путем поиска консенсуса [6].

Что же касается государственного регулирования экономики, которое считается характерным для авторитарных режимов, то идея регулирования правительством всего народного хозяйства встречается еще в «Гуань-цзы», и даже такие революционеры-демократы как Сунь Ятсен, не считали вмешательство государства в экономическую жизнь и государственное регламентирование распределения чем-то неправомерным.

Вынужденное существование в рамках группы формирует систему ценностей, основанную на превалировании общества над человеком и коллектива над индивидом. Основное внимание уделено правам всего общества, поддержание которых обеспечивает социальную стабильность. Как отмечает И.А. Толстокулаков, «Запад подчеркивает приоритет прав, Восток – обязанностей и долга»[7].

Конфуцианская политическая культура исключает такие либеральные элементы политической традиции, как права личности, гражданские свободы, плюрализм и местная автономия и относится к ограничению индивидуальной свободы человека гораздо более спокойно, чем демократия западного толка. Европейское понятие «свобода», по сути, отсутствует. Если мы внимательно проанализируем те иероглифы, из которых состоит слово, обычно переводимое как «свобода» (кор. чаю), мы поймем, что буквально они означают «вольность» или «самоопределение».

Меритократия тоже является одной из главных составляющих конфуцианской политической культуры. На Дальнем Востоке основным критерием для обретения власти было не аристократическое происхождение, а необходимый уровень духовных заслуг, проявляющийся в эрудированности и образованности. Личные качества были важнее родовитости, и теоретически любой крестьянин мог сдать государственные экзамены и стать чиновником, из которых и состояла основа господствующего класса. Отсюда, кстати, повышенное внимание к образованию[8], как к средству самосовершенствования и как к способу подняться вверх по политической лестнице, а также упор на создание человека нового типа не столько через изменение внешних условий, сколько через изменение его ментальности посредством политической индоктринации. Так как, в отличие от легистов, конфуцианство после долгих внутренних дискуссий пришло к идее, что человек по своей природе скорее добр, нежели зол, образование должно было служить способом наставления индивида в правильном направлении.

Правда, со временем содержание образовательного процесса начинает выхолащиваться, и вместо практического знания требовалось просто заучитвать наизусть тексты и помнить образцы, которым надо следовать. Типичный конфуцианский ученый не осмеливался заняться творческим поиском, ограничиваясь интерпретацией, анализом и комментированием классиков.

С этим же связано большее внимание к контролю сознания. Если для европейца и особенно американца важно «право на мысль» (вспомним известное изречение Вольтера), то китайский ответ на это – правильное мышление, отражающее представления совокупного общественного блага, символом которого является «сборник высказываний», будь то труды Мэн-цзы или цитатник Вождя.

Важным моментом конфуцианской концепции государства является и то, что оно основано не на идее главенства закона, а на идее главенства достойных людей, которые управляют страной сообразно со своими высокими моральными принципами. Конфуцианский правитель «правит не законом, а личным примером», и государство рассматривает как естественный институт поддержания общественного порядка и социальной иерархии, а не как «договор между правителем и народом». Европейская концепция закона как сочетания прав и обязанностей отсутствует, и судебная функция государства воспринимается как система репрессивных действий. Это очень четко видно даже по этимологии: если латинское слово «юстиция» означает «справедливость» и предполагает, что закон предназначен для установления справедливости или защиты прав личности, то орган, выполнявший сходные с министерством юстиции функции в дальневосточной государственной системе, именовался «министерством наказаний» (кор. хёнбу).

Не последняя роль в низведении прав человека на второстепенные позиции играет особое понимание идеи социальной «справедливости», заключающееся в поддержании гармонии и общественного мира, которому могут угрожать индивидуалистические устремления по европейскому примеру»[9]. И. А. Толстокулаков отмечает принципиальную разницу в содержании понятия «справедливость» в Европе и на Дальнем Востоке. В конфуцианской парадигме понятия «справедливость» отсутствует идея социального равенства и равных возможностей для всех, а этический аспект преобладает над социальным[10]. То же самое касается понятий «долг», «совесть», «права», «обязанности» и т. п.[11]

При этом значительную роль во взаимоотношениях человека и системы играет моральная заинтересованность. Стремление к получению материальных благ любой ценой воспринимается с пренебрежением (торговец в традиционной системе в табели о рангах стоял ниже, чем крестьянин), а наиболее престижная работа не всегда является наиболее высокооплачиваемой (как, например, партийные должности в Советском Союзе). Оплата труда функционера системы осуществляется не столько в денежной форме, сколько в форме повышения статуса или привилегий, позволяющих ему подняться на более высокий уровень. Такая регламентация часто встречается в дальневосточном обществе, где в древности вообще устанавливались четкие рамки, указывающие, кто и во что должен одеваться, какого размера иметь дом и так далее. Некоторые исследователи, как российские, так и корейские, специально отмечают «антиматериализм» как один из составных элементов конфуцианской политической культуры.

С другой стороны, «азиатская концепция прав человека», если считать таковой обязанности государства по отношению к подданным, уделяет большее внимание свободам не политическим, а экономическим (работа, должный уровень благосостояния, жильё), гражданским (личная безопасность человека в обществе) и социальным[12].
Определенный изоляционизм тоже можно назвать деталью конфуцианской структуры мира, предусматривающей ограничение поездок за рубеж и контроль (а иногда и репрессии) в отношении чужестранцев, оказавшихся на территории страны. Таковой связан с геополитической моделью мира, где нет системы равноправных акторов (таковая исследуется только применительно к периодам борющихся царств), но существует Срединное государство – империя, которая распространяет благодать на окружающие страны и народы, и у этой благодати есть единственный источник в лице императора.

Наконец, очень важно то, что в мировоззрении конфуцианцев не было такого понятия, как «материальный прогресс». История понималась ими как циклическая смена состояний гармонии и хаоса, исторический процесс интерпретировался исключительно с точки зрения усиления или ослабления роли морали, а идеал находился в прошлом. Последнее, увы, сыграло свою роль при столкновении с техническим прогрессом, важность которого была понята отнюдь не сразу.

Ясно, что, как и везде, между нормативной этикой и ее применением на практике был значительный разрыв, и добросовестное выполнение этических норм обычно не сочеталось с успешной карьерой[13]. Но если на Западе коррупция не только уголовно наказуема, но и общественно порицаема (в теории), на Дальнем Востоке отношение к коррупции неоднозначное. С одной стороны, с ней всегда боролись, и пойманный на взятках чиновник всегда подвергается общественной обструкции, с другой – традиция «дополнительного поощрения» очень сильна. Однако эта коррупция является не столько подмазыванием европейского типа, сколько прикармливанием чиновника с тем, чтобы связать его неформальными отношениями или моральными обязательствами так, чтобы в нужной ситуации он поступил «правильно».

_____

[1] Здесь, правда, надо еще раз напомнить, что конфуцианство не едино и в процессе своей эволюции заимствовало достаточное количество доктрин его противников, многие из которых, по мнению Л. С. Переломова (особенно активно он в связи с этим критикует деятельность Чжу Си), извратили сущность этого этического учения и превратили его в идеологию режима.
[2] Заметим, что осознание похожих моделей есть и в нашем обществе. Рассуждения о том, что «когда секретарша становится любовницей, она редко остается хорошей секретаршей» или «хочешь потерять друга – дай ему денег в долг» (вариант: «сделай его своим бизнес-партнером») тоже говорят о том, что определенные модели отношений не следует смешивать. По сути, это всё то же « правитель должен быть правителем, подданный подданным, отец – отцом, а сын – сыном».
[3] Переломов Л. С. Конфуцианство и современный стратегический курс КНР. М., 2007. С. 183
[4] История Кореи. С древнейших времен до наших дней. Т.I. М., 1974. С. 174.
[5] Маркс К. Британское владычество в Индии. https://helgg.narod.ru/Library/India.htm
[6] Толстокулаков И. А. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. Гражданское общество. Владивосток, 2007. С 176.
[7] Там же. С. 183
[8] И снова уточним. Не следует считать, что в конфуцианстве присутствует культ образования как книжного знания. Конфуций не говорил о том, что каждый должен получить университетское образование. Речь шла о том, что надлежит найти свое место в жизни, и это место в жизни, естественно, зависело от социального слоя, к которому принадлежит человек.
[9] Толстокулаков И. А.. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. С. 175.
[10] Толстокулаков И. А. Развитие демократического процесса в Южной Корее в период VI Республики. Владивосток, 2003. С. 42.
[11] Последнее представляется мне чрезвычайно важным, так как введение этих понятий в конфуцианскую парадигму без дополнительного разъяснения того, какой смысл в них вкладывается на Западе, может привести к тому, что в сознании масс западные понятия будут наполняться их традиционным восточным содержанием.
[12] Толстокулаков И. А.. Политическая модернизация Южной Кореи. Часть 1. С. 184.
[13] Переломов Л. С.. Конфуцианство и современный стратегический курс КНР. С. 184.

https://makkawity.livejournal.com/3461105.html#cutid1

***

Особенности корейской национальной эндемики

Чосон династии Ли, особенно в последние годы, историки считают наиболее неоконфуцианским государством. Однако корейская традиция имела несколько только ей одной присущих характерных черт, отличаюших ее от китайского канона.

Первой такой характерной чертой является более слабое, по сравнению с китайским, политическое лидерство корейского правителя, из-за которого ван был гораздо более стеснен в своих действиях и не имел возможности реализовывать свою абсолютную власть.

С формальной точки зрения Корея была абсолютной монархией. Ее отличала более высокая централизация власти, чем в Японии до Реставрации Мэйдзи. При династии Ли не было феодализма в том классическом варианте, который существовал в Западной Европе или Японии. В Корее, как и в Китае, не было частной собственности на землю в европейском понимании этого слова и вытекающих из нее регионализма и децентрализации[1]. В конце правления Объединенного Силла «правители замков» существовали, но в дальнейшем тенденция наличия независимых региональных властителей не закрепилась, и в эпоху Чосон никаких политических, культурных или экономических центров, кроме столицы, в стране не было.

Но реальная власть вана как право «делать все, что угодно» была ограничена целым рядом факторов. Обычно среди них выделяют слабую легитимность, ограничивающие короля нормы социального поведения, слабый контроль над ресурсами и политическое соперничество янбанских фракций. С моей точки зрения, ведущую роль играли первые два.
Под слабой легитимностью, в первую очередь, понимается то, что корейский ван сам не имел Небесный мандат. Хотя его внутриполитическая активность обычно не встречала препятствий, он считался вассалом китайского императора — единственного владельца мандата, и получал от него инвеституру, каковая воспринималась как финальный этап легитимизации корейского правителя, а не как документ, который приводил его к власти. В Сеуле существовали специальные ворота, находящиеся за чертой города и предназначенные для встречи специальных посланников в том случае, если ван не ездил в Китай сам.

Также следует помнить, что титул «ван» соответствует не столько королю, сколько герцогу в том смысле, что в рамках китайской системы рангов данный титул имели не только самостоятельные правители окраинных государств, но и младшие принцы императорского дома. В отличие от королевского, титул вана сам по себе не указывает на суверенитет.

Отметим, что получение ваном инвеституры или лишение ее никогда не было для Китая средством политического давления. С практической точки зрения, Корея была абсолютно независимой в своей внутренней политике, и ван мог делать на своей территории все, что угодно, при условии, что он контролирует ситуацию внутри страны и не выказывает нелояльности по отношению к императору.

Не забудем и то, что в традиционной модели не описана четкая система престолонаследия. В отличие от европейского майората, ван мог назначить наследником любого из родственников, и только 6 из 27 правителей династии Ли были старшими детьми[2].

Слабость вана как политического лидера заключалась и в том, что, формально считаясь абсолютным монархом, он не был свободен от конфуцианских норм поведения и был связан по рукам и ногам серией обязательных ритуалов и предписаний. Традиционный регламент его существования оставлял ему очень мало времени на личную жизнь или развлечения, фактически превращая его в чиновника высокого ранга, венчающего бюрократическую пирамиду. Ван должен был неустанно заниматься делами и самообразованием, для чего существовали специальные органы[3]. И. Бишоп обращает внимание на то, что он почти не имел личного пространства и частной жизни в европейском понимании этого слова[4] и практически не покидал пределы дворцового комплекса[5].

Возможность кардинально менять что-то в государстве также была ограничена. Ван не мог назначить или сместить чиновника без санкции министерства чинов. Даже если отдельный чиновник впадал в немилость при дворе и был репрессирован, его семья могла сохранить свой статус и постепенно вернуть утраченное.

Цензорат мог критиковать деятельность вана, Секретариат – управлять содержанием его указов, а Королевские Наставники являлись носителями политической индоктринации молодого вана, считаясь высшими авторитетами в вопросах конфуцианской морали. И если с точки зрения ретивого конфуцианского чиновника ван пренебрегал нормами морали, дамоклов меч обвинения мог нависнуть даже над ним. Из-за этого контроль вана над налогами и трудовыми ресурсами тоже постепенно снижался.

Таким образом, бюрократия не столько проводила в жизнь решения вана, сколько превращала его в собственного пленника, хотя при этом формально монарх все же должен был проявлять решительность.

История династии Ли знает несколько сильных и харизматичных правителей в начале ее существования, но затем энергичные и деятельные правители сходят на нет, и правитель, который пытался править наперекор традициям, укрепляя свою личную власть, воспринимался конфуцианским чиновничеством как тиран. Интересно, что, как правило, это были те ваны, чей приход к власти уже сам по себе сопровождался нарушением традиционного порядка. Ван Седжо столкнулся с противодействием бюрократии из-за особенностей своего прихода к власти и стремился усилить свой контроль над бюрократической системой, однако комплекс проведенных им реформ был отменен последующими правителями.

Двое из корейских королей за свое «аморальное поведение» даже не удостоились посмертного титула вана и в историографии так и остались «принцами». Ёнсан заслужил такое, в основном, своей необузданной сексуальностью и политикой террора в отношении конфуцианских ученых, однако его выходки в стиле Людовика XIV были не только проявлением его тирании или психопатического характера, но и желанием продемонстрировать, что король обладает абсолютной властью и имеет право казнить и миловать, как он сам считает нужным, без оглядки на чье-либо мнение. А Кванхэ, из которого необоснованно пытаются сделать аналог Ричарда Ш, заслужил свою репутацию тирана тем, что пробовал вести самостоятельную внешнюю политику, пытаясь лавировать между династией Мин и маньчжурами и не проявляя должным образом своих обязанностей вассала.

Надо отметить и характерное для корейского конфуцианства явление, при котором сыновняя почтительность (кит. сяо[6]) стала считаться более важной, чем верность (кит. чжун), а малоизвестный в Китае трактат «Сяо цзин» («Книга о сыновней почтительности») в Корее стал одним из краеугольных камней официальной конфуцианской доктрины. В результате характерной чертой корейского конфуцианства стал приоритет сыновней почтительности над верностью государю. Даже отношения государя и подданных воспринимались как «сяо», при этом слабое политическое лидерство корейского вана по сравнению с китайским императором было не единственным следствием этого. Взгляд на страну как на семью не способствовал укреплению вертикали власти, поскольку при сохранении иерархической системы «ближний круг» оказывался важнее, а это провоцировало регионализм, протекционизм, коррупцию и фракционную борьбу.

Л. С. Переломов отмечает, что Конфуций выступал против ситуации, когда при выборе между семьей и государством страдает семья. Точнее, он был против ситуации, когда сын доносит на отца, а жена – на мужа[7]. Классический вариант «Павлика Морозова» считается более легистским подходом, но в разное время этот постулат применялся по-разному вплоть до наказания доносчика, если выяснялось, что тот, на кого он донес, приходится ему старшим родственником. Таким образом, при укреплении общества вроде бы ослаблялось государство. Однако предполагалось, что те, в чьих интересах будет работать данный принцип, а) все же благородны по своим основным мотивациям, б) не будут противопоставлять себя государству.

Слабость двора обуславливала и фракционную борьбу феодальных группировок, и ситуацию, когда влиятельный дворянский клан укреплял свои позиции при дворе, систематически отдавая в жены вану представительниц своего рода. Борьба эта шла за влияние на короля. В течение второй половины правления династии Ли удачный вариант политической карьеры сводился к следующему: успешно пройти государственные экзамены, получить назначение на высокий официальный пост, а затем привлечь внимание короля или поддерживать прочные связи с кем-то из королевской семьи.

Вообще, Корею настолько отличает гораздо большая острота и продолжительность фракционной борьбы, что ее впору выделять в отдельный пункт с учетом того, что эта борьба сопровождалась своего рода «фракционной близорукостью», при которой на первом месте были не интересы страны, а обеспечение безбедного существования отдельно взятых фракций, ни одна из которых не была, однако, заинтересована в изменении всей структуры власти. Кроме этого, фракционная борьба вынуждала бояться потери своего места, что провоцировало желание выжать из своей должности максимум власти и доходов, пока ты ее занимаешь.

Некоторые историки, в частности, Г. Хендерсон[8], выделяют в качестве особых обстоятельств не только фракционную борьбу, но и более распространенный, чем в Китае, институт советников, исполнявших при правителе не только совещательную, но и направляющую роль. Консультативный орган, состоящий из представителей аристократии, под разными названиями существовал почти всегда. Традиция эта видна со времен Совета старейшин государства Силла. Продолжение ее Г. Хендерсон видит в институте цензората династии Ли, а также в повышенном значении тех элементов бюрократической системы, чья задача состояла в обучении и наставлении короля. Процесс принятия решений в бюрократической системе был коллегиальным и строился на консенсусе. Пожилым сановникам отдавались престижные синекуры, которые позволяли им влиять на выработку решений, усиливая консервативную струю. В результате способность правителя принимать самостоятельные решения была весьма ограниченной, а необходимость дополнительного согласования влекла за собой тот комплекс проблем, который всегда связан с коллективным руководством.

Интересно, что ряд современных историков усматривает в слабости корейского правителя «исторические корни корейской демократии». Представляется, что желаемое выдается за действительное, и здесь мы сталкиваемся с вполне конфуцианским способом мышления, направленным на то, чтобы приписать новому элементу политической культуры древние и славные исторические корни. В Корее не было попыток коллегиального управления страной (этой роли не было даже у Хвабэк), а слабость центральной власти говорит скорее о несовершенстве аппарата, что не имеет ничего общего с демократией как с традицией народного представительства.

_____

[1] Централизованная бюрократическая система и классический феодализм, построенный на личной ответственности землевладельца, управляющего своими владениями в обмен на исполнение определенных обязательств по отношению к сюзерену, как правило, не сочетаются. Поясним: на своей земле, особенно при многоступенчатой системе вассалитета, местные власти гораздо больше воспринимают себя как нечто не связанное со структурой в Центре. Отсюда – стремление закрепить такое положение дел, дающее достаточно личной свободы. С этим же моментом связан догмат о правах личности и модель «Государство для человека, а не человек для государства», перетекающая в фундамент для формирования европейской модели демократии. С другой стороны, централизованная бюрократическая система исключает вариант регионального беспредела, и типаж помещика-самодура, который на своей земле и царь, и бог, и воинский начальник, из чего следует некоторое снижение напряженности и отсутствие крестьянских войн европейского типа.
[2] Breen M. The Koreans. Who They Are, What They Want, Where Their Future Lies. New York, 1998, 2004. Р. 91.
[3] Сама по себе идея весьма разумна. Так как политика и благосостояние страны зависят исключительно от правителя, его моральный облик имеет первостепенное значение. А поскольку короля, в отличие от чиновников, не выбирают, его надо правильно обучать.
[4] Korea and her neighbors, p 258-59
[5] Korea and her neighbors, p 341
[6] С. О. Курбанов переводит «сяо» как «служение старшим», ибо эта категория распространяется не только на сыновей, но и на дочерей, «почтительность» не всегда означает «служение», а объектом отношений служат не только собственно родители, но предки вообще (как живые, так и умершие), а также – любые «старшие»– от учителя до государя. При этом согласно «Сяо цзин», в это понятие входит еще и забота о собственной карьере и месте в жизни, — ведь только так можно прославить своих предков и обеспечить родителям достойную старость. См, в частности, его работу «Конфуцианский классический «Канон сыновей почтительности» в корейской трактовке».
[7] Переломов Л. С. Конфуцианство и современный стратегический курс КНР. С. 124
[8] Henderson, Gregory. Korea. The policy of the vortex. Cambridge, London, 1978.

https://makkawity.livejournal.com/3461598.html#cutid1

***

Вторая черта – более высокий уровень корпоративности правящего сословия. Круг людей, имевших доступ к большой политике, был очень ограничен. Силла и Корё были сословными государствами, и даже введение системы государственных экзаменов ситуацию не изменило. При династии Ли население также было разделено на четыре категории: янбаны, «средняя прослойка» чунъин (что это такое, поясним немного позже), санмин (простонародье[1]) и чхонмин (подлый народ, неприкасаемые). В последнюю категорию входили крепостные крестьяне[2] и люди, занимающиеся профессиями, презираемыми с конфуцианских позиций – мясники, сапожники, куртизанки, танцовщицы, буддийские монахи, шаманы, копатели могил. Эта группа занимала самое низкое положение среди других сословий и была ограничена в правах, в присвоении имен и фамилий, в заключении браков и выборе места для погребения[3].

Сословные права и ограничения в Корее строго соблюдались вплоть до конца XIX в. В соответствии с сословной принадлежностью регламентировались жилище, пища и одежда — простому народу запрещалось жить в домах больше определённого размера, носить одежду из шелковой ткани и кожаную обувь. Требования янбана должны были выполняться, а представители низших сословий были обязаны при встрече с ним совершить поясной поклон. Несоблюдение этих правил формально влекло за собой наказание.
Одновременно произошло окончательное слияние аристократов[4]/дворян и чиновников. Янбаны превратились в закрытое сословие и, несмотря на формальный меритократический принцип организации власти, монополизировали право занятия чиновничьих должностей, — даже их незаконнорожденные дети от наложниц (кор. сооль) уже не относились к аристократии и не имели права сдавать экзамены на чин.

Новые богачи из более низких сословий старались подделать свои родословные книги, чтобы тоже считаться янбанами, ибо только принадлежность к таковым давала им право на карьеру чиновника. Ян Сын Чхоль ссылается на статистические данные, которые говорят о том, что правящая элита составляла примерно 1 % от общей численности населения[5].

Янбан имел крайне мало обязанностей. Он должен был вести генеалогические записи своего рода, показывающие его принадлежность к аристократии, в совершенстве знать конфуцианских классиков, правильно выполнять ритуалы и держаться определенных стандартов поведения, в том числе – воздерживаться от физического труда. В определенной ситуации даже его трубку для курения должен был нести слуга.

Янбаны сохраняли свои привилегии следующими методами: эндогамная внутри класса структура брака (браки между представителями различных сословий были запрещены); уже упоминавшийся запрет на занятие государственных постов незаконнорожденными (в отличие от Китая, где они имели на то право); сегрегация (разделение местожительства); контроль системы экзаменов через контроль образовательных учреждений[6]; дискриминация представителей опальных регионов: историческая традиция часто превращала некоторые области страны в специфические зоны с определенным статусом, жители которых практически не имели шансов занять высокое положение при дворе. Так, хотя основатель династии Ли был северянином, однако в оставленных потомкам инструкциях он был против того, чтобы назначать выходцев из его родной провинции Хамгён на руководящие должности, мотивируя это тем, что они слишком честолюбивы и агрессивны[7]. Другим таким регионом была провинция Чолла.

Для того чтобы пробиться в этот узкий круг, личных связей было недостаточно, а прослойки, способной конкурировать с аристократами, не было. В рамках традиционной политической культуры не существовало ни харизматического лидера, способного подняться «из грязи в князи» только за счет личных качеств, ни такого понятия, как интеллигенция. Сидение в глуши и писание трактатов было времяпрепровождением для тех, кто находился в опале и рассчитывал таким образом привлечь к себе внимание.

О судьбе незаконнорожденных отпрысков знатных фамилий расскажем подробнее. Многие, наверно, помнят фильм «Хон Гиль Дон», повествующий об участи незаконнорожденного сына знатного дворянина. Проблема таких детей была действительно очень важной и очень болезненной, и автор известного широкому читателю «Сказания о Хон Гиль Доне» поплатился головой за это произведение, которое было воспринято наверху как жесткая социальная сатира. Хотя в действительности большинство незаконнорожденных детей янбанов уходило не в разбойники или даосские маги, а пополняли ряды так называемых чунъин.

Это понятие часто переводят как «средний класс», однако надо знать, что в процентном соотношении они составляли около 1 % населения. Чунъин были врачами, переводчиками, юристами и в условиях конфуцианской системы играли роль как бы «технических специалистов», характер знаний которых имел меньший приоритет, чем умение цитировать на память конфуцианские трактаты. Однако по сравнению с аристократами они обладали гораздо более полезным для занятий политической деятельностью комплексом знаний. Вследствие этого они понимали значение прогресса лучше, чем чиновники-аристократы. При замкнутости страны и ее ориентации на Китай это было не очень видно, но когда страну, наконец, открыли, основная тяжесть контактов с иностранными дипломатами и знакомства с достижениями иностранной культуры легла на плечи именно сооль.

К среднему классу кроме чунъинов Г. Хендерсон относит и профессиональных военных, а также «клерков» аджон, представителей местной администрации, существующей не столько на жалование, сколько за счет взяток и поборов. На региональном уровне до 1945 г. они занимали нишу деревенской администрации и были наиболее коррумпированы. По М. Брину, чиновники, отвечавшие за исполнение наказаний, могли вообще не получать жалование, существуя за счет взяток от родственников жертв[8].

Янбаны обращались с чунъинами почти как с равными, а «среднее сословие» пользовалось некоторыми привилегиями, — право носить одинаковый с янбанами головной убор, освобождение от воинской и натуральной повинностей и т. п.

Бюрократический аппарат, структура которого не особенно менялась со времен Корё, был достаточно развит, и число чиновников в соотношении к общему населению было довольно велико. Ли Ён Хо определяет количество чиновников времен поздней династии Ли в 14 тысяч человек[9], но есть и более невысокие оценки[10]. Цифра эта кажется невысокой, но дело в том, что чиновники редко удерживались на своих постах длительный срок. Хендерсон приводит несколько примеров, из которых наиболее ярким является то, что в течение 518 лет правления этой династии губернатор Сеула назначался 1375 раз[11], 5 сеульских градоначальников были сняты в день назначения, 10 человек пробыли на этом посту два дня, а 11 – целых три. Примерно такая же министерская чехарда была характерна для всех высших постов. Это было связано как с практикой недоверия, так и с тем, что занявший хотя бы на месяц престижный пост чиновник получал полный набор прав и привилегий, связанных с полученным рангом, в том числе право занимать посты, для которых наличие этого ранга было обязательным. Отсюда – желание властей «пропустить» через высшие должности как можно больше дворян, дав им, таким образом, возможность подтвердить свой привилегированный статус. Распад традиционной системы в конце династии привел к тому, что практика «калифов на час» вообще стала чрезвычайно распространенной. Замечу, что подобная практика расшатывала бюрократическую структуру и снижала престижность высокого ранга в глазах самих чиновников, так как его обладатель мог быть очень быстро смещен или репрессирован.

Оставляя в стороне критику таких кратковременных назначений, обратим внимание на еще один из ее корней — конфуцианскую традицию, в рамках которой человек, обладающий высокими добродетелями, мог одинаково хорошо руководить чем угодно. Специализированной, отраслевой, подготовки чиновников не было. Чиновника, как гражданского, так и военного (большая часть военной карьеры адмирала Ли Сун Сина прошла не во флоте), могли свободно перебрасывать с одного направления деятельности на другое. Как следствие этого, не было незаменимых людей или узких профессионалов в той или иной области.

Хендерсон замечает, что приоритет «работников общего профиля» над узкими специалистами прослеживается еще в крестьянской общине, где специалист, умеющий делать только что-то одно, воспринимался большинством крестьян достаточно негативно. Правда, в распоряжении такого чиновника мог находиться штат «технических специалистов», умевших извлечь выгоду из некомпетентности их начальника, но на эффективности работы учреждения это не отражалось.

Подытоживая данный раздел, хочется отметить, что корейская бюрократическая система обладала рядом структурных проблем, связанных как с низким средним качеством чиновников (система подготовки которых эволюционировала в сторону подготовки начетчиков), так и с перекрытым социальным лифтом. Не работала и система обратной связи, которая формально существовала в форме секретных инспекций. В отличие от коллизии из «Повести о верной Чхунхян», в реальной Корее тайный ревизор был самым ненавидимым типом чиновника, который обычно сразу же являлся к губернатору провинции, предъявлял полномочия и объяснял, сколько стоит его положительный отзыв[12].

Третьей чертой можно назвать внешнюю зависимость, преувеличенную тягу к копированию внешних образцов и определенное упование на помощь сюзерена. В традиционной Корее таким сюзереном, безусловно, был Китай. Однако после воцарения в Китае маньчжуров в стране распространилось мнение, что именно Корея теперь является местом, где сохранилась истинно конфуцианская традиция. В результате Корея стала своего рода заповедником старины. Особенно — ее северные регионы, куда воздействие новой культурной традиции доходило в значительно меньшей степени. Тем не менее, эта черта будет очень важна для нас при анализе дальнейшего развития событий, когда после открытия страны у нее появились новые «образцы для подражания».

Четвертой чертой я назвал бы ослабленную роль военных, которая была вызвана как конфуцианским отношением к войне (решать проблемы военными методами считалось моветоном), , так и внутренней ситуацией, в рамках которой армия была нужна или для подавления крестьянских бунтов, или служила лейб-гвардией, находящейся в столице для предотвращения (или осуществления) дворцовых переворотов. В случае же более серьезной угрозы всегда можно было попросить о помощи «старшее государство», как это было, например, во время Имчжинской войны.

Добавим к этому невостребованность армии в условиях той политической стабильности, на фоне которой существовала династия Ли. После последнего маньчжурского вторжения 1636 г. военные реформы шли крайне медленно, а военные посты превратились в синекуры.

Впрочем, внимание к военной сфере снижалось постепенно: традиция правителя как верховного военного вождя тоже окончилась с объединением страны в 668 г. В Корё Военная Палата была второй по значению, во время династии Ли – четвертой. К тому же со времени Трех государств Корея не выступала в качестве агрессора по отношению к своим «цивилизованным» соседям, расширяясь исключительно за счет «варваров». После установления существующих границ страны при Седжоне Великом политическое положение на Корейском полуострове не менялось почти 500 лет. Так что, если не учитывать сложную геополитическую обстановку, в которой формировалась династия Ли, и потрясения, связанные с открытием страны в конце XIX – начале ХХ вв., то 518 лет правления этой династии прошли относительно спокойно, и единственными серьезными потрясениями были Имджинская война 1592-1598 гг. и вторжения маньчжуров в 1627 и 1636 гг[13]. Ко времени открытия страны «солдат считался ниже любого уважаемого гражданина, с тех времен и до наших пор солдаты в Корее, как и в Китае, ставятся на одну ступень выше разве что попрошайки. В здравом уме и твёрдой памяти никто бы не выбрал профессию военного»[14].

Неоконфуцианская идеология удерживала массы в относительном повиновении, но она же из-за особенностей идеологии косвенно ослабляла военную мощь страны наряду с внутридворцовой борьбой. Сомнительно, что в данном случае можно говорить о намеренном ослаблении армии для того, чтобы она не могла послужить одной из группировок поддержкой или инструментом переворота, но индивидуальная инициатива, направленная на повышение боеготовности армии, трактовалась именно так. Примером этому может служить судьба Чон Ёрипа (1589), который, открыв у себя на родине школу боевых искусств, был обвинен в мятеже, арестован и казнен.

Так как страна не испытывала постоянной военной угрозы, не было необходимости поддерживать и постоянно высокий уровень ее боеготовности. Более того, отсутствие всякой серьезной военной активности порождает иллюзии отсутствия необходимости в активной и боеспособной армии, а воинская традиция останавливается в своем развитии.

____

[1] Представители этого сословия являлись лично свободными, имели наделы на государственной земле и поэтому платили налоги и подати государству. Важнейшей их повинностью была воинская.
[2] Крепостных могли свободно продавать и покупать. Часть крепостных составляла дворовую прислугу, но большая часть была наделена участками земли.
[3] Описание Кореи. Сокращенное издание. М., 1960. С. 351.
[4] Классическую «аристократию» в европейском понимании составляли все-таки лишь члены небольшого круга знатных кланов.
[5] Sung Chul Yang. The North and South Кorean Political Systems. A Comparative Analysis. Revised Edition. Seoul, 1999. Р. 21.
[6] Sung Chul Yang. Р. 19
[7] Henderson, Gregory. Korea. The policy of the vortex . Р. 398.
[8] Breen M. The Koreans… Р. 89.
[9] Yuong-ho Lee. Korean Politics in Transition. Cpt.1. The Рolitics of Democratic Еxperiment: 1948-1974 // Eward Rynolds Wright, Ed. Univ. of Washington press, 1975.
[10] Так, С.В. Волков считает, что численность чиновников по штатному расписанию составляла около 6 тыс. и не могла быть существенно больше (разве что если считать вместе с неранговыми), причем в реальности их могло быть еще меньше.
[11] Henderson. Р. 237.
[12] Любопытное: ввиду отсутствия фотографии тайных ревизоров нередко сопровождали художники, которые должны были зарисовывать сцены праведного или неправедного поведения чиновников. Таковые картины при этом имели статус доказательства.
[13] Замечу, что именно этим объясняется некоторое преувеличенное внимание корейцев к любому факту внешней агрессии. При значительных интервалах между вторжениями японцев, монголов и маньчжуров каждая такая агрессия воспринималась как из ряда вон выходящее событие. Для сравнения и развенчания любимого корейскими националистами мифа о том, что «нашу страну постоянно атаковали внешние силы» достаточно сравнить период с конца маньчжурского вторжения до начала открытия страны с аналогичным периодом хотя бы российской истории.

https://makkawity.livejournal.com/3461927.html#cutid1

***

Немного о традиционной/ региональной геополитике

В начале 1860-х Корея оставалась вне новой системы международных отношений, сложившейся после проникновения в регион европейских держав, пребывая в рамках традиционной модели, построенной на принципе садэчжуый. Этот термин не имеет прямого аналога на русском, и иногда его переводят как «низкопоклонство» или как «сюзеренитет». На деле его лучше переводить как «служение старшему государству» или как «ориентация на старшее государство». Термин тот неразрывно связан с контекстом китаецентричной модели мира, каковая отличается от европейской и регулируется теми же принципами «ли», что и межличностные отношения в рамках конфуцианской общественной модели, в которых всегда есть старший и младший. По сути, она сводится к тому, что «Срединное (старшее) государство» располагается в геополитическом центре мира и как верховный сюзерен региона распространяет на всех благодать. Возглавляемое Сыном Неба как единственным сакральным источником власти и благодати, оно является цивилизационным/культурным гегемоном и моральным авторитетом, на который должны ориентироваться окружающие земли варваров четырех сторон света (каждый тип варваров обозначается отдельным иероглифом).

Указанные варвары могут различаться по цивилизованности, под которой понимается желание максимально полно воспринять китайские обычаи и правила, но предполагается, что они желают вписаться в китаецентричную систему мира. В рамках этого вписывания они приобщаются к благодати, получая китайские титулы (и включаясь, таким образом, в единую иерархию с единственным императором во главе) и поднося дань, подчеркивающую их участие этом миропорядке[1].

Такая модель «служения старшему государству» отличается от европейского понятия вассалитета, пусть оно и является наиболее близким по смыслу [2]. Упор делается не на обязанности вассала по отношению к сюзерену, а на поддержание своего рода единого культурного пространства, в рамках которого правитель варварской страны свободен в своей внутренней политике. Главное – чтобы он действовал в общем культурном коде, не противопоставляя свою волю воле Сына Неба. Отношения стран строятся при этом не столько на экономических, сколько на моральных обязательствах и, в отличие от неравноправных договоров, предполагают встречную заботу сюзерена о своем вассале.

Да, «старший» может меняться, и если один сюзерен выбывает, его место может занять другой. Но в рамках традиционной модели это все равно Китай, в котором просто сменяется носитель Небесного Мандата.
После такой преамбулы пройдемся по соседям. Известная корейцам Ойкумена на 95 % состояла из Китая и Японии, и потому начнем с них. Цинский Китай, исходя из описанной выше модели, проводил в Корее политику невмешательства во внутренние дела. Ему была более важна внешняя лояльность и роль Кореи как щита на своих восточных рубежах. Регулярные связи с Китаем поддерживались, но сводились к тому, что раз в год к китайскому двору прибывал корейский посол, подтверждавший сюзеренитет своей страны и подносивший символическую дань. В ответ он получал некоторое количество «подарков». Этот акт как бы заменял торговый обмен. Целью визитов было церемониальное подтверждение вассалитета и «обмен дани на дары», а не обсуждение каких-то животрепещущих международных проблем или совместные консультации.

Корейско-японские отношения после Имджинской войны были крайне прохладны, пунктирны и неравномерны. Страны считались соседями, однако партнером корейского короля на переговорах выступал не император, а сёгун, что давало японцам возможность говорить о вассальном компоненте в отношениях, поскольку ван не приравнивался к императору. Посольства часто останавливались не в Токио, а на Цусиме, а постоянное пребывание японцев в Пусане было ограничено территорией укрепленной фактории, на которой находились все необходимые службы. Что же касается взгляда «с той стороны», то Япония по-прежнему воспринимала Корею как мост для будущей экспансии на Запад.

Первое знакомство корейцев с европейцами и их знаниями произошло в XVII в. через европейских миссионеров в Китае, а в 1627 г. трое голландцев, схваченных на корейском берегу, были отправлены тренировать войска и изготовлять европейское оружие. В июле 1653 г. еще одна группа голландских моряков, потерпевших кораблекрушение, была подобрана корейцами и удерживалась ими в течение долгого времени. Один из членов этой группы, Хендрик Хаммель, оставил путевые записки, которые, будучи опубликованы в 1668 г., стали первым европейским изданием, посвященным Корее.

С точки зрения внешних связей Корея придерживалась той же стратегии изоляционизма, что ранее Китай, отвечая на робкие попытки установить торговлю с ней заявлениями о том, что «нам ничего не нужно и у нас ничего нет на продажу». Потерпевших кораблекрушение и выброшенных на корейский берег японских и китайских рыбаков, по возможности, скоро отправляли домой в отличие от европейцев, которых или отправляли в Китай, или держали под присмотром до их полной ассимиляции. Иностранцев, появлявшихся у корейских берегов, принимали чрезвычайно холодно, и на с. 88-89 своей книги по истории Б. Камингс не без основания сравнивает такой прием с тем отношением, с которым он столкнулся в 1981 г. во время своего первого путешествия в Северную Корею.

Что же до России, то первые контакты корейцев с казаками относятся к середине XVII в., когда корейские отряды помогали китайцам бороться с землепроходцами. Этот факт русско-корейского противостояния периодически используется той частью южнокорейских историков, которые любят рассуждать о природной агрессивности России по отношению к Корее и делают из этого инцидента «поход на Север», представляя его чуть ли не как вторую Имджинскую войну, в которой Китай смог одержать обеду над агрессорами только благодаря корейской помощи, и 300 корейских стрелков спасли Китай от ужасных перегародышащих казаков Онуфрия Степанова[3].. В действительности основные силы маньчжуров были отвлечены на окончательное усмирение Китая, и потому «дыры на фронте» затыкали тем, что было.

Первые упоминания о Корее в документах российского МИД относятся к 1854 г. До того Корея была лишь именем на карте, далекой страной, с которой не было фактически никаких отношений. В 1860 г. у Кореи с Россией появилась общая граница, началось переселение корейцев в русские пределы, возникла почва для реального расширения контактов и, в первую очередь, для торговли.

____

[1] Естественно, что в рамках такой системы «на небе не бывает двух солнц, на земле не может быть двух императоров», что создавало методологическую проблему с Японией, чей правитель также назывался императором. Естественно также, что престиж гегемона зависит от внутриполитической ситуации Китая, а также – от происхождения его правящей династии. Не случайно корейские ультра-традиционалисты позволяли себе вещи типа «теории малого Китая», подчеркивающие корейскую исключительность и статус образцового вассала.
[2] Ясно, что если в тексте учебника нет дополняющих разъяснений об отличии корейского вассалитета от европейского, читатель воспринимает ситуацию «по умолчанию», думая, что раз в книге написано «вассалитет», то речь идет именно об известной ему европейской модели таких отношений. Именно поэтому поздняя советская историография старалась использовать побольше национальных терминов, не называя японского тэнно или китайского хуанди императором, а корейского вана королем, а если и называла, то обращала внимание на то, что речь идет лишь о примерном соответствии.
[3] История появления и формирования мифа об извечной русской угрозе Корее – тема отдельного рассказа. Я отсылаю аудиторию к работам Алексея Пастухова, который довольно подробно и аргументировано доказал, что нельзя ставить знак равенства между активностью казаков и политикой русского правительства; что никаких реальных планов захвата Кореи в XVII-XVIII вв. Россия не вынашивала; что эпизод, в котором цинское правительство использовало помощь Кореи, не сыграл ключевую роль в русско-китайских столкновениях.

https://makkawity.livejournal.com/3462544.html#cutid1

Поделиться в FaceBook Добавить в Twitter Сказать в Одноклассниках Опубликовать в Blogger Добавить в ЖЖ - LiveJournal Поделиться ВКонтакте Добавить в Мой Мир Telegram

Комментирование закрыто.

Translate »